Валентин Берестов

17 мая 1975 г.
На черновской даче застали десяток гостей, среди которых были детские писатели Валентин Берестов с женой Татьяной Александровой (месяц назад познакомились, на свадьбе Чернова и Зайцевой). Похоже, у Берестова – судьба Михаила Светлова, оставшегося не столько стихами, сколько аурой, которую излучал. И за Чернова тревожно – он влюбляется в Валентина Дмитриевича с потрохами, а это влияние вряд ли пойдёт Андрею на пользу.

30 ноября 1975 г.
Утром заехал Петя Кошель – не терпелось  заполучить своё фото с Самойловым: обиделся, что дал ему две штуки (хотел три десятка, чтобы всем дарить). К обеду заявились Чернов с Иркой и Берестовы с жареной уткой – поехали было к Новелле Матвеевой, но у Ивана Киуру очередной запой, а возвращаться домой не хотелось.
За столом Валентин Дмитриевич исполнял роль тамады, сыпал устными байками, которых в его памяти великое множество. (Презанятная, как Фадеев – Маршаку: «Самуил Яковлевич, давайте выпьем!» – а Маршак отвечал: «Не могу, дорогой! Пить с вами – всё равно что играть на скрипке в присутствии Паганини!»)
Потом Берестов потребовал, чтобы я показал свою прозу, – пришлось найти один давний рассказ – мрачный, с трагическим концом, и чернуха вогнала Берестова в тоску – на подаренной мне книжке написал: «толстому и весёлому автору тонких и грустных рассказов» (тоже считает, что я должен сочинять нечто смешное).
В разгар наших посиделок позвонил Гриша Остёр, который сидел у Успенского и прикидывал, где провести остаток вечера, так что если бы не жуткий гололёд, в который осторожный Эдик Николаевич за руль не садится, была бы возможность провести у меня дома слёт детских писателей.

17 декабря 1975 г.
По средам у Берестова «приёмный день» – поскольку телефона пока нет, в этот день хозяева наверняка дома, и квартира открыта для всех. Сегодня Бердников читал новые венки сонетов, среди коих один был про БАМ – совсем непечатный, как и всё Алёшино творчество. Обсуждение получилось таким же монотонным – вроде бы надо хвалить, но подобные тексты находятся за гранью литературы.
Потом Оля Чугай читала письмо Алексея Цветкова, который летом уехал ТУДА и осел в Италии. Грустное письмо, хоть вроде  и смешное: «Устроился хорошо – сплю на столе в редакции. Если соберётесь навестить – привозите горячую воду: она здесь стоит дорого,  и я хожу небритый... Здесь я понял два волчьих закона капитализма: кто не работает, тот не ест, и каждому платят только за труд».

1 января 1976 г.
Новый год встретил у Берестова. Гостей собралось много: Черновы, Чугаи, Нина Короткова, ещё человек 5-6, которых прежде не видел, и ансамбль Покровского почти в полном составе.
Когда Митя и его ребята запели, через пять минут позвонили соседи – попросили открыть дверь на лестницу, и сбежался весь дом, сидели на ступеньках…
Под утро играли в буриме (то бишь в «чепуху»): я по часовой стрелке сидел за Валентином Дмитриевичем – рифмы от него приходили богатые. Получив строку «Он в луже увидел свинью», – дорифмовал: «Не баба, но всё-таки НЮ», за что Берестов наградил меня нарядной рукодельной открыткой – парящая на воздусях Муза с эпиграммой:
          «Ох, и насмешил меня, сынок! –
          Жора, подержите мой венок!»

16 февраля 1976 г.
Заехал по делам к Мнацаканяну в ЦДЛ. Спустившись в нижний буфет, застал за одним столом детскую литературу трёх поколений: Берестова, Успенского и Остёра. Мне щедро предложили свободный стул и пригласили к разговору. Впрочем, говорили только Берестов и Успенский, и вся их беседа походила на диалог белого и негра. Успенский:
     – Слышал, Валентин Дмитриевич, вы квартиру приобрели? Разумно поступили, очень выгодно  вкладывать деньги в недвижимость.
     – Оказалось, в большом кабинете рукописи теряются гораздо чаще.
     – Могу рекомендовать находчивую домработницу.
     – К нам ездить далековато.
     – Что за вопрос! – купите машину.
     – С моим-то зрением?
     – Наймите шофёра.
     – Это трудно. И жена очень часто болеет.
     – Самое время присмотреть дачу или маленький домик в Крыму…
     – Мне кажется, вы приняли меня за директора Литфонда, – наконец не сдержался Берестов.
Молодым полагалось слушать и делать выводы. Впрочем, не сомневаюсь, что я и Гриша выводы сделаем разные.

25 февраля 1976 г.
Очередная  гостевая «среда» у Берестова. Читал Гриша Кружков, которого, как всегда, представляла Оля Чугай.
Кружков прелестен в своём  естестве и простодушии – Берестов  уже начал говорить о его стихах, а Татьяна Ивановна всё ещё гремела кастрюлями на кухне, откуда уже вкусно пахло печёной картошкой, и Гриша не вытерпел:
     – Поэзия, Валентин Дмитриевич, это прекрасно, но давайте сперва покушаем!
Когда топтались в коридоре, никак не решаясь уйти в ночь и мороз, Кружков долго одевался, натягивал на обмороженные уши куцую кепочку, и тут Берестов с ловкостью фокусника стянул её с Гришиной головы и водрузил новую кроличью шапку-ушанку:
     – Носите, мне она мала. А весной станет жарко – обратно на вашу кепку поменяемся! 
Весь Берестов в этом поступке.

17 марта 1976 г.
Поселясь в Беляеве, Берестов сразу стал пытаться получить телефон. Тщетно обивал пороги, запасясь весомым количеством казённых бумаг – от Союза писателей, Литфонда, «Детгиза» и даже Дома дружбы с народами зарубежных стран, в которой изобретательно подчёркивалась необходимость регулярно созваниваться с Морисом Каремом и Джанни Родари. Чиновники почтительно перебирали рекомендации и в упрощённой для понимания писателя форме объясняли, что при телефонизации всего дома требуется подвести дорогой сорокажильный кабель, а ради одного номера, даже если по нему будет звонить сам господин Чиполлино, столь сложные работы не делаются. Наконец Берестов дошёл до Главного Телефонщика Москвы и тот, всей душой войдя в положение, тоже рассказал про кабель, но заверил: как только его, сорокажильного, протянут – писателя подключат первым. Наложил резолюцию и послал регистрироваться. Рядовая регистраторша в окошечке, приняв от ходатая бумагу, осведомилась, не родственник ли он поэту Берестову, на стихах которого все её дети выросли. А услышав, что это он собственной персоной, изумилась: «Какая вам очередь! – купите телефонный аппарат и завтра будьте дома». Как честный человек, Валентин Дмитриевич предупредил, что к его дому не проложен  очень нужный провод, но тётенька в окошке отмахнулась: слушайте их больше!
И в пятницу Берестов уже названивал друзьям: «Записывайте наш номер!...».

1 апреля 1976 г.
День рождения Берестова. Обычно в этот день он ездил в Переделкино – к Чуковским и Барто (при Корнее все трое в один день своё появление на свет вместе отмечали), но у Чуковских что-то не сложилось, Агния Львовна приболела, и Валентин Дмитрич остался дома. Гостей почти не было (даже Чернов накануне отбыл в Питер), так что посидели недолго.

5 сентября 1976 г.
Ездили с Берестовым на Сходню – у Новеллы Матвеевой на выходе первый большой диск, а ни одного подходящего портрета у неё нет.
Я подозревал, что она живёт трудно, но насколько тяжело – представить не мог: это даже не бедность – это нищета. Конечно, Новелла Николаевна очень больной человек, вынуждена зарабатывать только литературным трудом, и от сегодняшнего Литфонда снега зимой не допросишься, да и не станет она унижаться, а хлопотать за неё в общем-то некому (...)

20 октября 1976 г.
Прихожу к Валентину Дмитричу, а он смеётся–заливается – получил почтовое уведомление из недр писательской организации, которая официально извещает, что по истечении десяти лет «с тов. Берестова В. Д. сняты штрафные санкции», наложенные на него за подписание коллективного письма в защиту Даниэля и Синявского, и отныне он опять может «избираться и быть избранным в органы правления СП СССР, другие общественные организации...» (полный список подобной галиматьи).
     – То-то я все эти годы себя так спокойно чувствовал – на собрания не вызывали, по пустякам не дёргали! – шумно радуется Берестов открывшейся ему загадке. И резюмирует: – Срочно нужно подписать какой-нибудь протест, чтобы ещё лет на десять отвязались!

5 января 1977 г.
В газетах – новогодний подарок правительства советскому народу – сообщение об очередном подорожании  т.н. «товаров повышенного спроса», они же – «товары не первой необходимости»:  шёлк, хрусталь, ковры и проч. Меня в общем-то касаются два пункта: подорожание книг (чёрт с ним, лишь бы книжки были) и такси (и вот это удар ниже пояса – ездить-то всё равно придётся).
Вечер у Берестова – за чаем и рассказами Валентина Дмитрича, которые выучил почти наизусть, но они не утомляют.

18 июня 1977 г.
Две недели назад, когда у Берестова говорили о древне-русской литературе, ВД сказал, что поэтическая организация почти всех текстов очень сильна, даже «Слово о полку Игореве» насквозь прорифмовано. Едва успел доехать до дома – звонит Андрюша: «Читаю «Слово…» –  рифм куча!».  Сказал ему, что для начала хорошо бы приобрести словарь древне-русских ударений, и у меня есть книжка Колесова, могу подарить. Зная текст «Слова…» только по переводу Заболоцкого, был уверен, что Чернов к утру всё забудет. Не забыл – вчера у него на даче под Михалково показал два десятка страниц с кусками разбитого на стихи древне-русского текста. Самое занятное, что Андрей всё делает на чистой интуиции, но если он и впрямь на верном пути, это ещё раз подтвердит, что великие открытия обычно озаряют невежд.

20 июня 1977 г.
Настроившись на дружеский вечер, мы с Черновым и Толей Кобенковым поехали к Берестову, где застали «не нашу» компанию, вдобавок ещё и пьяную – Олю Чугай с поэтом-«морячком» Вовой Савельевым (мужем Тани Кузовлевой), которые поспорили, кто перевёл:
               «Мятеж не может кончиться удачей –
               в противном случае его зовут иначе», –
Маршак или Берестов, и не нашли ничего лучше, как с бутылкой водки и ещё с пятью случайными людьми притащиться выяснять истину к Валентину Дмитричу. Чтобы спасти Берестова, Чернов провёл воинскую операцию – мы как бы ушли, с улицы по автомату позвонили ВД и позвали его на вечернюю прогулку, а когда он с гостями вышел на улицу, и пьяные Чугай с Савельевым всё поняли, – было уже поздно: мы засунули их компанию в первый же автобус, а сами вернулись.
До глубокой ночи Толя Кобенков читал новые стихи. Замечательно, что Толя, живя в глухой провинции, умудряется быть абсолютно столичным поэтом, каких и в Иркутске-то днём с огнём поищешь.

20 ноября 1977 г.
Воскресенье у Берестова. Рассказал, что его вызывали в КГБ – попросили проконсультировать рукопись детских стихов  без указания автора. Валентин Дмитрич поэта вычислить не смог, но прямо сказал, что стихи вполне профессиональные, и теперь мучается: спас ли он неведомого писателя от неприятностей или наоборот – закопал?
Подарил книжку «Школьная лирика» («с любовью», как обычно).
Когда говорили о свободном стихе, красиво скаламбурил:
          Никакой свободы нет в верлибре:
          Рифму не стащи, размер не стибри!

5 мая 1978 г.
Опять приехала Малгожата – встретились в ЦДЛ, где Чернов читал свой перевод «Слова…»:  комментировали Берестов, Озеров и Тархов. (Дидуров и Самченко сбежали после первой же минуты). <...>

1 июня 1978 г.
В майской «Литгазете» Лев Адольфыч Озеров опять утянул у Берестова даже не строчку – стишок. Берестов этого не понимает:
     – Ученик Сельвинского хочет писать, как ученик Маршака – слово в слово, тире в тире, а ведь это две разные поэтические школы… Свои стихи кажутся чужими – бывает, но чтобы чужие – своими?.. «На холмах Грузии лежит ночная мгла» – как можно ошибиться?..
Когда вчера был у Берестова, ему позвонил Озеров, и разговор у них был долгий. Чтобы не мешать – вышел из комнаты, а когда вернулся – спросил:
     – Озеров извинился перед вами?
     – Интеллигенту очень трудно не извиниться, а неинтеллигенту сам факт извинения кажется унижением. Извинился я – за то, что не могу подарить Льву Адольфовичу  это стихотворение, поскольку оно давно напечатано.

28 октября 1978 г.
<...>  В той же «КП» с Указом – стихотворное послание октябрят дедушке Брежневу:
               «Верны вы долгу своему, и если отдыхаете,
               то и на отдыхе в Крыму работать продолжаете.
               Скажите, Леонид Ильич, когда вы отдыхаете?»
     – (Автора!!!)
Берестов клятвенно признался, что не он – предлагали, но отказался.

14 ноября 1979 г.
Вечером долго говорил с Берестовым по телефону: Татьяну Ивановну позавчера соперировали, вроде бы удачно. Валентин Дмитриевич очень надеется, что она выздоровеет – абсолютно не представляет, что он может остаться один.

30 ноября 1979 г.
Позавчера ко мне приехал Берестов – покопаться в домашней библиотеке (составляет антологию стихов о первой любви и не хочет пропустить ни одного мало-мальски стоящего автора). Посулил Валентину Дмитриевичу полтора десятка метров поэтических книжных полок, еду в холодильнике и два спокойных дня взаперти (сам уходил отмечать день рождения любимой девушки, втайне надеясь, что культмассовая суббота плавно перейдёт в интимное воскресенье).
Перетащив на тахту содержимое верхней полки, Берестов с ногами забрался под плед, пристроил рядом кружку с чаем и пакет пряников и занялся чтением. Иногда декламировал вслух какой-нибудь мадригал и включал в свою игру: «Как считаете, это будем печатать?». Невпопад бурча: «да» или «нет», я попутно гладил рубашку, выбирал галстук и упаковывал подарочки. И тут поймал любопытный берестовский взгляд: что нынче дарит  молодёжь  избранным девушкам в День аиста? Поэтический вкус своей пассии я надеялся уважить сувенирным томиком Вийона, а бытовой – куском югославского мыла на лохматом шерстяном шнуре (девица обожает русскую баню, и я очень живо представляю мыльный медальон на её трепетных персях).
     – Вы серьёзно хотите подарить Наташе мыло на верёвке? – недоверчиво спросил Берестов. Тогда уж только с моим посланием:
          Что сказать о верёвке и мыле?
          Что верёвка и мыло дружили.
          Ну а те, кто с ними дружили,
          К сожалению, долго не жили».
Отсмеявшись, я заметил, что по случаю 18-летия такой экспромт не совсем уместен. «Хорошо, учтём торжественность момента», – согласился Валентин Дмитриевич и мгновенно написал на открытке:
          Что сказать о верёвке и мыле?
          Наши беды их подружили.
          Я считаю, что юный мой друг – обормот
          И придумал подарок зловещий,
          Ведь из жизни уход
          И за телом уход –
          Совершенно разные вещи! –
          Но я Елину выходку эту прощу:
          Можно мыло использовать как пращу!
Уже в дверях, провожая меня, Берестов сказал:
     – Если вам вдруг не повезёт с ночёвкой – не огорчайтесь: вернётесь, и мы устроим потрясающий мальчишник. Пушкина возьмём в компанию, Лермонтова...

2 декабря 1979 г.
Вернувшись нынче домой, Валентина Дмитрича не застал – на диване лежала записка: «Милый Жора! …Утром уже не приду, т.к. меня вызывает режиссёр. Добыл кое-что из того, что надо. Спасибо огромное!  Пряники съел, кнута не нашёл. Ваш Берестов».

12 апреля 1980 г.
Вечер Берестова в музее Пушкина. Пошли всем прайдом. Репертуар тот же: «лестница чувств», тонкие и не очень смешные пародии, простенькая лирика. Впрочем, принимали ВДБ хорошо – он не столь артистичен, сколь искренен, оттого в его авторском исполнении даже очень скромные по литературным достоинствам вещи приобретают весомость и антологическую завершённость.

16 ноября 1980 г.
День рождения Чернова: Берестов, Вадим Черняк, Гутионтов, Поздняевы, Олеся с Володей. И Майя с Томичом, которые вели себя абсолютно невозмутимо. Вроде было и шумно, и весело, но весь вечер оставил тягостное впечатление.  Отчего-то я вспомнил, как в начале отношений – в такой же компании – взял с книжной полки в кабинете Юрия Ивановича гранату–«лимонку», из которой вдруг случайно выдернул чеку, и не сразу понял, что это муляж: то ли в окно кинуть, то ли собственным телом накрыть. Как бы я поступил сегодня?

29 марта 1982 г. 
Скандал на планёрке – редакторат потребовал, чтобы из материала Берестова о Чуковском «Автору и деду моему» мы вычеркнули все упоминания про Переделкино. Мои аргументы, что вчерашняя телепередача о Корнее вся снята на его мемориальной даче, никакого результата не возымели – очевидно, что писательский еженедельник просто не хочет ссориться с СП РСФСР.

25 декабря 1983 г.
Три дня назад угасла Татьяна Ивановна Александрова  – перед этим двое суток была без сознания,  и вот ушла, и весь свет для Берестова померк…   
Прощание в Первой градской:  Валентин Дмитриевич совсем разбитый – плакал, просил прощения, что не смог спасти. Дома немного собрался – стал показывать последние рисунки жены, рассказывать о её неисполненных планах. Обещает доделать всё, что сможет  (для Берестова единственный способ пережить горе,  ведь они были как птицы-неразлучники).
Дома у них висит фотография, где Тане  15, а Берестов на год старше, однако тогда они друг друга не разглядели – снова встретились лишь через десять лет,  когда у обоих были свои семьи и дети, и с того времени уже не расставались…

25 апреля 1985 г.
Заглянул Берестов – за газетами и гонораром. Сидеть в редакции не хотелось, пошли на Цветной бульвар. Спросил, ждёт ли он от очередного генсека чего-то путного. «Не только жду, но и уже дождался», – довольно сказал Валентин Дмитриевич.
Этим летом истекает срок аренды переделкинского дома Чуковского, а это значит, что писательская братия снова возобновит борьбу с семейством дедушки Корнея, намереваясь отдать мемориальную дачу очередному нуждающемуся литгенералу. Воспользовавшись приходом Горбачёва,  Берестов написал на его имя письмо, надеясь на участливый ответ (одновременно с Михаилом Сергеичем учился в МГУ, и хоть с комсомольским  функционером университета знаком тогда не был, тот мог его помнить – имя Берестова в те годы уже пользовалось в стенах ликбеза достаточной известностью). Через неделю после отправки письма Берестову поздним вечером позвонил референт генсека – сказал, что его послание получено и прочитано, нужно уточнить некоторые детали. Например, представляет ли детский писатель все трудности, связанные с созданием музея, особенно в столь щекотливом случае, когда в экспозицию явно напрашивается дружба Корнея Ивановича с Солженицыным, да и прецедент создавать не хотелось бы – родственники Пастернака на очереди с такой же многолетней музейной идеей... И тут Берестов подарил референту эпохальную фразу:
     – А вы скажите Михаилу Сергеевичу, что если Пастернака ценят в основном люди культурные,  то Чуковского  в нашей стране знают все неграмотные!
Очевидно, последовала томительная мхатовская  пауза, пока  референт переварил услышанное и переспросил:
     – Разве в нашей стране есть неграмотные?
     – Конечно, и очень много. Все дети!
Можно вообразить, с каким шиком назавтра же референт ввернул эту фразу генеральному секретарю – естественно, от себя, находчивого, заранее просчитав изумлённый вопрос Горбачева и красиво подав «свой» ответ.
Результат не замедлил сказаться – аренду наследникам Чуковского снова продлили.

14 апреля 1986 г.
Выходные провёл в Переделкине:  заночевал у Воронова,  и когда курил на крыльце – у ворот тормознула «скорая помощь»:  спросили, как проехать на  дачу Катаева. В это время Валентин Петрович уже умер...
В пятницу Берестов расписался с родной сестрой Татьяны Ивановны Натальей (одно лицо у сестёр, даже жутковато, равно и голос, и манера привешивать к каждому слову «ага!»), а сегодня утром его госпитализировали с подозрением   на инфаркт.

5 августа 1986 г.
Берестов вышел из больницы (слава Богу, инфаркт не подтвердился). Счастлив – Наталия Ивановна целиком заменила ему умершую Татьяну: кажется, он не видит между сёстрами никакой разницы – обе слились в один милый образ.

18 февраля 1989 г.
Сегодня у Берестова в гостях Наум Коржавин, которого не то чтобы сильно не люблю, но это не мой круг чтения (29-го вполне хватило). Потому просто сказал Валентину Дмитриевичу о нашем эмигранте хорошие слова. А Чернов с Долиной поехали в Беляево (Коржавин улетает 8-го, скорее всего – навсегда).

20 сентября 1990 г.
В «Известиях» – перепечатка из «Гласности»:  предсмертное письмо Фадеева (наконец-то,  а не то все уже считали его несуществующим).  Ещё один гвоздь в крышку гроба ненавистной КПСС.
В октябре прошлого года «ЛГ» первая написала «Ищем предсмертное письмо Александра Фадеева»,  чем многих озадачила:  неужто в наших архивах можно  «потерять» такие документы?  Однако да:  ЦК КПСС,  конечно,  нужно было это уничтожить. Но вот нашли и напечатали – вместе с «Хроникой последних суток» (воспоминания сына, секретаря и Берестова):  всё обыденно, никакой интриги. Ещё одно «белое пятно» перестало быть белым...

17 марта 1995 г.
День визитов – до вечера не вылезал из буфета.
Днём зашел Толя Кобенков – пообедали и от меня улетел в свой Иркутск.
Потом – Вигилянский с грустными рассказами о своей службе (в Сретенском монастыре ему очень непросто – этот приход не для него).
За ними – Берестов, сильно переживающий смерть друга юности Эдика Бабаева (позавчера похоронили)...

13 января 1996 г. 
Гриша Гладков позвал в Киноцентр на премьеру фильма «про себя, любимого». Пошли с Вероникой (давно хотел познакомить дочь с Берестовым). Фильма хватило на пять минут – до кадра, когда Гриша перед выходом на сцену надел шляпу и... перекрестился  (мы тут же и ушли). А Валентин Дмитриевич был, как всегда, в ударе: пел песни под гладковскую гитару, лицедействовал, читал смешные штучки-дрючки про нынешнее время, вроде:
          Женщиною быть довольно гадко –
          сверху перхоть, а внизу прокладка.

15 апреля 1998 г.
Ушёл Валентин Дмитриевич Берестов. Спустя две недели после своего 70-летия.

3 апреля 1999 г.
Ребята устроили в редакции  «Новой газеты»  вечер памяти Берестова,  Дима Муратов столы в буфете накрыл. Дирижировать, конечно, взялся Чернов и поработал массовиком-затейником со свойственным ему простодушием – отфильтровал гостей (Наталью Ивановну вообще не позвал – незачем вдовой праздник портить), пригласил Машу Оганисьян, Нину Короткову, Машу Шишлину. И тянул на себя одеяло с такой силой, что неловко становилось.
Выглядело: «В тот день, когда я познакомился с Берестовым, я написал стихотворение "Вот лежит он из-за лишней крошки..." (читает). А когда первый раз был у Валентина Дмитриевича дома, я написал... (читает). А потом я...»  Потом Андрей объявил, что сейчас  собственные песни будет петь Толя Головков (тут я и ушёл)...
Уже в полночь Чернов позвонил:
     – Ну, как тебе наш вечер? По-моему, замечательный!
     – Главное, чтобы тебе самому нравилось.

5 апреля 2001 г.
В музее Маяковского вечер памяти Берестова, а я и так туда собирался – для своего текста «Беговой день» мелочи уточнить. Пришёл пораньше и час мучил директрису  Светлану Ефимовну.  Оказалось, им удалось-таки получить в свои фонды не только следственное дело  (которое Скорятин и наполовину не вычерпал),  но и пистолет Маяковского,  вместе с гильзой, и кучу других материалов, к которым музей  подпускать посторонних просто опасается, ведь ничему, кроме появления в печати очередной  “сенсационной” какашки,  они сегодня не послужат.   
На вечер собрались всей старой компанией:  Чернов,  Гриша Кружков, Мариша Бородицкая, Игорь Иртеньев, Гриша Гладков.  Поразительно, однако зальчик наполовину заполнился,  даже молодёжь с хорошими глазами пришла (Валентин Дмитриевич  был бы очень доволен,  а я всё никак не могу привыкнуть к его портрету на пустом столе). Чернов вёл действо, и меня, только я собрался с Иртеньевым покурить,  вернул от дверей к микрофону. Чертыхнувшись в душе, что раздал все ксероксы своего текста в «Среде», пересказал пару смешных баек (коряво получилось – как только на бумагу  устные рассказы переношу, они из головы сразу же стираются).

9 апреля 2001 г.
...Вечер  Берестова  в  Литературном центре  его имени в РГДБ на Калужской. 1-го,  в день рожденья Валентина Дмитрича,  Марина не могла приехать, сегодня прибыла,  как раз на вечер.  Я еле  вырвался на два часа из конторы и попросил Чернова, если намерен меня опять на сцену вытолкнуть,  сделать это поскорее.  Зрителей собрался полный зал, слушали очень хорошо. Опять рассказал байки про импровизацию  ВД, историию с телефоном и домом Чуковского. Постарался не актёрствовать (незачем, берестовский текст сам по себе замечателен),  даже  аплодисменты сорвал, а в дверях уже Лев  Токмаков  сказал мне с напускной ворчливостью:  «После  вас выступать трудно!»

4 января 2013 г.
Тест был на авторитарность – два десятка вопросов на стандартном машинописном листе. Оставил его кто-то из внештатных авторов, и несколько дней ответами на вопросник тешились все сотрудники редакции. Такие тесты в 80-е были весьма популярны: на научность никак не претендовали, отвечать требовалось лишь «да» или «нет», результат ясен сразу. Вопросы этого казались странными, вроде «Считаете ли вы, что гомосексуализм заслуживает публичной порки?» и «Согласны ли вы с тем, что художник в долгу перед своей нацией?»
У всех отвечавших «да» и «нет» чередовались почти поровну. Наконец в комнату зашёл ответственный секретарь – дедушка с тремя рядами орденских планок на сердце, ветеран СМЕРШа.  Взяв изрядно помятый листок, с выражением прочитал все вопросы и на все ответил: «Да!»  Дошёл до последней строчки «Составлено из высказываний главарей германского Рейха», почесал кончик носа и с мрачной миной удалился.
В конце дня в редакцию заглянул детский  писатель Валентин Берестов. Грузно осел в кресле, задрал на лоб очки, пробежал взглядом текст и двадцать раз сказал: «Нет!»
     – Неужели ни с одним пунктом не согласны, Валентин Дмитриевич?
     – Так они же все дурацкие! Ну как, например, можно ответить на вопрос «Думаете ли вы, что существуют люди, от рожденья обреченные броситься в пропасть?» Такой младенец выбросился бы сразу из коляски!


ФОТО: Валентин Берестов – слушает стихи / Москва, редакция «ЛитРоссии», лето 1985 г.
© Georgi Yelin
 

-----