Свежий ракурс

 
               Меня никто никогда не щадил. Я имею в виду самолюбие, женское, человеческое, профессиональное…какое оно там еще бывает… Родители, подруги, взрослые дети, коллеги, встречные-поперечные, мужчины, разновалентные по отношению ко мне,– все во всех ситуациях как дрыном по голове высказывались обо мне прямо, не раздумывая об уместности и не обременяя себя чувством такта. Может быть, поэтому… от противного, в противовес всеобщему правдоискательному словоблудию я стала такой мямлей, стеснительной в выражениях (ах, как бы не обидеть!).
Но однажды меня понесло каким-то селевым потоком «в припадке дурной правды». То ли звезды так сошлись, то ли настроение было уж очень угрюмое, но когда мой начальник не впервые сделал мне несправедливое замечание, я разразилась серией доказательств его неправоты, ввернула упрек о не выполненных им обязательствах по замене старой техники и моей вынужденной переработке в силу этого обстоятельства и т.д.
Шеф поначалу остолбенел, как Валаам, услыхав отверзшую уста ослицу, а затем коротко кивнул в сторону кабинета: зайдите.
— Ну все, готовься, правдорубица, к увольнению,— сказала я себе. Войдя, увидела босса в глубокой задумчивости. Теребя фирменную авторучку, он выдал: «Так может тебя завотделом сделать? Не завалишь?»
— Не гарантирую,— вздохнула я,не успев удивиться,— но попробовать можно.
— Э, нет, это тебе не полигон. Либо впрягаешься как следует либо сидишь как мышь и молча выполняешь мои указания. Время для раздумий нужно?
— Пожалуй,— согласилась я.
Получив первые дивиденды от своей смелости, я решила использовать боевой дух в еще одном деле и после работы поднялась к соседу, который давно досаждал мне чрезмерным звуком тупых телепередач в вечернее время.
Естественно, ожидала увидеть брутальную скотину с циничным взглядом, но тут вышел пожилой мужчина с наушниками, и я внутренне ахнула.
Это был тот самый известный кинооператор, у которого я в юности мечтала учиться ,но так и не попала к нему на курс. Игорь Горский! Ах, какие у него были фотографии-шедевры! Стоп-кадры, как он их называл. В мире профи на его редкие выставки ломились все, знающие толк в этом деле. Но прежде всего, он был настоящий художник, не вооруженный до зубов навороченной аппаратурой технарь, а поэт объектива, знавший все о свете в живописи и кино и презиравший цифру. Я побывала на его мастер-классе дважды и сказала себе: или он или никак. Конечно, бросила я ЛИКИ не из-за того, что он не взял меня в свою группу, а потому что успела накопить кучу пересдач по всякой второстепенной ерунде. И увидев столько талантливых ребят в одном месте, я как-то растерялась  что ли… и махнула на себя рукой: куда мне! И так много времени и средств было потрачено на не женское  в общем-то увлечение. С досады бросила —и всё. И  с тех пор «переквалифицировалась в управдомы».
И вот теперь он стоял передо мною, сухопарый, в контр-ажуре дверного проема, с благородными залысинами и в растянутом свитере, и узнаваемо-нервным жестом длинных артистичных пальцев теребил остатки седой шевелюры. Сбиваясь то и дело от неожиданности — явления кумира юности, — я изложила суть своих претензий; и уже в процессе своего утратившего запал обвинения представила долгие вечера и бессонницу, которые глуховатый человек преодолевал таким способом. О  его глухоте я поняла по торопливому движению руки, привычно сующей в ухо аппарат, а не наоборот, как сейчас бывает, когда вынимают наушники, выражая готовность слушать. За его спиной я увидела развешанные всюду большие черно-белые фотографии и афиши его персональных выставок. А в коридоре висела знакомая и любимая мною фотография неясыти с распахнутыми крыльями над своим же отражением в воде.
— Не хотелось бы вас беспокоить, но выход надо найти, — тянула я. Игорь Васильевич извинялся не суетясь, сдержанно объяснил, что под говорок ящика привык работать, объяснил и так уже очевидную причину громкого звука и предложил звонить на мобильник, когда уж слишком будет донимать.
И вдруг неожиданно предложил попить кофе. А я неожиданно для себя согласилась. Мне было любопытно посмотреть, как живет этот легендарный человек. И, конечно же, нагло попросила разрешения  посмотреть фотографии. Расхаживая по крохотной квартирке, я не могла не обратить внимания на детали быта старого холостяка. На мои восторги с невольным использованием профессиональной лексики он отреагировал молниеносно,вцепился в меня взглядом и стал выспрашивать подробности: откуда знаю, почему и т.д..
— Вот пришлось переехать,— словно извиняясь, произнес он,— обстоятельства потребовали денежных трат. Так что …мой последний причал весьма скромен.
— Да,— думала я, — куда как скромен. В пору моего увлечения мне представлялась огромная студия в стиле хайтэк или что-нибудь в этом роде, по которой с присущей ему звериной пластикой двигается мэтр Горский.
Насколько он одинок  я поняла на следующий день, когда сосед пришел ко мне с приглашением на кофе-чай. И с места в карьер принялся мне рассказывать о приспособлении, которое он придумал, чтобы изобразить эффект, подобный  манере любимого им де Латура в «Святой Ирине».
— Посмотрите: надо выстраивать источники света по ломаной нисходящей диагонали. Здесь экранчик, здесь поставим зеркала, попробуем сначала жесткой оптикой. Я хочу дать иллюстрацию в своем пособии по свету. Ничего, что слямзим у великих. Вы поможете мне? Я, раздираемая противоречивыми чувствами, не посмела сказать нет. Что-то в этом напряженно-болезненном лице было такое повелительное и притягательное, пожалуй, что я вновь оказалась в ловушке своей былой привязанности к старику. Хотя какой же он старик… Вероятно, лет 65… Еще по-своему красив, можно заново влюбиться.
Вообще-то я давно запретила себе думать о кино и даже фотографировала крайне редко. В основном, когда просили знающие о моем увлечении знакомые. Выбор был сделан давно и бесповоротно. И вот опять передо мной стояло искушение в образе недосягаемого когда-то Горского и манило, манило ….Черт побери! У меня свои проблемы: я должна готовить мозги к карьерному восхождению, так сказать… копытом землю рыть, чтобы всё получилось…
— Я вас кое-чему поучу, еще успею, — бормотал он, — у вас должно получиться, я чувствую.
Давно я уже не лопатила столько книг за несколько дней. То нечаянно оброненное имя, то неизвестный мне термин заставляли лезть в гугл или альбомы, фразочки-цитаточки-зацепочки… У него имелся роскошный Жорж де Латур. Вспомнив наш разговор, я начала листать и зависла надолго.
Латур разговаривал со зрителем, словно режиссируя светом: провал —сполох, притаившийся во мраке страх — озаренные любовью лица, бережный нежный жест руки — излом враждебной тени — всё будто выхвачено стробоскопом как важнейшие фазы движения человеческого духа. «Новорожденный», «Св.Иосиф-плотник», «Оплакивание св.Себастьяна св.Ириной» («Мученичество Св.Себастьяна»)… В каждой — сияние и удивительный ритм линий, выстроенный по законам живописи и звучащий как молитва. Простое и вечное, суть бытия и духа, словно очищенное от всего случайного, незыблемое.
Вот извечный оберегающе-материнский жест женщины в «Новорожденном», рука девочки-мадонны, держащей свечу в «Плотничающем Иосифе», ниспадающая линия рук в «Оплакивании...»: в молитвенном порыве, отрешенной молчаливой скорби, разведенные в горестном недоумении, держащие факел… — к недвижимой руке святого;
разговор-полифония рук в «Гадалке» и в других картинах — все они необыкновенно красноречивы, источают тепло и притягивают взгляд зрителя. Кажется я поняла, почему Горский предпочитает де Латура Караваджо: язык его светотени лиричнее и камернее. При всей эмоциональности его палитры — ни одного преувеличенного жеста, котурнов. А какие лица! Они так современны. Это наши дорогие близкие со всем милым нашему сердцу несовершенством, страдающие в этой земной юдоли и прекрасные в своем человеческом достоинстве.
Игорь Васильевич обожал Урусевского и Свена Нюквеста. Надо пересмотреть их фильмы. Втянул–таки! Но я поймала себя на том, как скучала без всего этого: тлела всё ж искорка. Обрадовалась, когда Горский предложил съездить вместе на выходные за город и поснимать раннюю весну.
Ни одна пора года не дарит нам в такой мере радостное ожидание, умиление каждым проклюнувшимся листочком, причащение к победе жизни над энтропией, как весна. Мы словно становимся большим «чувствилищем» (антенной?), жадно вбирающим весенние ритмы и запахи, и даже, кажется, ощущающим движение соков в придорожных деревьях. Вот только тяжеловато пережить переходный этап пронизывающих холодных ветров и низкого неустойчивого неба, набрякшего мерзопакостной моросью. Говорят, что в Ирландии климат подобен перманентному состоянию ранней весны. Бр-р!
— Тональную перспективу старайтесь  выстраивать сразу, не надейтесь на всякие постхитрости. Ищите  свежий ракурс и в то же время безыскусственность! — Горский был взволнован, его лицо краснело пятнами. На разборе полетов добрая половина всего сделанного мной была забракована. Да, ушло время, глаз стал рассеянным и вялым. Не в коня корм.
Видя мое уныние, наставник весело блеснул острым глазом: весьма не плохо. Жаль, что сбежали тогда из вуза. Ну …какие ваши годы!
Прошло отпущенное мне на раздумие время, в понедельник я должна была прийти к шефу с решением и предложениями.
А сегодня вечером пойду-ка проведаю мэтра. Я внутренне улыбнулась. Черт побери, я улыбалась, предвкушая общение со стариком. Наскоро перекусив, побежала наверх. Мне не терпелось рассказать о своей задумке, и я смущалась: наверняка это уже где-то у кого-то было. Иногда я вовсе приходила в отчаяние от ощущения визуальной исчерпанности: мне казалось, что невозможно уже придумать абсолютно новое решение. Вообще. Никому.
Звоню. Долгая гулкая, какая-то недобрая тишина…
— Увезли нашего Васильевича, — трагическим голосом произносит за моей спиной соседка тетя Зина, — думаю, это конец.
Я уставилась на нее, не понимая, с обмирающим сердцем: «да вы что!»
— А ты, девонька, не знала, что у него неоперабельный рак? А он тут по весенним ветрам принялся скакать со своей камерой… Вот и результат! На вот ключи, тебе велел отдать.
В квартиру Игоря Васильевича я попала позже, по необходимости: надо было, чтобы кто-то принес одежду для покойного. Преодолевая себя, дрожа, я попыталась найти нужное в хаосе чужих мужских вещей. Тогда же и обнаружила записку:
«Спасибо, Анна, за эти десять дней. Это было славное прощание с профессией и жизнью в компании прекрасной молодой дамы. И не вздумайте себя корить! Аппаратуру забирайте себе, уверен, что пригодится. И не злоупотребляйте наложениями, ищите безыскусственность. Выше нос, коллега! Прощайте»
Я сняла со стены любимую фотографию, взяла кофры, одежду и затворила дверь. Через кожу сумок ощутила леденящий холод от камер.
— Да будь они прокляты! Чертово старье! Ни за что не прикоснусь к ним!
Мне  захотелось  оставить  их  тут  же. Но уважение к старику не позволило.
На похоронах было несколько бывших студентов, уже довольно известных операторов,  представители каких-то организаций, пожилая чета профессорского вида, тетя Зина и я. Церемонию снимал молодой дежурный телеоператор, и ,едва дождавшись конца, быстро всё смотал  и исчез. А что там интересного можно наснимать! Всё как всегда. Средний план гроба, крупный план единственно плачущей тети Зины, панорамирование горстки провожающих, медленный отъезд камеры, и возможно, сверх ожидания, сложный рапид мокрого неба, нежданно разрешившегося в конце марта снегом, как приевшаяся метафора уходящей в далекие выси души покойного. Всё. Финал фильмы.
От повышения я отказалась. Душу привалило чудовищной глыбой. Сидела часами на подоконнике и курила. Любила вслед. Невозможно, всем сердцем, со всей неизрасходованной нежностью.
Сегодня опять сижу, тупо смотрю вниз, а глаз выхватывает большущую лужу, в которой отражаются соседние дома. Если вот так взять и выпятить с помощью «рыбьего глаза», да еще тонировать, может получится забавно, этакое веселенькое кривое зеркало. И слышу голос с надсадной хрипотцой: «ищите безыскусственность, голубушка». Погладила черные кофры. Мистика, чертовщина, ей-богу: я почувствовала исходящее от них тепло и…приглашение.



Фото из интернета(спасибо автору)