Баба нина нечейная

Глава 1. Где двое молятся, там третий промеж них Господь.
Познакомились мы с бабой Ниной в девяностых в нашем дворе на Набережной: мой дом стоял к первой школе торцом, а её, параллельно, и двор у нас, считай, один был.
А знакомство наше состоялось довольно необычно. Иду я себе октябрьским зябким вечером домой из храма нашего, что на Соборке. Вот и школу прошла, сворачиваю к своему дому и вижу, что на углу этого соседнего дома стоит старушка. Росточку невысокого, в тёмно-синем демисезонном пальто, в тёплом, тоже состарившимся давно зелёном платочке поверх беленького, завязанного низко, на самые брови. На ногах в тёплых носках старенькие, коих редко где и увидишь, разве что по деревням, резиновые галоши, в руках мисочка. Она её протягивает редким прохожим, никого не пропустила. Люди проходят мимо, обходя старушку чуть ли не на полтора метра. «Милостыню что ли просит» - мелькнуло в голове, и я нащупываю в кармане кой-какую мелочь, по дорожке, наискосок, иду к ней. Она и мне протягивает мисочку, и я застыла с  моей мелочью в руке – в мисочке горкой лежали румяные оладьи, посыпанные сахарным песочком.
- Ой, милая, хоть ты-то угостись, сестру мою помяни, сорок дён по ней нынче. У меня ведь никого, кроме неё, из родных нет. Соседке вот снесла, дверь в дверь живём, а уж  вниз не пошла, там эти, русские, «по новому», те и на порог не пустят. До церкви не дойти, ноги не носят старую, а помянуть надо, как без этого. Ты уж не побрезгуй.
Беру оладушек, спрашиваю имя усопшей и вслух читаю коротенькую молитву о упокоении её души. Бабушка прослезилась даже:
- Вот и ладно-то как, вот и хорошо. А я Литию по ней сегодня уж три раза читала, да всё одна. А теперь и ты помянула, вот ужо о ней и двое помолились. А где двое, там третьим будет Господь промеж нас, - и пошла, шаркая галошами по асфальту двора, проводить меня до подъезду. И все восхищалась: «Как хорошо ты мне состренулась в такой день и ишшо со двора нашего, вишь как Господь то устроил».
Потом мы не раз с ней встречались во дворе, где она почти ежедневно гуляла вдоль дома в своём синем потёртом пальтишке и зелёном, таком же, как и она сама  старом шерстяном платочке поверх ситцевого белого. На ногах всегда неизменные галоши. Завидев меня, торопящуюся домой с работы или со Службы в храме, радостно всплескивала ладошками и шла на встречу, шаркая галошами по асфальту. Глаза у неё круглые, цвета неопределённого, и нос картошечкой, и рот, стянутый старческими морщинками в узелок, всё радостно сияло и лучилось. Я никогда не видела, чтобы она с кем-то говорила во дворе, разве вот с бездомными кошками, что приличной группкой всегда сидят у подвального окошка, рядом с какими-то плошками, блюдечками и мисочками. Сюда доброхоты приносят им корм, кто что, и, в общем, живут они не совсем уж голодно, эти кошачьи.
Баба Нина, так она отрекомендовалась при знакомстве, семенила рядом со мной, рассказывая о своих делах-заботах, о совсем маленькой пенсии, которой хватало за квартиру заплатить, да лекарств кое-каких прикупить. И оставалось на хлеб и молоко, да на крупы сколько-то прикупить. Но баба Нина не унывала, придумывала всякие способы выживания. В девяностых, когда в магазинах и мышь повесилась, как говорили острословы, каждый выживал как мог. Баба Нина хвасталась:
- Я ведь запасливая, ты не гляди, что старая, а соображалка работает. Ящики у меня на лоджии были, три большущих, ранее в них мы с сестрой картошку-морковку хранили. Вот они меня знатно выручают теперь. Видела в том годе кучи торфа к магазинам привезённые? Да они и сейчас там, только половину растащили люди то. А что, до цветников ли ноне стране, время вон какое, талонное. И я себе наносила торфу то, в том годе, целые ящики. Из сил индо выбилась, неделю носила. В ящик каждый по четыре ведра, а утоптала руками, и ещё по ведру влезло. А ты спроси, для чего?
И глядит на меня снизу вверх, чуть сощурив один глаз. Мы тихонько двигаемся к моему подъезду, по пути останавливаемся, так как баба Нина останавливается, чтобы доходчивее мне объяснить дело. Заинтересованно спрашиваю:
- А для чего земля эта тебе, баба Нина, или цветы растишь?
- Не то, не то! Какие цветы? Что ты? Картошку милая! Я весной в те ящики посадила картошку, двенадцать клубней. А между ней огурцы потыкала. И что ты думаешь? Огурцы по верёвкам, которые я на лоджии для них натянула, под потолок выросли. Лоджию мы с сестрой ещё стеклили, так что им тепло, росли себе, знай поливай. Но понемножку, картошке чтоб не повредить. Огурцов наросло с пяти ветвей – собирать не успевала. И ела каждый день по огурчику, а то и по два и в банки две насолила на зиму. Выручили они меня, Слава Богу.
- А что картошка? Хоть что-нибудь выросло?
Баба Нина глядит на меня снизу вверх, глаз прищурен, задорно хмыкает:
- А целое ведро эмалированное собрала, даже с верхом, во!
Потом добавляет, словно оправдываясь:
- Правда, не крупная, нет, так, даже до куриного яичка не дотягивает.
Молчит маленько, а потом с неизменным оптимизмом заявляет:
- А и што? Очень даже сгодилась она мне. До нового году свою картошечку ела. И в супе и так инда отварю да с огурчиком – царская еда!
Наконец подходим к моему подъезду, и баба Нина разочарованно начинает прощаться. Желает мне здоровья и деткам моим и мужу. Да чтобы работу не потеряла, под сокращение не попала. Ноне почти треть города под сокращением. И под конец заключает своим обычным присловьем:
- Ну, иди уж. Тебе с Богом и мне с Богом! Пока. Свидимся ишшо!
Иногда я звала её к себе на чай, но баба Нина ни разу приглашения не приняла.
- Э, нет, ты уж не обижайся милая! У тебя семья, муж, дети. Шум. Гам. Телевизор. А я тишину люблю, уж не обессудь. Вот мы с тобой поговорили и ладно, и на душе хорошо. Иди. Тебе с Богом, и мне с Богом!
Медленно бредёт к своему дому по щербатому, в выбоинах и ямах асфальту нашего двора, шаркая галошами, сгорбившись под своим стареньким пальтишком.
Я провожала её взглядом, потом торопилась в подъезд. Звонила в дверь квартиры и окуналась, при входе, в семейную обстановку, в заботы её, забывая и бабу Нину и всю суету дня, в засиневшем вечере и его хлопотах. Но неизменно поминала ее в утренних молитвах вместе с моими родными и близкими, дай ей Боже милостивый сил да здоровья время лихолетья пережить.
Наступила незаметно как-то зима, выпал первый снег и лежал целомудренным белым ковром по дворам и дорогам, на густом кустарнике у дома, мягко пружинил под ногами. Бабу Нину я не встречала недели две, наверное. Сначала меня это не заботило, ну не встретилась сегодня и что? Может на следующий вечер увижу её сухонькую, сгорбленную фигурку в неизменных пальтушке и платке. Только вместо галош, когда уже первый ледок на лужах захрупал под ногами, баба Нина одела видавшие виды валенки, серые и тоже с галошами.
К концу второй недели, так и не встретив бабу Нину на её обычном маршруте, я обеспокоилась всерьёз. И в субботу, управив дела домашние, никогда не кончающиеся, где-то во второй половине дня, пошла к её дому, прошла его вперёд и назад, никого не встретив. У кого спросить? Как объяснить, кого ищу? Хотела было совсем уйти, а тут со второго подъезда вышла женщина, одета по домашнему, в тапках, теплой кофте и лёгком платочке. В руках кастрюлька, и она подошла к повальному окошку, где у мисочек – плошек уже в ожидании еды собралось приличное количество разномастного кошачьего племени. Разложив жиденькую кашицу по плошкам, женщина что-то приговаривала над усердно поглощавшими еду кошечками и котиками, особо отделив небольших совсем подростков от основной массы, их было трое. Их мисочку она поставила чуть в сторонке, чтобы они могли спокойно поесть, и чтобы взрослые особи не отобрали её у меньших.
Подошла я к ней поближе, не знаю с чего и начать, а она сама начала:
- Глядите, до чего же хорошенькие есть. Их бы отмыть и в дом. Вон тот котик видать с весеннего окота, вон как вырос, пушистый, дымчатый, сказка, а не котик. А так, в подвале, года через два и заболеет, паршой какой-нибудь и всё, нажился. Вам не надо котика?
- Спасибо, у меня своих двое, тоже найдёныши, ещё маленькими в дом попали, лет уж пять у нас.
Она вздыхает:
- У меня самой двое, больше никак не взять, муж против, серчает даже что кормлю их.
Осторожно пытаюсь выяснить, не знает ли она старушку, описываю её, по имени Нина. Она в этом доме живёт, только ни подъезда ни квартиры не знаю.
-  Нет, что-то такой не помню. Может когда и видела, но не запомнила. А Вам зачем она?
Объясняю, что баба Нина одинокая, одна живёт, вдруг приболела, а помочь некому.
Женщина заметила кого-то за моей спиной и оживлённо здоровается?
 - День добрый , Вася, здравствуй, Галя.
И с ходу задаёт им мой вопрос про бабу Нину. Моложавая женщина в пуховом платочке и крепкий мужчина средних лет в тёплой куртке и шапке из нутрии ответно приветствуют женщину.
- Доброго дня, Надя! Что, подкармливаешь своё царство?
- А то как же, кому-то надо о братьях меньших позаботиться, сами их на улицу на хлеба вольные повыбрасывали мы, кто людьми называется.
Василий слегка морщится:
- Это первых когда-то повыбрасывали, а эти теперь плодятся как комары в тёплой луже.
Жена Галя одёргивает мужа:
- Да перестань, Вася, они тоже живые.
И на вопрос Нади о бабе Нине вопросительно глядят друг на друга:
- Нет, что-то такой не знаем. Хотя, - Галя сосредоточенно сдвигает брови -  видела такую старушку, но с какой она квартиры не знаю.
И помолчав немного, добавляет:
- Да и с какого подъезда тоже.
И уходят, кивнув нам на прощанье. Женщина переминается с пустой кастрюлькой в руках, зябко постукивает ногой о ногу. Ноги, одетые в домашние тапочки, видно начали подстывать.
Извиняюсь, что задержала её, и мы расходимся – она в свой подъезд, а я иду к своему.
Прошла ещё неделя. Каждый вечер, возвращаясь с работы, непроизвольно обшариваю взглядом соседний двор – а вдруг! И однажды, в самом конце недели, подходя к своему дому, бросаю мимолётный взгляд на дорожку у соседнего дома и вижу худенькую, сгорбившуюся фигурку в синем пальтишке и зелёном платке поверх белого ситцевого, завязанного  у самых бровей. Валенки старенькие с галошами и руки в домашней вязки сереньких шерстяных рукавицах. В одной руке палочка, и баба Нина легонько опирается на неё.
Окликаю её:
- Баба Нина, ты ли это?
Она подходит ближе, машет мне свободной рукой, круглые глазки ласково щурятся, стянутые в узелок губы силятся растянуться в улыбке.
- Э, милая, это ты! А энто я, кто же ишшо может так скрестись по тропке. Обожди маненько, сейчас подрулю.
Мне смешно и радостно, и я приобнимаю подошедшую бабу Нину за хрупкие, старенькие плечики, заглядываю в глаза, вкруг которых залегла синева.
- Баб Нин, ты что, приболела, что ли, давно тебя не видела?
- Э, и не говори милая, десять дён как ленивая кошка провалялась на постелях. Да неделю по дому расхаживалась.  Какая-то окаяность приступила, а не на ту  напала, отбоярилась. Поживу ещё видно, Богу виднее, когда прибрать.
























Глава 2. Война – дело не девчачье.
Наши совместные медлительные прогулки возобновились опять. Баба Нина встречала меня на углу дома, радостно кивала в ответ на моё приветствие и семенила рядом, рассказывая о том о сём понемногу, о себе никогда. Однажды я спросила, есть ли у неё родственники в городе или ещё где, и кто они. Она торопливо закивала в ответ:
- Есть, как нету. Племянница есть двоюродная, в деревне живёт, под Белозерском. А более никого. Мы с сестрой безмужние были. Её жених  ещё в 42-ом под Ленинградом головушку сложил, хороший паренёк был. Захаживал к нам,  мы ещё жили в своём дому до войны с мамкой. Деревенька наша была там, -машет рукой в сторону.- это где теперь улица Некрасова, а на ней управление Металлургремонта. А далее, ещё ближе к заводу, есть улица Тракторная, это всё, что от нашей деревни осталось. Город, он такие деревушки, как наша, как рыбьих мальков глотает. Вот там мы и жили, там и Анютка, сестра моя, невестилась со Сергеем, он на Очитных работал. А жил в нашей деревне. Хороший был паренёк, Анюта более не с кем и не наладила пути, однолюбка была.
- Баба Нина, а ты почему одна прожила?
- Э, милая. Всё у тебя одни почемучки севодни. Тут интересного ничо и нет. До войны я как раз в Питере отучилась на медсестру. Там тётя моя жила. Мамина сестра родна. Та меня и созвала к себе на учёбу. Маме одной то нас было не потянуть. А и тётушка одна, безмужняя была, с дочкой токо. Эту её дочку в войну, когда тётушка с голодухи померла, через Ладогу вывезли. Она потом выросла, замуж вышла в деревню под Белозерск, вот тама моя племянница и живёт ныне с семьёй. Редко когда открыточку бросит с Новым Годом или с Днём Победы проздравит. А и то, что я ей и кто? Так, тётя второй воды.
Осторожно перевожу разговор на интересующую меня тему. Мы обходим наши два узких дворика по второму уже разу.
- А что про меня? На фронт как медработник, военнообязанная, попала в девятнадцать годков, на двадцатом. Нас две девки было, а солдатиков сотни полторы. Тяжело, конешно дело, приходилось. Помыться там хоть раз в 2-3 недели надо – надо. Одни не решались, идём к командиру. Он, бывало, распорядится, коль не холодно, место плащ-палатками огородить, и стражу поставит (смеётся) дядек уж в возрасте, охальники ведь везде есть. Чтоб не подглядывали, значится, сторожат. А по зиме в землянках нами и нарытых, мылись. Одна моется, другая вход сторожит. Та, - машет рукой, - не девчачье дело война, тяжко приходилось так, что и вспомнить страшно и неохота. Особенно когда бои и бои, и раненых надо считай на себе таскать. Тащишь, тащишь, а он хрипит, кровью захлёбывается. Вытащишь, сама еле дышишь, руки от усталости да напряжения трясутся, а он глядь, и помер. Поревела я над ними, поревела, слёз немерянно пролила. Меня уж и Тося, вторая медсестра-санинструктор, ругала. Она постарше была, годов на пять. Бывало закричит на меня:
- Нина, прекрати сопли на кулак мотать. Ночью ещё атака будет, обессилеешь, как ребят раненых вытаскивать будешь? Саботаж пришьют и в поле выведут, обвенчают пулей с Ванькой-ветровым, дурёху тонкослёзую.
А я кулаком рот зажимаю, у меня всё внутрях от слёз трясётся. Но это по первоначалу, а потом обвыкла. Война, она зараза такая, там ко всему привыкаешь. И к холоду и к голоду, ко вшам и гнилым бинтам, к тому, что не успели познакомиться, назавтра расстаёмся навсегда………
Баба Нина замолкает, я уже не ожидаю продолжения, она сама продолжает:
- Тося в сорок третьем забеременела, её на седьмом уж месяце мобилизовали. Новенькую прислали, уж в возрасте, лет 30, а то и все 35 было. У неё сынок с мамкой остался дома, так её через месяц убили. Бой был нешуточный, а она спужалась, заметалась под обстрелом – бах, и всё, прямое попадание. А я заговорённая видно такая, меня Бог хранил. Ему молитву тихохонько шептала перед боем, али на поле, когда надо ползти. Он меня, дурёху, и уберёг. Для меня война в сорок четвёртом закончилась, по ранению, а потом демобилизовали, домой отправили. Приехала сюда к маме да сестре. Жили ещё в своём дому в деревушке. Потом в бараках в Панькино, это когда уж завод стали строить, мама к тому времени померла. Мы с сестрой одни остались. Переучилась я тогда на компрессорщицу, специальность ходовая была, так и работала до пенсии самой.  А сестра со мной. Когда химзавод строится начал, мы туда пошли, вот потом квартиру в этом доме от химзавода, да уже в семьдесят осьмом, дай Бог памяти, и получили. Тут и жили вдвоём, а теперь одна.
- А замуж чего не вышла, баба Нина?
Она провожала меня к подъезду, молчит, только губы шевелятся беззвучно. Потом вскидывается:
- Ты и приставучая, вот что тебе скажу. Я, милая, видно там, на войне, что-то оставила такое, чего возвернуть нельзя было. Когда после госпиталей домой приехала, только в военкомат и сходила, на учёт стала, а потом месяц из дому только до уборной и выходила. Мне тишины и одиночества хотелось, понимаешь, тишины и одиночества! Я могла часами сидеть одна. Уставлюсь куда-то в угол и сижу, молчу, а перед глазами дороги, дороги, взрывы да раненые, да бинты кровавые. Индо мама пугалась, поглядев на меня. Но ничего, Бог миловал, стала отходить потихоньку, на работу устроилась, а замуж – нет, милая, мне одной больно хорошо, покойно, и тишины хочется. Сестра у меня также молчунья была. Идём, бывало, в церкову по утру с ней, это вот уж в нонешнее время, пары слов не скажем друг дружке. Нам молчать вдвоём было хорошо-то как, токо взглянем друг на друга, и всё друг про друга понимаем. Вот и к твоему подъезду подошли. Что-то я сегодня разболталась, себя не узнаю, пора и рот на замок, - хлопает себя ладошкой по губам. – Ладно, иди уж, лечебница душевная, тебе с Богом и мне с Богом. Увидимся ишшо, Бог даст.
В другой раз завела я разговор, отчего она как участница войны квартиру не получила через военкомат?
Она пристально смотрит мне в глаза своими неопределённого цвета глазами, пожимает плечами под драповыми потёртостями пальтишка, скрипят под промёрзшим снегом галоши валенок-самокаток:
- А зачем? Нам с сестрой и так хорошо было, мы же не семейные. У нас в Панькиских бараках в комнатухах по 6-7 человек ютилось, семьи с детьми. Совесть то должна быть, люди же мы!
А я не унималась:
- Военкомат разве не предлагал? У меня свёкор в своё время получил как участник и инвалид войны.
- А военкомат помнил обо мне годов 15-20, а потом видно посчитали, что померла. Открытку к Дню Победы лет уж скоко  не получала. Да и ладно, не о том печаль, войны бы только не было. У меня всё есть ведь – в тепле, вода и холодная и горячая и уборная на дому, чего ещё надо? Пенсии хватает и на молоко и на хлеб. Ино и на супчик, чего прикуплю. Живу, слава Богу, так бы и всегда.
Как-то, ближе к весне, попала и я в нашем управлении под сокращение. Хотя уходить совсем не пришлось, мне предложили поработать какое-то время на низкооплачиваемой должности, пока, как выразился директор, не наступят лучшие времена.
Баба Нина негодовала:
- Да что же деется в нашей стране, али все наши власти осатанели, что творят. Ведь губят Россию, народ сничтожают. Ранее, после войны, какая разруха была, какие тяготы подъяли, а государство о нас всё ж думало. Сталин нет-нет, да и снижал цены то на это, то на то, талоны отменил в своё время, а ноне нынешние их ввели, самих бы депутатов тех, да руководителей на талоны посадить! Как опять семьям выживать, ровно война опять, токо не слышим взрывов, и танки не рвут асфальт. Одна надёжа на Бога, он то нас завсегда не оставит.
Глава 3. «Тебе с Богом и мне с Богом…»
Стал подтаивать снег, баба Нина реже выходила мне навстречу. Разбитые колеи двора наполнила талая грязная вода. И город наш, мне казалось, весь был похож на мусорную свалку. Посокращали в ЖЭУ дворников, на два-три дома осталось по одному, они делали самую малость во дворах, и заодно им вменялось чистить мусоропроводы. После зимы вытаяло множество всякого мусора, бумажек, бутылок, ветер гонял мусор по двору, никому не до чего как будто не было дела. Город выживал трудно и тяжело. В сыпном тифу перестройки лихорадило и корежило страну российскую, уже не Союз, а Россия один на один с перестройкой. Кто её придумал на погибель державе русской?
И только в храме душа отдыхала от тягот повседневных, от забот насущных. Народу в храме всегда было немного, человек до полусотни за Литургией. Батюшки всех, мне кажется, знали поименно. Подхожу к исповеди, а о. Валентин, ныне под стенами Воскресенского Собора покоящийся, уже называет:
- В чём каемся, раба Божия Валентина?
И строжит:
- Пост стоит. Содержала ли себя в чистоте в семейной жизни? Пост блюла ли?
И наклонившись к аналою, на котором лежат крест и Евангелие, подставляет ухо к моим губам. Мне видна, его рука, удерживающая край аналойчика, жидкий хвостик поседевших волос.
Согрешила, каюсь и каюсь, а о. Валентин согласно кивает головой, ровно всё о мне знает и просто выслушивает, всё ли я скажу, ничего ли не утаю, да не уйду из сей лечебницы не исцелённой. Потом читает разрешительную молитву и строго наставляет, благословляя мои сложенные ковшиком ладошки:
- Построже к себе будь, построже. А к ближним со всепрощением, так и спасёмся.
После работы иногда прибегаю в храм, душа молитвы просит. Вечером в полупустом храме тихо и благостно. На коленях молимся о стране нашей, деревянный пол в храме устлан домоткаными половиками, и при поклонах в глазах при свете одного кадила у Царских врат рябит от разноцветных полосочек половиков. Молюсь и о бабе Нине, уже с неделю не встречаю её, может захворала? Поклон надо и о ней положить, помолиться о её здравии.
Вечерняя улица тиха и почти безлюдна. Конец Великого поста, скоро, при дверях, праздник праздников. Да поможет России Господь Воскресший!
Увиделись мы с бабой Ниной на Светлой седьмице, как всегда, в нашем дворе. Она стояла рядом с женщиной у подвального окна. Женщина кормила кошечек и котиков молоком с размоченным в нём хлебом, мы с ней поздоровались, как старые знакомые. С бабой Ниной обнялись, похристосовались, поздравили друг друга с Праздником, и я вглядываюсь в её осунувшееся лицо, в красные прожилки, обозначившиеся на щеках, в её усталые какие-то глаза.
Она идёт рядом со мной медленно по двору, в сторону моего подъезда на другом конце дома.Бережно держит в руках пакетик с просфорочками из храма и парой крашенных луковой шелухой яиц. Меня в храме бабушки поздравляли и одарили ими, а я в ответ бабу Нину. Просфорочки она называет Божьим благословением ей, по немощи не могущей дойти в храм. Вот, мол, Господь через тебя и меня грешную поздравляет.
Мы идём тихонечко, вижу, что бабе Нине тяжело, она шаркает своими неизменными резиновыми галошами, говорит:
- Меня ныне совсем поприжало что-то, но ничего, ишо поживу маненько, вишь опять отпустило. А что в храме, ты ходила на Крестный ход в саму Святую ночь?
- Нет, баба Нина, не пришлось. У меня муж в командировку в Питер уезжал, а детей с кем оставить? Не с кем, я сама ночью у иконок молилась, до двух часов не ложилась. А то как же, Христа встречала, чтобы и мой дом благословил в эту ночь Господь Воскресший.
Она кивает, гладит меня по руке:
- И ладно, и молодец. В следующий раз Господь непременно устроит так, чтобы тебе в храме быть и Крестным ходом идтить, это так и будет, ты верь.
Доходим до моего подъезда, и я иду теперь проводить её. Она не жалуется на нездоровье или иную какую нужду, она никогда не жалуется ни на что. Идёт трудно и всё восхищается:
- Гля-ка, небо како сине стало, ровно шёлком заткано. А и воздух сёдни хорош, прохладный, свежо то как, дыши – не хочу!
И тихонько смеётся. Довожу до угла её дома, и она, выпростав руку у меня из под локтя, ласково поправляет мне загнувшийся уголок моего демесизонного пальто, поглаживает рукав и прощается обычным:
- Иди уж, твои небось мамку ждут. Ну пока, тебе с Богом и мне с Богом!
Я порываюсь проводить её к подъезду (с мыслью, хоть узнаю, где он, подъезд её, какой по счёту), но она категорически против.
- Нет – нет, и не подумаю идти домой, я ишо постою, подожду, посмотрю, как ты к себе идёшь.
Иду домой и на середине двора оборачиваюсь. Баба Нина стоит там, где я её оставила. Сложила обе руки на палку перед собой и смотрит мне вслед. Машу ей рукой прежде чем зайти в подъезд, и она слабо взмахивает рукой в ответ.
Летом мы встречались с ней ещё не один раз, а потом, ближе к августу, у меня был отпуск, и мы всей семьёй уехали в деревню. Надо было вскоре копать картошку, носить грибы про запас на зиму. Да и так в деревне работы всегда хватало.
Вернулись в конце августа – детям в школу пришла пора идти, мне приготовить их, купить кое-что, отстояв ненормально длинные очереди в «Детском мире» за экипировкой сыну, слава Богу, дочери отец привёз кое-что из Питера. Неделя пролетела в сборах к школе днём, а вечером консервировались привезённые огурцы и помидоры, заполонившие застеклённую лоджию. Работы хватало всем. Сын, конечно, отлынивал, старался улизнуть на улицу с футбольным мячом в одной руке и огурцом в другой. Мы с дочкой старались успеть всё укупорить побыстрее в банки, мне тоже надо было выходить на работу.
Прошла первая неделя сентября, и в первое воскресенье сентября возвращаюсь я с Литургии в храме, на душе было тихо, мирно и светло. Подходя к дому, заметила женщину,  которая как всегда кормила чем-то из кастрюльки дворовых кошек, старательно разливая по плошкам еду. За прошедшую неделю я ни разу во дворе не увидела бабу Нину, хотя погода стояла тёплая, прямо осень золотая.
Подхожу к женщине, здороваюсь, киваю на кошачье царство:
- Вроде ещё увеличилось Ваше подворье, да?
Женщина приветливо улыбается, глядит на своих питомцев:
- Да нет, не особо. Вон видите тех, двоих, - кивает на двух рыженьких подростков, - эти вот этого лета детки. А Пушистика не стало, помните, серый дымка был? Нет, не припоминаете? Да где уж вам упомнить, Вам то откуда их знать. А эти подросли, к зиме уж совсем большие будут.
Слово за слово и мы разговорились о том, о сём, о детях, о пустых магазинах, о том, как будем далее жить. Посреди разговора она вдруг спросила, вроде ни с того ни с сего:
- Скучаете по подруженции своей? Я видела, как вы двор оглядываете, когда мимо идёте.
Я встрепенулась:
- Это вы о бабе Нине? А где она, как она, не знаете? Мы вот, в конце августа, издеревни вернулись, в отпуске там были, я её ещё ни разу и не увидела. Вы то её встречаете?
Женщина смотрит на кошачье царство, жующее у плошек, отпёхивает одного, самого нахального от чужой плошки, подвигает к нему его кормушку, выговаривает:
- Не жадничай, ишь ты какой, своё доешь.
А потом говорит мне обыденным голосом:
- Так померла твоя баба Нина. Ещё в середине августа. Соседка её сказывала во дворе, худо ей стало. Она одна лежала несколько дней, а потом, видно совсем поприжало, скорую вызвали и в больницу, там и померла.
Мне не вериться, и я пытаюсь уточнить:
- А кто Вам это сказал?
- Да кто же, как ни её соседка. Она через несколько дней позвонила в приёмный покой, узнать, как там и что, ей и сказали, что померла.
- А кто её хоронил, на каком кладбище? Её сюда привозили, Вы с ней, соседи, попрощались?
Женщина удивлённо смотрит на меня:
- Да кто же её сюда бы повёз,  родственников у неё, как оказалось, и нет никого. Видно муниципалитет хоронил, они таких хоронят.
- Каких таких?
- А таких, ничейных. Она ведь ничейная и была…

… Иду с вечерней службы в храме, заворачиваю в наш двор и оглядываю соседний дм. По привычке, давно укоренившейся, ещё с тех, давних времен, когда жила и была в этом дворе тихая и незаметная баба Нина. Родная мне душа, молитвенно поминаемая. Давно выросли дети, подрастают внуки. Скоро наступит пост Рождественский. Снежком уже и землю прикрыло. Не покрыл снег землю, а так, чуточку припорошил. И все, пока нет его, обильного. Не то, что в те давние времена. Соседний дом стоит, нахохлившийся серыми бетонными козырьками подъездов, слабо освещенных горящими в полнакала лампочками. Вздохнулось так глубоко, непроизвольно и я поворачиваю к моему дому и мне чудится под скрип снега под ногами тихий, старчески слабенький голосок: «Иди уж, тебе с Богом и мне с Богом. Бог даст, свидимся ишшо…».