Cвятая Ольга

В жизни нет места случайностям. Мы живем в великом калейдоскопе событий, связанных между собой, сплетенных в тончайшие нити судеб. Ничто не случайно. Знаки повсюду. Нужно лишь видеть их, читать их, следовать им.
В лето, когда мы с мужем познакомились, мы много путешествовали. Одна из поездок привела нас в Псковскую область, где у семьи мужа есть домик в глухой деревне, на хуторе, среди лесов, лугов и прекрасной реки Великой. Проездом мы оказались в Пскове. Нам захотелось остановиться, зайти в Кремль, погулять по старому городу. Нас наполняла красота места, спокойствие и любовь. Экскурсовод подвела нас к Троицкому собору, тут экскурсия заканчивалась, проводила она ее для нас двоих, больше никого рядом не было. «Вам повезло», - уже уходя сказала она – «Сегодня как раз день памяти святой Ольги. При жизни княгиня Ольга посетила эти места и на берегу реки Великой ей было видение в виде трех лучей, поэтому храм, который возвели на том месте посвящен Живоначальной Троице. Я с вами не пойду, меня ждут. Всего вам доброго». И мы вошли в собор, поклониться Святой Троице, чудотворным иконам и Святой Ольге, по велению которой на псковской земле возник этот чудесный храм. Этот случай тронул меня, и остался в памяти. Я задумалась тогда, что это и вправду везение, но что это значило? В то лето было еще много таких совпадений. Почему то, все дороги приводили нас к святым местам, к красивейшим и благодатным монастырям нашей земли. Мой будущий супруг посмеивался, мол, что это за начало отношений, все по монастырям, да по монастырям, точно отмаливаем что-то. Отмаливали, сами не зная о том.



Шаги меряют ступени, одну за другой, медленно, еще немного, и мы на третьем этаже, тяжело, рук я почти не чувствую, дыхание учащается, но надо идти, неся свою ношу. В окнах темнота, холодный лунный свет фонарей борется с беззащитным зимним рассветом. До победы света над тьмой еще далеко, но надежда есть. Рано или поздно рассветет, свет согреет мир, и вместе со светом, придет весна, а с ней и новые дни, светлые дни. Когда-нибудь. А пока подо мной ступени, одна за одной, шаг, шаг, еще, и,еще, все придет, все будет, надо просто идти. За спиной рюкзак с детскими вещами и питанием, ведь продержаться здесь надо до обеда. Сейчас восемь тридцать утра, отделение ждет нас, поэтому, я иду. В руках самое дорогое. Дар. Благословение. Жизнь. В голубом комбинезоне с белым мишкой. Мы наконец то наверху, это хирургия, теперь надо свернуть, пройти мимо лор отделения и оказаться в коридоре, ведущем в другой корпус. Он то нам и нужен. Туда лежит наш путь, туда, где нас ждут, и куда мне вовсе не хочется идти. Мимо нас мелькают настенные росписи в лучших традициях советских поликлиник восьмидесятых годов, ежики, белочки, зайчики, когда-то дети моего поколения рассматривали такие картинки в кабинете физиотерапии, лежа на электрофорезе, или делая УВЧ. Видно, машина времени тут поработала на славу, свежие росписи, вот курочка-ряба с цыпленком, вот кот-ученый и «златая цепь на дубе том», вот золотая рыбка беспечно плавает в синем море, «неспокойно синее море» …Ах, государыня, золотая рыбка, исполни мое заветное желание, помоги моей детке, помоги всем деткам, которые сюда приходят. Ничего не отвечает рыбка, да и не все детки, которые здесь бывают, узнают твою сказку, рыбка.  И желание мучает, скребется, ноет. Хочу, чтобы коридор этот никогда не кончался, чтобы переход из одного мира в другой длился вечно, потому что нет силы открыть ту дверь. Особенно, когда знаешь, что за ней. Но цель уже близко. И надо открыть дверь, сделать усилие и войти. Я должна это сделать. Я знаю, что написано над дверью.  Красивая надпись. Прекрасный шрифт. Чтоб тебя разорвало на части!  С ненавистью и страхом я смотрю на табличку над дверью.
« Психоневрологическое отделение больницы св.Ольги». Я вхожу.


В палатах многие еще спят. Мамочки потихоньку собирают матрасы с пола, которые служат им постелями, и относят их в хозблок. Это иногородние, те, у кого нет возможности лечить детей в своем городе. Они с завистью смотрят на нас, местных, мы счастливчики, видим своих мужей, своих старших детей, мы вечером оказываемся у себя дома, закрываемся от всего мира в своей семье. У них же все по-другому, они должны прожить здесь двадцать один день, провести тут двадцать ночей, многие уже не в первый раз. Каждые три месяца они приезжают сюда на три недели, оставив старших детей, мужа, родных, чтобы дать шанс маленькому  существу поправиться. Эти курсы будут длиться, пока их детям не станет лучше, или же, пока им не исполнится три года, если и тогда проблемы будут оставаться, их переведут в другое отделение, где лечатся дети после трех лет. Здесь лечат детей с диагнозом ДЦП. Детский Церебральный паралич. Те, кто здесь лежат со своими детками, не страдают алкоголизмом или наркоманией. Здесь лежат молодые, красивые, здоровые женщины со своими детьми. Желанными детьми, вымоленными детьми, детьми, о которых они мечтали, которых представляли себе в своих грезах, мечтали услышать их первый крик, увидеть их первую улыбку, первые шаги, услышать первое, долгожданное слово «мама». Мечтали о том, как однажды протянут руки и маленькие ножки нерешительно сделают шаг им навстречу, а нежные маленькие ладошки обнимут их в восторге, первом восторге собственной независимости, возможности ходить, а потом и бежать. Бежать во всю прыть, хохоча, оглядываясь на маму…мечталось. Но так случилось. Просто так случилось. Никто не знает, почему именно с ними. Хотя, нет. Редко знают. Но никогда не знают за что. Их мечты обернулись совсем иной реальностью. Теперь они мечтают о том, чтобы их ребенок начал сидеть, кто-то ждет, чтобы он начал ходить, а кто-то мечтает о том, чтобы его ребенка перестали мучить судороги. Все они живут надеждой. У них свой, особенный мир. Есть у них и задача. Быть сильными. Не сойти с ума. Они не имеют права на слабость и отчаяние. Их задача дать своему ребенку шанс на жизнь. Не на существование. На жизнь.


Мне дали крошечную палату с двумя соседками. Они явно не в восторге от моего вторжения. Палата маленькая, дети тяжелые. Девочки обе иногородние. Меня встречают отнюдь не приветственные взгляды. Ничего. Я не за дружбой сюда пришла. Маленькой Олесе два года. Она сидит с трудом, но сама не садится, только если ее посадит мама. Ножки ватные, взгляд затуманенный. Когда она смотрит на тебя, то кажется, что она тщетно пытается понять, что же перед ней или кто. Олеся единственный ребенок в семье, первенец. Ее мама молодая женщина, возможно, ей нет и двадцати пяти. Даже в больнице она выглядит модно и стильно. Она верит в успех, верит, что Олеся справится. Она держится очень уверенно, немного вздергивает нос, как бы отгоняя дурные мысли и, говоря:«Да, а вы как думали? Мы поправимся! Еще чего! Мы и не поправимся!» От нее веет холодным вызовом окружающим, судьбе и себе. Это мое первая соседка Лена. Вторая женщина Маша, мама Ярика. Ярику два с половиной, он лежачий. Ярик не говорит, его мучают судороги, иногда он мычит и мотает головой из стороны в сторону. Тогда Маша злится. Делает вид, что злится. Но это не злость. Это бессилие, отчаяние, это крик. Ей тридцать три года и это ее первый ребенок. Его долго ждали, и, наконец, дождались. Это было долгожданное счастье, которое, едва мелькнув, решило исчезнуть. На шестой недели беременности Машу отвезли по скорой в больницу с кровотечением, оказалось, отслойка плаценты. Горе. Слезы. Мольбы. Спасите! Сохраните! Ради Бога! Пожалуйста! Было сделано все возможное. Но никто не предупредил о последствиях. Да и разве услышали бы тогда предостережения кого бы то ни было, когда самое страшное было позади. Потеря миновала. Впереди было только счастье. У мальчика погибла часть мозга. Восстановление невозможно. Маше давно сказали, что ее ребенок не поправится. В будущем Ярик колясочник. Шансов нет. И не будет. Она летает самолетом из Одессы в Петербург каждые три месяца, она весит гораздо меньше, чем следовало бы. Она то смеется и шутит, то кричит. Она не смирилась. Когда я смотрю на нее, мне страшно от того, что она вот-вот порвется на крохотные кусочки, расколется на острые осколки. Она хранит обиду на мир, на судьбу, на врачей, на тех, кого миновало то, что случилось с ней. Я боюсь ее. Я съеживаюсь под ее взглядом. Нам с Артемом тут явно, не рады. Во –первых, мы местные, и понять в полной мере тех, кто живет тут месяцами не в силах, во-вторых, они считают Артема здоровым, недостойным находиться рядом с их детьми, напоминая им о том, чего лишены их дети. Артему девять месяцев, он не может сидеть и пока даже не ползает. Я высаживаю его на пеленальный столик. Скривясь, сложив спину дугой, почти пополам, он делает рывок, чтобы сесть, у него получается, но спина не хочет помочь ему, она не держит его, без ее помощи равновесие ему не удержать, и Артем заваливается на бок. Я морщусь от боли. Обе женщины смотрят на нас. Я перехватываю их взгляды. О, Боже, нет! Только не это. Но я понимаю. Я могу их понять. Думаю, что могу. Их дети не могут и этого. Пока не может один. Никогда не сможет другой. «Прямо так здорово сел!» - переводит взгляд Лена. Маша отводит глаза: «Да…..  Ну, что Ярик, таблетки пить будем?»
В палату заглядывает медсестра. «Васильев? Кто?» - бодро возглашает она. «Это мы». «Идите на кровь!» По дороге к столику, где уже столпились мамочки с детьми в ожидании сбора крови, медсестра объясняет мне порядок дня, правила, делает всякого рода наставления. Я еле нахожу силы, чтобы сосредоточиться и понять, о чем она говорит. В голове все смешивается. Пока очередь доходит до нас, я еще как-то держусь, но когда у сына берут кровь из пальчика, что –то случается. Надламывается. От слез я буквально ничего не вижу, в каком- то тумане добредаю до палаты, прижимая к себе ребенка, успокаивая его. И тут уже даю волю слезам. В мою сторону летят недоуменные взгляды соседок, наверное, они правы, но мне нечего им сказать. Я не готова. Я не справляюсь. Почему? Почему? Почему? Почему? Почемууууу? За что? За какой такой грех? Чем я провинилась? Кого убила, обокрала, предала? Почему МОЙ ребенок? МОЙ. Почему я и мой ребенок?...А почему они? Не знаю!!!Не хочу! Нет! Этого не может быть! Это не может быть явью! Это не со мной! Как я хотела родить второго малыша! Как я мечтала о сыне! Но мое тело предало его. Мое тело подвело моего мальчика. Оно не защитило его, оно не справилось,  что-то  пошло не так, неправильно, не так, как было нужно!Мое тело предало моего ребенка. Нет, не убило, но и не защитило. Левосторонний гемипарез. Ге ми па рез. Порез на пальце легко и быстро заживает. Хотя, это больно и может слегка нагноиться, если вовремя не обработать рану. У нас другой парез. Паралич, иными словами. Вся левая сторона маленького тельца. Когда Артем родился, он был мягкий, точно студень. Нормально ли это? Этот вопрос я задавала неонатологам, затем многочисленным неврологам. И все в один голос отвечали: «Не переживайте! Это гипотонус. Все пройдет! У вас ничего страшного». Так говорили все, к кому мы обращались, пока однажды не прозвучал другой ответ. Медсестра, знающая нашу семью много лет, посоветовала обратиться к Любови Борисовне Бессоновой, заведующей неврологическим отделением больницы св. Ольги. И я поехала на консультацию. За день до этого, побывав у лучшего узи-диагноста Детского Диагностического Центра, и услышав очередное: « У вас ничего страшного», я отправилась на отделение, чтобы уже окончательно успокоиться, и быть уверенной, что наше отставание в физическом развитии совсем не опасно и очень скоро мы его наверстаем. Любовь Борисовна нахмурилась. «Дайте мне узи» - сказала она строго. Долгое молчание. «Я не верю этому. Это узи надо переделать. У вас действительно есть проблемы».  Удар! Глаза этой удивительной женщины, как два черных ворона пронизали меня насквозь. «Детка, где же вы были раньше?» - «Что?» - «В три месяца? Можно было бы уже многое сделать!» Пол подо мной начинает покачиваться. «Идите сейчас на второй этаж и сделайте узи у нас. И скажите Березину, пусть ищет справа! Справа!»  Мы идем. Врач заглядывает Артему в лицо. Точнее в глаза. Тогда я еще не знала, что здесь с этого начинается процедура. Врачу надо знать, чего ждать. Есть ли разум в маленьких глазках.  «Что это у нас мама такая грустная?» - «Мама испуганная» - «А что испуганная? Выыы-лечим! Смотри, какие у него глазки умные, хитрые. Это хорошо.» Минут пятнадцать поиск не дает результатов. И вдруг. «Вот она!» - «Кто?» - «Киста. Маленькая, крошечная, вот она вам и дает все это.Даааа….миллиметр вправо, миллиметр влево, вы бы о ней никогда и не узнали! Ну, ничего, вылечим!»  Так начиналась наша с Артемкой история «Святой Ольги». Заведующая записала нас на курс, велела сдавать надлежащие анализы, выписала лечение на ближайший месяц. Разговор был окончен. Набравшись мужества, я все -таки спросила. «Любовь Борисовна, что нас ждет?» - «Трудно сказать. Надо надеяться на лучшее.» - «А самый неблагоприятный вариант?» - «Интеллект сохранен, это хорошо, не будем о вариантах» - «И все -таки?» Она смотрит мне в глаза несколько секунд, потом сгибает левую руку в локте, подгибает левую ногу, не разгибая руки, и делает несколько шагов. «Вот Это». Я смотрю на нее. Она приближает ко мне лицо. «Мама, надо верить в то, что в восемнадцать лет, вы будете бегать за мной, чтобы получить нужные справки, которые освободят вас от армии. В Это надо верить!»

Последующий месяц я никого не хотела видеть и слышать. Родных. Знакомых. Я не болтала с мамочками на детских площадках, улыбающихся мне женщин с колясками я угрюмо объезжала стороной, я не звонила друзьям. Я сидела в интернете и читала статьи о гемипарезе. В поисковике на гемипарез вылезали статьи про ДЦП. Я много плакала. Запиралась в ванной, включала воду, залезала под душ и кричала. Кричала молча, чтобы никого не испугать, так, оказывается, тоже можно кричать. Я жила в дурном сне. Не хотела принимать реальность, пыталась смыть ее, стряхнуть, проснуться. Муж был рядом. Но ничего не мог сделать. Только говорил, чтобы я «прекратила себе придумывать», ведь у нас самый замечательный ребенок. Он переживал так же сильно, но не мог позволить себе плакать вместе со мной.
«А что вы хотите, мама?»
«Я ничего не хочу». Нас осматривает лечащий врач. Лютует она, поскольку я позволила себе вопрос о том, как на ее взгляд она находит Артема.
«У вашего ребенка дырка в голове!»
«Что?»
«А что такое киста по- вашему? Это погибшие клетки. И теперь другие клетки, здоровые соседние клетки, должны взять на себя функцию погибших! Вы это понимаете? А вот когда это произойдет, зависит от компенсаторных возможностей вашего ребенка! И если пока мы вам не ставим ДЦП, то это только пока! Вы меня понимаете?»
Из ординаторской я выхожу в полном смятении. Муж смотрит мне в лицо. «Что случилось?» - я пересказываю диалог. «Что?! Сейчас я скажу ей где у нее дырка! В голове у него дырка! Может, и лечиться тогда не надо, раз дырка!» Оттаскиваю мужа от двери. Увещеваю. Нам же еще лечиться здесь. Они так запугивают всех, чтобы не оставляли лечения, чтобы не думали, что дети уже поправились, тут политика такая, уймись. Мне удается избежатьскандала. Мы едем домой. На сегодня достаточно. Дырка в голове. Скоро у всей семьи будет дырка. Где взять силы?
Дело в том, что на отделении не принято спрашивать о перспективах выздоровления ребенка. Это я поняла позже. Здесь принято просто верить. И работать. Много работать. Отчасти, потому что врачи говорят всем одну и ту же фразу о «компенсаторных возможностях  мозга вашего ребенка», отчасти, потому что все мамы рано или поздно понимают, что врачи попросту не знают, что произойдет с твоим малышом, и никто не знает. Да и лечение весьма условное: препараты для улучшения кровообращения мозга, противосудорожные, общеукрепляющие; физиотерапия, массаж. Все. Выше головы не прыгнешь. Дальше, как суждено. Или иными словами, как поведут себя «компенсаторные возможности головного мозга твоего ребенка».
Нас переводят в другую палату, чему я крайне рада. Наше новое пристанище довольно просторное, в палате шесть спальных мест. Четыре из них заняты, мы пятые. По центру у левой стены кроватка Матвея. На мой взгляд, совершенно здоровый малыш. Сколько я не всматриваюсь в него, не вижу ни единого отклонения. Аня, мама Матвея, молодая, тревожная женщина, всем сочувствует, всех расспрашивает об их историях. Мне она нравится, Матвей очень похож на нее. Скорее всего, их в ближайшее время снимут с учета. Матвейка уже ходит, приплясывает, когда мать ставит ему мелодии из сотового телефона и этим вводит в заблуждение всех мам отделения.
Еще одна мамочка, лежит с мальчиком Андрюшей. Их фамилия Васильевы и это плохо, думаю я. Они Васильевы, мы Васильевы, они «А» и мы «А», в списках обязательно что-нибудь напутают, не иначе. Мама Андрюши сразу предупреждает: «Мы здоровы!» (в отличие от вас, забывает добавить она). «У нас осложнение после прививки, но мы вовремя хватились и скоро нам снимут все диагнозы, нам сказали, мы последний раз лежим!» Она словно отгораживается, открещивается от нас, мол, мы то другие, мы не с вами. В палате вторых Васильевых почти не бывает. Они с Андрюшей успевают к половине двенадцатого пройти все процедуры и оперативно и быстро уйти с отделения, так, что их присутствие в иные дни практически незаметно.
С моей третьей соседкой мы почти не общаемся. Она не говорит по-русски. Мы даже не знаем, как ее зовут. Она или молчит, или улыбается. Внешне она похожа скорее на кореянку, но мы не уверены. А спрашивать как- то неловко. Она лежит с сыном, из разговоров врачей, мы поняли, что малышу девять месяцев, он ровесник Артема. К сожалению, мальчишечка все время лежит, даже не пытаясь встать или хотя бы перевернуться. Для нас остается полной загадкой, как мама малыша общается с врачами.
Зато кто уж общается много и со всеми в нашей палате, так это бабушка Славика. Она растит двух внуков одна. Старший брат Славы сейчас в интернате и останется там все три недели, в течении которых Слава будет получать лечение. Их мама жива и здорова, но горе этой семьи в том, что мама любит водку больше своих сыновей. Папа разделяет эту любовь, поэтому единственный человек, кому нужны Слава и его брат, это Надежда Семеновна, их бабушка. Славик умеет ходить, но только с помощью ходунков. Ему три. Он сидит, ползает, говорит хорошо и четко, но ходить может только с ходунками или по стеночке, рискуя упасть каждую секунду. Славик-кузнечик. Так сказала его бабушка. Ножки у него слегка выворачиваются внутрь, поэтому, ходить ему крайне сложно. Славик не избалован игрушками и охотно играет с машинками, конструкторами и другими играми, которые приносят ему медсестры и мамы из других палат. Его часто можно видеть в коридоре с ходунками, которые он страшно не любит и когда бабушка отвлекается, увлеченно рассказывая свою жизнь проявившей участие мамочке, Славик тихонько отползает в палату, садится на коленки и, играет, играет, играет.


«Васильев! Идите на массаж скорее, Лариса Витальевна все сдвинула на час!» - кричит нянечка. Мы с Артемом вылетаем с отделения со скоростью ветра. Опаздывать на массаж – красть шанс у самого себя. Раз в день мы должны взять пеленку, одеяло, и спуститься вниз, на первый этаж к массажистам. К нашим рукодельницам. Они творят чудеса, они ставят на ноги, заставляют сидеть, ползать,ходить. Через боль, только через боль, через крики, через сопротивление, они дарят движение тем, кто в силу обстоятельств, судьбы и бог весть чего еще, оказался лишен простых человеческих возможностей, о которых обычный человек не задумывается. Мамы здоровых детей не радуются тому, что их малыш бегает и прыгает в пять лет, или сидит в два года, для них это так же естественно, как то, что он может дышать. Но у нас все по - другому. Тут плачут от счастья, когда двухлетний малыш садится сам, а, когда, после трех лет он начинает делать первые самостоятельные шаги, его мама готова обнять весь мир и целовать руки врачам, сотворившим чудо. Наша массажистка называет своих пациентов «ораторами». Потому что они орут. Очень громко. На протяжении всего массажа. То есть весь свой рабочий день, она слушает детские крики, по сорок пять минут каждый. С Артемом у них особые отношения, у них война, кто кого. Артем сопротивляется разумно, зажимает там и так, чтобы было потруднее, Лариса отвечает более сильным зажимом, партию всегда выигрывает массажистка, Артем получает шах и мат, но сил сокрушаться по этому поводу у него уже нет, он засыпает у меня на руках по пути в отделение. На стол ложится следующий «оратор».

Мы возвращаемся в палату. Шестое место уже занято, теперь у нас полный комплект. Я с интересом разглядываю лицо новой соседки. Ей немного за пятьдесят. Значит, бабушка. Ребенок грудной. Приезжие. Будут ночевать. Сочувствую. Пережить три недели в стенах больницы, вдали от семьи и родного дома - непросто. Женщина красива, строга и замкнута. Поначалу она почти не разговаривает с нами, но, уже на следующий день оттаивает. Ее суровость исчезает, как только она подходит к кроваткам любого из наших детей. Артем ей нравится, а она нравится Артему. Они корчат гримасы, улыбаются друг другу. И однажды она рассказывает мне свою историю. Ильдару четыре годика, а не год, как мы считали. Врачи не знают, что это за болезнь. Это не дцп. Везде, куда они обращались, им отказали. «Святая Ольга» не отказала, потому и приехали сюда. Все говорят, что надежды нет. У Ильдара судороги. Он все время лежит, почти не двигаясь, но временами, начинает метаться из стороны в сторону, биться о бортики кровати и издавать звуки, похожие на рычание. Стена и бортикикровати обтянуты одеялами и обложены подушками.Зарифа не знает, узнает ли он ее. Иногда она подходит к кроватке, смотрит на внука и спрашивает : « Ну, что Ильдарка, а, Ильдарчик мой, ты хоть узнаешь меня, мой дорогой?» В ответ тишина. Мы не смотрим в их сторону. Ильдар почти ничего не ест, у него проблемы с пищеварением, он почти не набирает вес. Врачи тут бессильны. Решение предоставить лечение было, по всей видимости, желанием поддержать семью. Если семья хочет, будем лечить. Улучшений не будет. Не было бы ухудшений. Но Зарифа надеется. Она выхаживает этого ребенка уже три года. Ильдар первый ребенок ее сына. Других внуков пока нет. Мама Ильдара сбежала от него. Так говорит Зарифа. «Она и не занималась им, все время ходила по коридорам и по телефону говорила, а он в палате один лежал, а потом, когда врачи сказали, что Ильдар не поправится…..ушла, не знаю, где она сейчас». – «Молодая была?» - спрашиваю я. – «Молодая».  Это тяжело. Настоящее горе. Осуждать невозможно. Никто себя не знает, чтобы осуждать других. Зарифа обожает детей. Она заигрывает, цокает и гулит со всеми детьми в палате. Я расспрашиваю ее о Ставрополье, тоскливо рассматриваю унылую картину в нашем больничном окне, обычную питерскую морозь и мглу, спрашиваю, как рано у них становится тепло, когда начинают цвести деревья в садах? Зарифа удивленно смотрит мне в лицо, пытливо, с прищуром. Потом скашивает голову на бок: «Приехать хотите? Приезжайте! Мы всегда рады гостям!» Я смеюсь. «Ну что вы, Зарифа, спасибо, я спросила, потому что весны хочется, тепла, подумалось, что у вас она скорее придет…» Ильдарка начинает метаться в кровати, бабушка идет к внуку, причитывает, успокаивает, ласкает свое сокровище.

Здесь, среди этих людей, мне гораздо спокойнее, чем в предыдущей палате. Там меня не поняли и не приняли. Здесь я успокаиваюсь. Здесь тоже каждый несет свою ношу, но атмосфера тут иная. Здесь царит благодушие и взаимопомощь. Катастрофы больше нет. Есть просто жизнь. Вот такая она бывает. Просто жизнь, просто лечение, просто период жизни. Все пройдет.
В палату снова заглядывает медсестра. «Васильевы, вы расписание читали?» - «Читали.» - «Про энцефалограмму читали?» - «Нет. У нас стоит узи сегодня.» Медсестра исчезает на несколько секунд. «Васильевы!» - «Да, мы здесь» - «Вас перепутали с другими Васильевыми, с Андреем, срочно на энцефалограмму! Там вас уже ждут!» Так я и знала! Путаница началась. Васильев А и Васильев А. Ну да ладно. Кутаю Артема в одеяло и бегу к расписанию, там уже ждет группа мамочек с детками в одеялах и медсестра-проводник. Она проводит нас к кабинету, потому что сами мы навеки затеряемся в бесконечных коридорах больницы. Холодно, хорошо, что одела Артему чепчик. В молчании мы пытаемся успевать за спешащей медсестрой, мелькают переходы, повороты, лестницы, этажи. Найти бы путь назад, обратно ведь никто не поведет. Наконец, мы у цели. Выстраиваемся в очередь. Вся процедура занимает по пять-семь минут на ребенка, за полчаса управимся. Врач оказывается милейшей женщиной, любящей детей. Аукает, смеется, пытается отвлекать от протестующих криков маленьких упрямцев. Артемий все равно кричит в течении всей процедуры и успокаивается только у меня на руках, уже в палате. Но это еще не все его злоключения на сегодня, нам еще нужно сделать укол, узи перенесено на завтра. Так что, уколоться и домой. Надо идти.  В процедурном кабинете работает хрупкая бледная девушка, скорее всего не столь давно закончившая институт. Всех своих пациентов она знает по именам. Артемий начинает поднимать панику уже рядом с кабинетом. Я извиняюсь. Сестра улыбается: «Да вы радуйтесь! Умный! Помнит, все понимает. Молодец! Страшнее, когда не помнит и не понимает». Мы молчим. Артемий кричит, заполняя криком кабинет, коридор и прилегающие палаты. Медсестра готовит шприц. « Держите крепче. Он у вас такой сильный!» - « Можно спросить? Как вы тут работаете?» - « В смысле?» - «Вы привыкли?» - «Не совсем. А вам тяжело?» - «Я приезжаю домой и падаю. Засыпаю часа на два вместе с ребенком. Столько боли, столько горя. Все эти детки. Тяжело». Она смотрит на меня. «Знаете, тут еще хорошо. Вы не были там, где лежат отказники. Вот где настоящий ад. Мы были там на практике. Дети там долго не живут. Сами посудите, кто ими будет заниматься? Дай бог три –четыре раза к ним подойдут за день. Они просто лежат. Целыми днями. Потом у них начинается воспаление легких. И на этом все.» Она переводит взгляд в сторону двери. « А здесь…вы не обращайте внимания на строгость, на слова врачей, на самом деле, мы готовы нашим мамочкам руки целовать, за то, что они лечат своих деток! И ведь вылечивают! Но для неподготовленных это и правда, тяжело. Но вы- то хорошие! Вам то что расстраиваться?!»   Укол пережит. Артемий свое откричал. На сегодня все. Едем домой. Я звоню Сергею.

Сергей, это наш таксист. Однажды подвезя нас до больницы, и, как водится, расспросив всю нашу с Артемом историю жизни, он предложил мне свои услуги, и я их приняла. В отличие от обычного таксиста, Сергей бросается мне навстречу, принимает сумки, помогает сесть в салон с Артемом. Утром он так же отвозит нас, подавая машину к назначенному времени. Дорога проходит в разговорах «за жизнь», он интересуется всем, что говорят нам врачи, ободряет меня и приводит массу всяческих историй чудесных излечений его друзей, знакомых и в первую очередь, свою собственную историю выздоровления. Мать родила их с братом (у Сергея есть брат близнец) недоношенными, в шесть месяцев. Шансов на выживание почти не было. В больнице дети находились больше двух месяцев, но состояние оставалось тяжелым. Когда надежда была уже совсем потеряна, какой- то старенький доктор подошел к его матери и посоветовал забрать детей из больницы как можно скорее. «У вас есть возможность выехать в деревню?» - спросил он ее. Женщина ответила утвердительно. «Тогда забирайте детей и езжайте туда, на свежий воздух, подальше от лекарств и врачей». Она так и сделала, ребят в конце лета было не узнать, они пошли на поправку и стали быстро набирать вес, сейчас это двое взрослых мужчин, которым далеко за сорок, у них свои семьи, взрослые дети. «Все будет хорошо!» - говорит мне Сергей. «Конечно, будет. Обязательно» – отвечаю я.

Утро начинается с физиотерапии. Татьяна Алексеевна, фея увч, электрофореза и прочих аппаратов. Это самое приятное место на отделении. Дети здесь не плачут. Боли тут не причиняют, к тому же, в кабинете множество ярких игрушек, которые занимают внимание малышей. Семь-восемь минут спокойствия, неспешных диалогов, умиротворенного молчания. Но сегодня Татьяна Алексеевна вдруг хмурится, рассматривая нашу карту. «Васильевы….врач сделала пометку, вам надо сходить к нашему физиотерапевту, похоже, вам меняют лечение. Сходите сейчас, пока она на месте.» Мы послушные, идем «сейчас». Внизу, на первом этаже оказывается очередь из таких же, как мы. Спрашиваю, кто последний, сажусь на кушетку, осматриваюсь. Рядом служебный выход на улицу, поэтому в коридоре холодно, дует, только сквозняков нам сейчас не хватало, курс надо пройти, во что бы то ни стало. Хорошо, что Артем тепло одет. Напротив нас, сидит женщина с мальчиком, постарше Артема на год, полтора. Не разбираюсь я в подобном, но это, похоже на  гидроцефалию. Голова у мальчика очень большая, просто огромная, лоб нависает над лицом. Я вздыхаю. Невозможно привыкнуть. Его мама явно хочет общаться, она в приподнятом настроении. Я не слушаю разговор женщин. Рассматриваю подростков с других отделений, сидящих на экг в соседний кабинет. «Ох уж эти дети!» слышу я сквозь свои мысли.  « Это -то еще все ничего, а вот когда они женятся! Вот будут нам проблемы то!» Я перевожу взгляд в сторону говорящего. Женщина с мальчиком, страдающим гидроцефалией. А я молюсь, чтобы Артем начал ходить. Кто из нас обеих более сумасшедший? Я, которая не верю, что мой сын в ближайшее время пойдет, или она, планирующая сыну свадьбу? Каждая по- своему. Мы все здесь не вполне адекватны. У каждой из нас,свой ад в голове, свои страхи, свои мечты, свои иллюзии, но и своя надежда, и своя вера.
Поднявшись на отделение, я иду к расписанию процедур и убеждаюсь в том, что узи мозга назначено на сегодня. Да, конкретно за нас взялись, ни дня без обследования. Массаж сегодня после одиннадцати, так что есть время подойти к лечащему врачу, доложить об успехах. Идем к ординаторской. Там аншлаг. Большое количество детей на осмотр к заведующей отделением. Надо определиться, стоит ли ждать или подойти позже, спрашиваю, здесь ли Наталия Петровна?  Оказывается, здесь, и впереди нас всего один человек. Лучше подождать. Народ пытливо рассматривает нас, все они пришли получить ответы на свои вопросы, над каждым занесен Дамоклов меч, либо да, либо нет. Бессонова редко ошибается. Либо они уйдут отсюда счастливые, либо…либо их ждет отделение неврологии, в порядке очереди, мест не хватает. Из ординаторской выходит молодая женщина на высоких каблуках с младенцем в руках, она явно взвинчена, раздосадована, она чертыхается перед мужем, демонстративно агрессивно складывает детские вещи в сумку. Муж стоит на цыпочках в этой семье, не иначе, ему бы в балет, на пуантах танцевать, наверняка не составит труда после долгих тренировок с женой. Вся очередь завороженно следит за этой семьей. Из кабинета появляется Любовь Борисовна. «Так, мама, вы меня правильно поняли? Все хорошо! Понимаете, хорошо!» Женщина обозленно кивает, хватает люльку с ребенком, протягивает ее мужу, тот судорожно хватает бесценный груз, пропускает жену вперед, пара уходит. Бессонова стоит в растерянности, потом устало вздыхает, обводит взглядом очередь, уходит назад, в кабинет. Нас вызывают в ординаторскую, Наталия Юрьевна сегодня в отличном настроении, так что, можно сказать, день удался. Обычный осмотр. Прослушивание, осмотр зева, ручки, ножки. Любовь Борисовна возмущается. «Нет, ну вы подумайте! У нее здоровый ребенок, а она таскает его по врачам! Я ей говорю, ваша девочка совершенно здорова, а она мне, сделайте что-нибудь, она орет! А что, ей орать нельзя что ли?! Назначьте ей таблетки! Да эту мамашу саму лечить надо! Ненормальная. Орет. Живая, вот и орет. И ведь не в первый раз приходит!  " Оказывается, и такое бывает. Врачи посмеиваются, осмотр детей продолжается.  При мне в кабинет входит мамочка с ребенком лет двух. Мама хрупкая, грациозная восточная красавица. Она хочет задать вопрос Наталии Юрьевне, нота, вдруг начинает кричать. «Что еще? Я вам уже все сказала! Вы не лечите своего ребенка, приезжаете, когда хотите, во сколько хотите, таблетки не пьете, что вы от меня хотите?!» В воздухе повисает пауза. А ведь у нее было хорошее настроение, думаю я, все, пиши пропало, сейчас и мне влетит за компанию. Мама выходит из ординаторской в царственном спокойствии. Наталия Юрьевна вздыхает. «Ну что мне с ними делать? Такой ребенок хороший, немного поднапрячься и пойдет, так нет!» Я молчу. Лучше молчать. «Так, Васильевы. Ладно. Завтра зайдите, вас еще логопед посмотрит. У окулиста были?» - «Были. Все хорошо.» - «Ладно, идите.» Долго просить меня не приходится. Обошлось на сегодня.
Кабинет узи диагностики. Наш любимый Валерий Николаевич Березин доктор со стажем. Ему на вид лет шестьдесят восемь, может, и больше. Мы сидим тихо в ожидании своей очереди. У каждой теплится надежда. Хотя, ну куда денется наша киста? Как была, так и есть, только бы не стала больше, не изменилась каким -то образом. Послушали бы мои мысли сейчас врачи. Нам, сидящим в очереди, видно, как проходит узи у тех, кто прошел вперед нас. Каждому ребенку доктор сначала заглядывает в лицо, а затем уже приступает к диагностике. Это я уже знаю. Ему надо понять, с чем он имеет дело, насколько серьезно повреждение, глаза – зеркало души, зеркало разума в нашем случае. Для каждой у него находятся слова. Он расспрашивает о родах, о баллах, выставленных по апгару. «Знаете, и не таких поднимали, вы главное, надейтесь, и лечитесь у нас, не забрасывайте.» - говорит он одной. «Четыре балла…маловато, конечно, но ничего, посмотрим, надо верить, надо работать…» - успокаивает другую. Моя очередь. Заглядывает в лицо Артему. «Ну, тут все хорошо будет. Смотрите, какой живой взгляд! Молодец!» Киста на месте. «Миллиметр вправо, миллиметр влево, и не узнали бы про нее, ну, ничего, пролечитесь. Кто у вас врач? Тищенко? Наталия Юрьевна? Ну, тогда все в порядке, уж она то вас на ноги поставит!» Я кутаю Артема в одеяло. Прижимаю к себе. Закрываю от сквозняков, быстрыми шагами иду на отделение. Сегодня еще массаж и домой, домой.
И так, день за днем, массаж, терапевт, окулист, невролог, ортопед, физиотерапия, логопед, таблетки, уколы, осмотры, курс, двадцать одно утро, двадцать один день.
У меня не вышло дружбы ни с одной мамой. Все исходило от меня. Конечно. Я закрылась, захлопнула дверь и никого не впускала внутрь. Да, я оценивала других детей. Иначе не могла. Здесь немногие ходят с лучезарной улыбкой на лице, но за этими улыбками силы, мужества и веры, стоят ночи слез и отчаяния. Большинству женщин здесь достаточно полувзгляда, чтобы понять, тяжелый, средний, легкий. Я испытывала этот взгляд на себе. Я дарила его другим. Одна из мам не выдержала и подошла ко мне с вопросом, который смутил меня, но затем обрадовал.
«А вы-то что здесь делаете со здоровым ребенком?!» Она сказала это с плохоскрываемым упреком. Проявлять милосердие и доброту к несчастью, равному твоему, легко. Но немногие могут простить другой женщине, что ее ребенок сильнее, перспективнее, как тут говорят. Мы можем быть великодушными по отношению к тем, кто оказался в одной колее с нами, к тем, кто испытывает похожие с нами страдания, мы можем быть сердечными с теми, кто страдает сильнее нас. Но как же тяжело, страдая самим, радоваться, что кто –то страдает меньше нас, кто –то, кто ничем не отличается от тебя. В разы тяжелее, когда речь идет о твоем ребенке. Я точно знаю, что стоит за их улыбками. За их «Ну, как у вас дела? Ой, как у вас ножки стали лучше!» Я знаю все про ночи, слезы в подушку, про внутренний крик, терзающий изнутри, крик беспомощности и бессилия. Каждая прошла через этот крик. И еще я знаю, как они устали. От многого. Физическая усталость – ничто. Они устали от страха за своего ребенка, от усилий, иногда тщетных, сделать его умелым, сильным, ловким, самостоятельным. От бесконечных сравнений с другими детьми, здоровыми, от вопросов, от поисков решения, от системы здравоохранения, от того, как тяжело растить таких детей в нашей стране. Но они не сдаются. Кто-то живет в своем мире и верит в чудо, мечтая о том, как его ребенок закончит школу, институт, женится, кем он станет. Никогда не забуду, как девочку, страдающую аутизмом, мама спрашивала: «Ой, как ты  внимательно смотришь, как тетя у деток кровь берет, наверное, врачом будешь?» Иные одевают на лицо оптимистичную улыбку, и улыбка эта настолько оптимистична, что сразу видно, сколько слез она скрывает. Некоторые обозляются. Их немного, кто –то может впасть в уныние, но самые сильные, достойные восхищения, просто принимают все, как есть и живут дальше. За те немногие курсы лечения, которые мы с сыном прошли, я много видела деток и их мам, но запомнились единицы. Яркие кристаллики человеческой мозаики. Я часто о них думаю. Как они сейчас? Что сдвинулось с мертвой точки, что изменилось к лучшему? А что осталось прежним?
Лизочка. Девочка-ангел. По крайней мере, так должны выглядеть ангелы…Прекрасное круглое личико, обрамленное светлыми кудрями, локоны спускаются ей на плечи, нежный алый ротик, и большие небесного оттенка глаза. Ангелочек с Рождественской открытки. Ей два с половиной года, сама она не ходит. Она страдает судорогами, глазки все время в движении, постоянно закатываются вверх. Ножки скрюченные, твердые как камень, это видно даже со стороны. Мы совпадаем с Лизой на массаже. Без горечи и сострадания смотреть на это невозможно. Когда ее мнут руки массажистки, она рычит от боли. Из ротика стекает слюна. Мать родила ее после сорока лет, до этого не получалось. Пытались, но не выходило. Это все, что я знаю. Эта женщина живет верой в то, что она «поставит Лизку на ноги», как она говорит. Ее не разубеждают, человек должен во что-то верить, чем –то жить, даже, если вокруг тьма, даже если надежда уже совсем слаба. Ей кивают в ответ. Молча.
Ванечка. Ване два годика. Внешне это еще один ангел. Идеальный образ Иванушки из русских сказок. Копна соломенных волос, лицо сердечком, удивительно красивые, выразительные, точно нарисованные серые глаза. Ваня тоже пока не ходит. Но он недавно пополз! И это счастье. Его родители очень надеются, что, если повезет, и все будет хорошо, к трем годам Ваня сможет стоять. И, возможно, в пять лет он сможет ходить! Взгляд внимательный, долгий, он словно обрабатывает информацию, пытается понять, что или кто перед ним. И ему удается. Если ему улыбнуться, то, спустя минуту, он улыбнется вам. Ваня второй ребенок в семье, у Вани есть старший брат. Мама рассказывает, как долго о Ване мечтали, как все было хорошо, как замечательно проходила беременность, и как потом что-то пошло не так. Мама Вани из категории сильнейших женщин. Она просто живет, любит и трудится, отдает, сколько может, чтобы когда-нибудь у Вани все было хорошо, на сколько это возможно, ведь надо верить в хорошее, говорит она, глядя мне в глаза.
Надюша. Чудесная девчушка, умненькая, худенькая, с курчавыми волосами цвета лесного ореха. Ей было уже три года и на отделении Св.Ольги это был их последний курс. Они были «своими», «коренными жителями», ее знал весь персонал, ее маму любили все врачи, потому что мама явно была сделана из золота. По отношению к ней врачей, становилось понятно, что эта женщина совершила человеческий подвиг служения своему ребенку. Скорее всего, девочка была из «тяжелых», но любовь и забота совершили чудо. Надюша не могла пока еще ходить, мать носила ее на руках. Мы регулярно встречали их перед процедурным кабинетом. Наденька уже все понимала, и обвив шею матери худенькими ручками, тихо плакала, уткнувшись в материнское плечо. А мать тихим голосом что-то говорила ей, слегка улыбаясь, нежной, горькой улыбкой. Вскоре их выписали, им предстояла операция на глаза, впереди были новые курсы лечения, но уже не здесь.
Двойняшки Влада и Злата. Оказывается, среди двойни такой диагноз, как ДЦП не редкость, раньше я этого не знала. Очень смешные, в очках, уже ходящие, но постоянно падающие и спотыкающиеся. Они часто спешили, обгоняя в мыслях свои возможности, делали неосторожные движения и падали. И, всегда в юбочках. Девочки носили туторы, но иногда ходили и без них, видимо, постоянное ношение было уже не обязательным. С ними мы чаще всего встречались на физиотерапии. Мать часто ругалась, когда они падали в коридоре, в столовой, где угодно, требовала смотреть под ноги, я не представляла, что значит, поднимать двоих «дэцэпэшек», как тут нежно называют таких детей. Через что надо пройти? Однажды я задала ей этот вопрос, на что тихая скромная жена военного ответила мне : « Через какое –то время я научилась открывать двери ногой. И сразу стало легче.» У одной из девчушек открылось косоглазие, и я помню, как их мама плакала, недоуменно объясняя врачу, что раньше этого не было, и почему же возникло сейчас, когда уже все хорошо? Их часто навещал папа. Визит отца семейства всегда был заметен по маме, из серой мышки она превращалась в красавицу. Красилась, наряжалась. Это было очень трогательно. Отец обожал девчонок. Это было видно. И когда они падали, просто нежно помогал им встать.

Папы детей отделения неврологии. Здесь не было плохих пап и мужей. Я не видела ни одного, которому было бы все-равно. Не видела и тех, кто стыдился бы своего ребенка. Уж если они остались, если они были, эти папы, если не предали, не оставили своих детей, то только затем, чтобы дать им любовь, заботу, поддержку. Были, конечно, и мамы одиночки. Но они были в меньшинстве. У большинства же детей папы были. Любящие, переживающие, приезжающие, звонящие ежедневно по несколько раз. Спасибо вам, те, настоящие папы и мужья, которые не испугались, не отказались, которые встали стеной, защищая и заботясь, а главное, любя. Нигде я не видела пап, так трепетно любящих своих деток, как здесь, на отделении. Горе всегда проверяет на прочность. Пары, которые я видела здесь, горе спаяло в одно целое, открыло перед ними иные грани любви. По взглядам, которыми они обменивались, можно было прочесть многое. Судьба и жизнь испытывали их, ребенок проверял их на прочность. Вместо тихой радости,малыш принес им страх и тревогу, а взамен просиллюбви еще большей, чем просят обычные дети. Перед самыми смелыми из них разверзалась неисчерпаемая река любви. Без требований, без ограничений, без условий, без границ и норм, любовь безусловная, истинная и настоящая.


Три недели реабилитации. Маленькая жизнь, полная тревог, ожиданий, страхов и надежды.Три недели жесткого расписания. Утренний сбор пакетов с едой, питьем, термосы, бутылочки, запасные вещи. Вызов такси, городские пробки, только бы успеть, чтобы не получить выговор от персонала. Коридоры больницы, темные окна, сдача анализов (отдельная история довезти анализ мочи),обходы врачей, процедуры физиотерапии, массаж, узи, электроэнцефалограмма, осмотр специалистов.  И, наконец, выход с отделения все с теми же пакетами, но уже заметно облегченными, все то же такси, те же пробки, и родной дом. Весь день ребенок на руках. С шести утра до трех часов дня. Переступив порог дома, хочется упасть ничком, на кровать и спать, спать. И мы действительно засыпаем с Артемом в обнимку тяжелым, душным сном. Но и такой сон все же лекарство от внутреннего истощения, от тяжелых мыслей. «Все будет хорошо», повторяю я себе несколько раз, перед тем, как сознание отключается, на два часа, потом будет вечер, уроки со старшей дочкой, уборка, ужин, а наутро все повторится.

Курс мы удачно прошли. Второй курс оборвался через два дня, и мы поехали в другую больницу, инфекционную. Где Артем смог подхватить мононуклеоз, непонятно, но две недели в одиночной палате под капельницами, мне не забыть. Болел Артем тяжело и долго, больничная эпопея продолжилась новой госпитализацией еще на десять дней, после чего, речи о плановом лечении в стационаре для нас уже не было. Был выбран другой способ, более дорогой и, наверное, менее эффективный, но единственно приемлемый на тот момент. Мы ездили в больницу св.Ольги только за назначением врачей, остальное делалось дома. Принимали таблетки по назначенной схеме, на дом ездила массажистка, на дом приходили медсестры, чтобы сделать электрофорез  и уколы. Мы сами возили Артема к специалистам. Два раза в год мы приезжали на отделение к лечащему врачу.
Артем начал сидеть в десять месяцев, ходить в год и полтора месяца, ходил он крайне неловко, все время падал. Уверенной, его походка стала к полутора годам, но падал он все равно часто, так, что все ножки были постоянно покрыты маленькими синяками.  Заговорил Артем после трех лет, в два с половиной года ему поставили моторную алалию, которую мы по сей день лечим. Он прошел курс реабилитации в детском речевом центре, и, скорее всего, будет проходить его снова в следующем году. Конечно, Артем пойдет в логопедический сад. Сейчас, в четыре года он говорит предложениями, не связывая между собою окончания слов, род, падеж, склонение отсутствуют почти всегда, но последнее время ситуация улучшается. И он говорит!
Ему было два, когда врачи сняли диагноз ДЦП. Лечащий врач долго мяла его ноги. «Ничего не понимаю! Раздевайтесь- ка! Разденьте его догола, возьмите за руку и пройдитесь,…так…ничего не понимаю…Тамара Александровна (ортопед), идите сюда, посмотрите ребенка…» Смотрят обе. Молчат. «Так, знаете, что, идите-ка в коридор и пробежитесь до конца коридора и назад!» - «Голышом???» - «Голышом.»  Мы выходим с Артемом в коридор и бежим на глазах у изумленных мамочек. Босые ножки гулко шлепают по линолеуму. Две фигуры в белых халатах в недоумении следят за нашей обнаженной пробежкой. Мы бежим! Бежим, держась за руки. На финише нас встречают сдержанные улыбки двух суровых женщин отделения. «Ничего не понимаю, нет у вас никакого ДЦП!» - «А что есть?» - «Перинатальная энцефалопатия, остаточная, он у вас будет неловкий, упадет там, где другие пробегут, споткнется на ровном месте, но ДЦП для вас позади.»
 Свет. Солнечный Свет. Это все, что я ощущаю в этот момент. Солнце озаряет своим светом весь кабинет. Его свет вливается внутрь больницы, ласкает ее стены, ложится на стопки историй болезней, лежащих на столах у врачей, он отражается от белых халатов суровых жриц этого храма, весело перескакивает с пеленальных столиков на детские игрушки, вся цветовая гамма присутствует здесь, наполняя жизнью все содержимое этой комнаты, свет касается льняных волос моего сына, свет вливается в мою жизнь, я сама становлюсь светом.
Крепко держа Артема за руку, я выхожу с отделения. На мгновение останавливаюсь. Оборачиваюсь. Табличка над дверью по-прежнему гласит: «Неврологическое отделение больницы Св. Ольги». Отворачиваюсь. Глубоко вздыхаю. Выпрямляюсь. Выдох.  Сын вопросительно смотрит на меня своими умными, лучистыми глазками. «Ну что, идем?» - спрашиваю я его. Артемий улыбается мне в ответ и кивает с готовностью, врачи и эти стены явно его напугали. Он делает шаг вперед, еще один и еще, много уверенных шагов, он хочет поскорее выйти наружу, на улицу, на свободу, где его ждет папа, машина, дом, игрушки, площадки, друзья, жизнь. Счастье. Маленькие ножки топают по больничному коридору, тому самому, с рисунками на стенах. Только вместо темного декабрьского утра, в окнах сияет ослепительный солнечный свет апрельского дня. Я слышу топот ножек, уверенный и радостный, каждый шаг моего сына, пульсирует у меня в венах, и тогда, где-то глубоко в сердце, разливается свет благодарности. Спасибо тебе, Святая Ольга, спасибо тебе за этот удивительный путь. Из тьмы к свету. От уныния к Вере, от отчаяния – к Надежде, от сомнений, боли и страха -  к Любви.


Посвящается Любови Викторовне Смысловой,
 посвятившей свою жизнь служению детям