Борис Слуцкий

5 октября 1972 г.
Как в общем-то и подозревали, Евтушенко своим семинаром больше не руководит – теперь с нами занимается Борис Слуцкий. В прежней школе нам отказали, якобы мы всю её прокурили, и теперь будем собираться по четвергам  в жэковском подвале за Елисеевским магазином, в комнатушке, дверь которой украшает табличка «Товарищеский суд», что сразу стало темой колкостей и шуток в других семинарах.

14 октября 1972 г.
Выходя из Дома книги на Калининском, столкнулся со Слуцким – он выходил из соседней двери. Взвесив взглядом мой свёрточек, спросил: «Алхимию слова» Парандовского купили? Не заметили или просто не взяли?»  Не взял: полистал и закрыл – показалось, что абсолютная чушь. «Вы не правы, – сказал Борис Абрамович, – это не чушь. Парандовский замечательно пишет про лабораторию творчества, язык, стиль. А влияние на писателя чая, табака – просто интересно. Короче, вот вам мой подарок: взял две, вот и пригодилось».

19 октября 1972 г.
На первом же занятии, после читки по кругу написанного этим летом, Слуцкий путём простого голосования определил очерёдность выступления, и я попал в первую тройку. Сегодня и обсудился. Поскольку для разбега нужно рассказать о себе, я увлёкся и стал жертвой собственного языка – заболтался. Стихи можно было уже не читать – мои байки вогнали семинаристов в озорное возбуждение, а веселье  лирике не пара. Однако после перекура чуть успокоились, и читать стихи пришлось. Все говорили так хорошо, что Борис Абрамович славословие прекратил – попросил выступить того, кто имеет о моих опусах отрицательное суждение. Слово взяла Саша Спаль, и её выступление оказалось жёстким, но по делу и самым полным.
Когда остаётся время, Слуцкий просит задавать ему самые разные вопросы,  но при условии, что они не будут касаться его самого – ни стихов, ни жизни. Однако выдержать такт не получилось: Гофман, хоть мы и наступали ему на ноги, всё-таки задал вопрос про судилище над Пастернаком, на что Слуцкий сухо ответил: «Не помню». Помолчал, но вопрос всё же был задан, и Борис Абрамович ответил:  «Да, за многое стыдно, перед многими виноват. Вот и перед Межелайтисом тоже:  взялся переводить его книгу «Человек», а она мне не понравилась – причесал подстрочник кое-как и вернул. А книга вдруг получила Ленинскую премию, и все стали переводить её на другие европейские языки с моего никудышного русского текста. Стыдно...». 

7 декабря 1972 г.
Обсуждение Вити Гофмана. Очень хорошо читал: спокойно, совсем не педалируя интонацию. Слуцкий несколько раз по ходу чтения комментировал услышанное. Так, на любовное стихотворение, посвящённое Витей своей сокурснице:
          Ещё взойдут, ещё засветят, / как две несхожие звезды,
          глаза египетские эти / в сплошном предчувствии беды, –
Борис Абрамович заметил:
– Догадываюсь, о ком вы пишете: о Тане Ребровой. И определение «египетские»  к её глазам вполне подходит. Но почему звёзды «несхожие»? Тут я не соглашусь – оба глаза у Ребровой  абсолютно одинаковые.
А после чтения стихотворения, посвященного памяти Пастернака:
          В пижаме полосатой / он снят перед концом
          с сухим, невиноватым, / измученным лицом, –
Слуцкий сказал:
– А вы знаете, что у Смелякова тоже есть фото в такой же полосатой пижаме? Очень хорошая у вас перекличка получилась!
И всё оставшееся время говорил о Смелякове, о своих встречах с ним, и прочёл по памяти несколько стихов, которые он считает выдающимися:  про Манон Леско, Любку Фейгельман и земляков, встречающихся на лагерном этапе.
Кстати, когда при знакомстве с Гофманом спросил о его отношении к Смелякову, Витя буркнул нечто невразумительное, а теперь читает его запоем.

14 декабря 1972 г.
Борис Абрамович появился на семинаре буквально с руками в земле, был суров и мрачен – с ходу отчитал нас:
– Вы можете любить или не любит поэта, но не уважать его не имеете права. Мне было больно и обидно, что я никого из вас не видел на кладбище. Как никого не видел и на прощании с Ярославом Смеляковым, хоть Гофман стихи о нём написать не преминул. Конечно, все вы заняты службой и делами, у многих есть семьи, а то и дети, но и это не даёт вам права ссылаться на время. Давайте договоримся, что будем приходить на похороны друг друга. Семён Кирсанов был по-своему большим поэтом, потому прошу почтить его память вставанием…
А потом начал рассказывать про Кирсанова –  про ЛЕФ и дружбу с Маяковским, про его «Заветное слово Фомы Смыслова» (цитируя по памяти целые куски), которое листовками сбрасывали с самолётов над окопами, а солдаты просили не печатать это на глянцевой бумаге – не свернёшь самокрутку.
Борис Абрамович не терпит никакой половинчатости. Столкнувшись с нашим неприятием Кирсанова, потребовал, чтобы каждый назвал поэта, которого не приемлет. Алёша Королёв назвал Маяковского, Егор Самченко – Цветаеву, Люба Гренадёр – Вознесенского (эти ответы наиболее удовлетворили БС).

28 декабря 1972 г.
Последний в этом году сбор семинара Слуцкого начался с курьёза. Мы уже расселись вдоль стен и приготовились к обсуждению, как в дверь робко поскрёбся человек, боком протиснулся в комнату и, шмыгая сизым носом алкоголика, стал рассказывать историю своей жизни: как из-за его пьянок ушла жена, как плохо ему одному, без семейного очага и без горячего супа, какого не ел больше года…
Рассказ был столь откровенен и жуток, что оборвать его не виделось никакой  возможности, пока Слуцкий не спросил алкаша, чем же мы можем ему помочь. Тот признался, что уже помогли – выслушали, и потребовал, чтобы мы рассудили его жизнь.
– Вы, очевидно, не совсем по адресу, – огорчил его Борис Абрамович, – у нас тут поэтическая студия, мы стихи читаем.
– Так на двери написано «Товарищеский суд». И я сразу вижу – вы судья, у вас лицо такое...
– Кажется, сам сейчас поверю, что я не я, а Борис Абрамыч Годунов, председатель жилтоварищества, – буркнул Слуцкий, вспомнив фразу Ильфа из его записных книжек. И когда Егор Самченко, мобилизовав свои навыки врача-психиатра, кое-как выставил просителя, начал занятие:
– Пошутили и довольно. Не будем отвлекаться и продолжим наш товарищеский суд. Кто у нас сегодня на очереди?..

18 января 1973 г.
Слуцкий на семинаре:
– Я настоятельно требую – это относится ко всем – чтобы вы точнее определяли своё отношение к Богу. А то вы рады стараться повесить икону на одну стенку с портретом Хемингуэя.
Отвечая на мой вопрос, мог ли Безыменский быть причастен к смерти Дмитрия Кедрина:
– Не думаю. Человек он премерзейший, но убить...  Даже для этого он слишком труслив.

8 февраля 1973 г.
Должны были обсуждать Алексея Бердникова. Чего ждали с заранее подогретым интересом – в прошлый четверг, беря толстую рукопись для разбора, Слуцкий поморщился: «Просил же отбирать не больше пяти стихов за каждый год, который пишете», на что 35-летний Лёша ответил: «Так и есть, я же пишу двадцать лет». «Тогда делать нечего, придётся все прочитать», – только и сказал Борис Абрамыч.
И теперь начал занятие неожиданно:
– Назначенное обсуждение Бердникова я отменяю. По той причине, что ни один из нас просто не готов к этому разговору. Дело в том, что Алёша в 14 лет полюбил итальянский язык и сегодня владеет им в совершенстве. А начав тогда же писать стихи, пользуется исключительно терцинами, и любимая его стихотворная форма – венок сонетов. Который, если верить Алексею, он пишет за один день. Говорю без преувеличения: сегодня Бердников – самый большой поэт современной Италии. И судьба его крайне трагична – печататься в нашей стране ему удастся только со сноской «перевод с ...». Так что давайте просто послушаем прекрасную итальянскую поэзию в исполнении автора. Просьба: Бердников, я запрещаю вам читать венок сонетов № 52. Для несведущих: это замечательное философское, физиологическое и культурологическое исследование говна.  Я не выступаю  цензором, но хочу сохранить атмосферу нашего семинара в рамках приличия.

22 февраля 1973 г.
Придя на семинар, Слуцкий обнаружил на столе букет пунцовых роз (завтра день Армии). Неспешно прочитал поздравительную открытку, поблагодарил за внимание, сдвинул цветы на край стола, но всё занятие машинально поглаживал букет ладонью. И устроил нам роскошный вечер воспоминаний: рассказывал про ИФЛИ и ифлийцах, о юности Самойлова, Когана, Кульчицкого, о литинститутском курсе Луговского, почти полностью выбитом войной, и как сам едва не погиб в Югославии, где на машине с динамиками призывал усташей сдаваться, и вдруг ошибочно обратился к ним по-сербски...

15 марта 1973 г.
Слуцкий говорит:
– Почти все вы, сидящие в этой комнате, люди талантливые. Все вы пишете хорошо и вполне профессионально. А то, что почти никто из вас не печатается, зависит только от нерадивости редакторов и вашей собственной. Учиться хорошо писать мало – нужно учиться заставлять себя читать.
В конце занятия Слуцкий даёт Алексею Бердникову домашнее задание:
– Если вы за день способны написать венок сонетов, принесите нам через неделю десять РУССКИХ стихотворений в стилистике прошлого века. И тогда поговорим.

22 марта 1973 г.
После обсуждения Юли Сульповар (досталось девушке за снобизм и эстетство) Слуцкий спросил Бердникова, выполнил ли он домашнее задание. Лёша честно прочитал десяток стихов, с прошлого четверга написанных, и Борис Абрамович остался доволен:
– Отличные русские стихи! Можете ведь!
– Могу, только мне это не интересно, – отрезал Бердников.

29 марта 1973 г.
Сам выпустив первую книгу в 37 лет, Слуцкий своеобразно относится к нашему возрасту (написал же: «Двадцатилетним можно говорить: «Зайдите через год!»).
– Сколько вам лет? – в перерыве спрашивает Любу Гренадер.
– Что за вопрос женщине, Борис Абрамович?
– В поэзии женщин нет. Поэтесса – морковный  кофе, потому извольте отвечать.
– Тридцать пять.
– Да, это уже зрелость. Пора делать книгу.
– Плохую не хочется, а хорошая пока не складывается.
– Понимаю, – кивает Слуцкий.

15 мая 1973 г.
В Доме литераторов – закрытие очередного учебного года в нашей Литстудии. Под эту сурдинку «Вечерняя Москва» сегодня напечатала  подборку стихов студийцев, где и мои восемь строчек – рядом с Серёжей Гончаренко и с чайником Лёвушкой Фрухтманом. Яркий солнечный вечер прибавляет хорошего настроения. Ко входу в ЦДЛ – с красивой и статной женой Татьяной – подходит Слуцкий, поздравляет с дебютом и публикацией. У Бориса Абрамовича замечательная манера пожимать руку – левой берёт твою правую кисть за запястье и с широким размахом вкладывает в неё свою большую  ладонь.

9 декабря 1973 г.   
Из-за института и новой работы совсем забросил семинар Слуцкого. Который теперь перебрался на Таганку – во дворец атеистов. Организаторы считают, что студия сделала первых двухгодичный выпуск, но Слуцкий заявил: он работал один год, и его семинар едва сформировался. Борис Абрамович не гонит никого,  на Таганке я застал  полсотни человек, едва разместившихся в огромной зале роскошного старинного особняка.
Среди хороших знакомых – одессит Гарри Гордон,  который летом окончательно перебрался в Москву. Благодаря ему, семинар получил идеальный камертон: у Гарика абсолютный слух на слово и острый язык,  его шутки коллекционируют.
Слуцкий говорит о скором выходе Мандельштама в большой серии «Библиотеки поэта». Вездесущий староста Лёва и тут желает вложить свои пять копеек:
– А я слышал, что в Грузии уже издали двухтомник Мандельштама!
– Ага, издали, специально для тебя, – затыкает его Гарик. – Один том правый, второй – левый.

25 января 1974 г. 
Слуцкий привёл на семинар Катаняна – того самого, которого Маяковский гонял то за колбасой, то за папиросами: «Пошлите Катанянчика, он сбегает». Теперь Василий Абгарович утешает в старости Лилю Брик и, понятно, сочиняет мемуары.
Маленький, сухонький, очевидно застенчивый, без предисловия принялся читать, приподнимая бровки над оправой массивных очков и разводя руками так, будто сматывал пряжу. Сразу  охаял замечательные записки Лавинской, нажимая на то, что она состояла на учёте в психдиспансере. Потом стал бранить Пастернака, променявшего ЛЕФ на скит и переводы, а затем «скатившегося до откровенной пачкотни». Слушать Катаняна было тоскливо: что-то он видел, что-то слышал, а больше домыслил. С аудиторией он явно просчитался, и по нулевой  реакции зала Слуцкий это понял:
– Если вопросов к Василию Абгаровичу нет, поблагодарим его за выступление.
Ни одного вопроса не было, и дедушка поспешно удалился.

8 февраля 1974 г.
Обсуждение Гарика Гордона. Очень скоро Слуцкий словно куда-то улетел: стал рассеянным, машинально грел руки о трубы батареи, а без того светлые глаза его просветлели ещё больше, будто он видел нечто невидимое нами.
Когда выступающие говорят о стихах слишком единодушно, тем более хвалят, Борис Абрамович начинает мрачнеть и требовать полярно противоположного суждения. Так случилось и на этот раз, но в то же время по его лицу было видно, что он доволен: стихи и разговор о них Слуцкого явно устраивали. И точно – сам очень высоко отозвался о поэзии Гордона, что бывает с ним нечасто.

11 февраля 1975 г.
С уходом от Винокурова у меня освободился вторник, потому снова могу посещать семинар Слуцкого (теперь собираемся в Доме народного творчества на Маросейке). Сегодня я привёл на занятия Погожеву, которая безбожно опоздала, и в зал мы влетели, когда всё давно началось. Читал стихи незнакомый юноша в очках с большими диоптриями, а в углу я заметил волчьи уши Гены Жаворонкова, и стало ясно: он привёл к Слуцкому Олега Хлебникова из Ижевска. У Бориса Абрамовича был недовольный вид, что происходит всегда, если почему-либо ломается заранее намеченный распорядок, и к юному соискателю славы он отнёсся сурово. Обсудили Хлебникова хорошо (очевидно – поэт), Слуцкий смягчился и взял его подборку домой. 

13 февраля 1975 г. 
Хлебников отвозил в «Комсомолку» предисловие Слуцкого к его стихотворной подборке (которую Щекочихин обещает напечатать послезавтра), из редакции заехал ко мне. Борис Абрамович выдал Олегу щедрый аванс:
     «...В его стихах  совсем  мало, собственно, совсем ничего нет «18-летнего»,
     студенческого, провинциального. Это – зрелые  стихи. Между тем их автор –
     18-летний студент-второкурсник из самой что ни на есть, по былым меркам,
     провинции – Ижевска, города, в российской поэзии покуда мало отмеченного...»
После того, как сей текст напечатают, Хлебникову домой лучше не возвращаться – на вокзале его с дубьём будут встречать местные рассвирепевшие пииты, мало чем прославившие свой город, и тут жалости не жди.

8 апреля 1975 г.
Два нынешних обсуждения обернулись разговором о художественном переводе. Сначала Серёжа Гончаренко читал свои переводы Гонгоры – виртуозные. Я вот  думал, что это мёртвый поэт – средневековый сухарь с портрета Веласкеса, а Сергей сделал его нашим современником, с гибким умом и живой иронией, для чего ему понадобилось перевести метафору метафорой, каламбур каламбуром. Очевидно, он с Павлом Грушко сегодня лучшие толмачи-испанисты, и Слуцкий много говорить не стал – похлопал Гончаренко за переложения Гонгоры для БВЛ и серии «Сокровища лирической поэзии» (в которой, кстати, все четыре десятка книжек отличные).
Погожева столь раздражающе гнусавила, читая свои стихи, что Слуцкий отобрал у неё рукопись и преподал всем нам урок актёрской декламации. Прочтя стихи:
               Поэт не вечен. Наступает вечер –
               Сиянье лиц в мерцании огня:
               Седые кудри падают на плечи…
               Срывайте розы нынешнего дня!
               Сорвёшь и пронесёшь, сорвёшь и кинешь –
               Мечта, звезда, порыв: люби меня!
               Проигран бой, смешон и горек финиш…
               Срывайте розы нынешнего дня!.. –
сказал: «Этот вольный перевод Ронсара, Галя, выдаёт в вас девицу. Я не знаю французского, но уверен, что в оригинале написано: срывайте розы невинности». «Так и есть, Борис Абрамович! Но не могу же я переводить такую пошлятину!». «Согласен», – кивает Слуцкий.

11 – 16 ноября 1975 / Софрино
На Московское совещание молодых писателей попали мы все, кроме Погожевой, которая предпочла оказаться на Всесоюзном...

В семинаре Слуцкого и Окуджавы царила атмосфера нашего подвала: товарищеский суд был суров, но справедлив. Борис Абрамыч говорил много, охотно шутил. Когда его красноречие иссякало – поворачивался в сторону Булата, который вроде бы всё время дремал, открывая глаза лишь когда хотел вставить в разговор замечание или шутку.

Прощальный вечер провёл в родной компании. Собрались в комнате Слуцкого и Окуджавы, куда ещё пришла Татьяна Глушкова. Булат Шалвович, меланхолично дремавший на всех читках, теперь проснулся – всем наливал и подливал, острил. Борис Абрамович, наоборот,  был серьёзен и грустен. Когда стихли разгоретые водкой голоса, он поднял первый тост: «За успех нашего безнадёжного дела!» (непременный тост Ахматовой). Следующий произнесла Люба Гренадер: «Думаю, в этой комнате нет людей случайных – все мы взялись за дело, зная, что оно для каждого значит, чего от каждого потребует. А насколько у каждого получится – знает только Господь, которого нет!»
Люба сказала то, что мог бы сказать каждый из нас, ёмко выразив всё, о чём мы думали в ту минуту. И что к этому мог добавить я –  сентиментальный крокодил, с глазами на влажном месте от переполнявших чувств в Слуцкому, Окуджаве, ко всем нашим друзьям?..

15 апреля 1976 г.
Наконец появился Слуцкий – отстранённый и сумрачный. Стали знакомиться с новичками, среди которых было одно абсолютное чучело – любимыми поэтами назвал Юрия Кузнецова, Шкляревского и Высоцкого, а когда Борис Абрамович предложил ему прочитать что-нибудь своё – упёрся, сказав, что поэзию обсуждать невозможно. Думал, что Борис Абрамович его выгонит, но он вдруг проявил неожиданную мягкость:
– Отчего же нельзя? Представим, что я, гуляя в лесу, нашёл на пеньке тетрадку стихов. Автора, понятно, в глаза не видел, передо мной лишь его внутренний мир, по которому и попытаюсь сложить представление об этом человеке. Что можно сказать по стихам?  Определить пол и возраст их написавшего, ночные это стихи или дневные, точнее – утренние. У Пастернака большинство – ночные, на них лежит отпечаток бессонницы. А вот Ахматова почти вся – утренняя...
Никаких читок в итоге не было, а когда Слуцкий традиционно предложил задавать  вопросы, кто-то спросил об отношении к Твардовскому. Показалось, что Борис Абрамович не хотел о нём говорить, но всё-таки ответил, да ещё и очень подробно: рассказал, как вместе ездили по Италии – в компании с Верой Инбер, Николаем Заболоцким и Леонидом Мартыновым.
С войны Твардовский немного знал немецкий, потом выучил английский и французский. По цепкой крестьянской натуре – самоукой, по учебникам и словарям (так же английским овладел и Пушкин). Даже путешествуя, Александр Трифонович не изменял своей привычке вставать чуть свет, и когда писатели собирались на завтрак, он уже сидел в ресторане, обложившись иностранными газетами, за едой пересказывал последние новости.
Однажды они допоздна загулялись по Риму, а когда поняли, что заблудились, на окраинных улицах не было ни души. В полной растерянности наугад сворачивали куда попало, пока не встретили двух туристов, бойко говоривших по-английски. Слуцкий предложил Твардовскому объясниться с ними, и по удивлённым лицам англичан увидели, что речь русского поэта они не понимают. Оказалось, Александр Трифонович выучил языки «глазами» – на всех говорил одинаково, как на эсперанто. Вышли из положения просто – Твардовский стал писать в блокноте вопросы по-английски, иностранцы там же на них отвечали, помогли писателям вернуться в гостиницу.
Где бы ни оказывались, Твардовский демонстрировал полное безразличие к шедеврам архитектуры и искусства. Даже когда пришли в Сикстинскую капеллу – стоял, как вкопанный, не поднимая взгляда. «А ведь самое интересное наверху, Александр Трифонович», – сказал ему Слуцкий. На что Твардовский лишь пожал плечами: видел, у него есть хороший альбом Микеланджело. Так же безразличен остался он и в соборе св. Петра, и в галерее Уффици. Уже на пути домой, когда, устав от впечатлений, все дремали в вагоне поезда, Твардовский вдруг ожил, встрепенулся, принялся тормошить своих попутчиков, возбуждённо показывая за окно:
– Смотрите – сосны!
– Это не сосны, это пинии, – возразил Мартынов.
– Всё равно сосны! – упрямо буркнул Твардовский.
В этом Александр Трифонович был похож на нелюбимого, но близкого ему Есенина, который одновременно с Маяковским видел и Европу, и Америку, но, в отличие от ВВМ, не написал про то ни строчки – чужая и чуждая ему тема.

22 апреля 1976 г. 
Приехал из Ижевска Хлебников, пошли к Слуцкому на семинар (Олег надеялся свои новые стихи почитать). Борис Абрамович был явно не в духе, говорил скупо, и обсуждение заранее намеченного автора закончилось быстро. Когда Слуцкий спросил, о чём поговорим и какие будут пожелания, и я предложил послушать Олега, он меня оборвал: «Если вам, Елин, неймётся послушать Хлебникова, вы вполне можете это сделать с друзьями у себя дома!». Такая реакция у Слуцкого уже не в первый раз.

24 ноября 1976 г. 
Семинар Слуцкого, совсем заглохший в последнее время, теперь решили «оживить» под абажуром «Зелёной лампы» – в редакции журнала «Юность». Сразу вылезла изнанка: в журнале поэзией заправляет Натан Злотников, и в семинаре он намерен играть ведущую роль – увидев Гену Калашникова, Погожеву и Гарика Гордона, тут же сказал Слуцкому, что никого из них в его списках нет. На это Борис Абрамович ответил: двери его семинара открыты для всех желающих, а новый список составить нетрудно. Злотников стушевался и исчез, однако настроение было испорчено, разошлись быстро.

26 января 1977 г.
Подборка Бориса Слуцкого в «МК» – «Книга в газете» с двумя великолепными стихотворениями – «На всю жизнь» (явно посвященного жене) и «Игра в кирпичи»:
               «В детства нашего в самом начале
               утверждали мы: всё нипочём,
               и бросались мы кирпичами –
               битым, ломаным кирпичом…»
Борис Абрамович никогда не датирует свои стихи, а жаль – узнать предысторию написания этих строк очень хотелось бы.

27 апреля 1977 г. 
Очередная «Зелёная лампа» в «Юности». После долгого перерыва пришёл Слуцкий, на что мы уже не надеялись (в феврале у него умерла тяжело болевшая жена. Почитали по кругу новые стихи, а потом Алёша Бердников втравил Бориса Абрамовича в спор о Маяковском.
– Поэты-созерцатели всегда умирают в своей постели, и только поэты типа Маяковского, желающие изменить мир, сгорают быстро, – сказал Слуцкий. – И вообще эпигоны Маяковского навредили поэзии меньше, чем эпигоны Фета...
Закончился разговор обсуждением книги Чухонцева «Из трёх тетрадей», которую Борис Абрамович оценил очень высоко, и других мнений не было.

26 октября 1977 г.
Семинара не было – Борис Абрамович не приехал. Прежде как-то нас оповещал через старосту, а тут просто не появился...
Чтобы вечер не пропадал, с Погожевой и Бердниковым поехали ко мне. Алёша рассказал историю своей единственной публикации в «Смене». После того, как Слуцкий попросил его написать десяток русских стихов в классической традиции и он своё домашнее задание выполнил, Борис Абрамович спросил, где Алёша хотел бы увидеть свою подборку. Сойдясь на «Смене», тут же вложили стихи в конверт, написали адрес отдела поэзии и кинули в почтовый ящик. Слуцкий клялся, что в редакцию не звонил и публикацию не подталкивал, однако через месяц она вышла. О том, что таких стихов ему больше не надо, Бердников сказал учителю сразу.

27 ноября 1977 г. 
Межиров сказал, что Слуцкий лежит в Первой Градской, но к нему никого не пускают, да и сам он видеть никого не хочет. Прогноз врачей неутешительный: нервное истощение, вызванное многолетней бессонницей, плюс синдром одиночества. У Александра Петровича свой диагноз: «Невозможно думать ТАК, как думает Борис, и при этом писать  т а к и е  стихи...».

28 июля 1981 г.
Сегодня похоронили Наровчатова. У гроба в почётном карауле вдруг появился Слуцкий – невероятно старый, очень сильно изменившийся: дряхлый, беззубый.
Я в ЦДЛ не пошёл, но рассказу Наташи Старосельской верю – говорит, что Борис Абрамович даже не отвечал на приветствия, только Давида Самойлова обнял, как давнего друга.

24 февраля 1986 г. 
Вчера утром в Туле умер Слуцкий. Сегодня тело привезли в Москву, в 71-ю больницу, где и предстоит прощание (в ЦДЛе церемонии не будет).

27 февраля 1986 г.
Прощание со Слуцким. Панихида в тесном морге больницы на Можайке – поэты всех поколений пришли:  Самойлов, Межиров, Окуджава, Вознесенский, Рейн, Чухонцев, Берестов, Кружков, Хлебников и почти весь наш семинар – Гренадер, Гордон, Королёв, Гофман... Проще сказать, кого не было (Евтушенко, Жигулина). Был даже Куняев – с венком от Московской писательской организации. Говорили Самойлов и Эйдельман, Вознесенский свои стихи прочитал. Потом – новый крематорий на дальнем Митинском кладбище: парадная готика, как в костёле. Последнее слово сказал душеприказчик Слуцкого Юра Болдырев...
Прощайте, Борис Абрамович! Благодарен судьбе за то, что повезло вас знать.

22 февраля 1994 г. 
Придя на могилу Слуцкого, увидел в снегу табличку с именем Юры Болдырева. Поделил пополам букетик цветов, разломил одну свечечку на двоих и вздрогнул: занимаясь публикациями Бориса Абрамовича, Юра много лет жил на «кусочек» от его стихов, вот и после смерти...


ФОТО: Борис Слуцкий на 3-м Совещании молодых писателей / Софрино, ноябрь 1975 г.
© Georgi Yelin
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/

-----