Смерть Колдуна

СМЕРТЬ КОЛДУНА
В одном южном небольшом степном селе Валуевка, всего в 70-80 домов, умирал колдун. Умирал уже третьи сутки и всё не мог умереть. Из его хаты, стоящей чуть на отшибе от других домов, доносились тяжёлые, хрипящие стоны, переходящие иногда в жуткий, нечеловеческий, протяжный крик, наводивший ужас на жителей ближних домов.
- Ровно скотина ревёт,--переговаривались, третий вечер кряду, собиравшиеся неподалёку от дома колдуна жители села.
- Кто-нибудь був тамо, в его хате? – спрашивает подошедший к собравшимся пожилой мужчина, лет уже давно за 60.
- А то как же,--отзывается молодая женщина Дина, зябко кутавшая плечи в этот тёплый вечер в яркий платок с кистями,--Рая-фельшерица была, с медпункта. Я у калитки обождала. Она через пять минут выскочила от него, на ней лица не было. Вся побелела, говорит, он с кровати на неё так страшно взглянул, волосы у него все всколочены, глаза выкатил, да как заорёт на неё:
- Не подходь,  не подходь!
- Видали, как он с Раей-то? – освободив одно ухо от платка, лучше чтобы слышать, громким шёпотом спрашивает бабушка Семёновна, из ближнего дома.—Чай, фельшер к нему?
- А далее чего? – не унимается мужика, дядька Федя.
Рая-то сразу не послушала, всё же подошла:
- Давайте,--говорит,--дед Никон, я вас прослушаю? Что у вас, мол, болит, или что там?
Так он подняться не может, только руками за одеяло вцепился, ажно пальцы побелели, да как зарычит, ровно зверина какая:
- Крест сдёрни, шалава! – хрипит,--сдёрни, дура!
Рая говорила, ужас, да и только. Она выскочила оттуда, трясётся вся.
- Не пойду,--говорит,--более к нему, хоть ты што.
И ушла со своим саквояжем назад в медпункт.
- Надо же, крест сними,--мелко крестится Семёновна. – А ты его вешал, чтоб снимать?
- Иш, как он креста боится,--переговариваются меж собой собравшиеся,--видать, тошнёхонько ему, супостату!
К собравшимся присоединяется молодой мужчина в промасленном комбинезоне и лихо сдвинутой на затылок кепке. Руки в закатанных рукавах рубашки в пятнах то ли мазута, то ли ещё чего. Это местный тракторист Николай, муж молодой женщины Дины с ярким платком. Он останавливается рядом с женой, и тоже интересуется:
- Неужто ещё не подох?
Дина взглянула на него через плечо, кивает:
- Никак не отойдёт, не принимают его там,--поднимает палец к небу.
- Надо, Люда, что-то делать,--Николай хмурит загорелый лоб, руки в брюки комбинезона сунуты. Мужики у нас в сельхозтехнике говорят, всё равно надо к нему идти, коль через три дня не помер. Не то напасть какая может случиться на себе.
- Ой, Боже,--всполошились женщины. – Что же делать-то нам? Да и кто к нему, нелюдю, зайдёт теперича?
- Думается мне,--Николай глядит на дом колдуна, откуда не слышно уж несколько минут ни звука,--зайдуть дядько Федя и дед Степан, вдвоём оно сподручнее. Разведать надо, что и как, а я за мотоциклом домой и зараз назад. Всё одно к бабке Наде надо смотаться, что она присоветует.
Все соглашаются, надо зайти, авось уж помер, да и к Наде-богомолке надо ехать, это обязательно. Не то ещё сделаем что, ан не так! Дядько Фёдор идёт за самым ветхим стариком в Валуевке, дедом Степаном. Тот и глуховат и слеповат, но не боится ничего. Говорит, отбоялся за долгую жизнь. Затарахтел в соседнем дворе мотоцикл, и Колька-тракторист на своей новенькой «Яве», подняв в приветствии руку, умчался по шоссейке в соседнее село Матрено к бабе Наде за советом. Бабы в ожидании дядьки Фёдора, пустились вспоминать проделки колдуна в прошлом. Только и слышно:
- А помнишь, как Тося-почтальонка в позапрошлом годе гнала тёлку с выгона как раз мимо его дома, а он на лавке у забора сидел. Тося и пройди мимо него не поздоровавшись. Так недалеко и ушла. Коровка домой пришла, а Тоси нет как нет. Мать побёгла её шукать, а она посередь улицы в столб уткнулась, стоит, стонет, голову руками обхватила. Та к ней:
- Тося, что с тобой?
А она:
- Ой, головка моя, ой, болит, мама!
Еле домой её довела. К Рае в медпункт метнулась, а та уже домой ушла. На дом к ней прибёгла:
--Так и так.
Та за саквояж свой и к Тосе. А та мечется в кровати:
- Ой, голова! Ой, голова!
Рая ей и уколы кажный день делала от боли, и таблетки навыписывала. И врачу в центральную усадьбу звонила по энтому делу. Ничего не помогло. На полчаса полегчает, и опять:
- Ой, голова!
Наконец к бабе Наде надоумили их поехать. Мужик Тосин и поехал. Баба Надя сама с ним потом приехала, воды святой привезла, свечи да книгу большущую, тяжёлую. Всех из дома выставила, одна с Тосей осталась. Молилась и молилась, и к утру беда отступила. А когда Тосин муж бабу Надю-богомолку назад повёз, колдун их у выезда встретил и кулаком погрозил. Баба Надя и головы не повернула, токмо трижды перекрестилась. Да и энто не всё. На следующий у Тоси тёлка подохла прямо на выпасах ни с того, ни с сего. И ветеринар ничего не признал. Энтот ничистик наслал, видно, на тёлку напасть.
- Дак понятное дело,--вздыхает Семёновна,--была бы у нас хоть в одном селе церковь, то поглядели бы на этого колдуна. Небось, не смел бы уж так изгаляться над людьми. Да и над скотиной тоже.
- А то! – соглашаются стоящие,--конечное дело, укорот бы ему был.
- Да и не дело это, без церкви-то в своём краю.
Молодка Дуня кутается в платок.
- Дитё перекрестить и то за 300 вёрст киселя хлебать. Дожили. Кафешек наоткрывали, а церкви ни одной.
- А помните, как на свадьбе у Лиды Швец учудил, змеюга. Не пригласили его молодые, на поклон не пошли, хоть и не приходил никогда ни к кому, а коль чего празднуешь, ему, змею, поклонись, мол, милости просим. А Лида-то с Костей всех обошли, всем кланялись да на свадьбу приглашали. Токмо его окаянный дом обошли. Так что наделал: люди шли из сельсовета, уже расписались молодые, идут с гармошкой, с песнями к дому Кости. Там уже столы накрыты, гостей ждуть, а гости посередь улицы вдруг встали. Девки подолы заподнимали выше пупка, с головой укрываются, парни брюки снимают, руками машут, вроде воду разгребают. Говорили потом, казалось им, волны громадные на них  накатили, по пояс будто в воде шли.
- Да что там гуторить. Чего только не вытворял. А над скотиной как изгалялся. У меня-то, у меня,--Семёновна всплеснула руками,--чегой случилось. Вот порасскажу. Однажды иду с гусями, их хворостиной погоняю, надо мимо дому его идти. Ой, пронеси меня, Андел, может, не будет на скамейке. Да куда там. Сидит сыч-сычом, в землю глядит, руки на палке сложил. Я думаю, гляди, гляди, токмо не на меня. А он как зыркнет на меня, я ажно присела, вечер добрый, сосед, мол. А он как гаркнет: «Кому какой!» А поздно в вечеру, уж спать забралась, вдруг такый страх, такый страх, что Боженька мой, волосы на голове, чую, шевелятся. Свет зажгла, собаку в домик привела со двора, а она пид кровать и там давай скулить. Думала, до утра не дожить. Во што делал, супостат! Ранее, до этого случая, лягу, сплю ровно лампу выключили, другой раз и не чую, как ото собаки брехать начнут. А тут на тебе, такого страху не бувало со мной ещё…
- Молитвы читать надо было, Степановна,--встряла подошедшая Галя-украинка, – молитвы, он бы и отступил.
- Ага! – не сдаётся Семёновна,--молитвы, хорошо так казать, а у меня всё из головы ровно ветром повыдуло, сижу в кровати, собака пид кроватью, голову в колени сунула и трясусь вся, така жуть одолела.
По улице подходят к собравшимся дед Степан с дядькой Фёдором. Чуток пождали, вот и Колька на своей «Яве» пылит. Подлетел, всех запылил, тормознул. Один приехал.
- А чегой-то баба Надя не поехала? – живо интересуются собравшиеся.
Из хаты колдуна слышится хриплый, протяжный стон, дверь на крыльцо из дома открыта.
- Хто к нему заходыв? – грозно сдвигает брови Николай.
- Та никто, Коля, никто! – люди заволновались.
- И не приходыв никто, видать сам нечистик и открыв как-нибудь,--Семёновна крестится.
Николай сурьёзно докладывает:
- Баба Надя наотрез отказалась ехать. Сказала, он сам знает, за что получает. Ходить к нему никому не велела, окромя деда Степана. Велела к койке не подходить, руки ему не давать, как бы не просил. А прежде спросить, пусть скажет три раза: «Отрекаюся Сатаны и всех дел его» И ищё три раза: «Помилуй мя, Господи Иисусе Христе, и прости мне!» тоже три раза. И «Верую отче наш» тоже три раза. Коли не скаже, выходи дед Степан из хаты и не оглядывайся, што бы он не сказал.
Дед Степан, опираясь на толстую палку, медленно идёт во двор и подымается на крыльцо. Все замерли в ожидании, даже и говорить неохота. Тянутся медленно минуты. Наконец, из дверей на крыльцо выходит дед Степан, картуз надвинут на лоб, губы сжаты. Медленно подходит, все замерли:
- Не! – качает головой дед Степан, – хрипит, глазами крутит, а ни слова. Три раза ему повторив, а вин ни слова, тико так глянув на мене, ажно меня оторопь взяла:
- Каже, дай руку, систе на койки поднимы, лежачему худо казать таки слово.
- Кажу, ни, ты сначала скажи, вот же со мной балакаешь. Скажи же, отрекаешься Сатаны? А вин як гаркнул:
- Пишов витциля!
Так я и пошёл.
Люди стоят, сгрудившись. Дед Степан снимает фуражку, крестится привычно широко: лоб, грудь, плечи и говорит:
- Господи, прибери ты его окаянство хоть куда-нибудь! – и идёт, нахлобучив картуз, вдоль улицы, мимо цветущих в палисадниках подсолнухов и георгинов, мимо коров, пасущихся перед вечерней дойкой у дворов, мимо кучки белых кур, усердно разгребающих пыль на дороге, и яркого петуха, горделиво поглядывающего вокруг. Люди молчат. Слышится новый хрип и стон из мазаного домика колдуна. Потом все молча расходятся.
- Всякая душа в руках Господа, даже такого, как энтот Никон,--глубокомысленно заключает напоследок Семёновна.
Когда наступило утро, из дома колдуна не доносилось более ни звука. Был зван срочно дед Степан. Он был в доме не более минуты, вышел, махнул рукой:
- Всё, помер, Слава Богу. Дывыться страшно. Сам на полу, руки-ноги разбросаны, глаза выкатил, а рот разинул, что поддувало у печки. Сам черен, ужасть, ровно удушенник.
Сколотили мужики ящик по росту, закатили тело колдуна в него крючьями, руки марать никому не хотелось, да в тот же день и закопали поодаль от кладбищенской ограды и кол вбили. Осина тут не растёт, тополиный пришлось, и камень подвезли откуда-то и тоже у кола свалили – лежи, нечистик, жди Страшного Суда. А через пару недель Колька-тракторист пригнал свой трактор и саманный дом колдуна раскатал. Что там деревянное было сложили мужики в кучу и сожгли. А развалины дома того  Колька утюжил до тех пор, пока ровнёхонькая площадка не стала. На месте том года три и трава никакая не росла, это потом только стало постепенно затягивать сорняками то место, но ещё долго, как лысина колдуна, сама середина оставалась пустой и голой.