Господи мой, радосте моя

Последнее воскресенье августа. Церковь Филиппа Ирапского в поселке Кадуй Вологодской Епархии деревянная, вся воздушная, с высоким, огражденным перилами деревянным крыльцом. С ранней весны до самой поздней осени утопает в разноцветье. Особенно мне глянется алый куст плетущейся розы, притулившейся к стене церкви. Розы осыпают куст сверху донизу, и алые их лепестки нежатся и, кажется, смеются под ласковым светом солнышка.
Литургия Воскресная, церковь полна народу. Теплятся свечи. Голос настоятеля отца Сергия не громкий, а слышен во всех уголках церкви. В церкви тишина – ни шепота, ни шагов. Даже дети чинно стоят рядом с родителями или бабушками. Не балуют, не ходят без присмотра. С этим у отца Сергия строго.
Плавно течет Литургия. Нежными, высокими голосами, словно Ангелы, поют певчие. Два ангела в белых платочках. Одного ангела зовут Светлана, высокая и тоненькая молодая женщина, светленькая вся такая. А вторая темненькая и росту пониже будет и как зовут ее не знаю. Храм молится усердно и благоговейно.  И невольные слезы в молитвенной тишине церкви набегают на глаза. Благодать молитвенная наполняет всю небольшую, уютную церковь, сердце замирает.
И вот Литургия подходит к концу. На возвышении, в правой стороне от Царских врат, где всегда поют певчие, начинают читать «Канон ко Святому Причастию» и отец Сергий выходит с распятием и Библией к аналою с левой стороны. Исповедающихся немного, человек пять со мной вместе. Моя очередь исповедаться. Кланяюсь молящимся в церкви, простите грешную, подхожу к аналою:
- Многогрешная Валентина.
Батюшка: «Почему в субботу на вечерней не была? Кто причащается за Литургией, тому на вечерней быть обязательно».
Оправдываюсь: «Живу далеко, батюшка».
- Это как далеко, на окраине Кадуя что ли?
- Нет, дальше. На Новом, у реки Андога, за 25 км. А отвезти да привезти назад в этот раз некому было.
Батюшка кивает: «Далековато. А кто же сегодня привез?».
- А вот, показываю на мужа, он ставит свечку у большой иконы Филиппа Ирапского, - дед ой возит, когда все изладится у него.
Батюшка смотрит на мужа моего у иконы, потом на меня, тихая улыбка трогает уголки глаз за стеклами очков и он не громко вопрошает:
- В чем хочешь покаяться Господу – у него уже в улыбке дрожат уголки губ – многогрешная Валентина?
     Исповедуюсь, стараясь ничего не упустить, не забыть. Сверяюсь с записочкой на листочке, написанной еще дома. Летом в церковь попадаю не часто, потому как на лето уезжаю жить в деревню, там заботы-хлопоты. Муж у меня пока еще работает, поэтому привозит меня в храм Божий помолиться как изладится. И то хорошо, Слава Богу, поисповедоваться и Святых Тайн причаститься можно хоть изредка.
     Церковный люд вокруг меня молиться под молитвы Канона, креститься и кладет поясные поклоны, словно и моим грехам у Господа прощения просят.
… Когда по завершению Литургии, вкусив Святых Даров, идут прихожане ко Кресту, батюшка Сергий негромко так говорит, как говорят в кругу семьи:
– К нам в Кадуй из Донбасса приехали пять семей с детишками разного возраста. Их в молодежном общежитии поселили. Я с ними встречался. Они, почитай, все разутые и раздетые, бежали от войны, прихватили деток и документы, а так, кто в чем был.
Батюшка серьезно вглядывается в лица прихожан и снова звучит его тихий голос:
– Скоро похолодает, да и сейчас уже нежарко. Одежда нужна всякая, так что, кто чем может поделиться – приносите. Только, братья и сестры, все должно быть чистое и опрятное. А обувь придется покупать, вон там поднос стоит, – показал рукой,– так что, кто сколько может. Господь видит все, Он и за самую малость седьмерицей воздаст. Он в должниках не ходит. А Вы, может, малостью этой душу свою спасете.
Выходим из церкви, муж идет за оставленной поотдаль от ограды машиной, а я остаюсь на высоком, с резными балясинами крыльце. Как уходить не хочется! Кланяюсь в открытую дверь церкви и Живущему в ней, кланяюсь людям, выходящим из нее, со мною вместе молившимся.
Вот и схлынул народ. Запах ладана и теплого воска доносится из притихшей церкви. Одной из последних церковный высокий порожек с трудом переступает, поддерживаемая под руку моложавой женщиной, худенькая, бледная до синеватой белизны в лице, старушка. Она в длинной юбке и кофте с длинными рукавами. А на маленькой головке беленький, с неразборчивым рисунком ситцевый платочек, завязанный под подбородком двойным узелком.
Женщина достает из сумки «мобильник»  и, набрав номер, говорит вполголоса: «Ты где? Да, подъезжай, мы ждем на крыльце». Старушка усердно крестится и кланяется в церковные двери на закрытые уже Царские Врата, что-то шепчет и снова крестится и кланяется, доставая дрожащими старческими пальцами доски крыльца. Распрямляясь, она пятится назад, беспомощно переступая ногами в домашних тапках, пока не упирается спиной в ограждение крылечка. Дрожащая ее рука касается складок юбки, и легкие морщинки бегут от дрожи руки по мягкой, легкой ткани. Старушка, кажется, не обращает на нас никакого внимания, ее сложенные щепоткой пальцы снова поднимаются ко лбу, губы шепчут что-то и она склоняется в поклоне, касается дрожащей рукой досок крыльца.
Женщина вздыхает, взглядывает на меня:
– Вот, все в церкву просилась, свезите да свезите. Приготовиться, мол, пора, давно не была. А и не близкий свет, почти 40 км (называет деревню, названия которой я и не слыхала). Сын из городу вчера приехал и свез, значится, нас.
Вступаю в разговор:
– А Вы часто бываете здесь в церкви?
– Та где там часто, говорю же, не ближний свет. На праздники только и выбираемся, и то, Слава Богу!
Женщина глядит на старушку, поправляет ей кофточку у ворота:
- Видите, она как дитё. Не знаю, за службой хоть что слыхала? Мы тут у скамейки в конце были. Ей ведь без скамейки нельзя. Ноги совсем отказывают, еле бродит. Стоять совсем почти не может.
Мы какое-то время молчим, народ уже разошелся, в церкви тишина. Старушка все крестится, все кланяется и стал слышен ее слабый, старческий голосок:
– Господи мой, Господи, радосте моя. Помилуй мя грешную, и страну Украйну, и народ ея.
Она снова подносит дрожащую щепоть ко лбу, крестится и шепчет: «Господи мой, Господи, радосте моя…»
Гляжу на женщину, которая выглядывает усердно сына и его машину с крыльца, тихонько говорю:
–Да она все правильно и услышала и поняла. Всем бы так понимать».
Старушка поворачивает голову в белом платочке ко мне, и остывающая старостью рука, вся в синих, выпуклых венах, ложится поверх моей руки и легонько пожимает ее. Глаза блекло-голубые, с влажной и дрожащей радужкой, словно выцветшие за долгую жизнь, смотрят на меня и сквозь меня. Словно в вечность.
Вздрагиваю от прикосновения руки мужа к моему плечу (он машину подогнал, а я и не заметила). Кланяюсь остающимся на крылечке церковном и иду к ограде.  В калитке еще раз кланяюсь на прощание церкви. В чисто промытых окошках ее играет обеденное солнышко в свои вечные игры. И идя к мужу, ждущему у машины, непроизвольно повторяю:
– Господи мой, Господи! Радосте моя! Помилуй мя грешную и страну Украину и люди ея.
А над церковью небо высокое-высокое, синее-синее. Уже не летнее и еще не совсем осеннее. И высокие березы, в обилии растущие вокруг церкви и близ нее купают раззолоченные легкие вершины в первозданной его синеве.
     А потом пришел сентябрь. А с ним и нескончаемые затяжные дожди. Закончился дачный сезон и оставив насквозь промокшую деревню, с раскисшими грядками в огороде, с густым, сырым и промозглым туманом по утрам, с с обязательным утренним и вечерним ритуалом розжига и истопки русской печи и подтопа вечером, уезжаем со внуком в город. Пора, пора на зимнюю квартиру, в теплое гнездышко, в благодать горячей воды, в изобилии бегущую из кранов! На прощание сыпем щедро в птичьи кормушки, развешанные у сараек и кухонного окна семечки и пшено – птахам на радость, на малую утеху. Много радостных, умилительных минут доставили вы нам, прощайте покудова, до весны…..
….. думалось мне, что и зимы нам в этом году не видать. Но нет, в двадцатых числах декабря наконец-то подморозило и выпал снег. Потом еще и еще и мороз градуса прибавил – вот она, зимушка-зима, наконец ступила на землю Вологодчины.
     А тут и пост к концу и вот уж Навечерие Рождества Христова и люд православный поспешает в храмы, к службе радостной и великой – Рождество Господа нашего, Иисуса Христа встречать. Где его еще и встретить, как ни в Божьем доме!
     К десяти часам вечера храм на Соборной горке полнёхонёк народу. Хожу от иконы к иконе, ставлю свечи, пока есть еще место на подсвечниках. У иконы Архангела Михаила стоит невысокая женщина в сером теплом пальто и пуховом платке, на ногах валенки, аккуратные такие.. рядом с ней девчушка лет пяти. Ставят свечи: сначала женщина свою, потом девочка. Женщина поворачивается от иконы, держа девчушку за руку, мне становится видно её лицо: моложавое, округлое, чем-то вроде знакомое.  Да мы тут в храме за столько лет примелькались, видела, наверное, за Службами, вот и знакомое. И, подойдя к иконе, кланяюсь, шепчу молитву и ставлю свечку. Так, теперь надо Ксенюшке помолиться, свечку поставить. Отхожу тихонечко в сторонку и слышу за спиной:
- Женщина, извините, Вы не из Кадуя?
Поворачиваюсь, а вот и она с девчушкой за руку стоит, смотрит выжидательно.
- Да нет, я тутешная, хотя, всё лето, пока на даче живу, до поздней осени бываю в Кадуйском храме, ближе у нас церквей нет.
- А меня не узнали?
Качаю головой:
- Вроде что-то знакомое, а вот припомнить не могу.
Она так тихо усмехается, гладит по головке прижавшуюся к боку девчушку:
- Так я напомню. Помните в последнее воскресение августа Вы стояли на крыльце Кадуйской церкви после уже Литургии? А я с мамой моей тоже, на крыльце машину ждали, чтобы сын мой поближе подъехал, мама совсем худо ходила.
     И мне вспомнилась и она, и старушка в длинной темной юбке, в белом платочке на маленькой, почти детской головке.
- Конечно, вспомнила! Какими судьбами у нас, как Ваша мама?
У женщины вмиг повлажнели глаза и она почти шепчет дрожащими губами:
- Нет нашей бабулечки. Померла, как уснула, завтра вот сорок дён по ней справим.
- Примите мои соболезнования. Вы её здесь похоронили?
- Нет, там, в деревне. В Кадуе отпевали, на деревенском погосте схоронили. А сороковой день здесь у нас будет.
И торопливым полушепотом выкладывает:
- У нас в деревне зимой только два дома жилые – мой, да в конце деревни баба Анна. А в остальных только летом и живут люди, дачники в общем. А тут, в городе и сын у меня с семьей и ещё кой-какая родня. Тут и помянем её все вместе.
Она торопливо сует мне в руки маленький пакетик.
- Возьмите, ради Бога, не побрезгайте. Помяните мою маму, её Ангелиной звали. Это пирожки с яблоками, сама пекла. Мы тут с внучкой нищим сколько раздали, а знакомых никого. Уж я Богу взмолилась, пошли Ты хоть одного кого, кто бы её знал. А Он и услышал, вишь ты! Она у меня ведь не просто как жила, она в церкви-то как любила бывать. И молиться любила.
     Девчушка, до того стоявшая тихонечко, к боку бабушкину притулившись, дергает меня за край жакета. Глазки у неё карие, серьёзные, тоненькие бровки насуплены:
- А у нас праздник дома, вот! Бабушка белую скатерть постелила, а у ней цветочки по уголкам вышиты. А ещё у нас пирогов разных «тьма», да, бабушка?
- Конечно, правда, - гладит женщина девчушку по головке в голубой шапочке. – Завтра большущий праздник – Рождество и по нашей бабушке Лине 40 дён.
Девочка утвердительно кивает, глядя серьёзно мне в лицо:
- И ещё бабушка говорит, что нас сам Господь в праздник благословит, а старенькая баба Лина теперь за нас на небушке молиться будет. А за вас кто на небушке молиться будет?...
     Пред царскими вратами выходит батюшка Феодосий, время общей исповеди.
Запах хвойных молодых ёлочек и теплого воска наполняют храм, струится вверх, к луковкам собора. И над всем многолюдным храмом, над храмами и церквами православными парит, покрывая весь мир неизречённою благодатью Святой Дух рождества!