Яшка

Весеннее, почти что летнее, солнце светило весело, насыщая воздух теплым дыханием небес. И на этом весеннем, насыщенном радостью фоне вороненок выглядел совсем не веселым, каким-то растерянным, даже печальным. Непонятно было, как он оказался на обочине многолюдной улицы, посреди стоящих вдоль тротуара, воняющих нефтепродуктами подержанных иномарок, там, где про него забыли даже его многочисленные крикливые сородичи, которые обычно не оставляют без поддержки детей своего племени, вынужденных бегать по земле прежде, чем им удаётся подняться на крыло.
Его оставили одного. Про него забыли. И он загрустил, сник, опустив свой большой черный нос и прикрыв глаза. И вот тут-то появился я, с большим старым генеральским портфелем из крокодиловой кожи. Достался мне этот портфель от старушки, бабушки племянницы того самого, владевшего когда то этим портфелем, генерала. Бабульку мне когда-то удалось остановить  в нескольких шагах от помойки, куда она несла сей замечательный портфель с явным намерением его выбросить. Буквально вожделея, сгорая от желания этим портфелем завладеть, я  упросил бабку не выбрасывать портфель, а отдать мне.

Сразу же проникшись сочувствием к вороненку, будучи не в силах пройти мимо этого беспомощного неуклюжего большуна, я усадил его в вышеупомянутый портфель. Вороненок безропотно уселся внутри  этого портфельного монстра, слегка потоптавшись там, аккуратно сложил крылья, и тихо сидел все время, пока я вез его - сначала на трамвае, а потом на маленьком, почти пригородном, автобусе, старательно поднимавшем при своем движении всю пыль, которую только можно было поднять с полупроезжих улиц городской окраины.
Бабка, та самая, у которой я выпросил портфель, и у которой снимал комнату, поворчала немного, но потом, смирившись с моей бестолковостью, разрешила мне поместить вороненка в сарайчике за домом.
Довольно быстро у нас с вороненком установилось своего рода расписание. Когда я находился дома, то устраивал птенца на нижних ветках одной из растущих в саду яблонь, где он был недосягаем для кошек. Уходя, помещал его в большой фанерный ящик, стоявший в сарае. Там, сидя в ящичном полумраке и слушая возню кур, живущих рядом, за легкой дощатой стенкой, Яшка (так я назвал его, даже не задумываясь, имя как-то само прилипло к нему) быстро научился кудахтать. И, когда я, вернувшись домой, кормил его на лавке возле сарая кефиром, Яшка, с довольным видом, негромко кудахтал. В первые дни удавалось накормить его с помощью обычной пипетки, а затем пришлось, специально для этой цели, купить небольшую спринцовку,
Весна плавно переходила в лето. Яшка подрастал. Он научился уже, цепляясь клювом и лапами, перебираться с нижних веток деревьев на верхние. Заберется почти на самую макушку дерева и сидит там, горделиво озирая окрестности.

Но однажды мне пришлось поехать в командировку. Командировка была небольшая, однако вернуться домой я должен был только утром следующего дня. Конечно, я попросил хозяйку покормить вечером Яшку, но у нее ничего не получилось – спускаться с дерева вороненок отказался наотрез.
Когда я, вернувшись, утром подошел к крыльцу дома, на меня сверху коршуном свалился Яшка. Он, оказывается, всю ночь просидел на дереве. Ждал меня.
 До этого дня мне приходилось спихивать его с дерева старой шваброй. Залезать наверх он научился, а спускаться вниз не хотел. Даже если был голодный. Поэтому, чтобы покормить его или посадить на ночь в сарай, нужно было столкнуть его с ветки шваброй. При этом он еще и цеплялся за ветки, стараясь удержаться. И лишь после длительного сопротивления уступал натиску швабры, сваливался в пике, не спеша раскрывал крылья и переходил в планирование уже над самой землей. Потом важно шел к стоящей возле сарайчика лавочке, взмахнув своими, ставшими уже довольно большими крыльями, запрыгивал на нее и требовательно смотрел на меня. Давай, мол, корми.
А тут, едва завидев меня, сам слетел с дерева и уселся мне на плечо.
— Здравствуй, Яшенька, — сказал я ему и погладил его по клюву, — я смотрю, ты делаешь успехи?
Яшка в ответ закудахтал по куриному и легонько ухватил меня клювом за палец…

А вечером ко мне зашел живущий неподалеку приятель, Алик Сумный – невысокий, коренастый физик, занимающийся, как я понял, чем-то радиоактивным. Мы не были с ним большими друзьями, но он заходил иногда ко мне в гости, чтобы поделиться со мной своими невзгодами. Его фамилия удивительно подходила ему, ведь, как известно, "сумный", в переводе на современный русский язык, означает "грустный", "печальный". У него обычно был повод для грусти, ему постоянно в чем-то не везло. Конечно, жизнь наша устроена так, что каждому в чем-то порой везет, а в чем-то нет. Но кто-то молча переносит невзгоды, кто-то, полный оптимизма, не обращает на них никакого внимания, ну а Алик откровенно начинал грустить, и для того, чтобы он вновь поверил в светлое будущее, ему необходим был кто-то, кто бы его утешил. Утешать его, правда, было легко, поскольку он, при всей своей учености, был очень доверчив, даже наивен.
Он был, в принципе, неплохим человеком и я поступил бы негуманно, если бы оставил его наедине с неудачами, отказавшись выслушивать его сетования.
 Иногда ему недостаточно было только понимания и сочувствия, требовалась порой и материальная поддержка.
Вот и нынче Алик пришел ко мне в надежде получить таковую.
 Дело в том, что он, поступив весьма неосмотрительно, согласился участвовать в работе по построению математической модели системы стоков свиноводческого комплекса. Надо сказать, что Алик, несмотря на всю свою невезучесть, считался толковым специалистом. И ему сказали, что если он будет использовать современные естественнонаучные технологии, то просто обречен на то, чтобы делать удивительные сельскохозяйственные открытия. Он в очередной раз пострадал от своей доверчивости.

Что поразило Алика во время первого же выезда на объект исследования – так это ужасная вонь. Ему, как человеку, никогда ранее не бывавшему в крупных свинарниках, трудно было даже представить себе эту вонь во всей ее сногсшибательной силе. В свинарнике находится огромное количество свиней, а по всему свинарнику проложены канавы. По этим канавам медленно стекает в большую выгребную яму, расположенную на улице, рядом со свинарником, все, что свиньи накакали. Далеко не сразу удалось Алику привыкнуть к пронзительному аромату, исходящему от всего  этого.

Работа начиналась с того, что Алик расставлял вдоль канавы датчики радиоактивности. Потом в текущие фекалии опускался небольшой шарик, содержащий радиоизотопы. И этот шарик медленно, вместе с потоком,  плыл к выходу – туда, где находилась выгребная яма. Проплывая возле датчиков, шарик регистрировался ими. Все, казалось бы, хорошо, наукообразно. Но было тут слабое место. Сначала оно было почти незаметным, но проявлялось во всей своей очевидности, как только шарик начинал приближаться к выгребной яме. Дело в том, что изотоп Алик получал под расписку и должен был, после окончания очередного эксперимента, вернуть его обратно в хранилище. Поэтому ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он уплыл в яму.
Вот тут и наступал тот самый момент, когда талант экспериментатора становится бессильным перед стечением обстоятельств. Возникали непреодолимые трудности. Никаким совочком, ситечком или лопаткой извлечь шарик из густой вонючей жижи не удавалось, а заставить себя залезть в ЭТО руками Алик не мог.
Понимая, что другого выхода нет, Алик шел на поклон к Василию, водителю "УАЗ"ика, вывозившему обычно экспериментаторов на дело. Как правило, Вася, в ожидании окончания очередного эксперимента, лениво подремывал на заднем сиденье своего автомобиля. Когда Алик прибегал к нему с мольбой о помощи, он лишь молча протягивал руку, И Алик, каждый раз, понимая, что истекают последние минуты достижимости изотопа, вынужден был эту руку "позолотить".
Получив желаемое, Вася нехотя вылезал из автомобиля, шел в свинарник, излучая всем своим видом моральное превосходство, закатывал рукава и, бесстрашно ступив в канаву ногами, обутыми в начищенные до блеска кирзачи, шарил там руками и доставал изотоп. Алик при этом всякий раз краснел, ощущая некую свою неполноценность. Он терпел моральный ущерб и вынужден был молча сносить это. Но материальный ущерб, который он терпел, был невосполнимым. Его не очень-то большая зарплата быстро заканчивалась.
Я, как мог, утешил Алика, одолжил ему денег и он ушел, сопровождаемый сочувственным Яшкиным кудахтаньем. У меня даже сложилось впечатление, что между ними возникло какое-то взаимопонимание.

Яшка рос, стал уже довольно большим, стал летать. Но мне никак не удавалось научить его самостоятельно питаться. Конечно, я не стремился к тому, чтобы он, в поисках еды, таскался по свалкам и помойкам. Но он вообще брал еду только если ее клали ему прямо в клюв. И при этом обнаглел до того, что, едва лишь проголодавшись, начинал требовать, чтобы его срочно кормили – во всю глотку каркать, я бы сказал даже – орать. Сначала он орал, сидя в саду на дереве. Если его басовитые вопли не давали желаемого результата и никто не приходил, чтобы срочно его накормить, он перелетал на ветку поближе к окну и начинал орать еще громче.
Особенно возмутительно он вел себя по утрам, где-то часов в пять, когда его дикие сородичи летели большими стаями на промысел, оглашая своим карканьем небеса. Проводив их завистливым взглядом, Яшка начинал орать. Причем он быстро разобрался, что бабку разбудить рано утром гораздо проще, чем меня. Поэтому, поорав какое-то время в мою форточку и наткнувшись на мое упорное нежелание вставать в такую рань, он перелетал к окну ее комнаты и быстро добивался требуемого. Полусонная бабка брела на кухню, отрезала большущий ломоть хлеба и выходила на крыльцо. Яшка, каким-то неведомым образом проведав о ее перемещениях, уже ждал ее там, сидя на перилах с широко открытым ртом.
Какими только словами не обзывала его рассерженная бабка, отламывая куски хлеба и бросая их в Яшкину бездонную пасть. Но он прекрасно разобрался, что бабка только кажется сердитой, и не обращал на ее ругань никакого внимания.
Когда весь хлеб исчезал, наконец, в этой ненасытной глотке, Яшка благодарно кудахтал и, улетев в глубину сада, устраивался там подремать среди ветвей. Бабка тоже возвращалась к себе в комнату, надеясь хоть немного еще поспать.

А время шло. Яшка стал уже осваивать прилежащие территории. Но время приема пищи отслеживал строго, неукоснительно соблюдая ритуал. У него сложились приятельские отношения с Аликом и я беззастенчиво пользовался этим, поручая Алику иногда, когда был занят, проведение процедуры кормления. Алик при этом что-то рассказывал обычно Яшке, а тот понимающе кудахтал время от времени. Картина была просто идиллической. Я даже пытался порой незаметно приблизиться к ним, чтобы послушать, о чем же это они говорят. Но они при моем приближении сразу же умолкали. Подозреваю, что Яшка стал занимать в жизни Алика мое место, потому что Алик почти перестал "грузить" меня историями о своем невезении. Наверное, он рассказывал теперь все это Яшке.

А у меня начиналась подготовка к очередной экспедиции. Предстоял  выезд в горы на длительное время.
Как то, вернувшись домой пораньше, я сел за письменный стол, чтобы хоть немного поработать над статьей, которую уже давно должен был закончить. Но сосредоточиться никак не удавалось. Работа никак не двигалась и я стал смотреть в окно.
А там Яшка предавался своему любимому развлечению. Время, проведенное рядом с курятником, не прошло для него даром и он с удовольствием гулял иногда по двору вместе с курами, ласково кудахтая при этом. И все бы хорошо, но это приводило в неописуемую ярость бабкиного петуха, гулявшего вместе с курами. А Яшка продолжал деликатничать с курами, не обращая на петуха никакого внимания. Лишь когда петух, не в силах больше терпеть этой наглости, бросался в бой, Яшка как-то неохотно, медленно поднимался на крыло, делал небольшой круг, опускался в дальнем от петуха углу двора и опять, с нежным кудахтаньем, как-то бочком подступался к курам, которые начинали уже с некоторой симпатией поглядывать на этого настырного ухажера. Бабка снисходительно относилась к этому Яшкиному развлечению, поскольку распаленный ревностью петух начинал активней бегать за курами, что, в свою очередь, приводило к существенному повышению их яйценоскости.

Полюбовавшись Яшкиными играми, я заставил себя вернуться к работе над статьей. Надо было завершить ее и начинать собираться в горы. Времени оставалось в обрез.
Но я не знал, как быть с Яшкой. Ведь он, хоть и был уже достаточно самостоятельным в своих перемещениях, до сих пор не научился самостоятельно питаться. Да и неизвестно было, как он перенесет мой отъезд. Все-таки мы с ним уже привязались друг к другу.

Тут, очень кстати, пришел Алик и стал "грузить" меня своей очередной невезухой. Как выяснилось, он пошел в магазин, чтобы купить сосисок. И лишь придя домой, обнаружил, что продавщица насовала в пакет каких-то сморщенных старых сосисок, прикрыв их сверху более свежими. Когда же Алик вернулся в магазин, чтобы выразить свое возмущение, продавщица стала обвинять его в хитрости, утверждая, что сморщенные сосиски гораздо дороже, что она ошиблась в пользу Алика и теперь должна получить с него доплату. Поскольку чек она Алику, злоупотребив его безалаберностью, не дала, то крыть ему было нечем. Воспользовавшись его смятением, продавщица сделала вид, что идет ему навстречу и, заметая следы, приняла у него сморщенные сосиски обратно, вернув ему деньги за них. Только вернувшись опять домой и посчитав оставшиеся у него деньги, Алик понял, что она опять его обсчитала. В магазин Алик больше уже не пошел, а смирившись с такой судьбой, пошел ко мне жаловаться.
Я посочувствовал ему, утешил по возможности, объяснил, что продавцы никогда не ошибаются в пользу покупателя и дал ему поручение заботиться о Яшке и кормить его пока меня не будет. Алик воспринял это как само собой разумеющееся и я успокоился насчет Яшки.

А Яшка как будто знал о предстоящей разлуке. Когда я, навьюченный до упора, вышел из дому, он ждал меня на крыльце. Прилетел, вслед за мной на остановку автобуса и сидел там на дереве до тех пор, пока я ни сел в автобус. Потом, пролетев немного за автобусом, он прокаркал мне что-то на прощанье и повернул обратно. Больше я его никогда не видел.
Когда я, через полтора месяца, вернулся домой. Яшки там уже не было. Он ждал меня почти месяц, а потом исчез куда-то. Наверное, решил, что я уехал от него насовсем. Алик чувствовал себя виноватым, но я был благодарен ему. Ему удалось за этот месяц приучить Яшку кормиться самостоятельно. Тот стал хватать пищу сам, а не ждать, пока ее положат ему в клюв.

Иногда мне думается, что Яшка улетел искать меня. Ведь вороны живут долго, гораздо дольше людей.
И когда какой-нибудь ворон каркает, сидя  на ветвях дерева, в то время, как я прогуливаюсь где-нибудь в парке, я с надеждой вглядываюсь в него, пытаясь увидеть знакомые черты.

       Может быть, это Яшка, наконец-то, нашел меня?