Река жизни

ПРЕДИСЛОВИЕ

Хлебозавод, что уютно расположился на Добролюбова, благоухал свежей ночной выпечкой. Духмянной и сытный хлебный дух густо напитал ближайшую улочку, расположенный напротив детский садик того же хлебозавода. Садик был крошечный, всего на четыре группы. И молодые мамочки, работающие на хлебозаводе, ранним утром приводили сюда полусонных отпрысков. Вернее приносили на руках. Садик начинал принимать детей с пол-седьмого утра, а хлебозаводская первая смена начинала работу с 7.00.
Проходная хлебозавода в это раннее утро, сияя чисто намытым, ещё влажным полом на самом пропускаемом пункте, и в крохотной, всего метров в 6-7 дежурной комнате, стояла с настежь открытыми дверями с обеих концов – с того, что идёт с тихой улочки и расположенного напротив, только дорогу перейти, детского садика, и со стороны заводского двора. Железная вертушка у окна дежурного по проходной, тоже открытого настежь, замерла в ожидании рабочих, на смену спешаших. А в открытом окне дежурного маячила улыбчивая физиономия самого бригадира, Дмитрия Николаевича, начальника этого поста на проходной. И ещё начальника над четырьмя  (или пятью) работающими на проходной (женщинами).
Анна Григорьевна заходя в проходную разворачивает пропуск и показывает его бригадиру. Тот шутливо берёт под козырёк форменной фуражки, здоровается :
- Доброго тебе утра, Анна!
 -  И тебе, Николаевич! Как ночка, отдежурили-отстояли? А теперь почто один, где подчинённых подевал?
- Любашу на склад послал, сейчас вернётся. А ты сегодня третья, чего припозднилась – а?
Анна Григорьевна, пекарь самого высшего разряда, проработавшая на хлебозаводе, на выпечке хлеба более тридцати лет, досадливо машет рукой:
- Устарела видно Анна, ноги уже не те стали. Трамвай с под самого носу ушёл. От того и припозднилась нонешним утром. А кто вперёд меня?
- Грузчики,  - смеётся Дмитрий Николаевич, - они родимые, им машину первую хлебушком грузить надо ещё в шесть с чем-то. Вагонетки для утреннего хлеба освобождать.
Анна Григорьевна или, как зовут её в своём цеху, тётя Аня, взмахивает рукой, грозит строго пальцем:
- Дошутишься мне, гляди!
И идёт горделиво мимо окошка, вскинув голову с аккуратной стрижкой седых густых волос. Серая прямая юбка без единой морщинки, розовая в горошек с бантом-галстуком кофточка и легкие туфли на прямой подошве проплывают мимо окна, через вертушку. И уже у самого выхода, Анна задорно передергивает плечами, и обернувшись к бригадиру, бросает небрежно так:
- Ишь, удумал, третья. Ан нет, первая! Знай наших и третью бригаду.
И под короткий смешок Николаевича скрывается, шагнув со ступеньки во двор.
Дмитрий Николаевич, разве что годиков на 4-5 постарше Анны, работает десятка два с гаком на проходной, а Анна и того более. Сколько работает, столько и помнит, что она на смену завсегда первая приходит. Будь то утренняя смена или с трёх дня или  ночная, с 11 вечера, она завсегда первая. «Такой нрав у ней» – думает бригадир, завсегда первой приходить. За эти двадцать лет бригадир не помнил, чтобы Анна хоть бы на минутку опоздала! Верный человек, надёжа. Не то что нынешняя молодёжь, бригадир так и думает, делая ударение на первом слоге, молодёжь. Иной раз за 2-3 минуты до начала смены бегут через проходную сломя голову. Да, у нас не завод-громада, а небольшой, в два цеха хлебозаводик, второй цех уже потом построили, батоны выпекать. Металлургический комбинат стал в 57 году строиться-подниматься, народу прибыло, стало быть и выпечки разной более запонадобилось. Да и попристроили к старому цеху пристроек: в одной сухари стали выпекать-высушивать, а с другого конца, в другой пристройке торты да пирожные, кексы да вкусности разные. Дмитрий Николаевич любил на обеде, в крошечной хлебозаводской столовке, взять на верхосытку к чаю «ромовую бабу» местной выпечки. Считал, скуснее чем в хлебозаводском кондитерском цеху её ни одна городская кулинария не печёт.
Со склада вернулась дежурившая сегодня на проходной Любашка, белокурая, улыбчивая, сама кругленькая, сдобненькая, как свежеиспечённая саечка. И бригадир отходит к письменному столу в углу комнаты у небольшого окна. Привычно раскладывает в стопки накладные с хлебозаводских машин, вечером возивших хлеб по столовым. В магазины повезут хлеб утренней выпечки. Раскрывает толстый, разлинованный журнал: аккуратно вписывает номера накладных – рядом номера машин. Через проходную идут люди, в основном женщины. Иные, постарше кто, давно работающие на хлебокомбинате, ещё с молодых годов знавшие бригадира, здоровались с ним, потом с Любашей, разворачивали пропуска, показывали их в окошко. Хотя знали друг друга не один годок, а правило есть правило, пропуск предъяви в развёрнутом виде. Об том и табличка вещает на входной двери в проходную и над окошком вахтёра.
Проходившие здоровались с бригадиром каждый по своему. Которые постарше, почти ровесники, сами работавшие на хлебокомбинате с самой послевоенной  поры, а то и с военной, здоровались как со своим близким, родным:
- Здравствуй, Дима. Доброго утра, Любаша.
Которые помоложе, здоровались уважительно:
- Доброго утра Дмитрий Николаевич! Любаша, здравствуй.
А кто уже самая зелёнка и двух годов на хлебе не отработавшая, проскакивала как горох по маслу:
- Здрасте всем! – и вот уж каблучками стучат весело по асфальту двора.
 А отчего это каблучками – а от того, что основной коллектив женский. А где женщины, да какие там женщины, девчонки молоденькие, там и каблучки!
Сегодня у Анны Григорьевны помощница – ученица, девчушка молоденькая, лет около девятнадцати. Ей часто прикрепляют учениц обучаться пекарскому мастерсву.
- Тётя Аня я!  - так она отрекомендовалась новой ученице, девушке Рае. – А Анна Григорьевна, это я для начальников наших, а тебе тётя Аня. Да меня все так зовут, сама увидишь.
Говорить приходилось громко, в утреннюю смену всегда так, в цеху шумно, работа кипит. Гудят транспортёры, на которых плывут к четырём печам хлебы в железных продолговатых формах, спаянных по три. В первой печи, а они все работали на газе, и кочегарка была тут же за перегородкой, выпекается белый хлеб, в трёх остальных чёрный. А ещё раньше формовочные машины с воронкой для теста, в которую с тестомесильных агрегатов со 2-го этажа подаётся тесто, безустали щёлкают разделочным карманом. По меньшему транспортёру, который обслуживает только одну разделочную машину, плывут пустые формы. Их смазывает помощница машиниста, а сама машинист следит за весом в формах. Ещё ставит в огромные агрегаты – барабаны тройные формы с тестом. И заполнив одну люльку барабана, куда помещалось 4 формы, кнопкой сбоку подымала их кверху, понежится в горячем ласковом воздухе. Следом за поднявшейся к верху люлькой снизу подавалась новая, с уже поднявшимся тестом. Формы с поднявшейся расстойкой, как называли её хлебницы, тут же выгружались на широкий транспортёр, медленно и величественно текущий к печам. А освободившуюся люльку загружали свеженаформованным тестом в смазанных формах. Но главное чудо, считала Раечка, начиналось именно у печей. Барабан и люльки как и у формовочного агрегата, а остальное требовало особого опыта, сноровки, мастерства хлебопекарного.
Люльку загружаешь поднявшейся в формах «расстойкой», пышно поднявшееся тесто в общем. Вот её поднимаешь вверх, а снизу поднимается люлька с готовым хлебом, душистым и румяным. Его Раечка, одетая в суровые толстые белые рабочие рукавицы вытряхивает на движущийся транспортёр, а тётя Аня загружает тут же подплывающими формами с поднявшимся в них тестом. Вообще пекарь один должен успеть и выгрузить люльку с испечённым хлебом и загрузить новыми формами в короткий срок. За минуту-полторы – прикинула Рая. Но ей пока это не удаётся. Римма, молодая девушка – пекарь у второй печи, худенькая и подвижная, кажется Рае, молниеносно разгружает люльку с хлебами, ловко вытряхивая формы с горячим хлебом, по тройной форме в каждой руке, на движущийся транспортёр. Раз – и пустые формы уже на нижнем транспортёре, едут назад к формовочной машине. Два – и формы с тестом, пышным и готовым к выпечке, устанавливаются на освободившееся место.
- И как она так ловко управляется, ведь тоже совсем девчонка, а у меня так не получается. Может и не получится никогда? – расстроено думает Раечка.
Словно подслушав её мысли, тётя Аня легонько похлопывает её по руке, и Рая, встрепенувшись, торопливо поворачивается к старшей наставнице. Тётя Аня успокаивает:
- Раёк, не кручинься попусту, всё уладится. Время и тренировка, и будешь управляться не хуже , обещаю.
Рая морщит губы в улыбке, на душе вроде легчает. А что, всё правильно, тренировка и время всё поставят на свои места.
С обеда, который длится всего 25 минут, Раю начальник цеха, Сталина Владимировна, тихая, интелигентная,  худенькая женщина, поставила на фасовку. Это к круглому, вращающемуся широкому, словно огромная тарелка, перевёрнутая дном вверх, барабану. В него стекается по транспортёру свежевыпеченный хлеб. Его надо тут же грузить на вагонетки с деревянными решётками под хлеб. Хлеб с барабана на вагонетки надо убирать споро. Не то горячий хлеб, падая с транспортёра на барабан и на неубранные буханки, помнётся. Будет иметь вид нетоварный, на что всегда обращала внимание укладчиков Сталина Владимировна. Укладчиков всегда было 4-5 человек. Две – это постоянные работники хлебокомбината, остальные «легкотрудницы». Молодые женщины перед декретом или после него. А летом это 2-3 школьниц или школьников 8-9 классов. Иногда на 3-4 недели приходили студенты Череповецкого пединститута или другого учебного заведения. Студентам тоже деньги нужны, да и хлеба, чая вволю. Женщины подкармливают, приносят сухариков с орехами или пирожных с кондитерки наверху. Так что голод здесь студентам не грозил, и денежку подработать было можно.
Дни проходили за днями. Приходила сноровка, заживали ожоги от горячих люлек на руках, которые сама себе по неумелости и соделала. Раечку тётя Аня теперь без опаски оставляла одну на весь обед, на все 25 минут. Сначала Римма помогала справиться, не задерживать люльку, чтобы хлеб, находящийся в горячей печи, не подгорел. И чтобы формы с пышной «расстойкой» быстро и аккуратно поставить на освободившееся место. Кидать небрежно формы с поднявшимся тестом нельзя, тесто опуститься тут же, хлеб выйдет как брусок глины, стыдно из печи вынимать. Тётя Аня не сердится, нет, но вздохнёт и скажет:
- Хлеб, Рая, любит, чтобы с ним как с младенцем новорожденным обращались. Ты это твёрдо запомни, не то добрым пекарем не станешь, хоть сколько у печи не стой.
Учила особо обращать внимание на пышность «расстойки» в формах. Мало если – плохо, но поправимо. Загрузи барабан печи прокрути его один прогон – это 60-80 секунд. В одно время из спецшланга, тоненького, взбрызгивая проходящий этот круг хлеб. Вот и выравняется, подымется тесто. А вот когда оно, тесто, выше края формы – это никуда не годится, тут же такую форму на возврат, её чуть тряхни, и тесто «село», опустилось то есть. Какой уж хлеб тут.
И ещё множество больших и малых секретов как пекарю, ей преподала тётя Аня. Вот она пекарь ас, равных ей редко кого можно назвать в цеху.
Где-то недели через две Римма, девушка-пекарь со второй печи, ушла на белый хлеб, там пекарь-декретница. Её перевели к барабану с готовым хлебом, на лёгкий труд, а Римма встала на её место.
- Вот и твоё время Раёк, подошло. Сегодня в два часа начальник цеха Сталина, технолог Тамара и наш бригадир 3-ей бригады будут у тебя экзамен на пекаря 1-го разряда принимать. Да ты не тушуйся, - заметив Раино волнение, - засмеялась она – Ты умница, всё с лёту хватаешь. И ответственная, Сталина знает это. Так что отвечай смело.
Всё прошло хорошо, отметка – отлично. И всё это в корочках пекаря 1-го разряда отражено. Подписи поставили, печать. И число и год. Девочки, с которыми жила в двухкомнатной квартире в двухэтажном доме от хлебозавода, стоящего тут же, рядом с забором хлебозавода, поздравили, ясное дело. Сделали к приходу Раи «оливье» и поджарили картошечки. Была и бутылочка вина. Рассматривали новенькие «корочки»  пекаря. Громко читали фамилию, хохотали над именем-отчеством Раиса Ивановна. Шутили:
- Нашему полку прибыло!
Потом дружной группой сходили в кино, в к/т «Комсомолец» на весёлую ни к чему не обязывающую комедийную картину и гуляли ещё долго по заснувшему городу.
Работать Рае пекарем нравилось, нравились люди в бригаде. И вообще в цеху. Особенно тётя Аня, они так и работали бок о бок у печей рядом. Рая за пару месяцев приобрела сноровку, работала споро и быстро, и время ещё оставалось хлебнуть чайку, стоящего в эмалированной кружке на табуретке рядом. От печи жаром так и пышет, так что пить привыкли много.
Рая девушка была сельская, стеснительная, тихоня, говорят про таких. Тётя Аня опекала её с материнской добротой прямо таки. Наставляла, хвалила и указывала на промахи мягко ласково. Она была старейшим работником цеха, нет не по возрасту. По возрасту была Клавдия Николаевна, ей было уже за шестьдесят пять, она давно была на пенсии, которой ей не хватало. Потому и устроилась в хлебный цех рабочей у транспортёра с белым хлебом. Тётя Аня работала в этом цеху ещё до войны 41-го года, вот от чего старейший работник цеха. Иногда, в ночные смены обычно, когда в цеху было не так шумно и многолюдно, тётя Аня и Рая, находясь у стоящих рядом печей, вели неторопливые беседы. Рая живо интересовалась жизнью тёти Ани до войны и во время войны. Ей было интересно знать, как жила молодёжь и страна в то далёкое время. Это было даже интереснее, чем читать книгу или смотреть кино, считала она. Тут перед тобой живой участник всех тех, давно минувших событий. Беседы-воспоминания в ночные смены начались у них после 9-го мая, когда поздравляли в небольшом уютном зале хлебокомбината с крохотной сценой и деревянными стульями, сколоченными в неразделимые  двойки и тройки, ветеранов и участников войны. Тех, кто работал в то легендарное время на хлебозаводе № 2. Рая была участницей хлебозаводской художественной самодеятельности. И по два раза в неделю она ходила в весёлый и смешливый девчачий коллектив под руководством опытного аккордеониста на спевки. За месяц с чем-то сразу после 8-го марта, стали готовить праздничный концерт ко Дню Победы. Рая голос песенный имела от природы, так говорил ей руководитель самодеятельности. Петь любила. Разучивала сама песни, слушая пластинки, которые крутили в общежитской квартире девчонки, живущие с ней вместе. Жили дружно, весело, и заботились друг о друге как могли. Они то, эти девчонки, и направили её в хлебозаводскую самодеятельность. Мол поёшь, иди к Борису Геннадьевичу, пусть прослушает.
На 8-ое марта Раечка выступала с сольным номером под аккомпанемент аккордеона. Ей хлопали собравшиеся в честь праздника женщины хлебозавода, вызывали на «бис». Потом, уже в цеху, тётя Аня, стоя с ней на рабочей смене у горячей печи, улыбалась и хвалила:
- Молодец, Раёк, умница! А мы и не знали, что в нашей бригаде такая певунья есть.
Рая смущённо отнекивалась:
- Да ну, тёть Ань, какая я певунья, так, для домашнего пользования. Вы точно мама моя, та всегда бывало говаривала:
- Эх, доча, были бы деньги, отправили бы мы тебя учиться в Москву. Голосок у тебя хороший, а мошна пуста. Не то что на учёбу а на то, чтобы доехать до Москвы или ещё куда денег не наскрести. Жизня наша колхозная!
Анна Григорьевна согласно кивает:
- И то правда. Иные в народе так поют, что и артистке не тягаться. А чтобы выучиться, то средств нет, то родители не отпустили в своё время, то ещё какая причина.
- Да ничего, - тут же веселеет она – нам в народе тоже свои певицы нужны. Вон какие концерты нам закатываете и прямо «на дому» - и смеётся, весело поблёскивая карими, не утратившими молодого блеска, глазами.
К 9-му мая подготовили под руководством Бориса Геннадьевича праздничный концерт. Песенно-литературную композицию. Песни и стихи всё военных лет. Пели слаженно, с душой, и весь небольшой зал пел вместе с ними и «Синенький платочек» и «Землянку» и «Женьку-партизанку». Хлопали так, точно артистам каким. А потом на сцену поднялся председатель профкома, щуплый и худенький, весь седой мужчина и вручал небольшие тортики и конверты с премией праздничной всем, трудившимся в годы войны и сейчас не покинувших свой трудовой пост, так он сказал, ветеранов.
Рая и раньше их видела и знала, с некоторыми трудилась бок о бок, как говорится, в одном цеху, а тут вдруг увидела их по новому. Они открылись словно с какой-то неведомой стороны. Вроде и знакомые все, а в то же время загадочные какие-то, ровно и не знала их раньше. Увиделась вдруг в их лицах, в тихих, чуток тронувших губы улыбках какая-то тайна, что-то такое, что не знает она, Рая. И замершим сердцем поняла, что они сейчас все там, в той войне, вспоминают и переживают её снова. Вот откуда это их чувство единения общего: они там, знающие и помнившие то страшное время – а мы тут, в этом времени, всё знающие из рассказов отцов, матерей, книг и фильмов. И так ей захотелось хоть чуток прикоснуться к этому братству тех, кто помнил и знал и сам пережил это время. И она в ночные, не такие напряжённые смены, просила Анну Григорьевну поделиться, рассказать ей о том времени. Тётя Аня сначала удивилась:
- Да зачем тебе это? Раньше всё со школы следопыты хаживали – раскажите да поделитесь. А ныне свой следопыт под боком.
И молчала почти до самого перерыва на обед. А после обеда сказала Рае, как-будто сама себе удивляясь:
- С чего начинать и не знаю.
- А с самого начала и начните, мне всё интересно. Что решите рассказать, то и расскажите.
И улыбнулась так ласково и зазывно, что Анна Григорьевна, грузившая очередную порцию трёхячеистых «расстоек» в печную люльку, тихонько рассмеялась:
- Договорились! Расскажу тебе всё с самого что ни есть начала.




ГЛАВА 1.

Аня жила в Череповце с самого рождения в районе небольшого завода местного значения «Красная звезда». Жила она с мамой и отцом в частром небольшом домике на тихой зелёной от сиреней и рябин улочке. Асфальта на улице не было и в помине, да и в городе только на основных дорогах и был, а так улочки, сплошь заросшие травой летом и заметённые снегом зимой. Легковые машины в городе были редкость: горкомовские или райкомовские, ну может ещё газиков с брезентовым верхом несколько – это милиции и военкомата. А так полуторки в основном. Да и тех негусто было. Вместо автобуса тоже ходила полуторка, скамейки в кузове вряд. Аня на такой машине ездила с вечерней смены домой. И выходила к остановке, чтобы приехать на ночную смену. В утро или с дневной смены все пешком ходили, хоть за 3 км приходилось отмахать. Тогда это было не в удивление, весь городок перед войной совсем небольшой, так жил. В 38 году в самом начале, в Новый год, Аня вышла замуж за молодого обходчика с железнодорожного депо. Мужа звали Николай, и родом он был из небольшой деревеньки под Череповцом. Зажили молодые вместе с Аниной мамой в частном своём домишке. Отец к тому времени уже помер, у него что-то с лёгкими было. Мама Ани работала в крошечном деревянном магазинчике в конце улицы уборщицей и дворником и грузчиком в одном лице. А заведующая, она же и продавец и приёмщица товара, была, жившая на соседней улице женщина средних лет. Магазинчик торговал хлебом, солью, макаронами, растительным маслом и спичками, сахарным песком и рафинадом. Две, крашенные голубой краской полки, с вырезанными из газет и прикреплёнными металлическими кнопками узорами, украшали банки кильки в томате и бутылки с уксусом, и меж ними горделиво  проглядывали белые водочные головки. Торговал магазинчик и перловкой в развес и манной крупой. А с «чёрного» крыльца и керосином на разлив. На прилавке высились кубы комбижира, его тоже продавали в развес. Были ещё и карамельки-подушечки, ситро в стеклянных бутылках, и там разные мелочи, чего Аня уже и не помнила. Магазин был выкрашен в голубенький цвет, и местные жители близлежащих улиц окрестили его «Голубой Дунай». Женщины окликали друг друга со дворов:
- Слышала, в «Голубой Дунай» селёдку привезли, целый бачок, надо бежать, не то не достанется. На тя очередь держать, или как?
Анина мама работала в этом магазине ещё когда был жив муж. Да так и приработалась. Деньги хоть и небольшие, а рядом с домом. Аня, когда в школе училась, всё под приглядом маминым была. Закончила школу, и устроил её мамин младший брат, дядя Гена, на хлебозавод. Сначала помощницей на мукосейку, да там тяжело было, куда девчонке со школьной скамьи мешки с мукой тягать. Вот через некоторое время её перевели в цех дежи мыть. Это раньше в таких тесто после замеса подходило. А перед замужеством Аня уже стояла у печи, хлеб выпекала. Старалась изо всех сил, чтобы оправдать доверие. Начальство, бригадир и технолог, Аню хвалило, на доске почёта карточка висела. И дома Аня первая помощница маме была. Что в огороде помочь, по дому там воды наносить, дров к печке, прибрать, постирать – это Аня. Николай работал допоздна, приходил усталый, с измазанными мазутом руками. Обходчик – это колёса проходящих поездов осмотреть – обстукать, смазать, подкрутить. За день так вымотается, домой придёт, а от вокзала это километра три пешком, поужинают все вместе, он присядет на скамеечке у печки к тёплой печной стенке прислонится и дремлет. Вот так уставал на своей работе. Но дневные смены ещё ничего, а ночные гораздо тяжелее доставались. А однако хорошо жили, дружно. К июню 41-го уже подрастала у Ани с Николаем дочка.
- Ничего, справлялись как-то, - Анна Григорьевна задумается, вся уйдёт туда, в то далёкое, и казалось ей, такое счастливое и светлое время.
- Садиков тогда и не было у нас, дитё то с бабушкой то со мной. А я по сменам, управлялись как-то, не жаловались. Все так жили, не мы одни. А и хорошо жили! – улыбается и качает головой.
- Бедно, а хорошо, весело, дружно так, ровно пили и не могли напиться жизнёй.
Она вздохнула как-то прерывисто, будто всхлипнула:
- Давай, Раёк, начнём у печек прибираться, не до разговору. Через час смену передавать надо другой бригаде.
Рая соглашается, конечно пора. Вынимает с поднявшейся из печи люльки формы с готовым хлебом. Вытряхивает на транспортёрную ленту, и он плывёт туда, к медленно вращающемуся выпуклому кругу барабана. А там его уже ждут ловкие руки укладчиков. Они грузят его на железные вагонетки с выдвижными решётками. На каждую такую деревянную решётку помещается двенадцать буханок. Укладчицы их ловко укладывают, сразу сжимая осторожно по три вместе: раз – три вместе буханочки, как в форме, два – ловко их ставят на решётку, три – снова три вместе, и так всю смену, печек четыре. Успевай только поворачиваться. Заполненные вагонетки принимают диспетчера и тут же горячий хлеб грузчики грузят в поджидающие хлебные машины. А машины везут хлеб ранним утром по столовым и магазинам, туда, где его ждут. Хлеб – всему голова! Что без него обед для рабочего завода или фабрики, да и для иных-прочих? Как-то тётя Аня говорила Рае, что всё приедается из пищи. Смотришь, суп там какой поднадоел, на следующий раз другой сготовишь. И так со всей пищей, а с хлебом не так. Хлеб не надоест никогда! Ты его и сегодня ешь и завтра и изо дня в день и не надоест никогда. А без хлеба обед не обед и завтрак не завтрак – вот и выходит, что хлеб всему голова.
Рая загружает освободившуюся люльку формами с поднявшимся пышно тестом, «растоймой», как говорят на хлебозаводе. Печи пекут хлеб непрерывно. Передают печи полностью загруженными следующему пекарю сменной бригады. Редко когда, коли печь начинает барахлить или надо там что поменять, осмотреть профилактически, печку отключают. Она остывает долго. Потом ещё целую смену её наладчики осматривают, ремонтируют, люльки проверяют, и только к следующей смене ставят на разогрев, чтобы температура достигла нужных для выпечки хлеба градусов.

ГЛАВА 2

Раин первый год пекаря 1-го разряда подходил к концу. Начальник цеха Сталина Владимировна принесла ей книжечку – брошюрку такую «Пекарь второго разряда на хлебной выпечке». Рая её добросовестно штудировала, хотя всё было знакомо на зубок. Практика у печи, советы и наставления Анны Григорьевны, подсказки, разные там маленькие секреты как не допустить, чтобы корочку у буханки в печи «порвало». Это такие на ней трещины глубокие появятся, коли не уследишь. Или как уберечь хлеб, чтобы не подгорел, когда чуток лишку жара добавила по регулятору в печь. Всё это Рая теперь знала назубок, тётя Аня её нахваливала и в глаза и за глаза. Рае даже неудобно становилось иногда. А женщины в бригаде её успокаивали.:
- Да ты не тушуйся на добром слове, Анна, она знает, что говорит. Не ты у неё первая в обучении. С иной бьётся, бьётся пол-года, толку никакого. В одно ухо влетает, в другое вылетает. Анна хоть и не любит сдаваться, а и то Сталине скажет:
- Нет, не выйдет из неё пекаря. То хлеб подгорит, то порвёт корку у невыходившего теста. Нет значит внимания надлежащего. Глазки подведены, колпачок белый на головке держится лихо, белое платьице, а в такие наряды все на хлебокомбинате одевались (кроме тех, кто в кабинетах) туго в талии фартучком перетянуто. А глазки всё в наладчиков, парней молодых, стреляют, да хохоток, да щебеток. А печка – она особого внимания требует, потому не каждый у печки работать может. Ставь ты её куда в другое место, Владимировна.
- А тебя, вишь, нахваливает, а и отругает – знать за дело. Ты Анну слушай, она тебя в люди и выведет.
А Рае и самой тётя Аня люба, она её как матушку родную слушала, худому не научит.
Подошли к концу ночные смены, а там отсыпной и следующий день выходной. У Раи молодой человек появился, Константин. Парень добрый, работящий, жил с родителями в районе фанерно-мебельного комбината, на 7 линии в частном доме. Этот район в городе попросту называли Фанера. Константин работал на металлургическом комбинате слесарем и иногда встречал Раю на проходной после дневной или вечерней смены. Тут-то его и заприметили женщины из бригады, сразу вопросы кто, да что, да как? Иные подшучивали: парень вон какой, крупный, видный, не худосочина какая засушенная. Ой, напрасно он к проходной хлебокомбинатовской ходит! Здесь со смены вон сколько девчат из проходной выпорхнет, что горох посыпется, каблучками об асфальт дорожки  застучат – не ровен час, отобьют!
Рая лишь плечами поведёт, а тётя Аня тут как ту за Раю и вступится:
- Мечтать оно не вредно, да только паренёк знать смышленый, знал, на ком глаз остановить.
Разговоры такие обычно велись в раздевалке, куда переодеться в белую, для всех одинаковую заводскую униформу, собирались женщины и девчонки из Раиной бригады перед сменой. Тут все собирались и после смены, сбрасывали на скамейки пропотевщие от цеховой духоты беленькие платьица, фартуки и косынки или колпаки (это у пекарей). И звонко шлёпая резиновыми вьетнамками, отправлялись в душевую, дверь которой была на другом конце раздевалки.
Девчата песни любили петь в душевой, это стоило послушать. Девчонки были голосистые, песни выучивали на «слух» и пели самозабвенно, это уж как водиться. Стоило одной начать, и потихоньку втягивались все, даже женщины в возрасте. Любили петь песни протяжные, это так созвучно душе русской певучей:
В горнице моей светло
Это от ночной звезды.
Тихонечко начинала какая-нибудь из товарок, смывая мыльную пену под сыплющей мелким тёплым дождиком лейкой душа. И всё женское царство, намыливающееся или уже смывающего обильную пену, подняв зажмуренное лицо к щедрому тёплому дождику, тут же подхватывало:

Матушка возьмёт ведро
Молча принесёт воды

Иногда просили Раечку : «Давай нашу любимую!»
Рая не упиралась, упрашивать её не надо было, и она начинала нежным чистым голоском:
Я любил тебя милую,
Дорогую, хорошую

Все вдруг замолкали, и никто не вступал в песню, чтобы не спугнуть эту хрупкую нежность:
Зацвели голубые
Все цветы полевые,
Я ей сердце своё подарил,
Потому что любил,
Потому что любил.
Ах, зачем я так сильно любил.

Лилась тёплая вода, девочки заканчивали омовение под чистую песенную нежность.

Но она не поверила,
Обманула, слукавила,
И меня в одиночестве
Тосковать здесь оставила.

Раин голос взмывал в высоту:

Отцвели голубые
Все цветы полевые,
Я ей сердце своё подарил.

И верилось девчонкам, что и к ним в своё время придёт она, долгожданная и прекрасная любовь! А что она придёт, верили все как одна, только бы не пропустить. В молодости верилось и мечталось легко и светло.
А женщины в раздевалке, вымывшиеся раньше никуда не торопившихся девчонок, рассуждали промеж собой:
- Молодость она и есть молодость, самое что ни на есть золотое времечко. Жаль, что короткое, промелькнёт, и не заметишь как и куда канула…..


ГЛАВА 3

Прошли дневные смены, выходные, подошли вечерние. Раину печку поставили на две смены на профилактический осмотр и временно направили на пару смен в третий цех на выпечку батонов, там кто-то из пекарей приболел, на больничный ушёл. Третий цех рядышком, метров за двадцать пять от второго. Построен был уже после войны, поновее, и печи другие, под листы тонкого, лёгкого железа. На этих листах выпекали батоны. Но производство мало чем отличалось от хлебного цеха. Так что Рая, постояв у печи часик с бригадиром смены, поблагодарила и сказала, что всё знакомо и теперь она одна справится.
Батон Рая выпекала нарезной с изюмом. По транспортёрной ленте подплывали железные удлинённые листы с белой, мягкой, расстойкой нежного теста, лежащего в аккуратный рядок толстыми колбасками. Надо было быстро снять лист с транспортёра и также быстро нанести специальной, отточенной как бритва, стальной нарезкой надрезы наискосок по батону и также быстро отправить в печь. Остальное как и у своей печи в хлебном цехе – вынуть лист с испечёнными батонами, аккуратно наклонить его наискосок к движущейся ленте, и шесть румяных, пышущих жаром духмяных батонов вот уже поплыли не спеша туда, к большому выпуклому барабану, где их складывали на вагонетки. А там в диспетчерский пункт в конце цеха и на эстакаду. У эстакады ждали их машины с надписями «Хлеб».
Конечно, печь батоны было легче, не то что хлеб. Там одна тройная форма под три буханки спаянная сама по себе до двух кг весом, а и хлеб, если украинский, то по 950 гр буханка, а ржаной чуть более килограмма. А в руки берёшь сразу по две формы, в обе руки и одни взмахом на транспортёр – за смену не одну тонну перекидаешь. А батон, он лёгкий, и Рая кажется играючи справлялась у печи. Но у неё даже мысли не возникало попроситься в цех к булочникам. Сроднилась вроде и с цехом хлебным и с теми, кто там работал. Даже заскучала по своим к концу смены.
На второй день, только Рая успела первую партию батонов вынуть из печи, подошла бригадир, Агриппа, постояла, понаблюдала за сноровистой Раиной работой, похвалила и сказала:
- Ты, Раечка, сегодня в столовку на обед не ходи. У нас будут сегодня свои пироги со свежей капустой и ещё с зелёным луком и яйцом. У одной нашей девушки сегодня день рождения, чай в обед будет общий. Нам по такому случаю начальница разрешает 3-4 пирога испечь на всех. Капусту и лук сами принесём, а тесто и яиц здесь дадут, так что и тебя приглашаем на праздник.
Рая засмущалась:
- Да меня никто и не знает, может и не надо мне там быть?
Бригадирша только пальцем погрозила:
- Это ты брось, ишь, какая гордая. Мы тут как семья одна – и вдруг озорно подмигнула ей, точно девчонка молодая, а самой уж за пятьдесят, - Ты таких пирогов сроду не едала, пальчики оближешь!
Улыбнулась и ушла к следующей печи, видно всех оповещала.
В обеденный перерыв, за большим, дощатым, чисто выскобленным столом, за которым в законный 15 минутный перерыв в смене женщины цеховые пили чай, собралась вся бригада, человек двадцать, а то и побольше, на обед. Именинница, худенькая и маленькая, похожая на подростка, женщина лет тридцати, хлопотала у стола, разрезая большущие румяные пироги-кулебяки. Другая разливала чай из эмалированного ведра, было шумно, тесно и весело. Механизмы в обеденный перерыв отключались. Одни печи продолжали выпекать батоны, но Раю отпустила сама бригадир – иди мол за стол общий, попробуй нашего угощения.
Именинницу поздравляла одна женщина из бригады, под общий смех попыталась поднять к верху за уши, чтобы подросла ненароком чуток. Потом вручили общий подарок, что-то завёрнутое в пакет, и принялись за чай. Дружное чаепитие прерывалось иногда таким же дружным смехом, который гулко разносился по всему цеху, затихшему на короткий обеденный получас. Не слышно лязга и стука вагонеток, громкого шуршания транспортёрной ленты, стука разделочных машин и прочего рабочего шума цеха.
Вместо двух смен Рая отработала все четыре, так уж получилось, пока не вышла с больничного пекарь постоянный. В первую смену Рая дождаться не могла удобного времени, чтобы ещё послушать рассказов Анны Григорьевны о том, давно казалось канувшим в лету, но в людской памяти никогда незабываемом времени.
- Пока жива, и оно (имелось в виду то время) во мне живо, а я помру, и оно со мной угаснет. А пока жива, будто вчера всё и было – как-то раз обмолвилась Анна Григорьевна, и хоть и глядела вроде прямо на Раю, а её будто и не видела. И взгляд её был как бы смотрящий не в этом мир и видевший не то, что вокруг неё – а внутрь себя пристально вглядывавшийся, в иной тот мир, который ей одной и ведом.
Рая потом частенько задумывалась о словах тёти Ани и у неё были свои рассуждения на эту тему. Вот, думала Рая, писатели-фантасты пишут там выдумки всякие о прошлом, о будущем. А возьми вроде обычного человека, ведь его сознание вмещает в себя огромные временные пространства:  и прошлое и настоящее и даже пусть пунктиром, но и будущее. Получается память – сознание как вселенные необъятные сконцентрированные в одном человеке, а точнее в его мозгу. Это же надо обладать такой огромной, разумению человеческому невместимой, силой и мощью, чтобы создать жителя земли, наделить его таким разумом, вмещающим и прошлое и настоящее, и готового вместить и будущее, да и вмещающего, по мере подачи знаний о нём. И по Раиному разумению выходило, что люди – самая большая загадка на Земле. Рая совсем считай недавно закончила школу, посещала обязательные публичные лекции в актовом зале хлебкомбината, которые обычно оплачивал профком, регулярно читала переодику, там газеты «Комсомолку» и «Правду», которые хочешь – не хочешь, а обязана выписать, как передовой рабочий человек. Знала общеизвестное, что человек произошёл от обезъяны и в результате эволюции стал тем, кто есть на день сегодняшний.
Но было и другое понимание, и оно было более реально, чем знание школьное или лекторское. Раина мама учила её быть-жить не напоказ, душа нараспашку:
- Ты, - говорила она Рае, - не перечь никому, как они мыслят, пусть их. Но знай и помни твёрдо, от Бога мы создания, от Него исшли, к нему и отыдем. А то, что трезвонят – человек венец природы, пустое. Природу кто создал, как помощницу  Себе? Вот именно – Он, Создавший небо и землю и вся, яже в них. И человек – венец творения Божьего, то разумей и никогда не забывай.
Мама у Раи человек по нынешнему времени была тёмная и отсталая личность, со своей верой в Бога и иконами в Святом углу. Это в нынешний век цивилизации и просвещения! Но мирились с её отсталостью и «дремучей темнотой» за её неизменное трудолюбие, добрый, незлобивый нрав и подельчивость. На селе знали, она последнее отдаст, коли у кого-то в том нужда будет. И пользовались её добротой иногда самым бессовестным образом.
Рая до сих пор вспоминала с лёгкой обидой случай, происшедший когда она закончила седьмой класс и перешла в восьмой. Табель был с четвёрками и пятёрками, мама порадовалась. И пообещала дочке справить ей новое пальтишко к зиме восьмого класса. Старое Рая носила уже третью зиму, оно повытерлось в надлежащих местах, пооблиняло, и воротник из крашенного в чёрный цвет кролика стал навроде отливать бурячным цветом, рукава не перекрывали кисти рук, а полы пальто коленок. Обновки в семье были редкость, да и семья была одни «девушки», смеялась Раина бабушка Хина, маленькая, слепенькая и уже давно самостоятельно не покидавшая дом. В баню или там посидеть на улочке на скамеечке, погреться на солнышке её выводили или Рая или Раина мама. А отца Рая помнила смутно, как в тумане. Она тогда училась только в первом классе, когда отца не стало. Вообще бабушка Хина была мамой отца, а Раина мама Рита её сноха, но жили они всю жизнь дружно и ладно, как в иной семье родные мать с дочкой не живут.
Так что была в семье одна пенсия и одна маленькая зарплата Раиной мамы, которая работала уборщицей в школе и совхозном правлении по совместительству. С трудом скопили нужную сумму. Мама в сельмаге с Раей и пальтишко приглядели: цвета тёмно-синего с серым мягким воротником-шалькой. А тут сосед, через два дома жил, как-то вечером заскочил, выручи мол Рита. Срочно надо с полсотни, дай, с получки возверну, всё будет честь по чести. Сосед был человек ненадёжный, такому, говорят, дай руками, да находишься потом ногами. Но Раина мама  была подельчивой и жалостливой, и все скопленные 48 рублей подала, пересчитав на Раиных глазах, сложила так ровненько и подала, только поизвинялась, мол полсотни нет, вот всё тут.
Более тех денег они не видели. Минула одна получка, другая, дело к школе. Пошла доверчивая Рита к соседу за своим. А там в избе жена его, женщина силы недюжинной, стала руки в боки:
- Ты кому давала, знала? Знала. И деньги твои он в городу пропил- прогулял, я сама теперича в конторе его зарплату получаю. У меня самой трое по лавкам, а у тя одна. С меня и взятки гладки. А с него спроси, может натурой с тобой, одиночкой, расплатится.
Постояла Рита у порога, постояла, с тем и ушла. А сосед с тех пор Риту обходил сторонкой. Как увидит её бывало, так и нырнёт за какой-нето угол.  А Рая в ту зиму в школу до нового года в фуфайке отходила, уж и понасмешничали над ней. А потом всё же купили пальто, как-то вытянула мама. Давнее вроде дело, и обижаться не надо на таких, учила Раю мама, а вот нет-нет, да и вспомнится. И что-то такое, не забывающее всколыхнёт память и слова бабушки Хины, уж три года как упокоившейся, припомнятся:
- Молчи, Рита, Бог с ним. У нас защиты нету, а у него совести. Ничего, в своё время со всякого свой спрос будет.
После похорон и скромных поминок по бабушке Хине, мама сказала Рите, когда ушли уже соседские старушки и ещё пара женщин с маминой работы:
- Вот, Рая, ушла в дом вечный наша бабушка, и наш домик ровно осиротел.
И тихонько заплакала, утираясь посудным полотенцем, которым протирала вымытую Раей посуду.
Рая отмахиваясь от далёких воспоминаний, тряхнула головой. Ловко грузила в печь формы с растойкой, вынимала свежую выпечку, опять загружала.
Анна Григорьевна лукаво улыбнулась:
- Что, дела сердечные покою не дают?
Рая засмеялась, замахала рукавицами, омахивая ими лицо, словно веером от жара печи:
- Не-а! Видно соскучилась за домом и мамой, потому и одолевают мысли там разные. Домик наш припомнила, я ведь так и не могу к квартире общежитской привыкнуть. Как в гостях себя чувствую. Толи дело домик деревенский.
Тётя Аня тихо так улыбнулась. Задумчиво. Глаза стали как озёра с тёмной водой, нездешние такие.
- Тёть Ань, я что-то не то сказала? – Рая забеспокоилась.
- Да всё то, девочка, всё то. Я вот свой дом вспомнила, жила в таком всё детство и юность и всю войну.
Рая рада слушать свою наставницу, так рассказывает, ровно повесть читает.
Работа у печей спорится, вроде даже и быстрее и слаженнее за разговором дело делается.

ГЛАВА 4

Рая спрашивает проникновенно, готовая выслушать всё-всё, что ей расскажут:
- Тётя Аня, а как вы жили до войны?
- Хорошо жили, я же тебе рассказывала. Бедно, но дружно, уважительно друг к другу. Нашей дочурке, Майке, в том годе уж почти полтора года было. Она была бойка донельзя. Да и теперь такая же, - усмехается она.
- Дочка с вами живёт или отдельно?
- И отдельно и в другом городе. В Вологде. Замуж вышла в свой срок, муж у неё из Вологды, в институте вместе учились.
- Понятно – безмолвно кивает головой Рая.
- Внук у меня и внучка подрастают. Вижу редко, в отпуск съезжу к ним или они ко мне, а так перезваниваемся. Каждую неделю бегаю на переговорный пункт, чтобы поговорить с ними. А дом ты правильно сказала, как что-то такое близко-родное, в общем словом и не объяснить. Как уж мы с Колей старались, где что подремонтировать, крыльцо поправить, сарайку обновить, пол в баньке перебрать…
И ей припомнилось живо то благодатное, счастливое, молодое их время, когда ненароком стараешься хоть плечом прикостнуться к родному плечу, рукой нечаянно вроде коснуться загрубевших рабочих пальцев мужа с зажатой в них папиросой. Майка тут же, со щепками в предбаннике играет, бабушка в небольшом огороде копается: полет, рыхлит, поливает. А небушко высокое высокое, голубое, как василёк. И облачка по нему будто кто набросал – лёгкие, беленькие скользят незнамо куда.
Аня была счастлива, и ей даже неудобно было перед подружками незамужними. Ну как в сказке с хорошим концом: и муж у неё работящий, не пьющий. Третий год живут, слова грубого от него не слыхивала, всё Анютка да Анютка, это когда одни. А на людях – Аня. И Майка вот, человечек крошечный, частичка Ани и Николая. Пила Аня «полным ртом», как сказала ей подруга, счастье женское, а жажда не убывала. Так бы и глядела на своего Коленьку и наглядеться вроде не могла. Да и у него Анюта его – словно свет в окошке.
В это лето у них отпуска совпали. Правда, у Коли две недели рабочие плюс к ним два выходных, а у Ани всего 12 дней, но тоже неплохо. Решили сестру Николая проведать, в деревню его под Череповцом съездить. Не виделись с самой свадьбы. Мама Аню и Николая поддержала:
- Поезжайте, конешное дело, когда ещё случай выпадет. День туда на дорогу, день на обратную, да 4-5 дней там, мало чем сестре помочь надо. А потом домой, тут тоже работа есть, мужскую руку ждёт.
По этому случаю с отпускных купили Николю костюм бостоновый цвету коричневого шоколадного, Ане вязанную кофточку малинового цвета и такую же, только голубую, в подарок сестре Николая. Отработали свои последние смены перед отпуском Коля и Аня, переночевали, и утречком, нацеловав на прощание Майкины пухлые щёчки, сумку с гостинцами в руку, у Ани в руках чёрный редикюль, и отправились в дорогу. Добираться пришлось и попутками и пешком. Почти 12 км через лес, мимо пары деревушек по разбитой в глубокие колеи грунтовой дороге. Ничего, к вечеру входили усталые, но радостно взволнованные в родную Колину деревню, неширокую улицу, где и был родной дом Николая. Стоящий почти на самом берегу маленькой лесной речушки. Здесь Коля родился. В сельской школе, в близлежащем селе, с центральной усадьбой, школой, сельсоветом и магазином, учился. Отсюда ушёл в армию, а после того, как отслужил действительную, устроился в Череповце обходчиком на железную дорогу.
Чем ближе Николай подходил к родному дому, тем ноги сами навроде убыстряли шаг, и Аня почти бежала рядом, прижав к боку редикюль. Николай будто на бегу споткнулся, стал как вкопанный, так определила Аня,  у нераженького домика. От годов и непогод брёвна, из которых он был собран, приобрели сероватый цвет. Самодельная дранка из бересты на крыше почернела от тех же причин, да и соседние домишки деревенские были под стать. Изгородь из тонких жердинок кое-где подпиралась снаружи рогатинами, чтоб под ветрами не упала или от устарелости. Калитка из таких же тончавых жердинок закрыта на вертушку, истёртую от многолетнего пользования.
Николай открыл калитку, придержал её рукой для Ани и закрыл, просунув руку между жердинами, снаружи, привычно и ловко. Потом опустил огрузившую руку сумку у ног, сдвинул серый картуз с лакированным чёрным козырьком на затылок. Вьющийся в тугие кольца каштановый крутой завиток лёг наискосок над бровью, отчего вид у Николая сделался такой, что у Ани сердце так и защимило, так и замерло. А Коля руки в боки, кепка на затылке, обозревает улицу, улыбается Ане :
- Вот и моя деревня, а вот и дом родной…..
Повернулся к щелястой двери на закрытом крелечке,  а дверь и распахнулась, и оттуда прямо под ноги Николаю выкатился паренёк лет 8-9. Трусы чёрные, домашнего пошива, до колен, а более  ничего на нем и не было. Следом за ним опускалась, ахая и охая, пожилая женщина в тёмной юбке и тёмной ситцевой кофте в мелкий горошек. Платок головной надвинут на самые брови, босые ноги, привычные и к жаре и утренней холодной росе, спешили преодолеть пять высоких ступенек.
Николай обхватил паренька одной рукой за шею, прижал к боку и так вместе они и шагнули навстречу пожилой женщине. Она наконец спустилась вниз и сразу попала в объятия Николая. Стояли втроём, и руки женщины всё ощупывали и гладили спину Николая. А голова уткнулась ему где-то на середине груди. Роста Анин муж был немалого, и только слышны были легкие всхлипы и тихий голос:
- Ох, сынок, ох родной! Дак нешто было не сообчить как нетто? Дак встренули бы  по людски.
Николай стоял, замерев, прижавшись щекой к материнской голове и закрыв глаза. У Ани сделалось щемяще-больно в груди, ровно там струна какая-то натянулась туго,  и на глазах выступили слёзы. Ничего , это радостные слёзы, подумалось Ане, а тут Николай будто очнулся:
- Маманя, а это моя Анюта, давайте знакомтесь, - и развернул к Ане всхлипывающую женщину.
Аня взглянула в её мокрое лицо, лучащееся радостью и любовью. Улыбалась каждая морщинка круглого, доброго лица. Глаза,  ну точь в точь Колины, зеленовато-золотистого цвета блестели от пролитых слёз. Рука всё оправляла и оглаживала фартук, а правая, протянутая навстречу Ане, вздрагивала мелкой дрожью. Аня держала эту руку, натруженную, огрубевшую в повседневном крестьянском труде, обеими руками, и не знала, что же ей сказать. Потом спохватилась, и ещё раз представилась:
- Анна.
Женщина улыбнулась всеми морщинками доброго, по русски открытого лица.
- А я Колина маманя. Коли хочешь, так и зови, а по-деревенски я Борисовна.
Аня зарделась вся от волнения, но проговорила бойко и радостно:
- Если вы разрешили, то мамой и буду звать.
Борисовна на свадьбе не была, была одна сестра Коли, а мать оставалась на хозяйстве. Как-никак курочек десяток, огород, овечек пяток – за всем пригляд да уход нужон. Да и годы уже не те, по 12-15 километров пешком хаживать. И с мальцом, сыном Любы, сестры, кому-то же надо было оставаться. И порешили, ехать Любе, она молодая, что ей эти километры. Марфа Борисовна когда-то, по делу молодому, и за двадцать вёрст пешком хаживала. К празднику Пасхи пресветлому. Церковь одна была , и та за двадцать семь вёрст. А ничего, хаживала с товарками. Засветло, бывало, выйдут и к тёмной вечерней поре к Степановскому храму дойдут. Службу отстоят, на Светлой заутренне причастятся, и на возврат. Ещё 20 с гаком вёрст. Шагом поспешали быстрым, лёгким, ровно Ангелы под руки вели, успевали в десятом часе уже дома быть. Домашним на разговление крашенок принесть и куличей праздничных. А теперь уж не то, седьмой десяток на исходе, какой ходок, морока одна. Вот Любашке и выпало отгулять на свадьбе брата.
Люба безмужняя, одна Федюшку тянет-подымает. Всё работа, да работа, ни выходных ни проходных и слыхом не слыхивали. Дали Любе на правление выходной на это дело и три дня, за которые должна была отработать. Как она хвалила по возвращинию и Аню, молодую жену брата, и маму её и родню, хоть и малочисленную, а дружную, приветливую, уважительную. Все по деревне знали, какая сноха у Борисовны красавица, как её на хлебокомбинате, где работает пекарем, ценят, какие хвалебные ей речи сама начальница цеха говорила!
- Вот наконец, свиделись, радость то, радость какая ноне в нашем дому. Жаль, отец не дождался дня энтого, то-то бы порадовался. Да мы чего же стоим на улочке,  пошли в дом, милости просим – спохватилась Марфа Борисовна.
Федька всё жмётся к дядюшке, давно не видал, соскучал.
Борисовна легонько гладит его по русой головушке, коротко остриженной ножницами на домашней кухне, на табуреточке.
- Федюня, внучек, беги на телятник, к мамке, скажись, мол Коля с женой приехали. Давай, ягодинка моя, поторопись – и легонько подталкивает чуть пониже загорелых, худеньких лопаток.
Федя срывается с места и выскакивает за калитку на узкую, поросшую густой травой и лопухами невиданных размеров улочку.
Деревенские ребятишки, как-то незаметно облепившие изгородь, и глазеющие любопытными глазёнками на происходящее во дворе у Федьки, срываются следом. Бегут шумной стайкой рядом с ним, оживлённо переговариваясь и жестикулируя и комментируя всяк по своему происходящее. А Николай с Анной подымаются на крыльцо, проходят по коридору с крохотным оконцем на глухой стене. Коля шепчет Ане, что коридор по-деревенски называют мост, и подмигивает лукаво и весело. Борисовна дверь открывает нараспашку, отодвигает натянутую на верёвочке ситцевую занавесочку на дверях от вездесущих мух:
- Милости просим, заходите гости мои дорогие.
В дому жарко натоплено, видно топилась русская печь сварить чего для себя, корма запарить скотинке, какая-никакая, а есть. В распахнутое окошко прихожей вставлена самодельная рамка с натянутой на ней марлей. Для обмена воздуха, чтобы было прохладней, да и от тех же мух и комаров защита. 
Борисовна живо ставит на стол самовар, солонку, полную соли. Выставляет ковригу серого, домашней выпечки, хлеба. Николай водит Аню по дому, хотя водить и негде особо. Большая комната с налаженной гостевой кроватью. За занавеской, натянутой от одной стены до другой, поперёк комнаты. Ещё одна кровать и сундук под цветистым лоскутным покровом.
- Это мамин закуток, - комментирует Николай.
Стены увешаны фотографиями за стеклом. Иные и пожелтели от старости, глаза на фотографиях ровно белые горошины, повыцвели все. У передних окон широкая, почти в метр, лавка, от стены до стены, и стол, покрытый скатеркой в белую и серую клетку. На окошках ситцевые занавесочки-задергушки, на две половинки.
Николай кивает на лавку:
- А это моё ложе, тут я спал. Тулуп под спину для тепла. Подушка в головах, фуфайкой укрывался, ничего, не мёрз. А летом так вообще благодать, так маманя?
- Чего же не так,  - живо откликается хлопотавшая в прихожей у стола мать,  - ты полати не любил и в детстве. А Федька так только на полатях и спит, ему нравиться, видать. Со мной спал до пяти годков, да ты помнишь Коля. Ты ушёл в армию, он потом облюбовал полати, как силёнок достало забираться, и уже теперь это его вотчина, - смеётся Марфа Борисовна.
- Давайте к столу, чайку с дороги, вон и самовар ужо поёт.
Аня спохватывается:
- Да что это мы Коля, право! – и стала доставать из сумки гостинцы: пряники да карамельки, да консервов рыбных. Булок белых, городских. Несколько жирных селёдин, в пергаментную бумагу упакованных. Тушёнку, в стеклянных банках, две штуки, Анин дядя привёз, мамин младший брат, он машинистом на паровозе работал.
Борисовна только руками всплёскивала:
- Ой, да зачем же вы так потратились, родненькие. Чай всё недёшево обошлось. У нас тут такие угощения редкость. Всё более своё, что вырастили али из лесу принесли.
И совсем расчувствовалась, когда Николай ей на плечи шальку цветную кинул, бордовая, в розах алых,  бутонах и листочках зелёных.
Прижалась она головой к его плечу, а глаза снова на мокром месте.
На улице гомон детских голосов, потревоживших тишину деревенской улицы, мимо окон мелькнула женская головка в голубом платочке.
- А вот и Любаня с Федюней, слава Богу, - всхлипнула Борисовна.
Люба в избу не входит, врывается вихрем, опять объятия, смех, шуточки и прибауточки. Любаня на них мастерица:
- Поворотись-ка братка, слева направо, а теперя наоборот. Ты и красавчик у нас, ровно с афиши какой артист. Я уже и подзабыла, какой ты высокий, весь в батю нашего.
Борисовна согласно кивает:
- И ростом и обличьем весь в отца пошёл, вот какой вымахал. До армии вроде поменьше был, а пришёл с действительной, вытянулся весь, худущий был да тончавый. Сейчас ничего, нарастил бока.  – смеётся Любаня.
И только сейчас разглядела на материнских плечах яркую шальку.
- Ах, какая красота. Ну, маманя, тебя хоть сейчас замуж!
 Аня достаёт кофточку голубенькую, вязки машинной, сама для Любани выбирала:
- А это тебе, подарок наш небольшой.
Любаня кофточку к груди прижала обеими руками. Глаза сияют, благодарит горячо:
- Спасибо, Аня, это точно ты выбирала, Кольке не додуматься было.
- А это Феде. – в руках Ани последний подарок – книжка для внеклассного чтения. Гайдар.
Федюня осторожно берёт новенькую книжку в руки, смущается, и по подсказке мамы, благодарит дядюшку и тётю Аню и тут же выскакивает на улицу. Ребятишки, облепившие окна и изгородь тут же окружают его шумной радостной стайкой.
Степенно проходит мимо галдящих увлечённо ребятишек дед Ларион из дома напротив, за ним семенит баба Маруся, жена его. А иначе как, надо поздоровкаться с соседом, посидеть, поговорить. Через час за столом  у Борисовны все ближние соседи, да и родня кое-какая подошла. Не ближняя, а так, троюродный дядя Степан с женой, да тётя Таня, какой степени родства и сама непомнящая, но что родня, точно.
 Из редикюля Ани извлечена была бутылочка водки, всем налили по стопке, никого не обошли. Картошкой с грибочками солёными закусили, селёдочку так, чуток попробовали. Надо и совесть иметь, чай гостинцем привезена. А уж чай пили с большим нашим удовольствием, как сказал дядя Степан. Хотя экономно, с одной карамелькой по два стакана одолели. Любаня ребятишек карамельками одарила, пусть и у них маленько праздник будет. Карамельки городские, фантики яркие, ребятишки довольны.
За разговорами уж и полночь на дворе. Хотя ночи в июне и светлые, а время и по домам, завтра у каждого своя работа: и колхозная и домашняя. Да и пора честь знать, люди с дороги, с устатку, отдых требуется.
Любаня в пять утра убежала на телятник, вернуться должна была где-то после трёх, а может и попозже, как день заладится. Николай поднялся сразу после ухода сестры, о чём-то тихонько разговаривал с маманей в кухонном закутке, старался Анюту не побеспокоить, пусть поспит подолее с дороги. Ей такие маршруты одолевать ещё не приходилось.
Когда Аня открыла глаза, солнышко во всю светило в розовый ситчик задёрнутых занавесок. Было уже пол-восьмого утра, в доме стояла тишина, пахло ржаными, свежей выпечки, блинами, от печи веяло горячим духом и запечённой в чугунке картошкой, залитой молоком, гостей ради.
Николая и его маму Аня нашла во дворе, они тихо беседовали, сидя вдвоём на скамеечке под стенкой бани. У ног мужа стояла жестянка со старыми ржавыми, но аккуратно им выправленными гвоздями. Увидев Аню, Марфа Борисовна ласково улыбнулась, щурясь на солнышко:
- Отдохнула, Анюта?
- Спасибо, хорошо отдохнула, мама. А вы чем тут занимаетесь?
- Да Коля пол в бане подправил да две половицы заменил, совсем уж сгнили. А вот позавтракаем, да дранку на крыше, кусок порядочный, менять надобно, течёт крыша то.
После завтрака, на который Федюню пришлось будить, Коля полез на крышу. Добро дранка берёзовая была у Любы припасена. Часа через два, чуток передохнув, Николай с молотком и жестянкой, которую носил за ним племянник, занялся изгородью, кое-где уже и упавшей. Федюня следил за работой дядюшки, восхищался ловким и метким ударам молотка, Николай шутил:
- У меня работа такая, по колёсам под вагонами молотком постукивать, вот и наловчился.
После обеда Федюня и Николай на пару таскали вёдрами воду из ближнего неширокого ручья под названием от чего-то Чёрный. Может деревенские дали ему такое название от того, что он вытекал где-то из болот, и цвет воды его был точно цвет слабого чая. Раньше Федя таскал воду часа по два, а тут за пол-часа наносили и на помывку и на постирушку. И котёл целёхонек в бане и для животин на два дня натаскали.
Потом баньку затопили, Федюня от дядюшки ни на шаг, глаз с него не сводит. «Плохо парнишке без мужского влияния» - думал про себя Николай, целый день не отходит малец.
Они вместе поправили загородку в стайке с овцами. Вместе ходили подкидывать дров в баньку. Банька топилась по чёрному, а по другому ни у кого и не было. У всех так топились.
Любаня пришла уже после четырёх часов, перекусила на скорую руку и, схватив серп и большущий мешок, побежала в край ближнего болота травы покосить овцам на ночь.
Аня с Марфой Борисовной готовили нехитрый ужин из обязательной картошки. Сварили овсяного киселя, напекли ржаных лепёшек прямо на поду печи, после того, как выгребли уголья. Налили в самовар свежей воды, положили лучинки сухие и приготовили сосновых шишек в плетенке рядом, чтобы добавить в самоварную трубу, когда разгорится лучина. В полотняном чистом мешочке опустили в самовар в воду пяток яичек от своих несушек – ради баньки и гостей ради. А так Любаня яйца сдавала в Заготконтору, какая-никакая, а живая копейка.
Пока готовили ужин, наговорились вдоволь о том о сём, всё было Марфе Борисовне интересно. И про город Череповец, она в нём, правда, была всего раз, ещё по младости, а потом и не пришлось. Хотя помнила вокзал и магазинчик голубенький, небольшой такой, как пройти по улице ближе к центру городка. «Рюмочная» назывался. Там батя с дядюшкой по случаю удачной сдачи шерсти с овец пропустили по рюмочке, а Марфутке пряник купили, большой такой, и с повидлой внутри. Борисовна и маму Анину помянула, да о здоровье её озаботилась. А про Майку готова была слушать и слушать. И карточку, где Майка снята была в честь её первой годовщины, повесила в передней, в рамку под стекло, рядом со свадебной фотографией Коли и Ани. Глаза снова у неё на мокром месте, глядит на фотокарточки, концом головного платка глаза утирает, Аню пытает:
- Коля то как к тебе относится? По доброму, жалеючи? Али всяко? Ты не таи, я ведь мать его, коли чего, так я не посмотрю, что сам в батьки вышел. …
- Да что вы, мама, Коля добрый, заботливый. И ко мне и к Майке и к моей маме. А уж чего по дому сработать, даже просить не надо, сам всё видит.
- Огород вы там, в городе, садите?
- А как без огороду? Хоть и небольшой он, а всего понемногу садим. Подспорье, что ни говори, - припомнились Ане мамины слова, - да у нас и улица, как деревня. Тоже дома частные, а к центру города уж каменные, этажные. Мы на своей улице все всех знаем, с соседями дружно у нас.
- Вот и хорошо, и Слава Богу.


ГЛАВА 5

Славно попарились Коля с Аней в баньке, их наперёд пустили, гостей дорогих. К самому чаю, когда уже стакана по 3 опорожнили, да с карамельками, прибёгла тётя Таня.
- Как вы тут, городское сословие, комары чай не одолели, и оводьё не сожрало? Ишь ты, терпите значца! А мы привычные, нам хоть бы што, они нас, тутешних, не кусают.
И смеётся заливчато. Тёте Тане, родне не знамо какого киселя, годов за сорок, она одинокая. Ни мужа, ни детей. Замуж она выхаживала, самоходкой. Это так называли тех молодок, кто сначала сходились с парнем, жили вместе, не спрашивая согласия родительского, а потом уж расписывались.
Вот и Татьяна так же одново вечера собрала узелок, а муженёк её будущий в избу не заходил, на мосту ожидал. Мерил там полы  шагами от стенки до стенки, и ушла, мол счастье не в свадьбах. Да и денег у молодых и у родителей их на гулянье не было. Оно и сподручно получилось. Через месяц расписались одни, без свидетелей, в сельсовете, в селе соседнем, на центральной усадьбе.
Живут год, живут другой и третий – деток нет как нет. Свекровь со свету сживала – бесплодка окаянная! Охмурила парня, одурманила. А муж слушал их споры-раздоры, слушал и ушёл к другой. А Таня в свой дом возвернулась, ещё мать жива была. А у мужа бывшего в новой семье трое деток подрастают, на Таниных глазах. На одной ведь улице, через два дома и их дом. Детки хорошие и обличьем все в отца, он чернявый да кудрявый, с молоду приглядный был.
Таня деток если встренет, приголубит, всё вроде не чужие. У неё машинка швейная есть, старенькая. Она и им когда чего сошьёт, когда отец их попросит. Жалеет она деток, мама у них болезненная, всё болеет и болеет. Работать в колхозе не в силах. По дому кое-как справляется, а уж огород, да скотинка вся на муже и детях. Таня и её жалеет, болезную.
Тётя Таня от чаю не отнекивается и лепёшку ржаную, макая в топлёную, ещё прошлого года, бруснику, в большой миске поставленную на серёдку стола, с удовольствием ела, чайком запивая. Чай травяной, душистый, его Борисовна сама из году в год заготовляет. Тут и Иван-чай и душница и зверобой и лист брусничный. Тётя Таня допивает стакан, переворачивает его на блюдце:
- Скусен ваш чай, на чём благодарствую. Лепёшки хороши, а и вы приглядные какие, ягодиночки мои, - лукаво поглядывает на Аню с Николаем.
- А я ведь к вам по делу шла, - на угощенье угадала. Дед Петро послал – сходи да сходи, да приведи Колю с жёнкой, пусть уж не побрезгуют старым, дойдут, недалече ведь.
Николай согласно кивает:
- Сходим, чего же не сходить, надо проведать.
Борисовна с Любаней поддерживают:
- Надо старика уважить, просит ежели, отказу не должно быть. Он теперь мало чего и попросит. 
Дед Петро брат матери Татьяны, ныне покойной. Жил он все годы где-то под Ярославлем, толи в монастыре, толи близ него. Он по делу этому не распространялся. Монастырь разогнали после революции, он и пришёл пешком к сестре, лет ему тогда было под семьдесят, теперь уж девятый десяток доживает. Не видит почти ничего, глаза совсем закрылись. А он и не видя – видит.
- Вот ей же Богу, у него чутьё тако есть – рассказывает тётушка Таня, споро шагая рядом с Николаем и Аней.
- Кто не идёт, он ево за версту чует. Бывало скажет, к тебе Любаня торопится, выдь навстречу, ей некогда. И точно, так и есть, ей Любане, ишшо назад, на телятник бежать надо. Ты подумай, откуда и знает, а знает.
Николай понимающе улыбается, у него свои воспоминания. Он, это уж в шестом или седьмом классе учился, с ребятами баловать с самокрутками стали. Кто-либо из дому у батьки самосаду отсыплет, скрутят цыгарку-самокрутку и поочерёдно, по пути до школы и из школы, прикладывались. Кашель душил до слёз, а нет, не сдавались. Как же, взрослых парубков из себя строили.
Вот как-то дедко Петро, он тогда ещё видел маленько, а ноги ходили плохо, передаёт с Марфой, чтобы сынка Кольку к нему послала, нужон чего-то ему. Колька прибежал, стучаться принято не было, дверь распахнул, с мосту орёт:
- Дедко, ты в дому?
- В дому, где же и быть, - раздаётся из закутка у русской печи за холщёвой занавеской, - ходь сюда, дело есть.
Колька за занавеску нырнул. Там топчан узкий стоял с матрацем, сеном набитым, подушка тоже сенная. А ещё табуретка, ближе к изголовью. А в изголовье топчана, прямо на бревенчатой стене крест большущий, ну почти в метр в высоту. Самоделка деревенская, на стену приколочен. Колька на крест тот глаза вытаращил, ему в дому видеть не приходилось такого. Иконки видел иногда, у стариков сохранились кое в каких домах. И у мамани за занавеской, где она спит, тоже есть в изголовье. Старые, ещё бабушки и дедушки, родителей её, память. А кресты разве что на кладбище видел.
А тут крест эвон какой! А под ним, под крестом, сидит на топчане дедко, весь седой, росту он чуть разве поболее Кольки, худой такой, борода белая, длинная, клином узким по груди. И рубаха на нём белая, домотканая, верёвочкой витой перехвачена на поясе, а подол рубахи почти колени в синих портках прикрыл, длинная такая.
Колька глаза таращит то на дедка, то на крест евонный. А дедко так тихо говорит:
- Подойди ко мне, Ангел мой. Садись вот на табурет.
Колька плюхнулся на табурет, глянул в лицо дедки и глаза опустил, не смел почему-то в это лицо с полузакрытыми глазами взглянуть. И как оцепенение нашло, не спросить, зачем звал, ни уйти вроде не в силах. А он, дедко, так тихонько и говорит:
- У тебя, Ангел мой, папаня в том годе помер?
Колька головой кивает, голосу что-то не стало.
- Вас у мамки двое осталось на руках, а она одна. В энтом годе Любаня в льноводчестве работает, её в бригаду взяли, так?
Колька снова кивает, как заведённый.
- А ежели твою мамку кто обидит, ты как защищать станешь, али струсишь?
- Не, дедко, не струшу. В обиду мамку не дам, у нас более нет никого – не стерпел Колька.
- Это любо слышать. А ежели ты её обидишь, кто от тебя защитит, а? А ты обидел.
Колька весь взъерошился:
- Дак я слово мамке поперёк не скажу, а уж обидеть там, да ни за что! Ты что, дедко Петро..
И ещё не договорив до конца гневную фразу, вдруг понимает, что дедко прознал откуда-то, что он, Колька, цыгаркой с ребятами забавляется. И жаркая волна ударила в лицо, накрыла с головой. Кольке стало нестерпимо душно, даже навроде дыхание захватило, так бы и провалился куда подалее. А ну, как маманя узнает? Она на него надеется, так и говорит: «Надёжа моя.»
А дедко маненько помолчал и говорит:
- Стыд, Ангел мой, - это инструмент Божий в человеке, мерило его перед Богом. Соль существования – совесть в тебе. Береги её как зеницу ока, незапятнанной, не то Дух «везде сый и всё исполняя» от тя отступится. Разумеешь?
Колька отвечает от чего-то шёпотом:
- Разумею. А кто этот Дух, дедко?
- А это Тот, Кто наполняет всё Своим вездесущим присутствием. И землю и небо и «я же в них». Да только тебе этого пока не вместить, головку тебе засорили в школе, надобно мусор этот вначале вымести, а потом кристаллы знаний Истины туда всевать.
Кольке слова дедка непонятны, будто на каком другом языке он говорит. Он смотрит на дедку Петра: тот с лица белый, да немудрено, он редко на улицу ходит. На люди никогда, а только по хозяйству Татьяне помогает. Она на работе, он воды наносит, печь истопит, в огороде управит. Обычно утром ранним или вечером, а так его редко кто видит. Всё тут он, в своём закутке. «Не скучно ему одному-то, всё время?» - думается Кольке.
- Да я и не один, - тихо говорит дедко. Он достаёт из ворота рубахи крест нательный, крупный такой, поцеловал и назад его опустил, за ворот.
Колька оторопел, видно вслух подумал, дурья башка. А дед Петро сидит, руки о топчан упёр ладонями вниз, глаза полузакрыты. Это у него болезня такая, знает Колька, глаза закрываться стали, как из монастыря добрался сюда.
- Деда, - жалостливо кривится Колька, - а от чего у тебя болезня такая, что глаза закрываются?
Дедко тихо улыбается так, будто про себя:
- А это, Ангел мой, Господь мои глаза закрыл, чтобы душа не замутилась от бесовского шабаша. Он сейчас в самом разгаре.
Снова Кольке непонятно, а спросить не может, стесняется.
Дедко Петро вздыхает:
- Иди уж, Ангел мой, мамка ждёт. Долго не свидимся, а память о тебе иметь буду особую перед Господом. И запомни крепко, поклоны бить врагу человеческому для души губительно. Будь то цыгаркой, али совестью поступишься, али ино чем недостойным опасайся огня пуще.


ГЛАВА 6

Николай шёл к дому тётушки, держа Аню за руку. Тут, по деревне, так не ходят, не принято навроде, а ему нипочём. Тётушка рядом поспешает, всё о делах да заботах деревенских разговор у неё.
По ступенькам, посерёдке протёртыми до выямок, поднялись на мост. Тётушка дверь распахнула:
- Милости просим в наш дом.
Тут вроде всё как прежде, мельком оглядывается Николай. Даже лампа по абажуром железным та же на крюк подвешена над столом. Разве что кровать налажена новая в переднем углу, да стол у окон покрыт белой льняной скатертью, по углам вышитой узорами крестом. Видно тётушкиными стараниями. И занавеска в печном закутке другая, навроде матрасной. В широкую белую и серую полоску, чередующую друг друга. Тётушка кивает на занавеску, мол проходьте. А оттуда доносится не такой уж и сильный, но ясный старческий голос:
- Коля, Анюта, проходите сюда. Танюша, дай ещё табуреточку.
Аня даже вздрогнула, Анютой её только муж и звал и то не на людях.
За занавесочкой мало что изменилось с тех пор, как Николай побывал здесь. Разве что лоскутного домашнего одеяла, накинутого на топчан, тогда не было. Было - серое, навроде солдатского. Дед Петро как-будто усох до невозможности. Худенькие плечи покрывала такая же белая рубаха, синие, повыленявшие портки, да валенки на ногах, ранее не носил, всё босой.
Белый, как лунь: и голова и борода, поредевшая и ставшая ещё длиннее. А крест в изголовье всё тот же, потемнел только маленько. Глаза у деда Петра закрылись вовсе, только выпуклости под веками слабо ходят туда-сюда.
Аню дедко посадил на табурет, ближе к изголовью топчана, а Николая прямо напротив, тётушка занавесоку откинула и табурет как раз стал напротив дедка Петра, колени в колени. Аня с любопытством разглядывала маленького старичка, прикидывая, сколь же годов ему, немало верно?
- Середина десятого десятка минула нонешней зимой, 95, - ни к кому не обращаясь констатировал дедко Петро.
Аня тихонько ахнула и прикрыла губы ладошкой. Николай улыбнулся похожести ситуаций, припомнив свою встерчу с дедком. А дедко сидел тихий, словно безучастный, и будто прислушивался к чему-то, ему одному ведомому. Брови, неожиданно густые, белые, как и волосы, хмурились на усохшем, в глубоких морщинах наложенными сетью неизгладимою прожитых лет на лице. Потом он протянул старчески белую, в синих узловатых венах, руку к Николаю, и тот подался вперёд, склонившись к нему на стуле, и бережно принял её в ладони.
- Ангел мой, а ведь я тебя попрощаться созвал. Мы более не свидимся, разве только там встренемся как нетто. Призывает меня Хозяин жизни, видно тут моё служение закончено. Завтрашним вечером и отойду, а тебе вот, береги токмо….
И пошарив под подушкой, достал махонькую, ещё видно в давнее время, в годы тридцатые, с ним в изгнание прибывшую, иконку, простую, бумажную.
- Это, Ангел мой, Пантилиймоне-целитель, тебе в дорогу дальнюю на битву жестокую. Видно мало ему, врагу извечному, люд русский мучить-корежить, но и земля русская поперёк пасти стала. Так бы и загрыз досмерти, а не по зубам кусок, зверюге.
- Дедко Петро, я завтра ещё никуда не собираюсь, денька 3 ещё побудем с Аней у мамани, зайду перед дорогой к тебе.
- Да ты уже зашёл. Порадовал старика. Жить вам бы да жить….
Оборвал себя на полуслове, а потом уже Ане:
- Доченьку сберегай, это будет твоя большая забота. А в школу отдавать будешь, Марией запиши, и покрести при случае Марией. Нехристианской овчарни имя ей дали, а всё гордыня нашептала, чтобы редкое имя и не как у всех.
Аня уже ничему не удивлялась, только кивнула молча. Дедко вроде прознал её согласие, руку протянул и погладил по склонившейся голове, ласково так, еле касаясь косынки крепдешиновой, только недавно купленной Колей к её дню рождения.
Дедко вздохнул со всхлипом, погладил ещё раз руки Николая и отпустил от себя, ласково сказал:
- Идите ужо домой, побудьте дома с маманей, ещё малое время друг с дружкой любовно пообчайтесь.
Выходя из дома, на мосту, когда тётя Таня закрыла дверь в дом, Николай спросил вполголоса:
- Давно он о смерти говорит? Вроде не болеет, не лежачий?
- А с прошлой недели, так и говорит, что в ночь на 23 и помрёт. Домовину попросил заранее сготовить, потом мол времени не будет, набегаешься, чтобы сколотили хоть какую.
- Ну и? – Николай вопросительно глядит в нахмуренное лицо женщины.
- А пошто ну? Стоит домовина в хлеву, на сеновале, что ей будет.
Возвращались назад по завечеревшей улице молча, муж приобнял Аню за плечи. И у калитки вполголоса сказал:
- Пойдёшь завтра со мной траву косить утречком в лес? Там есть полянки, можно укосить кое-как. А так, в полях, нельзя, запрещено. Колхозные покосы везде, наша только неудобь.

ГЛАВА 7

С утра, ранёхонько ещё до пяти, до того, как Любане идти на телятник, вышли Николай и Аня в лес. Он рядом, за изгородями огородов. Николай захватил с собой старый наматрасник, на деревянной перекладине в хлеву висевший. Ещё взял горбушу, косу большим серпом изогнутую, на вид неказистую, и как ею косить Аня не представляла. Зашли в лес подальше. Вот одна поляночка выкошена и кусты вокруг обкошены, потом другая.
- Ничего, - шутит Коля, - весь лес не выкосить. Это бабёнки деревенские поблизости выкосили. Далёко им ходить некогда, с утра до вечера работа, дом, дом, работа.
И прав оказался. Чуть подальше и им нашлось и полянок и травы. Горбушей косить оказалось очень удобно. Коля с ней ловко управлялся, видно немало в своё время покосил. Обкашивал кусты, а Аня носила охапки в одну копёшку, чтоб удобнее было набивать наматрасник и мешок.
К завтраку притащили первый выкос во двор. Позавтракали скоро картошкой отварной, целый чугунок на всех Борисовна на стол выставила. Груздьев солёных в миске приготовила, растительного масла в них капнула. Чаю целый самовар с брусникой томлёной вприкуску.
Сделали три ходки, накошенную траву рассыпали на просушку. Отобедав, Николай с Федюней отправились ремонтировать двери в хлеву, совсем расхлябались. Дверь висит на одной уцелевшей петле. Федя ни на шаг от Николая, хвостиком так и ходит, смеётс Марфа Борисовна. На Колю не нарадуется:
- Сынок, как же хорошо, приехал вот, всё поправил. Трудно без мужской руки на деревне. Может, как-нибудь вскорости ещё соберётесь, как Аня?
Аня тихонько улыбается:
- Кто его знает, когда отпуска совпадут. На следующий год точно зимой будет. Два подряд летом не положено. Другим тоже летом хочется.
Федюня сидит рядом с Николаем на лавке, глаз с дяди не сводит. Прикипело сердечко детское, вот кому тяжелее всех придётся по отъезду молодых.
Любаня пришла усталая, села на лавку у порога, платок стянула с головы и даже сапог резиновых с ног не сняла. Федя к мамке кинулся, сапоги стаскивает, жакет с плеч сдёрнул, на гвоздик у дверей повесил. У двери не один большой гвоздь в тёсанные брёвна вколочен, вешалкой служит.
- Что припозднилась, Любаня? – Марфа Борисовна щупает стоящий на столе самовар. Нет, только отужинали, не остыл ишто.
Люба улыбается Николаю и Ане, щурит устало глаза:
 - Выбраковка на телятнике была сегодня. Какую скотину на откорм, какую в молочное стадо.
И поворачивается к сыну:
- Федюня, налей мамке чаю и что там ещё поесть.
Ест неторопливо и рассказывает:
- Я ведь без выходных почти месяц. А тут случай, сама заведующая фермой на наш телятник на выбраковку заявилась. Я и подкатила: мол так и так, ишшо не единого разочка на выходном не была, через неделю, считай, и июнь кончица. И гости дорогие у нас, так сынок?
Федюня на полном серьёзе, мужичок этакий, кивает:
- Само собой, так.
- И что там ваша начальница? – вступает нетерпеливо Марфа Борисовна.
Любаня прихлёбывает чай с блюдечка, глаза повеселели. И то недаром в народе говорят, сколько за столом посидишь, столько и в раю побудешь. Это вот про неё точно.
- Дали завтра выходной, траву пойдём в лес овечкам покосим. Ещё и зачин покосу у нас не положен.
Федюня в нетерпении прямо прискакивает на лавке:
- А вот и положен и положен. Дядя Коля с тётей Аней весь чердак над хлевом травой завалили, вот отдохнёшь и увидишь. А мы с бабушкой картошку окучивали, почти с половиной управились.
Любаня прижимает голову сына к плечу, чувствует под ладонью лёгкое покалывание отрастающего ёжика. Глаза влажно заблестели, глядят на брата и невестку в немой благодарности.
Николай машет рукой:
- То, что мы припасли, малость. Надо бы ещё раз 5-6 по стольку.
- Вот завтра и пойдём, пора припасать овечкам. А в том годе Федюня половину считай сам натаскал из лесу, помощь моя, надёга, - прерывисто вздохнув, подытожила Любаня.
Утро выдалось тихое, по низинке у ручья туман стелется, небольшой, так кисеей лёгкой тянется. До приезда Николая и Ани дожди шли кажинный день. То утром с дождём до обеда, то с обеда до вечера. Вон как ручей у прясла огороднего налился, бежит себе, поёт. А в жару перепрыгивают ребятишки с одного на другой берег.
Вышли втроём, захватили большущее квадратное рядно, старыми мешками подшитое. Да две горбушки. Любаня с Николаем будут косить, а Аня расстелет это рядно и будет в копёшку носить. Так потом и потащат  на этом рядне. Аня горбуши понесёт. До обеда две ходки точно сделают, да с обеда две, не то три, это как получится.
Федюня тоже просился в помощники, но мать оставила помогать бабушке с картошкой. Надо управиться, пока не задождило. Обещала с обеда взять.
Обходя дом тётушки Тани и завернув мимо к лесу, Николай припомнил слова дедка и Любане сказал, надо мол попроведать ввечеру, не то дедко Петро помирать ныне собирается. Любаня оглядывается на дом, дверь прикрыта, Татьяна на работе, говорит:
- А я его сегодни с раннь видела, когда овечек в загон пастись выгоняла. Он стоял, на палку упёрся, да улицу всю словно оглядывал. Мне на ум пало, как он может выглядывать, кого не то слабенький. Я ему: «Доброго вам дня, дедко Петро. Здравствуйте!» А он мне: «День тяжёлый, в слезах встал. И тебе мил человек, здравствовать. И прощай однако».
Николай усмехается:
- Ты гляди, не сдаётся дедко, твёрдо на своём стоит.
До обеда за третьей ходкой пошли. Да оно и понятно. Это не то, что одна Любаня да Федюня в помощниках. Три взрослых человека, оно и споро и ладно.
Любаня Ане удивляется. Таскает охапки, а трава сырая, тяжёлая, и не жалуется. Всё же женщина городская. Предложила ей после ходки отдохнуть остаться.  Аня только отмахнулась:
- Да ладно тебе о мне заботиться. Я у печи в иной день по полторы тонны хлеба загружу в печь, испеку и вытряхну на транспортёр. Это уже все три получается, не считая веса форм под ними. Так что к физике привыкшая.
Заходя в лес, взяли немного влево  к низине ручья, там никто ещё не косил, у кустов дальних. А впереди выкошено славно, так что на новую пажить решили идти.
И взаправду, тут ещё никто не побывал, да и далековато, коль одному тащить. А втроём в самый раз.
Любашка, начиная новый покосный зачин, дурашливо выводит:
Я и лошадь, я и бык
Я и баба и мужик.
И начинает укос горбушей размашисто, с неженской почти силой. Николай лишь коротко вглянул на сестру, становясь чуть позади неё, в метре в сторону. Так и пойдут в прогон друг за другом.
Накосили быстро, и пары часов не прошло. Сложили всё в порядочную копёшку и присели отдохнуть чуток, перед тем, как лошадей «изображать».
В лесу благодать, тихо, лишь птички изредка дадут голосок, да лёгкий ветерок верхушки деревьев всколыхнёт. Уселись на рядно вокруг копёшки, чуток прислонив спины к ней. Николай с Любашей говорят о делах домашних, коим конца не видно. Аня голову откинула, в небо глаза прищурив, глядит. До чего же красиво, думает она. Небо голубое-голубое, по нему тихонечко плывут бело-пенные, лёгкие облачка. Верхушки сосен да берёз вслед им легонечко машут. Кажется смотрела бы и смотрела не отрываясь, завораживает лес покоем разлитым в самом воздухе. Где-то в стороне слышен не то крик, не то зов. Аня села, прислушалась. Эти двое всё говорят о своём, им не до чьих-то криков, да и что тут случиться может. А и вправду, ровно кого ищут, прислушивается Анна и легонько трогает Николая за руку. Он, поворачиваясь к Ане, умолк, не договорив.
- Коль, - Анна напряжённо вслушивается в лес, - Там, где мы раньше косили, кто-то кричит.
- А? – Николай прислушивается, Любаня вскочила на ноги, платок с уха отогнула.
С лесу доносится:
- Я…..я….на!
Любаня даже на носки сапог резиновых подняласьь, вслушиваясь:
- Навроде голос Федюни. От неслух, не дождался обеда, навстречу побёг.
И кричит громко, приставив руки рупором ко рту:
- Фе-дю-ня! Сю-да!
- А-а! – доносится в ответ. Потом голосок Федюни всё ближе, он всё кричит что-то, а пока не разобрать.
- Не случилось ли чего с маманей, - всполошилась Любаня.
Николай и Аня топчатся рядом, стараясь расслышать Федюнины слова. Вот уже ближе:
- Ма-а-я!   А-й-на.
Николай хмурится нетерпеливо, встревожено. Из-за кустов, что в краю поляночки, выскакивает Федюня, весь запыхался, подлетел к матери, согнулся, руки упёр в колени, отдышаться никак не может. Наконец, кое-как справившись с дыханием, улыбается во весь рот:
- Маманя, бабушка послала сказать. Война.
И не обращая внимания на ошеломлённые  лица взрослых, продолжает без остановки:
- Мы с Михом пойдём на усадьбу в центр в сельсовет, ружьё надо будет получить, а потом на войну, чай не маленькие ужо.
И выжидательно глядит то на мать, то на дядюшку.
Рядно с укосом тащили почти бегом. Федюня  с Анной несли горбуши. Не заходя в дом, закидали в широкое окно чердака сенного над хлевом. Аня и Федюня рассыпали укос поверх толстого слоя уже насыпанной свежескошенной травы. Потом, по мере подсыхания, её будут шевелить, переворачивать и утаптывая, набивать сеном чердак, начиная с дальнего от окна, угла.
…Марфа Борисовна металась по дому, собирая сына и сноху. Топилась печь, чтобы накормить перед дорогой горячим, в сумку для гостей ставила банки с грибами, топлёной брусникой, укупоренные холщовыми тряпицами. В горшочке поставила с десяток яиц. Это на «гостинец унученки», вытирая заплаканные глаза кончиком сшитого их разных лоскутов фартука, приговаривала она.
- Думала за морошкой завтра сходить на ближнее болотце, оно взакутку, на нём завсегда ранняя ягода есть. Тож думалось на гостинец послать хоть бидончик трёхлитровый, а оно вон как повернулось.
И снова плачет, и опять трёт глаза выцветшим лоскутным фартуком.
Отобедали, не заметили и чем, разговор всё о ней, проклятущей, о войне. Федюня, видя пасмурные лица взрослых и бабушкины заплаканные глаза, утратил былой боевой дух и весёлость. И не сводил серьёзных, загрустивших глаз с дядюшки.
В край завечеревшей улицы провожали Николая и Аню все, включая Федюню. Ещё пары его дружков, таких же загорелых, с обулупленными носами, от частого купания в ручье. И босыми, ко всякой всячине в виде стерни, колючек и заноз, приученными ногами.
Забегая наперёд, заглядывали в сумрачные лица взрослых и всё вспоминали, да не по первому разу рассказывали, как с телятника прибежал пастух, Колька-хромота. Мол с центральной усадьбы гонец на пароконной телеге приехал, сказал, война с Гитлером будто ишшо в воскресенье началась. Чтобы никто никуда, работать по прежнему, ждать вызовов в военкоматы.
Вот и Татьянин дом, во дворе никого, а вродет с утра тоже дома была, ей навроде с обеда в поле надобно было быть. Зайти некогда, телега попутная с центральной до города пойдёт часа через 3-4, а ещё шагать и шагать.
И когда проходили уже мимо, Аня заметила плотные, вроде холстиновые, занавески на окнах, выходящих на дорогу. Тронула Николая за руку, показала, ранее их не было.
Марфа Борисовна ахнула, прижав пальцы левой руки ко рту. В правой бережно несла перекинутый через руку, аккуратно свёрнутый пиджак сына.
- Никак помер дедко, омывать скоро будут, коль передние окошки позанавешаны.
- Назад будем идти, зайдём, - мельком взглянув на Татьянин дом, говорит Любаня. – Надо же угадал, в такой день помереть.
И задумчиво продолжает:
- А ведь он знал свой час, от того и с деревней утречком вышел проститься, да и со мной попрощался.
Николай добавляет:
 - Мы давеча у него когда были, он тоже про этот день говорил, ещё слёзным его называл.
Марфа Борисовна тихонько всхлипнула, фартук снова у глаз:
- Это он угадал, слезами сегодня умывается Россия. Ничего. Отольются супостату наши слёзы. Бог, Он видит, кто кого забидит.
Сколько годков минуло, а Анне видятся те деньки самыми светлыми и радостными. И, когда бывало, чёрными тисками горя сжималось сердце, она вспоминала их. И чтобы скрыться от горя-тоски, снова окуналась в синеву небес, с безмятежными, плывущими в вышине белопенными облачками-барашками. И всё качались и качались перед глазами вершины берёз и елей той далёкой поры. А слёзы женского горя омывали эту дорогую ей картинку обильно и часто.

ГЛАВА 8

Рая никак не могла отрешиться от услышанного от тёти Ани. Она сама выросла в деревне, у неё и мама там и теперь живёт, уже на пенсии. Труд деревенский знаком с раннего детства не понаслышке. И Рая, слушая тётю Аню, будто окунулась в атмосферу жизни деревни. И живо, в картинках, вставала перед глазами жизнь маленькой лесной деревушки в одну улицу длинной, затерянной на необъятных просторах Вологодчины. В общежитской квартире тишина, девочки на утренней смене, а Валюшка, чья кровать стояла прямо напротив Раиной, уехала в отпуск. Она была из Вожегодского района. А тут у неё была замужняя сестра, в кондитерском цехе работала, она Валюшку и созвала в Череповец. Город молодой, молодёжи полно. А деревенька, где сейчас доживали свой век их родители, как говорят, «вымирающая». Да так и есть! Молодёжь школу заканчивает, и все в городах стремяться пристроиться. Скука мол в деревне, одни пожилые остались. А пожилые на то и пожилые. Доживают свой век и уходят туда, откуда ещё никто не возвращался. Молодёжь теперь приезжает лишь в отпуска или по какой-либо нужде. Да на похороны – а это святое дело, как говорят в народе.
Рая крутится в кровати с боку на бок, уснуть никак не удаётся. Письмо мамино припомнилось. Пишет, появились у них люди такие, иконы старые скупают. Хоть какие старые, всё берут. У соседки, бабы Зины, увидели икону Николы-чудотворца, старую престарую, бабе Зине ещё от её матери благословением на венчание дарённую. Вот пристали, словно с ножом к горлу, продай бабка.  А она ни в какую.
- С ней, - говорит, - выросла, с ней замуж хаживала, с ней и помирать стану. И кто бы мог подумать, через неделю спёрли. Она в лес ушла с кузовком, а к ней видно с мешком. Пришла, а иконы и нет, и ещё одной, тоже старой нет. Весь Святой угол пустой, на Божнице только полотенце вышиванное, которое поверх иконы укрывало, и осталось. Вот беда какая, она ажно заболела, более трёх дён пролежала.
Рая думает, свернувшись калачиком под одеялом, это же какую совесть иметь, или совсем не иметь? Так старого человека обидеть. Баба Зина жила по-соседству, они общались, словно родные люди, всем друг с другом делились, помогали по соседски друг дружке. Вроде по крови чужие, а по сердцу роднее иных родных живём, думает Рая. И уже совсем засыпая, видит свой дом деревенский, от времени поседевший-почерневший, со старой такой же крышей, крытой берёзовой дранкой. Во дворе стоит мама в голубенком платочке, который ей Рая послала к 9 мая, и так хорошо, ласково улыбается.
На выходном Костя пригласил Раечку к своему другу Сергею, жившему в частном доме на Серовом переулке, с которого и начиналась Фанера, то бишь район частных домов, начиная с Серовского переулка и заканчивая линиями. Так назывались улицы, протянувшиеся от школы и каменного современного промтоварного магазина до бараков «Мостотряда»: 1-я линия, 2-я линия и так далее. У Сергея был день рождения, первый на гражданке, как он сам и выразился, после армии. Молодёжи собралось прилично, за двумя столами, поставленными вряд в большой комнате, перед передними окнами, уместилось человек двадцать. Вместе с Серёжкиными родителями, его девушкой Настей и сестрёнкой Лидочкой, лет 18-19, с русым, навитым в тугие локоны «хвостом» на затылке. Подарки складывали на журнальный столик в уголке, у двух небольших кресел, производства местного мебельного комбината.
Костя с Раей за подарком ездили на другой конец города, на городскую барахолку, в так называемый район Панькино. На «торговых» рядах, тянущихся один за другим прямо на земле, чего только не было. От самотканых разноцветных половиков и вязанных кружков до современных магнитофонов, таких, например, как «Романтик». Там и купили Серёжке в подарок бобину к его магнитофону, не такому дорогому, как этот, с песнями любимого Сергеем, да и кем не любимого, Владимира Высоцкого. Это с одной стороны. А с другой не менее любимые им записи группы Битлз.
Лидочка, сестричка Сергея, сразу поставила новую запись на магнитофон. Ей, видимо, особо нравилась песня с запоминающимся припевом:
«А на ничейной полосе цветы,
Необычайной красоты.»
И она, только песня заканчивалась, отматывала ленту назад, и снова незабываемый хрипловатый голос утверждал, перекрывая все разговоры за столом, что «на ничейной полосе цветы необычайной красоты».
После шестого или седьмого прослушивания Лидочку подозвал отец, и наконец магнитофон выдал и музыку, под которую можно было потанцевать. Молодёжь воспользовалась этим незамедлительно, и пары тут же заполнили комнату, покачиваясь в медленном танце. Потом дядя Миша, так звали отца Сергея и Лиды, вынес гармошку и уселся на табурет в углу комнаты у шифоньера. Ловко пробежался умелыми пальцами по белым да чёрным кнопочкам, растянул мехи. …
Оказывается и в городе петь частушки и плясать под гармошку могут очень хорошо, и веселье вспыхнуло с новой силой. Костя просил Раечку на пляску, подлетел к ней, стоявшей с другимио, и наблюдавшими за своеобразными песенными состязаниями парней и девушек. Он звонко хлопнул ладонью правой руки по каблуку туфли, а левой по груди у сердца и, топнув ногой, пропел:
У моей милёночки
Кудри на головушке
Лягу спать, глаза закрою,
Всё стоит передо мною…
Раечка застеснялась, замахала, отнекиваясь, ладошкой перед собой, лицо вспыхнуло пожаром, и она отступила за спины стоявших тесным полукольцом тех, кто наблюдал за пляской. А перед Костей выскочила Лидочка, в руке платочек, кружевом обшитый, глаза сверкают, щёки горят:
За рекою солнце село,
А по речке рябь пошла.
Коли был бы ты позорче,
Я б твоей давно была…..
Сергей шлёпнул сестру пониже спины, допросишься, гляди. Потом были пироги, домашние, с брусникой и яйцом со сметаной. Чай заварили крепкий, душистый, со «слоном», индийский, шутила, разнося чашки с горячим чаем, Людочка.
Рае было хорошо, праздник ей нравился, ребята и девушки не заносчивые, все к ней по доброму, и она ко всем приветлива. Дядя Миша тихонько наигрывал на гармошке в уголке, прислонившись к ней щекой, как будто вслушивался.
Лидочка, сидя за столом напротив Кости с Раей, вдруг громко, так, чтобы слышали все, сказала, глядя в упор на Раю:
- Говорят, вы петь мастерица на своей пекарне, может и нас побалуете?
Сергей, до этого увлечённо говоривший о чём-то с Настей, мигом прервал разговор:
- Лида, отчепись по хорошему.
Дядя Миша встрепенулся, звонко сложил меха гармони:
- А и правда, молодёжь, может споём? А то всё магнитофоны да гитары, а вместе когда все, оно по-русскому обычаю и выйдет. Завсегда застольная песня в народе наиглавнейшая.
Молодёжь загалдела, мол, давай дядя Миша, начинай.
- А какую, чтобы все знали?
Сергей смеётся:
- Давай-ка, Раёк, спой ради меня.
И Костя глядит в ожидании.
Рая, к упрашиваниям непревычная, чуток кашлянула, горлышко наладить, глядит на маму Сергея, незаметную  хлопотунью у праздничного стола. Та что-то приносит, то уносит, то вытирает, то добавляет.
- Давайте споём для Серёжиной мамы, - и тихонечко начинает напевать мелодию, а дядя Миша тут же подхватывает, и гармонь сама словно поёт, звонко, с переборами.
Мелодия и песня всем знакома, по радио не раз слышанная, поэтому поётся всеми дружно, сердечно. Раин высокий и чистый голосок взлетает жаворонком:
Нежной, ласковой самой,
Письмецо своё шлю,
Мама, милая мама
Как тебя я люблю….
Серёжка к маме подошёл, за плечи приобнял. А она маленькая, вся кругленькая, да уютная, голову прижала к плечу сына, глаза блестят влажно и благодарно.
Домой шли через пешеходный мост над железнодорожными путями у вокзала. С высоты интересно было наблюдать за длинными составами из цистерн и огромных вагонеток, гружёных то ли углём, то ли коксом. За зелёным пассажирским составом, который ещё на подходе к вокзалу известил о себе гудком, и только потом Рая услышала слаженный стук колёс приближающегося и замедляющего ход состава. На освещённом перроне немногочисленные пассажиры с поклажами в виде сумок на колёсиках и чемоданов торопливо заспешили за тормозящим со скрежетом и железным лязгом, составом.
- Это Ленинград – Вологда, - сказал Костя, опершись одной рукой на перила моста, а другой придерживая Раю за талию. Рая мечтательно вздыхает:
- Мне бы тоже хотелось куда-нибудь поехать, далеко-далеко. В тайгу, или Север осваивать. Да куда мне, мамку на кого оставишь, ей помощь требуется. Здоровье у неё сдаёт. И сильно…. Не признаётся, а я ведь вижу.
- Рая, Костя глядит ей прямо в лицо при тусклых отблесках перронных фонарей,  - выходи за меня замуж…
И глаза его кажутся ей в полутьме не голубыми, ясными, как днём, а тёмными и тревожными…
Утром не было и девяти, Костя уже на правах жениха нетерпеливо нажимал на кнопку звонка у дверей общежитейской квартиры. Заспанная Зояна, со второй комнаты двухкомнатной общежитейской квартиры, открыла дверь и впустила сначала букет огромный невообразимо каких сортов цветов, собранных видимо в поле.  Преобладали ромашка и водосбор, но ещё и купальница жёлтая и лилия оранжевая. Зоянка работала, как и ещё две девочки из её комнаты, в вечернюю смену, и улеглась далеко за полночь.
= Костя, ты чего в такую рань?
- Рая где? – вопросом на вопрос отвечает Костя, а сам протискивается в крохотный коридорчик, вежливо, но настойчиво отодвинув Зою в сторону.
Зоянка, маленькая, худенькая, веснушчатая, с кудрявой и взъерошенной со сна, как одуванчик, головой, заглядывает в первую комнату, за большой шкаф, где стоит Раина кровать.
- А мне откуда знать. У неё и кровать заправлена, ушла куда наверно.
- Тогда  я подожду, - Костя проходит на кухню и с непоколебимой уверенностью усаживается на табурет у кухонного стола.
Зояна пожимает узенькими плечиками, тянет жалобно:
- Костик, мне ведь с трёх на смену, уснули только под утро. Один пождёшь?
- Само собой, ты иди, досыпай…
Рая незаметно как-то появилась из ванной комнаты, на голове тюрбан из намотанного полотенца.
Зоянка, моргая, глядит на неё, потом хлопнула ладошкой себя по бедру:
- Так ты в ванной была, надо же, а до меня как до утки…… Сплю на ходу…
И ушла досыпать.
- Костя, - Рая ошеломлённо глядит на него, - ты что, договорились же к одиннадцати?
Костя сдаёт ей свой букет, виновато вглядывается в её зардевшееся, смущённое лицо.
- А я за цветами ходил, в поле сначала, а потом за фанеровский питомник, вот принёс.
Рая смеётся тихонько, прикрыв дверь на кухню, чтобы не мешать девчонкам. Ставит на плитку чайник:
- Чаю хочешь, я и сама ещё не пила?
В ЗАГСе им назначили дату росписи через два месяца, на сентябрь.
ГЛАВА 9

В бригаде, узнав о том, что Рая с Костей решили пожениться, дружелюбно шутили по этому поводу, обещали подарить молодым к свадьбе подушки, одеяло и комплект розового постельного белья. Это чтобы они ещё долго видели жизнь в розовом свете.
Тётя Аня поздравила особо, на рабочем месте, у печки, под шум работающего цеха:
- Как хорошо всё вышло, Раечка. Костя парень, как говорят, твой суженый. Это мне сразу на ум приходило, когда я видела вас вместе у проходной. Поздравляю, это само собой, от всей души поздравляю!
- Спасибо, тёть Аня, мне он тоже нравится, - звонко смеётся, вызвав ответную улыбку на добром лице тёти Ани.
Анна Григорьевна ловко загружает очередную партию готовой расстойки ржаного хлеба в печь, говорит Рае задумчиво и серьёзно:
- Ты знаешь, он мне моего Колю напоминает, ростом, глазами и вообще каким-то внешним сходством. Так, общее сходство, а вот же запомнился мне твой Костя с первого раза.
- Ещё раз спасибо, - Рая на секунду прижалась щекой к плечу тёти Ани, а та добродушно шутит:
- Эх, девонька, где мои молодые годики,  с под носа бы увела……
А Рая, после ночных смен, когда тётя Аня рассказала ей о поездке своей с мужем в деревню перед войной, всё никак не могла хоть на какое-то время забыть и отрешится от её рассказа. И даже в тот день, когда они с Костей подали заявление в ЗАГС, и потом долго гуляли по городу, взявшись за руки, ей ненароком подумалось, а как они, тётя Аня и её Николай поженились? Они с Костей говорили о своей свадьбе, которая должна была состояться через два месяца, в сентябре. Да о многом они говорили в тот день и вечер. Дошли до скверика привокзального. И Костя купил в киоске на вокзале жаренных пончиков с повидлом и бутылку лимонада. Они ушли в скверик, подальше от людского шума, и расположились прямо на зелёной траве в охране высоких рябин и тополей. Ели, смеясь, тёплые пончики, поочерёдно запивая лимонадом из бутылки, любовались высоким, завечеревшим небом, синеющим за верхушками деревьев. И Рая рассказала Косте о тёте Ане, о том далёком времени, как они, молодые и счастливые, жили те последние дни перед самой войной.
Костя слушал внимательно, серьёзно. И когда шёл провожать Раю домой по вечерней улице, тихо дополнил как бы её рассказ:
- У меня отец под Ленинградом, на Синявских болотах, был тяжело ранен в правую ногу. У него до сих пор в этом месте свищ незаживающий. Периодически открывается, вот он с ним и мучается до сих пор.
Рая участливо заглядывает снизу в Костино серьёзное лицо. Крепко держится за его руку, сочувственно спрашивает:
- А что, разве его залечить нельзя, ведь теперь медицина не та, что в войну. Мы уже в космос летаем.
- Да лечили его в Ленинградском госпитале, я тогда ещё подростком был, и тут, в Череповце лечили. Залечат вроде, а он, свищ, глядишь, через 5-6 месяцев и открылся. И снова больница. Он и сам ищет среди знакомых средства, пробует. Иные и помогают. Последнее средство – прополис. Он с него мазь варит какую-то. Сам готовит, по какому-то рецепту, знакомый прислал.
- Ну и как? – живо интересуется Рая.
- Пока помогает вроде, не так болит и ранка затягиваться стала.
Рая тихо идёт рядом с Костей и думает о том, сколько лет прошло после войны. Они с Костей родились и выросли в послевоенное время. Рая через четыре года после войны, Костя через два. А отголоски её, да ещё какие, и сейчас памятью страшной, болью и ранами живут в многопретерпевшей родной земле. И никогда и никто память эту не сотрёт, не истребит. Она в генах народа русского, вынесшего все тяготы, все страшные потери, пережившего, выстоявшего и победившего.
Перед вечерними сменами, которые начинались в три часа пополудни, два раза в неделю Рая бегала на спевки к Геннадию Борисовичу. Он разучивал со своими девочками из худ. самодеятельности новые песни. Начиналась подготовка к празднику революции, 7 ноября. И так было положено, что к этому дню готовили новые песни, к этому дню преуроченные разучивались стихи и небольшие рассказы о вождях и иных-прочих. В зале обновлялся, подкрашивался стенд: узкий, но длинный, метра в три, деятелей партии и правительства. Молодой парнишка, хлебозаводской художник-оформитель, краской-позолотой выводил чеканные буквы: Члены Политбюро. Заранее на красном кумаче писались обязательные «Слава КПСС» и «Слава советскому народу». С этими транспарантами хлебозаводчане пойдут на городской парад мимо памятника Ильичу на площади Металлургов. И с трибун колонны демонстрантов будут приветствовать обкомовские и горисполкомовские чины.
Ходить на такие мероприятия надо было обязательно, особенно молодым, и начальник цеха Сталина Владимировна сама отмечала в особом списке тех, кто не явился по какой-либо причине на это торжество. Попал в «чёрный список», о премии в этом месяц можно было забыть, о летнем отпуске тоже.
Рая конечно ходила в прошлый год, и пойдёт в это год – цех подводить она считала нечестным. И в тоже время где-то внутренне, как бы стыдилась своей несознательности. Ей хотелось скорее пройти этот путь, сдать в поджидавшую бортовую машину от цеха лик какого-либо деятеля из этого Политбюро, чьё изображение, наклеенное на квадрат фанерный с приколоченной к нему палкой, оттягивал руки, за более чем полуторачасовое ожидание. Ветер в ноябре был уже резкий и холодный, сыпалась с неба редкая снежная крупа, а надо было ждать, когда пройдут цеха Металлургического комбината, сталепрокатчики, доменщики и так далее, и только где-то, почти под конец, следовала небольшая колонна хлебозаводчан.
Потом все возвращались к хлебозаводу, чья проходная, украшенная на входе красными флагами и алым полотнищем, протянутым над воротами с обязательной «Славой КПСС» стояла с дверьми настежь. Встречала демонстрантов. Все шли в зал собраний, где стояли перед крохотной сценой небольшие столики, накрытые белыми скатерками. Уставленными всем тем, что выпекал хлебокомбинат: вазами с баранками и сухариками, пирожными, по счёту. Сколько человек за столом, столько и пирожных. С тарелками, с кусками пирогов тоже по счёту. Чай разносили в больших эмалированных зелёных чайниках, уже подслащённый, и разливали в гранёные стаканы, позаимствованные из рабочей столовой.
Люди, настывшие на холодном ветру, рассаживались за столики, было шумно и весело, пили чай. Обсуждали весёлые моменты демонстрации, радовались теплу, дружеской обстановке, выжидающе поглядывали на сцену. А за сценой, в небольшой комнатушке, девчонки и ребята из самодеятельности, торопливо переодевались в «концертные» наряды.
И вот занавес раздвигался, выходила незаменимая ведущая, молодая женщина из отдела кадров, и первое поздравительное слово предоставлялось директору хлебозавода. Потом собравшихся поздравлял парторг, потом председатель профсоюзного комитета, хлебозаводской комсорг. И наконец официальная часть заканчивалась, и приходило время самого, так сказать, концерта. Зрители тепло поддерживали «артистов», хлопали всем, без исключения, подпевали азартно, и было весело и хорошо всем вместе в это время.
- Рая, ты что размечталась, давай-ка поближе, радость моя, ко мне, - прерывает её воспоминания Геннадий Борисович, начиная потихоньку наигрывать мелодию песни «Дан приказ ему на запад…..»
Тётя Аня на вечерних сменах, хотя и были, так сказать, промежутки небольшого времени, сама разговор о том, далёком, давно прошедшем времени, не заводила. Говорили о скором Раином замужестве, о делах девичьих, о секретах женских. Рая поделилась своим секретом, о котором никому из девчонок общежитских не сказала, да и Косте тоже. Буквально недели полторы назад кто-то бросил записку в копеечном конверте без марки и печати в почтовый ящик на дверях девчачьей квартиры на Раино имя. А в конвертике листочек с частушкой:
Топится, топится в огороде баня.
Женится, женится мой милёнок Ваня.
Не топися, не топися в огороде баня,
Не женися, не женися мой милёнок….Костя.

И ещё приписка: оставь его, он мой…..

Рая думала, что это выходка Лидочки, сестры друга Кости, больше некому. И ей было и жаль девчонку, и досада брала, что заставляет её думать и переживать по этому глупейшему поводу.
В подошедшие выходные Рая с Костей ходили в ближайший городской кинотеатр «Комсомолец» на нашумевший фильм «А зори здесь тихие». Больше часа отстояли за билетами длиннющую очередь, и попали таки в этот-же день. Правда на дополнительные приставные стулья, мест уже не было. Эти стулья ставили вдоль стены кинозала напротив соответствующего ряда. Две серии фильма Рая смотрела затаив дыхание, а в том месте, где в болотной трясине тонула вологодская девушка-стрелок, посланная за подмогой, от ужаса происходящего даже глаза зажмурила. Но чуда не случилось, и когда Рая осторожно открыла глаза, на экране смыкалось «окошко» трясины, и стояла в болотине наискосок палка с узелком утонувшей девушки.
Дома Раю ждало письмо из дому, пухлый конверт надписанный знакомым и родным маминым почерком. Мама писала всегда обстоятельно. Подробно. Оттого и письма получались в 3-4 листка из школьной тетрадки.
Мама писала, что заболела Раина божатка, что-то с ногой. Говорит болит и болит, нет ей покою ни сидя, ни лёжа, ноге-то. Просит Раю, коли найдёт в городу мази какой, то пришлёт поскорейша, не то измучилась с ногой. Сидеть некогда в деревне, летом дел-то и в огорде и в хозяйстве. Так что Рая-надёга, помогай, поищи там в аптеках.
Потом писала мама о том, что пошли дожди, похолодало. То сушь стояла, за месяц ни одного дождика не выпало. У всех только и разговору, что бы дождика Илья-Пророк послал, сохнет всё ведь. А в дом по соседству, к бабе Лиде, приезжали на несколько дней отпускных дочка её Татьяна из городу. Матери картошку помочь окучивать, гряды пополоть с дитём трёх годиков, хорошенький у неё такой парнишечка растёт. С соседней деревни сноха прибежала к бабе Лиде, тоже помочь да с золовкой повидаться. Вот окучивают картоху, а Татьяна девка теперь городская, знает много чего. Вот и говорит золовке, что мол если покричать вдвоём в небо, там какое-то колебание воздуха произойдёт, и дождь точно пойдёт. Вот бросили дурёхи тяпки в борозды, ладошки ко рту воронкой приставили, и давай кричать в небо: «У-у-у!» Да так раза 3-4 и укали. Дух переведут , и заново; «У-у-у!»  Потом, значит за тяпки и далее давай мотыжить. А дождь что, конечно не пошёл ни в этот день, ни в другой. Уехала Танюха с сынишком, так дождя и не дождавшись. А он пошёл ночью, на третий день, и вот с той поры неделю не кончается. Мы тут с божаткой бабе Лиде вчера и говорим, встрели её на улице, когда божатка от меня шла:
- Давай, мол, вызывай Танюху, пущай назад орёт, дождь отзывает, всё залило.
Та токо руками в ответ машет, мол дождь завсегда не тогда, когда просят, а когда косят…  И взаправду, косить укосы давно пора, а тут всё поливает и поливает, и концу нет ему и краю.
А в самом конце приписочка коротенькая. Мол, хотелось бы и с твоим будущим мужем познакомиться до свадьбы. Писала же ты, что отгулов подработала, приезжайте как-нето. А уж мы тут ждать будем все: тётя Нина, да дядя Митяй, а уж про божатку и речь не веду. Все уши мне прожужжала, когда соберутся представляться, да когда.
…Через недельку Раечка с Костей и приехали в деревушку к маме, стоящую среди лесов и небольших полей. В окружении наступающих на них березняков и ольшаников. Прихромала на ужин званный божатка Раина, да двоюродная сестра мамы Риты, тётя Нина с мужем дядей Митяем, бывшим совхозным конюхом. Ныне они оба на пенсии, изживаем свой век, как говорила тётя Нина. Они всю жизнь прожили без детей, не дал Господь, сокрушалась божатка. И Раю они любили как свою дочку. Иногда, когда Рая училась уже в старших классах, тётя Нина и сунет матери то пятирублёвку, то трёшку. Купи, мол, Раечке что-нибудь, девушка уже, не малёк. По тем временам на пять рублей можно было на юбочку купить отрез недорогой или на блузку.
Ужинали на летней крохотной верандочке, застеклённой двумя длинными окошками по одной стороне, по стеке от входной двери. На верандочке и помещался только старенький стол со съёмной столешницей. На столе мама с Раей «катали» ягоду бруснику и клюкву по сезону, когда Рая жила ещё с мамой. В прошлую осень мама сама ходила за брусникой-черникой, а потом на болото дальнее за клюквой, сама и «катала», очищая от разного лесного мусора, попадающего в корзину вместе с ягодой.
Делалось это так: столешницу с обеих длинных сторон загораживали полотенцами, свёрнутыми туго по длине. Саму столешницу приподнимали с одной, торцовой стороны невысоко, примерно см на 10, а с другой торцевой стороны подставлялась ванночка или большой таз. Ягоду из корзины черпали миской и высыпали, приподняв миску над столом, на возвышенную сторону. Ягода катилась в таз, по наклонной столешнице, оставляя на последней листики ягодные, и иной лесной мусор, попадавший в корзину при сборе ягод и при её транспортировке через лес.
Рая божаточке привезла мази, какую та просила, и та положила её рядом со своей тарелкой и благодарно взглядывала на крестницу, ласковая и совсем уж старенькая.
Рае припомнилось, как она, уже девушкой в шестнадцать лет, собралась с подружками, летом приезжавшими к бабушкам-дедушкам в деревню, в кино. Это за три километра отсюда, там и народу жило поболее и клуб был. Принарядилась Рая, платьице новое жёлтого ситца в синий цветочек одела, в кармашек положила рубль на билет. Мама дала. А ещё носовой платочек. Босоножки мамины одела, на каблучке, мама разрешила, и идёт по улице, мимо соседских домов, мимо божаткиного домика, в три окошка всего. Божатка у калиточки стоит, пытает:
- Куда Бог несёт, таку нарядну?
Рая крутиться перед крёстной в жёлтом ярком платьице, хвалится:
- В кино пойдём с девчонками, комедию глядеть. Они меня у околицы ждут.
- Дело молодое, чего же не сходить. Да не очень там загуливай, завтра за морошкой итить надо, не то вся ягода в мякушку уйдёт. Мамка говорила?
- А то как же. Выход в шесть.
И бежит к концу недлинной улицы, где её поджидают городские подружки. Это было то последнее лето, когда с ними ещё была бабушка Хина. По осени её не стало. И теперь их осталось две «девушки», как бывало говаривала бабушка.


ГЛАВА 10.
Костя всем понравился и ему тут же и сказали о том, прямо за столом во время ужина из неизменной картошки с грибами да молочной яичницы в большой сковороде. Мама Рита водрузила сковороду с яичницец-болтуньей прямо рядом с горячей картошкой в маленьком чугунке. Рядом миска с солёными волнушками зелёные перья лука на особой тарелке, и маленькая мисочка эмалированная со сметаной. Тётя Нина видно принесла.
 Все дружно принялись за еду, выпив по стопочке домашней брусничной наливочки, мама Рита по такому случаю выставила на стол. Перед этим божатка стол с яствами всеми перекрестила, а мама Рита тихо попросила благословения у Господа:
- Господи, благослови хлеб-соль.
Потом взяла кусочек хлеба, и прежде чем надкусить, молитвенно испросила:
- Помяни, Господи, родных и ближних наших от века тебе представившихся. И быстро перечисляет имена их, и бабушку Хину и дедушку Николая в числе первых.
Костя глядит на действа си во все глаза, у них в семье такого нет. Отец у него атеистом всю жизнь был ярым, а мать помалкивала, иногда скажет, не при отце: «Может оно и есть что-то, только того никто не видывал.» Рая под столом осторожно толкает его ногу, и Костя, словно очнувшись, вступает в общий разговор. Он накладывает на тарелку горячую, рассыпчатую картошку, грибы, перья зелёного лука. Дядя Митяй советует сверху картошки сметанки положить – и сытнее и скуснее буде – смеётся он.
- Да ты, сынок, не стесняйся, кушай на здоровье, - увещевает он, - сметанка не купленная, своя, что масло сливочное, жирненькая.
Костя ест, нахваливает, вкус у неё и вправду ни в какое сравнение с городской сметаной из магазина. Яичницу-молчницу ели ложками прямо из глубокй сковороды, подставляя под ложку кусочек хлеба, чтобы скатёрку не закапать. Вспомнили всех, ранее живших в деревне молодых ровестников Раи. Никого нет теперь, все разъехались кто-куда, разве в отпуска иногда приедут, встернуться:
- Здарвствуйте, тётя Рита! Как живёте тут в своей глухомани, да как Раечка, где она?
- Эх, - дядя Митяй грустно кивает головой, - ранее по деревням народу было, детишки в каждом дому, хозяйства держали немалые. А ныне старики, кто ещё и держит коровёнку, а так уже нет. На всю деревню в тридцать с лишком домов дай Бог чтобы пятнадцать животин осталось. То нас укрупняют, то разукрупняют, а село гибнет, другие пути искать надо быть, тем, кто вверху командует. А верхушка сама состарела, а места тёплые да сытные не покидают. Еле шамкают на заседаниях, слов почти половину не выговаривают, а туда-же, правители, едрён корень.
Рая заливисто смеётся, под укоризненным взглядом мамы, и спохватывшись, хлопает ладошкой себе по рту.
Костя усмехается, он согласен с дядей Митяем, его отец также шерстит верхушку, говорит, рыба с головы гниёт, от того и в государстве порядка надлежащего нет.
- Во-во! – дядя Митяй, довольный, кивает Косте, победно оглядывает всех за столом.
- Не у нас, знать, мнение такое. И в городу народ так же думает. Вот у меня телевизор есть, хоть и маленький, да есть. И у Митрича, пасечника есть. Более по деревне правда ни у кого и нет. Дак глядишь в него, срамота. Все заседания, да выступения, да речи какие-то, не нам бы слушать. Один читает по бумажке, а старые «перуны» сидят в зале, дремлют. Потом один перун  другим перунам медалей навешает, себя родного не забудет, и всё, все довольны, дале дремлют.
Божатка улыбается, рот до ушей, ей фольклёр дяди Митяя не впервой слушать.
А тётю Нину газеты доняли. Откроешь, читать нечего. На две полосы, ино со вкладышем, всё речи, да речи. Товарища такого речь, да товарища друго-го речь. А кто всю энту дребетень заумную читает? Ни один в нашей деревне точно. Наши бабы говорят, для уборной и выписывают, туда тоже чего-то надо снести.
Мама Рита передаёт бутылку с наливкой дяде Митяю:
- Разлей на верхосытку остаток.
- Сейчас мы с Раей быстро со стола уберём, и чай с пирогом принесу, - суетится мама Рита, - с черникой сейгодишной. Каков получился, не знаю, сеймиг и испробуем.
Рая вскакивает, мигом собирает посуду, уносит опустевшие чугунок и сковородку, и бежит помочь маме принести старенький небольшой, всего на 5 литров, самовар, уже во всю испускавшему пары на кухне.
Мама Рита вносит на большой «пироговой» доске черничный, во весь противень, испечённый пирог, Рая бежит за сахарницей, чашками, чайными ложками.
Дядя Митяй неторопливо разливает по рюмкам рубинового цвета наливочку, приговаривая:
- Всем поровну, а мне по края. А то какой-же энто тамада, коль себя обделит. Ну, православные, ещё по одной и за пироги.
И выпив свою рюмку, задумчиво оглядывает сидящих за столом:
- Не знаю, Рита, в твоей наливке градусов хоть 12-15 есть? Вторую стопку пью, и хоть бы чуть ошумило. Знамо дело, женское вино.
Тётя Нина шлепает мужа ладошкой по спине в синей сатиновой рубахе, поправляет завязанную назад косыночку, голубого капрона:
- Уймись, старый. Не ошумило его! То ты языком мелешь без устатку.
Дядя Митяй весело ухмыляется, глядя на застолье:
- А чего в молчанку играть. Я обчество веселю, закиснуть ему в молчании не даю. Так Костя?
- Так, дядя Митяй, - соглашается Костя.
И дядя Митяй тянет к нему раскрытую ладонь, мол подтверди. И Костя шлёпает своей ладонью в его заскорузлую от многолетнего крестьянского труда широкую и ещё сильную руку.
Пирог удался на славу, Рая уплетала за обе щёки черничную сладость. Давно маминых пирогов не едала, соскучилась.
Ушли гости, нажелав добра-здоровья, божатка нацеловала Раю и Костю в обе щеки, по-русскому обычаю , троекратно. Скоро вымылась посуда. Костя перетирал посудным полотенцем, перебросив его через плечо, как показала смешливо Рая, ложки, чашки и тарелки. Водружён был самовар на законное место у печи. Вытряхнута с крылечка скатерка и аккуратно сложенная на четыре части, улеглась посреди столешницы.
Мама Рита показала Косте кровать в летней комнате-кладовке, под самодельным пологом от комаров из марли. В комнате пахло ягодами, сухими грибами, висящими в полотняных мешочках вдоль противоположной стены. Сохнущими лечебными травами, развешанными аккуратными пучочками на натянутой верёвочке под потолком. А сама ушла в дом, наказав не засиживаться очень, завтра по чернику всем вместе идти.
Рая и Костя прошлись по уснувшей улице, посидели на скамеечке у палисада.
Костя, обнимая Раю за плечи, легонько целовал в ушко. Рая искоса поглядывала на окошки дома, вдоль уснувшей улицы, и останавливала жениха, когда он позволял чуть большие вольности:
- Костик, не надо, ненароком мама увидит или ещё кто, то-то разговоров не обобраться будет. Это же деревня, тут и заборы всё видят и слышат.
Костя хохотнул тихонько, потом не выдержал и засмеялся в полный голос:
- Да тут все бабушки-дедушки спят давно и видят седьмые сны.
- Костик, - Рая шлёпнула его по руке, - сей миг замолчи, маму разбудим.
Костя задыхается от смеха, шутливо зажимает рот широкой ладонью. Потом подымается сам и за руку стаскивает со скамейки Раю:
- Всё, наженихались, детям в койку пора.
Рая раздевается в прихожей и быстренько накидывает старенькую ночную сорочку, мамой приготовленную на стуле. Ныряет под летний полог над маминой кроватью, это чтобы утром ранним мухи не беспокоили, которые, как не берегись, с коридорчика нет-нет, да и залетят в дом. Да и комары досаждают, как их не выхлопывай днём хлопушкой, к вечеру найдут щёлки, пробираются, зудят высоко и назойливо, а под полог им не пробраться.
Мама шепчет ей, укрывая умащиваюся поудобней рядом дочь тонким покрывалом:
- Нагулялась, гулёна. Завтра в рань подыму, так и знай.
- Мам, как тебе Костик, хороший, правда?
- Конешное дело хороший, мне с первого гляду полюбился. И божатке тоже. Да и всем нашим. Спи давай, невеста без места.
- Угу! – согласно бормочет Рая и засыпает мгновенно.
Она так засыпала в детстве, сразу, на полуслове, прижавшись к маменому плечу щекой.
А мама всё лежала, думала о чём-то и тихонько поглаживала Раину руку под покрывалом.

ГЛАВА  11.

Ночные смены начались для Раи с горестного сообщения – тётя Аня в конце месяца уходит. Женщины в бригаде говорили, что и пора бы уж. Анне чуть более 60-ти, на пенсии шестой год, а всё при работе. Подустала, это верно, да и годочки поджимают.
Сама Анна Григорьевна всё объяснила необходимостью:
- Внуку в школу идти, надо проводить, надо встретить, накормить, обиходить. Родители по сменам, а с ним кто будет? Вот бабушка и пригодилась. В Вологду еду, там и поживу с ними. С внучкой понянчусь, она ещё в садик ходит.
Рая слушала вполне резонные объяснения и всё равно ей не хотелось верить, что вот наступит время, и у печи, где всегда стояла тётя Аня более 40 лет, как она сама говорила, будет кто-то другой. Потом пришло на ум, а кто же ей дорасскажет историю Ани, - молодой женщины, только-только вступившей на путь женского счастья. О том, что случилось с ней, её мужем Николаем и дочкой Майкой? Хотя тётя Аня дочку Машей зовёт, когда рассказывает о ней. Значит окрестила в войну или после, послушала совета дедка Петра, царство ему небесное, так мама всегда говорит о умерших.
- Тёть Ань, а кто мне далее что было с вами расскажет? – пытает Раечка.
Анна Григорьевна – сосредоточенно выгружая пышущие жаром формы с горячим хлебом, споро опрокидывает их на транспортёрную ленту, плывущую к барабану с укладчиками.
- Дак я и расскажу, - успокаивает Анна Григорьевна, она работает легко, будто силы у ней немерянные. Вот что значит опыт да сноровка.
Смотрит напряжённо на плавно скользящий транспортёр.
Николая забрали на войну в первую  неделю.
Аня положила мужу в кармашек потайной иконочку маленькую целителя Пантелиимона, последний подарок дедко Петра. И остались они одни в своём домишке с кустом сирени в палисаднике, под окошками, выходящими на заросшую травой улочку. Да с высокой тонкоствольной рябиной у забора вдоль огорода.
От Николая пришло через полтора месяца одно письмецо, совсем коротенькое, на одной страничке листочка из школьной тетрадки. Аня столько раз его читала, что выучила наизусть. Оно начиналось с обращения к ней ласково – Анюта.
« Дорогая моя жена Анюта, доченька Маша (Аня угадывала, почему он Майку так назвал), мама Полина и все родные и соседи наши…..»
О себе особо не писал, всё мол хорошо, жив, здоров, не ранен. А где его часть, на каком фронте, далеко ли, близко – ни слова. И ещё писал, чтобы продала его новый бостоновый костюм, не жалела, ей Машу поднимать надо. Береги нашу доченьку, писал, а костюм дело наживное, справим ещё не один.
Письмо пришло в середине августа, на дворе начало декабря, а писем больше нет как нет. Аня ложилась и вставал с одной мыслью: «Как там Коля, жив ли, не ранен?» И сердце замирало от неизвестности.
Торопливо собиралась на работу, сполоснувшись под рукомойником ледяной водой. В доме теперь почти всегда было холодно и валенки не снимались. Протапливалась с обеда немного печь. Мама не работала, магазинчик их местный, прозванный «Голубой Дунай» закрыли ещё до октябрских праздников. Торговать стало нечем, хлебные пайки отоваривали в каменном магазине ближе к центру. У них на троих была одна рабочая пайка, Анина и две иждивенческие, мамина и Машеньки в половину меньшие, чем Анина. Выручала картоха со своего огорода и щи, которые в сентябре наделала целый трёхвёдерный бачок мама. Было немного морковки, лука лукошко за печкой.  Пока мама работала в магазине, припасла соли, спичек, понемногу разной крупы, в трёхлитровом битончике растительного масла. И это сильно выручало маленькую семью.
Но в последнее время перешли только на щи, зажаренные луком. Картошку мама доставала из подполья по счёту: 4 картошины, небольшая морковка, мисочка квашенных щей и две столовые ложки растительного масла. Ложка масла выливались на маленькую сковородочку, с блюдце величиной. На этом масле мама поджарит пол-луковицы в щи, приварка не было, разве что пару ложек крупы для сытности, не то совсем пустая похлёбка получалась.
А вторую ложку – это для Майки-Маши. Бабушка намазывала ей с утра то ломтик хлебушка и чуток посыпала его солью, то картошину отварную, очистив от кожуры, поливала этой ложкой масла, и Маша-Майка уплетала за обе щёчки, уговаривать не приходилось.
В обед топили русскую печку, не для жару, а только чтобы истомились щи,  распарилась брошенная в них ложка крупы, да картошка. Зажаренный на устье печи в крошечной сковордке лук опускали в чугунок со щами, выгребали в плиту, открыв конфорку кочергой, сколько то алым жаром пылавших углей, и закрывали заслонку – для того, чтобы щи напрели. Бабушка задвигала задвижку на русской печи и подбрасывала в плиту пару небольших полешек, чтобы закипела вода в чайнике. В старый чугунок засыпалось немного алых углей, присыпали золой и ставили в печь, сохраняли до утра, спички были на исходе.
Маша (теперь Майку так называли и соседки, с лёгкой руки и рассказа бабушки) от бабушки не на шаг: она и собеседница, она и помощница, всё вдвоём: печь ли истопить, чайку ли попить – всё вместе.
Дрова приходилось экономить с самой что ни на есть осени. Хотя в сарайке , если расходовать с умом, на зиму должно хватить. Да ещё маленькая поленница в подмостье, под крыльцом. Но кто же его знает, какой будет зима. Ныне она суровая, как никогда. Вроде такой баба Полина давно не припоминала. Дом за ночь остывал основательно, вёдра с водой на скамейке у двери покрывалися тоненькими морозными лапками, а то и ледком. Печь топили раз в день, какое уж тут тепло. Малышка с чуть тепловатой печи не слезала целыми днями, да всё бабушку к себе звала:
- Баба, туть, туть, - и хлопает ладошкой с собой рядом.
Часа в три обедали внучка и бабушка щами, постными, но горячими. От них по дому дух сытный такой шёл, пахло распаренной крупой, зажаренным луком.
Поев щей, бабушка с внучкой шли на улочку, одевшись как можно теплее. Надо было прочистить и размести дорожку и расчистить от снега, если он был ночью, обязательную проезжую часть улицы, закреплённую за их подворьем. Потом шли на колонку за водой. Ходили два раза, приносили по одному восьмилитровому ведёрку за раз. Больше бабушке было не принести, в одно-то руке ведро, а за другую внучка держится.
Зимой темнело рано, огоньков в домах теперь не увидишь. Война, строго соблюдалось затемнение. Окна, коли зажигали жировик, а у кого был керосин, лампу, завешивались плотно, так, чтобы и крохотная ниточка света не попадала на улицу. За этим строго смотрела староста улицы.
Часто приходили соседки, женщины в возрасте, посидеть, новостями обменяться. А новости нерадостные, сердце так и жмёт, мысли лезут никудышные, век бы их не иметь.
Бабушка Полина доставала с чердака грозди две рябины, замороженной с осени, открывала заслонку русской печи и доставала ещё горячий чайник, заваренный брусничным листом. Иногда кто-нибудь из её подружениц приносил горсть клюквы или сушёной брюквы. Чай пили неторопливо, грея руки о горячий стакан.
- Полина, а что, Ане так и не было ещё письма? – соседка Николаевна спрашивает так, ради приличия, потому что, если кому приходило письмецо, о том тут-же становилось известно всей улице.
Баба Полина качает головой:
- Аннушка вся извелась, четвёртый месяц на исходе, а ничегошеньки и нет. Плачет ночами в подушку, мне слышно, да что поделаешь, горю чем её поможешь?
- Да, подруженьки, оно ведь время какое. Вот у Татьяны, у дочки, случай на работе вышел. Пять месяцев, почитай что с самого начала, ни одного письма её сослуживице не пришло.
Вступает в разговор Ирина Павловна, бывшая учительница начальных классов. А ныне ей годов под семьдесят. Но она также аккуратно забирает в пучок седые густые волосы и аккуратно покрывает голову пуховым, потёртым платком, выпустив один узорчатый конец по груди, поверх, на ватной подкладке, пальто.
- А вот вчерашним днём ей и принёс почтальон три зараз, последнее письмо за ноябрь месяц.
Оживлённо обсуждают содержание писем, ставших достоянием гласности на всей улице.
- Так что надежду иметь надо завсегда.
Баба Полина согласно кивает, внучка у неё на коленях, прихлёбывает чай с блюдечка, поставленного перед ней, прикусывает ягоду-рябину, она с морозу вкусная, сладкая.
Бабушка гладит внучкину головёнку в светлом платочке, завязанном плотно по голове, чтобы не стыла. Жалостливо вздыхает:
- Её тоже жалко, видно отвыкать от отца стала. Ранее всё к дверям бежала, кто ни приди – папа, папа. А сейчас забывать стала, не поминает уж давно. Всё за мамкой вяжется.
Николаевна ставит на блюдечко пустой стакан и прикрывает его ладошкой, отметая предложение бабы Полины подлить горяченького, говорит тихо так:
- Сегодня у Васковых, что у магазина, печка топилась ранёшенько, застыла видно с ребятишками, мороз не шуточный давит.
Ирина Павловна вздыхает сдавленно:
- Как она кричала днём вчерашним во дворе, сердце кровью обливалось. Так голосила, вся улица слышала, сразу понятно – похоронка.
- Закричишь тут, - Николаевна качает головой, - трое ребят, а она одна осталась. Будь проклят и Гитлер и вся шайка его. Ни дна им ни покрышки. Ад и гиена огненная за то, что творят. Сколько сирот и вдов. Боже мой, да не уж Ты не видишь сего?
- Эвон сколько проклятий на голову Гитлерюге сложила, да ему то што. Сколько народов кровью умыл, нечистик он, нечистик! Адово создание, говорят старики, нас постарше намного. Молитвенники, не мы, им ведомо.
Баба Полина качает на коленях заснувшую внучку, вполголоса рассказывает:
- Аня говорила, ныне снова нападение было ввечеру позатого дни. Говорят, с Матурина, с работы пошли две бабёнки. Уж стемнять стало. С того берегу Ягорбы до энтого, что у переправы, только и дошли. Тут их и встретили трое, шапки на глаза, даже разговаривать не стали. Сумки из рук вырвали и отметелили ни за что ни про что. Обе в больнице, бают. А всё за карточки. Они их тем днём получили и сразу на работу. Хорошо, хоть не прибили совсем.
- Видно проследили их, - Ирина Павловна утверждая, кивает головой, - а не то как догадаться, что карточки с собой у них?
Просыпается дремавшая Маша, теребит отворот бабушкиного стёганного жилета:
- Баба, пи-пи..
- Ох ты, горюшко луковое, потерпи, бабка сейчас подержит тебя над ведёрком.
Баба Полина несёт внучку в угол, к рукомойнику, к ведру, и сдёрнув штанишки, держит над ведром, до окончания дела. Подруги поглядели в засиневшие окна, да и по домам засобирались.
В дому у бабы Полины с Машенькой ни тепло, но и не особо зябко, не утро. А валенок с ног не сымешь, враз застынут.
Проводив товарок, бабушка Полина выглядывает всё в окошко, небо тёмное, первые звёзды высыпали. Да такие ясные. Посадила внучку на печь, заставила деревянной загородкой, чтобы не упала ненароком. А сама фуфайку на плечи и на улицу: дров припасти назавтра маленько. Постояла раздумчиво у сарайки, поглядела в высокое, тёмное небо, так и дышащее морозом, и прихватила в охапку три лишних полешка. Быть ночью морозу, вон по небу сполохи пошли. Маленько надо в избу тепла подпустить, не то к утру совсем дом промёрзнет.
Машенька на печи сама с собой уркает, себя сама развлекает. Баба Полина столбяночку быстро затопила, лучина в закутке всегда сухая припасена, руки над плитой греет. Пока управлялась маленько, руки и в рукавицах совсем застыли, индо зашлись пальцы от морозу. Ставит на плиту чайник, наливает водой. Скоро Аня домой с работы придёт, а чай и готов, и погреется.
Господи – думается ей, - а как же на фронте, да в окопах, а мороз вон как жмёт, окна все заиндевели к ночи. Затянуло узором белым, инеем мохристым. А внизу на окна, на нижние стёкла, льду намёрзло, это с комнаты. Чуть протопишь, течёт, Аня бутылки к подоконникам привесила, тряпочки от ледяных наростов в бутылки опустила, чтобы, значит, туда вода стекала. Да хоть как прохладно и стыло в дому, а всё же в защите не на морозе»
И так ей жалко стало и Николая и своих ребят, со своей улицы, мыкающихся где-то по тем окопам в холодину такую. А иные уж и головы сложили, вон похоронки носят почтальоны, ровно гири тяжёлые, Боже ты мой, какое горе людское гуляет ныне по свету! И слёзы сами собой катятся и катятся по щекам в морщинах и нет им остановки. Баба Полина сморкается в фартук, отирает мокрое лицо: «Господи, помилуй народ русский!»
Стукнула дверь на крылечке, и Маша заворковала, поднявшись на ножки и схватившись ручками за загородку. Она крепко держится ручками и раскачивается на ножках, лопочет: ма-ма, ма-ма!
Аня стучит в закрытую на крючок дверь. Дверь на крючок стала запирать баба Полина после первых случаев грабежа на вечерних улицах города. Крючок крепкий, кованный, ещё отец Ани прикреплял. Раньше только на крылечке дверь на засовчик и закрывали, так то в те мирные, и кажущимися теперь такими далёкими, времена.
Открыв крючок, бабушка Полина впускает Аню и тут же выходит на коридор. Закрывает на ночь двери на крыльце на засов, а потом и крючок накидывает в дому.
Аня сбросила пальто, под ним вязанная старая кофта и тёплая юбка. Греет руки над плитой и улыбается дочурке, строя ей рожицы. Маша смеётся, нетерпеливо тянет ручки. Наконец она у мамы на руках. Цепкие ручонки крепко охватывают маму за шею, и смеющийся ротик покрывает мамино лицо бесчисленными поцелуями.
Аня держит тёплый родной комочек на руках и сердце её щемит и тает от  любви к дочурке, её частичке, её заботе и утешению.
На столе стоит маленькая тряпичная сумочка о две ручки, а в ней поллитровая банка, укутанная в вафельное полотенце. Баба Полина вынимает банку с жидким белесым то ли киселём, то ли клейстером. Машенька радостно взмахивает ручонками, пищит:
- Маше дать…. Маше дать….
Аня щепочет дочурке нежный крохотный подбородок:
- Конечно дадим Машеньке, моей маленькой кнопочке…
На ужин всё те же щи и по полстакана жиденького то ли киселя, то ли клейстера. А потом чай с рябиновыми ягодками.
Аня, утолив гложущее чувство голода кисловатыми щами от кусочка хлеба отказывается:
- Я, мама, уже ела хлеб сегодня. Нам начальник цеха разрешила уронить буханку. Поделили на 13 человек и попили чаю. Спасибо ей, она нас жалеет.
Баба Полина согласно кивает головой, а то как же, все мы люди живые.
Анна рассказала о том, как они с разрешения начальницы «роняли» буханочку хлеба на укладочный барабан. Хлеб был замешан в основном на гороховой муке и только на одну треть из ржаной муки. Такой хлеб грузить на вагонетки надо было осторожно, если его уронить с высоты поднятой руки на барабан, он рассыпался на множество мелких кусочков.
На погрузке хлеба в вагонетки стояли опытные женщины, и их заранее предупредили об ответственности военного времени за сохранность хлеба. Муки выдавалось ровно столько, сколько требовалось по заявке госпиталя, больницы и города для выпечки хлеба. Готовый хлеб развозили и в госпиталь и в больницы и в магазины, для отоваривания карточек, военные. Они и ждали загрузки готовой выпечки. Не разрешалось отщипывать даже чуточек корочки снизу. Запах свежего хлеба кружил голову, и сами тестомесы и пекаря иногда падали в голодный обморок прямо в цеху, а хлеба отщипнуть там или теста комочек в рот положить не смели. Плохо приходилось тем, у кого на зиму не оказалось хоть каких-то припасов. Или ртов в семье было трое-четверо, и только одна карточка рабочая, а остальные детские, иждивенческие. И тогда начальник цеха придумала эту уловку с «разбитым хлебом». Заранее она сама говорила рабочей, когда разбить эту долгожданную буханку. Надо было угадать, чтобы разбить не при тех военных, кто вчера подписывал акт о нечаянно произошедшей оплошности. Конечно для военных это всё было шито белыми нитками, но всё же какая-то очерёдность требовалась.
Разбитую буханку бережно собирали на поднос и уносили в конец цеха, в крохотный кабинет начальницы. Отгрузив хлеб и составив соответствующий акт о разбитой буханке, сама начальница  с бригадиршей раскладывали кусочки хлеба в равномерные кучки – ровно 13, это вместе с бригадиршей и начальницей. Перед помывкой дежей для замесов и уборкой цеха все собирались в этот кабинет-закуток, а одна из женщин называла поочерёдно имена собравшихся тут. И каждая получала свою долю, умещавшуюся на раскрытой ладони.
Кипяток в цеху был всегда, поэтому тут-же, в цеху, пили травяной чай с хлебом. Выносить из цеха даже крохи не разрешалось. Досмотр на проходной был тщательный, и за кусочек горохового хлебушка могли пострадать все, начиная с начальницы цеха.  А жидкий буданчик в банке был официально разрешён для поддержки рабочих самим директором хлебозавода. Его варила сама бригадир, после того, как замесят тесто для хлеба. Тогда мешки, в которых привозилась ржаная и гороховая мука для замесов, тщательно тряслись над расстеленной широкой простынёй. Вытрясенные остатки собирали в миску, заливали водой – мусор и нитки и ворсины от мешков всплывали на верх. Мусор осторожно убирали, муку размешивали до жидявой кашицы и добавляли в кастрюлю  с заранее поставленной в печь и закипевшей водой. Получалась такая белесая масса – то ли кисель, то ли клейстер. Её делили поровну на всех. И все бережно уносили эти баночки домой, чтобы хоть чуть-чуть поддержать детей и стариков.
- Мам, - Аня вопросительно глянула на мать, - у нас в цеху похоронка.  Детей двое 8-и и 6 –и лет остались. Голодают – не то слово. Все сменяли, что можно было на рынке, и теперь ничего у них не осталось. Собираем по 1-2 картошины. Как там у нас?
Баба Полина горестно кивает головой:
- Господи, твоя воля! Да как же людям тяжко, да как же деточек уберечь, - и всхлипывает, прижав ладонь ко рту.
Маша пьёт свою долю буданчика из махонькой кружечки и достаёт остатки, облизывая палец.
Баба Полина чуток подумав, заявляет:
- Три картошины завтра снесёшь  и ещё дам в пузырёк маслица, грамм там будет 100, не более. А больше и у нас нет, на донышке, пальца на три в битончике осталось.
Аня соглашается безмолвно, больше не из чего подать. И сквозь набежавшие слёзы радужно просвечивается фитилёк жировика.
В маленькой кухне чуть потеплее от плиты, чем в большой комнате, и в комнатушке, где спит Аня с дочкой. Баба Полина забирается на печь, там от кирпича потеплее. Она эту зиму стыла так, как никогда раньше не застывала. «От недоедания» - думается ей. Аня с Машенькой возятся в комнатке, умащиваясь под одеялом на ночь. А баба Полина, лежа на старом ватном одеяле на чуть тепловатой печке, тихо, беззвучно шепчет в темноту:
- Господи, милостивый и милосердный. Пожалей ты землю нашу, пошли острастки силе вражьей. Сбереги сынов наших, детей и матерей и мужей, отцов и братьев. Болезни смертные отжени, запрети всякому злу глумиться над людьми твоими. Нынче опять ограбили беззащитных, наизгилялись над ними сурово, еле живы остались. Помилуй нас Господи Всесильный. Николая-воина сбереги и с ним всех, землю нашу и нас защитивших…..
Аня спит уж давно, а тихий шепот бабы Полины плывёт и плывёт в ночной тишине. На окне сдвинута маскировочная шторка и видно ей краешек вызвездившегося неба и полная луна над соседней крышей. Светит, словно большая лампада.


ГЛАВА 12.

Напротив кинотеатра «Комсомолец» буквально перейти на другую сторону тихой улочки, обсаженной тополями, облагораживать решено было «Комсомольский парк».  Ну парк, это конечно громко сказано, но всё же было 2-3 алейки густого кустарника, высаженные вдоль выских металлических пик парковой ограды. Были проложены через парк и заасфальтироаны две пешеходные дорожки с неухоженной полоской земли между ними. Были высажены и деревья разных пород: по углам с одной стороны, от Горького до Верещагина вдоль ограды высажены были берёзы. Видно давно, так как Рая их увидела уже большущими деревьями. На небольшой территории парка высажены когда-то были и другие породы: ивушка плакучая, опускающая нежные косички до самого выкошенного газона. Чуть поодаль стояла какая-то искривлённая согнувшаяся неудобно ива серебристая. Калина и рябина и ещё разные деревья и отдельные, вымахавшие до человеческого роста кусты с бледно-розовыми кисточками и топорщасимися во все стороны ветками, никогда не знавшими ножниц садовника. Если идти от 1-ой городской поликлиники, берёзы были насажены также вдоль ограды. Недалеко от угла парковой ограды располагалось деревянное сооружение, крашенное в тёмно-зелёный цвет, со стоящими всегда на распашку дверями с обеих сторон заведения.  Над дверями выведены белой краской чуть ли не полуметровые буквы: М – с одной стороны и Ж – с другой. Ближе к выходу из парка располагалась чаша высокая, двухярусная – бывший, а ныне не действующий и потихоньку осыпающий покраску, теряющий куски штукатурки фонтах. На выходе, величественно протянув символическим жестом руку вперёд, глядел с постамента вдаль гранитный или из чего он там ваянный, Ильич. А у его ног простиралась довольно обширная часть заасфальтированной территории, названной в честь градообразующего предприятия площадь «Металлургов».
От хлебного цеха на благоустройство территории были откомандированы приказом директора на 2 дня семь человек. Среди них и Раечка из третьей бригады.
Рая о приказе не знала ни слухом ни духом. Пришла, как обычно, в пол-седьмого в раздевалку-душевую, тут-то бригадир её и порадовала:
- Рая, - бригадир Нина стояла у своего шкафчика уже почти совсем готовая, чтобы идти принимать смену, осталось косынку белую завязать, в руках у неё был лист бумаги, - ну ка ходь ко мне девочка моя. Читай …- и сунула в руки бумаженцию для ознакомления.
Рая читает и одновременно слушает её:
- Иди, трудись там на совесть, велено было лучших посылать, -= и смеётся озорно, - иди и помни, от сердца отрываем, самим надобна такая. Да ладно, для хорошего дела поделимся. \
Собравшиеся на смену женщины поддерживают:
- Давно пора, не то только вино «Солнцедар» и потребляют там, в этих кустах. А так клумбы там разобьют, скамейки наставят, глядишь, и мы туда будем заглядывать.
- Срамота там ныне и прямо посреди городу. Иные, кого давно на 101 километр надо отправлять, летом там и живут. Логова какие-то в густых кустах устроили. Спят там, напимшись.
- Ой, -тут же живо встревает в разговор только зашедшая в раздевалку Тося, женщина молодая, с живыми, тёмного шоколада блестящими глазками на румяном лице и легкомысленными кудряшками на голове, завязанным поверх кудряшек сложенным узкой лентой алым шарфиком:
- Я на выходном в кино ходила с мужем, картина была – сплошная любовь, Анжелику с королём показывали. Отсидели, отлюбовались ими две серии. Надо в наш век возвращаться. Идём через этот «парк», а там свистки милицейские, топот по кустам да треск. Ловят этих, кто спит в кустах. А те не даются ни в какую. Два газика с обеих входов в парк стоят, так они через пики железные лезут, а на 15 суток не хотят….
Нина-бригадир ласково толкает Раю в спину:
- Пойдём на выход, что ли. Мне в цех, тебе на проходную. В парк к 8.00. Иди, хоть среди молодёжи на вольном воздухе побудешь. Только, чур, Константину не изменять с каким-либо шустрым комсомолом!
Рая так и уходит, под шутки и женский смех.
В парке собралось человек с полсотни. И с заводских цехов и с «Красного ткача» и с молокозавода. Раздали рабочие рукавицы, лопаты, грабли. Ребята получили носилки, и направили кого мусор убирать, кого копать клумбы, в августе кустарниковые розы, высотой где-то 40-50 см в них высадят , говорят. На следующее лето цвести будут. И под другие клумбы надо копать, к осени, к затяжным дождям, надо их оформить бордюрами, весной посадят кустики декоративные и цветы.
Через два дня другие придут, продолжат начатое. Привести парк в надлежащий вид была инициатива Горкома комсомола. Да и сам парк и кинотеатр через дорогу его имя носят.
Молодой парень, в голубой рубашке с коротким рукавом и со строгой стрижкой, представитель того самого горкома. Руки землёй не пачкал. Но ходил от группы к группе работающих ребят и девушек и ярко, в красках рассказывал, как и кто будет реставрировать фонтан. Сколько запланировано поставить скамеек, вдоль облагороженной клумбами пешеходных дорожек. Какая смета уготована и для иных работ.
Работать решили без обедов и перекуров. Отработали до трёх часов дня, и их отпустили по домам. Рая шла домой с двояким чувством: дело доброе сделали, это хорошо. И в тоже время жалко было жёлтеньких, почти новых босоножек, все в земле перепачкала.
На второй день оделась соответственно работе. В десятом часу, посреди ласкового, солнечного утра, словно из солнечных лучей появился улыбающийся Костя. А Рая копала очередную клумбу вместе с другими девушками, болтали о том, о сём. Молодость и жизнерадостность играли в крови, искрилась в глазах, взрывалась смехом от самой простой шутки. Дружно перелопачивали «подниматели целину», как выразилась смешливая хохотушка. Вот уж кому смешинка в рот с рождения попала. Выдирали, вытряхивали от земли намертво обнявшиеся корни резун-травы, порея и одуванчиков, каждый год борющихся за первенство обладания парковыми угодьями.
И тут Костя, все так и уставились на него. А он стоит, словно в солнце купается. Голубая футболка под цвет глаз, рот до ушей, кого хочешь соблазнит улыбнуться в ответ. Рая глядит на него и глаз не в силах отвести. Потом спохватилась, девушкам представила:
- Девочки, это Костя, - и к Косте, - что, дома не сидится?
У Кости сегодня выходной-проходной, как он сам объяснил вчера.
- А что дома в такой день делать? Дай, думаю, вам помогу, не выгоните? – обращается он к девушкам.
Хохотушка строит Косте подведённые глазки, наконец протяжно вздыхает:
- Нам мужская сила ой как надобна, прямо ещё раз ой! – и задорно смеётся.
Костя копать умеет, не в квартирах рос. Каждый год огород копает маме, гряды делает – всему научен. Работа закипела! Девушки стараются одна перед другой и в первую очередь перед Костей. «Перед таким парнем да ударить в грязь лицом? Да ни в жизнь.» - трещит смешливая.
Откуда ни возьмись, тут же появился парень из горкома.
- Откуда помощник? Раин друг? Это которой же? Вы с какого цеха, с хлебозавода? Ясно. Хороший пример для всех. Приглашайте потрудится в парк друзей, знакомых. До других товарищей надо донести, почин добрый!. А на хлебозавод сообщим, хорошо трудишься, девушка Рая, и пример хороший всем подала.
…и исчез также, как и появился. Вон уже у второй клумбы речует.
И взаправду, на имя начальника цеха хлебозавода №2 пришло письмо из горкома ВЛКСМ с просьбой вынести особую благодарность Рае за «добросовестный и творческий» труд. Бригадир Нина прочитала письмо перед всей бригадой и одобрила:
- Молодец Раечка! Наказ выполнила. Знайте наших!
А дирекция выписала премиальные в размере 10 руб. Раечка добавила к червонцу премиальному два рубля семьдесят копеек и купила серую, чуть клешённую юбочку, с кармашком потайным в боковом шве и с широким, мягким поясом. К новой сиреневого шёлка блузке с рукавчиками фонариком.
А в парке и в самом деле на следующий год зацвели розы, кустики были невысокие, ветви стелющиеся по земле. И все были усыпаны некрупными, нежных расцветок, розочками. А в середине соседствующих двух пешеходных дорожек расцвели длинные клумбы непретязательными, щедро цветущими бархатцами, львиным зевом пёстрых расцветок и яркими настурциями. Фонтан заработал годом позже.



ГЛАВА 13.

Анна Григорьевна дорабатывала последние недельки и в середине августа отбывала в Вологду. Сталина Владимировна, начальник цеха, лично просила задержатся на пару недель, пока не выйдут в цех отпускники. Она всё так же, торжественной походкой, первая из бригады (не считая бригадира) проходила проходную, задорно здоровалась с Любаней или самим Дмитрием Николаевичем, «директором проходной», лукаво вскидывала голову, на шутки отвечала шуткой. И глядя на неё, лёгкой походкой идущей к цеху, не верилось как-то в неизбежное. Казалось, она так сроднилась с хлебозаводом за четыре десятка годиков, что и сама стала его неизменной частью.
В бригаде шёл тайный сбор денег на «отвальную» Анне Григорьевне. Одна женщина из бухгалтерии, сама отработавшая на хлебозаводе почти четыре десятка лет, обещала через сноху достать чайный сервиз на 12 персон. Это был хороший подарок, просто так в магазине и не купишь. А только через знакомых да с под прилавка.
Анна Григорьевна и сама сомневалась в том, что вот через сколько то дней она в последний раз пройдёт через проходную в рабочую раздевалку. Оденет неизменную униформу: белое х/б платье, подвяжется белым же фартуком, кокетливо чуть-чуть наискосок, оденет белый колпак пекаря и встанет, как всегда, на своё место у печки, из которой так и пышет жаром. Как-то ей подумалось, а сколько же тон хлеба она выпекла за эти годы? С Раечкой пытались подсчитать за месяц, а потом за год. Вышла астрономическая цифра.
Анна Григорьевна и в вечерние смены теперь словно старалась выговориться, высказать те воспоминания, которые до сей поры хранила бережно её память, и от которых порой так больно сжималось сердце и маялась мятущаяся душа. Ушли из жизни уже многие из тех, с кем вместе она переживала то страшное военное лихолетье. Давно нет в живых мамы, она покоится в тихом зелёном уголке на кладбище, что возле Кирилловского шоссе. Боже мой, Боже! Сколько выплакано надежд и несбывшихся ожиданий! И сколько бессонных ночей, давясь беззвучными слезами, и прижимая к груди крохотное тельце спящей Маши, под молитвенный шёпот мамы она пролежала в своём закутке? Мысли самые страшные полонили сознание, гнали сон, не давали отдыху измученной душе. Почему нету писем от Коли, где он, что с ним? Ночь длинна, холодна. Морозы прижимали за тридцать градусов и более. Остывающие в студёной ночи, на выстрел, гулко трещали бревенчатые стены дома. Повозилась на остывшей печке мама, где-то в ночной тишине не то стук тревожный в окно или дверь? Анна приподнимается на локте, вслушивается тревожно в ночь. Нет, показалось, мороз потрескивает в стенах дома, более вроде ничего, всё тихо.
Анна в тайне от мамы бегала в военкомат, тогда многие ходили к военкому, если долго не было писем, поразузнать, не известно ли там в первую очередь чего. В военкомате ей ответили – ждать. Среди погибших и пропавших без вести не числится.
Анна пришла домой почти счастливая: не убит, не пропал, значит живой. Конечно сказалась маме потом, мама и проронила, что это лучше, чем ничего. И порешили, может на задании каком, потому и не пишет? Надо ждать.
В тот день Аня чуток не опоздала на маршрутную машину. Это сейчас автобусы и трамваи, а в то время трамваев и в помине не было. Ходила она по центру городка. Город и был небольшой, завод металлургический уже после войны, в 57-ом году начали строить. А машина была обычная полуторка с брезентовым верхом и скамейками в несколько рядов для пассажиров. Машина шла по известному всем маршруту, подбирая на заранее обусловленных остановках людей, спешащих на работу. Время было военное, за опоздание наказывали строго. Аня выскакивала на остановку к шести, город ещё тонул в темноте: ни огонька, ни лая собачьего, куда и собаки из дворов подевались? Зато бегали целыми голодными стаями на окраинных улицах.
Тропинка узенькая, натоптанная, вьётся через небольшой пустырь на соседнюю улицу, более похожую на городскую, с каменным магазином, и дальше, в конец к деревянной школе № 1, в которой когда-то училась и сама Аня. Шла, торопилась и поскользнулась на скользской натоптанной тропке. Хрястнулась так, что дыхание захватило, и в голове так пусто и звонко сделалось. Лежала там, на тропке, и бездумно глядела в тёмное, ещё даже не просветлевшее, небо. Отдышалась кое-как, на бок перевернулась с трудом, на колени сначала стала, потом уж во весь рост распрямилась и побрела к остановке, как старуха, еле переставляя ноги. Машина готова была уж тронуться, когда Аня вышла к дороге. Её заметил, застучали в кабину шофёру, и сбросили железную, уже убранную, лестницу с заднего борта. Аня еле перебралась в кузов, и всю дорогу до своей остановки, морщась от боли на каждой выбоине под колёсами машины, ругала себя за невнимательность. Но к обеду боли в спине попрошли, а на затылке бугрилась порядочная болезненно пульсирующая шишка, вызывая ещё одно беспокойство, как теперь расчёсывать волосы, коль даже простое прикосновение вызывает нешуточную боль.
Домой с работы тоже возвращалась этой же машиной. Вроде, как и спешить было уж не надо, и пешком можно было добраться до дому. Но тёмные улицы городка таили теперь в себе опасность за каждой подворотней, за всяким переулком. Только и разговоров было о том, что вот прошлым вечером там то кого-то ограбили, раздели, отобрали, избили. Конечно, Аня тоже опасалась и очень, ведь домой несла заветную поллитровую банку мучного буданчика. Маша знала, ждала всегда и только завидев мать на пороге, лопотала, кидаясь навстречу:
- Дай Маше, дай!
По карточкам хлеба получали совсем немного, щи давно уже ели пустые, мизерный запас подсолнечного масла закончился уже две недели назад, крупы тоже закончились. Осталось немного картошки и щи. Да «разбивание» буханки на работе стало надёжной поддержкой. А вот сегодня с буханкой ничего не вышло. За хлебом сопровождающими приехали те, кто был на вчерашней отгрузке. Начальник цеха строго-настрого приказала буханку не «разбивать», крепиться до вечера, до раздачи буданчиков. Аня еле дождалась этого заветного часа. И тут же, не выходя из комнатухи начальницы, сделала три небольших глоточка душистой, пахнущей хлебом, густой жидкости. А потом быстро положила на горлышко банки квадратик, отрезанный от старой столовой клеёнки, и туго обвязала шпагатом. Неровен час, не удержишься, а дома мама и Машутка. Эти банки с мучным буданчиком несли все бережно домой. Для иных, у кого были совсем маленькие дети-сосунки, он заменил мамкину титьку, в которой на первом месяце после родов пропадало от недоедания молоко.
Промёрзший кузов полуторки, хотя и под брезентовым укрытием, защиты от морозу не давал. Ноги в валенках хоть как-то спасались, а руки коченели до деревянного состояния даже в рукавицах. Даже губы немели от холода так, что в замёрзшем состоянии отказывались правильно выговаривать слова.
Аня пришла домой в густых сумерках, за пазухой завёрнутая в полотёнушко, хранилась заветная банка. Ещё не успевшая остыть, ещё тёплая. Мама с Машей ожидали Аню при играющей весёлыми огоньками печки-столбянки. Она уже почти совсем протопилась. Открытая дверца печки алела горячими угольками. Мама открывала печную дверцу для того, чтобы как можно больше тепла шло в остывший за долгие недели зимы дом. От прогоревших дров не шёл в избу дым, только тепло от догорающих углей. И в глубине печки виднелись язычки алого и голубоватого, неяркого пламени. Свет в доме не горел, в жировике осталось совсем немного вазелинового масла, смешанного с подсолнечным. На дно жировика, обычно это была небольшая стеклянная банка, бросали щепотку соли, чтобы фитилёк не трещал и не чадил сильно, если вместо вазелинового масла там был какой-то другой жир. Тогда и хранили его где-нибудь в уголке у печки, чтобы жир всегда был в жидком состоянии, и можно было сразу зажечь фитилёк. Чтобы не застыл в избе, как вода в вёдрах.
Маша сразу бросилась к продрогшей матери.
- На учки Машу, - требовательно взывала она и тянула к маме ручонки. Бабушка собирала в резиновую грушу-спринцовку из лотка в раме воду от натаявшего на окнах льда. Лёд затянул окна почти до самой середины и опускался покато, всё увеличиваясь толщиной наледи до самого подоконника.
Подержав над раскрытой дверкой у печки занемевшие на морозе руки, Аня торопливо разделась, сбросив один платок из овечей шерсти и повесив на вешалку у двери, рядом устроилось стылое пальто. Банку вынула из-за пазухи и поставила на стол, рядом с печкой, в закутке, который именовался кухонькой.
Маша, забравшись на руки к матери, слюнявила поцелуями иззябшее её лицо, заглядывала в глаза и снова следовали поцелуи вперемешку с лопотанием на своём детском языке, и в половину не понятому взрослыми.
Бабушка вышла закрыть все двери, и возвращаясь, накидывает крючок и на эту дверь. Привычно суетится у стола, подвигает к краю плиты небольшой чугунок со щами. Из заветного шкафчика, висящего на стене, достаёт две глиняные миски и три ложки, завёрнутые в чистое вафельное полотенушко полбуханки чёрного хлеба. И отрезает ломоть, предварительно размерив остатки хлеба ножом на четыре равные части. Хлеб получать по карточкам через три дня. Вопросительно вскидывает взгляд на дочь. Аня кивает матери:
- Сегодня и я с вами в доле, не удалось нам «разбить» буханочку. На обеде один кипяток и был, да у кого рябины и клюквы было немножко, по несколько ягод досталось.
Мать глядит на Аню жалостливо, на Машу, льнущую к её щеке и горестно вздыхает:
- Говорено было тебе с утра, отрежь маненько хлебушка, съешь  с сольцей, оно и ладно бы было.
И наливает ей щец целую мисочку, это им на двоих с Машей и половинку себе, опрокидывая чугунок над миской , чтобы до капельки слить всё. Ужинают быстро и споро, за кухонным столиком перед открытой дверкой печки. При свете красных углей в маленьком закутке всё различимо и уютно даже. Быстро съедены щи, и бабушка разливает в чашки травяной чай, пахнет листом и ещё какой-то травой, одна бабушка знает, какой. Хлеб, по кусочку, мама и бабушка сберегли на чай. Маша свой съела со щами и тянет ручки к банке с буданичком:
- Дай Маше..
- А то как же, конечно Маше, - бабушка подвигает ей маленькую кружечку, до верху налитую лакомством, и девчушка бережно обхватив ручонками кружечку, тянет её ко рту, и блаженно причмокивает. Остатки бабушка ставит в шкафчик, и уже не торопясь, утолив первый  голод, пьют чай вприкуску с хлебушком, экономно откусывая по крохотному кусочку. На блюдце влажно поблескивает оттаявшая в тепле горстка рябины, тоже к чаю. Выпив первую чашку с хлебушком, вторую пьют с рябиной. Потихоньку переговариваются, Маша дремлет.
- Слышь что соседка баяла сегодня, Нина, что на бойне работает. Завтра немного кишок обещалась принесть. Им почитай кажинную неделю дают по килограмму, а то и по полтора. Уже намытых, сами там и моют. У самой отец да мать, да ребят двое. Говорю, тебе что ли самой не надо. А она: люди мы все, а Бог велел делиться. У нас, мол, батько на войне, может и ему кто в ответ в час лихой кусок подаст.
- Спасибо ей, коли так.
У Ани теплеет как-то внутри, мир не без добрых людей. А баба Полина прикидывает, на сколько бы хватило приварка, если в чугунок класть по 3-4 кусочка кишок, так, в палец длиной. Там какой-никакой жирок на них всё ж есть, можно и супчик с одной картошечкой сварить. Щёчки тоже одни и те же изо дня в день, а так ещё чего-то можно сварить. Всё же перемена сытная будет. Господи, дай ты рабе твоей Нине здоровья и воину Ивану, мужу ея и деткам и родителям, и ближним ея…
Благодарную скороговорку бабы Полины прерывает громкий стук в окно в зальце.
Аня подхватывается с проснувшейся Машей на руках, тревожно вслушивается в торопливый скрип снега под окном. К двери входной кто-то направляется. Кто бы мог быть?
Баба Полина торопиться, шаркая подшитыми валенками к двери и откинув крючок, выходит в промёрзшие, со скрипучим полом, сени.
- Энто кого Бог принёс в такую пору?
Из-за двери слышно покашливание, да вроде и кряхтение, и простуженный глуховатый голос доносится с крылечка:
- Коли туда попал, то мне нужно Анну, весточку от мужа принёс, Николая.
- Ой, Боже мой, да конечно  туды! – вскрикивает баба Полина и торопливо отдёргивает засовчик.
На крыльце стоит кто-то росту небольшого, будто подросток, в шапке-ушанке, с опущенными ушами, завязанными под подбородком. В крытом сукном полушубке и серых валенках, с высокими, до колен, голенищами. Баба Полина торопливо отступает в сторону, запуская в сенцы человека, закрывает на засов дверь и осторожно, держа за рукав крытого сукном тулупа, провожает в тепловатую темноту дома.
- Аня, затепли жировичок, он  на припечке, в самом уголке. Уголья в чугунке в печке, на растопку на утро стоят, али в печи ещё есть уголья, сунь туда лучину.
Анна торопливо опустила на пол хнычушую спросонок Машутку, и берёт с закутка у печки заготовленную сухую лучинку. Шевелит кочергой в печке, дует на чуть мерцающие угольки и суёт лучину в быстро остывающие нутро печурки. Чрез мгновение лучина вспыхивает весёлым огоньком , и Аня зажигает филилёк жировика. Крохотный огонёк разгоняет всё же обступившую комнату темноту и водружённый на стол, слабо освещает небольшое пространство стола и стоящего рядом с ним невзрачного мужичка лет около шестидесяти пяти. Он рукой обирает настывшие сосульки с седых, на удивление пышных усов. Снимает ушанку. И баба Полина, спохватываясь, пододвигает табурет, приглашает сесть:
- Да садись ты, мил человек, в ногах правды нет. Аня, он сказывает, от Коли весточку принёс. И где же эта весточка?
Аня стоит молча, ровно застыла вся, прижимает к груди дочку, и, казалось, только глаза на исхудалом лице жили и молили, чтобы это было правдой.
Письмо было совсем небольшое, уместилось на одной стороне тетрадного листочка. Николай писал, что такого-то января их эшелон будет доформировываться на ж/д станции Тихвин. Стоянка, говорят знающие ребята, будет не менее 2-3 часов. Очень мечтает увидеться и просит, если будет такая возможность, приехать повидаться. Свои работяги-обходчики, с которыми Николай работал до войны, посадят её в подходящий эшелон и доставят на тихвинскую, есть такая договорённость, друг через друга переданная также потом и назад. О Маше и маме Полине тоже поспрашивал, какой будет его адрес, пока не знает, сменился теперь. Прибудет на место, первым письмом отпишет.
Пока бабушка Полина поила пожилого обходчика чаем с ягодой-рябиной и кусочком хлебушка, за радостную весть отмерила, как благодарность, Аня читала и перечитывала коротенькое послание. Потом зачитала его вслух, пропуская места, лично ей адресованные. И несмело взглянула в морщинистое разомлевшее от горячего чая лицо пожилого гостя. А тот понял и ответствовал, прихлёбывая горячий кипяток вприкуску с рябиной.:
- Думай, девушка, до завтрашнего вечера. Может с работы отпустят или как, решай сама. А я завтра в енто же время, с работы когда идтить буду, зайду. Ты и скажешь, чего удумала.

ГЛАВА 14.

Анна думала, что эту ночь ей точно не уснуть. По уходу гостя они  с мамой обговорили-порешили: надо просить Христом Богом отпустить на три дня с мужем свидеться. И они, начальницы, живые люди, и у них мужья-отцы воюют, неужто не помогут? – рассуждала баба Полина.
- Да быть того ни может! Не на гулянку, с солдатом свидется у кого слово запрета будет? Мы все люди русские и душа у нас русская, жалостливая. На добро особо готовая. Иди к начальнице и так и скажи….
Аня слушала мамины рассуждения, соглашалась, а у самой радостно-радужная мысль так и крутиться – главное, живой!. Баба Полина забралась на печь, повозилась, устраиваясь на жестком, но чуть тепловатом ложе. Аня улеглась в кровать, раздев сонную Машу до бумазеевой рубашечки и таких же штанишек, сшитых бабушкой из своего халата. Легла рядом с дочуркой в холодную постель и накрылись одеялом, лежавшем день на русской печи. Чтобы  хоть чуток было потеплее в холодной постели. Лежала под шёпот матери, благодарившей Бога за весть радостную. Просила помочь состренуться Анне да воину Николаю. Господи мой, Господи радосте моя, милости и милосердия палата, вразуми, как поступить……
Машутка во сне всё жалась к тёплому материнскому боку и Анна тихонько целовала детскую крохотную головку в белом ситцевом платочке, её выпуклые лобик, пальчики маленькой ручки. И незаметно крепко уснула. Спала до раннего утра и даже во сне ни одного разу не поменяла положения. Проснулась так же, в один момент. Открыла глаза и тут же вспомнила о письме, о предстоящей, коли удастся, поездке. И пронзила горькая мысль: Боже, какая я дура! Только и думаю, как с работой уладить, да что скажу при встрече. Ой, дура стоеросовая. А с чем поеду? Нет же ничего, чем порадовать солдата. Какой гостинец свести и как его добыть?
С работой уладилось всё быстро и с самой наилучшей стороны. И начальник цеха была женщина, и у неё муж был на фронте. И вся бригада Анина радовалась, как же ей несказанно повезло!!! Даже все вместе всплакнули, у всех на фронте кто-то, да был: у кого муж и брат, у кого сыновья и близкие. Обещали работать за неё, как за себя и не трое суток, а и все четверо, только бы Анна с мужем дорогим повидалась. Советов надавали, словно сами на свидание ехали.
У Анны внутри как будто всё дрожало от благодарности и всеобъемлющего доброго чувства ко всем им, женщинам дорогим! Вот они какие, где ещё есть такие, скажите на милость? Россия – душа у народа щедрая и доброты сказочной!
Тут же всем миром и порешили за гостинцем идти в деревню, под городом. Там на приличные вещи можно из продуктов сменять кой чего. И тут же выяснилось, что завтра трое от цеха испросив разрешения у начальства, идут в деревни, где может что и обменяют. У тестомеса Гали двое деток  и мама совсем старенькая. Ребятишки отощали на куске хлеба и стакане буданчика не разжиреешь. А какой припас был, всё приели, более запасов никаких. Из четвёртой бригады ещё одна женщина, да кто-то из бухгалтерии. Договорились о месте встречи, и Анна,  поклонившись всем своим женщинам в пояс, со слезами на глазах благодарила их и снова кланялась.
Встретились перед зданием вокзала, все, как одна, с санками в руках и вроде более нет с собой  ничегошеньки. Коль встренется на пути недобрый человек, да остановит, скажут, что идут в лес за сушняком. А так, конечно, всё с собой, у кого на себя надето, у кого к поясу подвязано, для глазу неприметно вроде.
Дорога известная, тропа проторенная. Снегу в последнюю неделю не выпадало нисколечко. Люди натоптали тропочку, так она и тянется от вокзала. Через узкую улочку сплошь из домов деревенского типа и через заснеженное поле в лес. А там дорога накатанная чуток, идти легко уж. Два часа добирались до первой, самой ближней к Череповцу деревушки.
Думалось путём-дорогой, а вдруг и в этой что да выменять смогут? Напрасны были ожидания, предлагали только картошку или щи. У самих более не было. Правда один дедок,  в дому его обогревались и пили травяной чай с клюквой, которую сами и принесли в карманах, сказал:
- И рад бы был горю вашему помочь, да у самого нет ничего, что можно сменять. Коровка наша с бабой Еней не крылась в этом годе, ну мы её и не запускали. Доим помаленьку, то литр, то пол-литра в день, а всё же кормёжка. Есть немного картохи, дак ить самим до весны дотянуть надоть. Извиняйте за отказ, православные.
С моста брякнула щеколда и в избу быстренько, с морозу, заскочила старушка в клетчатом, в синюю бордовую клетку, платке, в фуфайке, почти до колен, рукава подвёрнуты, сама фуфайка подпоясана ремнём, явно дедкиным. В руках у неё небольшая кастрюлька и оттуда так и пахнуло давно забытым запахом парного молока.
Ане показалось, что ноздри так и заполнил запах молока, а рот тут же заполнила тягучая голодная слюна. Баба Еня нисколько не удивилась при виде женщин в расстёгнутых пальто и распущенных по плечам верхних тёплых платках. Под ними были обычные, ситчика белого в точку-горох. В кружках у них дымился травяной чай, на столе в блюдце насыпана клюква.
Баба Еня потопала старыми валенками, поздоровалась, и уносит кастрюльку за печку, там видимо что-то вроде кухоньки. Оттуда доносится какое-то бряцанье негромкий стук.
«Видно поставила кастрюльку куда на полку» - думается Ане и всё внутри свело, так захотелось молочка, ну хоть в чай.
Дедко смотрит на закуток за печкой и бросив женщинам:
- Я щас! А вы пейте чаёк девоньки, на улице морозно, а вода, она согреет, она и дорожку завсегда найдёт, она плотины рвёт, - засмеялся дед, и шаркая подошвами домашней подшивки валенками, сутулый, с согнутой дугой спиной, уходит в закуток.
Ане, да и другим женщинам слышен тихий шепот, снова бряцанье какое-то, и из закутка выходят оба старика. Баба Еня успела снять фуфайку и тёплый платок в закутке, и на ней явно дедкин старый пиджак и тонкий шерстяной платочек, зелёный, точно сама весна, завязанный назад. В руках обливная мисочка, а у деда кружка.
Баба Еня улыбается ласковый, тихой улыбкой, глаза добрые, светлые. Таких бабушек любят дети, от мала до велика.  И голосок у неё тихий и ласковый такой:
- Доброй вам дороги – пути, страдалицы мои. Тоже небось обмену ищите, да токмо у нас  с дедом и нет ничего. Делились пока было чем, мы ведь с краю живём, к нам первым завсегда заходят.
Ставит на стол обливную мисочку, а в ней три отварные картошины, видно из русской печи достала, ещё горячие.
- Вот, чем богаты. Извиняйте, что вот по одной. Мы с дедом тож ещё не садились, он меня ждал, когда телку сдою. Сегодня хорошо ещё дала молочка, почти банка литровая, нам с дедом в чаёк надолго хватит. Дед, давай плесни девкам в чай маленько.
Дед осторожно льёт в подставленные кружки понемногу молока, добавляет травяной заварки и доливает кипятком из небольшого жестяного чайника, стоящего на загнётке.
- Угощайтесь, чего там стесняться. Мы тут с моей бабкой всякого навидались, а уж городские, как слыхали, у нас не впервой. Да картошку берите, вприкуску, оно сытней.
Баба Еня двигается, будто всё куда-то спешит. Вскоре из закутка приносятся большие чайные ложки с блюдечками, мисочка с сушёнными ягодками черники.
- Вот и мы с вами, за компанию оно завсегда скуснее, - тихо улыбается баба Еня.
Аня отпивала маленькими глоточками горячий напиток, пахнущий свежим молоком, лесом и цветами. Откусывала от картошины маленькие кусочки вместе с кожурой. Вкусно как, не высказать!
За столом текла неторопливая беседа, где и что и на что можно выменять по деревням.
Дедко шурил подслеповатые глаза, шумно отхлёбывал горячий чай, дул сверху в чашку, советовал:
- В нашей деревне вряд ли что ешшо сменять можно. Не от жадности, не осудите. А от того, что почти ни у кого излишнего и нет. Мы вот севодня себе Красавку сдоили, а назавтра бабка снохе с мальцем снесёт. У них коровки нету-ка. А мальцу второй годок, у мамки в титьках давно ничево, пустое дело.
Баба Еня с укором взглядывает на деда:
- Полно тебе, Егорыч, девок оманывать, не пустое у неё дело, неправда твоя. Энто она на проводах сына нашего, Паши, так убивалась, молоко и пропало. А первого-то мальчонку она чуток до трёх годков ни дотянула, молока у ней было, залейся.
- Нуда, енто то и удивительно, едрён корень. Первенца по имени свово отца назвала, молоко было ой-ей-ей! А как нашим именем второго накликали, так и всё, нет-ка ево, молоко хваленного.
Аню разморило от сытного чаю и тепла, глаза слипаться стали. И в какой-то миг наверно задремала и даже вздрогнула от громкого голоса Егорыча.
Баба Еня извиняюще глядит на женщин, сметает со стола морщинистой рукой невидимые крошки. :
- Да вы не слухайте энту балаболку. Он ить не со зла, так, норов кажет. А сноха убивалась по Паше то сильно, три дни.
Всё плакала, индо голосу не стало. И молока не стало. Это от переживания. А и то подумать, двое на руках, а с нас какая помощь, вот молочко мальцам токмо.
Егорович, маленький, сгорбленный, словно нахохлившийся воробей, сидит, обеими руками опёрся на лавку, голову наклонил. Женщины сочувствуют, как же, такая беда – война проклятущая. Нелегко в деревне и в городе не лучше.
Егорович вскидывает голову, говорит раздумчиво: тут у нас не у кого чего менять. Если только ещё идтить в следующую деревню, это километров семь  будет с гаком. Там и ранее позажиточней жили…..
Минут через двадцать, сердечно отблагодарив стариков, женщины уже катили свои санки далее по улице.
- А ведь они свой завтрак нам отдали выходит, - Галина оглядывается, где ещё, в самом конце улицы-деревни, виднеется застывшая берёза у приютившей их избы.
Максимовна из бухгалтерии, самая старшая из них, женщина лет пятидесяти, соглашается:
- Видать не впервой. Коли идут по обмену, редко кто минует  первую избу с краешку. Спросить – прикинуть, поразузнать.
Аня идёт молча, слушает неторопливый разговор попутчиц. Чувство сытости и тепла негой разливается по телу. Благодарность к этим совсем чужим старикам переполняет сердце, и Анна про себя не перестаёт удивляться, добротой и щедростью простых русских людей.

ГЛАВА 15

До следующей деревни добрались за час, и по совету Егорыча и бабушки Ени, пройдя с десяток домов, нашли избу с большущей лиственницей у передних окон. Ни заборов, ни калиток в деревеньке не наблюдалось. Так, вкопаны небольшие чурбаки, а сверху приколочены потяжины из молодых берёзок и всё.
Постояли перед избой, вроде кто-то есть в избе. Вон мелькнуло в окошке то ли рука, то ли лицо. Окна все заиндевели, сверху только и осталось чистого стекла сколько-то. Пока ожидали, дверь с крыльца отворилась, и парнишка лет 10-12 в валенках и шапке, в тёплом сером овечьей шерсти свитерке, выскочил на прочищенный от снега пятачок двора и замахал призывно руками:
- Тётеньки, ежели к нам, заходьте скорей, бабушка зовёт.
И нетерпеливо притопывает ногами в валенках, латанных и перелатанных кусками сыромятной кожи на носках и задниках и сбоку.
Отряхнули санки от снега и аккуратно поставили к стенке обширного моста в угол, к граблям и лопатам, вилам и ещё каком-то инструменту, нужному в любом крестьянском доме.
Дверь, ведущая в избу, оббита чем-то толстым, будто войлок, и белыми наростами инея обросла, как мхом. Мальчишка заскакивает в избу первым, следом входят Галина и Анна и последней торопливо переступает высокий порог Максимовна.
В просторной передней под окнами широкая лавка от стены до стены, у лавки стол, чуть не в пол лавки длиной. Чисто выскобленный, с краешку раскрытый учебник, тетрадки и стеклянный пузырёк с чернилами и ручкой. Ручка аккуратно поставлена пёрышком на край пузырька, чтобы ненароком чернилами не испачкать стол.
Устье широкой русской печи выходит прямо в переднюю, и у печи возится маленькая, худенькая старушка в длинной, тёмной юбке и такой же тёмной кофте, поверх одета душегрейка. Она проворно управляется с громадным чугуном, задвигая его по широкому поду вглубь печи. Потом туда же отправляется чугунок поменьше. Из большой миски, стоящей на низенькой скамеечке у печи, достаёт штуки три брюквы, Аня сама с мамой в огороде своём растили такую. И кочергой на деревянной толстой ручке задвигает и её в глубь печи. Наконец закрывает заслонку и поворачивается к вошедшим.
Лицо у неё маленькое, худенькое, а глаза необыкновенного светло-серого цвета, будто детские, чистые, незамутненные возрастом. Она быстро так трёт руки о фартук цвета неопределённого, завязанного поверх юбки, и указывает на скамейку под окнами:
- Сядьте, штоли, чего стоять, не в церкви чай. Обменщицы, небось, или как? – и получив утвердительный ответ, вздыхает:
- Господи, Господи, бедный же люд, не доброхоткой  гуляют, а нуждой идут. Да вы рассупонтесь маненько, у нас хоть и не жарко, а всё же не ледник.
Женщины развязывают платки, расстегивают настывшие пальто, усаживаются на лавку, под окошки, как было укзано.
Максимовна, как старшая, заводит разговор:
- А мы вам привет принесли от бабы Ени и деда Егоровича.
- Ну дак а я баба Хина, чай сказывала Еня с Егорычем.
Галина удивляется:
- Имена у вас какие, ранее навроде и не слыхала таких.
- Да што ты, девонька, имена нашенские, Евгения она, а так короче – Еня, вот мы с мальства так её и кличем. Мы ить с Енькой рядом росли, в одной деревне. Замуж вот повыхаживали в разные. А у меня имя по Святцам, день в день со Святой Хинией родилась, батюшка и окрестил ея именем. Ничо и дивного, ранее, прежде чем назвать, в Святцы глядели, не то што ноне. Юрко, - она замахивается уголком фартука на внука, - почто уши развесил, на уроки налегай, в хлеву ещё  работы край.
Глядит на сидящих плечо к плечу женщин, вздыхает:
- Калики вы мои перехожие, чего менять есть и што выменять жалаете?
Женщины торопливо перечисляют, что имеют на обмен, и баба Хина, присев на лавочку у печи, задумчиво шевелит губами:
- Не знаю, девоньки, муки вряд ли хоть какой найдёте. Энто ежели далее идтить, в другие деревни, там может и будет, а у нас нет, не найти. Ежели грибов сушёных там, солёных , али ягоды какой, а та и незнамо что ещё. У кого был с лета поросёнок какой дак под нож пустили, выживать чем-то надоть. В магазине пусто, закрыт стоит. А приварок нужен, рябитешек в каждом дому не по одному. Не знай, чего и присоветовать.
Анне становится страшно от безисходности, неужто и здесь не выменять хоть чего то, хоть немного, в такую даль ведь шли.
Максимовна шумно вздыхает, голос у неё отчего-то совсем сел:
- Баба Хина, так мы бы рады были и грибам и ягодам каким, совсем запасов нет никаких, ребятишки голодные.
Баба Хина грустно качает головой:
- Дак, милаи мои, как же вас утешить?
Анна сидит молча, ни звука, и только дрожь сжатых на коленях рук выдаёт её напряжение. А потом слёзы сами полились из глаз, крупные, как горошины, бегут и бегут. Аня вытирает их ладошкой, а они всё бегут, окаянные.
Баба Хина всполошилась:
- Девонька, да ты што, милая, да успокаивай себя.
Максимовна поглаживает Аню по плечу, похлопывает, разъясняет, что у ней муж проездом будет с фронту, на 2 часа всего. Она и пошла, чтобы сменять что-нибудь ему в дорогу.
- Юрко, - баба Хина окликает внука, давно уже оставившего учебники и вслушивающегося в разговор взрослых.
- Слвшь, оденьси да сбегай к тётке Даше, пусть, коль свободна, заглянет на беседу. Скажи, обменщицы у нас, она кому-нето пусть скажет. Сама знает, кому.
Юрко срывается с табурета, нахлобучивает шапку, пальтишку и выскакивает в уже совсем наступивший полдень. Весело проскрипели его торопливые шаги под окнами.
Какая-то неестественная тишина повисла в доме, наполненная надеждой ожидания. Вдруг дверь открывается, и в избу торопливо входит молодая женщина. Лицо с морозу покраснело, глаза блестят. Даже не взглянув на сидящих на лавке, она семенит большушими валенками к скамейке у печки, на которую присела баба Хина. И сама садится рядом. Старая фуфайка и тёплый, низко на брови повязанный платок не скрывают миловидные черты лица, ладную, тончавую фигуру женщины. Только большие, блестящие голубые глаза бегают с предмета на предмет, с одной женщины на другую, ни на ком не задерживая внимания. Потом легко, радостно улыбнулась и ни к кому конкретно не обращаясь, грудным, ласковым голосом вопрошает:
- Я чего прибежала. Фёдор мой завёл трактор, да и на пахоту, а Витька в школу надо собрать, чай в первый класс сыночек идёт. А я кинулась, натека, одежонку ево отец с собой и увёз. У вас ничего нету для сынка моего, ему уж в школу пора?
Баба Хина делает женщинам знак не вмешиваться, и ласково обращается к женщине:
- Лидушка, милая душа, как нет, найдём. Идёт в соседнюю комнату, такую же большую, как и передняя, и что-то там берёт, положенное на сундук. Анне виден край сундука, стоящего у простенка и склонившуюся к нему бабу Хину. Она несёт что-то в руках и отдаёт вскочившей на ноги Лидушке. Та всё благодарит, голову склоняет, и так же не прощаясь, шаркая огромными валенками, выходит из избы, забывая закрыть дверь. Холодный воздух клубами вкатывается в полуприкрытую дверь, и баба Хина торопливо захлопывает её. На вопросительные взгляды женщин отвечает:
- Не в себе она, с осени, с ноября. Такой ей день выпал, не приведи господь кому. В один день похоронку на мужа получила, и сынишка утонул. Провалился на реке под тонкий лёд. Он первый год, как в школу отдан был. Ходят в школу далече, за шесть вёрст школа ить. Вот оне зимой и спрямляют путя, не в обход, через мостик, а напрямки. Снегу ить совсем ишо мало было, пальца на два. Все ребятишки прошли, а ентот припозднился и догонял их, почти уж догнал, да маненько в сторонку и взял, а там полыня, так и ухнул. За лёд уцепился, кричит, мамку мою зовите. Кто тут округ него бегают, кричат, плачут, а сами малы, помочь не могут. А река тутошная, близ деревни. Некоторые робятки побежали за мамкой. Она на тот час дома и окажись. Верёвку схватила и к реке. Прибёгла, а он там из полыни ей и говорит, а голосок рово угасает:
- Мамка, у меня валенок с ноги упал.
Она кричала, говорят, страшно. Соседки с ней прибёгли, а лёд тонкий, взрослого не держит. Она ить верёвкой обвязалась, соседки дёржат верёвку, она поползла. Метрах в трёх от берегу провалилась, еле назад вытащили. А Витёк и отзываться перестал. Тут кто-то из ребят постарше лыжи приволок широкие, самоделки. Лёг на лыжи и дополз до паренька. Обвязал ручки ему верёвкой, и вытягли их обоих бабы. А Витёк всё, застыл насмерть. Как она кричала, волосы дыбом стояли, бабы сказывали. У самой одежа оледенела, а она навроде не чувствует. На ручки ему дует, целует его, ножку разминает. А он так и застыл, ручки в сторону, ровно крест лежит. Так домой и привезли на лыжах.
Аня вся замерла от ужаса, представив это себе. А баба Хина продолжает печальный сказ.
- В дом его внесли и на лавку положили в одежке всей, чтобы маленько отошёл, не то ручки не гнутся совсем, а переодеть ить надо.  А Лидушка к нему кинулась, с одежи течёт, а она на колени у лавки пала, причитает:
- Сыночка, глянь на свою мамку, я ить прибегла.
А потом как закричит в голос:
- Сыночка моя, дак что же мы батьке скажем?
Еле оттащили её хоть в сухое переодеть. А тут, надо же такому быть, правду люди говорят, пришла беда, отворяй ворота, почтальон наш, Евтух.
- Прости Лидушка, деться некуда, послали, должон отдать.
И подаёт похоронку. Она не берёт, головой мотает: нет, нет это не моя.
У бабы Хины трясутся губы, и она уходит за занавеску у умывальника. Через какое-то время выходит, тяжко, прерывисто вздыхает.
- Она три дни тужила. И хоронили, так плакала, не дай Бог тот плач кому слышать. Без слёз, жутко так. А через три дни такая вот стала. Господь призрел, разум и отобрал. Не по силам ей была ноша, не осилила, стало быть..
Женщины молчат, придавленные, словно тяжёлой ношей, рассказом бабушки Хины.
- А с кем она живёт такая, ей ведь и о себе не позаботиться самой?
Максимовна утирает заплаканные глаза.
- Дак  с отцом, матери давно нет, они все вместе жили: отец Фёдор с Лидушкой и Витёк. А так они вдвоём. Он всё возвернёт соседям, что она домой таскает. Она уж полтора месяца такая. Он её в город возил, врачам казал. Не, говорят, это помешательство тихое, не лечится. А так она безвредная.
Баба Хина увидела кого-то в окошко, за спинами сидящих на скамейке женщин.
- А вот и гонец наш с Дашей счас будуть.
Слышен под окнами как с визгом скрипит морозный снег, и вот дверь в избу с моста распахивается, и первым заскакивает Юрко, нос покраснел, хлюпает. Следом заходит моложавая женщина, как и все деревенские тепло укутанная в платок, в фуфайке и неизменных валенках.
- Здорово дневаете, - она оглядывает троицу, сидящую на лавке под окнами.
Галина не медлит с ответом:
- И вам здоровыми быть, коль не шутите.
Даша усмехается замёрзшими губами, идёт к печи, к бабе Хине, и садиться, опираясь рукой о лавку, рядышком, точь в точь на то место, где сидела Лидушка.
Баба Хина тут же выкладывает :
- Еня прислала, помочь бы как с обменом то.
Даша глядит на присмиревшую Галину, на Максимовну и Аню и спрашивает:
- Чево имеете на обмен? Давайте, на стол выкладывайте.
Складывается на стол всё, что несли за пазухами, подвязанным к спине, в рукавах. Растёт горка вещей. Наконец всё выложено, и ожидание и надежда светятся в глазах у обменщиц. Аня снимает одетый под пальто мужнин бостоновый пиджак, брюки уже на столе, и не может отвести глаз от мужнина костюма. И слёзы подступают к глазам, словно костюму тому цены нет.
Кто-то ещё заходит в избу, здоровается,  о чём-то говорят, а у Ани перед глазами Николай. Идут они по лесной дорожке в деревню к Любане и солнце бежит по плечам мужа через узорную листву выстроившихся по обочине березок и игольчатых елей. На Николае бостоновый костюм только два дня назад купленный и одетый им в первый раз.
- Чего просишь за костюм, девушка? – спрашивает женщина в пуховом платке. Когда она и пришла, Анна не уследила, задумавшись, и ещё двое.
Через два часа, отпив чаю у бабы Хины и угостившись печёной сладковатой, но удивительно вкусной брюквой, все трое отправляются уже знакомой дорогой в город. Идти теперь вроде и быстрее, санки бегут, скользят, снег скрипит под ногами. Пока дошли до деревеньки бабы Ени, зарозовел краешек неба. Хотя солнца и не было видно за серой пеленой в небе, а знак даёт, время к вечеру.
Решили не отдыхать у стариков, а идти, пока светло. Зимой рано темнеет, а до города не близко. Но на минутку зашли, сказаться, что всё хорошо, обменялись. Да поклониться бабушке Ене и Егорычу: за совет и науку, как и на что менять. Прощались, словно давним-давно друг друга знали.
У Ани на санках, как и у женщин, мешок с обменом. Мешки и всякие тряпичные сумочки захватили ещё из дому. И как и у них, там и узелок сушённых грибов, и мешочек черники вяленной. Ещё кружок бараньего жира, в мисочку растопленным был налит, так и застыл. Немного овса, горсть сушёной моркови для чая. И самое ценное – литровый старый, ещё дедовский, жестяной чайник, а в нём топлёное сгущённое молоко. Без сахара, конечно, но густое, льётся, словно масло. Это для Коли гостинчик, за его костюм бостоновый да мамину шаль расписную всё в пол-мешка уместилось. А чайничек Анна в руке несёт, чтобы ненароком не опрокинуть на зимней дороге. Чайник баба Хина в чуланчике откопала, когда сторговались с деревенскими обмен. А налить и не во что. У Анны слёзы так и брызнули, гостинчик Коленьке не отвезти, не подумала голова садовая, хоть какую бутыль из дому захватить. Выручила баба Хина, вот, откопала где-то там стогодовый чайничек, теперь он может напоследок службу добрую сослужит.

Все устали так, что и ног не чувствуют от усталости. И холод к вечеру стал донимать сильнее. Аня шла в деревни, мужнин пиджак поддела под пальто, а брюки да мамину шаль розанами по чёрному полю, с кистями макристыми, за пазухой путешествовали. Ясное дело, теплее было, да и день вставал, а сейчас заканчивается.
В  город входили старым путём, накатанной дорогой между хлебозаводом и вокзалом. Темно было, вечер поздний. Максимовна говорит:
- Девки, а давай-тека не разлучаться, так кучно и пойдём, к кому поближе. Поздно уж, нуко ненароком лихой человек встретит. Что тогда?
Галина покачала головой:
- Не-а! Мне домой надо, у меня детки одни. Давайте на маршрутную машину, к остановке пойдём. Доедем каждая до своей, а там Бог не выдаст, свинья не съест!
Так и порешили, и от остановки идти недалеко, через 15-20 минут уже дома будешь, а так ещё ночь где-то ютиться.
Аня добралась домой уже ночью, в десять часов. Баба Полина ждала, в замёрзшем окне продышала кружок чистого стекла и глядела всё на калитку, да молитву читала:
- Господи, спаси рабов твоих, по нужде путешествующих, от врага и супостата да человека злого сохрани Матерь Божья, Дева Заступница, заступи их от беды какой и укрой твоим Покровом.
Поглаядит в оттаявший кружок, подышит ещё, чтобы не застывал, да и снова за молитву:
-  Ангелы Святые, Никола-угодник, да Архангелы все – невредимыми доведите к дому родному рабов Божих…
ГЛАВА 16
А тут глядь, затемнело у калитки, дверку открывает Анна с санками. Слава тебе Боже Милостивый! И заторопилась в сенцы, а там и дверь на крылечко открыла.
Аня  санки у крылечка оставила, маме чайничек подаёт, еле пальцы разжала в двойных рукавицах, занемели все от холоду.
- Мам, тут сгущёночка для Коли, в шкафчик поставь.
А сама мешок занесла в сенцы и дверь закрыла на засов. Что-то больно лёгок мешочек-то, думается бабе Полине. Да и на половину только положено в него. Заторопилась в дом, в кухоньку крохотную. Поставила чайничек в шкафчик на полочку, скорее заслонку с русской печи в сторону, а там чугунок с угольками, среди остывших мигают алым цветом сохранившиеся. Со спичками беда, совсем не стало в продаже, а на базарчике такая им цена, что мысли нехорошие сами так в голову и лезут, на грех и подумешь:
- У денег глаз нету, а у людей совести.
Вот и грех, и осуд, прости Господи. Так что угольки до утра, печку разжечь все хранят, так надёжнее.
Лучину сунула тоненькую в угольки, зажгла жировичок бережённый, сегодня можно.
Анна как села на табурет, пальто и платка не снявши, так и сидит, руки уронила на колени, глядит устало.
- Чего там обменяла, али так всё, нешто?
Баба Полина выжидающе глядит на Анну, на мешок у её ног.
- Хорошо всё, мама. Ты доставай там, всего понемногу сторговали.
- И Слава Богу, и ладно. Давай пальто скидывай, дай подмогну. Так, платок развяжу, ты сиди. Сейчас, моментом супчику налью, в печи сохранила тёпленьким. И чаёк есть.
Баба Полина уносит пальто и платок, шаркая валенками по стылому полу, быстренько возвращается, ухватом подтягивает чугунок на загнеток, кухню наполняет запах сытного, мясного супа. Баба Полина наливает в миску, двигает её ближе к Анне, подаёт ложку.
У Анны вмиг сводит внутри от голода и чудесного запаха.
- Мам, ты из чего суп сварганила?
- Али забыла? Нина кишки нам говяжьи обещала?
И торжествующе добавляет:
- Принесла, на оманула, целую мисочку. Килограмма не будет, а разов на пять-шесть, коль поэкономнее и на супик и на щечки хватит.
Суп пахнет сказочно забытым, таким недавним и таким давнишним, счастливым и сытым временем.
Анна прихлёбывает торопливо духмяной навар.
- А Машутка ела, как ей, понравился супчик?
- Не то слово, так ела, ажно за ушами трещало. И мисочку вылизала. Спит вон на печи, сытненькая.
Анна доела суп, глядит, как мать развязывает и вынимает из мешка узелки небольшие, мешочек с ягодами, кружок жира в тряпице и килограмма 3-4 овса, насыпанного прямо в мешок.
- Ну дочка, теперя нам до весны хватит, коли с умом расходовать.
Нюхает в мешочке сушёные в печи грибы, пробует на зуб, пожевав чуток, заключает:
- Скусны то как, а душисты. Это же, дочка, лесное мясо, так у меня ещё маманя говаривала. С грибами не пропадём, когда чуток в щи добавим, когда супчик овсяный с грибком-другим  сварить.
Кружок  застывшего жира приводит её в умиление, а ягоды вяленные – черника, голубика, малина, всё вместе смешанные, радуют её не меньше, чем остальная выменная роскошь.
Аня слушает тихий голос матери, удобно прислонившись настывшей спиной к чуть тёплым кирпичам остывающей печки. И глаза сами закрываются, и перед глазами снова обледенелая дорога через лес, улыбчивое доброе лицо бабы Ени и чистые, какие-то детские беззащитные Лидочкины глаза.
Анна вздрогнула и проснулась. Мать тихо возится у печной лежанки, став на ступеньки, ведущее на саму лежанку. Потом шёпотом обращается к Анне:
- Ты севодни лезь на печь к Машутке, смёрзла небось вся, а я на вашей кровати ночую. Я там и одеяло подогрела.
Анна сбрасывает валенки и вязанную кофту, сдёргивает юбку и прямо в тонкой хлопковой кофточке и чулках забирается на печь. Машутка спит, ручки закинула кверху, платочек снят, на печке теплее, чем в избе. Укладывается рядом с дочуркой, целует её чистый лобик и засыпает мгновенно, чуть голова коснулась подушки. И уже не слышит, как баба Полина тихо читает молитвы у иконы в углу. Умостившись в кровати, шёпотом начинает свою всегдашнюю  беседу с Богом:
- Слава тебе, Милостивый, за такое богатчество, нам данное. Вить энто Ты подал нам, кто же ещё. Ты прости меня, всё-то Тебя просьбами донимаю, а как же иначе. Вот ей теперь, Анне моей, дорога будет..
…В вагоне был собачий холод или ещё холоднее, казалось Ане. И только в закутке за закрытыми серым одеялом служебном купе с деревянными полками было чуточку потеплее, и пар при дыхании лишь чуть заметен был в прохладном воздухе. Молодая женщина, крепкого телосложения в фуфайке и в стёганных ватных мужских штанах, в шапке-ушанке и серых валенках завела Анну в вагон, когда к составу прицепляли ещё вагоны или отцепляли? Анна не знала. Её встретил в условленном месте обходчик-старик, приходивший тогда к ним, и повёл к формировавшемуся составу. Женщина, назвавшаяся Клавой, поговорила немного в стороне с ним….и позвала Анну за собой. Открыла ключом дверь в вагон, и Анна поднялась за ней по крутым железным ступенькам в промёрзший, железный тамбур. Клава провела её через ещё одну узкую дверь из тамбура в вагон и откинула край серого солдатского одеяла, закрывавшего вход в купе проводницы. Клава посадила её за откидной маленький столик у зашторенного плотно окошка и велела подстелить под себя ещё одно сложенное в несколько слоёв одеяло.
- Не то застынешь, пока отправимся. Потом потеплее будет, у меня плитка есть. Состав пойдёт, ток дадут, и погреемся, чайку схлопочем. А пока сиди и ни гу-гу, поняла?
Анна кивнула утвердительно, аккуратно поставила чайничек на откидной столик, заверила:
- Вы, Клава, не волнуйтесь, я не подведу, звуку не издам. Я же понимаю, с каким трудом меня Колины сослуживцы отправляют. Мне ведь и обратно надо добраться.
Клава соглашается:
- Конечно, все тут сгоношились, когда мужикам весточка пришла тебя на свидание свезти.
И усмехается, лукаво вглядываясь в зардевшееся лицо Анны. Потом серьёзно так говорит:
- И назад со мной. Как, с тихонькими ехать не забоишься?
Анна удивляется:
- С какими тихонькими? Неразговорчивыми что ли?
Клава глядит серьёзно, и как-то странно звучат её слова:
- Которые со мной поедут, уже своё отговорили.
Анна удивляется не понарошку:
- Это от чего же?
Клавдия с минуту молчит, глядит в вопрошающие глаза Анны. Потом грубовато, отрывисто бросает:
- Тебе что, мужики-обходчики не объяснили, что мой вагон мёртвых возит?
Анна оторопело глядит на Клавино посуровевшее лицо, на сжатые крепко губы.
- Каких мёртых?
- Таких. Много будешь знать, до старости не доживёшь. Да не трухай, сейчас вагон пустой, обратно поедем, уж тогда будем постепенно загружаться.
И вдруг грубо, не по женски выругалась.
- Ладно, сиди тут тихонько. Через несколько минут отправляемся. Мне там (головой показывает в сторону тамбура) надо быть. Тронемся, отмашку дам и вернусь.
ГЛАВА 17

Сегодня Костя пригласил Раечку на вечернее дежурство в составе добровольной дружины. Дежурил Костин цех в этот день по охране общественного порядка в городе. И Косте обязательно надо было быть в составе 6 человек от цеха. Старший небольшого отряда, инженер цехового ОТК, раздал всем красные повязки, которые повязывали на руку на предплечье. На повязках крупными печатными буквами белой краской было выведено ДНД (добровольная народная дружина). Хотя, Костя вчера сам об этом говорил, добровольного тут ничего не было. Ходили в народной дружине за своим интересом. За 10 дежурств по 4 часа по обусловленному маршруту добавляли к отпуску один оплачиваемый день. Так что интерес был.
Раечке тоже выдали повязку, но она её на руку не повязала, неудобно показалось. Она ведь так пришла, Кости ради. Она её так и проносила всё дежурство в руках.
Старший Олег, зачитал всем маршрут, объяснил, что сегодня надо ещё проверить четыре квартиры. Разделил небольшой отряд на две тройки, и пошли дружинники по ул. Металлургов одна тройка с левой стороны улицы, другая с правой. Не теряя визуально одна другую из виду, на случай экстренной необходимости.
На автобусной остановке, прямо на травяном газончике, вальяжно развалился мужчина в измятых брюках, в рубашке, расстёгнутой, что называется до пупа. Близ лежала матерчатая сумка о двух ручках, и из неё наполовину вывалившаяся буханка чёрного хлеба. Люди, идущие по тротуару мимо, обходили вытянутые с газона на пешеходную дорожку, ноги гуляки. Тут же сидел его дружок, взлохмаченный мужичонка в рабочих ботинках, в спортивных брюках и майке. Он дёргал лежащего за руку, и сделав очередной рывок, сам падал на спину рядом. Опять садился и с завидным упрямством повторял всё сначала, пьяно путаясь в словах:
- Лёха, ты чё, вставай, ты чё, спишь чё ли?
Олег, в группе которого оказались Костя с Раей и ещё один парень и девушка с автопогрузчика, тоже с одного цеха, шутливо изрёк:
- Наши клиенты, ребята. Придётся тащить в Опорный пункт, тут недалеко, за рестораном Русь. Только мимо ресторана не пойдём, пройдём дворами, что людям вечер портить
Ребята подняли на ноги сначала друга спящего Лёхи. И пока сам Олег под руки держал его, Костя с другим парнем-дружинником будили и подымали лежащего Лёху. Наконец и его кое-как подняли и двинулись все с людной улицы к проходному двору, чтобы выйти к Опорному пункту милиции, там всегда в вечернее время дежурил или участковый или его помощник и был телефон. На тот случай, если потребуется помощь или вызвать машину для препровождения такик, как Лёха и его дружка, в вытрезвитель.
До этого времени еле переставляющий полусогнутые ноги Лёха, опираясь на крепкие руки дружинников, вёл себя спокойно, а тут вдруг, завернув в тихий дворик, его пробило на песни, и он захрипел сиплым голосом, иногда, особенно в конце строки, выкрикивая громким визгливым фальцетом:
- А степная трава пахнет горечью…..
Потом, видимо подзабыв слова, раза три подряд прокричав про горечь степной травы, выдал:
- И живу я на земле грешной
За себя и за того парня.
Вот наконец засветились буквы над невысоким каменным крылечком в три ступени, и дружинники завели гуляк, себя непомнящих, в опорный пункт. Это была одна комната с рядом деревянных стульев вдоль стены и столом у стенки напротив двери. За столом сидел человек в милицейской форме, с кем-то говорил по телефону. Стояли двое молодых ребят, помощники вроде. Пока сдавали песенника-басенника и его дружка под протокол с рук на руки, так сказать, Костя с Раей и остальные вышли в летнюю ночь, подышать прохладой. Через пятнадцать минут вышел и Олег, и дежурство продолжалось.
После двадцати двух ноль-ноль, пошли проверять по четырём адресам тех, у кого был условный срок. Они после 22 часов должны быть неотлучно дома. Три адреса прошли быстро, все подопечные оказались на своих местах, то бишь, в своих квартирах. Четвёртого адресата надо было проведать на Парковой улице. Немного поплутали, но нашли. И он оказался на месте. Дверь открыла его мама, полная, румяная, в домашнем лёгком халате и домашних тапках на босу ногу женщина. Она на вежливое «добрый вечер» Олега, слегка кивнула головой в сторону закрытой двери в соседнюю комнату
- Проходите, он дома, проверяйте.
Олег постучал в дверь и не дожидаясь ответа, распахнул её, и коридор сразу наполнился бодрым песенным призывом:
- Веселей ребята, выпало нам
Строить путь железный
А короче БАМ……
Лицом к двери верхом на стуле сидел молодой парень, лет двадцати. Синие тренировки и белая футболка на носу очки, руки лежат на спинке стула, сцеплённые замком. На столе включён большой радиоприёмник, кипа газет на столе сползла кособоко на край, вот-вот спланирует на пол.
Парень вскочил со стула, делает жест размашисто рукой.
- Ага, моя милиция. Заходите, не стесняйтесь. Где там поставить автограф?
Олег подаёт подписной лист, и парнишка размашисто ставит свою подпись в графе. Ерошит густые, чуть вьющиеся волосы на затылке и говорит, глядя через очки, чуть сощурив серые глаза:
- Вот слышите, люди едут на БАМ, это же стройка века, эта дорога! А я вот тут приякорился из-за ветрины дурацкой, сама и рухнула.. А письма какие пишут, вон….. – он хватает газету со стола, - вот, сегодняшняя комсомолка. Какие письма, какие ребята. А у меня год на отметке. Ау, где тут справедливость? Ну глупость одна ведь..
Олег сворачивает в трубочку листки с фамилиями и адресами проверямых,  усмехается, кивает парню:
- Давай, бывай. А на стройку успеешь, это я тебе точно говорю, да глупости больше не делай.
Парень идёт вслед за дружинниками закрыть дверь и говорит им в спины, или сам себе:
- Хорошо рассуждать, не кончится! А самое интересное и пройдёт. Самое начало, тайга, костры там, песни, ещё много чего..
Рая на улице начинает тихонько смеяться, Костя весело взглядывает на неё, но сам крепится.
Олег распахнул пиджак, развёл руки в стороны, вздохнул полной грудью так глубоко-глубоко и сам засмеялся:
- Песенник этот, везёт нам..
Костя тоже хохочет, и тихий дворик наполняется молодым безудержным смехом. На втором этаже открывается дверь на балкон и вездесущая старушка, видна её седая , гладко причёсанная голова над железным ограждением балкона, стыдит их:
- Вам что, дня мало, ишь расшумелись. Время ни знаете скоко? Сейчас милицию вызову, дохохочете, баламуты. Небось пьяные.
И узрев, наконец, повязки дружинников в праведном гневе отчитывает их во весь свой не тихий голос:
- А ещё повязки одели. От я сообщу куда следует, насмеётесь тоды, смехуны!
Рая руку прижимает к губам, а смех всё равно рвётся наружу. Ещё тут Костя начинает извиняться-каяться:
- Извините нас, подзабылись, действительно уже одиннадцатый час, шуметь нельзя. Просим прощения.
Олег кивает головой в такт Косте. Бабулька смилостивилась:
- То-то же, балаболки. Ладно, идите ужо. Не стану об вас звонить. Ишь, тоже мне, дружинники.
Она ещё что-то вещает им вслед, но все уже вышли на заасфальтированную дорожку, ведущую вдоль парковой ограды.
Здесь Олег попрощался с ними и подошедшей второй тройкой.
- Всё ребята, на сегодня дежурство закончено.
Пожимает всем руки, а Рае подмигивает.
- Приходи к нам ещё, нам девушки такие нужны. И делает всем прощальный знак рукой. Костя говорит, у него дочка маленькая, всего пол-годика. Торопится домой, жене помочь. Жаловался Косте, такая дочура плакса, только на руках и спит. Вроде уже уснула крепко, а только к кроватке поднесёшь, тихонечко положишь. Не успеешь отойти, она снова : «А-а-а!»
- Откуда у такой крохи такое чутьё? – удивляется он
Рая с Костей шли по затихающему городу, обняв друг друга за талию. У Кости с собой был маленький переносной радиоприёмник «Соната». Передавали концерт обожаемого Раей Ободзинского. И они так и шли пешком до самого Раиного общежития на Комсомольской, и Рая напевала вслед за знаменитым певцом:
- Призрачно всё в этом мире бушующем… Есть только миг, за него и держись…
Пройдя грунтовой дорогой через гаражный кооператив, тёмный и тихий в этот час, вышли к двухэтажному дому. На первом этаже в двухкомнатной квартире, отданной хлебозаводом под девчачье общежитие, ещё горел свет. Значит девчонки дома, чем-либо занимаются.
Костя попрощался с Раечкой у подъезда, заходить не стал, у него утренняя смена на заводе.  Легко поцеловал Раины смеющиеся губы и назад. Вот остановился у кустов на обочине дороги через кооператив, помахал ей рукой и всё, его скрыли стены серого кооператива. Рая бежит к двери, жмёт на звонок, а рука так и осталась прижатой ко рту, словно сберегая Костин поцелуй.
Раина кровать стоит у окна, и она ложится спать так, чтобы солнышко, рано утром встающее из-за гаражей, розовой пастелью омывало лицо, растекалось волшебством по подушке, щекотало глаза. Квартира с шумными смешливыми подружками спит, не спиться Рае. Анна Григорьевна отрабатывает последние смены в ночь. Готов ей подарок, как и хотели, чайный сервиз. Готова поздравительная газета на листе ватмана. С поздравлениями, с крохотными фотографиями в обрамлёнии цветов всей третьей бригады. И шуточными частушками-пожеланиями под каждой фотографией. Женщины-укладчицы выпекут огромный пирог по фирменному рецепту. Всё вроде готово, а Раино сердечко нет.
Рая вспоминает, как тётя Аня учила её готовить тюрю на обед им и всем желающим. Это было зимой, и на столике у разделочной машины Маргариты поставлена была Анной Григорьевной большущая миска. Она принесла с собой две крупные луковицы, солёный огурец, картошку в мундире сварили в кочегарке, где стояли автоматические регуляторы подачи тепла в печи. Ещё был огромный титан, откуда женщины работницы брали кипяток на чай.
Пока Рая чистила отварную картошку, тётя Аня ловко нарезала две булки чёрного хлеба небольшими кубиками. Потом так же огурец, картошку, мелко покрошила лук. Добавила воды холодной, соль, размешала всё. А Маргарита, хозяйка разделочной машины, влила пару ложек растительного масла, которым смазывались формы под хлеб.
Молодые девчонки позаглядывали  в миску, сморщив носики, и убежали в столовку. А Рая и Анна Григорьевна и ещё человек пять женщин в годах, сели вокруг этого столика и хлебали тюрю из миски, нахваливая, до чего вкусна и всего в достаток положено.
А машинист разделочной машины Маргарита, вглядываясь близоруко в товарок, грустно сказала:
- А помните, как в войну, уже чуть полегче было, чем вначале, нам наша начальница первый раз сделала тюрю из разбитой буханки, на всех. Покрошила туда луковицу, штуки две варённых картошины. Капнула чуток маслица с  чайную ложечку, чтобы хоть звёздочки были на воде, посолила и сказала:
- У меня сегодня день рождения. За три прошедших года первый раз отмечаю. Ешьте на здоровье с Богом. Да прощайте меня, чем кого когда обижала.
Анна Григорьевна задумчиво сказала:
- Доброй души была женщина, мягкого ей лежания, земля пухом, а душе царства небесного.
Потом все наперебой стали вспоминать разные случаи военной житухи: и грустные и смешные, а под конец обеда тихонько спели «Землянку» и даже прослезились. Тестомес Ангелина махнула рукой в сторону тёти Ани и, утирая глаза, сказала:
- Ой, Анна, ты и придумала с этой тюрей. Так и всколыхнула внутри всё. Как вчера словно было, а и нет ничего, сгинуло. Всё война. И я одна, и ты одна, всё расклятущая война!
Речетативом пропела.
Рая думала о том, сколько же пришлось пережить, через какое горе вброд пройти, забудется ли это когда-нибудь. Нет, наверно, пока будет жива душа народа русского, разве такое забудет народ?

ГЛАВА 18.
«Господи Милостивый» - Анна сжала коленями сложенные ладошки, пытаясь унять дрожь ужаса в сразу занемевших пальцах. Так меня посадили в поезд, который будет забирать в Тихвине или где-то там блокадных ленинградцев. Все в городе знали об этом поезде, о дороге жизни через Ладогу. Без утайки говорили о штабелях мертвецов из этого поезда, кто не доехал до Череповца и умер от истощения в пути. Их не успевала хоронить малочисленная команда похоронщиков. Земля стала словно камень, лом и то брал с трудом, где там лопатой рыть место под захоронение. Надеялись, к концу февраля морозы спадут, и станет полегче долбить отволгшую землю. Отогревать землю кострами тоже было невозможно, город, напрягая все силы и возможности, старался обогреть хоть немного больницы, госпиталя, школы. Спасал тех, кого вывезли полуживыми из блокадного города, кто по ранению прибывал с передовой. Сейчас город в первую очередь думал  о них, живых. А мёртвых он будет хоронить потом. Главное, спасти тех, кого ещй можно вернуть к жизни.
Страшное слово «блокада» знали не только взрослые, а и вся городская детвора от мала до велика. И не смотря на запреты и наказы взрослых, ухитрялись тайком, через незаметные лазы, пробираться в дальний угол перрона, и с ужасом глядели из укромных месточек на торчащие, словно палки, исхудавшие до нечеловеческого вида руки и ноги, где отдетые, где в одних брюках или юбках. И навечно отложив в сердце ужасную картину, ускользали незаметно обратно. И никогда, нигде и никому из ребят не приходило на ум похвастаться своей храбростью, (или глупостью?) перед другими ребятами. Только между собой, собравшись в укромный уголок, заново вспоминали и переживали запретную вылазку и с ужасом обсуждали подробности увиденного.
Через много лет после войны в цех хлебозавода пришёл работать слесарем-наладчиком молодой мужчина. Все его звали Пашей. Жил он в районе небольшой , с ручей, речушки с мутными, серовато-грязными водами и с названием подходящим – Серовка. Жил он в своём доме со старенькой мамой, женой и двумя девчушками-погодками. Паша слыл добросовестным и трудолюбивым на хлебозаводе, и его уважали все, от простой работницы до начальницы цеха. Однажды в печи Анны Григорьевны вышла из строя «люлька», в которую ставят на выпечку формы с тестом. Пришёл Паша, печь пришлось «выбирать», то есть допечь остальные формы, на других «люльках» и  ждать, когда печь подостынет. Пока суть да дело, Паша проверил кнопки красную и чёрную, на щитке у печи с надписями «вкл» и «выкл». Анна убиралась на рабочем месте, собирала веничком в совок окалину (это то, что нагорало на краях формы, если тесто чуточку преодолевало барьер формы), вытирала стенку у остывающей печи. Слово за слово и разговорились, что в войну они оба были в Череповце. Только Паше в то время было всего 12 лет. Нашлись и общие воспоминания. И Паша тогда рассказал Анне Григорьевне о вылазке, так сказать, ребят с района Серовки  на вокзал. Поглазеть, правда ли, что там мертвяки блокадные штабелями лежат, как поговаривали в городе.
- Знаешь, Анна Григорьевна! – Паша сосредоточенно возится с кнопками, что-то подкручивает там маленькой отвёрткой, - я и сейчас помню увиденное там. Всё. До мельчайших подробностей. Особенно мне помнятся ноги, они, в тех местах, где кончались штанины, почему-то были оголены. Может когда снимали с поезда, их же в основном женщины и тащили, а брюки там и тоже поднимались над ботинками. Ноги были какого-то коричневого цвета, ну может чуть посветлее. Почему поразило это, не знаю. Мы летом 41-го хоронили мою бабушку, я  уже порядочный был, помню, что она лежала такая восковой белизны. А тут коричневые. Забыть не в силах, да и наши ребята, кого иногда вижу, помнят тоже и ужасаются до сих пор.
Анна Григорьевна стоит молча, только руку прижала к груди, чуть ниже горла, и думает: « Неисповедимы Твои пути, Господи! Вон как свёл нас. И я помню ту жуткую картину на перроне Череповецком. И я не забуду вовеки весь ужас пережитой войны.»
….В Тихвин прибыли утром. Анна дремала всю дорогу в закутке у Клавы. Она ей положила тоненький тюфяк на откидную полку, на которой умостилась Анна. Сказала коротко:
- Ложись, поспи, ночь ехать. Пальто сними, им укроешься поверх одеяла, а валенки не надо, застынешь.
- А ты, тоже ляжешь?
Клава мотает головой:
- Я сидя подремлю. Мне на каждой станции надо выходить в тамбур, так положено. Ты ложись, не озадачивайся. У меня работа.
Анна сняла пальто, платок только развязала, чтобы не сдавливал горло. Легла на тонкий тюфяк, на жёсткое ложе. Укрывшись сначала тонким серым одеялом, на котором сидела, а сверху своим пальто. Отвернулась к стене и закрыла глаза, может соснётся немного.
Стучали колёса на стыках, вздрагивал и колыхался вагон, горел красным глазком фонарь проводницы на столике у зашторенного глухой шторкой окна. И красноватый полумрак, казалось, колыхался в крохотном пространстве купе. Сон не приходил ни в какую. На какой-то станции Клава захватила фонарь и вышла из купе. В наступившей кромешной темноте был слышен только скрежет металла о металл, лязг и стук чего-то, состав замедлял ход и наконец остановился. Анна перевернулась на спину, тревожно вслушиваясь в темноту, а ну ка, вдруг проверка? Но буквально через минуту-другую состав дёрнулся, потихоньку покатился и, набирая ход, снова застучали колёса на стыках.
Вернулась Клава, откинув серое одеяло, закрывающее дверной проём. И холодный воздух тут же устремился в слабое тепло купе. Клава поставила фонарь на столик, включила электрическую плитку на полу, которую отключила выходя. Села на откидную полку напротив Анны на старую фуфайку и, сложив руки на груди, сунула их ладошками под мышки для сугрева. Взглянула на лежащую Анну, вздохнула и устало прислонившись спиной к деревянной перегородке, закрыла глаза.
Анна старалась лежать тихонечко, чтобы не спугнуть чуткую дрёму Клавы. Но Клава отозвалась сама:
- Не спиться тебе?
- Нет, - тихо отозвалась Анна.
- Слушай, у вас детки есть?
- Одна, Машенька. Она ещё кроха двух лет.
Клава кивнула, не открывая глаз.
- А у меня двое мальчишек 9 и 11 годков, а папка наш тоже на фронте.
Аня поворачивается на бок, лицом к Клаве.
- Клава, а когда ты в поездке, они с кем остаются?
- Да с бабушками, с двумя. У меня мама из деревни пришла, из-под Кадуя. Она одна у меня, скотинки никакой не держала, огород да и всё. Голодать стала и пошла пешком за семьдесят километров, одна зимой. Ночевала, куда пустят, и дошла. Три недели шла. Пришла, по ней вши ползали, вся обовшивила. Я её наголо состригла, в баньке намыла, по такому случаю истопили. Вот их  у меня и двое теперь, мама мужа и до войны с нами жила, внуков помогала подымать, трудяга.
- У меня тоже с бабушкой дочурка. Ей привычно, она с ней с двух месяцев остаётся. Я да Коля всё работали, а Маша с бабушкой.
Клава вздыхает.
- Мои уже порядочные, с понятием. Сами в школу, сами за уроки, заставлять не приходится. Дров ли в дом, воды ли, всё принесут, бабушки хвалят.
- Мы тоже в своём домике живём, - Анна вздыхает.
Приходит на ум Машутка. Наверное с бабушкой спят уже на печи, всё же чуточку потеплее, чем внизу. И сама зябко ёжится под тонким одеялом и пальто.
Стучат колёса – вой-на, вой-на, вой-на… Качается вагон. Клава, показалось Анне, задремала. А она вдруг усмехнулась и говорит:
- Мои бабульки-барабульки мне новый год устроили давеча, я чуток не заревела. Сдержалась кой-как, их чтобы не расстраивать. Они же не по злобе, по незнанию сделали.
- Что сделали? – Аня поджимает ноги, стараясь уместиться вся под пальто.
- А то и соделали. Нам к Новому году, кто на поездах ездит, про других не знаю, выдали по 200 гр карамели-подушечки, все сахаром обсыпанные, розовенькие этакие. Мы теперь на железной дороге работаем по военному времени без выходных-проходных. Раз в две недели дают день дома побыть, помыться, чтобы не запаршиветь, постираться, со своими свидеться. Ребята мои знают, когда поезд назад приходит, и пока состав разгружают, разбирают кого куда, я с мальчонками час-другой побуду. Иногда на пол-часа домой успеваю заскочить.
- Так вот, выпадал мне выходной на новогоднюю ночь. Ребятки мои меня встречать прибёгли, у меня гостинчик был, галеты, целая пачка, по случаю досталась.
Клава сидит, о чём-то задумалась, и взгляд отсутствующий, далёкий какой-то. Потом вздохнула и продолжает:
- Карамельки нам дня за три, накануне рейса, выдали. Я домой заскочила на часок, начальник отпускал, пока там все сладят дела по рейсу. Карамельки домой и принесла. А там незаметно в самовар и опустила бумажный пакетик. Самовар с осени у нас в кладовке в коридорчике стоял. Кипяток бабули грели в кастрюльке на плите, не до чаёв стало вишь. Да и самовар большой, более ведра, куда с добром, красивый самовар. Ранее у нас большая семья была. Дом то мужа моего, я замуж вышла, в дому  мама его, да отец, уж помер давно, да два деверя, ещё молодыми парнишками были. Потом у нас сыны народились, так что самовар был в самый раз. Бывало в субботу, да после баньки на раз его выпивали. И ещё мама – свекровь ставила. А мы отдыхнём, пока, пот утрём да и следующий выпьем досуха.
Она глубоко вздыхает, не открывая глаз, шепчет:
- Господи, как жили хорошо. Нет, ни богато, но всё в мире и согласии. Кому костюм там справить или вот мне пальто зимнее перед самой войной купили – всё в складчину. Деньги все маме, а она глядит там, кому чего прикупить. О чём это я? – она открывает глаза, хмурит брови.
- О карамельках – подсказывает Анна.
- А да, о карамельках – кивает Клава и снова закрывает глаза.
- Положила я те карамельки в самоварное чрево, куда лучину на растопку кладут и никому ни слова. Думаю, вернусь с поездки, вечером дома буду. Паёк хлебный получен, картошки маленько есть. Капуста квашенная в бочонке в подполье. Картошечки отварим, капустки на стол, хлебушка по кусочку, а тут я к чаю карамельки и достану.
- А мои бабульки решили сами меня празднично встречать. Картошечку они сварили, капустки достали. И самовар достали с кладовки, мол с ним праздничней за столом. Налили воды, нащипали лучины, угольков с печи достали. Прибегаю домой, часов уж десять вечера было. На столе, как барыня, самовар пыхтит, бабульки мои сияют, довольны обе, как ранее чаю хоть с рябиной, а напьёмся. Дети на мне виснут, а я на самовар уставилась и не знамо, плакать мне или смеяться. Потом кое-как одумалась, говорю:
- Вы в самовар заглядывали, вдруг там что лежит?
А мне мама-свекровь:
- Ага, лежит, я его ещё по осени обыскала, думала, а мало ли что завалялось. Пустой, как бубен. Чего стоишь, ровно шест заглотила. Давай, раздевайся, да к столу, чай новый год под окном ходит, в дом просится.
Клава невесело усмехнулась:
- А я уж про карамельки не заикнулась, они бы себе не простили такое дело. Да и мало что случится с пожилым человеком в сильном расстройстве. А вот не забыла! – вскидывается она. - Мне так на себя сердито и обидно. Чтобы мне отдать на сохранность бабулькам моим, так нет, сюрпризить надумала. Дак он и вышел сюрприз, только не тот, который ожидала. Поганка я , поганка. Своих деток сладенькой радости лешила. Они её уж который месяц не видят, не то что пробуют.
ГЛАВА 19
В Тихвин прибыли как и положено, утром. Поезд долго дёргался вперёд-назад, постоит, снова впрёд-назад.
- Вагоны перецепляют или наоборот, какой-то и с чем там отцепят, пустой,  под загрузку прицепят, - знающе просвещает Клавдия Анну.
- Давай-ка, пойдём. Там мужичок с ноготок обходчик тебя ждёт и, увидев, как рванулась Анна к выходу, осаживает:
- Выйдешь после меня, дорогуша. И гостинец своему не забудь.
Анна ахнула, какая растеряха, чуть и вправду не забыла. Виновато убыбается Клаве и идёт следом, держа рукой в шерстяной варежке чайник со сгущённым молоком.
И вправду, когда Анна по знаку Клавы спрыгнула на перрон, подошёл мужичок, росту небольшого, в больших валенках, в фуфайке и шапке-ушанке, точно гриб-боровичок крепенький. Застуженным голосом просипел:
- Эта штоль будет?
- Эта, эта! – усмехается Клава, - скоро ожидать ей свой поезд?
- Не, часа через два только. Не ранее.
- Ты бы свёл её, - Клава кивает в сторону Анны, - в будку вашу, что-ли, от лишних глаз.
Мужичок кивает, натужно сипит:
- Знамо дело, сведу, что тут ей задницу морозить, - и беззвучно смеётся ртом, лицо всё покрыла сетка морщинок, они лучиками бегут от глаз к вискам и убегают под шапку-ушанку. Длинные глубокие морщины легли резче от носа до сморщенных в улыбке губ. И Анна понимает, что мужичонке лет уже за шестьдесят, и что он заменил кого-то на посту обходчика, кто ушёл на фронт.
- Пойдём, девушка, скорейша. Сведу тебя, мне с напарником ещё кажийному колесу в составе надо поклончик отдать, обстукать-подкрутить.
Будкой оказалось небольшое квадратное бревенчатое помещение метра три в длину, да пожалуй, столько и в ширину. Со столиком самодельным у окошка и широкой лавкой от стены до стены.
На лавке спит мужчина прямо в валенках и фуфайке, ноги полусогнуты, шапка надвинута на самые глаза, наверное чтобы наступившее утро не тревожило усталого человека.
- Тебя как звать-величать, - мужичок достаёт из-под стола табурет и ставит у окна, напротив лавки, на которой кто-то спит.
- Анна, - она садится на стул, и в окошко ей видна какая-то часть убегающих неведомо куда рельсов. Каких-то небольших железных бочек почти под окном будки. Идущий в промасленных штанах и такой же фуфайке, шапке-ушанке, как и на провожатом Анны, мужчина. Через плечо у него тяжёлая, видно, сумка с каким-то инструментом, в руках железина, на длинной ручке, и он ею постукивает по рельсам, прислушивается. Иногда нагибается, что-то там делает и идёт дальше. Вот его уж и не видно. И вздрогнула, услышав сиплый, простуженный шёпот провожатого.
- Меня кличут дядько Гаврил. Ты чего такая пугливая, слякалась от одного голосу. Не боись, у нас пока тихо.
- Это кто? – Аня показывает на спящего.
- Энтот тоже наш, тут работает. Он третьи сутки дома не был, некому подменить. Поспит ещё пару часов, он в пять пришёл, от усталости шатался. Даже чайку не испил – кивает дядько Гаврил на маленькую железную печурку, стоящую посреди будки.
- Потом встанет, опять в мастерские пойдёт. Ево дело срочное, ждать не может. Такие дела. А ты чайку не желаешь? Правда к чаю, окромя сухаря, предложить нечево, - и он берёт с ещё горячей железной поверхности печурки чайник и наливает в кружку цвета слабого кофе чай, горячий и душистые.
-  Чага заварена у нас, уважаешь?
Анна бережно принимает горячую кружку и ставит перед собой. Чай пахнет лесом, летом и теми незабываемыми днями, которые Аня и Николай провели в его деревне с его мамой, Любаней и Федюней. На глаза наворачиваются невольные слёзы. Как вроде недавно это было, и как давно! Отодвинутые горестными событиями, морозами и голодным выживанием, кажутся те дни сном.
Она греет руки о кружку, а дядько Гаврила положил на столик сухарь чёрного хлеба, достав его из кармана фуфайки. Сухарь был завёрнут бережно в тряпицу и там был ещё один, заметила Анна. Наверное, это его обед, и попробовала отодвинуть свою долю на середину столика.
- Э, нет, Анна-батьковна, - дядько Гаврила рассерженно сипит простуженным горлом – дают, бери, а бьют – беги. А чайничек свой тоже на стол поставь, что же на пол поставила. У нас не унесут, так что к ноге не жми. Я пошёл, у меня работа, а ты попей чай-то и отдыхай. Как эшелону быть, я за тобой и подойду. Тут пока тепло, утром маненько топил щепой. Ну, отдыхай.
Он ушёл, тихо притворив дверь, видно, чтобы не потревожить забывшегося тяжёлым сном, усталого до крайности, человека.
Анна тихонько выпила чай на чаге. Съела, откусывая по крохотному кусочку, сухарик. Три отварных картошины и небольшой кусок хлеба, взятый в дорогу, ещё лежали в сохранности во внутреннем кармане пальто. Пока ещё не пригодились скудные припасы. Мир не без добрых людей, говаривала мама. Скорее бы время прошло, ожидать уже терпения не хватает. Колю увидеть бы скорее, соскучилась, не знамо как. Колино улыбающее лицо склоняется к ней, день стоит тёплый, солнечный. Они с Колей на берегу широченной голубой-голубой реки на высоком обрыве стояли, к ним по полю бежит Майка-Машутка, тянет ручонки.
А Коля вдруг ступил с обрыва и полетел, улыбается Анне, рукой машет и летит, прямо над рекой. Ой, Боже, и зачем он летает, а ну ко упадёт с такой высоты?
- Коля, - кричит Аня, - Коля, не надо, не летай, упадёшь-ко. Река вот как далеко внизу, страшно как.
А он отвечает:
- Это река жизни, - говорит он, а голос всё слабее, а Коля всё дальше и дальше.
- Коля, ты куда, - в панике кричит Аня и просыпается.
Сердце неистово колотится в груди, точно выскочить хочет. Анна непроизвольно взглянула на лавку, где спал мужчина. Там никого нет.
-  Сколько же времени я спала, - запаниковала Анна.- даже не слыхала, как человек ушёл. А вдруг и эшелон приходил и ушёл. Да где же этот дядько Гаврила?
Анна торопливо застегнула пальто, завязала развязанный в тепле верхний платок, рукавицы на руки, чайничек в руки, и выскочила из будки.
А тут, куда взгляд ни кинь, рельсы то сходятся, то расходятся, такая путаница! Дальше вон перрон, и Анна решила идти туда, мало ли что, вдруг у дядьки Гаврила какое-то дело, не смог подойти, надо самой идти, поузнавать. Ни сидеть же бородавкой на стуле.
По перонну торопливо шагал в сторону Анны мужичок. И Анна, напрягая глаза против светившего мужичку в спину, а ей в глаза прямо, солнца, старалась разглядеть его. Он сильно припадал на одну ногу и резко взмахивал рукой назад, торопясь в её сторону.
Вот он увидел, наверное, Анну, потому что остановился и замахал ей руками, сюда мол давай и поскорейше.
Анна побежала навстречу, отставив в вытянутой руке чайник, наконец разглядев дядьку Гаврилу. А он запыхавшийся от слишком быстрого шага, почти и пробежки, всё нетерпеливым движением руки подзывал что-то сипя ей навстречу.
Анна, подбежав к высоковатому с этого торца перрону, подала руку, и с его помощью забралась на перрон, стала рядом.
- Девонька, такое дело, эшелон почти на час раньше прибудет. Что и почему, нам не известно. Был звонок оповестительный кому следует, прибывает с минуты на минуту.
И повернувшись, торопливо зашагал, прихрамывая, по перрону. Анна заторопилась за ним, обогнала шагов на сколько-то и, поспешая вперёд, всё оглядывалась на старого обходчика. Так ли идёт? Обходчик взмахивал рукой вперёд, и она шла, почти не чувствуя под собой ног от волнения.
А потом, показалось ей, рельсы словно загудели, задрожали от приближающейся громады эшелона, и Анна бросилась вперёд, навстречу ему. Паровоз сделал  короткий гудок и, замедляя ход, всей своей громадой, с красной звездой во лбу, дыша паром и волнами холодного воздуха, повеявшего на Анну, проплыл мимо, скрежеща колёсами при торможении.
Анна растерянно смотрела на плывущие мимо неё вагоны с заиндевелыми окнами, за которыми слабо просматривались прильнувшие к окнам лица. Тамбуры оставались закрытыми и тогда, когда состав совсем остановился. Не зная, что же ей делать, Анна оглянулась назад и увидела, что с дядькой Гаврилом разговаривает какая-то молодая женщина в форменной железнодорожной шинельке и в сером, пуховом платке, наспех наброшенным на голову. Она удерживала его концы одной рукой. Старый обходчик хлопнул себя по боку рукой, а женщина повернулась и побежала к приземистому зданию в стороне.
Дядько Гаврила заторопился к Анне, а она сама кинулась ему навстречу, и оба заговорили вместе, перебивая друг друга. Потом он прижал два чёрных мазутных пальца ко рту Анны и захрипел простужено:
- Стоянка всего 15 минут, беги вдоль вагонов, милая, кричи, зови, авось выкричишь…
И Анна побежала, не чуя под собой ног и самого никазистого перрона  и стылого воздуха который обжигал горло. Отчаянный крик разорвал воздух?
-  Коля! Никола –а-й! Коленька!
 Анна бежала вдоль немого состава с закрытыми , промёрзлыми окнами, с запертыми дверьми тамбуров. Добежала до последнего вагона, задыхаясь и плача от отчаяния. Минуту отдышалась и развернулась назад, вдоль состава.
- Коля, Коленька, это я, Анна. Ко-о-ля!
А сердце торопливо отстукивает минутки: тук-тук, минутка, тук-тук – ещё одна! Вот уже середина состава, никто не откликается. Анна закричала во всю силу лёгких:
- Ко-о-ля. Ни-ко-лай! – и зашлась сухим кашлем, перехватившим горло, потом метнулась дальше, к голове состава.
И вдруг сзади услышала родной, из миллиона бы узнала, голос Николая:
- Аня, Аннюта, я здесь!
Боясь себе поверить, Анна резко остановилась и медленно, словно во сне, повернула голову назад. Один из тамбуров соседнего вагона был открыт, там стоял какой-то военный в фуражке, поставив ногу в сапоге поперёк прохода. А над перроном, держась за поручень, свесился кто-то ещё, в фуфайке, подпоясанный ремнём и в серой, солдатской ушанке. Он махал ей свободной рукой.
- Анюта, я здесь..
Анна узнала его белозубую улыбку на исхудалом лице и родные, смеющиеся, глаза. Она побежала назад, а в голове только стучит – Коленька, Коленька, Коленька…
Она ещё не успела добежать к нему, когда лязгнули колёса состава, и он потихонечку поплыл вдоль  перрона. Рванулась навстречу  и схватила руку мужа и, задыхаясь, плача и смеясь, пошла тихонько рядом с вагоном. Они ничего не сказали друг другу, только  неотрывно глядели друг другу в глаза. Военный чуть отвернул голову в сторону, словно оставляя их наедине, и Анна очнулась:
- Коля, как ты? От мамы и от Машеньки приветы и горячие поцелуи, чтобы грели тебя везде.
Поезд набирал ход, Аня бежала рядом с вагоном, а Колиной руки не выпускала.
- Родная моя, береги себя, Машеньку особенно.
И тут Анна увидела, как муж заплакал, как горько изогнулись его губы.
- Ждите, я обязательно напишу. Анютка, слышишь, жди, напишу……
Анна не успевала за поездом, выпустила руку мужа и ахнула:
- Коля, тут молоко тебе – и рванулась за уходящим составом.
Коля помотал головой:
- Оста-авь себе, Машеньке пусть..
Анна осела на заснеженный перрон и сквозь пелену слёз всё махала вслед удаляющемуся вагону, который увозил мужа в неизвестность. Она взглянула на махонький чайник в руке, поставила его рядом и вроде собиралась встать с колен, но неожиданно громкий крик вырвался из груди, и она повалилась ничком на заснеженный перрон и запричитала и заголосила, как плачут на проводах деревенские женщины. Она не слышала, как подошёл старик-обходчик, и очнулась лишь тогда, когда он стал растирать снегом ей лицо, опустившись рядом с ней на корточки и приговаривая:
- Девонька моя, что ты, родная. Очнись. Подымайся, нам отседова уйти надо. Неровен час, попадём кому не надо на глаза.
Анна глядит непонимающе в наклонившееся к ней чужое морщинистое лицо. Наконец поднялась, не забыла прихватить чайник и пошла следом за дядькой Гаврилой назад, к будке. Слёзы как-то враз пропали, и только неуёмная дрожь сотрясала всё её худенькое тело.
Надо было ждать обратный поезд на Череповец. Старик сказал, что сам её посадит к Клаве в вагон, как и было договорено.

ГЛАВА 20

Поезд на Череповец, тот, который ждала Анна, пришёл уже поздним вечером. До этого времени Анна просидела в будке, даже не вставая с табуретки у стола, и невидяще уставившись в окошко с промёрзшими стеклами на заснеженный бег  сходящихся и расходящихся рельсов.
Приходили мужчины в промасленных телогрейках и с брезентовыми, на широких ремнях, одетыми через плечо, сумками, в которых бряцал какой-то инструмент. Они растопили остывшую железную печку, вскипятили чайник.
Мужчины налили крутой чай-чагу в алюминиевые пол-литровые кружки, достали у кого что было, луковицу, несколько сухарей, варённых в мундире несколько картошин. Предложили Анне присоединиться к компании, даже чаю ей в кружку налили и подвинули к ней поближе.
Анна безучастно глядела на все приготовления, и только когда ей придвинули кружку с чаем, словно очнулась:
- Спасибо вам, - тихо сказала она  - чаю можно.
И сама подвинула на середину столика свой маленький чайничек.
-  Угоститесь. Тут сгущённое молоко, только без сахару. На гостинец мужу везла, .. не сгодился… гостинец говорю… не пригодился.. Сказал, вези обратно дочке.
Мужчины видно знали о ней и знали её историю, потому что ничуть и не удивились. Вежливо поблагодарили и по чуть-чуть добавили в чай молока из чайника, так, чуть только забелили. А один из них, коренастый, с густыми седыми волосами и усами «под Будённого» сказал:
- На угощение благодарствуем, пусть будет твоему солдату служба не в непосильную тягость, жив будет и здоров и с Победой возвращается.
А другой, длинный и худой как жердь, с одной рукой, правой, а пустой левый рукав фуфайки был заправлен под ремень, которым в поясе была она перехвачена, добавил, подвигая чайник к ней поближе:
- Наказ мужнин исполнять надобно, вот и отвези ей гостинец от тятьки. Сколько дочке годков-то?
Анна слабо улыбнулась, припоминая непоседливую шалунишку:
- Два уж, только папку она забывать стала…
С усами под Будённого усмехнулся.
- Дак маловата она ещё, каков у ней разум? Мыслишки и те коротенькие, стало быть по возрасту. А ничего, увидит, вспомнит!
И все мужики его поддержали:
- Как нет? Знамо дело припомнит. Вот случай у одного знакомого был…..
Анна глядит на них, усталых, голодных, промерзающих до самых, как говориться. костей. Днём и ночью , утром и вечером встречают и провожают составы. Осматривают колёса вагонов, обстукивают и прослушивают их. Наверно, уже по звуку от молотка обходчика определяют , что там неладно с колесом. Незаметные при своей работе люди и незаменимые для составов, как воздух…
С Клавой встретились как старые знакомые. Она быстро отвела её в свой закуток-купе, на её прежнее место, и молча приложила палец к губам: ни гу-гу! Анна торопливо кивнула в ответ и замерла в темноте, фонарь Клава унесла с собой.
Ей было слышно, как в вагон с другой стороны входили какие-то люди, прошлись тяжело по вагону, потом где-то что-то стукнуло, неясные голоса среди них Клавин. Потом дверь вагона закрылась и наступила тишина. Но ненадолго. Вагон дёрнулся раз-другой и тихо плавно покатился вперёд. Ни гудка, ничего, только нечастый стук колёс. Потом всё чаще и чаще. Состав набирал ход, и колёса отстукивали обнадёживающе: до-мой, до-мой..
Анна слышала, как Клава что-то передвигала в соседнем купе, тяжёлое и громоздкое, судя по тому, как она кряхтела за тонкой стенкой. Потом откинула одеяло и вошла сама и внесла свой фонарь на железной ручке и пылающий красным светом в круглом отверстии кожуха лампы. Рабочие рукавицы она отбросила на пол, фонарь поставила рядом с Анной на откидной столик и, потянувшись со шнуром от маленькой электроплитки, подключила её к источнику электричества. Как поняла Анна, у плитки накалилась тонкая спираль, если поезд был в движении. Когда он останавливался, гасла и спираль. Дающая хоть чуть-чуть тепла в застывший вагон в их маленький закуток.
Клава сняла со второй полки закопченную маленькую кастрюльку с водой, поставила на плитку:
- Слава Богу, обратная дорога она всегда короче, к дому потому что. Чего смурная такая? С мужем ненароком не поладила?
У Анны задрожали губы, и словно развязался тугой и болезненный узелок где-то прямо в сердце. Слёзы хлынули потоком, слепя глаза и вмиг омочили щёки, затекали за туго повязанный платок у подбородка, лились и лились безостановочно.
Клава охнула, пересела к Анне, обхватила её за плечи одной рукой, а другой достала из кармана фуфайки тряпицу, сунула Анне в руку.
- Что случилось, можешь ответить? Ранен?
Анна отрицательно помотала головой.
- Погиб? – дрогнувшим голосом вопрошает Клава.
- Нет, - снова качает головой Анна.
- Ты его хоть видела?
- Видела, - захлёбывается слезами Анна. Она их утирает тряпицей, а они окаянные катятся и катятся.
- Понятно, - тяжело вздыхает Клава, - Болен. Тиф что ли? Сейчас тиф гуляет по фронтам, ужас как тяжело болеют солдатики наши. Но ничего, и выздоравливают однако.
Анна уставилась на Клавдию, а потом отчаянно машет рукой с зажатой тряпицей:
- Что ты, типун тебе на язык..
И рассказывает о своей мимолётной встрече со своим ненаглядным Коленькой… И заканчивая короткий рассказ, как подтверждение ему, кивком головы указывает на маленький чайничек, стоящий на столике незаметным, заслонённый фонарём.
Клава пересела на своё место напротив, и пристально глядит на Анну, на её зарёванное, с припухшим носом, лицо. Потом взгляд её скользнул по пальто, дальше вниз, к валенкам, назад к лицу. Она молчит, Анна перестала плакать и отчего-то почувствовала себя неловко под её взглядом.
- Господи, - лицо Клавдии в красноватом полумраке выглядит особенно усталым и каким-то осунувшимся, - Какая ты жадная дура, Анна, жадная и неблагодарная. Тебе такой случай выпал, можно сказать Богом посланный, мужа увидеть, за руку его подержать, в глаза взглянуть и словом перемолвиться. Да ты хоть знаешь, сколько людей в вашей встрече поучаствовало? А ты слёзы льёшь, ишь, как о себе родимой разжалобилась.
Клава прерывисто вздыхает:
- А нам с ребятами от отца третий месяц письма почтальон не заносит. Мои бабульки только его на улице увидят, давай окна закрещивать: «Неси беду мимо, Господи!» Он и идёт  мимо, они уж и тому радуются, что он мимо прошёл. Письма нет, так и похоронка минула.  Так в два голоса перед «Троицей» и заплачут.
«Помилуй нас Господи от беды неминучей. Спаси раба Твоего, воина Феодора… Да дай ты воинству нашему победы над супостатами…»
- Эх нам бы, - Клава сцепила руки в такой крепкий «замок», что суставы побелели – хоть весточку самую коротенькую получить. Жив, мол, здоров, воюю. Она бы, та весточка в три слова нас пятерых осчастливила бы. А нам не то что увидеться, а и на каком фронте воюет, тайна за семью печатями.
Приоткрыла крышку над парящей кастрюлькой, достаёт с верхней полки маленький мешочек и бросает в закипевшую воду щепотку сухой смеси. И в закутке, за серым солдатским одеялом запахло мятой, зверобоем, иван-чаем и как ни странно, домом.
И говорит таким назидательным тоном, каким видно разговаривала со своими сорванцами-сынишками:
- Так что, девица красная, жалеть тебя нету никакого  резону. Я сама знаешь как желала бы быть на твоём месте, дурёха. Так что будем пить чай и ты мне расскажешь про своего Колю, про дочку свою, про всё хорошее, что было, давай вспомним.
Говорили до поздней ночи, и Анна сама себе удивлялась, какая же у них с Колей жизнь была распрекрасная. И как в один миг она распалась в тот сенокосный солнечный день на до- и войну.
Были остановки поезда, коротенькие, в две-три минуты. Даже не остановки, а так, состав замедлял ход, совсем тихо шёл. Клавдия выходила со своим фонарём в тамбур, через пару минут возвращалась, ставила фонарь на место, и разговор снова возобновлялся.
На одной из станций или как их назвать, Анна не знала, а спросить Клаву почему-то не спрашивала, поезд стоял минут 15-20. Клава вышла в коридор, в руке, подмигивая, качался красным глазом, фонарь. Потом раздались громкие голоса, кто-то кого-то звал помочь перезагрузить. Потом раздались шаги в тамбуре, тяжёлое дыхание делающих трудную работу людей. Они проносили что-то мимо тёмного купе, где за солдатским одеялом сидела, сжавшись в уголке, Анна, и уносили куда-то в вагон. Носили долго и один раз что-то уронили, всего в нескольких метрах от Анны, в коридоре. И сердитый Клавин голос, задыхающийся от натуги, проворчал:
- Ты, Тимофеич, давай поосторожней, не брёвна ведь носишь.
На что надтреснутый, хриплый мужской голос отозвался:
- Я ведь не понарошку. У меня рука одрябла калеченная, вот и не удержал. Так он не пообидится, чай, ему теперя всё одно.
И закряхтели, подымая что-то тяжёлое.
- Мертвяки, - с ужасом поняла Анна. Как же она забыла, ведь Клавдия ей говорила, что у неё вагон возит «тихих».
Когда Клава вернулась, сбросив рукавицы на пол, и ставя фонарь на столик, Анна спросила её отчего-то шёпотом:
- Клава, поезд ваш с блокадниками, так? Ты вроде говорила, что их через Ладогу переправляют живыми?
Клава садится тяжело напротив Анны, приваливается спиной к перегородке, лицо усталое, глаза закрыла, покачивается в такт движению состава.
- Так, Аня, да не все живые живыми до Череповца доезжают. Вот тех, кто не доехал живым, ко мне и командируют, бедолаг. Видела бы ты тех живых, не приведи господи, кожа и кости.
Анна знала о блокадниках, да и кто в городе не знал. Рассказывали о людях-мумиях. До такой степени истощённых, что когда их подвозили в госпиталя или больницы для размещения, санитарки, обмывая их, плакали. Это же сколько им пришлось пережить, перетерпеть. И война, и немец под городом, и голод и холод. Одним словом ад, иначе и не назовёшь. А они жили там, боролись, воевали и умирали от голода и ран. А ещё работали на заводах, дети вместе со взрослыми. Точили снаряды, ремонтировали танки. Одним слово, врагу на милость не сдавались. Мы русские, нас на колени не поставить. Умираем, но не сдаёмся! Вот  какие они – ленинградцы!
Клава достала из-за пазухи, видно с внутреннего кармана, небольшую фляжку, поболтала ею и вопросительно глянула на Анну:
- Может выпьем по двадцать грамм за всех их ныне представившихся. Кто их и когда ещё помянет. У меня тут спирт, нам дают на рейс по 100 гр.  Ты как?
- Я спирт ни разу не пробовала, он крепости вон какой, мне ни глотнуть.
- А мы его водой разбавим, я тоже так не могу. Нальём по чуть-чуть, кипяточком с травкой разбавим, и будут у нас с тобой фронтовые не сто, но по пятьдесят точно. А остальное мне моим бабуленькам свезти надобно. У обеих ноги болят, на растирку им ношу, эти и спасаются. Не то дело «швах», лекарств нет. А настойки им  помогают.
И поставив 2 кружки рядком, по чуточку наливает в них, на самое донышко, и доливает туда чуток остывшего травяного чая. Берёт свою кружку, Ане протягивает её долю:
- Жалко, закусить нечем, ничего, мы чаем запьём.
Анна спохватившись, вскочила на ноги, хлопает по потайному карману, он подшит изнутри:
- Клава, да у меня есть чем закусить, я и забыла.
Залазит в глубокий карман и достаёт три картошины и кусок хлеба с ладошку.
Клава улыбается:
- Да тут на целый пир, честное слово.
- И ещё молоко ведь есть. – засуетилась Анна, придвигая на середину столика чайничек.
Клава качает головой:
- Э, нет. Это ты дочурке отвезёшь, как муж велел. Да и кто спирт молоком запивает? Этож только добру перевод, сразу наизнанку нас вывернет. Молоко такого соседства не любит. Ну давай!
Клава пьёт первая, не морщась. Закусывает картошиной варёной, не снимая кожуры. И ставит кастрюльку с недопитым чаем на электрическую плитку, которая опять пышет жаром от тоненьких спиралек. Поезд идёт, плитка работает.
Клава поглядывает, как Анна нюхает осторожно напиток в кружке, советует:
- Пей залпом, сразу, одним глотком и сразу заешь картошиной. А хлеб к чаю прибережём. Я свою пайку сухарей там. – мотает головой, -  ещё в Тихвине отдала мальчонке одному. Он всегда к нашему поезду ходит, вдруг чего перепадёт. С бабушкой они вдвоём, папка на фронте. Я прижаливаю его, то и отдаю обратный паёк. Может и моему Феде кто-некто в лихую минуту поможет.
Попили чай, чуток вздремнули вроде. Анна проснулась и сразу не сообразила, где она. Потом всё стало на свои места, враз припомнилось. Клава так и не прилегла. Дремала чутко, прислонившись к стенке и сложенные на груди руки просунула в рукава напротив друг друга для сугрева.

ГЛАВА 21

Она открыла глаза, когда Анна одевала пальто.
- Далеко ли собралась? – тихо спрашивает она.
- Да по нужде. Куда выть-ти то?  - смущается Анна.
- Возьми фонарь и по коридору прямо. По сторонам не пялься, ненароком слякаешься. Дверь потом поплотней прикрой, она хлябает. Слабо закроешь, сама потом от тряски откроется, стучать будет.
- Ладно.
Анна взяла фонарь в левую руку и придерживаясь правой за выступающие полки и углы, пошла в другой конец вагона. Фонарь мерцал красной лампадкой в круглом отверстии жестяного чехла и всё же хоть чуток, да освещал дорогу.
На обратном пути вагон швырнуло на повороте в сторону, уже на подходе к их купе, Анну кинуло в сторону, и она ухватилась рукой за что-то каменно твёрдое и холодное. «Палка что ли?» - подумала мимолётно и , уже шагнув дальше, понимает, за какую палку ухватилась рукой. Но ужаса никакого не почувствовала, как наверное с ней было бы раньше. Просто приподняла повыше фонарь, оглядывая плацкартное купе.
Все полки были заняты – и две внизу и боковая у коридорного окошка. И в следующем отделении так же. Лежали они, блокадники. Истощённые, с застывшими лицами и иные, у Анны дрожь прошла по спине, с незакрытыми глазами. Одетые кто во что, с обмотанными шарфами шеями, почти закрывающими лица, в платках и шапках, в пальто и фуфайках. В валенках и огромных  ботинках. Наверное в ботинках напёхано для тепла всего. Мужчины, дети, женщины. Старики это или молодые, понять было невозможно. Детей легче различить, они маленькие, ссохшиеся. Их и положили поверх тел взрослых. Может их родных?
Анна шла теперь, держа фонарь в высоко поднятой руке, а в голове только и билась мысль: «Дура неблагодарная! Дура неблагодарная! Дура…»
Анна уже прошла это предпоследнее купе и  тут же резко остановилась с фонарём в руке и уставилась на полку с «тихим» мимо которого только что прошла. Что-то мелькнуло  в сознании как сигнал – стоп! Она подошла к полке поближе, выше подняла фонарь. На полке лежал мужчина, а вверху него ещё один , роста небольшого, подросток наверное. Что же её обеспокоило? Она собиралась отойти, и тут взгляд упал на худую , жилистую руку, чуть свисающую с полки. На руке слабо шевельнулись два пальца, как бы судорожно дёрнулись. И снова замерли.
- Клава! – Анна влетела в купе, с размаху откинув одеяло, - Клава, там «тихий» ожил. Ей богу правда, взгляни сама
Клава выхватила из дрожащих Аниных пальцев фонарь, вышла торопливо в узкий коридорчик, который прямой линией тянулся до самого конца вагона, о следующего тамбура, разделённый только откидными полками плацкартных купе.
- Где? Показывай!
Анна спешит по коридору впереди Клавы, хватается руками за выступы полок.
- Вот, этот – и указывает на нижнего «тихого», сверху которого лежит то ли кто-то невысокого роста, толи подросток.
Клава, держа фонарь ближе к лицу мужчины, пристально вглядывается в него, щупает лицо рукой.
- Непонятно ничего. Вроде весь стылый. Ну-ка, подруженька, давай  снимем верхнего , ты за ноги, я за плечи.
Анне стало на какое-то мгновение не по себе, дрожь прокатила по спине. Клава сурового взглянула на не:
- Бери давай, не укусит. Что трясёшься!?
Анна хватается за ноги в шнурованных высоких ботинках, стараясь не думать, не чувствовать, просто ни-че-го не бояться. Чего бояться, это же человек. И неловко схватила ноги в ботинках. Клава сердится:
- Выше берись, дурёха, так не поднять.
Анна автоматически перехватывает тонкие палки, одетые в шерстяные гамаши, и поднимает, стараясь  не глядеть выше пояса.
- Давай, мы его на следующую полку переложим, -  Натужно сипит Клава, приподнимая , подпихнув руки «тихому» под мышки, застывшее тело , и продвигается, отступая назад в темноту купе.
Переложили, наконец, на полку в самом купе. а это была боковая нижняя.
Анна положила ноги, обутые в шнурованные ботинки, поверх чьих-то ног в валенках и отступает назад. При тусклом свете красного глаза фонаря, поставленного на вторую полку ей показалось, что из-под откинувшегося с головы покойного башлыка свесились, как слипшиеся космы, длинные светлые волосы.
- Клава, - почему-то громким шёпотом, словно боясь кого-то разбудить, шепчет Анна, - это женщина.
Клава глядит на лежащего мужчину, держит его руку, пытаясь нащупать пульс, говорит отрывисто:
- Какая там женщина, девчушка, лет пятнадцати. Не жила ещё и на свете, а смерть какую приняла? Ничего, Анна, ничего. Сломаем мы Гитлеру шею, войдём в ихний вонючий Берлин. Ну, берегитесь тогда сволочи, пощады не ждите.!
И столько гнева и ненависти к тем, кто умучил голодной смертью, холодом, болезнями всех, с именами и без оных, тихо населивших этот вагон, было в её негромком, осевшем голосе, что Анна безоговорочно ей поверила: и победим, и войдём в их Берлин, и расплата будет суровой. И ей припомнился плакат на проходной хлебозавода: «Наше дело правое, мы победим, победа будет за нами!»
Сколько раз она сама его читала, проходя через проходную на смену и уходя после смены домой? Наверно сотни раз. Знакомый плакат со знакомыми наизусть словами. А всё же сердце ныло , замирало, когда во дворе хлебозавода, где был установлен громкоговоритель, зачитывалась сводка «Совинформбюро» и диктор  чётко выговаривая каждое слово, читал; «После тяжёлых и продолжительных боёв нашими войсками оставлены населённые пункты…..»
До Череповца немец не дошёл, а вот до Волхова дошёл. Ленинград в кольце, под Москвой немец. Сколько городов, сёл, посёлков под гитлеровской оккупацией, жутко делается, как подумаешь. И иногда, как вражеский лазутчик, вползала, нагоняя ужас, паническая мысль: а что если и сюда дойдёт фашист, что делать? Куда бежать? И никому и никогда Анна не призналась бы в пораженческих помыслах. Ужасалась, но гнала их, как собак приблудных. А вот тут, в этом тёмном вагоне, где по деревянным нижним полкам лежали те, кто не сдался, умер, но не сдался, она безоговорочно поверила Клавиным словам: Мы победим. И победим обязательно и безоговорочно! Это Правда, которую знал сам народ! Это была мудрость, идущая из глубины веков. Мы русские, нас никому не поставить на колени. Из нас не сделать рабов. Нас можно убить, уморить голодом, эпидемиями, мором – но народ русский нельзя победить. Это такой сплав мужества, отваги людей, готовых положить жизни своя за Родину, за други своя. Да разве есть ещё где-то такая страна, такие люди! Да нигде…..
- Эй, - Клава тронула Анну за руку, - очнись, где витаешь? Может и ошиблась, попробуй ты, возьми его за руку. (Анна взяла не раздумывая) Вроде как мягчей, чем у покойника, или мне мнится?
Анна держит холодную руку, и вдруг мизинец на руке дрогнул и согнулся.
- Клава! – Анна разжала ладонь и глядит на согнутый мизинец, - он палец согнул. Он живой, точно.
Клава трёт ожившие пальцы, потом откуда-то с верхней полки достаёт тонкое серое одеяло и бросает его на пол.
- Так, бери его ноги,  я за плечи, давай спустим на одеяло.
Сделали. Клава сунула Анне фонарь в руку.
- Давай вперёд, свети, я следом потащу его.
Анна пятится задом, светит красным глазом фонаря сверху на проход. Клава, согнувшись, держит углы одеяла и с силой дёргает. Так, на шаг продвинулись…..ещё шаг……ещё….
Анна откинула в сторону одеяло, закрывающее проход, поставила быстро фонарь на столик и вместе с Клавой, кряхтя и тужась , затащили мужчину на полку, где ранее сидела Клава. Снова завесили проход, плитка горит малиновой спиралью на столе. Клава склоняется над мужчиной, трёт ему зачем-то уши под шапкой, затем снова руки, растирает щёки и, став на колени, ухом касаясь почти его , слушает. Потом распрямляется, устало потирает поясницу, покачала головой: ошиблись, подруженция. И словно протестуя ещё одному приговору  с полки, где лежит  ленинградец, доносится тихий не то вздох, не то стон.
Наступила ошеломительная минута молчания. Потом обе засуетились, заговорили, перебивая друг друга. Потом Клава прижала палец к губам и Анна замолчала тоже.
- Так то лучше – Клава поставила кастрюльку на плиту, там ещё было почти пол кастрюльки чаю.
- Сейчас мы его теплотой отпаивать будем.
Она дождалась, когда чай подогреется, сняла кастрюльку и немного плеснула в кружку. Вынула из потайного кармана фляжку и чуть-чуть, с чайную ложку, добавила в тёплый чай. Потом сунула кружку в руки Анны и приказала:
- Сейчас я ему ножом зубы разожму, а ты потихонечку, прямо по чуть-чуть, вливай ему в рот.
И попыталась столовым ножиком с железной ручкой, лежащим наверху, где стояла кастрюлька, разжать мужчине зубы, раздвинув ему губы пальцами левой руки и правой безуспешно пыталась просунуть лезвие между крепко сжатых зубов. Она пробовала снова и снова, ругалась по-мужски, стоя перед полкой, с недвижно лежащим телом, на коленях.
- Порезать боюсь, - хрипела она, в очередной раз пытаясь просунуть кончик ножа меж зубов лежачего.
Анна держала кружку, напряжённо вглядываясь в бледное, почти, ей казалось, безгубое лицо и всем сердцем молилась: «Помоги же, Господи! Помоги…..»
Наконец удалось просунуть как-то кончик ножа меж зубов сбоку, и чуть просунув нож поглубже, Клава осторожно попыталась разжать намертво сжатые челюсти. Потом зажала одной рукой ему нос и вздохнула осторожно и глубоко:
- Так, голубчик, так, открывайся потихоньку, давай, ……давай…ага….ещё чуток. Аня, капай ему сюда, в щёлку.
И Анна осторожно, по капельке, цедила ему чуть тепловатый чай в просвет между ножом и зубами. Выпоила потихоньку всё, а Клава в это время массировала ему горло, приговаривая:
- Давай, глотай, глотай, тебе говорю.
И радостно взглянула на Анну, когда у мужчины судорожно дёрнулся кадык, а потом щека, и нож свободно выскользнул из разжавшихся зубов.
- Ах, ты молодец наш!
И снова принялась растирать  ему руки и щёки и помассировала уши под ушанкой.
На очередной станции Клава вышла в тамбур. Анна осталась сидеть в темноте, за занавешенным одеялом купе.
Слабый вздох, словно тихий шелест, донёсся с сиденья напротив, и Анна наощупь нашла руки мужчины, холодные, но уже помягчевшие, и разминала пальцы и сгибала и разгибала их.
В вагон снова кого-то заносили. Тяжелые шаги несущих тяжёлый груз людей снова прошли мимо завешанного купе. Вернулись назад на перрон. Потом опять тяжело прошли мимо купе. И так несколько раз. Наконец состав дёрнулся и медленно поплыл вперёд, оставляя позади безымянный полустанок, до которого не дожили с таким трудом вывезенные блокадники.
…..Ночь перевалила на свою вторую половину, а Клава с Анной усталые, с глазами, словно в них насыпали песком, всё возились с воскресшим из мёртвых. Теперь уже без труда разжали ему зубы и потихоньку, капля за каплей, вливали уже который раз подогретый чай с капелькой добавленного сгущённого молока. Жидкость, настоявшаяся на травах, приобрела цвет слабого кофе с молоком. Купе наполнил чудный запах парного тёплого молока. Мужчина делал глотательные движения уже сам, но в себя не приходил и глаз не открывал. Только за истончавшими веками иногда чуть шевелились выпирающие глазные яблоки.
Напоив его ещё раз небольшим количеством этой живительной смеси, сами выпили с устатку по пол кружки горячего чая, плеснув и себе по немножку молока.
Плитка снова малиново светилась спиралью, состав шёл, стучали  колёса: до-мой, до-мой, и Анна незаметно для себя уснула, привалившись спиной к перегородке и так и не выпустив пустую кружку из пальцев сжатой руки.
Часа за два до прибытия в Череповец, состав нигде не останавливался больше, и Клава, прислонившись плечём к Аниному плечу, заснула тоже чутким и неглубоким сном.
Когда состав подходил уже к самому Череповцу, блокадник открыл глаза и, встретив ошеломлённый взгляд Ани, прошептал, пытаясь сфокусировать взгляд на ней:
- Где я?
Голос скрипел, как ржавая жесть и был еле различим меж стуком колёс, и Анна заплакала.

Письмо от Николая почтальон принёс недели три спустя. Коля писал, что у него всё хорошо, жив, здоров, чего и всей своей семье желает. Что очень сильно по ним всем скучает. Просил обвести контуры Машиной ручки и ножки и послать ему. Где он находится, на каком фронте, не писал. Только писал, что каждый день вспоминает, как они собирали клюкву на болотах, столько было много ягоды, не успевали таскать, не один раз в день выносили ягоду то.
Анна, читая вместе с бабой Полиной письмо, дивилась забывчивости Николая. Ведь они вместе на болоте за клюквой ни разу и не бывали, это баба Полина с соседками ходили по ягоду. Бывало и дня по два. Да и за черникой Анна ездила от работы, всей бригадой. Им цех машину давал ягодников отвезти на место, а потом забрать в условленном месте на дороге. Туда выходили всей бригадой, таща полнёхонькие корзины и рюкзаки с ягодой за плечами. Конечное дело, в рюкзаках тоже были корзины, а то как-же. Иначе ягода помнётся. Черника да голубика ягоды нежные. А клюкву баба Полина собирала сама, насыпала прямо в рюкзак заплечный вёдер по   4-5. И тащилась потом домой с этой неподъёмной ношей.
Но чтобы Анна с Колей ходили за клюквой на болото, такого не было. Так ни до чего и не додумавшись, Анна показала письмо надёжному человеку, брату матери, дяде Гене. Он сам еле бродил, приболел зимой. Анна бегала попроведать их  с женой, тётей Зиной и иногда приносила чего-нибудь маленько, для поддержания штанов – шутил дядя Гена.
Снесла, после обмена в деревне, старикам горстку сушёных грибов, овса со стакан да немного бараньего жира. Слёзно благодарили. Тяжело этой зимой пришлось всем, не приведи Господи, крестилась баба Полина.
Дядя Гена читал письмо, нацепив очки в роговой оправе на нос, хмурил брови и шевелил губами, словно безмолвно проговаривая написанное. Потом сидел, раздумчиво глядя на солдатский треугольник на столе и наконец сказал:
- Я тут сурьёзно поразмышлял. Что от других слышал, что-то и в сводках мелькало. И вот что я тебе скажу, он под Ленинградом. Так я кумекаю. А что с болот клюкву носили немерянно, так он прямо указал – Синявинские это болота. Видно, бои идут, вишь, выносять клюквы немерено. Надо полагать, что раненных, а может и убиенных, кто же его знает, как оно там. А ты, Аня, письмо сие более никому не кажи, время теперь военное, мало ли как может знатьё это тебе повернуться. Ты знай, да и помалкивай.
На работе Анну встретили, как какую-нибудь Пашу Стаханову. В обед, «нечаянно разбив» буханку чёрного, ржано-горохового хлеба, всей бригадой пили вместе чай. И всё просили Анну рассказать во всех подробностях встречу с Николаем, и тут же засыпали вопросами:
- А он что? А ты?
И Анна снова и снова повторяла рассказ о коротенькой встрече с мужем. Женщины радовались, словно сами побывали там, и это их мужья и братья, отцы и сыновья держали  их за руки и просили беречь себя и любяще глядели на них.
Вместе все и поплакали и повздыхали:
- Счастливая ты, Анна. Надо же, в такую годину, а тебе повезло увидеться со своим.
О мужчине-блокаднике рассказала только матери дома да дяде Гене. Слишком страшная вставала картина перед глазами, а горя у людей и так хватало.
Похоронку на мужа Анна получила на четвёртый день после письма.

ГЛАВА 22.

…….Рыбка, рыбка помоги.
Золотая , сделай милось.
Прикажи девчонке той
Чтоб в меня влюбилась.
Чтоб глядела на меня,
Синих глаз не отрывая,
А дворец возьми себе
Рыбка золотая.
Магнитофон с большими бабинами, наматыающивающими с одной на другую узенькие плёночные ленты, на весь частный двор на седьмой линии, где жил Костя с родителями в частном доме, и на большую часть улицы разносил весёлую, звонкую песню. Молодёжь задорно отплясывала прямо во дворе, смеясь и дурачась. Люди постарше стояли в стороне, у палисадника, который облепила детвора со всей улицы, заглядывая в открытые нараспашку окна.
Мужчины курили, наблюдая за танцующими, женщины потихоньку переговаривались, иногда иная и обмолвиться:
- Эх, где мои восемнадьцать, то-то бы я жару наподдала!
Костя с Раечкой ушли в сад, который тянулся до соседнего огорода, и стояли там, отдыхая от шума и музыки, среди яблонь, увешанных тугими, с красноватыми бочками яблоками. Белый налив, раннеспелый уже был снят, а это осенние, их к середине сентября только снимут. На Раечке было белое простенькое платье в пол, но вышитое по вороту, рукавам и подолу божаткой нежыми, голубенькими и розовыми розочками гладью. Это был её подарок крестнице к свадьбе. Вышивка была выполнена так искусно, что вызывала восхищение и у молодых и у пожилых.
- Давно такой красоты не видела, - разглядывая на невесте платье у ЗАГСа, сказала какая-то посторонняя женщина, и Раечка расцвела улыбкой, радуясь, что мастерство божатки оценили и в городе.
Божатка с мамой Раечки сами готовили невесту к венцу в комнате общежития. Девчонки, соседки по квартире, толпились рядом, сами уже наряженные, надушенные духами, с причёсками-локонами, восхищённо трогали белое облако фаты и про себя надежду имели крепкую, что и их счастье не за горами.
У Раи пылали щёки, и она всё прикладывала к ним ладошки, то принималась обмахиваться, как веером, сложенной газетой. Когда на Раю одели платье и фату, невесомо укутавшую её плечи прозрачной воздушностью, девчонки ахнули:
- Раечка, ты словно принцесса – за всех девчонок вслух выразила своё восхищение маленькая веснушчатая Зояна.
Божатка перекрестила невесту-крёстницу вздрагивающей рукой, а мама, взглянув в счастливые глаза дочери, отчего-то всплакнула.
К подъезду дома подъехали две легковые машины – синие жигули и красный москвич, и засигналили длинными, звонкими гудками.
Девчонки засуетились у окон, разглядывая сквозь тонкую тюль украшенные живыми цветами и разноцветными воздушными шариками машины.
- Костя приехал. Девчонки, выкуп берём за невесту по всем правилам. Раечку задёшево не отдадим, - и толкаясь и смеясь, побежали на нетерпеливый звонок в прихожую.
….Расписывала их строгая, черноволосая женщина, ручки для подписи соответствующих бумаг подавала молодая девушка с ярко-рыжимы волосами, забранными в высокую причёску. Она же на крошечной тарелочке подавала кольца молодым, которыми следовало обменяться в знак любви и верности – подсказывала чёрноволосая. Потом была всем знакомая торжественная мелодия.
Шампанское пили прямо у машин из фужеров, захваченных из дому. Конфеты и яблоки были в небольшой фруктовой корзине у мамы Раечки. Она первая и поздравила молодых. Родители Кости шутили:
- Теперь она наша, нашему полку прибыло.
Божатка поздравила серьёзно, без улыбки, держа двумя руками доверху налитый бокал шампанского, чуток отпила и отдала фужер кому-то из стоящих рядом парней.
Свидетель открыл вторую бутылку шампанского, свидетельница поправляла фату, которой шаловливый ветерок игра за спиной невесты. А Костя и Рая не отводили глаз друг от друга, держались за руки и им казалось, не было никакого дела до всей этой суеты вокруг них.
Потом в первую машину сели жених и невеста со свидетелями, а во вторую родители Кости, Раина мама и божатка. Молодёжь, кто пришёл на роспись в ЗАГС, распрощались до вечернего свадебного торжества и ещё раз осыпав молодых щедро поздравлениями и пожеланиями, махали вслед отъезжающих машин, издающих длинные, звонкие гудки.
Когда решали у ЗАГСа куда сразу поедут молодые, покаться по городу или сразу на площадь Металлургов к памятнику Ильича, как было заведено в городе, неизвестно кем, серьёзно воспротивилась божатка:
- Коли в городу вашем венчаться нельзя, вишь, на работу сообчат, из комсомолу вычеркнут, с очереди на квартиру выкинут, так хотя бы к храму поъехать можно? Испросить Божьего благословения на жизнь совместную надоть, не то прямо басурманщина какая-то выходит, а не свадьба.
Отец жениха воспротивился было, но мать Кости отвела его в сторону и убедила таки уважать новую родню.
У Воскресенского собора в этот час не было никого. Было где-то около двух часов дня, калитка железная заперта на замок. С левой стороны, почти у ограды храма, захоронения борцам за  Советскую власть головы сложивших в Череповецком уезде, в волости и ещё там где. Все памятники без крестов, но со звёздами. Как это небольшое кладбище обосновалось тут, по воле какого высокого чина? Все здесь лежащие под красными звёздами коммунисты и явно, богоборцы. Кому что хотели показать и что доказать те, кто устроил у храма показательное кладбище для своих краснозвёздных товарищей?  Не со словами молитвы положили, а под салюты из ружей в небо над Собором.
Издревле существует христианский обычай хоронить усопших на кладбищах, на освещённой для такого дела земле. И почти везде существовали погосты и кладбищенская церковь. Отпеть в вере христианской скончавшихся, отслужить по усопшим Литию. Помолиться за них в особые дни поминовения усопших. Хоронили усопших под стенами церкви и далее. По мере течения лет, а то и веков, такая церковь оказывалась в окружении надгробных холмиков и крестов над ними, пока не заканчивалась отведённая под погост земля, обнесённая соответственно оградою кладбищенскою. За оградою хоронили убийц, утопленников, колдунов, ворожей, самоубийц, раскольников и чародеев. Они были закопаны близ христианского кладбища, как души отступников Царства Божия не наследующих. Они изгои, они отступники, они богоборцы! Об этом и напоминало это маленькое «коммунистическое» кладбище  у стен почти храма, но за оградой его. Страшна участь тех, кто в жизни отступил от Бога, закоснел  в затемнённом сознании, отрицал Его существование, богоборничал и хулил Создавшего всех и вся! И Бог в конце концов отступил от него. Это называют таким ёмким словом – Богооставленность. Страшно жить Богооставленным, и эту короткую жизнь на земле. Ещё ужаснее загробная участь таковых. Где они, души усопши в безверии? В какой кромешной тьме пребывают? Ибо Бога отринувшие, отринули и Свет любвеобильный как в жизни сей, так и в жизни будущего века. Жизни ли? Или муки во тьме и мраке души загубленной, а за неё ответ держать придётся, ей-ей!
Божатка грустно позаглядывала за церковную ограду, на беленные стены храма, на какие-то приземистые строения, плотно прилепленные друг к другу, тоже белённые, с закрытыми на висячие замки дверями, с правой стороны и пещеходной тропкой с левой стороны ограды храмовой, мимо самодеянного кладбища, вокруг храма и бегущую к реке.
Собор стоял тихий, отрешённый казалось от всего земного. От мирской суеты и громких лозунгов правителей закрыть все церкви в России. И только купола его, бессменные стражи, невзирая на все суеты сует, бесстрашно вздымали на своих шпилях знаки воинов Христа Распятого – кресты Православия.
Потом ездили к памятнику Ленина на площадь металлургов.
……Костя и Рая уединились на узкой скамейке под яблонями и сидели тихие, серьёзные, полные какого-то нового предидения и обязательно хороших перемен. Пока не раздались голоса свидетелей.
- Невесту украли! И жениха тоже!
Раздался общий дружные смех, а из магнитофона лилась всё задорная, весёлая музыка.
Тётя Аня на свадьбу к Раечке не приехала. Начались занятия в школе, надо было провожать и встречать внука, кормить, следить, чтобы приготовил уроки, писала она в открыточке. Открытка была красивая, большая. А с открыткой послала ей бывшая наставница красивое покрывало на кровать. Рая получила подарок – бандероль на почте вместе с Костей. Рая рассказывала Косте об Анне Григорьевне, и он так серьёзно сказал ей:
- Знаешь, она ведь живая история нашего города. Записать бы её рассказы и показать детям, когда подрастут. Чтобы помнили и не забывали.

ПОСЛЕСЛОВИЕ.
Стоял тёплый октябрьский вечер. Раиса Ивановна забрала внука из детского садика, что был почти рядом с домом, пошла с ним погулять по набережной Ягорбы, которая была недалеко от дома. Внчек, мальчик четырёх лет, всё забегал вперёд, держась за бабушкину руку и тараторил о том, как он будет кормить голубей, бросая им крошки хлеба на асфальт пешеходной дорожки. Потом, взглянув в мутные воды реки, спросил бабулю, а куда вода «утёкла».
- А в Шексну внучек. Они, две реки, как две сестры, почти у стен белого храма, Воскресенский называется, сливаются вместе и дружно катятся – бегут всё дальше и дальше, к морю. Да ты его знаешь, мы же с тобой туда Богу поклониться ходим.
- Угу. Ба, а тут щуки злые есть? – продолжает допытываться любознательный мальчик.
- Конечно есть. Только их бояться не надо. Они в реке плавают, там, значит, живут. А мы по дорожке ходим, в домах живём.
- А мне Аня Григорьева сказала, что если руку  в воду положить, они ам! – и он делает хватательное движение маленьким белозубым ротиком.
- Какая Аня Григорьева? Во дворе нашем с тобой вчера играла?
- Бабуля, ты ничего не понимаешь, она же спит со мной рядом в детском садике. Только моя кроватка первее у окна стоит, теперь поняла?
- Ага, так вот оно какое дело оказывается. Но ты всё равно не бойся, щука просто так к берегу не поплывёт. Она плавает на глубине, и её разгуливающей у берега просто так не увидишь. Это мальки у берега плавают, а мы их крошками хлебными кормим. Но они же маленькие, совсем крошки. И ротик у них крощечный, ещё беззубенький, они только крошки и умеют хватать. Они рыбкины деточки, сыночки и дочки. Как ты сыночек мамин, понял?
- Понял, ба. Они не кусаются. Они нас любят, мы их  крошками кормим,да?
- Да, - машинально отзывается Раиса Ивановна.
Она следит за резвящимся внуком, как он окружённый стаей привыкших к людскому  вниманию голубей, бросает им крошки, пытается поймать их руками.
А память, это загадочная часть человеческой жизни, переносит её больше чем на сорок лет назад, в юность безмятежную. Ещё не знающую ни горестей, ни бед, ни потерь жизни взрослой. Она глядит на реку, на мутные её воды, плещущиеся у бетонного ограждения от пролетевшего по её водам катера, на мусор, прибившийся к бетонному ограждению, и припомнилась ей та далёкая, полная ожиданий и надежд юность. И хлебозавод № 2 на Добролюбова 1, где она начинала свою трудовую биографию в Череповце. И бригаду третью, в которой проработала более пяти лет. И ушла, сменив её на другую по настоянию врача. Но память хранила бережно то далёкое время, и теперь напомнила ей живо всё, казалось потерявшееся в потоке прожитых лет. И припомнила так ясно свою наставницу у жаром дышащей хлебопекарной печи – Анну Григорьевну, или как она всегда просила её называть, тётю Аню, её тихую улыбку, добрые карие глаза. Давно ходили слухи, её уже нет в живых, но в памяти Раисы Ивановны она жива. И слышится её негромкий голос и припоминаются так живо её рассказы о жизни, о войне, о том нелёгком времени.
И глядя на мутную береговую волну у бетонного ограждения вдруг ясно припомнился рассказ тёти Ани о её коротеньком сне в будке обходчика перед мимолётной встречей с мужем-фронтовиком в Тихвине. Как он сказал ей, во сне, что видит она реку жизни, его реку. И он улетал от неё всё выше и выше, а река была очень красивая, вся голубая-голубая. И обрывалась неожиданно.
У каждого человека есть своя река жизни, не видимая глазу телесному. Но она есть, течёт через годы и даты и события, уверена Раиса Ивановна. И берега у каждой реки жизни разные: у кого-то с детства бережно хранимые, возделаны, удобрены и приукрашены. Кто-то только-только начал труд обязательный для этой реки. А у иных поросли берега чертополохом и вальцами. Кто-то плывёт в ней усердно, кто-то барахтается: и жить не живёт и тонуть не тонет, болтается, в общем. А иной и противу течения норовит.
А река бежит себе, вехами лет отмечена, дат и событий, поступков и пожеланий, дел и мыслей. И никого ещё на этой земле ни минул тот час, когда вода реки его жизни дотечёт до глубин Океана Жизни Вечной!  Только все ли реки примет Океан в себя, вот вопрос!
Нагулявшись вдоволь по набережной реки, бабушка со внуком, взявшись за руки, идут  по заголубевшему вечеру домой. Мимо больших девятиэтажек, мимо сломанных детских качелей в соседнем дворе. Мимо маленького магазинчика-палатки, в которой круглосуточно торгуют пивом и разной продуктовой мелочью. У палатки, как всегда, толкутся подвыпившие  мужички   с бутылками пива и громкими разговорами, смехом и крепким словцом.
Бабушка поторапливает внука, который так и поворачивает голову в сторону дяденек.
- Скоро придёт твой деда Костя, - объясняет она малышу почему надо поторопиться, - и твоя мама. Все с работы, а мы с тобой гулёны, ужин у нас ещё не готов, так что прибавь шагу.
- Ба! – внук глядит на неё снизу вверх голубенькими, прозрачными  бесхитростными глазёнками, - а я буду хлеб в хлебницу класть, ладно?
И получив согласие, ласково прижимается к бабушкиной руке.
Вечером тёмным, когда вся небольшая семья уже крепко спит, бабушка Рая ещё молиться в крохотной  моленной комнате в иконный угол перед мерцающими лампадками.
Закончив молитвы, садится у небольшого письменного столика. Зажигает настольную лампу с голубым стеклянным  колпаком и долго сидит, глядя в тёмноту за окном. Потом берёт лист белой письчей бумаги из аккуратной стопки на столе и уверенно выводит в верху листка: 
РЕКА  ЖИЗНИ
Бежит река, меж берегов вьётся,
В ней то журчит, а то молчит вода,
Вдруг,  заигравшись, плёсом разольётся,
И вновь бежит неведомо куда….
Текут года в ней лентой бесконечной,
Чем больше их, быстрей течёт вода,
Чтобы с водой соединиться вечной
И с руслом распроститься навсегда.

Река моя, попридержи течение,
Замедли бег воды, дай огляжусь.
Я только поняла твоё значение,
Позволь родная, в русле задержусь..    
Когда она закончила писать и положила ручку поверх написанного листа, за окном начали нежно пробовать  горлышки первые птахи-ранностойки. Так любила говаривать когда-то мама «девочки Раечки»: «Кто рано встаёт, - ранностайки им и Бог подаёт, а кто поздно – лежебоки, от царства Божьего далёки»
А за окном ночную нежащуюся полутень уверенно подгоняло на отдых солнечным первым лучиком  розовое улыбающееся утро.
А потом большим, сияющим диском, из-за Ягорбы, поверх громадных доковых кранов и всевозможных портовых построек, сияющим большим диском постепенно поднималось ярило-солнышко.
Его блистающий лик первыми нежными лучиками расцеловал просыпающийся город, ещё пустые и гулкие, омытые утренней прохладой улицы и площади, дома, парки и скверы.
А потом солнышко зашагало по небосклону всё выше и выше, на упругих солнечных лучах. И поднимаясь в небо, тихо пошло солнце в сторону Соборной горки и там чуток отдохнуло, прильнув к сияющим в его лучах куполам Воскресенского собора. И склонило солнце чело своё перед православными крестами, глядящих с блистающих золотом, омытых солнечными лучами, куполов в синее бездонное, необъятное небо. И зовущих в жизнь вечную всякого, Царства Божия ищущего.

Прошу ваших святых молитв о рабах Божиих Валентине и Валентины со сродниками. И о всех православных христианах. И да помилует и спасёт Господь вас за молитвы ваши . Аминь
2014 год июль  . г. Череповец - деревня Новое.