Воспоминания 41 или Милый дом

Тянуть дальше уже нет никаких сил, и я открываю глаза своей памяти в мартовский день шестьдесят шестого года во дворе дома по улице Паторжинского, 30. Двор утопает в зелени кустарников сирени, акации и еще чего-то. Асфальт ощутимо наклонён – дом стоит на крутейшем спуске, так что и не скажешь сразу, сколько же здесь этажей? У дальнего от ворот, первого, левого подъезда – два высоченных этажа, а с другого края из земли вырастает сначала полуподвальный, а потом, всё более высокий, еще один, третий этаж.

Но это всё мы с братом заметим потом. Мы безошибочно понимаем, что стены, деревья, этажи – всё это ерунда. Главное – вот эти многочисленные ребята, все как один мужики, и всех возрастов и размеров. Вот так повезло-то! Старшие – посдержаннее, малышня, вроде меня и меньше, - посмелее. Чем-то занимаются, интересным, важным… Мы начинаем ненавязчиво предлагать свою посильную помощь. Я знакомлю парнишку, чуть моложе меня, постоянно шмыгающего носом и подвижного, как сто мартышек, с непостижимым мастерством создания из обычной верёвки настоящего лассо, со скользящей петлёй.
 
Моё умение привлекло внимание и аборигена постарше – солидный, крепкий парень Юриного возраста, покрутил в руках моё верёвочное произведение и с некоторым осуждением заметил, как бы про себя: «Такой малой, а сделал настоящую удавку». Не знаю, что такое удавка, а вот лассо – пожалуйста! Я уже познакомился с мальчиком – мартышкой – его зовут Юра, но отныне и навсегда он станет Юриком – ведь Юра – это мой брат. А он старше и уже помогает советом и делом – мужикам зачем-то нужно отломить кусок проволоки пятёрки и Юра мастерски демонстрирует, как это сделать – положить катанку на острый край канализационного люка, хрякнуть булыжником, чтобы появилась засечка, а потом, в два счета, сломать. Всё. Мы уже свои в доску – прошло меньше пяти минут, как мы здесь…

Потрясающее, прекрасное время, когда мы узнавали, кто чем дышит, всё за те же пять минут. Да и дышали-то мы все в унисон…

Увальня зовут Костей, но он явно здесь не самый главный. Главным, душой дома, безусловно станет мой дорогой братик, но пока что это место, похоже, занимает другой, крепкий, с непростой улыбкой, паренёк, старший брат Юрика – Володя Котов. Таких людей хорошо, но не просто, иметь в друзьях, и очень, очень опасно с такими враждовать…

Есть еще парнишка моего возраста, с приятным, открытым лицом и волнистыми волосами – Саша Шустер, умница, настоящий друг и футболист – серьёзно занимается этим делом где-то в секции. И его маленький, гораздо моложе Юрика, брательник, которого просто невозможно увидеть в покое – похоже, такого состояния природа для него не предусмотрела… Он уже и всю нашу машину с пожитками облазил, и под неё забрался, и за что-то уже зацепился и плаксиво, настойчиво, зовёт на помощь всех, кто его слышит – слышно-то аж на улицу! Мне почему-то кажется, что его зовут Алик, но точно, увы, не помню. Алик, в промежутках между своими многочисленными, совершенно непостижимыми занятиями, уже успел раз десять зачем-то прокричать свой неизменный и пронзительный клич: «Бабушкааа!».

Так и звучит у меня непрерывным рефреном, визитной карточкой нашего дружного двора и звуковым символом моего днепропетровского, знойного и морозного, засушливого и дождливого, но прекрасного, прекрасного, прекрасного детства этот неизменный призыв-сигнал  «Бабушкааа!» Это наш Алик зовёт свою старенькую, сухонькую, глуховатую бабушку, живущую вместе с ним и еще тремя родичами в малюсенькой, однокомнатной квартирке, под самой крышей. И как только они все там помещались!  А ведь был и еще один брат, уже взрослый юноша, прекрасный и добрый Ханан, которого сумели – таки пристроить  в общежитии ремеслухи, где он проходит обучение неплохому и вполне хлебному ремеслу перетяжчика мягкой мебели.

Вспоминаю этих милых сердцу людей, но всё как будто куда-то порываюсь сбежать, что-то меня всё время тянет и манит к себе… Да, это действительно так. Мне просто не терпится - совершенно не возможно уже больше терпеть! – я должен немедленно, просто сию же минуту, войти в свой дорогой и бесконечно любимый подъезд и, не спеша, с остановками, с замиранием сердца, подняться на второй этаж, в нашу квартиру номер четыре…

Высоченные, крашеные половой, красной краской, толстые, со стеклом в верхней зоне, с крепкой ручкой и расхлябанной пружиной – двери в мой мир. И я через них сейчас зайду в тенистую прохладу подъезда, как будто в какую-то вязкую, привязчивую и ласковую сущность, серьёзную, но, тоже, как и я, не скрывающую своей радости от долгожданной, вынашиваемой в самой дорогой доле моей души, встречи.

Ведь наши дома, это не просто двери-окна, это вместилища, сейфы, стеллажи с нашими печалями и радостями, успехами и огорчениями. И плохо, очень плохо, когда мы вынуждены покидать эти зоны нашего наибольшего комфорта, оставлять, как какие-то заколдованные, замороженные, дивные миры, из которых  кто-то вынул основной, главный, рубиново-золотой стержень – их суть, их жизнь, их веру…

Но у меня есть сейчас возможность, силой любви и воображения, не просто войти в заброшенное, пыльное, умершее без своих любимых создателей, хранилище, а очутиться именно там в эпоху расцвета, радости и создания всей этой красотищи! И я войду. Я уже вошел!

Ох, что-то у меня получается какой-то непрерывный «гимн солнцу»! Извините, ничего не могу с собой поделать – я ведь предупреждал, что ничего дороже и милее в моей жизни больше не было. Даже первая любовь проигрывает этому пронзительному, ностальгическому чувству! Хотя, думаю, что если бы не оказался я достоин её, первой, мучительной и прекрасной, то, значит, я был бы жалким и несчастным обладателем души – инвалида, и никогда бы не смог так изумительно и сладостно ощущать, сейчас, всю прелесть тогдашнего моего счастья! Надеюсь, я никого не обидел, невзначай…

Делаю глубокий вдох-выдох и оглядываюсь. Справа, вниз ведёт лестничный марш в наши, личные подвалы. Здесь хранится всякий хлам и соленья-моченья. Нужно только спуститься по лестнице в пыльно-паутинный, прохладный, немного влажноватый провал и повернуть направо. А слева, под идущим вверх лестничным полотном, можно прятаться во время многочисленных, непрерывных  игр. Здесь же, в подвальном помещении хранится наш с Юрой, уже общий, велосипед «Орлёнок». Было ли здесь, в подвале, освещение? Что-то припоминаются какие-то запахи парафиновых свечей и колеблющиеся тени на стенах и низком потолке… Нет, скорее всего, освещение было, а со свечами мы сюда ходили всей взволнованной гурьбой – и с девочками! – для пущих ощущений и романтизма.

Но в подвале мне пока что делать нечего и я иду вперед, к первой лестничной площадке, которая немного, на пару ступенек, возвышается над уровнем пола. Налево – квартира номер один. Здесь живёт пожилая пара – Елена Яковлевна с еще более пожилым, но высоким и крепким дядей Митей, чья абсолютно лысая, розовая голова весьма нас с братом поразила и впечатлила. Дядю Митю мы, детвора, немного побаивались – он считался комендантом нашей коммуны и строго спрашивал за всякий непорядок, а уж этого-то добра мы поставляли с излишком!

Направо – семья Килимных. Главу семьи я прекрасно помню – отставной военный, малюющий что-то на досуге. Про остальных – полный провал! Может, он был одинок? Нет, матушка говорит, что присутствовала и супруга, но я этого совершенно не помню, хотя и бывал здесь в гостях. На моей книжной полке до сих пор хранится  подарок хозяина квартиры – трёхтомный роман-эпопея Сергеева-Ценского «Севастопольская страда» с дарственной надписью: «Сереже Снакину в день рождения от Е.Т.Килимного, 3 октября 1968 г.» Да, вот такие книги я уже мог осилить в свои двенадцать лет. И не только такие. В это время я прочитал, впервые, всю «Войну и мир» в толстенных желтых переплётах. Немного обалдел от первой страницы с непрерывным французским текстом, но потом, ничего, дочитал. Понял ли чего – не знаю, но в душе отложилось, как я, лёжа на животе, на своей узенькой и жесткой кушетке, кладу перед собой, на табуреточке, толстенный том, и погружаюсь в чтение…

На всё лето к Елене Яковлевне, и на зимние каникулы тоже, приезжали весёлые, смешливые внучки из Чечни, куда судьба забросила их мать, дочь Елены Яковлевны и дяди Мити. Появление Милы и Иры в нашей дворовой жизни было всегда столь ярко и привычно, что их короткие отлучки домой, на учебу, совершенно изъяты из моей памяти и я этих чудных девочек воспринимаю, как наших постоянных обитателей.

Ну, теперь поворачиваю направо и поднимаюсь широким лестничным маршем на промежуточную площадку, освещаемую, забранным вертикальной решеткой, окном над входной дверью.

Здесь нужно задержаться и вспомнить изумительную, летнюю пронзительно лунную ночь, когда весь наш двор-колодец, до краёв, заполняли жемчужные воды лунного света и эти волшебные,  отстранённо прекрасные волны, легко просачивались, не задерживаясь, сквозь окно лестничной площадки и с головой заливали нас с Юриком, замерших в благоговейном восторге от такого чуда! Чудом для нас, правда, была не эта неповторимая ночь, которую я  сейчас явственно вижу и ощущаю, а такой прозаический предмет, как сияющая лысина домового коменданта, торжественно проплывающая под нашими, давящимися от смеха, рожицами…

Когда мне раньше, очень редко, снился наш подъезд, я всегда видел его именно вот с этого ракурса – поворот с промежуточной, лунной площадки на финальный лестничный марш, ведущий к нашей, родной, преддверной плоскости. И каждый раз, я, во сне никак не могу найти проход сюда, к нашей двери. Никак!

Но сейчас, вот прямо в этот самый момент, я, наконец преодолею последнее препятствие и встану перед ней, дверью в квартиру номер четыре. И у меня уже не остаётся времени, чтобы рассказать об обитателях еще одной квартиры, дверь в которую находится как раз напротив нашей, ибо в моей руке уже зажат ключ! Ключ с необычным брелком – на короткой цепочке болтается миниатюрная бутылочка шампанского и, почему-то, такая же маленькая, пивная кружка… Уж какую такую идею вложил  неизвестный автор в это странное сочетание, но, зато я помню ключ, как живой. И я нетерпеливо вставляю его в замок, как делал это каждый раз, приходя из школы, и поворачиваю…