Шторм

Ночь выдалась тяжелой. Мы жили под баком (в носовой части судно), оттого любая качка была ощутима и муторна. А тут уже вторые сутки волна 12-14 метров. Спать неудобно: тебя изгибает, и сетка кровати поднимается кверху – это мы падаем с гребня волны вниз; тебя вжимает, плющатся твои внутренности – это мы поднимаемся на другую волну. С гребня на гребень…
Я пришел в себя от дурмана сна, когда подъемы и падения стали вовсе невыносимы. Полетели какие-то мелкие предметы, закрепленные, казалось, намертво. Понятно: мы повернули обратно, и судно пошло в “лобовую атаку” на громоздящиеся тонны волн.
Было 4 часа утра по Гринвичу. Тяжесть стихии раздавливала, потому и голова была свинцовой; мысль ворочалась еле-еле.
“Почему повернули? Домой ведь идем?” – три месяца в рейсе на просторах Атлантики – достаточный срок, чтобы надоесть не только окружающим, но и самому себе.
Мутность на сердце стала закипать раздраженностью.
Проходя через мидель (там курилка была), я увидел нашего новенького. Это был его первый рейс. Он, казалось, обрадовался мне; видимо, он здесь был за тем, чтобы хоть кого-то встретить.
- А вы раньше не спасали?
- Кого спасать? Чего ты? – мне не по нраву был такой разговор. Не из-за страха вовсе своего, о нем речь: что, он боится; трус, что ли? А в его движениях видна была поспешность, нервозность. На него я смотрел все эти месяцы без восторга, а теперь его жалкий этот вид (верно, уже которые сутки не может уснуть? это бывает перед домом)… я решил уйти, чтобы не сорваться на него.
В 6 утра стало известно всем, что мы легли на обратный курс и направляемся в квадрат (такой-то) на помощь гибнущему судну. Узнав причину, мне стало стыдно, что я ни свет, ни заря осерчал на новенького, который ни в чем не виноват. И вспоминая его бледность и растерянность – мне становилось еще более не по себе. И я решил его отыскать, благо времени до моей вахты было предостаточно.
Я нашел его всё на том же миделе, где уже скопилось народу порядочно; моряки рассказывали разные истории и байки из своей морской жизни.
- Раз один пароход (мы в разговорах чаще так и называли его вместо судно, корабль) потонул, но это у тропиков было. Пошли искать экипаж. Шторм тогда прошел. Не помню через сколько, но - глядь! – оранжевые точки! Ага! – нагрудники спасательные – люди! Подплыли, шлюпки спустили. Точно: люди. Но как-то неестественно носило их по волнам. Приблизились вплотную – глядь – мертвые; на борт-то поднимаем: у кого ног нет, у кого – пол туловища…
- Акулы?! – не сдержался новенький.
- Да ладно вам страхи-то наводить – совсем плохо будет человеку,- осторожно-шутливо (мол, басни это) попросил я, подключаясь к общему разговору.
Находились же мы потом тут, на миделе, еще довольно долго. От дыма табака еле различали друг друга, только по голосу…
Потом было собрание. Нам официально объявили о трагедии и сказали, что будем предпринимать. Затем свободные от вахты опять собрались в курилке; разговоры вели не спешно, не перебивая, ожидая своей очереди.
Пришел радист и сказал, что судно затонуло; теперь идем искать экипаж.
Новенького одолевало уныние. Оно вскоре сменилось страхом, который начал давить его. Отведя его чуть в сторону, я тихо начал говорить:
- Ты прости: я не понял, что ты утром имел в виду именно тот пароход. Прости, это бывает, брат.
- У меня семья…
- И у них, верно, тоже. Что ж делать, братишка? Сегодня они, а завтра, может, мы?..
- Нет…нет! не хочу… - и он, кусая губы, заплакал, отвернувшись от остальных; густой сизый дым скрывал его состояние. Нервно, от натуги двигателей, дрожала палуба под ногами; гремела мощью непокорности стальная махина. – Не буду больше плавать. Всё. Хватит. Нет, нет, не хочу…
Я, право же, растерялся. Я не мог успокоить того, кто представил весь ужас одиночества человека в ледяном жутком месиве разъярённой воды, в котором этот человек продержится в лучшем случае 10-15 минут…; что мы в тысяче милей от ближнего берега…Я не мог представить этой фантазии страха.
- На всё воля Божия,- вдруг сказал я, не осознавая до конца глубину смысла этого выражения.
Он на миг обмер.
- Нет, я боюсь… А Бога нет, нет Его. Враньё!.. – и он ушел с поспешностью.
Я думал мне станет легче, но поведение новенького меня еще более повергло в смущение.
“ Зачем говорить, если не знаю: есть ли Бог? В самом деле: только потому, что так говорит моя бабушка или еще кто-то? Но почему мы прошли то место, а другой пароход погиб? - и к этим вопросам добавился голос изнутри: А что же ты тогда мешочек-то возишь повсюду?”
Да, а “мешочек”- то этот был непростой. Обычный цветастый кусочек материи, в котором была зашита…молитва, точнее листочек с 90-ым псалмом “Живый в помощи Вышняго…”
Да, я всегда носил его, повсюду, непременно ближе к сердцу и даже старался покупать именно такую одежду, чтобы непременно с карманом на левой стороне.
- Это что у тебя с собой? – однажды спросил мой сосед по каюте, когда случайно увидел “мешочек”. – Смотри, таможня припишет контрабанду…
- Мне его мама дала; она сказала, что это так положено, - сказал я строго, но твердо, хотя потом стало не по себе: уж больно жестко было сказано…что же я так? надо мягче с людьми, не сдержанный ужасно…
Но сей “мешочек” никогда не видели ни таможенники, ни пограничники. Словно не замечали. Хотя валюту иногда у других отыскивали в таких местах, что мне даже неприлично об этом вспоминать, не то, что говорить…
А каждый раз, выходя куда-либо (хотя б из каюты на пароходе), в первую очередь убеждался в том: не месте ли моя святынька – только тогда облегченно, с легкой душой пускался в путь. Пару раз всего я забывал его и тут же вертался, – ибо меня охватывал ужас. Молитва со мной, и на душе относительно спокойно, и была со мною сила. ( Такое же ощущение у меня появилось, но более крепкое, солнечное, когда я начал носить нательный крест).
К вечеру мы подошли к тому месту, где утонул пароход. На пенистой неровности океана метался мусор, какие-то предметы, пустая бочка. Глубина здесь была не менее километра.
Получили радиограмму: часть экипажа спасли; живы, хотя о здоровье некоторых, видимо, говорить уже не приходилось.
Стемнело, и нас расставили на вахту по разным постам. Несколько человек находилось на баке; там смена шла часто. Они привязывались – их постоянно заливало волнами.
Нас двое или трое стояло на мостике.
Надо было вглядываться и вслушиваться в простор, который надвигался на нас; и мы пронзали его, оставляя в прошлом. Но когда сгустилась тьма ночи, то от долгого стояния казалось всё застывшим. Жила только необъятная масса воды. Волны шумят, вибрирует палуба. Светятся звезды.
Стихия понемногу затихала.
Здесь, на верху, раскачивание было долгим. Это убаюкивало…а звезды водят хоровод.
Одну яркую точку я принял за свет ракетницы и тотчас доложил капитану; пост по бортам подтвердили; ночь было всколыхнулась трепетом надежды, радостью помощи; но вскоре погасла эта искорка, не разгоревшись. Это была звезда – ибо незаметно, но всё живет в движении, раскрывая то, что некогда было сокрыто; двигалось небо; часть звезд, планет уходила, утопая в черных, мрачных водах океана, а часть всплывала над колышущейся поверхностью.
Страха не было. Была жалость. Из 18-ти ведь нашли только шестерых. Что сталось с остальными? что думали они, замерзая в этом жутком грохоте хаоса? с чем уходили из этой жизни? надеялись ли на спасение, хватаясь за обломки или за плоты? или тотчас заходились в судорогах? Их пароход погибал в самый разгар сурового северного шторма, когда масса брызг может скрутить в вопросительный знак стальную балку, а многотонная волна – расшибить корпус судна.
Я стоял на мостике, и передо мной разгоралась та звезда, которую я спутал с ракетницей. “Что же есть путеводное для меня?”
И как-то само собой прошелестела мысль: “ Бог есть?”. Я прежде не задавался этим вопросом. “ Ведь я сегодня говорил: на всё воля Божия. Только я сказал это без рассуждения. А вот теперь эта тихая мысль: Бог есть?”
Но этот вопрос не был поставлен остро, он не требовал незамедлительного ответа, он не тяготил меня неразрешимостью. Но меня, впрочем, даже не удивило, что всплыл во мне этот вопрос, как та звездочка, которую я сперва принял за то, что хотелось мне…А через время она показала свою красоту блеска, сияния, как бы воздавая за свой не нарочный, случайный обман.
За один день вопросительное предложение изменилось от: “есть ли Бог?”,- до вызревающего: “Бог есть...”
Меня сменили. Я прошел через корму. В нашей лаборатории была только одна практикантка. Валюша сидела на высоком стуле, во всем черном, которое сегодня оказалось кстати. Под глазами застыли крупные слезы, а на щеках засыхал их ручеек.
- Ну… что?.. – попросила она, обычно такая детская, а тут…
- Никого…
Она отвернулась; ее плечи вздрагивали…
Я пошел в столовую. Там пили горячий чай, а тем, кто вахтил на баке полагался и спирт. Все были серьезны, сосредоточены. И, как мне казалось, каждому хотелось побыть одному. И только новенький по-прежнему суетился, утверждая в себе понравившуюся ему же самому мысль:
- Мы их найдем. Мы найдем их! Вот тогда о нас напишут…ведь, правда?
К нему относились ровно, устало. Для всех был ясен исход.
Океан затих. Угасла надежда. Спала и напряженность. Еще более захотелось уединения.
Потому что был поставлен вопрос. Перед каждым по-своему. Это было явно. На лицах, отражающих думы сердца. И каждому на него надо было ответить рано или поздно; а может, и не поздно, и не рано, а в свое время.
Я вошел в одиночество каюты; той каюты, из которой вчера поутру выходил несдержанным юнцом, а сегодня, в нарождающемся новом дне, возвращался усталым стариком. Чтобы начать разбираться в том, что приведет к истлению вопросительного знака...



(Декабрь 1977 г., Атлантический океан,НИСП "Виктор Бугаев" –
Собор святого Иоанна Пророка, Предтечи и Крестителя,1995 г., г. Лысково, Россия).