Перчатки. Ольга Ю. Ланская

И стала я страшнее ночи. И на глаза бы людям не показываться. Не пугать. А всё надо: туда, говорят идти надо, сюда…
 
И брожу я тенью страшного горя, и люди, взглянув мне в лицо, вздрагивают.
 
Не то чучело бредёт какое-то, или причудилось в тумане что? И, спеша, уходят подальше.
 
У холодильника крышка сегодня оторвалась. И чуть не придавила меня. Прижала я ее на место, придавила столом. Идти надо.
 
Всё дела, дела… Вроде, и не нужные мне, но необходимые.
 
Идти. По льду и воде, снежной ноябрьской каше. Идти с этим страшным – не моим! – лицом. Надо…

Только смуглый черноглазый парнишка, явно южных кровей, почему-то не испугался, когда увидел, как я по льдам “Апрашки” - рынок у нас в Питере такой есть. Вместо бывшего шикарного “Апраксина Двора”, витринами которого мы любовались, идя под его сводами с Гороховой на ежевечерний Невский “променад”...

А какая сирень была на чистой - ни соринки! - Сенной. И страшный забор, за которым рушили древнюю церковь, потому что объявил новый управленец страны нашей (Хрущёв фамилия у него была) войну “опиуму для народа.” Сначала, правда, на Сталине потоптался, а потом вошёл во вкус, пока не остановили. Живы были еще фронтовики. По делам судили, не по речам крикливым да поспешным...

И вот, пробираюсь я через колдобины среди торговых рядов да рядочков новой “демократической Апрашки”, чтобы дорогу сократить, слышу, чернявенький-то парнишка говорит мне:
 
– У меня перчатки для Вас есть! Черные, длинные, чтобы в рукава ветром не задувало!

Заметил, ведь, что рукава у меня раструбом...

– И цвет, глядите, как Ваша шубка, точь в точь! Такие же черные.

И протягивает мне сокровище.
 
Молчу.
А он улыбается белозубо:
 
– Я бы Вам и даром отдал, для Вас они словно сшиты! Только вот хозяин… Хотите, всего за 250 рублей?
 
Молчу.

Думаю, и вправду мои словно перчатки, да куда уж мне красоту такую! Ушла моя красота в сырую землю, и сказал кто-то из женщин: “Вы были самой красивой парой у нас, на Фонтанке”.

Были...

А парнишка говорит:
– За 200 отдам! Берите. В магазине они не меньше тысячи стоят!
 
И смотрит весело. И страшное моё, испещрённое горем лицо, словно не видит.
 
Отвернулась я и ушла. Подумала еще не очень по-доброму: хорошего торговца родители себе в помощь вырастили. Внимательного.

Ушла... Но с тех пор всё думается мне, что, видимо, надломилось что-то в душе моей, если я главное-то нескоро поняла.

Как отошла подальше, так, что уже и не видно этого черноглазенького, словно очнулась: не торговца, а хорошего человека вырастили люди. Вот, ведь, суть-то в чём.
Оглянулась, а ни пустыря, ни стойки с перчатками, ни худенького мальчика с глазами-звёздами. Гудит, крутит апрашкин люд, как пчелы в улье, торгует-покупает, яблоку упасть негде. Привиделось мне, что ли? А кто-то напиасал, прочитав рассказик: "Ангела встретила ты. Ангела!"

И задувал ледяной ветер в расклешёные рукава моей собольей куцавейки, и сжимали зубы мои концы чёрной косынки, чтобы с головы не сорвал злой наш норд-ост. И не было со мной ни света, ни надежды.

Санкт-Петербург