Рука святого авраама

   Его тело должно было повиснуть на этой люстре. Долго и пристально смотрел на за-гнутый кверху кусок металла, явственно представляя,  как это все будет выглядеть. Дро-жащими руками тщательно ощупал веревку, долго не мог наладить петлю так, чтобы она сама затянулась на шее. Озноб и страх заставляли тело съежиться. Каждая клеточка про-тестовала против решения покинуть этот мир. Но мозг больше не мог терпеть такой муки. Все решено. Окончательно и бесповоротно. Больше никаких видений, никаких воспоми-наний, хватит терзать сердце упреками. Что сделано – то сделано. Ничего не исправить, ничего не вернуть.

   «Я злодей! – думал он, – а злодей должен быть наказан. Я не имею право жить на этой земле. Все.  Детей увидел, жену обнял… Все. Пора». Влез на стул и оглядел комнату. С высоты полуметра комната казалась малюсенькой. Письменный стол примостился в углу, маленький книжный шкаф, набитый книгами и каменными образцами породы…
Как ему тогда  не хотелось идти с отцом! Каким неестественным казалось предполо-жено ие кимберлитовой трубке в Кавказских горах. Откуда? Что за блажь? Такого не мо-жет быть! Но отец, геолог от бога, он каким-то непостижимым образом чувствовал недра. Интуиция, помноженная на многолетний опыт, глубокие  знания и азарт исследователя делали его авторитет непререкаемым.

   Однако тяжелые девяностые не позволяли институту снарядить экспедицию.
— Сергей Витальевич, — говорил ему директор, — ты же видишь, что творится в стра-не. Какая там экспедиция, когда мне зарплату даже лаборантам платить нечем. К тому же, там война.
— Вот именно! Именно потому, что в стране раздрай, нет денег, именно потому нам нужно найти этот кимберлит.  И потом, какая там к черту война.  Несколько преступников решили побузить – только и всего.

                ***
   — Собирайся, завтра вылетаем, — сказал он сыну, тоном, как будто это давно было решено между ними.
   — Куда? — Виталий сделал вид, что не понял.
   — Куда-куда. На кудыкину гору! Что ты мне здесь спектакль разыгрываешь. Не хо-чешь ехать, так и скажи: папа, я не поеду.
   — Нет, почему же… Я хочу, но целесообразность, но риск… Ты об этом подумал? Те-бе уже шестьдесят два года. Не поздновато ли по горам лазить?
   — Сынок, скажи прямо: ты обо мне заботишься или хочешь остаться? Если обо мне, то можешь не беспокоиться – я себя прекрасно чувствую и напарника найду. Если остаешься  – тоже неплохо, будешь при жене и детях, присмотришь за ними. И мне спокойнее.
Знал бы заранее, во что обойдутся его слова – рот бы заклеил, язык бы вырвал, но, как говорится, нам не дано предугадать. Он сказал: «Я согласен».

   Через десять дней они подошли к высоте, обозначенной на его карте как ХХ-45. Пере-ночевали в ауле, у подножия горы. Старые знакомые, сельский учитель Дибир и его жена Фатьма, радушно приняли гостей. Дом их находился в самом центре аула, как и многие другие дома, тыльной стороной прислонился к скале. Извилистая главная дорога пролега-ла мимо их забора, подобно горной речке стекая с верхней части села вниз. Когда-то очень давно, они учились вместе в Горном институте, а года три назад Дибир с семьей приезжал в Питер и останавливался у Сергея Витальевича.

   Весь вечер они вспоминали студенческие годы, рассказывали об изменениях в стране и в их жизни,  спорили о политике. А утром стали собираться в путь.  Несмотря на штормо-вое предупреждение, решили сделать еще один переход. Надо было обойти гору и выйти на дорогу с противоположной стороны.

   Гроза застала их на полпути. Сначала это были порывы ветра, достаточно сильные, чтобы заставить их искать какое-либо убежище. Ветер гнал тучи, как отары овец между вершинами.  Затем раскаты грома начали сотрясать почву под ногами, засверкали молнии,  началось светопреставление. Разверзлись  хляби небесные и все, что было над ними, уст-ремилось к земле.
   — Интенсивность этого ливня сопоставима с ливнем библейского потопа! — кричал сквозь шум воды и грома промокший до нитки Сергей Витальевич.
   — Этот покруче будет, — ответил сын, высматривая что-то в скале, — смотри, пап, там пещера! — он быстрым шагом пошел к предполагаемой пещере. Отец за ним. Это бы-ла небольшая, но достаточно глубокая ниша, в которой можно было бы укрыться. Вита-лий, не сбавляя шага, вошел в нее и в тот же миг произошел обвал.  С верхней части горы съехал целый пласт земли с камнями и грязью.

   Сергей Витальевич  растерялся, заметался, пытаясь киркой и маленькой лопатой отки-нуть завал, но быстро понял, что сам ничего сделать не сможет. Крикнул сыну, чтоб дер-жался, что он пойдет за помощью, бросился в оставленный утром аул.

   Дибир поставил «на уши» весь аул. Десять мужчин, несмотря на продолжающийся ли-вень, взялись ему помочь. Пригнали экскаватор.  Недостойно мужчины прятаться от шторма, когда рядом гибнет человек. Гроза в горах явление не редкое, они привыкли к капризам природы – простые люди, крестьяне с грубыми формами тел, узловатыми рука-ми и не очень красивыми лицами. Они собрались быстро и поспешили на помощь.

   Примерно через час непрерывной работы Виталий был освобожден из плена. Все обошлось как нельзя лучше: отделался царапинами на лице и небольшой раной на плече.
   — Ну, мужики, спасибо! —  Сергей Витальевич  пожимал им  руки, обнимая,  обещал: «Найду алмазы – каждому в подарок. Я ваш должник на всю жизнь!»

   Прощание еще не закончилось и слова благодарности еще не утихли, когда в конце дороги появилась машина. Скорость, с которой она приближалась, показывала окружающим, что кто-то очень торопится успеть к месту обвала, пока люди  не разошлись. Через несколько секунд  джип «Чероки», сверкающий  хромированными частями бамперов и молдингов,  резко затормозил перед стоящими селянами. Из него  вывалилось несколько небрежно одетых, небритых мужчин с автоматами.
   — Салам алейкум! — приветствовали они жителей аула.
   — Алейкум  ас салам, — нестройным хором ответили спасители профессора и его сы-на.
   — Дибир, говорят, у тебя гости были, — сказал громадного роста бородач, подходя к Дибиру.
   — Да, Ибрагим, они в беду попали, вот мы и помогли…
   — А ты, не знаешь,  что законы ислама не разрешают правоверному мусульманину помогать врагам?  И все вы, сейчас так смиренно стоящие передо мной, вы тоже не знаете, что помогать врагам — это преступление?! — голос Ибрагима постепенно повышался и к концу фразы  стал гневным. Вы, дожившие до седых волос, и падшие так низко, что стали помогать врагу, вы понимаете, что с вами может быть, вы забыли о суде шариата!
   — Мы не враги, — попытался прояснить ситуацию  профессор, — мы ученые, ищем здесь полезные  ископаемые…
   — Я знаю, что вы здесь ищете, знаю! Вам нужно узнать, где наши базы, где мы оружие берем, сколько у нас народа…
   — Да вы что! — возмутился Виталий, — мы геологи, а мой отец – профессор, доктор наук.
   — Да-а-а? — протяжно удивился  верзила, — профессор? Доктор?
   — Ибрагим, я могу поклясться на Коране, что этот человек,  правда, профессор, геолог. Я его знаю давно, мы  учились  вместе. А это его сын, тоже геолог, — Дибир встял между Ибрагимом и гостями.
   — Ты думаешь, профессор не может быть ихним шпионом? Ты думаешь, русские сюда пришлют «Сашу с Уралмаша»? Наивный ты человек, Дибир. Все, я их забираю, там раз-беремся кто профессор, а кто агрессор.
Мужики из деревни недовольно зароптали. А Дибир, вплотную приблизился  к боевику:
— Не мы нарушаем законы шариата, а ты. Эти люди — мои гости. Тебе что, не знакомы понятия о чести и гостеприимстве? Ты образованный человек, инженер, как ты можешь занима… — Дибир хотел сказать «заниматься  бандитизмом», но вовремя остановился, — как ты можешь отбирать у меня моего гостя.

   Трое мужчин с автоматами оттеснили его к группе селян.
   — Я сказал забираю, значит забираю. Не волнуйся, с ними ничего не будет. Мы только проверим их, и если они и вправду те, за кого себя выдают — отпустим, обещаю. — Ибрагим повернулся к стоящему поодаль молодому пареньку, — Исмаил, братуха, забирай этих…
Профессора и сына обыскали,  посадили на заднее сиденье, с двух сторон сели боевики, еще двое встали на задний бампер, ухватившись за специальную раму на кузове, За руль сел тот молодой, которого они называли Исмаил, а Ибрагим примостился рядом.
   «Чероки» умчался, оставив  на дороге широкую колею и растерянных селян.

                ***
   Высоко в горах, в забытом богом ауле, у подножья какой-то башни,  сложенной из не-тесаных камней сидели двое. Ярко горел костер.
   — Я тоже мог бы стать профессором, — задумчиво сказал Ибрагим, вороша палкой золу в костре, —  я закончил Воронежский политех, и мечтал создать машину, которая могла бы взбираться по вертикальным склонам гор.  Даже название придумал – Альпилифт.
Профессор с интересом посмотрел на него.
   — Да, да, —  не удивляйся, старик, я мог бы. Голова у меня варит, даже сейчас. Но вот, по воле Аллаха пришлось воевать.
   — Никогда, ни один бог не может заставить  людей убивать друг друга. Это противно воле божьей.
   — Да? Это говоришь ты, христианин, пришедший на мою землю убивать?
   — Я уже говорил, я —  геолог.
   — Знаю, знаю, но вранье и обман у вас в крови.  Чем докажешь, что не шпион? Откуда я знаю, с чем твой сын пришел сюда? Недаром даже ваш пророк Иисус врал всем, что он бог.
   — Даже если предположить, что он не был богом, он сын божий и учил добру, миру, уважению к старшим…
   — Миру? Он учил миру? — Ибрагим натянуто улыбнулся. — Он же первый убийца!  Хм, учил миру... Как же тогда состоялись крестовые походы? Если он бог, и если он был против убийства, почему не наказал, почему не остановил этих ваших крестоносцев?
   — Я думаю, что здесь вопрос первопричины: сначала арабы  захватили Гроб Господень, а уж потом крестоносцы взялись его освобождать. Магомет ведь тоже был против убийства людей. А сколько народу погубили арабские завоеватели?  И это несмотря на то, что Ислам является  одной из мировых религий и считает убийство человека преступлением.
   — Магомет никогда не говорил, что он бог. Бог в этом мире один – Аллах, а Магомет – пророк его. И вообще, я думаю, что мы говорим «Бог» и подразумеваем одно и то же лицо. Просто у нас он называется Аллах, у вас, в ветхом завете Эллохим, у индусов – Будда.

   Даже пророки одни и те же. Только ваш Христос не захотел быть пророком и назвался богом. Он врал, как самый обыкновенный смертный.
   — Но ведь он не умер, как обыкновенный смертный, он воскрес!  И этот факт у нас трактуется как свидетельство его божественного происхождения.
   —  Э-э-э, брось, профессор, — Ибрагим встал, — все это байки для бабушек, тронутых умом. Пошли спать, поздно уже. Он провел старика до сарая и запер за ним дверь на замок.

Так прошло три дня. Ибрагим давно понял, что его пленники никакие не шпионы, но отпускать их не торопился. Профессор с сыном напомнили ему о мирных временах, о студенческих годах, они стали причиной его ностальгических воспоминаний. Огрубевшая за два года  боевых действий душа требовала отдыха и праздника. Каждый из прошедших трех дней он использовал для бесед с профессором. Они говорили обо всем: о музыке, о поэзии, о религии, о геологии и истории.
   Ибрагим оказался весьма неглупым человеком, достаточно хорошо образованным, начитанным, но с  очень консервативными взглядами.  В нем парадоксально уживались песни Высоцкого и женщина в парандже, стихи Евтушенко и суры из Корана.  Здесь, в горах, он был окружен во многом невежественными людьми. С ними можно было говорить о войне, об оружии, о ненависти к русским, ну и молиться  вместе.  Но его бы не поняли или сочли сумасшедшим, если бы он вздумал читать им Петрарку или Лермонтова. Пленники оказались для него некоей отдушиной, окошком в тот старый мир, по которому он подсознательно скучал.  В уме ему трудно было отказать, профессора пугала лишь его из-лишняя эмоциональность. Он загорался в споре как спичка, нередко обрамляя высокие слова банальным матом. И это было непривычно, резало слух, но выбирать не приходилось.  Профессор никогда не забывал, кто здесь хозяин положения.

   На четвертый день  благостную тишину утра внезапно нарушил шум мотора автомобиля. Поднялся крик, гвалт, перебранка, затем плач на очень высокой ноте, в который вплетался бешеный рев зверя. Плакали женщины, а зверем ревел Ибрагим.

   Оказывается, отряд разведчиков попал в засаду и брат его Исмаил был убит снарядом. Выстрел из гранатомета пронзил его насквозь, пробив живот и вырвав полпозвоночника. Ибрагим склонился над телом брата и раскачивался, обезумев от горя.
   — Смерть! — кричал он, — смерть всем неверным. Пусть гиены грызут их глаза и уши! Пусть дети и внуки их сдохнут, пусть жрут плоть своих отцов. О, Аллах, дай мне силы отомстить им! Я вырву у них сердце, я выпотрошу их тела, я зарежу их жен и детей, как режу баранов! Я… — внезапная мысль остановила его крик: он вспомнил о русских пленниках. Вот они — первые жертвы, вот они — мои первые бараны.
   — Аким, — обратился он к одному из боевиков, — приведи этих тварей. Нет, постой, приведи сначала старика.

   Пока Аким выводил пленника,  Ибрагим немного успокоился. Он постарался вернуться  в обычное свое философски отрешенное состояние. Устало сел на камень и смотрел, как старик подходит к нему.  Минуты три оба молчали. Профессор увидел убитого Исмаила, взглянул на спокойное лицо Ибрагима,  и понял, что за этим спокойствием бушует океан ярости. Понял и опустил глаза, а вместе с ними непроизвольно опустились и плечи. Страх, понимание, что он, невиновный, сейчас будет отвечать за того, кто уничтожил боевика. Не простого боевика, а брата Ибрагима.
Бандит,  выдержав паузу,  протянул руку в сторону, указывая на труп.
   — Посмотри, что сделали твои единоверцы. Посмотри! Какими путями вы пришли ко мне? Какими дорогами пришел сюда этот грязный пес, который стрелял в моего брата?
Я его обязательно найду! Найду!  И голова его будет сохнуть на этой палке. По-любому найду!
  — Подожди, Ибрагим, причем здесь единоверцы? Ты борешься с властью, власть борется с тобой. Причем здесь вера!

   Слабая надежда появилась в душе профессора: может, он хочет показать свое превосходство, показать, что не смирится с потерей родного брата, что убийца будет наказан, а брат отмщен? Хочет подтвердить сказанные ранее слова о Христе, как убийце? Но следующая фраза лишила его надежды. Он понял, что месть обрушится сейчас на его голову.
   — Эх, старик, ты хоть и ученый, а ничего не понимаешь в этой  жизни. У вас, в библии есть рассказ про нашего Ибрагима, который хотел зарезать сына, чтобы богу жертву принести. Вы его называете, по-моему, Абрам, да?
   — Авраам, — поправил профессор.
   — И ваш этот Аврам и наш Ибрагим очень любили своего сына Исмаила.
   — Его звали Исаак — опять поправил старик
   — Нет. Исаак или Ишак — для меня все равно. У нас его звали Исмаил.      Понимаешь старик, его звали как моего брата — Ис-ма-ил! Аллах велик!  Это он показал тебе и твоему сыну путь ко мне. Он знал, что брат мой умрет и прислал вас, чтобы я отомстил твоему богу.

   Он замолчал, испытующе поглядывая на профессора.
   — Скажи, старик, ты любишь своего сына?
   –— Люблю. — Сергей Витальевич опустил голову, с ужасом начиная осознавать, что затевает этот горец. И в то же время сомневаясь: нет, не может быть,  он умный, начитанный человек, он размышлял вместе с ним о человечности, о любви к ближнему… Нет, не может быть!
   — Я же тоже любил своего младшего брата. Он  мне был как сын. Получается, что  я принес жертву богу, а ты нет. Посмотри на это небо, старик, посмотри, нет ли там ангела, который остановит твою руку, когда будешь резать горло своему сыну! — Ибрагим перешел на крик. Ярость, сдерживаемая усилием воли, вырвалась наружу. Он бил кулаком о камень, крича:  — Собаки, всех вас надо уничтожить, всех до одного!

   Двое боевиков приволокли связанного по рукам и ногам Виталия. Он дергался, извиваясь как змея, но вырваться из пут не удавалось.
Профессор стал на колени.  Ужас и страдания всех прошедших поколений, перенесших набеги викингов и монголо-татар, зверства Гражданской войны и фашистских застенков сконцентрировались в нем и подавляли его волю. Он понимал, что от него требует этот горец, и знал, был уверен, что никогда, ни за что не сможет сделать это.
   — Умоляю, Исмаил, все что хочешь, только не это. У тебя есть дети, я знаю, ты меня поймешь…
   — У меня был брат! А вы убили его! – сказал и одновременно ногой оттолкнул старика.

   Связанного Виталия положили на большой камень, трое навалились на него, так, что он уже не мог пошевелиться. Ибрагим протянул свой охотничий  нож. По-турецки загну-тый он походил на ятаган:
   — Давай, старик, давай, выполни волю Аллаха. — Он силой разжал ладонь профессора и вложил в нее рукоятку ножа.
   — Я не буду! – профессор вдруг разозлился и бросил нож. Ибрагим ударил его. Несильно, но хлестко, так что если бы не большой валун, старик упал бы. Горец снова вложил нож в его сжатую ладонь:
  — Зарежешь сына — станешь святым. Я тогда не смогу тебя обижать и отпущу домой. Этим ты выполнишь волю твоего и моего бога. Мой брат будет на время отомщен. Аллах акбар.
   — Аллах акбар, — повторили боевики,  стоявшие кругом у  распластанного на камне Виталия и его обезумевшего от горя отца.

   Профессор подошел к сыну.  Слезы текли по щекам, плечи содрогались от всхлипываний:
   — Прости меня, сынок. Это я привел тебя сюда. Прости меня. Будь мужественен. Придется нам с тобой умереть. Но первым умру я.
Он кинулся на Ибрагима, но не достал его ножом.  Упал. Ибрагим отскочил.
   Они били его в течение получаса. Три бородача встали треугольником  и «катали»  как мячик между собой. Он упал почти сразу, но его поднимали и ударом кулака или ноги отправляли искать четвертый угол.  Практически бездыханное тело пинали ногами, попадая носком ботинка то в лицо, то в живот, то в спину.  Поняв, что переборщили, облили  водой,  оттащили в сарай и бросили на охапку сена. Виталий слышал стоны отца но, кроме бешеного крика отчаяния, ничем не мог ему помочь. Он лежал на камне связанный веревками, словно в коконе и не мог пошевелиться.


                ***
   Они обнялись. Отец и сын обнялись и почувствовали тепло друг друга.  Два человека, с опухшими от синяков лицами, в разорванных рубахах стояли, прижавшись,  и поддерживая друг друга, чтобы не упасть.  Отец вспомнил как много лет назад трепетно и нежно  прижимал к себе детское тело, вслушиваясь в биение маленького сердца, как сынок крепко-крепко  обнимал его за шею. И не было тогда на земле счастливее человека, и не было тогда на земле счастливее ребенка. Ребенок вырос, выучился, женился, появились внуки, и уже их обнимал старик, отдавая свое тепло и любовь. Сейчас он вновь ощутил это тепло. Как будто сыну было три-четыре годика, и они вновь крепко-крепко обнимались.

   Когда сын повзрослел, отец стал называть его по полному имени: не Виталькой а  Виталием. А сейчас вдруг перешел на отеческое «сынок».
   — Сынок, — сказал, не выпуская его из объятий, — сынок, ты знаешь, чего они хотят. Сделай это. Прошу тебя, сделай это. Я уже стар, я избит так, что на мне нет живого места. Все равно я помру. Даже если они нас отпустят.  Сделай это. Они тебя отпустят. Я знаю, Ибрагим, хоть и зверь, но слово горца сдержит. Ты увидишь Ирочку и Машеньку с Колей. Ты увидишь их, обнимешь… за меня… поцелуешь…
   Голос его задрожал, но он сдержался.

   Они стояли обнявшись, а окружившие  боевики молча ждали, давая возможность попрощаться.
   — Пап, ты же знаешь, я никогда не подниму руку на тебя. Я лучше умру. Убей ты меня.
   Старик улыбнулся сквозь слезы.  Когда вчера в сарай вошел Ибрагим, он сразу понял, что муки его не закончились, что они только начинаются. Ибрагим предложил устроить гладиаторский бой между отцом и сыном. Выживший получит свободу.  Откажетесь – на твоих глазах отрежем голову сына и дадим тебе на одну ночь, а утром будешь корчиться на колу.

   Умереть он не боялся, боялся увидеть мучительную смерть сына. Поэтому сразу согласился, решив, что заставит сына убить себя.Сейчас он вдруг  понял, насколько трудна эта задача, насколько неосуществима.  «Я лучше умру» – сказал сын. И эти слова согрели сердце старика. Да, это его сын, его кровинушка, его характер. А вслух сказал:
   — Сейчас не время геройствовать, сынок. Сейчас надо включить разум и четко, с математической откровенностью просчитать, что лучше. Ты это умеешь, хотя времени мало. Поэтому, в бою ты меня просто ткнешь ножом, а я уж постараюсь как-то…
   —Э! Э! Э! Хватит. Свидание окончено. Пошли по углам. — Ибрагим сидел на том самом камне, где днем раньше предполагалось принести в жертву Виталия.
— Увидишь моих внуков, скажи, что я их люблю, —  крикнул на прощание старик. Их разняли и отвели по разным углам. Ринга как такового или арены не было. Драться можно было где угодно.

   Выстрел из пистолета означал начало схватки. Они пошли по воображаемому кругу, осторожно передвигая ноги.  Пожилой искалеченный профессор и такой же избитый его сын.
   — Давай, давай, сходитесь, сходитесь! — приказывали  бандиты, предвкушавшие картину чужой смерти и запах крови уже будоражил их обоняние.
Они сошлись: обнялись как боксеры в клинче, держа ножи сбоку от тел. Обнялись и стояли так, ощущая биение родных сердец. Ни мыслей, ни слез, ни сил – все давно закончилось. Их разняли и опять поставили друг против друга.
   — Последний раз предупреждаю, — голос Ибрагима не обещал ничего хорошего, —  еще раз обниметесь просто так, без ударов — голова молодого будет кирдык.

   Куда девалась его интеллигентность. Куда ушло его знание поэзии, его знание истории, его душевность? Куда все это девалось? Сорок или сто веков человеческой цивилизации пролетели как одна секунда. На камне сидел зверь, ничего не знающий, кроме убийства. И в этом он был непревзойденным мастером. Убить не просто так, как обычно убивают, а убить изощренно, убить так, чтобы у окружающих волосы встали дыбом, убить так, чтобы кровь стыла в жилах, чтобы мурашки по телу!

   Они опять сошлись. И опять обнялись, на этот раз не так плотно, потому что держали  ножи перед собой.
   — Давай, сынок, бей, — угрюмо сказал отец, подбадривая сына, но тот вдруг заплакал,  задыхаясь от недостатка воздуха,  еле удерживаясь на ногах.
Горцы начали хлопать,  задавая ритм бою. Криками подбадривали пленников, а те двое кружились потихоньку в объятиях друг друга и голос отца тонул в общем шуме.
   — Бей, сынок, умоляю, бей! Ведь оба погибнем!  Бей, давай, ну!
Обливаясь потом и слезами, сын поддерживал еле стоявшего отца. В ушах как колокол звучал приказ: «Бей, сынок!» И он не мог.

   Прошло минут пять, а они все кружились под  ритмичные хлопки банды. Виталий оглядывался на Ибрагима: вот, сейчас он улыбнется и скажет, что пошутил. Или просто пожалеет их и остановит эту карусель смерти.
   — Ты на меня не смотри, — под хлопки бандитов угрюмо сказал тот, — я не ангел, я не могу остановить твою руку.
   Выхода не было. С детства отец учил его, что безвыходных ситуаций не бывает. В самой безвыходной ситуации всегда есть самый последний выход – оставаться человеком. Но как! Как остаться человеком? Умереть? Умереть вдвоем, видя мучения родной души? А дома? А родные? Как они переживут их гибель? Дети останутся сиротами? Их некому будет защитить?  Боже, как не хочется умирать, как страшно! Никто не увидит,  никто не узнает…
   — Бей, сынок!

   Виталий вспомнил детей, жену. Господи, спаси и сохрани!
   — Бей, сынок, бей! — умолял отец. И вдруг почувствовал остроту клинка, входящего в его плоть.  Остекленелые  глаза сына испуганно смотрели в лицо отца, а вокруг установилась невообразимая, космическая тишина. Боевики продолжали кричать и хлопать, но отец и сын ничего не слышали. Они оглохли от навалившегося на них горя. Еле держась на ногах, сын поддерживал уходящего отца. Глаза старика вначале испуганно удивлен-ные, постепенно затуманились.
   — Бей, сынок, — продолжал он шептать по инерции и опускался, скользя вдоль тела сына, который, как ни старался, не мог удержать его. Оба медленно опустились на землю. Потрясенный содеянным, сын держал отца за плечи, не давая запрокинутой голове коснуться земли. Он растеряно озирался по сторонам, не понимая, где находится  и кто вокруг него.

   Стоявшие вокруг горцы  расставили согнутые в локтях руки ладонями кверху. Совершалась молитва.
   — Аллах акбар! — печально сказал Ибрагим и провел ладонями вдоль щек.
   — Алла Абар, — ответили ему боевики, окончив молитву.
   — Папа, папа!  — шептал Виталий, — прости меня, я не хотел! Папа! Прости…— голос срывался, мокрые от слез глаза наполнились безумием. Он повернулся к молящимся:
   — Сволочи, изверги, твари из ада! — вот кто вы!
   — Я бы на твоем месте не так категорично разговаривал, — Ибрагим подошел к нему и, взяв за волосы, приподнял голову. — Кто из нас сволочь, кто из ада?  Это ты убил сво-его отца! Ты! Все вы русские такие. Отца убьете, маму убьете, чтобы самому жить. Трусы вы и шакалы.
   — Сволочи! Папа! Прости меня! Я не хотел…  — он не слышал Ибрагима, меся рука-ми землю с кровью, он пытался встать, у него не получалось, он падал, но снова и снова пытался подняться.
   — Уберите это говно отсюда, — приказал Ибрагим. Презрение, откровенное, беспощадное презрение чувствовалось в выражении его лица, взмахе руки и в голосе.

   На этот раз Виталия не стали связывать. Просто оттащили в сарай и заперли.  «Что я наделал! Что я наделал!» – твердил он, хватаясь за голову и переползая из угла в угол. Осознание  надвинувшейся беды угнетало волю. Удивленные, полные боли глаза отца смотрели на него со всех точек  окружающего пространства и он не мог понять чего в этом взгляде больше: удивления или укора.

   «Бей, сынок, бей!» – звучало в ушах,  и ему мерещилась ирония в словах родителя. Всеми фибрами души он чувствовал  его обиду и его разочарование.  В сложившейся ситуации профессор желал умереть от руки сына, но не ожидал, что это будет так больно. Не в физическом плане — в духовном. Этот нож вонзился не в тело его, а в душу.
   Бей, сынок, бей… Вдруг он отчетливо вспомнил только что сказанные презрительные слова горца: Все вы, русские, такие. Отца убьете, маму убьете, чтобы самому жить. Трусы вы…
   — Нет! — Закричал он, кинувшись на дверь сарая и стуча в нее. — Не трусы мы! Не трусы!   Посмотри:  это мы, трусы, разгромили монголо-татар, мы, русские трусы, победили Наполеона, мы, трусы, разбили армады немецких армий и прошли по Европе, освоодили  ее.

   Ибрагим не слушал, он махнул рукой, показывая своим, чтобы забрали тело старика, и ушел к машине. Он успокоился: свершилась месть и жертва Аллаху. Брат может спать спокойно.
               
                ***
   Все эти дни Дибир не мог найти себе место.  Ему не верилось, что вот так, просто можно придти и забрать ни в чем не повинных людей. Все село знало, что Ибрагим подался к бандитам,  но эти слухи появились года два назад, как только он исчез. С тех пор о нем не было никаких вестей. Отряды боевиков  скрывались в лесах, в труднодоступных горных районах, власти проводили спецоперации, где-то гремели орудия, шли бои, но их аул находился в стороне от этих событий. Так уж получилось, что сюда не заглядывали ни бандиты, ни армейские части.

   Сначала  Дибир и его  соседи надеялись, что Ибрагим сдержит слово и вернет пленников, потом решили сообщить властям.  Поехали в район.  В местной милиция предположили, что профессора с сыном давно уже увели в другой район и скоро потребуют выкуп. Тем не менее, обещали поискать. Дибир настаивал на  немедленных действиях...
   — Где их искать! Ты знаешь, где они? —  сердито отвечал капитан милиции. Завтра поеду в город, доложу, а там — посмотрим.

   В ауле Дибира встретил сосед Гасан.
   — Сын видел как машина поднималась в гору  через восточное ущелье. Вся пробитая пулями и покореженная.
   — Это там, где он овец пас? — заинтересовался Дибир
   — Ну, не совсем там,  километров пять оттуда, —  Гасан помолчал, потом махнул рукой и высказал — можно их тепленькими взять, Дибо, может рискнем?

   Десять селян, вооружившись охотничьими ружьями, косами и топорами глубокой ночью атаковали  лагерь боевиков. Сонный Ибрагим попытался оказать сопротивление, но был связан и вместе с четырьмя своими абреками препровожден в район. Двое боевиков сбежали. Виталий оказался на свободе.

                ***
   Стоя на стуле, все еще борясь со страхом смерти, он невольно оттягивал момент, когда петля затянется на  шее. Вспомнил слова Ибрагима: трусы вы и шакалы…
     «Не трусы мы и не шакалы, — сказал вслух, как бы подбадривая себя, — мы – Люди! Мы люди, в отличие от тебя».  «Мы — Люди!» — повторил он и накинул петлю на шею. Затем сказал тихо, почти шепотом: «Прости, отец!» — и оттолкнул стул под собою.
    Люстра не выдержала тяжести тела и оторвалась от потолка. На секунду Виталий потерял сознание. И вдруг увидел отца: тот стоял в окровавленной одежде и ласково улыбался:«Я тебя давно простил, сынок…»
   Очнулся  на полу. Из порезанной ладони текла кровь. Рядом валялись осколки  плафонов люстры, об которые он и порезался.  <Не трусы мы», – тихо сказал сын  и решил: завтра иду в военкомат, попрошусь в горы. Не мстить — доказывать: не трусы мы.




18 – 25 октября 2014 г.