Алтай. Постниковы Часть 6 Монастырская школа

(Ранее: Алтай.Постниковы Тетрадь 2 Калмыцкие мысы)

В этом пансионе – школе нас было немного, человек 20. Все это были сироты – дети священнослужителей. Помню только одну девочку, дочку сельского купца Лину Швецову, а у остальных отцы были или священниками, или дьяконы, или псаломщики.
У школы было 5 больших комнат: столовая, спальня, классная комната, комната надзирательницы и комната учительницы. Здесь же на втором этаже была комната-мастерская, где послушницы шили ризы и вообще облачение для священнослужителей. И еще одна рядом с комнатой учительницы была занята молодой вдовствующей купчихой Варварой Степановной. Внизу на первом этаже была наша кухня, где жила кухарка, тоже монастырская послушница. Столовая была большая комната, четырьмя окнами обращенная на север с видом на солдатские казармы. Здесь стоял большой буфет, длинный через всю комнату обеденный стол на 22 персоны. У стены деревянный коричневый диван и 22 табуретки. В углу столовой был небольшой иконостас, пред которым висела лампада. Перед каждой едой и после еды мы выстраивались полукругом в 2 ряда перед иконами, и дежурная девочка читала молитву.
Еда была простая, но сытная и питательная. Дежурные раскладывали на столе к обеду ложки, по большому ломтю черного ржаного хлеба и по кружке квасу. Обед был из двух блюд, третьим блюдом был квас. Запомнились прекрасные мясные щи-борщи. Но особенно был хорош мясной суп с картофелем. За всю жизнь я больше нигде не ела такого супа. И как ни старалась, и сама не могла такого сварить. Вкуснейшая была морковная запеканка и гороховая запеканка. Очень вкусны были пироги с начинкой из вареного мяса. Это был завтрак по воскресеньям. Ели 3 раза в день. Были сыты, голода не чувствовали.
Спальня была очень своеобразна. В два ряда стояли 20 деревянных кроватей. Постели тщательно заправлены байковыми одеялами, заложенными в две складки как по линейке. Подушки должны были быть взбиты. Нас долго и упорно учила А.И. заправлять постели. Иногда приходилось раза 3-4 перестилать постель. Но это было нам на пользу, мы учились делать все тщательно. Но самым интересным в этой комнате были кукольные квартиры, устроенные на столах, которые тянулись вдоль стен. На каждом столе была квартира на 2-х кукол – кровать, туалетный столик, круглый стол и 4 кресла все было вырезано и очень искусно сделано из картона. Кукольная квартира  состояла из спальни т столовой-гостиной. Квартира давалась в голом виде. Девочки должны были играючи сшить все: и матрацы, и подушки и одеяла. Сделать скатерти, вышить их. Связать шторы и повесить на окна, нарисованные на картонной стене. Также одеть куклу, все ей сделать: и белье, и платье, и пальто. Связать шапочку, сшить туфельки.
Но играть нам позволяли только в праздничные дни. Мы с упоением играли в эти кукольные домики. Короткого праздничного дня не хватало,  чтоб выполнить все, что с таким желанием и интересом обдумывалось в течение недели. У кого не было куклы, тем давали казенные. Эти куклы обычно покупались дамами-патронессами, которые приезжали к А.И. Очевидно, она была какая-то знатная дворянка. Родня у нее была богатая, именитая. У меня не было куклы. Мне дали новую, но дешевую куклу. Меня очень огорчало, что кукла моя некрасива. Как я ни наряжала ее, она казалась мне хуже других. Тут я вспомнила свою куклу-красавицу в голубом атласном платье, которая осталась дома у тети Кати.
Эта затея с кукольными домиками была очень удобна для Анны Ивановны, потому что мы целый день сидели как мышки, шили для кукол, наряжали их, переговариваясь вполголоса. И наша надзирательница могла спокойно молиться, сидя в кресле перед иконостасом в углу ее комнаты, которая была рядом с нашей спальней.
А молилась она целый день и вечер, отлучаясь только в столовую или на кухню для проверки.
Ночью мы спим в своих кроватях, дверь в комнату Анны Ивановны открыта, и нам виден огонек лампады и А.И., шепчущая свои молитвы.
Если в Мыюте мы, девочки, коллекционировали стеклышки, разноцветные нитки, то здесь для нас самым драгоценным были тряпочки. Ужасно хотелось шить, а шить не из чего. В ризной нам иногда монахини давали кусочки парчи или шелка, но это было нечасто. А хотелось сшить белье кукле, платьице, а также красивый подзор, наволочки и др. Но материала не было. Писала я маме, чтоб послала тряпочки, но мать, должно быть, не поняла и сочла это странностью. У богатой Лины Швецовой я иногда зарабатывала шитьем лоскуток для своей куклы. Ах, как тяжело быть бедной! Наша Анна Ивановна хотя и молилась, а одним ухом прислушивалась в нашим разговорам. Лине Швецовой не хватило места в кукольном доме на столе, и квартира для ее куклы была устроена в сундучке, который стоял на полу у дверей в комнату Анны Ивановны. В одно из воскресений мы сидели с Линой около сундучка на полу, шили куклам и разговаривали. Я ей сказала, что получила от мамы письмо, в котором ужасно много ошибок. Я ошибки все подчеркнула, сосчитала их. Маме надо поставить кол, но я поставила ей 5. Ведь это мать, нельзя ей ставить ей кол, резюмировала я. Потом я Лине стала рассказывать про страшный суд. Как в одну прекрасную ночь полетит ангел по небу и протрубит в трубу, поднимая умерших на суд. И посыпятся с неба звезды, и встанут люди перед богом. Наверное, я очень красочно все расписывала Лине, потому что вечером Анна Ивановна позвала меня к себе и похвалила: «Это хорошо, Нина, что ты почитаешь мать и поставила ей 5, но плохо, что ты проверяешь мать. Это грех. Помнишь заповедь Божью?». - «Чти отца твоего и матерь твою и да благо ти будет и да долголетен будешь на земли». «Очень хорошо ты знаешь и хорошо рассказываешь о Страшном суде».
Не помню, откуда я узнала о Страшном суде,  но эта легенда потрясла мое воображение. Я начала все время думать о конце мира и дошла, очевидно, до нервного расстройства. Я с тоской ждала ночи, потому что не могла от страха спать. Лежала, смотрела на темное ночное небо и все ждала Ангела с его страшной трубой, боялась, что посыпятся с неба звезды. Я будила соседку, но девочка хотела спать, и я опять оставалась одна со своими страхами. Тогда я выходила в коридор, где горел свет, садилась на голый деревянный диван напротив двери в комнату вдовы–купчихи Варвары Степановны, натягивала рубашонку на колени. И так в позе Аленушки меня заставала Анна Ивановна. Выживающая из ума старуха не могла понять моих детских страхов, она считала их блажью и, надавав мне хороших шлепков водворяла меня в постель. А утром учительница Степанида Васильевна  в классе спрашивала: «Кто это сегодня получал «ленточки» (шлепки)?» Кто-нибудь ей отвечал: «Нина большая», т.е. я. А была еще Нина маленькая (Шабанова). И Степанида Васильевна как будто бы добрый человек, считала такое  дело нормой.
Думаю, что все это кончилось бы для меня плохо, если бы на помощь не пришла Варвара Степановна. Ей в комнате через дверь было слышно, как почти каждую ночь порет меня  Анна Ивановна. Добрая женщина поняла мои страхи и пожалела меня. Она объяснила Анне Ивановне, что я нездорова, и меня надо лечить, а не бить. И предложила поставить мою кровать в ее комнату, а вместе со мной поместить Тоню Торопову, к брату которой Варвара Степановна была неравнодушна. Анна Ивановна согласилась. И мы с Тоней стали спать в комнате Варвары Степановны. Когда у меня начинались приступы страха, добрая женщина брала меня к себе в постель и под ее защитой я успокаивалась и засыпала. Но это нервное расстройство стало уже таким глубоким, что приехавши летом домой, я переживала вновь эти страхи. Помню, мама встревожено говорила тете Кате: «Испортили там девчонку».  Меня показывали фельдшеру, поили бромом и валериановыми каплями. Это ли помогло, или спокойная радостная обстановка в семье, игры, купание, радость и беззаботность, но к половине лета мои страхи прошли. Я поправилась.
Совершенно новый распорядок жизни. Поступив в монастырскую школу, ты расстаешься со всем домашним. На нас розовые ситцевые рубашки, панталоны с тесемками. Платья ситцевые серые, или в полосочку, или другой какой-нибудь рисунок на сером фоне. Черные глухие передники, грубые чулки, ботинки. Все мы наголо обстрижены. В классной комнате и в столовой небольшие киоты (иконы). Мебель простая. Ни одного цветка.
В классе стоят в два ряда двухместные парты, стол и стул для учительницы, книжный шкаф, где лежали учебники, и на двух полках помещалась библиотека для чтения. В углу, где небольшой иконостас, стоял 3-х угольный столик, на котором лежали Псалтырь и Евангелие.
Два окна были обращены на север и два других окна на запад. Причем вид из западных окон наводил страх и уныние на нас. Полностью виднелась Успенская церковь и вокруг нее могилы томских богатеев, освещенные вечером светом лампад.
Вставали мы в 7 часов утра. Умывшись, одевшись, заправив кровати, мы шли в классную комнату на молитву. Вставали полукругом в два ряда перед иконостасом, и дежурная девочка читала утренние молитвы. Завершив молитвы коленопреклонением, мы вставали, становились в пары и шли в соседнюю комнату пить утренний чай. После чая шли в класс на занятия. Меня почему-то посадили во второй класс, так что я должна была учиться в монастыре еще в 3-м классе и, только окончив его, могла поступить в Епархиальное училище.
Перед каждой едой и после каждой еды мы опять становились перед иконами, и очередная дежурная прочитывала соответствующие молитвы. Таким образом, за день мы восемь раз молились перед иконами и клали поклоны.
После занятий уроками мы шли обедать. Я уже описывала наши трапезы. Еда проходила в полном молчании. Во главе стола сидела Анна Ивановна, наша надзирательница и разливала суп или раздавала второе, а дежурные девочки разносили тарелки и подавали на стол. По правую руку Анны Ивановны сидела за обедом, а также чаем и ужином наша учительница Стефанида Васильевна.  После обеда дежурные убирали со стола, подметали под столами крылышками крошки и мы садились все в столовой кто за столом, кто на диване и занимались рукоделием. В это время учились штопать чулки и одежду, класть заплаты, вязали чулки, рукавицы, учились вязать кружево. В то время как мы работали, назначенная Анной Ивановной девочка читала нам вслух жития святых». Так за год мы познакомились с Четьи - Минеями, т.е. с историей жизни святых. Большое впечатление на меня произвела жизнь Николая-Угодника, особенно когда он тайно помогал бедным, клал им на подоконник что-нибудь нужное. «Эх», - думала я, «вот бы Николай-Угодник положил нам с мамой  на окно побольше денег!». Мы ведь всегда нуждались в них. Еще запомнились жизнеописания Алексея, человека Божьего - «С гор потоки» и жизнь Марии Египетской, день которой отмечался 1 апреля. Великая это была блудница, а вот ведь – святая. Правда, что такое блудница, было непонятно, но думали, что блуждает где-то она то ли в лесу, то ли еще где.
Иногда Стефанида Васильевна оживляла наши послеобеденные занятия рукоделием. Она выходила в столовую с гитарой и под гитару мы пели с учительницей песни из лепты, но самой любимой нашей песней было стихотворение Лермонтова «Воздушный корабль». Мы пели о Наполеоне и сочувствовали ему. Особенно трогали нас строки:
Но спят усачи – гренадеры
В равнине, где Эльба шумит,
Под снегом холодным России,
Под знойным песком пирамид.
И маршалы зова не слышат:
Иные погибли в бою,
Иные ему изменили
И продали шпагу свою…
Для меня под влиянием этих стихов Наполеон стал любимым героем. Как обрадовалась я, когда в 1917 году, впервые приехав к Борисовым, увидела на письменном столе Зои чугунную статуэтку Наполеона в его традиционной возе в треуголке и со скрещенными на груди руками.
В будни ни одного часа нам не давалось для игры, играть мы могли только по воскресеньям и другим праздникам.
В 6 часов вечера мы шли в класс и садились готовить уроки. Тут же с нами сидела Стефанида Васильевна, она занималась рукоделием или чтением, но все время посматривала на нас. Можно было подойти к ней с вопросом. Учительница она была добрая и разъясняла охотно и хорошо.
При такой постановке учения мы получали хорошие и прочные знания. Мне ученье нравилось, я любила вечерние занятия. Решать задачи, выполнять письменные упражнения, учить стихотворения – все это доставляло мне удовольствие. Особенно бывала счастлив, когда решалась задача. В письменных упражнениях приятно было достигать образцов, а иногда лучше еще делать.
Кроме того, Стефанида Васильевна предоставляла возможность ученице, приготовившей хорошо и быстро уроки, самолично порыться в книгах для чтения и почитать в свободные минуты.
Я уже начала любить чтение. И как же интересно было перебирать книги, смотреть картинки, заставки, виньетки. Даже печать радовала. Найдешь книгу-сказки, печать ясная, крупная, первая буква в первом слове главы большая, раскрашенная (заставка). Внизу виньетка, и такая радость от этой красоты. Там на полке я нашла «Хижину дяди Тома» и не один вечер проливала слезы над этой книгой. Там я нашла «Робинзон Крузо» и, не видя и не слыша ничего кругом, обитала вместе с героем на необитаемом острове, доила коз, выращивала виноград, беседовала с Пятницей, ужасалась при виде людоедов. Но самое большее впечатление произвела на меня «Капитанская дочка» Пушкина. Как я сочувствовала Гриневу и Машеньке, как презирала за коварство и подлость Швабрина! Это чтение было первоначальной школой воспитания чувств. Любовь, долг, верность, порядочность – все эти понятия уже закладывались в душе. Я знала стихи Пушкина, музыка их пленяла детскую душу. Но в «Капитанской дочке» была первая серьезная встреча с Великим Учителем Жизни.
О, пламенный наставник юных лет,
Тебя с собой всегда я вижу рядом
Как же я была возмущена, когда в 1934 году в зале института марксизма-ленинизма смотрели кинокартину «Капитанская дочка». Ужасное искажение пушкинской повести, все навыворот. Где высокое звучание высоких чувств, свойственных этому произведению?! Машенька – дурочка, Гринев – подлец, Швабрин – положительный герой. Я даже не стала смотреть до конца эту картину. Мне было обидно за Пушкина. Но вот теперь новая кинокартина, где Гринева играет любимый киноартист Олег Стриженов. Возвращено прежнее очарование этой повести: люди показаны так, как с великим пониманием человеческого духа рассказал нам о них Пушкин.
Нас систематически приучали к труду, к самообслуживанию. Без конца где-нибудь дежурил. Мыли посуду, убирали в комнатах, два раза в неделю мыли полы. Дежурили по туалету, по гардеробной. Если протирались локти, учились ставить заплаты, штопали и подвязывали чулки. Так в труде, в ученье проходили дни. Оживляло и разнообразило жизнь хождение по субботам и воскресениям в церковь при доме Трудолюбия (монастырский приют для девочек) к церковной службе. В субботу вечером мы одевались в парадные платья и фартуки, надевали толстые из серого материала зимние пальто, самодельные шапки с ушами, строились парами и шли к выходу из монастыря. Там вдоль монастырской стены шли по тротуару до конца квартала, где на территории монастыря находился до Трудолюбия и при нем домовая церковь. Сопровождала нас всегда Стефанида Васильевна. Церковь эту посещали мы, трудолюбские девочки и солдаты из соседних казарм под командой фельдфебеля. В церкви мы раздевались и становились рядами слева. Справа также рядами стояли трудолюбские девочки в возрасте от 8-10 лет до 17.  Позади трудолюбских рядами стояли солдаты. Певчие были из трудолюбских и пели они высокими чистыми голосами, и служба казалась торжественной и красивой.
Запомнилось, как где-то перед концом зимнего мясоеда пелась песня–плач «На реках Вавилонских, там мы сидели и плакали, когда вспоминали о Сионе». Это была скорбная необыкновенной красоты  впечатляющая песня. Еще любила я, когда при всенощной пели «Свете тихий, святые славы….» И «Слава в вышних Богу, и на земли мир…» Выход в церковь был большим развлечением при нашей однообразной и серой жизни. Мы видели хотя бы на короткое время новых людей, солдат, приютских девочек. Но самыми интересными для нас были генерал и генеральша Золотоплавные. Каждую воскресную обедню они стояли в приютской церкви седые, нарядные, торжественные. Место их было у свечного ящика, специально для них был постелен дорогой коврик. Генерал был ниже жены, но все равно в мундире при красных лампасах с седым бобриком волос он был очень представительный. Генеральша высокая, полная, затянутая в корсет, в длинном облегающем фигуру платье с высокой прической из седых волос  и казалась нам чем-то особенным. Тем более что в руках ее был большой вязаный из шелковых ниток ридикюль. По окончании службы одеваться  мы проходили мимо генеральской четы и почтительно кланялись им. Генеральша же доставала из своего ридикюля шоколадную конфету и одаривала каждую, проходящую мимо и приветствующую их девочку.
В связи с генеральшей мне вспоминается случай, когда мне сильно не повезло. Наступила Пасха. На пасхальную заутреню мы торжественно собирались, надели праздничные красные ситцевые в белую полоску платья. Наша Стефанида Васильевна тоже принарядилась. На ней была белая кашемировая кофточка с высоким стоячим воротником, отделанным рюшкой, черная до щиколоток шерстяная юбка и широкий из шелковой резины пояс с красивой медной пряжкой. В церкви все торжественно. Приютские девочки в белых передниках, солдаты тоже начистились, но самые великолепные – это Золотоплавные. Генерал при полной форме и при всех регалиях. Генеральша ослепительна. Седая, представительная, она в голубом атласном платье со шлейфом, высокий стоячий ворот и у основания его приколота большая, сверкающая камнями брошь. Служба шла долго, а мы постились перед пасхальным днем. Я на этот раз была взята на левый клирос в хор петь. И вот стояла я, пела и вдруг чувствую, темнеет у меня в глазах и делается мне плохо. Я упала в обморок. Опомнилась я уже в классе приюта. Когда я оправилась от обморока, Стефанида Васильевна отправила меня с монашкой домой, чем я была очень огорчена. Пришла я. Анна Ивановна сидела молилась, а в спальне лежала девочка, которую по болезни не отпустили в церковь. Я, конечно, начала ей рассказывать, как красиво в церкви, как все освещено, какие все нарядные. Анне Ивановне помешали молиться наши разговоры, она пришла и, невзирая на пасхальную ночь, отшлепала меня. От обиды я заплакала, но это было еще не все. Когда вернулись из церкви девочки, я чуть второй раз не упала в обморок: Генеральша Золотоплавная подарила каждой пасхальное шоколадное яичко с сувениром внутри. Тут уж я была сражена: лишиться такого шикарного подарка!
Среди зимы у нас было введено новшество. Нас 3 раза в неделю стали выпускать на улицу для прогулки. Купили нам деревянные лопаты, и мы с великим удовольствием выходили в ограду. Там мы огребали снег, чистили дорожки. Весело бегали. Обязательно низко кланялись проходящим монахиням. Иногда пробегали молоденькие послушницы, и мы переговаривались с ними. Нужно отметить доброе отношение монастырских к нам, сиротам. Монахини иногда останавливались, разговаривали ласково с нами. Спрашивали, как учимся, где живут родные, кем служил отец. Так и стоят они в глазах у меня! Строгие черные фигуры. На голове высокий черный клобук (шапка) с черной длинной опущенной на спину мантией. В руках четки. Послушницы, те веселые всегда, готовые посмеяться. Нравилось нам их облачение: длинная черная ряска, тоненькие фигуры опоясаны широким блестящим ремнем. На голове черная шлычка (остроконечная шапка), из-под нее сзади выпущена черная креповая или атласная мантийка. Так всегда хотелось примерить наряд послушницы, уж если не все, то хотя бы шлычку. Но мы не надевали, т.к. нам  сказали, что кто примерит этот наряд, значит, он дал обет (обещание) Богу идти навсегда в монастырь. Ну уж дудки. Красота красотой, а остаться навсегда в монастыре мы не хотели.
Моя жизнь в этом году (учебном 1913-1914) шла не совсем гладко. Прежде всего я заболела корью. Расхварывалась я постепенно. Почему-то в том возрасте у меня сложилось мнение, что болезнь – позорное явление. Я чувствую, что мне плохо и ужасаюсь предстоящему позору. Поэтому крепилась и старалась держаться, скрывала свое состояние как могла. Но все-таки Анна Ивановна увидела, что я вся горю и красная. Меня отвели в монастырскую больничку, которая была рядом с нашим зданием. Там меня уложили в постель в отдельной комнате. Завесили окна красными шторами (считали это полезным при кори) и я отдалась ласковому уходу добрых монахинь. Вот уж где я отдохнула от строгой, даже суровой жизни нашей школы! Добрая ласка и уход монахинь, этих обездоленных потенциальных матерей, много способствовала моему выздоровлению. Больных было мало, а из детей только я одна. Можно представить, как меня лечили, кормили, баловали и ласкали эти женщины. И теперь, когда я слышу и читаю только хулу на монахинь, всем сердцем я не соглашаюсь. На протяжении двухлетней жизни в монастыре мы видели от этих людей только доброе.
Все мы в школе были приезжие из деревень и поэтому редко к кому из нас приходили в воскресные дни посетители. Единственно к кому ходили почти каждое воскресенье – это к Тоне Тороповой, моей ближайшей подруге, брат Николай,  томский семинарист, и это только потому (как мы лукаво разгадали), что он влюбился в Варвару Степановну, мою добрую хранительницу. И эти приходы Николая были их краткими свиданиями. Как видите, и монастырские стены остались бессильными перед любовью. Позднее наши влюбленные поженились.
Вдруг в один из воскресных дней Анна Ивановна позвала меня из спальни (где мы, как всегда играли в куклы) и сказала, что в коридоре на диване меня ждет гостья. Я страшно обрадовалась, но уже по привычке чинно сложив руки, пошла неспешным шагом в коридор, тогда как в душе бурлило желание сорваться и вихрем полететь. Выхожу, гляжу  - на диване сидит Апполинария Яковлевна в своем скромном темном платье и ласково улыбается мне. Я подошла, поприветствовала ее, а она обняла и расцеловала меня. С полчаса мы посидели с ней. Она расспрашивала о жизни в школе. Пообещала, если меня отпустят на рождественские праздники, взять к себе погостить. Принесла она мне в гостинцы отличные груши дюшес. Я впервые в жизни ела груши, да еще такой превосходный сорт. Распрощалась я с Апполинарией Яковлевной с сожалением. Но потом в душе у меня осталось отрадное чувство: я не одинока в этом городе, есть у меня здесь добрый друг.
Кроме Тони Тороповой, высокой девочки блондинки с чудесным нежным лицом, я слегка дружила с Верой Русановой. Это была коренастая девочка с прекрасными синими глазами, опущенными темными ресницами. Но кожа лица была нечистой, в пятнах и даже с гнойными прыщами. Девочка эта волевая, энергичная, ходит твердо и слегка в развалку. И вот с ней у меня было соперничество. К половине зимы уже определились успехи наши в учебе. Я оказалась лучшей ученицей. Избалованная вниманием мыютинского учителя, отца дьякона, я считала, что и здесь, как первая ученица, я должна быть в центре внимания у Анны Ивановны. Но Анна Ивановна решала иначе. Ей приходилось по делам школы иметь связь с игуменьей монастыря матерью Зинаидой. И вот с записками к ней она всегда посылала Веру Русанову. О Боже! Как хотелось мне пойти к матери игуменье! Ведь это пройти через весь монастырский двор, побывать в трапезной, в игуменских покоях. Пройти по стеклянной галерее, соединяющей покои игуменьи с покоями матери казначеи. Побеседовать с матерью Зинаидой, с самой игуменьей, ведь это счастье. Так думала и сокрушалась я. Но пришлось довольствоваться рассказами Веры.
Но один раз я все-таки побывала у игуменьи. Вера была больна, и Анна Ивановна послала меня. Я была в восторге. По дороге я чинно кланялась каждой монахине и смиренно говорила: «Матушка, благослови».  Сначала я прошла к матери-казначее (мать-игуменья и мать-казначея - первые лица в монастыре). От нее по галерее я прошла к матери Зинаиде, но послушница сказала, что игуменья в трапезной. Я спустилась в трапезную. За длинными столами сидели и обедали монахини. Игуменья сидела во главе центрального стола. Все молча ели, а одна монахиня, стоя перед аналоем (подобие высокой тумбочки с наклонной крышкой) перед иконами читала что-то из Священного Писания. Я подошла к игуменье, поклонилась ей, сказав: «Матушка, благословите», и, поцеловав ей руку, приняв благословение, передала записку Анны Ивановны. Игуменья прочитала написанное и сказала мне: «Хорошо, девочка, да благословит тебя Бог, можешь идти». Я, низко поклонившись игуменье и монахиням, пошла домой.
Анна Ивановна не очень-то жаловала меня. За какую-то, уж не помню, провинность я была наказана Анной Ивановной. Целый месяц я должна была ходить не в черном, как все, а в холщовом фартуке. Сняли с меня фартук, дали старый мешок, велели распороть, и Анна Ивановна по подобию черного фартука скроила мне из мешка холщовый фартук. Шила я его своими руками и поливала слезами. Носить холщовый фартук было великое позорище!
И вот я выставлена на позор. С сожалением посмотрела на меня Стефанида Васильевна, когда я впервые в таком виде пришла в класс. Наверное, она была против таких, унижающих ребенка, мер, но она была безгласна, уж таково было ее положение. Только в церковь я надевала нормальный фартук, но никто не смеялся, а сожалея, говорил: «Наказанная… Ну ничего, молись Господу, он простит и обиженного и обидчика».
Я уже проходила в этом фартуке полсрока, и вдруг весть: на днях в нашу школу приедет владыка! Ужас! Отчаяние! Я умоляю Анну Ивановну разрешить мне встретить архиерея в парадном фартуке, как все. Все девочки просят Анну Ивановну простить меня, но надзирательница неумолима. Тогда я ожесточаюсь. Пусть, пусть я умру, но я достану фартук и предстану перед владыкой, как все! И действительно, при встрече архиерея Анне Ивановне оставалось только бросать грозные взгляды на меня: я была в парадном фартуке. Я отчаяния я презрела все запреты и вытащила парадный фартук из сундука. Для этого мне пришлось выкрасть ключ у дежурной. Так я совершила два тяжких проступка: нарушила запрет и украла ключ. Но я уже решила: будь что будет, семь бед один ответ! И интересно. Я почувствовала облегчение, какую-то внутреннюю свободу. На минуту мною даже овладело злорадное веселье.
После отъезда архиерея мне была жестокая проборка, я  снова надела холщовый фартук, и срок наказания был продлен еще на месяц. Тут близко походили мои именины, девочки просили Анну Ивановну снять с меня наказание ради дня Ангела. Анна Ивановна стояла на своем. А я уж и не просила прощения, во мне произошел перелом, я равнодушно относилась ко всему, и меня уже не мучило чувство позора. Вскоре после этих событий в холщовый фартук  была одета и Вера Русанова. Я этим была утешена: не я первая, не я последняя.
На Рождество у нас елку не устраивали. Мы ходили на елку в дом трудолюбия. Красивая, нарядная елка. Сделаны подарки. Традиционный кулек с яблоком и конфетами, и мне достались краски акварельные. Обращаться с ними я не умела, но все равно красивая коробка, а в ней разноцветные краски и кисточки мне понравились, а потом я научилась раскрашивать рисунки. Самым впечатляющим на этой елке было выступление инспектора. Запомнился его облик. Молодой человек в пенсне с чеховской бородкой в форменном костюме. Он мастерски продекламировал нам стихотворение Некрасова «Генерал Топтыгин». Я была особенно очарована. Потом, когда мы начали учиться, я попросила Стефаниду Васильевну достать мне это стихотворение. Я его выучила наизусть, и у меня возник интерес к стихам Некрасова. Вот так, не предрешая, наставники сеяли в наших душах «разумное, доброе, вечное».
Дни шли своей серой чередой. Мы учились наукам и рукодельям. Я научилась вязать кружево, освоила всю технику вязания чулка, научилась аккуратно ставить заплаты. Выполнялись дежурства. Навык дежурства у меня был еще в Мысах. Может быть, лень или трудолюбие передаются по наследству? Моя мама была великая труженица и любила работу. Любая черная работа была ей по плечу. Наверное, я уродилась в нее. Лени во мне не было ни грамма. Все дежурства я несла охотно, и делать тщательно и аккуратно мне доставляло удовольствие, а похвала и поощрение старших – радость. Нет, последнее – не подхалимство. Просто у меня появилось в душе желание радовать людей. А чем я располагала? Только уменьем хорошо выполнять поручение, работу. Я так и делала. Это чувство присуще мне было всю жизнь.
Всей системой обучения и воспитания нас готовили к труду и бедности. И правильно делали. В 10 лет в нас было уже много самостоятельности. Себя мы обслуживали полностью. Даже белье стирать мы помогали послушнице – прачке. Приучались мы к порядку, развивали в нас чувство ответственности. Например, было такое дежурство. Девочка-кастелянша. Она заведует бельем. В шкафу в стопках лежит белье личное и постельное. Принимая белье от прачки, она просматривает, цело ли оно. Если порвано, продрались у платья локти, нет тесемок или пуговиц, маленькая кастелянша докладывает обо всем Анне Ивановне и по ее распоряжению отдает вещь той или иной девочке, чтобы последняя привела свою вещь в порядок: поставила заплату, пришила тесемки или пуговицу. Согласитесь, что для 10 летнего ребенка эта работа кастелянши большая, воспитывающая чувство долга и ответственности.  Как и в Епархиальном училище, у нас у каждой был номер. Все вещи, которыми я пользовалась, были обозначены под № 7. Эта цифра была мною вышита на платьях, пальто, белье, чулках и ботинках (изнутри). В Епархиальном мой номер был 273.
Итак, я научилась вязать кружево. Анна Ивановна посоветовала мне связать  кружево к полотенцу, и если будет это сделано хорошо, мое кружево она передаст в монастырскую рукодельную, которая берет заказы и продает свои изделия населению. Я с восторгом взялась за это дело. Еще бы, заработать деньги, свои деньги! Взяла я около месяца кружево средней величины не очень сложного рисунка. Вязь у меня оказалась вполне приличной, не очень крутая, ровная. А то ведь некоторые вязали слабой вязью, и тогда кружево теряло свой рельефный рисунок и походило скорее на бредень, а не на кружево.
Закончила я работу, выстирала кружево, подкрахмалила (сама сделала крахмал), отгладила и понесла на суд Анны Ивановны. Анна Ивановна одобрила мою продукцию и передала в рукодельную для продажи. Вскоре кружево было продано уж не помню за какую сумму.
Деньги на хранение взяла Анна Ивановна, разрешила мне расходовать их только на покупку просфоры. Внизу у нас была кухня, где специально пекли только просфоры. Это хлебцы из крупчатой муки, тесто ставилось исключительно на воде. Вода, соль, дрожжи и высокосортная мука. Готовить их считалось особым искусством. Эти хлебцы должны были иметь красивый вид и особый вкус и аромат. Потом просфоры в церкви освящались и шли в продажу как священный хлеб в ритуале поминовения за здравие или за упокой.
Кто из девочек имел деньги (хранящиеся у Анны Ивановны), иногда мог спуститься в просфорную и купить к чаю свежую, еще горячую просфору. Теперь, имея от заработка деньги, я могла иногда позволить себе эту роскошь. Остатки денег Анна Ивановна передала маме, когда та весной приехала за мной. Анна Ивановна похвалила меня за трудолюбие и прилежание, и я была счастлива и горда тем, что вот я уже заработала сама, не надо матери уж тянуться на меня. Я радовалась, что уже два раза в жизни заработала деньги: первый раз за кизяки, второй раз за кружево.
Как я уже писала, мы часто молились. Однажды из-за непогоды нас не повели в воскресенье в церковь, а мы слушали акафист, стоя полукругом перед иконами в классной комнате. Стефанида Васильевна впереди стояла и читала акафист, а Анна Ивановна стояла позади нашего полукруга и усердно молилась. Я стояла во втором ряду полукруга. А стены классной комнаты были увешаны портретами писателей. Слушала я, слушала непонятный акафист, и скучно мне стало. Я стала рассматривать портреты писателей. У Гоголя приглаженные волосы, маленькие глаза и длинный опущенный книзу нос. Я так увлеклась, что начала руками измерять свой нос и показывать длину носа Гоголя. И вдруг… чувствую, что какая-то рука поднимает мои волосы (они уже отрасли немного) вверх, попросту дергает меня за волосы. Я ужасно испугалась, подумала, что это Богородица наказала меня, и начала усердно молиться.
После молитвы, когда мы встали в пары, чтобы идти в столовую, Анна Ивановна подошла ко мне и сказала: «За то, что ты вертелась на молитве, останешься без завтрака, и пока мы будем завтракать, ты в столовой перед иконами станешь на поклоны». «Вот чудо! Оказывается, не Богородица дергала меня за волосы, а Анна Ивановна!» – подумала я. И вот все сидят завтракают, едят пироги с мясом, а я бью поклоны перед образами. Утомительно! Перекрестишься, встанешь на колени, приникнешь лбом к полу, а из-под руки смотришь в сторону стола: что же они там еще едят вкусное?
Но в накладе не останешься. Дежурные потом обязательно сунут наказанной пару пирожков, которые посылает через них сердобольная повар-монашка Варварушка.
Но вот и проходит длинная зима. Наступает весна. Так радостно на прогулке видеть вылезающую щетину травки, находить маленькие желтые цветочки похожие на лилию, слушать в кладбищенской роще неугомонное пение птиц. Да и в жизни стало как-то полегче. Анна Ивановна меньше наказывает и сердится. И каникулы вот-вот наступят. В мае начали приезжать родные за девочками. Нас осталось совсем мало. И вот настал и для меня счастливый радостный день. За мной приехала мама. День был солнечный, радостный. В душе у меня ощущение необыкновенного счастья и ликования. Переоделась я в домашнюю одежду, распрощалась со всеми обитателями нашего пансиона. Сердечно расцеловала меня на прощанье моя дорогая Варвара Степановна. И мы с мамой пошли на выход Встречные монахини приветливо улыбались, видя отъезжающую домой счастливую девочку. За воротами нас ждал извозчик.
Началась полоса веселой радостной жизни у Апполинарии Яковлевны. Хождение с ней на базар, по магазинам. Игра на площади. Все интересно: и ритм городской жизни, и люди, окружающие нас. Ходили мы с мамой в игрушечный магазин. Я впервые была в магазине игрушек. С восторгом я рассматривала игрушки и особенно дорогих кукол с закрывающимися глазами. Как мне хотелось такую куклу! Но мама выбрала маленькую (какую подешевле) куклу. Ведь денег-то в обрез, а предстоит еще ехать до дома.
Прожили мы у Апполинарии Яковлевны дней 10: ждали, когда закончат учебу Тоня и Агнюша. Всех нас мама должны была везти в Мысы. Наконец все в сборе. Куплены билеты на пароход. Мы едем в каютах второго класса. Мама взяла на попечение еще несколько девочек из Епархиального училища, родители которых живут в соседних с Мысами селах.
Незабываемая поездка! Много едет из Томска на каникулы домой молодежи. Все больше семинаристы и епархиалки. На палубе звенят гитары, песни. Пароход идет хорошо. Кругом красота, зелень и разлившаяся Обь.
«Мы плывем по Оби
А кругом острова
Выступают над гладью реки.
Зеленеет на свежих лужайках трава,
Пламенея, цветут огоньки.
Мы плывем. А кругом необъятный простор
Замутненных и вспененных вод,
Чуть темнеет у дальнего берега бор
Да белеет внизу пароход…»
В Легостаево нас встретил Шура на своих лошадях. Приехали родные и за другими девочками, которых везла мама из Томска.
Сияющая весенняя степь. От восторга, от предвкушения радостей распирает грудь. В вышине неба звенят жаворонки. Жадно всматриваемся вперед: когда же Мысы? Но вот замаячили крыльями ветряные мельницы. Вот и часовня. Промелькнули дома, школа. Лошади останавливаются у ворот дома. Нас встречают. С Лелей мы бежим в сад, наперебой рассказываем друг другу обо всем, что пережили за зиму. Леля жила дома. Она рассказывает про Нинину любовь. Про девушку Танечку, сестру Савватия (любовь Нины), и как Леля с ней подружилась, и как они весело тут жили, и какое горе причинил дядя Нине, отказав Савватию, когда тот сделал предложение Нине. И все только потому, что Савватий и Таня из староверческой семьи. Я позавидовала Леле, что так все у нее было интересно, а мне ведь только и было о чем рассказать, так это о кукольных домиках. Правда, монастырь всех очень интересовал, и меня часто просили рассказать про монахинь, про Анну Ивановну и Стефаниду Васильевну.
Это лето 1914 года.
Идет оно обычно, как прошлое. Домашнее раздолье, свобода. Правда у всех обязанности по дому, но это не обременяет. Также носимся в саду, на огороде. Ходим купаться, ездим на пашню. Там очень красиво. Избушка стоит на высоком правом берегу Чарыша. Чарыш внизу в обрамлении ив, черемухи, смородинника. Вода прозрачная чистая льется по камням. На луговине цветной ковер. А наверху ровными полосами зеленеют подрастающие посевы пшеницы, овса, проса, гречихи. Скоро все это зацветет. Будем лакомиться стручками гороха,  будем брать дикую смородину. Но последнее нам не удалось. В один из дней Шура приехал в необычное время с пашни домой и сообщил, что недалеко от нашего стана, на берегу реки в смородиннике нашли убитого мужчину. Конечно, после этого сообщения мы даже спускаться к Чарышу не стали, не то что смородину брать.
В жаркую пору дня заберешься в амбар и роешься в книгах. В это лето я разыскала книги с приключенческими романами Луи Буссенара и с увлечением стала читать. Страсти - мордасти! И кого только нет: и дикие звери и дикие люди-людоеды. И отважные европейцы, и всяческие приключения.
Раз как-то сижу я в саду у плетня под тенью большого тополя и упиваюсь Буссенаром. Вдруг слышу: «Несчастненькие идут! Кандальные идут!» И далеко где-то слышно глухой звон и топот. Я вихрем помчалась за ворота. На повороте улицы, еще далеко не доходя до подворья Зайцевых, показалась нестройная колонна людей. С боков этой колонны шли солдаты, а из дворов улицы выскакивали женщины, дети и подбегали к колонне.
Вот уже колонна около Зайцевых. Видно, идут арестанты и на ногах у них цепи. Цепи эти звенят, и пыль с дороги поднимается клубом. Женщины подбегают к колодникам и суют им кто хлеб, кто сало, кто яички. Я сорвалась, прибежала в кухню, схватила с листа свежую шаньгу и побежала на дорогу. Колонна как раз проходила мимо нашего дома. Я подбежала к арестантам и сунула одному из  них хлеб. Леля, Тоня и Агнюша тоже что-то успели передать несчастным. Эти люди брали подаяние и крестились. А мы смотрели им вслед, и так жалко было людей, хотя, может быть, среди них были и убийцы. Куда их гнали – мы не знали. Через Мысы проходил широкий тракт.
Подошел июль. Мы ждем. 11 июля день святой княгини Ольги. Это именины Лели. Особо его не отмечали, но знаменателен он был тем, что в этот день Леле дарили первые зеленые огурцы. А от нее перепадало и нам.
Но вот подошла одна из памятных суббот июля 1914 года. В эту субботу топила баню мама. Нина и я помогали ей. Все идет как положено. Мама с Ниной разговаривают и следят за топкой. Я ползаю наверху, мою полок, посыпаю его дресвой и шоркаю голиком, чтобы довести до желтого янтарного цвета. Вдруг влетает в баню Лелька и что есть силы кричит: «Война с германцами! Война! У Зайцевых на дверях манифест висит!».
Все тут полетело кувырком. Мы побежали в дом. Дяди дома не было. Оказывается, в волости уже получили сообщение о войне. Деревня загудела. С пашен поехали мужчины домой, кое-где во дворах начали голосить женщины.
На другой день в воскресенье дядя в церкви огласил манифест о войне с германцами. И в этот же день собирали рекрутов или как говорили в селе – некрутов. Плач и стон стоял по селу. Нас  война не коснулась: ни Коля, ни Шура не подлежали пока мобилизации.
За нашими пригонами в переулке жили наши ближайшие соседи – крестьяне. У них забирали сына. Вот мы с Лелькой побежали тута смотреть, как собирают парня. Изба полна народу. Мать, заплаканная вся, стоит у топящейся печи и что-то готовит. Пошурует, пошурует в печке, потом заголосит: «Родимый ты наш соколик, ох, да и на что ты покидаешь нас, ох, да идешь ты на чужую сторонку к проклятому германцу!» А потом сразу тихим плачущим голосом спрашивает: «Портянки-то положили?»
А в последние дни начались проводы:
«Последний нонешний денечек
Гуляю с вами друзья,
А завтра рано чуть светочек
Заплачет вся моя семья…»
Эта прощальная песня звучит во всех концах села. Вот на площади у церкви сгрудились подводы, кругом толпа народа. Это служат в церкви напутственный молебен отправляющимся на войну. А потом новобранцы, вернее мобилизованные, садятся на подводы, кругом толпа народа, и вот, потянулся обоз вдоль села. Заиграли гармони, запели мужчины, заголосили женщины. А мы, ребятишки, все бежим и бежим за толпой и так вплоть до часовни. И долго еще стоят люди, глядя вслед удаляющемуся обозу. Все тише и тише песня мужчин и вопли женщин.
Но проходит время, и жизнь наша входит в свою привычную колею. О войне в это лето я как-то больше ничего не помню.
Подошло время ехать в Томск. Отправили и Лелю в Епархиальное училище вместе с Тоней и Агнюшей. Меня же мама отвезла опять в монастырь.
В этот раз я не тосковала и не плакала. Все было уже знакомо и привычно. Стефанида Васильевна встретила нас «стареньких», как своих хороших друзей. В этот  год я, Тоня Торопова, Вера Русанова и др. были на правах старших: ведь мы уже были в последнем третьем классе.
Как-то в один из зимних дней собираясь в воскресенье в церковь, я подошла в спальне к окну и за монастырской стеной (наш 2-ой этаж возвышался над стеной) увидела группу людей в странной серой военной форме и в особых шапках наподобие пилоток. Я сообразила, что это пленные и дико завопила на весь этаж: «Немцы, немцы!» . Мой крик чуть не до смерти напугал Анну Ивановну. Все сбежались в спальню, а я в страшном возбуждении кричала: «Немцы!» и показывала рукой за окно.
Анна Ивановна не преминула наказать меня сотней поклонов во время обеда за то, что я так дико и, по ее выражению, непристойно вела себя.
Этих пленных мы увидели в церкви. Нам сказали, что это не немцы, а австрийцы. Молились они по своему: вставали на колени и молитвенно складывали руки (ладонь к ладони). Потом такая картина стала для нас привычной.
Год прошел почти как повторение прошлого года. Только особую радость доставляла учеба. Так она была хорошо организована. Учиться было легко и от этого весело. Нашей милой Варвары Степановны не было с нами. Она вышла замуж за брата Тони Тороповой Николая. Он закончил семинарию и поехал на место назначения.
Богатая вдова, Варвара Степановна после смерти мужа совсем собралась было уйти в монастырь, но вот в монастыре-то нежданно-негаданно нашла свое счастье. Мы радовались за нее. Хотя и маленькие мы видели, что, несмотря на некоторую романтичность монастырской жизни остаться навсегда здесь было все-таки страшно.
Мы учимся здесь последний год и готовимся к поступлению в Епархиальное училище. По сравнению с монастырем Епархиальное, по рассказам, является нам обетованным раем. Главное – свобода, вольность, светскость.
Где-то в марте мама прислала Анне Ивановне денег и попросила ее, чтобы мне купили материала  и сшили платье на дорогу, т.к. я выросла из прежнего. Мне купили ситчику серого в мелкую черную сеточку и сшили платье на монастырский лад. Пропускное по кокетке со стоячим воротником и застежкой сзади. Я это платье полюбила. Анна Ивановна посоветовала мне связать кружево и отделать стоячий воротничок. Я так и сделала. Получилось красиво. А потом в начале мая приезжала в Томск Нина, и Анна Ивановна отпустила меня с ней в город. Я первый раз в жизни была в специальном обувном магазине. Разнообразнейшие туфли, одни лучше других, стояли на полках. Мода тогда была такая: туфли тупоносые на английском, т.е. прямом каблуке, есть на высоком, есть на низком. Украшения на них атласные или репсовые бантики, широкие латунные и белые пряжки, или пряжки в виде брошки с камнями на атласном бантике. У меня разбежались глаза. Конечно, мне хотелось купить туфли на высоком каблуке и непременно с большой латунной пряжкой. А Нина купила мне черные туфельки на низком каблуке с перекидной застежкой на  пуговице и с плоским репсовым бантом. Хотя я была и не очень довольна Нининым выбором, но новой обуви была рада. Мне до смерти надоели мои старые, но еще прочные баретки.
Наступила весна. Зазеленели полянки на монастырском дворе. Любила я место у церкви св. Иннокентия. Там у каменного основания ограды цвел гусиный лук – миниатюрные желтые лилии, луковицы которой были величиной с горошину и цветок чуть побольше горошины.
Нас выпускниц держат свободнее. Мы чаще выходим на монастырский двор. Скоро, скоро мы будем держать экзамены в Епархиальное. Впереди у нас новая жизнь, новые люди, ученье, свобода!

(Продолжение следует)