Вовка-пропагандист

В детстве каждый день как новая жизнь. Начинается и заканчивается всегда одинаково, но длится бесконечно долго, удивляя и восхищая всё новыми и новыми событиями, которые как лестничные ступеньки поднимают тебя всё выше и выше к той таинственной жизни,что ждет тебя впереди. Но в детстве ты не думаешь о жизни, а просто испытываешь восторг о того, что она есть.
 Каждое утро я просыпался с чувством радости и легкой досады от того, что день уже начался, а я так долго спал. Опять проспал самое главное, когда солнышко только поднимается над землей, и до него можно дотронуться рукой. Но еще можно дотронуться до  неба, оно так близко там ,где кончается желтое поле. Я вскакивал и мчался к небу. Но сначала надо пробежать огромную зеленную толоку, потом пшеничное поле, и только там, в конце этого поля была моя первая мечта – небо. Но чем быстрее я бежал к своей мечте, тем дальше она становилась от меня. Наконец я выбивался из сил, останавливался, и думал: сегодня я уже опоздал, завтра встану пораньше, и  непременно добегу до неба. Но завтра всё повторялось: опять проспал, опять устал, вот завтра непременно. А сейчас нужно бежать на толоку. Там столько кузнечиков, бабочек и стрекоз, что дня не хватит переловить всех.
 Толока – огромная поляна, которая начиналась у порога и заканчивалась у самого пшеничного поля. Когда-то на ней наши прадеды – казаки собирались, чтобы выбрать атамана или обсудить текущие события, теперь же поросшая разнотравьем, она была колыбелью новому поколению – строителям  коммунизма. И мы бегали босиком день-деньской по любимой толоке, которая была для нас малой Родиной.
 Я бежал к своему соседу Вовке, который жил напротив и был моим ровесником. Из молодой акации мы выламывали хлысты, и носились наперегонки за бабочками. Но солнце поднималось всё выше: бабочки, кузнечики куда-то прятались, становилось жарко, и мы не сговариваясь- решали: айда на реку.
 Речкой мы называли старое русло Кубани. Кубань за сотни лет ушла вправо, а старое русло с родниками осталось. Вот в этой речке поросшей камышом, и затянутой ряской, мы купались вместе с домашними утятами. Домой возвращались под вечер, когда жара спадала, и солнце катилось к закату. Уставшие и голодные мы медленно брели домой, и договаривались: а давай завтра пораньше пойдем на реку.
 У белой хаты меня встречала бабушка с постоянным вопросом:
- И дэцэ ты бигаешь? Сидай хоть поишь, цылый дэнь тэбэ нэмае.
Я садился за стол и заранее знал: на первое борщ, на второе картошка, но что ел Вовка, я не знал. Потому, что мы жили «богато», у нас был кормилец -  дедушка, который вернулся с войны и работал шофером.
 Немногие из нашего хутора  вернулись с войны, а те кто вернулся, почему -то сидели в тюрьме. Я не знал, что такое тюрьма, но от взрослых часто слышал: сидит в тюрьме, сидит в тюрьме,- и представлял, что это длинная завалинка, на которой сидят дяди и курят трубки. Потому, что у бабушки Оли, которая жила от нас через хату, был старенький дедушка, он всегда лежал в хате на топчане, а когда было тепло и тихо его выводили во двор, где он сидел на завалинке и курил трубку.
 У Вовки отец тоже сидел в тюрьме, а мать работала уборщицей на станции. У Вовки еще были две сестры, которые учились в школе, поэтому питались они в основном тем, что росло в огороде и в саду. Звали их кацапами, так как они приехали из средней России. Но не только прозвищем они отличались от хуторян: голубоглазые с рыжими волосами и веснушками они  никогда не загорали. И под палящим кубанским солнцем их кожа только краснела и отслаивалась, а белесые ресницы выгорали и казались бесцветными. Тонкая кожа на носу постоянно облазила, поэтому они приклеивали слюной кусочки газеты. Не только внешность, но и говор отличал их от местных. Они говорили о родителях и старших во множественном лице. Например: мама пошли на работу. Мама сказали, чтобы мы сидели дома. Мама придут и будут ругать, что мы пошли гулять. Наш папа давно сидят в тюрьме, но скоро выйдут.
 Хата у них только внешне не отличалась от других, такая же мазанка покрытая соломой, но внутри, как русская изба, с огромной печкой, которая занимала почти всю комнату. Печь в русской избе главное, здесь всё: и плита для готовки, и духовка для выпечки, и короб для обогрева соседней комнаты, но самое главное полати – огромная лежанка под потолком на которую нужно забираться по ступеням. А под ступенями  была ниша, для домашней утвари: чугунков, сковородок и рогача, которым хозяйка орудовала, когда готовила еду. Рогач – как скипетр у царя, у кого он в руках тот и главный, поэтому детям запрещалось им играть. Из всего убранства были две деревянные лавки, и длинный деревянный стол. На нем и готовили и ели. Кроме алюминиевых мисок и деревянных ложек другой посуды не было, да и зачем она? На стол мать ставила лишь чугунок: один день с овощным супчиком, но с хлебом, а на другой картошку в мундирах без хлеба, но с солью. Дети не жаловались на жизнь, потому что, другой не знали. А то, что были худенькие и ходили в обносках, так толстых тогда не было, а красивой одежды, и подавно. Но ни крайняя нищета, и постоянный голод не доставляли им столько страданий и унижений, как сознание того, что их отец сидит в тюрьме по статье – «враг народа». И хотя Вовка, никогда не видел отца, ему не было и годика, когда состоялся суд и был объявлен приговор: «за антисоветскую пропаганду». Но считал себя причастным к этой самой пропаганде. Мы дети знали это больное место, и когда хотели обидеть его, то дразнились:
- Вовка пропагандист.
Все другие дразнилки на Вовку не действовали. Он или передразнивал или отшучивался. Но слово «пропагандист» сражало его наповал. Он сразу затихал, становился ниже ростом, его худенькие плечи становились еще тоньше, весь он как то съеживался, но глаза не отводил, и при этом повторял:
- Нет, нет, не правда, не правда.
Но голос становился всё тише, веки предательски краснели, глаза становились влажными и он начинал быстро моргать своими белесыми ресницами. Но чтобы не показать слез обиды он отворачивался и убегал к себе во двор. Там оставался один в целом мире:  отверженный, без вины виноватый ребенок с  недетскими мыслями. О чем он думал тогда?
 Но в детстве все быстро проходит, и даже самые горькие обиды забываются. Наступало утро нового дня. Я бежал к Вовке, мы выламывали из акации хлысты, и опять носились по толоке за бабочками и кузнечиками. Так беззаботное детство дарило нам радость бытия, пусть даже голодного и нищего. И завтрашний день нам казался таким же светлым и радостным, как сегодняшний. Но у Вовки еще была и сокровенная мечта, которой он делился, когда ему хотелось сделать, что-нибудь приятное. Он улыбался, смотрел, куда-то вдаль, будто кого увидел и тихо, почти шепотом, произносил:
- Вот придут папа из тюрьмы, и мы заживем богато.
При этом лицо его светилось такой радость, что глядя на него, я не вольно верил, что сундук с богатством где-то рядом, Вовка даже видит его, но притащить его может только сильный дядя. И таким сильным и молодым нам представлялся Вовкин папа.
 Но время шло. Параллельно с нашей детской жизнью, протекала жизнь взрослая, события в которой менялись как в калейдоскопе: неожиданно и не предсказуемо. Тайная речь Никиты Сергеевича Хрущева на двадцатом съезде КПСС стала явной и повергла  народ в замешательство. Кто-то поверил ему, кто-то возмутился, а кто-то подумал, что это провокация для того, чтоб раскрутить новый виток репрессий. Но как бы там ни было, из лагерей потянулись амнистированные: сначала уголовные, а после Воркутинских   событий пятьдесят шестого года, политические. Так Вовкина мечта становилась явью, он радостно сообщил мне:
- Папа прислали письмо, в котором написали, что они скоро приедут домой.
Теперь Вовка каждое утро и по несколько раз на дню, выбегал на пыльную дорогу, и, подняв руку ко лбу, всматривался в конец улицы: а не идут ли папа? Я тоже вместе с Вовкой смотрел вдаль потому, что очень хотелось увидеть дядю, которой идет с загадочной тюрьмы, и тащит за собой огромный сундук с богатством.
 И вот это час настал. Вовка по секрету сообщил мне:
- Мама сказали, что завтра с тюрьмы придут папа.
На следующий день с утра мы с Вовкой выглядывали папу, но он не пришел ни утром ни в обед. Радость ожидания как то ушла сама собой, и в этот момент на дорожке, вдоль хат, появился нищий старик. Он шел медленной, но твердой походкой, и как все нищие на плече держал палку с котомкой. Бородатый с длинными поседевшими волосами и плешью на голове он ни как не походил на тот образ, что мы придумали с Вовкой, поэтому, когда он подошел к нам, мы стояли молча. Старик внимательно посмотрел на нас, и, обращаясь к Вовке, спросил:
-  Дома кто есть?
-Мама дома.
- Зови.
Вовка побежал в хату, на порог вышла мать, она собиралась крикнуть, что ни чем они помочь не могут, но, что-то остановило ее. Она всматривалась в нищего и вдруг заголосила:
- Райке, Верке, Вовке! Отец с тюрьмы вернулся.
Упала на колени, а потом ниц. Дети вышли из хаты, стали рядом с матерью, и испугано смотрели на старика. Он снял котомку, перекрестился на четыре стороны, и не спеша вошел во двор, а я помчался до хаты, поделившись с бабушкой радостной вестью, что с тюрьмы вернулся Вовкин папа. Новость быстро облетело хутор, и бабы в сердцах говорили:
- Ну, вот, с тюрьмы вернулся кормилец,а те, что ушли на войну, никогда не вернутся.
Но кормилец был не только бородатым и плешивым, но и без зубов. Какие выбили следователи, а остальные выпали в лагере от цинги. И предстояло ему на свободе пройти путь длиннее лагерного, но не легче, и не  сытнее. Дети голодные, жена спившаяся, а хата, с дырявой соломиной крышей, вот-вот развалиться. Поэтому режим жизни у него остался лагерным. И хоть не было вертухаев, но ведь не было и пайки, и зубные протезы – присоски лежали в стакане с водой дожидаясь сытного времени. Режим этот распространялся на всё семейство: дети вставали в пять утра, и до позднего вечера занимались совсем не детским, а тяжелым физическим трудом.
 Ремонт избы, так он называл хату, надо было начинать с крыши, но денег не было,  зато в конце улицы была речка заросшая камышом. Вот он и решил покрыть хату камышом. Засветло, с серпом  в руках и веревкой на плече, шел на речку: там он жал камыш, вязал его в снопы, и привязывал к ним веревку. А в пять утра полусонные дети приходили папе помогать. Они как лошадки впрягались в веревочные петли, и вытянув свои худенькие шеи, наклонившись вперед, тащили снопы по пыльной дороге. И, в утренней тишине, шелест сухого камыша, раздавался необычно громко и тревожно. Он был однотонным и от того заунывным. А если к этому прибавить полусонные лица детей, то в памяти сразу оживала картина Репина «Бурлаки на Волге». Мы – дети, не сговариваясь, стали их дразнить бурлаками. Но они не слышали наших дразнилок, так как с приходом папы, детство их закончилось и они уже не играли со сверстниками. Но к полудню припекало солнце, они делали последнюю ходку, за ними шел отец, чтобы после обеденного отдыха, продолжить работу дотемна. Там же ему опять помогали дети. Сначала они сбрасывали прогнившую солому, а потом веревками затаскивал снопы камыша, которые отец укладывал на стропила соединенные обрешеткой. Так метром за метром обновлялась крыша, а день за днем протекала безрадостная детская жизнь.  Я уже без Вовки бегал по толоке и с другими детьми купался в речке. Но Вовку не забывал и каждое утро прибегал к нему с надеждой, что сегодня его отпустят, и мы умчимся на речку. Но у него всегда был один ответ:
- Папа не отпускают, сегодня работы много.
При этом он говорил тихо, как бы оправдываясь, что не может помочь другу в его свободной, и радостной жизни.
 Но любая работа имеет конец: так и Вовкина кровля подошла к естественному завершению. Хата с камышовой крышей обрела привлекательный вид: будто умытая и причесанная она выглядела помолодевшей и радостной. Глядя на нее, радовались и дети, но не долго. Лето подходило к концу, и надо было заготавливать «топку» на зиму, то есть покупать дрова, и уголь, но денег не было, и отец решил заготавливать хворост. Теперь он засветло с топором в руках и веревкой через плечо шел в другой конец улицы, где росла посадка. Там он рубил сухие ветки и сучья, а дети собирали валежник и хворост, потом связывали веревкой, и несли домой. Картина была такая же унылая как, и с камышом, но уже без шелеста. Хворост  складывали в торце хаты, чтобы зимой его легче было заносить в сени. Так с каждым днем куча росла все выше и выше, а дети становились всё ниже и тише, и ходили всё медленнее и медленнее. Тяжелее всего было Вовке, он был самым маленьким, и самым худеньким, казалось, что не донесет свою вязанку до дома, и упадет, и придавит она его так, что он больше не встанет. Но он доходил, и с веревкой, возвращался к отцу. В этот момент я встречал его, и пытался напомнить о нашей совсем недавней, и такой беззаботной и радостной жизни. Он, слушал меня, молчал, смотрел, куда-то вдаль, будто она была, где то там, такая беззаботная и такая далекая жизнь. Потом быстро, быстро, моргал своими белесыми ресницами, чтобы не заплакать, глубоко вздыхал, и тихо говорил:
- Да, хорошо было, когда папа в тюрьме сидели.
При этом на его лице появлялась тень улыбки, и он добавлял:
- Ну ладно, я пойду, а то папа ругать будут.
И он догонял своих сестер, которые были уже в конце улицы. Наконец хворосту натаскали уже столько, что он подпирал камышовую крышу. Можно было вздохнуть, и не бояться наступлению зимы. Но то ли судьба,то ли зависть людская, то ли непредсказуемый случай,  но в одночасье, всё вернулось туда, с чего началось. Я проснулся среди ночи от того, что бабушка громко кричала:
- Дид вставай, вставай! Лямыц горыть!
Я выбежал во двор, и вместо звездного неба увидел, огромное пламя, которое с треском, и бесчисленными искрами рвалось вверх, но там вверху не было ни звезд, ни неба, а была черная бездна, которую неистово, и жадно лизали огромные языки пламени, издавая низкий, тревожный гул. Искры, как бенгальский огни, рассыпались с треском, и остывая сыпались пеплом на траву. Свет пламени высвечивал людей: раскрашивая их, то желтым, то красным, то багровым цветом. И в этом сказочном цвете, ярче всех вырисовывалась Вовкина семья: дети обнявшие мать, которая все рвалась в избу спасать добро, отец стоявший ближе всех к избе, с прижатой к груди иконой и библией, с осунувшимся лицом, и взглядом ничего не выражающим, в белой, длинной, ночной рубахе, был похож на безумца, готового прыгнуть во все пожирающий огонь. Он, что-то бормотал; то ли молился, то ли спрашивал:
- Господи, за что? Ведь не грешил я, трудом и потом добывал хлеб насущный, молился денно и ночно, и Веру в Тебя не терял. Так в чем же, правда?
Так ли это было? И что ему  ответил Господь? Кто же это знает. А людей вокруг становилось всё больше, они прибегали с пустыми ведрами, суетились и кричали:
- Надо вызвать пожарных. Надо вызвать пожарных.
Но как это сделать в селе, где нет телефона и прочих средств, связи. Одна надежда если дежурный на каланче не заснул, то он увидит зарево и разбудит расчет пожарных. Пожарники приехали, когда хворост за хатой и камышовая крыша сгорели. Они суетились, поливали пепелище, и зачем то завалили печную трубу, которая торчала посреди голых саманных стен. Как потом по секрету поведал знакомый, пожарник трубу завалили для того, чтобы придать пожару более высокую категорию, и за нее получить более высокую премию. Утром вместо привычного Вовкиного двора открылась картина, виденная раньше только в кино: обугленные балки, голые мокрые стены, выбитые рамы окон, еще не высохшая лужа воды внутри хаты, а посреди огромная русская печь с поваленной трубой. И кругом лежат мокрые не сгоревшие куски камыша. Смотреть было тяжко, но как же тяжело было детям, которые по камышинки и хворостинке собирали это, и на себе несли во двор. Не выспавшиеся, и голодные, они дрожали, и тихо плакали, так как не знали, как же они будут зимовать, но отец, закаленный тяготами и лишениями тюремной жизни, не пал духом. Помолившись перед спасенной иконой,  он отправился в сельсовет, чтобы зарегистрировать пожар, и написать заявления на предоставление материальной помощи погорельцу. Сельсовет выделил четыреста пятьдесят рублей  деньгами, и еще шифер, и доски на крышу. Соседи тоже не остались безучастными: помогали, кто, чем мог, хотя у самих лишнего ничего не было. Поэтому помогали трудом. Приходили после работы: сначала очистили двор и стены от камыша и грязи, а потом ставили стропила и обрешетку. Трубу Вовкин отец выложил сам, так, как в тюрьме работал каменщиком, наконец, уже к первым заморозкам наступил долгожданный и радостный день: мужчины обили досками фронтом и прибили конек на покрытую шифером крышу. Хата опять засияла как новенькая. И так же радостно засияли лица детей и взрослых. Теперь уже ясно было, что зиму перезимуют и даже в тепле, так как отец на выделенные деньги купил уголь. И еще радость пришла, от туда, от куда ее не ждали. В обновленную хату, как погорельцу, провели радио. Отец купил бумажный репродуктор, и, в хате, вдруг, зазвучал голос диктора из самой Москвы. Дети даже не мечтавшие, что у них может быть такое, слушали с просветленными лицами, и тихо повторяли каждое слово произнесенное диктором словно молитву, которую они повторяли за отцом перед трапезой. Радио никогда не выключалось: с шести утра, и до двенадцати ночи звучали голоса:
 то диктора, передающего новости, то популярных исполнителей опер, оперетт, и реже песен. Большую часть времени занимали новости политики. Они вещали, может не так громко как арии из опер и оперетт, за то чаще и назойливее. Уже через пол месяца, Вовка знал фамилии всех действующих политиков не только СССР, но и вражеских стран, которые своими кознями не давали спокойно жить, и строить первое в мире социалистическое общество.
- Да, если бы не они разве так бы мы жили – вздыхал Вовка.
 И хотя в силу своего возраста он ничего не понимал, зато верил в радио как в Бога. Мы давно не дразнили его пропагандистом, и даже забыли это слово. Но Вовка сам вспомнил его, и вот по какому случаю. Был очередной съезд ЦК КПСС, на котором с пламенной речью выступил Никита Сергеевич Хрущев. Естественно, речь Никиты Сергеевича транслировалась по радио в прямом эфире, естественно, Вовка все это слушал с детским любопытством, вряд ли он понимал смысл сказанного тогдашним вождем нашего государства, но одно слово, произнесенное с высокой трибуны, сделало Вовку наконец-то свободным, и по-настоящему счастливым. Он встретил меня с улыбкой, такой не привычной на его бледном лице, что я сразу догадался: наконец-то Вовка нашел свой заветный сундук с богатством, и теперь непременно поделится со мной своей радостью! Но он только улыбался, и молчал, будто боялся спугнуть, то счастье, которое, так неожиданно свалилось на его худенькие печи. Наконец он не выдержал, и посмотрев по сторонам, тихо, почти шепотом, произнес:
- Никита Сергеевич Хрущев сказали по радио, что они тоже пропагандист.
При этом веки его покраснели, глаза стали влажными, он быстро, быстро заморгал своими белесыми ресницами, облезлый носик сморщился, и слезы показались в уголках глаз, но он не отвернулся и не убежал, как раньше, а продолжал шептать:
- Пропагандист, пропагандист , пропагандист…, Никита Сергеевич тоже пропагандист.