Женщина, которая кричала от любви

Лере
Somewhere across the sea there was wreck of a ship...


Обычно он не вмешивался. Он старательно избегал любых проблем и неприятностей и никогда не дрался. До того вечера. Он чувствовал, что добром это не кончится, и потому инстинктивно бежал любых проявлений агрессии. Но не в тот день.

И он редко появлялся на той улице, особенно в ночное время: клубы выстроились здесь один за другим, так, что, выходя из одного покурить, можно было легко ошибиться и вернуться уже в соседний. Здесь постоянно дрались, кричали, здесь все время кого-то рвало, кто-то давился сигаретным дымом. В основном, подростки, либо студенческая молодежь. Люди постарше здесь тоже бывали, но они кучковались своими компаниями и редко бывали замечены в каких бы то ни было неурядицах.
Но не в тот день.

Он всего-навсего заехал в банкомат, задержавшись у друзей. Было около полуночи, когда он увидел их: троих здоровенных парней, которые пытались запихнуть на заднее сиденье машины высокую девушку. Она отчаянно сопротивлялась, извивалась змеей, упиралась ногами в дверцы машины. Он заметил, что одна из ее изящных туфель уже лишилась каблука. Мордоворот, державший ее сзади, умудрялся периодически затыкать ей рот, хотя та, кажется, уже охрипла от крика. Один из бандюг сидел за рулем Тойоты, другой пытался перехватить ее отчаянно колотившие машину ноги. В какой-то момент его осенило, и он изо всей своей тупой силы долбанул ребром огромной ручищи по голени девушки, та взвыла от боли и на секунду обмякла, чем бугай сзади радостно воспользовался.

Воспользовался бы.

Он никогда не дрался и уж точно не считал себя героем, призванным спасать прекрасных дам. Обычно в подобных ситуациях он играл роль летописца, объяснявшего потом, что было, как, кто начал и почему. Тут же он буквально озверел и бросился на них, один против двух, пышущих злобой и агрессией. Уже ввязавшись, он понял, что совершил ошибку: драться он не умеет, в отличие от этих мордоворотов. К счастью, он вопил так яростно, что к нему тут же пришли на выручку еще человека четыре. Бугаи, взвесив все за и против, решили не связываться и, щедро посыпая руганью толпу, убрались на своей Тойоте.

Пытаясь отдышаться, он впервые в жизни чувствовал, как в крови плещется адреналин драки. Это явное и несомненное наслаждение было для него новым... Что-то пробуждалось в его теле, эта стихия пьянила, ударяя в голову мнимым ощущением всемогущества. Легкая победа принесла кураж, и в тот момент он был уверен, что, если вдруг троица задумает вернуться, он отделает их в одиночку – жестоко, почти по-садистски, так, что они попросту уже не смогут думать о женщинах... Но они не вернулись.
 
Во рту было солоновато: он приложил руку к губе и понял, что она разбита. Кто-то подошел сзади и положил руку на плечо:

- Я, наверное, должна сказать спасибо. Ведь вам досталось… Хотя, судя по всему, легко отделались. Они были ужасны.

Голос был хрипловатый, нарочито спокойный. Он знал такие голоса. Подобное спокойствие в них означало тщательно скрываемый, почти смертельный испуг. Он обернулся.
 
Перед ним стояла та самая девушка, которую он только что спас. У него дух захватило.

До сих пор он считал самой красивой женщиной в мире Монику Белуччи. Он тут же понял, что был неправ. Самая красивая женщина в мире стояла перед ним. Высокая, стройная, лет двадцати пяти, в светлом элегантном платье до колена – кажется, такой покрой называют «футляр» - его бывшая жена носила такие, - со светлыми же волосами, длинными серьгами, подчеркивающими тонкие линии лебединой шеи. Она пристально разглядывала его огромными глазами из-под идеально ровных бровей. Ярко-красная помада на ее гармоничном скульптурном лице была растерта: свидетельство недавнего покушения на эту ослепительную, ослепляющую красоту. Грубый мазок, призванный осквернить плавность ее черт, казался преступлением против мироздания. Он рассвирепел, когда вообразил, каким образом ей могли растереть помаду. Она протянула руку и коснулась его запястья:

- Я говорю, спасибо…

Четверо парней, отважно пришедших ему на выручку, окружили ее вместе с их подругами и стали расспрашивать, все ли в порядке, она кивала, отвечала, благодарила, даже пыталась улыбаться. Он наблюдал за ней. Казалось, она была абсолютно спокойна, но по ее телу – почти незаметно для постороннего глаза – нет-нет, и пробегала легкая судорога, старательно подавляемая усилием воли.
 
- Кто это такие? Вы их знаете? – спросила одна из девушек, рыжеволосая, в кожаной куртке.

- Нет, - она покачала головой, - не знаю. Они пристали ко мне, когда я вышла из перехода. Я резко ответила, а когда они подошли, то поняла, что зря: они на наркоте. У них глаза были стеклянные… Мне стало страшно, но убежать я не успела. Тот, что меня сзади держал, схватил меня за руку, – она показала чудовищный синяк в виде четырех полукругов. Да, лапы у него были прямо-таки звериные…

- Может, выпить хотите? Пойдемте с нами? Пойдемте, мы празднуем день рождения, присоединяйтесь!

Все радостно закивали, и он был уверен, что она согласится, но она покачала головой:

- Да нет, спасибо, я все равно не смогу успокоиться...
И, как только они разошлись, желая ей удачи на прощание и напрасно призывая к осторожности, она повернулась к нему. Он только сейчас заметил, что она разулась: ее босые ноги белели мрамором на темном фоне асфальта.

-Увези меня к себе. Можно? Мне негде сейчас остаться. Пожалуйста.
Он ошарашенно поглядел на нее. Странная просьба. Она что, решила отблагодарить его? Нет, он не был готов к случайным интрижкам, даже с ней… Тем более с ней.
 
- Я…
- Не пойми меня неправильно. Мне правда некуда пойти. А уже поздно. У тебя ведь найдется лишнее одеяло?
Ее не нравились ни ее предложение, ни этот внезапный и неоправданный переход на «ты».

- Может быть, вам стоит позвонить кому-то из друзей, или знакомых, и лучше пойти к ним?

Она отрицательно покачала головой и продемонстрировала ему свой телефон – он был разбит, разломан, очевидно, ему досталось от бугаев не меньше, чем хозяйке.
- Они раздавили его, когда увидели, что я его из кармана достаю…

- Вы можете позвонить с моего, - и он уже полез за ним, но она перехватила его руку. Ее прикосновение жгло, как уголь. Наверное, у нее поднялась температура.
-Нет. Пожалуйста. Увези меня к себе, - повторяла она, - я не буду спать с тобой, я буду спать у тебя. Мне это очень нужно.

«Должно быть, - подумал он, - у нее шок. Иначе бы она не твердила это, как заклинание. С виду вполне приличная, может быть, действительно, нет ничего страшного в том, чтобы отвезти ее к себе на ночь. Напоить чаем и уложить спать...» В конце концов, он же ее спас. Надо доводить дело до конца.

- Хорошо, - сдался он, - но я далеко живу…

Она тут же повеселела и улыбнулась своей растертой улыбкой.

- Спасибо. Теперь ты меня точно спас, - и он даже не успел заметить, как она уже подхватила его под руку. Он молча повел ее к машине. Уже открывая дверцу, он взглянул на нее и усмехнулся:

- Знаешь, это, конечно, совсем не смешно, но тебя сегодня все-таки увозят в Тойоте…


Он не приводил домой женщин, тем более после развода. До этого единственной женщиной его жизни, не считая пары-тройки в юности, была его жена. Прежде он считал ее красивой, но потом понял, что ошибался, принимая доброту за красоту. Она была добра к нему, и делала вид, что любит, что вполне его устраивало. Он никогда всерьез не задумывался, действительно ли она испытывает к нему это чувство. Он ее любил. Или по крайней мере так думал. Он был благодарен ей за многое, даже теперь, после развода. Когда на второй день жизни умер их сын, крохотный розовый мальчик, их связало общее горе. Оно же и навсегда развязало их.
Он не был склонен к театральности. В его куда ни глянь ненастоящей жизни было и подлинное – и счастье, и горе. Ему был знаком ее вкус, терпкий, как корень какого-то восточного растения. Раньше он думал, что любит острое, но теперь уже не был в этом уверен. В мире, где жизнь длится два дня, ты не можешь ни в чем быть уверен.

Он был еще очень молод и весьма привлекателен – таким его находили женщины, да и друзья-мужчины нередко подшучивали над его внешностью. Красавцем он не был, но мужская красота вещь куда более относительная, чем женская. Хотя и с той не все однозначно. В миг, когда он осознал это, он понял, что и детство, и юность ушли навсегда.

И вот рядом сидит она, абсолютно однозначная красота, которую, как бы театрально это не звучало, он спас – в абсолютном смысле слова. Она бросила вызов его хрупкому мирку, где на стенах поверх старых обоев, судорожно цепляющихся за остовы еще более старых газет, он крепил на кнопки старые черно-белые фотографии. Его мирку, где все было такое же ненастоящее, как накладные ресницы Мишель Мерсье в «Анжелике». Это, впрочем, и делало его бесценным. Утешение, которое он нашел в одиночестве, было ужасно фальшивым, но он берег его.

Больше всего на свете ему хотелось остановиться на обочине и высадить ее. Сказать что-то ужасно грубое, резкое, чтобы ранить и уязвить. Чем дальше они ехали, тем сильнее требовал это его внутренний голос.

Он знал этот голос. Так говорил страх. И он вез ее дальше, мимо буддистского храма, недостроенного стадиона, через Лахту и Лисий Нос. Увидев перечеркнутую вывеску «Санкт-Петербург», она встревожилась. 

- Куда мы едем, - нахмурилась она, - куда ты меня везешь?

- Туда, куда ты и просила. Домой. Ко мне домой, - поправился он, - я же говорил, что живу далеко…
- В Сестрорецке?
- Не совсем.
- Неужели в один и тот же вечер можно напороться дважды на одни и те же неприятности? – спросила она. Он усмехнулся:
- Нет, я не маньяк. Ну и в любом случае, ты сама напросилась.
- Ты один живешь?
Странный вопрос. Нужно было задать его полчаса назад, до того, как сесть в его машину.
- Один.
- Я знала это, была уверена…
Это его задело:
- С чего ты взяла? Я не похож на человека, у которого кто-то есть?
Она покачала головой и улыбнулась:
- Нет. Совсем нет. Просто ты вокруг себя стену выстроил. Обычно я говорю, что от таких людей пахнет одиночеством…
Он улыбнулся:
- Вообще-то у меня другой парфюм, но по-своему ты права.
Она рассмеялась:
- У тебя хорошее чувство юмора, это мне нравится.
- Почему тебе негде ночевать? – спросил он, переводя тему, - ты не из Питера? Или… может, ремонт?
- Нет. Из Питера.
Он осторожно взглянул на нее:

- Поссорилась с кем-то?

Она не ответила, и он решил, что угадал. «Ладно, - подумал он. – Пусть молчит, лезть не буду. У каждого свой повод молчать».

Они свернули на дамбу. Когда едешь по дамбе, понимаешь, что живешь в одном из самых удивительных городов мира. На рассвете море отливает жемчугом, вечером – серебром. В иные дни, когда дует сильный ветер и светит солнце, вода становится нежно-кофейной, но тяжелые спины волн голубеют опрокинутым небом. Кажется, огромная соколиная стая сошлась в смертной битве с зимородками, и ни те, ни другие не отваживаются победить, пораженные красотой оперения противника... По ночам море становилось страшным. Белопенные гребни напоминали китайских драконов, с их змеиными извивами и гибкими усами. Вода чернела. Редкие чайки, которых будил рев стихии, реяли над морем, и их плаксивые крики били стекла в душе и резали осколками несбывшегося.

- Значит, Кронштадт, - улыбнулась она.
- Или Ломоносов? Почему именно Кронштадт? Дамба может и к Сосновому Бору вывести. Я живу далеко…
 Она развеселилась:
- Точно, в Кронштадте! Там я еще не ночевала… - она внезапно осеклась. Он не стал спрашивать.
«Может, она преступница», - мелькнуло у него. Эта мысль показалась ему крайне возбуждающей. Ей бы пошло. Все, что угодно пошло бы ей…

Возможно, эти трое схватили ее вовсе не потому, что она ответила им что-то резкое. Может, она ограбила их, или подставила. А может, она скрывается от закона? Он покосился на нее. Сейчас вид у нее был вполне умиротворенный, даже беззаботный. Она с легкой улыбкой разглядывала дорогу и море вокруг. Помаду, размазанную по щекам, она так и не стерла, и темное пятно на ее лице притягивало взгляд вызывающей неуместностью.

- У тебя есть музыка? – она потянулась рукой к радио. На дамбе радио ловило не везде, но ей повезло. На «Европе» играл последний хит Дэвида Гетты.
- Чем ты занимаешься? - не выдержал он, и тут же подумал, что почему-то род занятий людей интересует нас куда больше, чем даже их имя. Он ведь так и не знает, как ее зовут, хотя это казалось ему естественным. Таких, как она, просто не могут никак звать, потому что они носят все имена сразу. И владеют всеми сердцами в мире.

- Я? Я бухгалтер. В пенсионном фонде.

Он расхохотался. Такая пошлость никак не вязалась с ее образом.
- Нет уж! Во что я не поверю, так уж точно в это.
- А кем бы я могла работать по-твоему? – хитро сощурилась она.
- Актрисой. Моделью. Я не знаю, танцовщицей… Матой Хари. Секретным агентом. Писательницей. Киллером…

- Я ветеринар, - тут же ответила она.
Он посмотрел на нее. Она глядела ему прямо в глаза.
- Хорошо, пусть будет ветеринар…

И она вошла в его квартиру. Он гордился собой за то, что всегда следил за порядком. На первый взгляд его жилище и не назовешь холостяцким. Может быть даже, она решит, что у него кто-то есть, просто они и не живут вместе. Но, покосившись на нее, он понял, что едва ли это ее волнует. Электрический свет обнажил усталость, отметившую тяжелой печатью прекрасное лицо незнакомки. Его безымянная спутница валилась с ног, хоть и старалась всеми силами не показывать этого. В прихожей у него, как и у всех людей на свете, висело большое зеркало. Увидев себя в нем, она расхохоталась:

- М-да, ну и вид! Ты чего ж не говорил, что у меня все лицо в помаде? Это я всю дорогу так ехала!
Он улыбнулся:

- Это тебя не портит...

Кажется, эта маленькая неумелая ложь тронула ее, и она оглянулась и улыбнулась в ответ. Он предложил ей принять душ, она серьезно согласилась, сказав, что до сих пор чувствует «лапы тех придурков». Тогда он по-джентльменски выделил ей одну из своих рубашек, допустив очередную страшную ошибку: когда она вышла в ней из душа, ему в голову бросилась кровь. Эта женщина была столь соблазнительна, что желание мигом разлилось по его закостеневшему телу. Он молча расстелил ей кровать, в которую она тут же залезла, даже забыв поблагодарить, но он не придал этому значения.

Пока он разогревал еду и заваривал чай, незнакомка заснула, тихо и безмятежно. Одеяло накрыло ее, как волна накрывает русалок, рыб, морских звезд, остовы кораблей, мины и снаряды, уцелевшие после второй мировой, утопленников – все то, что находится в вечном плену у моря. В этом городе все мы пленники моря. Все, кто любит этот город – его пленники.

Он постоял немного, глядя на нее. Она была так прекрасна! Ему казалось неправдоподобным, что она лежала в его кровати. Она должна спать на постели из звезд, в ослепительно-ярком гамаке созвездий среди бескрайней синевы. Там, где рождаются и умирают мысли, чувства и мечты. «Когда мы умираем, - часто думал он, - мы уносимся в эту бесплотную, необъятную синь. Наверное, это тот же океан, что дает жизнь нашим телам, только из другой субстанции, и в нем получают рождение наши тихие, странные души, которым вечно чего-то не хватает, хотя у них и так уже все есть».

В тот миг он точно обладал всем миром, он знал это.
 
Понаблюдав за ней еще немного, он тихо вынул из шкафа свою пижаму и пошел в другую комнату. Там был крохотный, продавленный диванчик, на котором иногда ему приходилось спать, когда приезжал его шурин. Это было давно… Он был слишком тесен для него, и на нем ему часто снились дурные сны. Накрывшись пледом, он попытался забыться, но ничего не вышло.

Потому что в ту ночь кошмары снились ей.

Он никогда не видел и не слышал ничего подобного. Эта молодая, прекрасная женщина кричала и плакала во сне, ее тело содрогалось в конвульсиях, и он никак не мог ее разбудить. Он бил ее по щекам, прикладывал ко лбу мокрое полотенце, пытался удержать ее руки, в отчаянии хватавшие одеяло…

Она плакала – слезы прозрачными струями текли из-под закрытых век, как будто жизнь, частичка мирового океана, сгустившаяся в ее существе, решила покинуть это совершенное тело. Может быть, поездка по дамбе пробудила ее личный клочок моря, и теперь оно стремилось вернуться в свою колыбель. Она кричала, звала двух каких-то мужчин, упрекая одного в том, что он жестоко с ней обошелся, и другого – в том, что тот был слишком красив. А может, это был один человек…

Он решил было, что она – сумасшедшая, которая сбежала из психиатрической лечебницы.

- Поэтому …тебе негде… ночевать, - произнес он вслух, пытаясь удержать ее колеблемое ночными видениями тело. Он читал где-то, что звук человеческого голоса успокаивающе действует на людей в состоянии припадка, и увещевал ее, гладил по голове и даже пел песни, хотя не очень умел это делать. Женщина не успокаивалась и не просыпалась. Это было странно, страшно. Он уже собрался звонить в скорую, но, точно в ответ на эту мысль, она жалобно застонала, и он понял, что сделает это только в самом крайнем случае.

Устав бороться, он прижал ее к стене собственным телом, и обнял за плечи. Почувствовав чужое тепло, она вздрогнула и вдруг затихла, глубоко вздохнула и обхватила его рукой. Он остолбенел. Этого он как-то не предвидел.

- Ты притворяешься, да?

Она молчала и не двигалась. Дыхание выровнялось. Она пробормотала что-то неразборчивое и погрузилась в глубокий сон, обняв его своими длинными, гибкими руками. Наверное, так сирены увлекали на холодное, беспросветно-черное дно моря тела обманувшихся моряков. 

Тепло ее тела будоражило. Он слишком долго не был с женщиной… Он старался не думать и не чувствовать ничего, но то были тщетные попытки, он погрузился в глубины океана, откуда пути назад уже не было. Желание захватило каждую клетку организма, он с трудом контролировал себя. Изнасиловать ее он не мог. Разбудить, чтобы, осторожно лаская, вызвать в ее теле ответное влечение, не удалось бы. Она не просыпалась. То, что ей снилось, надежно удерживало ее в своей тюрьме. Безымянная гостья была в плену у снов, он – у нее…

Он понимал, что совершил роковую ошибку, приведя ее в свой дом. Проснется ли она утром? Что, если она действительно психически не здорова? Может, это летаргия? Или эпилепсия? Почему она не просыпается? Что заставляет ее кричать?  Он не помнил, когда в последний раз его мучало такое количество вопросов одновременно, тем более что они касались другого человека. После развода он решил, что больше не будет интересоваться людьми – кроме своего самого близкого окружения. Так безопаснее, думал он, и был прав. И вот она, совершенно посторонняя, запертая в своих личных тайнах, спит в его объятиях, терзая неодолимой мукой все его существо. 


Они так и заснули, обнявшись. До утра незнакомка была спокойна, и несколько часов он все же проспал, пока она не разбудила его своим воплем. Сквозь полупрозрачные шторы пробивался яркий свет, потолок голубел. Он лежал на самом краю кровати, одной рукой касаясь холодного пола. По-своему, это было хорошо: теперь у нее не будет повода сказать, что он воспользовался ситуацией.

Тот вскрик был последним, победным: он взрезал занавес мрака, и впустил дневной свет в подземелья ее снов. Страхи и ужасы послушно обратились в сухих, неприкаянных призраков, перекати-поле, и унеслись прочь, подгоняемые теплым ветром... Она сидела на кровати с открытыми глазами и плакала, даже не вытирая слез. Не в состоянии размышлять после тяжелой ночи, он сделал первое, что пришло на ум: обнял ее, сильно и крепко. Она не отстранилась, уткнулась в его плечо лицом и тихо всхлипывала. Он гладил ее по волосам и жадно прижимал к себе, чувствуя жар ее тела, запах волос, все еще отдающий ночным мраком и безнадежностью, - и невольно старался, чтобы их лица оказались ближе. Он не провоцировал ее и не спровоцировал бы никогда, но втайне надеялся, зная, как часто те, кого ночью терзают раны любви, находят утешение в случайной близости. Близости, рожденной от случая и полной отчаяния. Ее красота лишала его рассудка. Так близко!.. Откровенно, беззаветно красивые, такие женщины всегда пугали его, точно возле них висел предупреждающий знак: «безответная любовь», и была проведена разделительная линия, пересекая которую он уподоблялся преступнику. Теперь он никак не мог понять, почему он сторонился их, и корил себя за прожитые впустую годы: они так же страдали, так же кривили рот, когда плакали, как и другие. Дневной свет обнажал истину. Он с изумлением смотрел, как на его глазах красота, разъедаемая горечью боли, съеживалась, забивалась в тени морщин и впадин, эта красота кричала от страха. Так гибнут священные полотна древних мастеров от рук безумцев-геростратов... И от этого его еще сильнее влекло к ней, к этой красоте, от этого хотелось любить ее еще больше – зная отныне ее истинную хрупкость и подлинную цену.

Забывшись, он мягко коснулся ее руки, и она тут же отстранилась и напряженно посмотрела на него.

-Прости, - смущенно улыбнулся он, - я не хотел напугать тебя.
- Меня не так уж легко напугать.
Порыв прошел, она ощетинилась. Она поправила рубашку на груди – его рубашку – и пристально смотрела на него.

- Ну, ты знаешь, твоим ночным кошмарам это легко удается. Заодно достается и всем вокруг…

Она вздохнула. Потом помолчав, сквозь зубы, спросила:

- Я разговаривала во сне, да? Ты что, спал со мной?

Он поднялся и подошел к электрическому чайнику.
 
- Разговаривала? – отозвался он через плечо, - нет. Ты кричала. Почти всю ночь ты кричала и плакала. И не просыпалась, когда я тебя будил. Мне пришлось остаться рядом, иначе, мне кажется, ты могла себя покалечить... Один раз ты схватила меня за руку, вцепилась ногтями и, кажется, приоткрыла глаза. Вцепилась больно, надо сказать, - он продемонстрировал несколько изогнутых отметин на запястье. Она покачала головой:

- Прости, я не специально… Может, я и открывала глаза, но уж точно не проснулась, у меня проблемы со сном, - она перевела взгляд на чайник, он легко затрясся, вода в нем начинала бурлить. Так смеются иные толстяки – добро, обнадеживающе, успокаивающе.

- Я даже пытался петь тебе песни. Все перепробовал. Но кажется, я настолько плохо пою, что тебе только хуже стало.

Ей понравилась шутка, она улыбнулась:

- Что ты пел?

-«Не тревожь мне душу, скрипка», знаешь?

- Да, красивая песня, - кивнула она, - и сложная. И печальная… - Слово «печальная» звучало в ее устах как плач чайки над морем, как оплывающий воск церковных свечей. Он поразился музыкальности этих привычных и знакомых звуков. Он не встречал людей, кто бы так пропевал слова. Как-то в детстве он читал сказку об одной девушке, с губ которой падали жемчужины и розы, чуть только она начинала говорить… Конечно, ему объяснили переносный смысл этого образа, но теперь он убеждался в его буквальности. «Когда она встанет, надо будет поискать в кровати жемчуг», - пошутил он сам себе мысленно. Вслух он сказал:

- Печальная? Да, но как-то невесело было, знаешь ли…  Ты будешь чай или кофе? Кофе только растворимый.

- Лучше кофе. Или – если можно – и то, и другое, но по очереди, - она весело рассмеялась за его спиной. У него по телу пробежали мурашки. Он искоса взглянул на нее.

Она сидела на кровати, сложив загорелые ноги по-турецки. Голубая рубашка была ей велика, рукава – длинные. Волосы растрепались, вчерашний макияж немного растерся. Он сглотнул, отвернулся к чайнику и принялся разливать воду по чашкам. Ему подумалось, что он по собственной воле привез домой Еву, которая, перекрестив тончайшие, полупрозрачные лодыжки в его постели, в его рубашке, протягивает ему запретный плод. Его сердце снова заколотилось, как ночью. 

- Что еще ты пел?
- «Мир невозможно повернуть назад…» Как она называется?
- «Старинные часы».

-  Ее тоже, да. «Yellow Submarine», «Let it be», но английских песен я знаю немного. Пел тебе песенку о пилотах…
- Небо наш родимый дом?

- Нет, другую, «Пора в путь дорогу»…

Она просияла:

- Обожаю ее! Моя подруга ее часто поет. Спасибо. Думаю, ты мне помог.
Когда он принес ей кружку с кофе, он наконец отважился:
- Не расскажешь, что тебе снилось?
- Нет, - отрезала она. – Тебе это зачем?
- Ну, - улыбнулся он, - у меня не часто ночуют неотразимые женщины, которые плачут во сне от любви…

- Может они потому это делают редко, что ты пытаешься заставить их плакать наяву? – на удивление миролюбиво спросила она, - не лезь, куда не надо. Тебе это не нужно, - он поднял руки вверх, давая понять, что не больше не спросит.
Ему пришла в голову мысль, что любовь все время заставляет людей кричать - от наслаждения, от восторга, от боли… Его жена кричала от счастья на их свадьбе, она кричала, когда он ласкал ее, кричала, когда из ее чрева стремился на волю их сын. Существо, рожденное в любви или некоем ее подобии. Наверное, во время родов, женщины кричат не столько от боли, сколько от ужаса любви, который разрывает их тело. Хотя об этом он знал мало. Удивительный мир женского чаровал его так же, как и отпугивал своей непостижимостью.

Она отпила кофе и поморщилась.

- Знаю, редкостная дрянь, -согласился он, - я нечасто его пью.
-Ничего… А что я говорила? – она постаралась, чтобы вопрос прозвучал непринужденно, но ее взгляд был напряжен. Он понял, что утаить правду ему не удастся.

- Ты звала каких-то людей, - уклончиво ответил он, - обвиняла их в чем-то, упрекала. Бессвязно. Я даже решил, что ты бредишь.
- Ясно… - она отвернулась к окну.

- И так каждую ночь? – она на ответила. Он подождал немного, помолчал. Голубизна прорывалась в глубже в квартиру, она скользила по белым обоям, все ярче, все насыщеннее. «Море, - мелькнуло у него, - сегодня очень красивое море…». Он посмотрел на незнакомку. Она задумчиво пила бурду, которую они договорились считать кофе.

- Знаешь, я хотел сказать тебе… - он потер ладонью лоб, - банальность, конечно, и вообще не мое дело, но… Ты так кричала… Любовь порой ранит, но поверь, это не самое страшное, что может с человеком случиться. Просто поверь мне.
Она резко повернулась к нему. Он тут же раскаялся в сказанном: ее взгляд метал молнии. 

- Да что ты знаешь о любви? –воскликнула она, побледнев, - ты кем себя считаешь, чтобы учить меня жизни? Думаешь, если вступился за меня, то ты теперь всесильный герой?.. Или сенсей? У тебя же на лице написано, что ты никогда, никогда-никогда и никого не любил! Ты прятался от нее, бежал, лгал себе и всем вокруг, что любовь – это вымысел, пережиток прошлого, сказки для девочек! Ты смеялся и твердил, что не нуждаешься в ней. Да, я видела таких, как ты! У вас всех есть одна общая черта: заячий хвост. Вы трусы… Трусы! И если знаешь, что говоришь банальности, так зачем вообще говорить что-то? Ты ничего не знаешь! Ничего, слышишь? – ее прозрачный взгляд был гневен, волосы разметались по плечам. Она всплеснула своими русалочьими руками и закрыла лицо.

-Я знаю, что от любви кричат и плачут во сне…
- Я плачу не от любви, а от боли.
- Боли, вызванной любовью?
- Боли, вызванной тем, что любви больше нет!

Она замолчала и снова отвернулась к окну. Потом тихо произнесла:

- Когда любовь умирает, это ничем не отличается от того, что умирает человек. Хотя нет, это куда хуже. Человек не живет в человеке, только мысль о человеке. А любовь заполняла тебя всего, с ног до головы, она плескалась в каждой твоей клетке. В цитоплазме, - это называется цитоплазма…

- Представь себе, я знаю, как устроена клетка…

- Вся цитоплазма, вся эта полужидкость заполнена любовью, поэтому, когда любовь умирает, умирает и сам человек. Мы умираем вместе с гибелью любви, и когда нам кажется, что, разлюбив, мы освобождаемся от чего-то, это не так. Да, мы сбрасываем груз обязательств и обстоятельств, но на самом деле, мы умираем вместе с ней. Нас медленно отравляют токсины умершей любви: воспоминания, сожаления, обиды - они навсегда остаются в нас.

Он молчал.

- Так что, - усмехнулась она, - ты можешь знать, что такое цитоплазма, но о любви ты уж точно ничего не знаешь, - безжалостно и сухо она оборвала фразу.
 
Он допил кофе, поставил чашку на пол и вышел в другую комнату. Чувства тяжелыми волнами накатывались одно на другое. Она задела его своим высокомерием. «Кем он себя считает», а она?.. Он защитил ее, привел к себе домой – и где благодарность? Вместо этого она наговорила ему всякой чуши. И что за эта ересь про любовь в цитоплазме? Бред какой! Точно ненормальная…

Она ворвалась в его дом, в его мир, в его постель – и позволяет себе хамить. Наверное, самым правильным было бы выставить ее в тот же момент: настало утро, ночь, бандиты, кошмары – в прошлом. Он не обязан кормить ее завтраком!
Но он хотел. Все его существо слилось в едином желании задержать это совершенство, у которого не было имени, не дать ей уйти, чтобы она пробыла там, в его тесном мирке, хотя бы еще одно мгновение. Она освящала его пустоту своим присутствием также, как ранила своей болью, пугала своими страхами, чаровала мудростью, хрупкостью и силой. Она исцеляла его, убивая своей красотой…
И в глубине души он понимал, что она права. Что он знает о любви? Кто он такой, чтобы учить ее, которая каждую ночь тонет, цепляясь за предательские обломки этой самой любви? Что вообще такое, эта любовь? Откуда она берется? Он не знал. Возможно, она – знала…Единственное, что знал и ценил он, умерло спустя два дня после своего первого крика, оно унеслось в неизвестность, навсегда искалечив сразу две души. Эта мысль как всегда отозвалась острым уколом в сердце. Он приложил руку к груди.

- Прости, - услышал он голос. Он поднял голову: она стояла в дверях, скрестив руки на груди, и хмурилась. – Прости. Я была груба с тобой, а ведь ты меня спас. Везде – спас. Ты не выспался из-за меня, а я тебя отчитала, как будто.... Я не хотела. Правда. Я не в себе…

- Отчитывать тебя начал я, - мягко перебил он, - затеял глупую лекцию, правда, не стоило. Я задел тебя, вот ты и рассердилась. Я не должен был. Ты ведь и не выспалась тоже…

Она подошла к нему и села рядом. Они оба помолчали. Потом она легко тронула его рукой.

- Я не сплю больше дома, - сказала она. – У меня украли сон. Знаешь, люди, когда спят, должны погружаться в покой, они должны отдыхать. Во сне жизнь переливается во что-то другое, - ему нравилось, как она говорила, слова в ее речи складывались в изящные цепочки, - это как бы не совсем жизнь. А я во сне продолжаю жить, в полную силу, физически переживая один и тот же эпизод моей жизни. Как можно одинаково реагировать на одну и ту же ситуацию, если прожил ее сотни раз? Сотни, представляешь?

- Я никогда не верил в то, что кошмары могут повторяться. Я думал, это только в кино.

- Да, я тоже так думала. Как в «Молчании ягнят». Но нет. Оказалось, это бывает. И это сводит с ума. Каждый вечер я знаю, что меня ждет ночью. Пытка. Ночь – это камера пыток… Карцер, в котором меня заставляют вновь и вновь окунаться в боль и страдание. Звучит очень пафосно, я понимаю. Но это не физическое. И ведь это – самое страшное.

Он покачал головой:

- Мне кажется, тебе стоит обратиться к специалисту… - сказал он как можно осторожнее, - не пойми меня неправильно. Это может помочь. Я знаю, у меня был…похожий случай. Со мной был.
Она молчала.
- Нет, правда. Есть ведь прекрасные психологи…
- Такие, как ты? 
Он удивленно посмотрел на нее:
- Я не психолог. Почему ты решила?
- Тебе удалось спровоцировать меня на откровенность. Это мало кому под силу.
- Нет, - ответил он, - просто… У меня была похожая ситуация. А тебе, вероятно, нужно было кому-то открыться наконец. Незнакомым это легче сделать, ты ведь знаешь.
- А разве ты мне незнакомый? – улыбнулась она.
- Я до сих пор не знаю твоего имени, - напомнил он.
- Это мелочи.
Он подождал, но она так и не представилась. У него отлегло от сердца.
- Что тебе снится? – снова задал он этот вопрос.
- Боль. Много-много боли. Страшной боли.
- И все? Какое… у нее выражение?
- Очень…реальное, - он понял, что внятного ответа не получит и решил не усердствовать.
- Ты можешь приходить сюда ночевать, когда захочешь, - сказал он тихо. – Я не обижу тебя, не трону. Я…буду заботиться о тебе. И сны пройдут… Однажды они пройдут. И мне нужно столько тебе рассказать… - тихо добавил он.


Много позже он думал, что, наверное, сказал тогда лишнее. Не нужно было навязывать ей заботу. Кто-кто, а она-то точно понимала, что он сам в ней нуждается куда больше. Те сны, в которых купалась она, были его реальностью. Он упрямо делал вид, что научился от нее заслоняться, но она – она все видела. Он знал это. Тогда на его слова она ответила:

- Хорошо. Хотя ты очень, очень далеко живешь…

Он улыбнулся и предложил позавтракать яичницей, она радостно согласилась, но когда он вышел из душа, ее уже не было. Дверь была открыта. Он стремглав бросился на лестницу, на улицу. Озираясь, как сумасшедший, он звал ее, безымянную, неизвестную, любимую, беззащитную, кричал, звал, умолял вернуться... Начинал накрапывать дождь, в тот год было столько дождей… Он кричал и бегал по улице, не обращая внимания на холодные капли, текшие по его лицу. Дождь перешел в ливень. Тогда он поднялся к себе. Дверь он не запер.

Он опустился на край постели, все еще хранящей тепло ее тела, и несколько часов сидел, уронив голову, зарыв пальцы в волосы.


Дверь он запер только вечером, перед тем, как позвонить маме. Преодолев волну упреков в отсутствии внимания к родной матери, он спросил:

- Скажи, а Тетя Аня все еще разводит спаниелей?
Этот вопрос поставил его мать в тупик.

- Димочка, дружочек, - нараспев произнес ее голос, как всегда томный и безапелляционный одновременно, - вот что опять за блажь?

- Да вот, - нарочито непринужденно ответил он, - подумываю взять себе щеночка. А то, знаешь ли…

- Друг мой, ну ты же сам не понимаешь, что говоришь, - перебила его мама, - ну какого щеночка? Ведь это же со-ба-ка. Собака! Ты вообще знаешь, что такое собака?
Дима отодвинул трубку от уха.

- Собака – это же с ней надо гулять, это одни сплошные проблемы, Дима, ты и со своей жизнью справиться не можешь, а тут – собака! Вон и Вика ушла…  Да что говорить…

Он молчал и пропускал ее слова мимо ушей. Он это сотни раз слышал.

- Вот смотри, у меня кошка. Ниси, ниси – иди сюда, Ниси… -  было необходимо, чтобы кошка лично засвидетельствовала свое присутствие, - это одно удовольствие! Аккуратная, маленькая, ласковая, тихая… Ни звука не издаст. Только мурлычет, да, моя красавица? Ну что? Ну мурлыкни Диме, ты же любишь Диму… Что, не хочешь? Ну ладно…

В телефоне слышалась возня. Он молчал.

 -Ты представляешь, что такое собака? – потребовал наконец голос матери.

- Так разводит или нет? – не выдержал он.

- Она все пачкает, лает, а сколько она ест! Это ж сплошные траты! Она портит мебель, и потом, ее же надо выводить все время… А самое главное: она воняет псиной! Ты хоть знаешь, что такое запах псины, ведь это кошмар, что такое… Сущий кошмар! Вся квартира провоняет, и гостей не позвать, и машина провоняет, Дима, да ты сам весь будешь вонять псиной!..

Он усмехнулся. Конечно, он это знал. Он знал, что весь насквозь пропитается запахом псины. Псиной будет пахнуть его дом и его машина, его одежда, его волосы. От него за километр будет нести псиной. Это будет запах шерсти теплого живого существа. Прекрасный, пронизывающий все запах собаки.

Именно это ему и было нужно.

Наступала осень…