Метель

Удивительное происшествие, случившееся
в Сальских степях,январь 1957 года

Пашка замерзал, скорчившись в кабине старенького, поизносившегося в колхозном хозяйстве ЗИСа, на котором гонял почти пять лет по не легким степным дорогам родных Сальских степей. С тех самых пор, как вернулся с действительной домой, в небольшой, вдовий дом, где его ждала мама. У Пашки была одна мама, она его вырастила и в армию проводила и ждала так, как ждать умеют только мамы. Писала часто письма о сельских новостях, о житье-бытье, а в конце обязательная приписка: «Храни тебя Бог и Матерь Божья. Помолись сынка, коль иначе нельзя, про себя. Благодарно помяни Господа и Господь услышит». Пашка особо верующим не был. Но с детских лет он помнил, как молилась его мама вечером и утром, кладя бесчисленные поклоны перед иконой Спаса, что висела в красном углу в зальце их не большого глинобитного домика. Помнил, как по утрам она молилась о всех родных и в первую очередь поминала его, сына малолетнего, Павлушу. Тогда и Пашка, лежа на деревянном топчане, где он и спал, тоже про себя молился о маме – как получалось. А повзрослев, стеснялся перед сверстниками того, что знал молитвы, самые необходимые, мама учила. Не то в школе засмеют и в пионеры не примут.
Сегодня, когда Пашка заскочил сказаться, что неожиданно его посылают к чабанам на точку, где зимовали отары с необходимым им до зарезу, грузом, мама была дома одна. Творила тесто на пироги, чтобы вечером испечь к празднику, Рождество на пороге. Сегодня Святый вечер, придет детвора колядовать. Их, Ангелов Господних, угостить надо и для себя тоже испечь. Пироги будут с яблоками, из сушеных, конечно, отваренных и на мясорубке прокрученных. Мама всегда в яблоки песочку сахарного докладывала, для сладости. У Пашки с детства пироги с яблоками самые наивкуснейшие. Пашка не удержался и подхватил из миски яблочной начинки на кончик пальца и сунул в рот, блаженно прижмурившись. Мама шлепнула по руке «не балуй!», поинтересовалась:
- Что, отработал, на выходной?
- Да тут такие дела, я сказаться, к чабанам механик с грузом послал, только вот загрузился на складе. И, как бы оправдываясь, махнул рукой с зажатой в ладони теплой шапкой-ушанкой на вате.
- Да там и груза того, несколько ящиков. А люди ждут, ехать надо. Я быстро обернусь, туда и назад, так что к ночи дома буду.
Мать всплеснула перепачканными мукой руками:
- Вот спасибо тебе, Никола, сын Гаврилов, спасибо братец родной, приласкал-утешил. В самый Сочельник и облагодетельствовал. У него там верно более некого посылать, вот племяшь завсегда у него затычка.
Пашка ухмыльнулся, что правда то правда. Колхозный механик приходился ему родным дядей по маминой линии и спуску Пашке не давал. Он считал, коль ты племяшь, так и другим будь пример. И сегодня, не успел Пашка заехать в распахнутые ворота на стоянку у гаражей, а Гаврилыч тут как тут, на крылечко конторки вышел, рукой машет, подь мол сюда. Пашка хотел до вечера покопаться в движке, что-то его беспокоило в его работе. Все вроде так, а что-то и не так. Пашка нутром чувствовал, надобно было покопаться, поглядеть, а нет, не вышло. И пошел в конторку механика.
Гаврилыч захлопнул дверь дощатой стылой конторки и сев за старый, расшатанный канцелярский стол, достал путевку, накладную и, послюнявив химический карандаш, стал старательно заполнять бланки, заодно и Пашке объясняя:
- На точку груз необходимо свезти, немедленно, чабанам надобно позарез. А кого послать? Васёк Чеботарь вон вернулся перед тобой. Его пошлют продукты свезти, тут недалече, пара десятков километров, ребятам в комплексную. И то допоздна небось проездит, копуша, сам его знаешь. Пока борщ хлебает, ложку ко рту несет, мухи на руке выспятся – и усмехнулся в пушистые, чапаевские усы. Скоро и еще кое-кто из шоферов должон возвернуться. Но тут, так сказать, дело политики. Кого другого пошли, скажут: Пашку свово не послал, пригревает племяша. Вот тебе и пересуды, вот и разговоры, а нам энтого не надобно, верно?...
Пашка заглянул за ситцевую занавесочку рядом с зальцей, в крохотную комнатку молодой пары, его и Нюрочкину. Там к потолку, на вбитый крюк, подвешена зыбка, в ней Настёнка, дочурка их спит. Дочурке скоро три месяца, а шустрая, донельзя, вся в Пашку, говорит мама.
- А где Нюра с Настёной? – вопросительно поднял он брови.
- Дак к соседке пошла, по делу. И Настёнку с собой, конечно, взяла. Пускай по улочке, погуляет тоже, воздухом вольным подышит. А и Нюра поотдохнет от домашних дел, цельный день колотится, то одно, то другое ,сам понимаешь – а сама Пашке большущую горбушку свежего хлеба отхватила, посолила, в руку суёт:
- - На, дорогой пожуешь, токо из печки вынула. А не то может каши поешь, с обеда осталась?
- Не, мам, некогда. Надо уже в дороге быть, а я домой заскочил – заторопился Пашка. Приоткрыл филёнчатую старенькую дверь в зальцу. В Святом углу бледно светилась зажженная уже мамой лампадка, перед старой-престарой иконой с еле различимым ликом, со строгим, серьёзным взглядом Самого Спасителя.
И, выходя на крыльцо, кивнул маме на прощанье, натягивая ушанку:
- Нюре передай, к ночи буду! – и сбежал со ступенек крылечка, звонко простучав каблуками теплых яловых сапог и быстро пошел к стоящему у дома ЗИСу.
Мама ещё постояла минутку на крыльце, сдвинув брови и внимательно вглядываясь в нахохлившееся серой рыхлостью небо, привычно прошептав: «Ангела-Хранителя в дорогу Небо то как хохлиться, не дай Бог непогоду…»
… В кабине грузовичка стало холоднее, чем на улице, думалось Пашке. Он уже не чувствовал ног в теплых яловых сапогах, с портянками, укутавшими ноги поверх толстых носков овечьей шерсти. Руки, в вязанных из тех же ниток, что и носки, перчатках застыли так, что он сунул их под мышки, своей стёганной, на вате, фуфайки.
Ветер свистел за железной обшивкой кабины, через крохотные щелки выдувая крупицы тепла от Пашкиного дыхания.
Где он находится Пашка не знал. Лёгкая позёмка, начавшаяся когда он подъехал к точке зимнего содержания колхозных отар, с обнесённой жердинами территорией и деревянной будкой на колесах большой тревоги у Пашки не вызвала. Овцы, в загоне их была не одна сотня, меж тем сбились плотной серовато-шерстяной массой – первый признак надвигающейся непогоды.
Чабаны быстро разгрузили ящики с продуктами, кусками тяжелой, блестевшей на сколах солью – для овец, это им лакомство и лекарство, лижут они соль в удовольствие. Без соли, Пашка знал, падежь среди овец может начаться. Сначала ходить начнут с трудом, потом после ночи, встать не смогут, так и погибнут. Так что Пашка вовремя подоспел. Старший чабан расписался в накладной, пригласил Пашку попить чаю с тем, что стряпуха спроворила. Но Пашка не согласился подкрепится. Домой надо, дело уже к вечеру и позёмка замела. Чабаны постояли у машины, поглядывали на нахмурившееся непогодой небо, советовали Пашке заночевать у них, в будке чабанской. Её все окрест звали «гарбой», и собак, стороживших отары звали «гарбыцкими». Пашке думалось, что название такое будке-вагончику дали от того, что с место на место, когда овцы поблизости выщиплют весь корм и даже из под снега съедали подчистую, эту будку перетягивали два огромных, с ветвистыми рогами быка, запряжёнными в ярмо. Так когда-то быки тянули по горным дорогам телеги – гарбы. Вот откуда и пошло. Но это уже дело второе, а сейчас надо было поторапливаться, путь не близкий. Дав на прощание гудок, Пашка по неезженой целине, по своим следам, рулил на главную, грейдерную дорогу, а там уж и к дому ближе. Гарбыцкие собаки провожали его машину дружным лаем, кидаясь с рычанием чуть не под колёса. Потом отстали и, с чувством выполненного долга, огромные, мохнатые волкодавы, охранявшие отары от степных волков, потрусили назад, к гарбе, на зов чабанов.
Позёмка, бежавшая впереди машины, незаметно превратилась в лёгкую метель, которая усиливалась с каждой минутой. Дорога, после снегопадов расчищенная грейдером, с каждым километром всё более  растворялась в снежной пелене и засиневшем вечере. Боясь потерять её из виду, Пашка изо всех сил напрягал глаза, в свете фар, сквозь мельтешение снежных вихрей, силясь не сбиться куда в сторону. Машина еле ползла, по сыпучему, рыхлому снегу, засыпавшему дорогу. В поле совсем стемнело, за стеклами кабины не видно не зги и только свет фар освещал дикую пляску метели. Когда он сбился с основной дороги, Пашка не знал, только машина стала с трудом, натужно завывая движком, пробивать себе дорогу в снежной кутерьме. И это продолжалось уже более часа, прикинул Пашка и успокаивал себя: ничего, не из таких передряг выбирались. Не может быть, чтобы куда-то не выехал он, Пашка. Потом машина завязла в глубоком, по самый радиатор, снегу, натужно, изо всех сил взвыл движок, чихнул и заглох. С горяча Пашка вылез из машины, кое-как добрался до капота и откинув его, слабо осветил фонариком нутро своего ЗИСа. До онемения в пальцах, он ощупывал и проверял все, что по его мнению могло выйти из строя. Движок остывал быстро и скоро уже снег стал забиваться под капот машины. Фонарик тоже еле светил спиралью красноватого света в крохотной лампочке. Замерзнув до костей под колючей метелью, почти не чувствуя рук, так и не найдя неисправность, Пашка захлопнул капот и вскарабкался, с трудом удержавшись на заснеженной подножке, в кабину ЗИСа, захлопнул дверцу.
Идти в такую темень и метель по заснеженной степи в поисках жилья или дороги дело было бесполезным и глупым, считал Пашка. Тут огонька за пять метров не углядишь, не то что занесенной снегом дороги. А замерзнешь в степи, волки да лисы растащат, нечего будет в домовине опустить на «вечный покой». Уж лучше так, в машине. ЗИСа его рано или поздно найдут и его при нём. И неведомая прежде тоска сжала сердце так, что трудно стало дышать.
Пашка сухо всхлипнул. Не от жалости к себе, а от мысли о том, на кого же он оставит своих «трёх девушек», как он ласково говорил бывало. Не увидеть ему мамку родную, жену милую, не видать ему, как затопочут по земле ножонки его Настенки. Давно Сочельник Рождества в силу вступил. Люди Бога рождающегося встречают, кто как может. А я вот, отстраненно, будто не о себе самом, подумал Пашка, встренусь с Господом Самим ранее, чем думалось. А думалось, вся жизня только началась, вся впереди, а она и кончилась.
- Господи! Коль слышишь меня, оставь ещё пожить! Матерь Божия спаси! Помоги! Погибаю!
Пашке казалось, он громко прокричал свою мольбу, а на самом деле еле прохрипел через онемевшие замерзшие губы. Глаза его незаметно сами собой стали закрываться. И вдруг ему превиделась мама, стоит на коленках в их зальце и молится в лампадный уголок. Это она его, сынку своего, Павлушку, так его одна мама звала, у Господа вымаливает. «Мамка» – еле шевельнулись Пашкины губы. А потом Нюрочка, жена разлюбезная, ему привиделась: смеётся, головкой в лёгких кудряшках кивает и Настёнку ему протягивает на руках:
- Паша, поди, погуляй с ней, а то у меня по дому работы край непочатый.
И так стало Пашке легко и хорошо, да и в кабине вроде потеплело.
По рассказам опытных мужиков-шоферов он знал, что это его сон смертный окутывает и поддаваться ему нельзя никак. С трудом он разлепил заиндевевшие ресницы, может в последний раз – отстраненно и тягуче подумалось ему, и с усилием сфокусировал взгляд на покрытое белесой заиндевелостью стекло кабины. Он не поверил сразу тому, что увидел. Через морозный иней на стекле, осевший видно от его дыхания, впереди его ЗИСа, метров за десять-двенадцать  слабо мигали задние фары другой машины. Метель поутихла, видно было хорошо.
В нем всё встрепенулось от ожившей надежды. Пашка закоченевшими до нечувствия, негнущимися пальцами как-то открыл дверцу кабины. И на одеревеневших от холода, словно чужих ногах ступил на заснеженную подножку машины, поскользнулся и рухнул в снег прямо на колени. Стоя на коленях в сыпучем снегу, Пашка напряженно вглядывался сквозь лёгкие снежинки на неизвестно откуда взявшуюся машину. Потом с трудом поднялся и побрёл на свет сигнальных красных огоньков. Если габариты горят, ожила и затрепетала надеждою на спасение душа Пашки, знать мотор работает, значит там люди и тепло. Сердце тоже, кажется, ожило от окутывающей его смертельной спячки и ворохнулось тяжело и гулко в груди: тук-тук. И Пашка пошел на красные огоньки. А огоньки стали потихонечку двигаться, словно машина тихо поехала вперед, так еле-еле. Догнать её, думал Пашка, не составит труда, стоит только шагу прибавить. И Пашка прибавил,  на сколько смог, шаг замерзшими до нечувствия ногами. Ему даже теплее стало, когда он поспешал за машиной. Шагал, увязая в снегу, падал в снег руками до плечь, опираясь ими о землю под снегом, поднимался и опять шёл на сиявшие огоньки, а догнать машину никак не удавалось. И даже подойти к ней ближе и разглядеть, что за машина тоже не мог.
Упав в очередной раз, Пашка, обессиленный в конец, усомнился в своем разуме.
Может это бред замерзающего, подумалось ему, ведь сколько он идет за машиной, вдруг понял Пашка, ни звука мотора, ни характерной колеи от колес на снегу он не видел. А ведь метель утихла, осознал Пашка и ветер и снег не слепили глаза, тихо было в степи и морозно донельзя. Он с трудом приподнял голову, вглядываясь в выступившие на темном небосводе звездочки, мерцающие и подмигивающие ему словно живые. И опустил глаза вниз отыскивая взглядом манящие огоньки задних фар чудной машины. Но ни машины, ни алых стоп-сигналов Пашка не увидел, зато увидел чуть правее три-четыре темнеющих прямоугольника степного хуторка. А в окне одной из мазанок, той что с самого правого краю, через замерзшее окошко светил неяркий огонёк керосиновой лампы, поставленной на подоконник. Наверное, машина уже въехала на хутор – мелькнуло в Пашкином сознании.
Он из последних сил побрел на заветный огонек, светивший ему где-то в двух десятках метров, побрел напрямую. Поминутно падая на колени, иногда и лицом в снег. С трудом поднимался и брел дальше, не отводя взгляда от манящего огонька. Где-то на середине оставшегося пути с головы слетела и осталась лежать на снегу Пашкина шапка-ушанка. Пашка не стал поднимать её, он, кажется, и не заметил, когда она упала. Последние метры прополз на коленях, ещё не веря, что дошел. И заскребся в окно замерзшими пальцами в перчатках, связанных мамой из овечьей шести.
Что было потом, как в тумане. Жалостливое лицо миловидной моложавой женщины у растапливаемой щепой плиты. Мужик, с большой всклоченной головой в накинутом на распашку полушубке. Это он взвалил непослушное окоченелое Пашкино тело на закорки, втащил его в мазанку, усадил на лавку у стены. Он снял с Пашки стылую фуфайку, обледенелые перчатки и, кряхтя, стаскивал теперь с непослушных Пашкиных ног сапоги. Потом размотал портянки и сдернул носки. Откуда-то из-за печного закутка вышла махонькая старушка в низко повязанном тёплом платке с алюминиевой кружкой в руках. Мужик принял кружку, поднес к Пашкиным смерзшимся губам и помогая, пальцем раздвинул ему губы, надавил на подбородок, приоткрывая рот и приказал:
- Пей, паря, это тебе снадобье буде. Пашка глотал, не чувствуя вкуса и запаха, не чувствуя ничего, просто подчиняясь суровому голосу мужика.
Остатком мужик натер ему руки, лицо и ноги, одел на ноги сухие теплые носки. Пальцы рук и ног, отходя в тепле заломило нещадно, болью зашлись они. И Пашка, не будь он взрослым мужиком, орал бы в голос. А так он только протяжно стонал, скрипел зубами, раскачивался из стороны в сторону, держа руки перед собой на весу и закрыв от боли глаза. Хриплым, срывающимся и простуженным голосом Пашка всё твердил, что шёл за какой-то машиной и она его на хутор вывела и сама в хутор, видимо, свернула. Стонал и качался от боли и говорил, говорил…
Сколько это было с ним, Пашка не знает. Очнулся, старушка перед ним с мисочкой в руках. Запах от мисочки духмяный, кашей запахло. Она кормила его с ложечки, как маленького, что-то тихо и ласково приговаривая. Женщина согрела на плите чай и Пашка видел, как она поставила кружку на стол, стоящий у окна, на котором всё продолжала гореть керосиновая лампа и щедро сыпанула туда сахарный песок. Размешала и забрав опустевшую мисочку из рук старушки, подала ей кружку. Чай был сладкий, пахнувший вишневыми листьями и не обжигающий, а в самый раз. И старушка поила его с ложки, ровно маленького. Пашка глотал горячий чай, а изнутри его била дрожь промёрзшего до костей тела. Где-то между двумя глотками Пашка и уснул сразу, глубоким обморочным сном, словно отключили лампочку.
Проснулся Пашка на этой же широкой лавке у стола. Под головой подушка, накрыт хозяйским кожушком. В мазанке было тепло и тихо. На мазанном глиной и побеленом потолке играли солнечные блики, от сверкающего на улице под солнцем снега. Знать, морозно на улице не на шутку, вон как солнышко играет, подумалось Пашке. Собирая в памяти разрозненную мозаику всего, случившегося с ним этой ночью, Пашка осторожно спустил ноги с лавки, положил кожух в изголовье. И тотчас из-за печного закутка вышла, шаркая подшитыми валенками, махонькая старушка. Белый, праздничный платочек аккуратно повязан под подбородком сморщенного лица, прорезанного глубокими морщинами. Темного тем степным южным загаром, ни зимой ни летом не сходящим с лиц степняков. Все её морщинки, казалось, ласково улыбались, и глаза и стянутый в узелок рот над беззубыми, по детски розовыми, деснами.
- Никак проснулся, милай мой – пропел тихий дребежащий голосок. – Вот и Слава Богу! А хозяева сейчас и будут, они по хозяйству справляются - упреждая Пашкин вопрос доложилась она. Тебе, мой милай, известно, у крестьянского труда выходных да праздничных дён не бывает. Животинка, она пригляду да уходу требует, кажинный день, так ить?
И не успел Пашка ничего ответить на приветливые слова, в сенцах мазанки послышался мягкий топоток, хлесткие удары веника-голика по валенкам, снег сбивал кто-то. Приглушенные дверью голоса. Потом дверь открылась, впустив клубы морозного воздуха и хозяев: мужика, под чьим кожушком Пашка спал и улыбчивую, голубоглазую женщину, с пылавшими морозным румянцем щеками.
Женщина заулыбалась Пашке, сняла фуфайку и повесила на вколоченный в стену гвоздь, скинула с головы теплый, вязанный платок и, оставшись в легком платочке прижала ладони к боку истопленной рано поутру печки. Мужик кивнул молча, снял ватник и повесил рядышком с жениным. Потом, потирая настывшие на морозе руки, сел рядом с Пашкой на скамейку.
- Как оно паря, очухался маненько? Руки-ноги глядел?
Руки-ноги оказались почти  в порядке, только припухли пальцы на ногах, прихватило морозом, так что сапоги с трудом оделись на одни шерстяные носки. Пашка морщился и кряхтел, с трудом опухшими пальцами рук пытаясь подтянуть голенища. Мужчина помог, подтянул сапоги, убрал на полочку над окном банку с мазью, коей мазал Пашке ступни, а потом руки – специальная мазь, для таких случаев сготовленная.
Потом протянул Пашке широкую мозолистую ладонь и легонько подержал его пальцы в руке, прекрыв сверху другой:
- Давай знакомиться, паря, что ли? Меня дядько Михей кличут, а это жёнка моя Лидия, для тебя тётя Лида, чай, не ровня тебе будет. А это – кивнул в сторону хлопочущей у стола старушки – баба Тоня, маманя Лидушки моей. А ты чьего роду племени, каких кровей и откудаво? Откель путь держишь?
Внимательно выслушав Пашку, дядько Михей, кивнув притихшим женщинам, слушавших Пашкино повествование с сочувствием и ужасом отразившемся в их глазах, в прижатых тетей Лидой к груди руках:
- Как там у нас, к празднику готов завтрак?
А то как-жо – закивала баба Тоня – милости просим, чем богаты.
Дядько Михей пошептался у печки с тетей Лидой и гордо выставил на стол початую бутылку «Московской водки» и красненького домашнего вина в графинчике – для женщин, праздника ради. Завтрак был сытный, холодец тугой, ножом хозяин резал прямо в миске на почти равные квадратики. Выставил горчицу в стакане, на печном приступке доходившую в тепле до крепости. Пирожки с мясом и картошкой, хлеб мягонький, домашний. Выпили по граненой стопочке. Пашка более не стал, отказался. Домой еще добираться надо. Дядько Михей согласно кивнул и сам закупорил бутылку, подал жене:
Прибери, куда следует, сгодится ишшо. А на счет того, как домой добираться, не тужи. Воронка, коника моего, запрягу в кошовку и доставим в лучшем виде. Дома небось все глаза проглядели ожидаючи.
Пашка хозяевам поклонился в пояс, неловко опираясь саднящей болью в обмороженных пальцах рукой о стол.
- Кабы не Вы, сугроб мне ныне домовиной стал.
Бабушка Тоня тихо поулыбалась, ласково и доверчиво, словно ребенок и ушла в закуток за печку, где была крохотная кухня.
- Это вот она тебя своей лампой из степи и вывела, она, баба Тоня – усмехается дядько Михей. Ставит завсегда на окно лампу – Христа встречать. Да вывела ишшо и с той стороны, где к хутору нашему дорог некогда и не бувало. Грейдерная, что в центральное ведёт, за два километра будет, а в хутор заезд с другой стороны.
- Паша – тетя Лида разливала в кружки крепко заваренный прямо в алюминиевом чайнике чай – А о какой машине ты толковал ноне ночью – и в ожидании оба с дядькой Михеем смотрели на Пашку.
Пашка тут же подхватил:
- Надо бы и шофера с машины этой  поблагодарить, я ведь за ней и шел по степи. На свет в вашем окошке и вышел. Правда, чуть глаза отвел, она и свернула куда нетто. В хутор, конечно, более некуда. Хотя и странная она, эта машина, была.
- Энто чем же? – дядько Михей с женой и вышедшей на разговор из-за печного закутка бабушкой Тоней слушали его, внимательно, глаз не отводя.
- Да как чем – пожал плечами Пашка, - а тем, что шофер её меня не углядел в зеркало заднего обзора. Не углядел и не притормозил, а должон был видеть, человек ведь следом за ним бредёт. Но поблагодарить все же надо. Быстро хоть не ехал, я успевал за ним.
- Пашка, - дядько Михей серьёзно взглянул на него, - мы утром с соседом глядели, где ты шел и шапку твою видели, тама она и лежит, где сронил. А следов никаких не видали. Да и где им быть? С энтой стороны хутора балка глубокая, человека на коне скроет. Метров с десяток, там, справа если со степи глядеть, от мазанки нашей через балку пару досок брошено и по обеим краям балки с той и другой стороны жердины вбиты. Это чтобы видно, где пройти, кладка такая. Более ничего. А на хутор едут, ежели с заездом, от лимана, энто с той стороны. Тут окрест все энто знают.
Пашка непонимающе глядел на хозяев:
- Не видал я никакой кладки из досок через балку. Да и балки не видал, степь под снегом ровная, как стол была. Я как к окошку то дошел с трудом помню. А машина была, вот Вам истинный крест – перекрестился он, не зная уже как втолковать хозяевам, что так оно и было. – За ней я шел и на свет в окошке вышел.
Дядько Михей поднялся из-за стола, снял свой ватник с гвоздя, достал с печки, из-за занавески, гревшуюся там Пашкину фуфайку и нахлобучил ему на голову старую, поношенную шапку-ушанку:
- А давай ка, паря, пойдём и поглядим на месте. Балку и то правда, в метель эту по самые края снегом со степью сровняло. Давно, и не упомню, в каком уж годе метель эндакая была.
Женщины тоже засуетились, засобирались, торопясь за мужиками на улицу. Дядько Михей прихватил с собой длинную жердину от базка, по которому неторопливо так, лениво помахивая хвостом, ходила пятнистая бурёнка. По пути успокаивающе прикрикнул на заходящегося хриплым лаем крупного злобящегося пса на цепи:
- Тихо, Буян, тихо. Свои люди, успокойся. Ишь, взвился. А ночью проспал гостя, не слыхал, так что и не грозись.
В соседнем дворе заскрипела калитка и молодой мужчинка с мальцом лет пяти за руку вышли и направились к соседям.
- А, вот и Максим, сосед наш, трактористом буде, с сыном. Мы с ним все округ хуторка осмотрели, давай теперь с тобой пообглядим что к чему.
Максим, здороваясь с Пашкой, протянул было руку, потом хмыкнул и пожал ему руку где-то в районе локтя.
Когда все сгрудились на том месте, где из степи тянулась неровная цепочка Пашкиных следов, дядько Михей указал рукой на темневшую на ровном, сверкающем под солнцем снежной белизне Пашкину шапку. Потом указал на две торчащие из снега высокие деревянные заметки, метрах в десяти левее,  отмечающие края оврага с одной и с другой стороны, сказал, словно втолковывая несмышлёнышу:
- Вон она, кладка, указал на шесты, - по ней бабы летом коровам травы укосить в степь ходют, а вот – указал на глубокие следы метров за десять от шестов, прямо ведущие к окну – ты шел, а вон твоя шапка. А теперя гляди, парень! – и, прикинув на глаз, ткнул жердиной в снег. Прямо в след, оставленный прошлой ночью Пашкой. Жердина ушла в снег до самых пальцев дядьки Михея, удерживавших её. Потом ткнул ещё раз рядом, и ещё раз, с другой стороны следов. С одним и тем же результатом – жердина проваливалась в снег до самого того места, которое сжимал Михей.
Вишь теперь, дело какое выходит. По всему ты тут пройти не должон был, а прошел. Энто о чём говорит? – дядько Михей сурьёзно оглядел присутствовавших.
Пашка не знал что и сказать. Ему вдруг представилось что, если бы он не прошел и ухнул туда, в эту балку ночью. Самому ему на тот момент ни за что не выбраться было и поёжился, чувствуя холодок ужаса, как изморозью, тронушим спину под теплой фуфайкой.
А сосед Максим-тракторист глядя на уходившую в степь цепочку глубоких Пашкиных следов, добавил:
- Говоришь, машина тебя на свет в окне вывела, верим, однако следов от неё не осталось. Ты к хутору подходил, метель уже утихла. Следы должны были остаться однакож от колес. А их нет не на хуторе, ни окрест. А твои – вот они! – он ткнул рукой в сторону неровной цепочки Пашкиных следов через овраг.
- А может это у меня бред замерзающего был? Ну, с машиной этой – неуверенно предположил Пашка.
- Ага! - усмехнулся дядько Михей – шел-шел за ней призрачной, а она тебя на хутор наш вывела. Несмотря на бред так сказать. Чудно как-то. Да и правды в товем предположении нет, как ни крути и с какого боку не взгляни. Так?
- Выходит так – ошеломлённо кивнул Пашка.
- А как ты объяснишь свой проход поверх снегу по балке, коли даже жердина уходит под корень без малейшего усилия? – вставил Максим.
Что сказать в ответ, Пашка не нашёлся, нашлась баба Тоня. Она легонько тронула его за рукав ватной фуфайки и подняла к нему ласковыми морщинками улыбающееся лицо:
- Да ладно вам парня стращать, он и так не пришёл еще в себя от всего, что ему ночью пришлось вынести то.
И, ласково заглядывая снизу вверх в его глаза, сказала:
- Щас поймёшь и ты, сынок, что мы утром энтим поняли. Господь тебя Сам по степи и вёл, энто так и есть. Более некому, да и не под силу было сделать то, что Он для тебя сделал. Его и благодари. Да тех, кто за тебя в энту ночь ненастную молились. А молились видать крепко, вымолили  - выпросили у роджегося Господа тебя.
- Энто маманя моя, она завсегда молится и за меня и вообще… Ещё в детстве помню тоже…Когда в солдатах был… Она завсегда…
Пашка умолк от сжавшего горло спазма.
- Коль так, тогда всех с Праздником еще раз, давайте я Вас всех расцелую – тетя Лида широко раскинула руки и расцеловала первого мальца, сначала утерев ему подолом юбки покрасневший от морозу, замокревший носик.
Потом ещё постояли, удивляясь и радуясь произошедшему, ещё не в полной мере осознав, чему свидетелями стали сами.
- Да, - весело разулыбался Максим-тракторист – а шапку твою в весеннее половодье выловим, более никак. И все рассмеялись, заговорили разом…
А баба Тоня тоненьким, высоким и дребезжащим от старости голоском воззвала:
- Христос родился, славьте! Мать Богородицу славьте!
Пашку обнимали сызнова, мужики похлопывали по спине, дивились случившемуся: «Энто ж надо, какое дело случилось святое ночью-то». Женщины радостно поддакивали и только малец все тянул отца за руку, домой запросился. Застыл, наверное, на морозе, а мороз не малый прижимал.
У Пашки стало так горячо, там где сердце и даже как бы и больно и радостью распирало его. Может, от невозможности сразу вместить то, что с ним случилось в рождественскую метель. А может это в сердце его рождалась любовь к  Тому, Кто своей Любовью, везде присутствующей, услышал молитвы его матери и безмолвный крик замерзающего Пашки. Кто об этом может знать?
А перед их глазами расстилалась сверкающая под солнцем белым, первозданным снежным покровом степь, молчаливый свидетель и сотаинник всего, что случилось этой Рождественской ночью в метель…
«… И Сам Господь и Матерь Божия
вас не только всегда видят и слышат,
А и по именам всех вас знают…»
Иер. Александр Краев,
Храм Божьей Матери, в честь иконы Ея
«Живоносный Источник» в г. Череповец
Январь, 2014 г. Канун Рождества.