Шафрановые краски детства

На Васильевском острове есть небольшой переулок, вымощенный брусчаткой. Имя ему Тучков. Здесь снимали «О бедном гусаре замолвите слово», здесь, когда -то жила Анна Ахматова. В страшном дворе моего дома снимали первую часть фильма «Брат». Тут прошло мое детство. В старой, жуткой коммунальной квартире, где у нашей семьи была одна комната на четверых человек. Площадь ее составляла целых двадцать семь квадратных метров, что считалось просто шикарным вариантом, имела две ниши (заделанных прохода), и высоту потолков три метра семьдесят пять сантиметров. Когда-то, это был доходный дом Ф.Ф.Шпринга. Мы жили на первом этаже, вернее, это называется бельэтаж, и являлись счастливчиками, потому как занимали бывшие хозяйские комнаты, выходившие окнами на Тучков переулок. Кому -то повезло меньше, их окна выходили во двор, в глухой питерский колодец, а значит, им достались комнаты прислуги, «черные комнаты», как называли их жильцы. О прошлом дома скромно напоминал колокольчик, старательно замазанный зеленой краской под цвет стен на кухне. С его помощью с кухни в прошлые времена вызывали прислугу. Дом был построен до революции, в 1898г. Вернее, перестроен, из двухэтажного он превратился в огромного четырехэтажного гиганта. Дом мучительно ждал капитального ремонта, и ждет по сей день. Все, что говорили в соответствующих инстанциям жильцам, что дом построен до 1911 года, и для капремонта он уж очень велик. В двадцатом веке он пережил пожар, но и это ему не помогло получить право на ремонт, потолки обваливались, полы в иных квартирах тоже, однажды скромный ремонт туалета на третьем этаже обернулся провалом унитаза на первый этаж, и спасибо провидению, на всех остальных этажах в этот момент никто не справлял нужду, но и это не сыграло роли. Он был слишком огромен, бывший доходный дом. Когда-то тут были конюшни и каретная, потом прачечная, здесь находились редакции журналов и частная женская гимназия. Квартиры сдавались, жильцы менялись,были там и апартаменты, и комнаты для черного люда, нам выпало жить в апартаментах, и это было везением, наша семья жила здесь в течении двадцати лет, с 1973 по 1993 годы. В квартире проживало в разное время от одиннадцати до четырнадцати человек. Замечательный был набор жильцов: семья Калмыковых, муж и жена, Анна Ивановна (бабушка энерго-одуванчик, которую иногда навещал внук Сашенька), Александра Павловна Добровольская с сыном (украинка, добротная мощная громкая женщина, сына ее я увидела незадолго до нашего переезда, а так лишь смутно помнила образ высокого человека в очках, так как десять лет Александр Борисович провел в тюрьме), Евдокия Ивановна Степанова и ее сын алкоголик Витька Рыжий, ну, и мы. Я не могу сказать, что скучаю по этим людям. И совсем не скучаю по квартире. Иногда мне кажется, что все это случилось в другой жизни, и мало со мною связано. И когда я слышу рассказы про то, как здорово и дружно иные семьи жили в коммунальных квартирах, я не очень этому верю. Конечно, были моменты дружбы и расположения, особенно, объединение наступало, когда вылетали пробки зимой, и в кромешной темноте соседи выходили на кухню со свечами, сидели, шутили, кто-то звонил в аварийную службу. Пятнадцать-двадцать минут квартиранты были единым целым. Потом вспыхивал электрический свет и каждый, опомнившись, возвращался в свою комнату, к своим делам и заботам. Но помню и другое. Помеченные ложки, вилки и крышки от кастрюль, приглушенный шепот соседей, ругань старушек между собой, интриги, сплетни, шушуканье. Когда в девяносто третьем году наша семья получила квартиру, и волна всеобщей радости несколько утихла, я задала маме, наверное, один из самых глупых вопросов: «Мам, а как же мы теперь без соседей, совсем одни в квартире, нам скучно не будет?»  Мама прыснула: «Ой, доченька, ну ты скажешь! Уверяю тебя, даю тебе честное слово: по соседям мы скучать не будем!» Это оказалось чистой правдой. По соседям мы никогда не скучали. А вскоре после нашего переезда в квартире начались перемены,еще за год до нас, уехала семья Колмыковых, а наши бабушки и их сыновья, ушли один за другим, словно время, отведенное домом этим жильцам, закончилось и тем, кому некуда было из него уйти, оставалась только одна дорога. Дом этот и квартира еще долго преследовали меня в ночных кошмарах. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, я не испытываю ностальгии по тем местам, меня не тянет зайти в наш двор, словно мы уехали от сурового и негостеприимного родственника, который терпел нас по каким-то причинам весьма долгое время, а потом просто облегченно закрыл за нами дверь. Навсегда. Но и мы выдохнули облегченно. Ну вот и славно, и все довольны. Но что-то я все же вспоминаю с благодарностью. Краешком детства я коснулась чудовищного советского быта, пережила страшное приключение, под названием «коммуналка».
Окна выходили на Тучков переулок. Не смотря на этот факт, дома всегда было темно, во-первых, мы находились низко, на бельэтаже, а через дорогу трехэтажный дом, который так же загораживал свет, да и два тополя, растущих под нашими окнами, не способствовали хорошему освещению. Многие имея такие потолки, делали второй этаж, но родители по какой-то причине от этой идеи отказались и сейчас на черно-белых фотографиях, мы с интересом отмечаем бесконечные перестановки и фигурации мебели. Последняя дизайнерская перестановка нравилась нам всем больше всего. Она позволяла ввести нас в иллюзию обладания тремя комнатами сразу. Центр комнаты разделяли два шкафа, выстроенные в единую линию, они разрезали площадь на две части, в каждой комнатушке оказывалось свое окно. Правая часть принадлежала родителям, там стояла их двуспальная кровать и журнальный столик, на котором гордо восседала печатная машинка отца. Столик упирался в нишу (задрапированную проходную дверь анфилады), где лежали книги, папина страсть. Когда нам с сестрой нужна была какая-нибудь книга для чтения по школьной программе, или для докладов и сообщений, отец гордо открывал дверцы и на час погружался в разбор своего богатства, победоносно доставая оттуда минут через тридцать искомое, и еще на тридцать зависая над сокровищницей знаний. В левой комнатушке стоял секретер моей сестры, наша с ней тахта (мы спали вместе много лет, больше десяти точно), и у самого окна стояла моя коробка с игрушками. Считалось, что эта комната детская, но Лена категорично заявляла, что это ее комната, что она старше, и вообще. И когда к ней приходили девочки, а потом и мальчики, она открывала дверцу второго шкафа и у комнатки появлялась почти настоящая дверь. Мне, надо сказать, была крайне обидна вся эта ситуация, и я всячески ей сопротивлялась. Особенно на каникулах. Тогда я притаскивала к окну кресло, и усаживалась туда с книгой, а читала я все каникулы. Выгнать меня из этого угла можно было только криками всей семьи и то не всегда, а уж если я переносила туда блюдо с гренками, то все, что было нужно для счастья на тот момент у меня было. Прекрасные часы проведены там в обнимку с Дюма и хлебными гренками.
Центр комнаты занимал мой письменный стол. Я очень хотела такой же секретер, как у сестры, но мне было сказано, что лучше стола может быть только стол,и купили прекрасный маленький письменный столик, на котором всегда должен был быть идеальный порядок, за чем следил лично отец. Потому как стол стоял в центре всей комнаты и являлся ее лицом и официальным представителем.  Позади стояли обеденный стол, телевизор и холодильник, а сервант находился прямо напротив входной двери, перегораживая таким образом, «детскую». И вот, когда к маме приходила ее замечательна подруга  тетя Вера Костянко, жившая через дорогу прямо напротив нас, в полуподвальной но отдельной двухкомнатной квартире, на порядок темнее нашей, но все же отдельной, мама и тетя Вера садились пить кофе у меня за спиной, начинали обсуждать цены, очереди и продукты, где по чем и как им удалось купить хорошей колбасы и масла, а затем переходили на взрослые разговоры о том, как Катя, Оля, Клава и прочие Любы со своим то разругались, там ведь все случилось, потому что……и так далее, уши мои начинали принимать форму локаторов и расти назад. В чем, конечно, я не раз была замечена, поймана и наставлена на путь истинный, что мол, нечего уши развешивать, давай, делай уроки, а то в девять «Будулай» начнется, все будем смотреть, а ты, как отчипенец, будешь свою математику до одиннадцати делать. Но не слушать приглушенный женский шепот было невозможно, они шептали так увлекательно, и столько было в их недомолвках таинственного, что мне ужасно хотелось научиться общаться так же, быть принятой в это тайное общество, хоть я почти ничего и не понимала из обсуждаемого. Наконец, тетя Вера вспоминала, что у нее еще Оксану надо пойти накормить обедом, да и «Будулая» тоже надо посмотреть вечерком, целовала меня в щеку и уходила домой, а мама облегченно вздыхала, смотрела на часы и горестно восклицала, что вот сколько бы она уже сделала всего, а теперь до «Будулая» всяко не успеть, каждый раз заканчивая свою речь, полную досады риторическим: «Говном что ли им всем дома намазано?» Мне было обидно за тетю Веру, потому что я ее любила, мне она казалась доброй, веселой и очень-очень оптимистичной, и я любила, когда она заходила к нам в гости, посидеть, на часок-другой. Мама тоже любила, но у нее всегда были какие-то планы-пятилетки на день, пироги, салаты, блины, и прочие вкусности, которые приготовить было не так и просто, в виду наличия множества соседей и всего двух плит. То есть у нашей семьи было право пользоваться только двумя конфорками, три – это была уже роскошь и так можно было делать втихаря, в первой половине дня, пока семья Колмыковых в полном составе была на работе. Тетя Вера приходила примерно через день, через два. Мы ее обожали. Маленькая, кругленька, смешливая, она всегда хихикала, отшучивалась и удивительно смешно материлась. Мат вылетал у нее настолько органично и по -настоящему смешно, что совершенно не резал слух. После того, как она снова «проговаривалась», и хваталась ладонью за рот, всякий раз извиняясь перед нами с Леной «ой, прости Леночка» «ой, прости, Юлечка», нам с сестрой было не сдержать смеха. Есть такой удивительный типаж людей, которые матерятся фиерически смешно. Их речь не коробит и не отвращает, а по каким-то непонятным причинам смешит и веселит несказанно. Кроме этой своей особенности, тетя Вера обладала «дурным глазом», а лучше даже сказать «дурным языком», она глазила всех родных. Друзей, близких, саму себя и нас с Оксаной(ее дочкой, моей подругой детства и одноклассницей одновременно). Тете Вере достаточно было сказать вслух: надо же, как девчонки давно не болели, уже месяца полтора в школу отходили без болячек! Как на следующий день, мы обе слегали с ангиной или гриппом, а мама каждый раз с прищуром спрашивала: Вера, ты ничего такого не говорила, не думала? Та долго отнекивалась, но врать не умела и в итоге кивала, каялась, чертыхалась на себя, и просила прощения. Самый знаменитый случай был в моем раннем детстве, когда после ее слов «Оксана, иди хорошо, за ручку, вон, как Юлечка хорошо идет!» Я мигом вырвала руку, рванула вперед по гололеду и разбила себе нос до крови. Мама не могла забыть этого случая, всегда вспоминала его подруге, а та каялась, что сама всю жизнь от этого страдает, но ничего не может с этим поделать. Вообще, мистика ходила с тетей Верой по пятам. Однажды она рассказала мне, как в Белоруссии, откуда родом был ее муж и мой крестный, дядя Вася, они по молодости, забрели к какому-то старцу, который благословил их, положив руки обеим на головы и произнес слова о том, что благословляет их и объединяет на всю оставшуюся жизнь, и что никакая сила отныне их не разлучит. Так и произошло, никакие командировки, житейские бури и неурядицы и даже Афганистан не смогли их разлучить. Ругались они постоянно, брак у них был эмоциональный, яркий, но жить друг без друга не могли, словно у каждого из них находился кислородный баллон другого, и дышать без этого другого, как и жить, просто невозможно. Мистического было много, тетя Вера очень любила вечерами рассказывать нам страшные байки про потустороннее. А надо сказать, уже тогда у нее развивался артрит, ноги болели и резко встать со стула она не могла. И вот однажды, темным январским вечером, она пришла к нам в гости, и села в кресло напротив входной двери. Слово за слово, разговор пошел о деревне, о гадании, о духах и о случаях из жизни родственников и знакомых. По спинам собеседников бегал холодок, волна мурашек скользила чуть выше локтей, рты немного приоткрылись, тетя Вера рассказывала, как однажды ее бабушка увидела домового. И вот, на самом волнующем месте, воцарилась пауза, рассказчица перевела дыхание, и вдруг: входная дверь дрогнула и начала потихоньку открываться. На двери у нас висела большая тяжелая занавеска, чтобы было время принять достойные позы, когда соседи иной раз без стука могли войти в комнату. Эта самая занавеска, начала подниматься высоко вверх, дверь открывалась все шире, все это заняло несколько секунд, но лицо у тети Веры стало белым, рот открылся, артрит чудесным образом прошел, и она с криком «мама» рванулась в другую часть комнаты. Моя мама, такая же белая, но включившая самообладание, мужественно направилась к занавеске. Занавеска поднималась все выше и жила какой-то своей жизнью, выдавая странные фигуры. И тут, к всеобщему облегчению, из -под нее вынырнуло пьяное лицо соседа, Сашки Колмыкова. «Саша, тебе чего надо?» - «Пспспсть» - «Чего?» - «Пописать» - «Пописать? Я тебе сейчас так пописаю! Пойдем, отведу. Пописать ему надо!» Вот так иногда сосед путал нашу дверь с туалетом. Работа у него была нелегкая, и не где-нибудь, а в тюрьме, и заключалась в охране преступников, контроле передач, переписки и прочего такого, о чем я в мое детство и не задумывалась. Поэтому, дяде Саше приходилось как-то расслабляться. Выпивал он довольно часто, и когда бывал пьян, по большей части, был безобиден, и забавен. Если дядя Саша шел с работы быстро и четко по прямой линии, то все сразу понимали, что он пьян встельку. Соображал он в такие минуты плохо,но держался отлично, в прямом смысле. Прочертив в остатках сознания прямую линию, он быстро шел по ней к цели: его комната находилась в самом конце коридора, рядом с нашей. Выйдя на кухню покурить, он держался за трубу, сидя на стуле и смотря прямо перед собой остекленевшими глазами. Иногда улыбался, не понимая, что ему говорят, и так же строго по прямой уходил к себе в комнату, иногда путал нашу дверь с туалетом, не раз мама бежала к его женам, сначала одной,потом другой, и те безропотно шли ликвидировать последствия аварии. Тот памятный вечер, когда он сыграл роль домового и до полусмерти напугал тетю Веру, еще долго веселил всю семью. Вообще, дядя Саша был неплохим соседом. Смутно я помню, что сначала он жил там со своей бабушкой Екатериной Семеновной, которая в свое время окончила институт Благородных девиц. Эта удивительная старушка никогда не выходила на кухню непричесанная, у нее были ажурные воротнички на платье, в халате ее никто никогда не видел. Мой папа однажды похвастал перед ней, что начал изучать немецкий, и небрежно произнес пару фраз на этом языке. По словам отца, глаза ее вспыхнули интересом, и она начала бойко читать Гёте в оригинале, закончив, вопросительно на него посмотрела, приглашая ответить в свою очередь, на что папа понуро вжал плечи и больше не бравировал перед старой дамой своими познаниями немецкого языка. Затем Екатерина Семеновна скончалась, дядя Саша женился и так в нашей квартире появилась удивительная и прекрасная тетя Нина. Это брак держался несколько лет на ее героическом терпении. Они были настолько разными, и внешне, и внутренне, что даже я, ребенок тогда еще, понимала, что это не может быть навсегда, тетя Нина была доброй, излучающей свет женщиной, с трещиной внутри. У нее не могло быть детей. Эту трагедию она носила в себе и готова была даже жить с пьющим и чужим дядей Сашей, чтобы заглушить внутренний крик и боль, а может быть наказать саму себя и сделать себе еще больнее, чтобы не слышать ту, главную боль. Они расстались, когда я была подростком, и тетя Нина благополучно вышла замуж за сослуживца по работе, которому не нужны были дети, и который сделал ее счастье. А дядя Саша прекрасно женился буквально через год на Лиле, худенькой изящной башкирке, которой наобещал золотые горы. А привел в коммуналку, полную соседей, неудобств, тараканов и прочих удовольствий. Совсем скоро народилось двое детей, мальчик и девочка, а потом дяде Саше дали назначение в Москву, да еще и с предоставлением квартиры, и они уехали. Второй брак оказался для дяди Саши надежнее, во-первых, Лиле нужен был Ленинград и прописка, во-вторых, в ее планах было много детей, а в -третьих, они нашли выход из такого недоразумения, как его попойки. Лиля не кричала, у нее был очень тонкий голос, она шипела. Выглядело это так: «Сш, Сш, я шт, скззз, Сш»,  в переводе это означало «Саша, Саша, я что сказала, Саша», наутро она начинала так на него набрасываться, что получала синяк под глаз, негатив у обоих уходил прочь, муж чувствовал себя виноватым, жена шла к соседям и демонстрировала кровоподтеки, все были довольны. Ругаться с Лилей никому не хотелось, с башкирской хитростью и злобой она начинала использовать запрещенные приемы, а именно, натравливать детей. Мне лично маленький Сережа Колмыков в свои четыре года ездил по ногам на велосипеде на кухне, пока я мыла посуду, а его мама довольно улыбалась, но в остальном он был хороший мальчишка, и мы ему нравились, поэтому, выполнив указ матери, он иногда срывался к нам в комнату, забегал и садился на нашу с сестрой тахту и молча сидел. Видимо, это был такой протест. Он просто сидел и молчал, а его мать шипела через занавеску: «Срш, Срш, йшт, скзззз, Сршш?» Немного поиздевавшись над соседкой, мы выводили Сережку за руку из комнаты. Лилины кулинарные подвиги приводили нас в замешательство и испуг.Не забуду, как она жарила протухшее мясо мужу и детям на обед. Вся квартира,в тот злополучный день задыхалась несколько часов к ряду, и еще долго окна на кухне держали открытыми, а также гадали, когда надо будет вызывать скорую помощь всей семье, но к крайнему удивлению всех, это не потребовалось, протухшее мясо, чудесным образом усвоилось, и все были довольны и счастливы.
Они уехали за год до того, как мы получили квартиру и нашей великолепной соседкой стала Таня, театральный художник-декоратор. У нее был маленький шестилетний сынишка, с буйной, дикой фантазией, которая обычных людей просто пугала. Если ты выходил из своей комнаты, то в половине случаев, тебе грозил обезьяний прыжок на ноги, некое живое существо, человеческий детеныш, бросался в одном ловком прыжке на твои лодыжки, цепко хватался за икры и начинал что-то щебетать. Его речь всегда начиналась так: «А вы знаете, однажды, я решил искупаться в колодце…» Неважно, это могло быть «слетать на луну», «поймать кита», «спрыгнуть с горы» и так далее. Взрослые тратили минут пять, чтобы снять Федора с ног, я же шла дальше, сил мне хватало, я тащила его на своих лодыжках до ванной или до кухни, там он, в конце концов, сваливался, и у меня был шанс быстро закрыть дверь. Мальчик был в общем-то славный, но его фантазии нас смущали. Таня как-то рассказала, что однажды в троллейбусе, ей пришлось делать вид, что это не ее ребенок. Дело было так. Час пик. Троллейбус набит битком. Федор стоит перед какой-то бабкой с кулями. Трагически поднимает глаза к небу. Громко: «У меня папа умер.»  Люди, как по команде, поворачивают головы в его сторону.  Сердобольная бабка с кулями, роется в кулях и протягивает ему мандарин. Федор кивает бабке в знак благодарности. И решает продолжить: «Он меня каждую минуту пинал.» - взгляды обращаются уже на Таню, та начинает отодвигаться от сына, мучительно считая время до остановки. Федор: «Каждую минуту пинал меня…пришлось его топориком!» Таня хватает его за шкирку и тащит к выходу. Пассажиры в шоке, Таня в бешенстве. А мы слушали подобные истории в течении года, каждый раз, как выходили на территорию общего пользования. У Тани был молодой любовник. На момент нашего общего проживания, нашей соседке было тридцать семь лет, ее сыну шесть, любовнику девятнадцать. Был он студентом второго курса биологического факультета, вид имел отрешенный и загадочный, кожу лица бледную, глаза темные, печальные, взгляд романтичный. Как его звали, я не помню, мы же звали его «Биолог». Юноша сильно любил биологию и Таню. А еще эксперименты. И с этой любовью связано одно незабываемое воспоминание. Сейчас его описывать забавно, тогда же все выглядело довольно жутко. Я мылась в ванной, как вдруг, в дверь стали стучать. Дверь буквально рвали с петель, в коридоре кричали. Я быстро вытерлась и кинулась к двери. Отворив ее, я очутилась в коридоре, окутанным дымом. Удушливой белой мглой было заполнено все вокруг. Происходящее напоминало классический фильм ужасов. На полу, в сторону кухни, вели капли крови.  Я пошла по кровавому следу. В квартире было тихо. Запах серы мешал дышать. Чтобы почувствовать атмосферу, надо понимать, что все, что я видела перед собой, это капли крови на полу и белый дым вокруг. Следы привели меня к раковине. «Какой ужас! Идиоты!» - раздалось за спиной. Я обернулась. Мама вытирала пол тряпкой. Оказалось, что Биолог решил провести некий опыт в домашних условиях, но что-то он все же недоучил или не дослушал на лекциях, и колбы его благополучно взорвались в самом разгаре эксперимента, искры попали Тане на голову и лицо, у нее загорелись волосы и ресницы, к тому же, осколки колб ее поранили и сильно. С горящими волосами и опаленными ресницами, она кинулась в ванную комнату, которая оказалась закрытой, но к счастью, она вспомнила про раковину на кухне. Волосы пришлось постричь, ресницы через некоторое время отросли, со студентом-биологом она месяца через два-три рассталась, а мы еще долго вспоминали эту кошмарную постановку «Ужасы под крышей дома твоего».
Хотя, надо сказать, ужасов в нашей квартире хватало. Евдокия Ивановна Степанова обладала даже своим собственным привидением, или Духом, как она звала его, который предупреждал ее об уходе близкого человека. Ночью, ближе к утру, ей трижды стучали в дверь. Означало это, что в течении трех дней она потеряет кого-то из родных или знакомых. Сбывалось всегда. Дуся (так ее звали за глаза абсолютно все квартиранты) выходила на кухню и трагическим тоном объявляла соседям: «Сегодня мне стучали!» Соседи начинали ерничать: «Да показалось, Евдокия Ивановна, приснилось, выкиньте из головы!» - «Не верите? Вот, посмотрим.» И действительно, то сестра, то подруга, то дальний родственник. Но до конца ей никто не верил. Пока однажды, свидетелем стука, ни стала моя сестра. В то утро ей нужно было очень рано встать и уже в половину шестого утра, она отправилась чистить зубы. Внезапно она услышала мощные удары в дверь. Ровно три раза. Это не походило на интеллигентный стук в соседнюю комнату, кто-то с четкими интервалами сильно ударил по двери ровно три раза. Как потом рассказывала сестра, зубная паста застыла у нее на губах, ей страстно захотелось запереться, потом она стала себя уговаривать, что ей померещилось, но тут появилась Евдокия Ивановна с наивным вопросом: «Леночка, это сейчас ты мне стучала в дверь?» Они обыскали всю квартиру. Зачем, сложно сказать, наверное, для самоуспокоения. Понятное дело. Никого не нашли, а ровно через три дня, у Евдокии Ивановны умерла лучшая подруга. Еще раз, и, наверное, сильнее, Евдокия Ивановна испугала мою сестру спустя несколько лет в той же самой злополучной ванной комнате. Просто удивительно, что такое нужное и с виду безобидное место, так и притягивало кошмары.  Лена печатала фотографии. Наш отец увлекался фотографированием, и имел целый арсенал приспособлений для проявки фотографий. Возможность проявлять пленки, а затем и создания фотографий, была у нас только ночью, потому как единственным местом, где можно было комфортно это сделать, являлась ванная, и ночью вряд ли кому из соседей она могла понадобиться. Папа научил этому таинственному искусству мою сестру и Лена, будучи уже студенткой Политеха, вместе с подружкой, остались ночью за этим интереснейшим занятием в нашей ванной, им пришлось сидеть с открытой дверью, так как вентиляция была отвратительной и дышать при закрытых дверях было просто нечем. Свет в коридоре был выключен. И вот, представьте себе двух девиц в полной темноте, тихо опускающими в растворитель бумагу и наблюдающими за появлением образов и лиц. Единственным освещением, при этом занятии, является красная лампа, которая отбрасывает кровавый оттенок на выкрашенные обшарпанные стены. Два часа ночи. В квартире полная тишина. Но что это? Из коридора слышатся шаги. Кто-то очень медленно двигается к открытой двери. Девушки переглянулись. Мысли о Духе, привели на грань помешательства, девочки вцепились друг в друга, шаги приближались, лица становились все белее и бескровней, шаги все ближе. Медленно в проеме двери, в красном отсвете лампы возникает фигура в белом, в руках призрак держит кружку, полную крови, кровью испачканы белые одежды, кровь льется и по лицу. «Леночка, помоги мне!» - шёпотом произносит Дух.  А всего-то оказалось, что у Евдокии Ивановны сильно пошла кровь носом, кровотечение было сильное, пришлось вызвать скорую, и все закончилось благополучно, но больше Лена ночью фотографии не проявляла. Этим занимался только наш отец.  После случая с поиском по квартире «того, кто стучал»,смеяться над Дусей перестали. Соседям вообще было не до смеха. Что-то жуткое обитало в той квартире. Мы, дети, страшно боялись выходить вечером в коридор, это трудно описать, но поверьте, нас охватывал лютый ужас. Чего мы боялись, мы не знали, но каждый ночной поход в туалет напоминал подвиг. Сестра пыталась бороться со страхом, однажды она заставила пройти себя почти всю квартиру от входа до нашей комнаты в темноте, но где-то на середине не выдержала, рванула бегом и со всей силой так ударилась об стену лбом, что, как она сама призналась, узнала, что значит выражение «искры из глаз». Все это можно было бы объяснить обычными детскими страхами, но как тогда быть с еще одной соседкой Александрой Павловной, которая тоже часто выходила ночью в туалет, и, надо сказать, была страшно экономной женщиной, она не включала свет. Поход в туалет с ее точки зрения, этого не стоил, и обходился ей бесплатно, пока однажды ночью, кто-то в темноте не положил руку ей на плечо. Просто положил руку на плечо. Александра Павловна была женщина неробкого десятка, но с тех пор, она пользовалась только «ночной вазой», которую стыдливо выносила каждое утро. Что-то недоброе было в квартире. И его было много. Оно было разным. Еще одной комнатой ужасов была общая кладовка. Она находилась рядом с нашей комнатой, окно в ней было где-то под потолком и уходило во внутренний двор, колодец. Там всегда было холодно. В кладовке все соседи хранили свои вещи в коробках и тюках, подписанные, обозначенные, помеченные. Мы хранили в ней елочные игрушки, лыжи, санки, игры. Каждую зиму вместе с родителями мы заходили в эту неуютную комнату и смотрели, как папа мучительно разгребает завалы всевозможных соседских вещей, чтобы извлечь то, что принадлежало нам. Без родителей мы туда не ходили. Мы не использовали ее даже для игры в прятки. Нам там было очень страшно. И мы не понимали, почему. Пока однажды, нам не рассказали, что во время войны комната была жилой. Там жила женщина с двумя детьми. В один из налетов, ее убило осколком на улице, дети были дома. К ним никто не пришел, про них забыли, они умерли в той комнате от голода. Сколько дней они были одни, никто не знает, в блокаду каждый был за себя, а может быть, тогдашним соседям просто не хватило сил дойти до них. Они умерли от голода и холода в страхе и ужасе, так и не дождавшись свою маму. Представив эту картину, мы с сестрой, практически перестали заходить туда, и пролетали мимо кладовки со скоростью пули. Так мы и жили с соседями, их духами, и местными привидениями. Стены нашей квартиры помнили многое. Нам все приходилось выспрашивать, делиться и рассказывать почему-то никто не хотел. Соседи были заняты делами поважнее. Наши бабушки самозабвенно воевали друг с другом. Евдокия Ивановна и Александра Павловна находились в состоянии перманентной войны. Первая, бабушка божий-одуванчик (это была ее роль, в которую она прекрасно вжилась, потому что женщина, которая была шофером на Дороге Жизни, в принципе не может быть беспомощной), абсолютно седая, со стрижкой и химической завивкой,с глубоко посаженными черными глазами, слабым дребезжащим голосом, хромающая на больную ногу, в старом заношенном халате; вторая женщина-метла, тяжеловесная, высокая, с огромной седой кичкой на голове, мощным бюстом, грубым голосом и огромными золотыми серьгами в ушах, с не менее огромными александритами в них. Кстати, серьги Евдокии Ивановны тоже остались в памяти: средней величины ярко-алые рубины в золотых сережках с английским замком, я рассматривала их все детство. Обе не переносили друг друга, обе одни растили сыновей, и у обеих сыновья были неблагополучны. Дусин Витька был алкоголиком, звали его «Витька-Рыжий». Добрейшей души человек, безвольный и бесхарактерный, уходящий в тяжелые запои, после которых его отпаивала мать, несла шаркающей походкой сыну в его каморку тарелочку борща. Он прожил ровно год после кончины матери и ушел чуть ли не в годовщину ее смерти. Сын Александры Павловны, Саша Добровольский был зэком. Но не простым. Он отсидел десять лет за хранение наркотиков, поэтому, когда он вышел из тюрьмы, я его не помнила. Мне тогда было двенадцать лет, а ушел он, когда мне было всего два года. Пришлось знакомиться заново. Он благоволил ко мне, считал, что я вырасту похожей на Марину Влади, мне это льстило. Так что, отношения с Александром Борисовичем у меня сложились теплые и игривые. У обеих старушек не было внуков. У первой, потому что единственная женщина, которая хотела жить с Витькой-Рыжим, была убеждена Евдокией Ивановной в необходимости немедленно сделать аборт, и ей удалось добиться этой цели, в чем она в последствии неизменно каялась, у второй не было внуков, потому как «казначею» среди воров в законе семью иметь не полагается, дабы не было искуса потратить деньги казны на своих жену и детей. Любовниц было хоть отбавляй. Красивых, ярких, блистательных, хорошо одетых и безразличных. Детей страстно любили оба. Первый, напившись, с сигаретой в зубах, на кухне показывал «лягушку», и учил меня прыгать по -лягушачьему, второй, как рассказывали (я этого не помню) сажал на колени, и просил меня показать акулу, а потом начинал подбрасывать к потолку. Александр Борисович, или АБ, как звали его родители, уважал моего отца, и мы не боялись такого соседства. Уважал, потому что отец в свое время не испугался людей в сером, которые велели звонить сразу же, как только АБ появится в квартире. То есть, надо было стучать, а то…. Папа оказался в отвратительном положении. Поразмыслив, он обратился лично к АБ, боясь прослушки, говорили они во дворе, где отец поставил его перед фактом, что Родина велит ему постукивать на соседа по квартире. Они договорились. АБ появлялся, быстро делал свои дела, давал папе знак и через семь-десять минут после его ухода, отец звонил в Большой Дом.  А что было делать? Нежелание сотрудничать с органами могло дорого обойтись. Донос на соседа, мог обойтись еще дороже, если бы его взяли благодаря моему отцу, Родина бы дружественно похлопала по плечу, а друзья АБ похлопали бы по всем внутренним органам сразу. Приходилось быть дипломатом. Обо всем этом мы, конечно же, узнали много позже. И вот, пока сыновья жили такой разной жизнью, их матери упивались сражениями между собой. До драк не доходило, но нервов они помотали друг другу изрядно. Поводы были многообразны: грязная плита, «вы плохо закрыли входную дверь», «а где моя крышка от этой кастрюли», «что-то у меня соль пропадает»,«да откуда вам это знать», «кто это здесь разлил такую лужу на полу», «это вы замусорили раковину», «вы плохо отдежурили» и так далее и так далее, как показывает опыт, живя вместе и деля одну кухню, ванную и туалет, люди получают просто бесконечное количество тем для брани и простых искренних перепалок. Иногда старушки объединялись. Это бывало нечасто, и, как правило, поводом для этого, была хорошая сплетня. Или наша семья. В результате одной такой ругани, мой отец гвоздем выдавил на всех наших крышках от кастрюль букву «И», что означало: Ивановы. Сейчас у меня их уже не осталось, но на даче мы еще долго царапали пальцы о свой «вензель». Второй раз скандал помню даже я, потому как в поисках участвовала вся квартира. «Ивановы украли мою макулатуру!» - заявила Александра Павловна во всеуслышание.  Обыскали все. Папа завел ее в нашу комнату: Ищите, Александра Павловна, на здоровье. Искали в кладовке, на кухне, в ванной. В итоге, отец полез на антресоли (а антресоли были высокие, потолки около четырех метров высотой, и залезать туда могли только молодые и ловкие по огромной крашеной черной лестнице), и, о чудо, макулатура нашлась. Однако версия, переданная нам за спиной у потерпевшей, сбила на с ног: они украли, спрятали, а потом испугались, пришлось отдать. Все это можно назвать просто: старческий маразм. Это были наши будни.

Но бабушки не всегда были такими колючими и вредными. Как всякие Бабки-Ёжки, они могли и в печке изжарить, а могли и клубочек волшебный дать, который путь покажет, да волшебное слово открыть. Александра Павловна так однажды спасла мою сестру.
Дело было весной, старушки наши любили сидеть перед домом на лавочках. Вернее, лавочек никаких не было, была каменная ограда, на которую старушки клали доски и сидели на них, так они гуляли каждый день. Мимо проходили жильцы, им летело улыбчивое «здрассьте», а вслед долетало остальное, чего они сами не слышали, но догадывались.  Васильевский остров пронизан двориками, проходными, арками и ходами всех вариантов. Только тот, кто вырос в старом городе, понимает, что значит, «пройти через дворы». Это значит пройти лабиринтами дверей, стен, крошечных газонов, сквозных проходов и потайных лазов. Напротив нашей парадной был ход, который мы называли «под аркой», глубины он был приличной, высоты малой, в целом, неприятный момент по пути к дому. Сестра моя как раз возвращалась домой, и вошла «под арку», когда какой-то алкоголик, пьяный в хлам, схватил ее за ноги, поднял и на глазах у соседей потащил в подвал. Сестра начала колошматить его по голове зонтом (дождливо было той весной), но это не возымело действия. И кто знает, чем бы дело кончилось, если бы не Александра Павловна. Забыв про больные ноги, она выхватила из под себя свою любимую доску, ( а размер доски соответствовал размеру ее необъятных бедер), и со всей неукротимостью стихии, обрушила на череп бедолаги свой гнев и свою доску. Мужчина пошатнулся, помотал головой и выпустил сестру, шатаясь, и матерясь, побрел прочь. Лена потом еще долго расстраивалась, что зонт не отремонтировать, ручка так и осталось гнутой, жалко, хороший был зонтик, японский.

У Александры Павловны я бывала в гостях нечасто и всегда сидела как на иголках, от всех конфет вежливо отказывалась, но не могла устоять перед коллекцией фарфоровых скульптурок. Если Александра Павловна была в хорошем настроении, она выставляла их передо мной, и мне разрешалось их рассматривать. Это были собаки, кошки, птицы, и даже девушка с зонтиком. Высидеть я могла там минут пять, потом вежливо благодарила за все, и ретировалась домой, боясь помять белую скатерть и ненароком разбить дорогую собачку. Александра Павловна не удерживала: «Ну, иди, Юлэшка, иди.» Так забавно, на украинский манер произносила она мое имя. Чтобы передать весь колорит этого произношения, следует сделать звук «л» максимально твердым и ударить всей силой ударения на звук «э», словно это единственная буква в имени. Я не любила бывать у Александры Павловны, но, когда она звала меня в гости, боялась отказаться и послушно отсиживала свои пять минут.У Дуси же я могла сидеть долго, пока мама не стучала ей в комнату и не вызывала меня назад, шипя в ухо «нечего тебе тут делать». У Евдокии Ивановны всегда царили беспорядок и пыль, она благодушно разрешала мне прибраться на трюмо, расставить баночки и лекарства, долго восхищалась тем, какой же прекрасный порядок я навела, а потом мы садились пить чай с конфетами! Для меня доставалась самая красивая чашка с блюдечком. Некоторые даже дарились, и как ни сопротивлялась мама, дарились категорически и беспрекословно. Я не помню, о чем мы говорили. Да это и неважно. Я спрашивала ее про ее шоферское прошлое. На все мои вопросы, про «а как там было», давался один и тот же неизменный ответ: «Ой, страшно, деточка, страшно». И разговор заканчивался. Надо сказать, наше поколение выросло в священном страхе перед войной и немцами. Перед немцами даже больше. Про войну нам рассказывали бабушки, и кому, как ни нам знакома их коронная фраза, подытоживание всего сказанного:только бы не было войны! Так говорила моя бабушка, так вздыхала на кухне Евдокия Ивановна, так вторила ей Александра Павловна, и в этом единственном, они всегда были согласны. Но немцы…Все эти страшные фильмы о войне, которые нам показывали весь май, это жуткое звучание немецкой речи, прочно вошедшее в наше детское сознание в тесной связке с образами концлагеря, убийства, горя и страдания. Мне в детстве часто снилась война и немецкая речь. В ее звучании было для нас что-то невообразимо ужасное, образ врага, образ смерти. Однажды, по пути домой из школы, со мной произошел в этой связи, крайне забавный случай. Была я тогда классе во втором. Занятия кончались рано, прекрасный зимний день был в разгаре. Стоял мороз, снег под ногами приятно поскрипывал, я почти дошла до дома, уже поравнялась с институтом иностранных языков, когда моя рассеянность подвела меня, и я поскользнулась. Дальше можно делать раскадровку. Все события заняли несколько секунд, но сколько эмоций они вместили! Я стала падать назад. Пытаясь балансировать руками в воздухе, я все же не удержала равновесие и полетела спиной на лед. Вот-вот свершится удар, сейчас я упаду, еще немного, но нет. Что-то мягкое подхватило меня сзади и поставило на ноги. И тут я это услышала. «Allesistgut?Sichnichtwehgetan?»  Немцы! Это же немцы! Я медленно обернулась. Передо мной стояли два немецких офицера в серой форме, один из них был в очках, оба смеялись, думаю небезосновательно. Не сказав спасибо, я бросилась со всех ног к дому. Сзади все еще доносился дружественный смех, они смеялись и кричали мне вслед, возможно, что-то вроде « Vorsicht, esistsehrrutsching!», а я летела домой, потрясенная тем, что вот так просто можно встретить немцев на наших мирных улицах, нужно было срочно рассказать маме, какой страшной опасности я только что подверглась. «Дурочка, даже спасибо не сказала? Они в академию, наверное, шли.» - «А что они тут делают?» - «Учатся, наверное, или по обмену стажируются.»  Дуся же меня поддержала, убежала и правильно, что у них там на уме, у этих …, в общем, правильно, Юленька, правильно. Евдокия Ивановна всегда хвалила меня, если видела, что я ем хлеб. Была у меня в детстве такая слабость, да и сейчас остается. На вопрос что бы вкусненького мне хотелось, я чаще всего просила отрезать кусок черного хлеба. И шла шататься по квартире. Именно с куском черного хлеба, Дуся и настигала меня в коридоре или на кухне. «Кушай, Юленька, хлебушек, кушай, хлебушек - это здоровье». Сколько лет прошло, а голос этот так и звучит. Она умерла через год после нашего отъезда, а вскоре ушли Александра Павловна и Витька-Рыжий, не долго прожил и АБ, спустя два года после смерти матери у него нашли рак, он скончался в больнице в полном одиночестве. Когда я пишу поминальные записочки в церкви, первыми всегда идут бабушки, потом дедушки, и в конце неизменно ставлю имя Евдокия. Единственную из всех. Может быть, потому что свою толику добра я получила именно от нее.
Не рассказала я про последнюю соседку. Анну Ивановну. Ее комната была крайней при входе в квартиру и крошечной, скорее всего, до революции, там располагалась прихожая, потому как именно от нее начинался проход в анфиладу комнат. Жила она уединенно и закрыто, старалась всем поддакнуть и, вместе с тем, никому не быть союзником. Часто жарила пирожки, и регулярно относила нам две-три штучки. Никогда ничего о себе не рассказывала и отличалась сверх- работоспособностью. Вставала она примерно в половине седьмого утра, до девяти успевала провернуть стирку, уборку, намыть полы, потом шла по магазинам, дальше готовила обед, и где-то в три-четыре часа уезжала к единственному внуку побаловать его своей стряпней. Вернувшись часов в семь, она жарила пирожки, после чего, мы ее не видели до утра следующего дня. Мама всегда говорила, что если бы она сделала за неделю все то, что Анна Ивановна успевала делать в свои семьдесят пять лет, она бы уже давно лежала пластом и в беспамятстве.
Так мы и жили, год за годом, отсчитывая дежурства, карауля свободные конфорки, ругаясь из-за очереди в ванную, ища украденную макулатуру и помечая кастрюльные крышки. Рождались дети, шли в садик, потом в школу, затем в институт, бабушки старели, но не сдавали позиций. Все на виду, все под прицелом бдительности и морали, общество не дремлет, оно всегда с тобой.
Вспоминая наш дом, квартиру, комнату, я почему-то совсем не чувствую тепла. Комического было хоть отбавляй, неприятного и того больше, но тепла там не было. Скромное убежище света и уюта нашей комнаты, как ни странно, не греет в воспоминаниях. Отсутствие собственного уголка, права на свой мир, кресло для чтения и рабочий стол вот и все, на что я имела право в этом чудовищном советском быте. И самое светлое, что приходит на ум, это прочитанные книги, и вид из окна на Тучков переулок, вечерний вид старого города, когда мягкий ленинградский снег тихо падает на крыши невысоких домов. Черные ветви столетних тополей, цоканье каблуков по брусчатке переулка, прогулки с отцом в парке института имени Отта, беготня на лестнице Биржи, катание на лыжах в Румянцевском садике. Но это не дом. Это те места, где мы могли быть собой, где не надо было вешать занавеску на дверь, чтобы соседи не застали врасплох, где при особо вкусном обеде приходилось закрывать дверь, а то вдруг войдут, увидят, сообщат куда надо, что слишком хорошо живут; где надо носить вещи поскромнее и внушать детям, что мы бедные, а то не дай боже проговорятся. Где нет ругани из-за дежурств по квартире, почему это Нина, твой муж дежурит вместе с тобой, чего это он тебе помогает, вот мы одни полы моем, и ты давай, одна корячься, не дело это, вдвоем полы мастикой натирать!  Я прекрасно помню, как получила нагоняй от матери за то, что во всеуслышание заявила, что сегодня мама будет жарить кролика. И долго еще думала, что же такое плохое я сказала, почему жарить кролика – это плохо. Соседи знали наизусть все папины штаны и рубашки, Евдокия Ивановна однажды поспорила с ним, что у него есть кремовые брюки. Папа стоял на своем: нет у меня кремовых брюк! – Есть! Дошло до того, что пришли в комнату, открыли шкаф. Есть! Папа забыл, а соседи помнили. Когда мне что-то покупали, мне запрещалось хвастать этим перед старушками. Я вообще жила с верой, что мы очень бедная семья, поэтому, когда папа мучил меня вопросами в игрушечном отделе, хочу ли я эту куклу или вон ту, я уперто мотала головой, нет, папа, она мне не нравится. Потому что мы же бедные, нельзя так поступать с родителями! Но однажды я сломалась. Мы были с отцом в ДЛТ, и увидели их. Сердце мое замерло, глаза вожделенно уставились на предмет желания, двинуться с места я уже не могла. Отец перевел взгляд с меня на то место, куда были устремлены все мои желания. Это были немецкие пупсы, которыми сейчас (только китайскими) завалены прилавки всех детских супермаркетов. Тогда это была небывалая редкость. Мягкие, красивые, сделаны так, точно это настоящий младенец, в одной сетке мальчики, в другой девочки. «Я куплю тебе такого»-сказал отец. Я промолчала. «Решено. Только скажи, мальчика или девочку?» - «Мальчика» - прошептала я. «Выбирай, я пошел платить». Цена этой игрушки была целых одиннадцать рублей. Это было очень много. Но я ничего не могла с собой сделать, я не верила своему счастью. Я выбрала его сразу и так и несла до самого дома, прижав к сердцу. Соседям мы ничего не сказали, а мама нисколько нас не ругала, потому что сама влюбилась в моего Алешу, который жив и здоров и бережно хранится мною и по сей день.
Мы пережили страшный и нелепый опыт под названием «коммуналка». Я до сих пор испытываю сложные чувства, когда бываю в тех краях. За мной по пятам идут призраки детства, люди, образы, запахи, звуки и картины всплывают один за другим. Но меня не тянет к ним. Шафраново-желтые улицы и дома, пыль василеостровских улочек и дворов, эхо ударенного в стену мяча, развешанное во дворах постельное белье, тополиный пух на лице, невский ветер, затхлость и тишина. Тут прошло мое детство. В такие краски и образы оно окрашено. Этот шлейф тянется за мною сквозь года, но в нем нет тепла. Не было и не могло быть. Потому что только тайна и магия родного дома может согревать человека. Дома, который принадлежит только тебе, хранит твои тайны, привычки и странности, защищает тебя от чужих глаз и служит убежищем от невзгод, там пахнет свежей выпечкой и кофе по утрам, там можно быть тем, кто ты есть и ничего не скрывать, и не утаивать, там мы можем быть собою с теми, кого любим. Так было у наших бабушек, прабабушек, так не было у наших родителей, но зато есть у нас. Лучшее, чем может обладать человек в материальном мире– свой дом, полный человеческого тепла и любви.