Рождение рыцаря

Я снова еду в этом старом раздрыганном автобусе. Память услужливо предоставляет название: «ЛиАЗ». Здесь всё реально, предельно реально. Почему-то именно в этом старом автобусе понимаешь: истина здесь, всё остальное – сон. Сон, с той или иной степенью правдоподобности.

Прямо у выхода видна коричневая коробка с надписью «для билетов», из такой пластмассы – не пластмассы... Память снова услужливо подсказывает: «текстолит».
Мест для сидения: 34
Мест всего: 66

А как можно было написать иначе: «мест для стояния»? «Стоячих мест»? По любому выходит отстойно. И я снова убеждаюсь в мудрости создателей автобуса.
– Цок, – небольшая пауза и: – Тр-р-р! – мотор ревёт, пытаясь преодолеть горку. Салон слегка потряхивает, и фигуры пассажиров дёргаются, раскачиваются. Я силюсь рассмотреть их серые лица-блины. Морщинистые лица стариков, из которых давно уже ушла последняя жизнь, последняя искра надежды. Все они укутаны в такие же невыразительные пальто: серые, с оттенком то ли зеленого, то ли коричневого. Никто не разговаривает друг с другом. Никто ни на кого не смотрит. Все, будто в полудрёме, глядят куда-то в сторону. Задумчиво трогаю своё лицо: такой же онемевший, шершавый старческий блин. Смотрю на свою куртку: она уже почти утратила свою синеву, неумолимо становясь серой.

– Где мы едем? Почему я не узнаю это место? – Автобус, кажется, одолел горку, и теперь движется быстрее и без надрыва. В окна ничего не разглядеть: они заросли сантиметровым слоем льда, который сверкает витиеватыми узорами инея. Я достаю из кармана пятак, согреваю его дыханием, прислоняю к заледеневшему окну. Мало-помалу лёд сдаётся.

Остановка! Автобус замирает. С болезненным пневматическим шипением двери открываются. В глаза бьёт зелень летнего сада и голубизна неба. А ещё – цветы сирени и огромная металлическая телевизионная антенна вдали. В саду смеются, и
искренне, простодушно заливается аккордеон.

Мы стоим и ничего не происходит. Эта остановка: двери вот-вот закроются, и она останется позади. Неужели просто так? Неужели никто не выходит?
Вдруг один из стариков поднимается со своего места. Всё быстрее и быстрее, он устремляется к двери. Вот он выпрыгнул из автобуса и уже бежит по зелёной лужайке: серая кожура его пальто идёт трещинами, и наконец взрывается, выпуская из себя что-то сияющее, стремительное. Оно летит дальше и вверх, туда, где смеющийся мужчина в тенниске подхватывает его и со словами: «выше папы, выше мамы!» снова подбрасывает вверх, а вокруг, заливисто лая, носится обезумевший спаниель, и женщина в красном платье поправляет свою соломенную шляпу.
Двери с шипеньем закрываются, и автобус снова трогается в путь. Всё те же каменные лица: легкий отблеск жизни, который, было, отразился на них, пропал быстро и без следа.

Я грею пальцем пятачок, пытаюсь проплавить насквозь лёд… То ли лёд слишком холоден, то ли мой палец уже не такой тёплый. Я не вижу, где мы едем. Я не вижу, что происходит за окном.

Остановка. На фоне уже меркнущего, серого заката видно небо, исчерченное бесчисленными траекториями механических пауков. Они все спешат навстречу Птице. Нет, точнее, они собирают в небе гигантскую птицу, раскинувшуюся от одного края земли до другого. Из автобуса снова кто-то выходит, но уже как-то мрачно, понуро.
Мы едем дальше. Мой пятачок наконец-то протопил лёд насквозь, и теперь я вижу. Вижу, как над землёй, на фоне малинового марева, один за другим начинают зажигаться ослепительные гигантские шары вспышек. Как на их месте медленно поднимаются грибы, отрывающиеся от земли, и потом медленно оседающие смрадными облаками.

Я смотрю на безучастный, величественный закат, и снова проваливаюсь в воспоминания о тебе.

Садится солнце, и мы бежим вдвоём, по улице, круто идущей вниз, по направлению к набережной. Бежим и смеёмся. Зачем тебе вообще понадобилась эта сумочка? Просто тебе всегда чего-то было надо: до дрожи, до коликов в печёнках. И твои глаза безумно сияли, наполняя всё жизнью. И я тоже жил рядом. Да, похоже, это и была настоящая жизнь.

И вот теперь эта нелепая кража в маленьком бутике. Зачем? Ради смеха? Ради сумочки? – Просто ты вся была в этом.

Я оборачиваюсь на бегу и вижу, как у тебя из-под рёбер, прямо из белой блузки, вырывается красный цветок. С твоих уст срывается что-то, наподобие: «Беги!», и эта дурацкая сумочка соскальзывает с твоего плеча на землю. А цветы всё распускаются и распускаются на твоем теле. Кто мог подумать, что они сразу станут стрелять в нас на поражение? Идиотизм какой-то.

Идиотизм… Я сбрасываю с себя оцепенение и оглядываюсь: в автобусе уже нет пассажиров кроме меня. Я остался один.

– Конечная: «Последняя надежда»! – кричит кондукторша, и автобус замирает.
В открывшуюся дверь я вижу бескрайнюю заснеженную равнину, по которой жестокий холодный ветер неистово гоняет позёмку. И прямо посреди этой равнины – старая, коричневая от ржавчины автобусная остановка. И кто-то, одиноко кутаясь в серую шаль, стоит на этой остановке и чего-то ждёт, глядя перед собой в снежную пустоту.

– Конечная! Выходим! – снова выкрикивает кондукторша.
– Нет, я дальше поеду, – отвечаю я.
– Поехали, закрывай, – немного подождав, тихо говорит кондукторша, теперь уже водителю.

И мы едем. Какое-то время едем по этой безжизненной заснеженной равнине. И вскоре автобус останавливается. Но за окном на этот раз нет вообще ничего. Это конец рейса.

Мотор глохнет, и мы стоим в тишине. Слышно лишь, как кондукторша звенит, пересчитывая мелочь. Водитель вышел на мороз и курит. Память снова уносит меня в былые дни, в тот город на побережье…

***

Очнулся я от сильной встряски. Льда на окнах уже не было, и солнечный свет бил мне в глаза. За окном автобуса был совсем ещё молодой, зелёный, странный мир. Непуганые звери выглядывали из леса. Замысловато одетые всадники спешили куда-то верхом по своим делам. А в розовеющих облаках величественно проплывали огромные крылатые ящеры.

Автобус затормозил возле остановки, выложенной из песчаника. Не думая ни секунды, я выбежал из двери, разрывая на части свой серый безжизненный кокон. Я полетел, оставляя на ветках папоротника ветхие, уже ненужные лохмотья. Полетел туда, где белокаменный замок упирается шпилями в небо. Туда, где под тесными сводами, при мерцающем свете факела, женский голос задумчиво выводил грустную песню.

***

И вот теперь, ты стоишь надо мной, в своём сияющем бриллиантовом венце и касаешься моих доспехов остриём меча:

– Клянёшься до последней капли крови быть верным мне, своей королеве? – спрашиваешь ты.
– Клянусь.
– Клянешься до последнего вздоха защищать королевство, воюя с драконами, нечистой силой и врагами короны?
– Клянусь!
– Клянёшься до конца быть верным святой церкви и нещадно истреблять всякую ересь, магию и колдовство?
– Клянусь! Клянусь! Клянусь, моя королева!
И твои глаза снова наполнены светом. Этим безумным сиянием, дающим жизнь.