I

               


                М А С Т Е Р А

            

                I 


В среду, ровно в шесть часов вечера, как и неделю назад, в гости к Горячеву Максиму Михайловичу прибыл его друг — Артаков Вячеслав Олегович,  которого с каким-то отторжением, точнее, с какой-то неприязнью, встретила супруга Максима Михайловича — Елизавета Сергеевна.   
        — Здравствуйте, — сказала она, — Максим Михайлович ждет вас у себя в кабинете.



        Артаков заметил, что ему здесь не рады, впрочем, так было всегда. Каждый раз, заходя в квартиру друга, наверное, лучшего друга, Артаков замечал на себе тяжелый взгляд Елизаветы Сергеевны. «И почему? почему?» — наверное, думал про себя Артаков. И впрямь, он был человеком неплохим, что он такого плохого сделал? Да и к тому же, навещает он своего друга крайне редко — раз в неделю, а иногда, когда он слишком нагружен работой, то и недели две Артаков не является в гости! Неужели нельзя хоть разочек его встретить доброй улыбкой, светлой, чтобы и сам Вячеслав Олегович захотел улыбнуться после тяжелого дня? Хотелось ему спросить: может, обидел чем? Но, вспомнив, что он никак обидеть не мог, что он человек порядочный, Артаков, по своему обычаю, разувался, скидывал быстро зимнее пальто, говорил Елизавете Сергеевне, что благодарен, а пред благодарностью говорил высоким тоном: приветствую. И без как дела, как самочувствие или тому подобноое, сразу же направлялся к своему другу, которого он назвал бы самым лучшим другом, да и называл его Артаков так не раз, но после каждого такого заявления он думал: «А почему он мне лучший друг? Что же он для меня сделал? — потом после недолгого мысленного молчания он себе думал следующие, — а потому он мне лучший, что пребывать мне с ним хорошо!» Еще как хорошо, и не только хорошо, а еще и интересно, хотелось бы подсказать мне Вячеславу Олеговичу. Ведь каждый раз меж Артаковым и Горячевым имел место быть отличный разговор, в котором много урока вынести можно, — это все то, что хорошее. А интересное — это занятие, которое мучило Елизавету Сергеевну, а соседей заставляло гадать: «Что же там наверху?», «Что за топот, что за крики?» Такая дилемма не могла не мучить жителей, что повыше — выше этажом, разумею, потому что выше Максима Михайловича по статусу быть не могло!





        Дверца свистнула, и Артаков оказался у лучшего друга в кабинете, который что-то писал, сидя за красненьким столом,  заставленным папками и очень важными документами, одна стопка, что была справа казалась больше по весу, но столик каким-то образом стоял твердо на месте, точно его прикрутили к полу. Лучшие друзья сухо поздоровались, они всегда сухо здоровались, может, потому что нелюдимы были, а может — еще чего. Горячев, написав последнее слово в очень важном документе, спросил Артакова:
        — Как поживаешь, Олегович?
        — Так, нормально... А ты?
        — Потихонечку, потихоньку...

        Так всегда и складывался их диалог, за редким только исключением он развивался стремительно (когда настроение у них было). Лиза в то время находилась в зале — через стену от кабинета мужа. До прихода Артакова, супруга Максима Михайловича читала зарубежный и к тому же современный роман, давно у нее не получалось вчитаться, как сегодня. Сегодня Лиза планировала еще прочитать страниц пятьдесят, как и не больше! Поэтому она уселась в свое любимое кресло, в котором она и прибывала до нелюбимого ею Вячеслава Олеговича, надеясь, что следить за судьбой героев будет по-прежнему интересно; ведь отвлеклась она ровно на минуточку, за такое короткое время вряд ли может пропасть интерес к сюжету. 
 
        — Вот что я приобрел, — сказал Горячев, достав из шкафа два пластмассовых меча, не совсем мечи то были...
        — Ох, и что это? Это мы к чему, Максим Михайлович?
        — А! Сегодня будем Гамлета играть!
        — Вот это да! Максим Михайлович, «Гамлет» — пьеса сложная...
        — А «Горе от ума» — легкая? Ты мне не чуди, Олегович. Вот, держи ты свой меч, тьфу, рапиру отравленную. Видишь, я ее зеленой краской пометил. — Горячев показал на острие игрушки.
        — О! Вижу! Это вы хорошо додумались. Максим Михайлович, а я буду Лаэртом? Почему я не играю главных? Хочу быть Гамлетом!
        — Не дури!  с твоей головой лысой героев главных не сыграешь. (Артаков эхнул). Друг мой, — поправив свои шикарные черные ухоженные усы, сказал Максим Михайлович, — я монолог читать не буду сегодня, так сказать, сражение простое, без излишеств. То, все прочее, что играют дурилы театральные, мы, так сказать, опустим напрочь, — громко пробасил Максим Михайлович. А Лиза, между тем, уже огорчилась и тихонько себе сказала: «Не будет покою мне» Встала и ушла в спальню, где свет тусклый, но не так громко слышны возгласы двух мужчин.
       — Максим Михайлович, но в следующий раз я хочу играть Треплева, и обижусь, если роль эта опять уйдет к вам!
       — Лысый Треплев... но, так как ты мне друг, то сыграешь его ты. Так уж и быть.
       — Ах, Максим Михайлович, забыл спросить у вас про шпаги...
       — Рапиры, друг мой, — сказал Горячев каким-то странным голосом, видимо, в роль вживаясь.
       — Ну, эти, да, рапиры, где вы их взяли?
       — На днях заезжал в театр... О, забыл, мне же шляпу и тунику выдали, в которых Лаэрта играли. — Горячев взял пыльный короб и достал от туда вещи, которые он только что озвучил.
       — Ну и старье...
       — Зато в роль вжиться проще, не то, что мне!
       — Верно, Максим Михайлович. Верно!

       Все-таки и в спальне тоже все было слышно. Елизавета Сергеевна никак не могла понять абзац — он прыгал и прыгал, слова в нем были сложными и закрученными, хитросплетенными, как та декоративная ваза, что стояла на подоконнике. И мучил ее вопрос: «У Лаэрта разве была шляпа?»
Тем временем Артаков, наконец, надел шляпу и тунику. Два друга быстро просмотрели текст и после сказали вместе:

       — Ничего сложного! Сложнее видывали!

       Артаков и Горячев приняли  боевую стойку, гримасы их немного чудны: у Лаэрта, будто собирается всплакнуть он, а не отомстить за отца и сестру; Гамлет же в исполнении Максима Михайловича — ухмылялся, дергая усами, и был похож он более на разбойника, чем на благородного, способного к глубокому умозаключению, обладающим даром красноречия и недюжинным умом, принца; если вы мне так позволите выразиться. Горячев прыгает и говорит он ухмыляясь:

      — Удар!
      — Отбиваюсь... — тихонько говорит Лаэрт, отпрыгивая назад.
      — Еще удар!
      — И снова я парирую.
      — Ха! — крикнул Гамлет.

      Таких крутых сцен не видывал никто! Елизавета Сергеевна испугалась, подумала, что, может, подрались они, ведь раньше такого она не слышала. Обычно из кабинета Максима Михайловича доносились одни только острые фразы и глухой звук шага, а сейчас, что же там творится? Теперь уж точно не почитать. И никак их не усмирить, потому что один раз Лиза пожаловалась на громкий говор, так на это Максим Михайлович пригрозил ей, серьезно пригрозил... Лиза отложила книгу и занялась рассматриванием потолка. Как вдруг она услышала, что ее зовут:

     — Лиза, иди сюда. Лиза, — послышался Елизавете Сергеевне голос мужа.
Дверь вновь свистнула, и Елизавета Сергеевна очутилась в кабинете мужа, очень удивившись наряду Артакова. Да и вообще странно ей было наблюдать двух взрослых мужчин с игрушками.
     — Я уж подумала, что драка.
     — И в самом деле, дорогая, — говорил, шевеля усами Максим Михайлович. — Для тебя есть роль. Ты будешь играть Гертруду, и скажешь: «Я королева, пью за твой успех» А потом говоришь: «Питие, питие! Оно отравлено!». Поняла? Это не сложно. — Максим Михайлович пояснил, где нужно говорить реплики и, что нужно упасть в одном месте.

     "Схватка" продолжается. Гримасы все те же.

     — Вот вам, — говорит Лаэрт, «ранив» Максима Михайловича.
     — Я королева, пью за твой успех, — сказала Елизавета Сергеевна, только не понятно за чей успех она пила.
Два друга меняются рапирами.
     — А вот и вам! — крикнул Максим Михайлович.
     — Питие, питие! Оно отравлено! — сказала Гертруда и упала.
Горячев и Артаков кинули рапиры на кресло, последний стал снимать тунику.
     — Все! всем спасибо! — торжественно, чуть крича, говорил Максим Михайлович.
     — Это конец? — сказала Елизавета Максимовна, поднимаясь.
     — Да, на сегодня мы оставим актерские упражнения. Ведь так, Вячеслав Олегович.
     — Кончим, устал и задыхаюсь.
     Лиза ушла в спальню. «Все, — подумала она, — наконец-то тишина, буду дальше читать». Естественно ей казалось смешным увлечение мужа, но сказать ему об этом — нанести ему глубочайшую рану, урон, от которого он не оправится. Тем более это занятие его любимое, доставляющее ему хоть какое-то наслаждение, которое если бросит он, то запьет и наверняка. Но, к несчастью Елизаветы Сергеевны, говор не утих — в кабинете мужа раздавались голоса, возбужденные и уверенные, — голоса, которые невозможно издать, находясь в незнакомой или неприятной компании.
    — А я тебе говорю, Олегович, что там бездарности играют. Помнишь, мы с тобой ходили на «Чайку», вроде как, все хорошо, а вроде как, и не очень... Вот мы с тобой сыграем в следующий раз у меня тут, в кабинете, и выгоднее смотреться будем, чем актеры-профессионалы на сцене. Мы, друг мой, с тобой актерскому мастерству, между прочим, не учились. Ты вспомни, Олегович, как один пьяница вышел играть Полония, Третьяков вроде. А! — позор всему театру. Я вон и не пью и лучше.
    — Вот, вот. Я бы добавил, что сейчас нас туда надо.
    — Надо, а кого еще туда, как не нас, друг, — пошевелив усами, сказал Максим Михайлович, — и что самая штука — мы не учились, а они... Зря они, к-хе, учились.
    — То-то же и оно, что если не сменить этих актеров на нас или похожих, то уж лучше снести эти предприятия!
    — А не сменят! Побоятся необученных брать, которые, скажу, могут быть лучше, чем обученные в стократ! Им нужно, чтобы шпагой махали верно, чтобы воздух глотали ровно, а произносили, не поверишь, и делали все так, как в листах написано! Ты вникаешь? Хотят, чтобы человек инструкцию писаря выполнял, да тот писарь — пишет, и только, выучить — не выучит!
    — То-то же. Оно в том и заключается.
Лиза ворочалась на кровати в спальне; слушать бред ей не хотелось. И нечего ей делать. Дома все убрано, на кухне все сделано, покушать приготовлено. Ей просто хотелось ничего не слышать, и завидовала она глухонемым. Лиза осмотрела всю комнату, ища спасение, она приметила шкаф, к ней пришла идея...
    — ...Да ты в костюме, — говорил Горячев, — выцветшем, вжился в роль лучше, чем кто бы то ни был! А ведь психофизиологическое обстоятельство в игре актера многое решает! Забыл, значится, как и что говорить или, там, какую эмоцию сыграть, глаза опускаешь вниз, смотришь на обувь и... — чуть запнулся от возбуждения Максим Михайлович, — вспоминаешь что там дальше по диалогу — вот тебе простой пример. А этим театралам выдают костюмы новенькие, за границей шитые, лучше бы их нищим да бездомным отдали, Олегович. А то ведь никакой пользы, и какая польза с университетов-то их, когда мы без университета и лучше... Лучше, чтоб бездомным отдали они эти театральные университеты, — с жаром говорил Максим Михайлович, а усы его, казалось, что они от возбуждения улетят в форточку или переселятся на талантливую и облысевшую голову Вячеслава Олеговича,  который все внимал, что говорил Горячев, — крова у людей нету, а они все учатся чему-то, чего не понимают, но сложно, говорят, учиться — сложно. Говорят и говорят, Олегович, может быть, сложно, может быть, а прогресс где?
    — А оно и то верно... Вон, супруга твоя неплохо сыграла, а не училась, вродь, нигде.
    — Не училась, она умная просто.
    — Ага, Максим Михайлович, я к чему, напишем мы свой сценарий и выступим. Чего мы талант свой скрываем? — Вячеслав Олегович всегда мечтал написать сценарий и имел в своей голове некоторую идею.
    — И где ж мы выступим-то, где ж мы людей найдем, чтоб с нами играли и людей, чтоб смотрели?
    — А многого всего и не нужно. Максим Михайлович, кто у нас из знакомых есть?
    — Если и есть, Олегович, то они и играть-то толком не умеют.
    — Научим, чего, думаешь, не научим? Научим, сами же обучились.
    — Сами причем, без университетов, а образованнее выходим.

    Елизавета, лежавшая все так же в спальне, хотела уснуть не ради отдыха, а для того, чтобы ничего не слышать, но эти возбужденные голоса, которые стремительно неслись из кабинета мужа к ней, в спальню, были уж очень громкими, и, не смотря на ночь, они не утихнут. Не уснуть и не забыться. Она все ворочалась и ворочалась, то на книжку посмотрит, которую ей очень хотелось прочесть, то на вазу хитросплетенную. Она думала спрятаться туда, где бреда будет меньше или чуть слышен он будет. Шкаф — единственное место, где можно спрятаться от галдежа, потому что из дуба сделан. Но ведь смешно туда лезть женщине взрослой...

    — Сейчас  позову ее, Олегович. Лиза! Лиза! Ми-лая!

    Теперь Лиза решилась, она отворила дверь шкафа и разместилась в нем, добро шкаф был широким.

    — Лиза! Ах, спит, наверно...
    — Ну, не к спеху, Максим Михайлович. Продолжим...



    Так они говорили до поздней ночи. После того, как Максим Михайлович проводил Артакова, то не мог он найти супругу, пропала она куда-то. Искал, искал и нашел, когда в спальне замер, затаил дыхание и прислушался... Уловив краем уха едва слышное посапывание, отворив дверцу шкафа, Максим Михайлович увидел Елизавету, спящую в неимоверно сложной позе,   которую я, признаться, не опишу.