Учебка

(Исповедь бывшего сержанта)





« …армия - это сотоварищество                совершеннолетних, зачастую не успевших получить достаточного воспитания мужчин, сообщество, где ненормативная лексика звучит не реже, чем уставные команды, и, к примеру, пятая мужская конечность не всегда именуется птичкой или пиписькой, случаются и другие обозначения, отчего ни пуристам от литературы, ни старым девам, дабы не огорчать себя, читать этот текст не рекомендуется.»

                ( В. Богомолов  «В кригере»)































                Часть 1
                "Духовщина"


                … Один генштаб был беспробудно трезв.
                Он клал на нас жестянку транспортира
                И не его пинали дембеля
                На желтом льду щелястого сортира
                За то, что жизнь жестянка, падла б…
                (Игорь Чурдалев «Анаша»)
Самым
Лучшим
Уроком
Жизни
Будет
Армия
(Из записной книжки "микродембеля").
Я проснулся от странного сотрясения кровати. Открыл глаза. Под потолком тусклым фиолетовым пятном бледнел фонарь дежурного освещения. У задней спинки стоял младший сержант Гаврилович и методично пинал кроватную ножку.
; Подъём, ; зло процедил он сквозь зубы. ;  Одеться, строиться у бытовки. И пошел пинать следующего.
; Опять мы, ; шевельнулась в голове тоскливая мысль. При этом конечности работали быстро и слаженно. С соседних кроватей один за другим спрыгивали "духи".  Время было около трех  ночи.
; Становись! Разобрать инструмент. Выходи строиться на улицу.
Формировалась рабочая команда в КЭЧ на разгрузку угля. Лихорадочно похватав лопаты, "духи" быстро выкатывались из подъезда, где под сержантскими окриками хаотичная толпа принимала очертания строя. У казармы второго дивизиона происходило то же самое.
Подошли два 131-х ЗИЛа. Под ругань и пинки началась посадка в машины. Позже я  узнал, что военно-транспортные автомобили ЗИЛ;131 и ГАЗ;66 рассчитаны на 24 и 18 посадочных мест соответственно. В кузов же под тент набилось человек 60;70. Загружались в темноте с большой скоростью. Первые, попавшие в кузов, занимали места на скамейках, но оказалось, это далеко не лучший вариант. Остальные, залетая внутрь, размещались где попало ; на руках у сидевших, на полу, у переднего борта, не успевая, как правило, принять удобное положение. Перед этим на дно побросали инструмент. Кто-то падал, неудачно споткнувшись, и на него тут же садился или падал следующий. Последними, застегнув брезентовую лямку, влезли два сержанта. Им с трудом удалось втиснуть в кузов только ноги и, в нарушение всех правил техники безопасности они уселись на задний борт. Машины тронулись. В кромешной темноте с трудом угадывались силуэты в натянутых на уши зимних шапках. От большой скученности под брезентом быстро потеплело. Пожалуй, это было единственным положительным моментом такого способа транспортировки. Ночью уже прилично морозило до 10;12;C. Шел десятый день, как мы начали отдавать священный долг Родине. Наступило 3 ноября 1982 г.
Я пристроился довольно удачно. Сидел  на дне кузова, втиснувшись спиной между чьих-то ног. Ко  мне между ног плюхнулся  кто-то ещё. Конечности немного затекли, но было терпимо.

В памяти возникли первые дни службы, последний день дома, проводы.
Проводы были веселые. Из Москвы тетка прислала дефицитные консервы: лосось, ветчину, кое-  что достали здесь. Мать не любила, когда дома была водка и, поэтому я накупил много вина. Для мужиков ; "Агдам", для девчонок ; "Токайское". Друзья пришли старые, школьные, одноклассники. Институтских не было. Летом этого года я закончил местный с;х институт, мехфак и в связи с отсутствием военной кафедры должен был тянуть срочную, только вместо двух, полтора года. Однокурсники, в основном, разъехались по распределению, я не поехал. Потому что не имел большого желания и не видел смысла ехать в деревню на два месяца. Устроился временно грузчиком на мясокомбинат, чтобы откровенно не сидеть у родителей на шее. Скоро ко мне присоединился еще один однокашник, через две недели вернувшийся из поездки по направлению. Его-то, единственного, я и ждал этим вечером. 
Повестка была на 25 октября, гуляли накануне. Ещё одного однокашника, также досрочно вернувшегося, уже проводили в самом начале месяца. Но в разгар веселья позвонил ожидаемый друг и сообщил, что приехать не сможет, потому что гуляет на собственных проводах. Гулянка закончилась в три часа ночи обритием наголо, после чего я лег спать.

                А я всё рвался в армию упрямо,
                Октябрь, 25-е число,
                И бреют весело с Серёгою Татьяна
                У инженера череп наголо…

В пять часов разбудила мать. Я вылез из теплой постели. Голова была тяжелой и тупой. В душе какое-то неприятное чувство неустроенности, которое часто возникает с похмелья и почему-то обостряется в холодное время года. После умывания сознание прояснилось, и я окончательно понял, что сегодня, в этой теплой уютной квартире провел последние часы.
            Попили чай, оделись, вышли на улицу. Там с помятыми лицами толпились одноклассники. Пришли почти все, кто был на проводах. Зарождалось серое, холодное, промозглое октябрьское утро. Уже выпал первый снег, температура стояла нулевая. На дорогах, под снежным налетом раскисла грязь, небо закрылось густыми мрачными облаками. До районного сборного пункта три автобусных остановки. Транспорт ходил еще плохо, решили дойти пешком. Шли, практически молча, иногда переговариваясь ни о чем, немного знобило от холода, похмелья и предстоящих событий.
Наконец добрались до места, клуба одного из окрестных заводов. В тот день отправка была небольшой, всего 8 человек. Обычно при крупных отправках вся площадка перед клубом и пространство вокруг забито народом. В этот раз провожающих пришло не так уж много, и поэтому было тихо. Только у одного из призывников собралась шумная компания, которая все еще пыталась петь, плясать и что-то беспорядочно выкрикивала.  Друзья и родители стоят рядом. Разговор не клеится, все устали, не выспались и замерзли, пожелания и напутствия уже высказаны. Когда до расставания остается неопределенно мало времени, серьезный разговор не заводится, по мелочам говорить не хочется.
Вскоре появились представители военкомата, выкрикнули фамилии призывников, и последние, простившись с друзьями и родственниками, скрылись за дверями клуба. Спустились в полуподвал, где в просторном зале военкоматовский мичман построил нас в одну шеренгу и предложил сразу признаться, у кого есть спиртное. Все отрицательно замотали головами, после чего на середину зала была выставлена табуретка, и непонятно откуда возникшая женщина в белом халате села на нее, а мичман коротко приказал:
; Подойти к врачу, обнажить головки.
Действия, которые предстояло выполнить, были настолько непривычными, что я вдруг со всей остротой ощутил, что с этого момента  принадлежу только Родине и отцам командирам.
               Головки были продемонстрированы. Женщина, судя по всему врач-уролог, со скучающим видом человека, исполняющего профессиональный долг, которому за время работы эти головки обрыдли до тошноты, осмотрела наши гениталии, видимо на предмет венерических заболеваний и, не найдя ничего подозрительного, молча удалилась. После чего мичман с завидной расторопностью распределил среди новобранцев лотерейные билеты ДОСААФ по 50 копеек за штуку. Я приобрел 10, истратив 5 рублей из 20 взятых с собой. Затем разрешили, оставив вещмешки и сумки, опять выйти к провожающим. Судя по всему, мичман, не поверив на слово, решил сам произвести досмотр личных вещей новобранцев.
Билеты я отдал матери (позже она написала, что один из них выиграл 3 рубля). Воцарилось неловкое молчание. Полчаса  назад простились, и говорить было совсем не о чем. Но, слава богу, минут через 15 всех опять призвали в клуб. Спустившись вниз, забрали сумки и под "Прощание славянки" вышли на улицу. Погрузились в старенький ПАЗик и, махая в окна руками, тронулись в путь, а путь лежал на областную пересылку, которая находилась в райцентре в 40 километрах от города.
Ребята в команде подобрались в основном совсем молодые. Сопровождающим ехал майор-запасник из военкомата. По дороге пытались играть в карты. Мужики неестественно бодро шутили. Доехали быстро, минут за 40. При въезде в город остановились у парикмахерской и те, кто был еще с волосами, привели себя к воинскому стандарту.
           Прибыв на пересылку, сразу влились в поток призывников, проходивших уже областную медкомиссию. Майор передал туда документы. Побросав вещи у деревянных вешалок, стали раздеваться. Вокруг кишели голые и полураздетые лысые люди. Вдруг кто-то окликнул меня по фамилии.  Оборачиваюсь и  вижу как какой-то голый, стриженый парень обращается явно ко мне. Узнать его  с такого расстояния не могу, потому что страдаю слабым зрением (;4). Очки остались в одежде, постоянно не ношу  их никогда, только по необходимости ; кино, телевизор, на занятиях. Подойдя ближе, узнаю своего однокурсника, с которым два года назад ездил в стройотряд,  Сашку Молодцова. Стало веселей.
           Комиссию прошли быстро и спустились вниз в большой зал, заставленный топчанами, обтянутыми дерматином. Сгрудились своей командой около одного лежака в ожидании дальнейшей участи. За это время я успел уже встретить несколько человек своих, мехфаковских, даже троих из своей бывшей группы, в том числе и ожидаемого на проводы друга. Подходило время обеда, и желающим предложили  посетить в пересыльную столовую. Но туда поплелись в основном те, кто торчал здесь уже не первые сутки. Моя же команда дружно вывалила на топчан содержимое сумок, наперебой угощая друг друга. Чего здесь только не было. Жареные и копченые куры, сало, колбаса, сыр, дефицитные консервы, пироги, плюшки, салаты, вареные яйца, конфеты и т.д. Есть никто не хотел. Сопровождающий майор, рефлекторно сглотнув, попросил чего-нибудь взять, и все наперебой принялись угощать его. Вскоре он, пожелав нам счастливого пути, отбыл обратно, увозя с собой одного из призывников. Тот еще по приезде говорил, что скоро, наверно, уедет назад. На голове у него образовались какие-то шишки, и он каждые полгода, с успехом пройдя районную комиссию, возвращался домой с областной. За это время успел жениться и завести ребенка. Осталось завести еще одного, чтобы от него окончательно отстали.
           Часа в четыре начали выкликать команды по спискам. Три дня назад я получил последнюю повестку, в которой, наконец, указывалось, когда и куда надо прибыть с вещами. Там же был проставлен номер команды (2/3).  Я сходил к своему бывшему однокласснику, учившемуся с нами до 9 класса, который в это время возил районного военкома и попросил узнать, куда идет команда. Он сообщил, что нас планируют направить в учебный центр артдивизии, в 70 км от города. На 50% можно быть уверенным, что так оно и будет, но на областной могли переиграть. Выкрикнули очередной номер команды, зачитали список и два моих товарища по институтской группе скрылись за дверью зала. Следом прозвучал номер нашей команды, и я услышал свою фамилию. Радостно отмечаю, что вместе со мной попали трое ребят с нашего курса. Курс был большой, 200 человек, но их я неплохо знал. Саня Молодцов, Паша Дёмкин и Саня Стропилин. По наивности тогда казалось, что служить, возможно, придется рядом с предыдущей командой. Но потом, списавшись, я узнал, что они попали в ЦГВ, в Чехословакию.
Нас вывели на улицу и построили на плацу. Собралось человек 60;70. Подошли два офицера, пара сержантов. Из толпы выволокли абсолютно пьяного призывника. Сначала хотели наказать, но потом выяснили, что сегодня утром он узнал о рождении сына, и пожалели. Из прибывших вместе со мной, в команду нас попало только двое.
Один из офицеров, видимо старший ответственный за доставку новобранцев, высокий, усатый капитан с интересом рассматривал новоиспеченных воинов.
; Куда едем, товарищ капитан? ; выкрикнул кто-то из толпы.
; В Сибирь, ; весело отозвался он.
Было непонятно, шутит или серьезно. В Сибирь не хотелось.
Затем на плац выехали три 131-х ЗИЛа и людей расфасовали по машинам. Молча расселись по скамьям. Настроение тусклое. На улице стемнело, время перевалило за 6 вечера. В кузов залез водитель, здоровенный детина, как потом узнали по фамилии Метёлкин. Он спросил, у кого, что есть из жратвы. У всех всего было полно. Стали наперебой предлагать, но он взял только консервы. Кто-то запустил по рукам коробку "Ассорти", но, пройдя круг, коробка вернулась к хозяину почти нетронутой. Сидеть пришлось долго, стали уже замерзать. Наконец взревели моторы, и бритые головы закачались в такт неровностям дороги.
 Около девяти часов вечера перед грузовиками с металлическим лязгом распахнулись ворота со звездами, и они въехали в расположение воинской части, где мне предстояло провести ближайшие 1,5 года. Это был противотанковый полк артдивизии, о которой предупреждал одноклассник. Начиналась служба.
Молодое пополнение повалило из машин и бесформенной массой расползлось на дороге около небольшого двухэтажного здания, оказавшимся впоследствии штабом полка. Появилось несколько офицеров. К одному из них подбежал солдат, что-то доложил, и мельком взглянув на зеленую поросль, умчался обратно. Офицеры вскоре удалились, осталась пара человек. И тут все пространство вокруг огласилось душераздирающими криками:
; Духи! Ду;у;ухи!!!
Со всех сторон к вновь прибывшим бежали люди в сержантских погонах. Они быстро заполнили всю территорию вокруг и смешались с гражданскими. В основном искали земляков и пугали предстоящими испытаниями.
; Духи! Вешайтесь! Это Мукашино! Вы приехали в Мукашино!
Кто-то популярно объяснил:
; Полгода будете бегать бегом, ходить голодными и забудете, что такое спать.
Позже мне не раз пришлось в этом убедиться. Они только забыли упомянуть о холоде, потому, что это был предыдущий, весенний призыв, и этой неприглядной стороны солдатского быта они не коснулись.
Рядом со мной стоит Славка Миловидов, с которым вместе приехали еще из города.
; Чего разорались? ; ворчит Славка.
; Прослужили на полгода больше и выёживаются. Чего сами тогда не повесились?
В ту пору я еще не знал солдатской иерархии. Попали мы служить в "учебку"- школу сержантов. Учебное подразделение, через полгода выпускавшее младших командиров ; специалистов ПТУР, которые разъезжались в войска по всем округам, группам войск, ограниченным контингентам и т.д., потому, что "учебка" была, чуть ли не единственной в Союзе.
Военнослужащие делились по срокам службы. Вновь прибывшие ; "духи", до присяги "зеленые". Через полгода ; "молодой", как только появлялся приказ министра обороны об очередном увольнении и новом призыве. Через год ; "черпак", потом "дед", "старослужащий" и, наконец, "дембель", "гражданский человек".
Большинство сбежавшихся отовсюду сержантов были официально переведены в следующую категорию, им были присвоены звания, лычки приклеены, но по неписаным законам они считались "духами" до приезда настоящих, новых "духов". Этим и объяснялась бурная радость и интерес, вызванный нашим прибытием. Откуда-то появились "партизаны" (призванные на сборы резервисты) и стали трясти новичков. Мы были одеты в основном в старье, но в армии и старые гражданские вещи имеют свою ценность. На Славке потрепанный, но еще целый офицерский бушлат с воротником из искусственного меха. К нему привязался один из "партизан", уговаривая отдать ему бушлат, мотивируя тем, что сейчас всех поведут в баню, где с вещами все равно придется расстаться. После недолгих уговоров Славка сдался, о чем потом сильно пожалел, т.к. кантоваться на улице пришлось еще долго. На его "пирожок-московку" никто не позарился. Я одет в старую болоньевую куртку, сшитую матерью и лыжную шапку с помпоном,  мне предлагается обмен. За шапку давали  почти такую же, только более модного фасона ; пилоткой. Я поменялся, но через пару минут кто-то из толпы, сдёрнул с моей головы новое приобретение. Особо не расстроившись,  натягиваю капюшон. Еще один воин долго объяснял, что моя куртка будет смотреться на нем гораздо лучше. Но наученный горьким Славкиным опытом, я не уступил.
Вскоре молодое воинство повели в санчасть, а особо настырные резервисты и некоторые представители местного постсостава продолжали свое шакалье дело. Интересовали деньги, часы, вещи. Офицеры разошлись по домам, пополнение было поручено четырем сержантам. Мы сгрудились у невзрачного одноэтажного барака, который находился за зданием штаба. Освещения нет, на улице сыро и холодно. Трое партизан сначала уговаривали, потом пугали, а затем почти силком пытались снять почти новую добротную куртку с одного из "зеленых", но парень дал неожиданный отпор и, в конце концов, они отстали, обещая потом встретиться. Партиями по десять человек стали запускать внутрь и вскоре очередь дошла до меня. В коридоре построили в одну шеренгу, приказали раздеться. Мимо прошёл рослый младший сержант в форме морской пехоты, в полумраке  как тени светились нижним бельем больные, болтались еще какие-то люди. Позже различная форма уже не вызывала удивления.  Т.к. "учебка" была дефицитной, в нее направлялись вновь призвавшиеся представители различных родов войск, которые через полгода возвращались в свои части младшими командирами-специалистами. Побросав одежду в кучу, зашли в какой-то кабинет. Там фельдшера-срочники измеряли рост, вес, еще что-то, всё это куда-то записывали. На гражданке, бывалые учили - для того чтобы сохранить деньги, самый верный способ, это скатать их тонкой трубочкой и засунуть в задницу. Но это в случае, когда негде спрятать, к примеру в бане.  Здесь пока, благо надо было раздеться только до трусов. Мне не пришлось прибегнуть к такому варварскому способу.  Сложив деньги в маленький квадратик, я сунул их за плавки.
Когда вышли к одежде, оказалось, что вещи основательно перетрясли. Деньги, у тех, кто оставил в вещах, исчезли почти все. У некоторых пропали шмотки или обувь. Из моего старья не пропало ничего. Ко мне только подошёл интеллигентного вида сержант в очках и довольно вежливо попросил отдать  олимпийку. Я высказал опасение, что могу замерзнуть, после чего сержант пообещал дать взамен "подменку" и через минуту притащил старую х/б куртку. Обмен состоялся. Мы выходим из санчасти, и внутрь втягивается следующая партия. Кто-то ноет о пропаже денег, но жаловаться некому. И только тут я обращаю внимание на волшебные трансформации, произошедшие с новоиспеченными воинами после возвращения с медосмотра. Кто-то ковыляет в рваных стоптанных сапогах, кто-то красуется в партизанских галифе старого образца с большими ушами. Опять вернулись поддатые резервисты, с подмогой, и начали доставать своими угрожающими просьбами. Сержанты, которым был поручен карантин, не обращают на них внимания. Такой порядок, "дух" в армии за человека не считается.
 Ждать пришлось долго. Наконец построили и куда-то повели. Оказалось на склад. На первом складе выдавали ремни, х/б, сапоги. Размеры спрашивали, но мало кому доставалось то, что нужно. Самые ходовые были 54, 52, 50. Остальные встречались редко. Для рослых и больших было нормально. У меня 46-ой, достался же 50-ый, не самый худший вариант. Обувь носил 41-й, а сапоги попросил на размер больше, в зиму. Тут же мерили, кто успевал. Прапорщик ; зав. складом не церемонился и, когда одному верзиле одежда показалась явно короткой, он с такой силой дернул за рукава, что чуть не оторвал ему руки, после чего заверил, что более точного совпадения размера он еще не встречал. А когда один из новобранцев, сдуру урвав слишком большой размер сапог, попытался их поменять, прапорщик сильным и точным броском отправил сапоги в дверной проем склада, куда тут же, на форсаже, отправился несчастный, чтобы провести несколько томительных минут в поисках утраченного. Процесс шёл быстро. Затем переместились на другой склад, где получали шинели и зимние шапки. Мне повезло, шинель досталась 50;го размера и была почти впору. Шапка попалась новая, но какая-то чмошная, приплюснутая, видимо старого образца. На донышке красовался свежий ромбовидный штамп, извещающий о том, что сей головной убор был произведён на свет в 1961 году. Я позже оценил преимущества такого рода одежды. Наконец завершив обмундирование, построились и двинули в сторону казармы. «Партизаны» не отставали. Сбоку шли два младших сержанта. Один маленький, другой худой и долговязый, в очках.
; Достали эти козлы. Послать бы их …; недовольно проворчал очкастый.
; Ничего, сейчас заведем в батарею, сами отстанут, ; отозвался маленький.
В свете полночного фонаря на груди  длинного мелькнул голубой институтский поплавок с маленькой книжкой под золотистым гербом. "Педик",; отметил я про себя. (Бывший студент пединститута).
И вот, наконец, казарма. Относительно современное четырехэтажное здание с двумя подъездами. Навьюченные барахлом, заходим внутрь. Откуда-то появился лейтенант небольшого роста с усами. Как оказалось, замполит 1;ой батареи Батюк.
В полку два дивизиона. Две батареи в первом – 1-я и 2-я и три во втором – 3-я, 4-я и 5-я. Служить вновь прибывших пока определили в 1-й дивизион, 1-ю батарею. Как позже узнали, лучшую не только в полку, но и в дивизии и, поэтому показательную. С одной стороны это казалось преимуществом, как-никак порядка больше, но с другой, как любая показуха, не сулило ничего хорошего. Командовал ей капитан Семухин.
Батюк предложил желающим сдать ему под роспись ценные вещи: часы, деньги и т.д., обещая вернуть все по первой просьбе. Я сдал и правильно сделал, потому что тот, кто не послушал совета замполита, уже через несколько часов лишился остатков всех ценностей вместе с иллюзиями об интересной и веселой службе.
Потом принесли мешки и объявили, что все желающие отправить одежду домой, могут зашить ее в них, написать адрес и сдать в каптерку. Мне вдруг до соплей стало жалко куртку, наверное, потому, что она была сшита матерью.  Упаковав её, как требовалось, сдал в каптерку и больше никогда о ней ничего не слышал.
Затем всем выделили кровати и тумбочки на двоих, куда выложили бритвенные принадлежности, конверты, тетради, ручки, записные книжки и т.д. Сумки, освобожденные от продуктов питания еще в санчасти, побросали в кучу и стали строиться на улице для следования, как выразился один из сержантов, на помойку в баню. Многие, решившие отправить одежду, стояли в шинелях без знаков различия, на стриженых головах нелепо сидели шапки с торчащими антеннами завязок.
Гарнизонная баня была далеко. Через пару минут вышли за ворота части и колонной по четыре человека зашагали по трассе. Невдалеке темнел окнами спящий военный городок. Я узнавал знакомые места. Тринадцать лет назад, отец майором закончил здесь свою службу, в должности начальника штаба дивизиона. Уволившись в запас, он уехал в город, где устроился на военную кафедру одного из институтов. А через год, когда получил квартиру, вся семья перебралась к нему. Мне тогда было 10 лет, и я успел закончить три класса местной школы. Знакомых здесь практически не осталось, потому, что военные, как правило, закончив службу, перебирались отсюда в разные города. Но один одноклассник остался, т.к. родители его были школьными учителями и жили тут постоянно. Мы долго переписывались, потом связь оборвалась. Пару лет назад, узнав, что он учится в городе, в институте, я отыскал его, и отношения возобновились. И вот по прошествии стольких лет я появился здесь, чтобы отдать священный долг Родине, правда, не в той в/ч, где служил отец. Вырисовывалась даже некоторая преемственность.
Срезая путь, свернули в лес. Лес здесь хвойный, преимущественно сосновый, почва песчаная, поэтому грязь отсутствует, мягкий грунт заглушает шаги. Шли, держа в руках обмундирование и сапоги, наслаждаясь тишиной и свежим воздухом. Кто-то в полголоса переговаривался. Стояла безветренная октябрьская ночь. Облака растащило, и с чистого неба на будущих воинов яркими точками пялились холодные звезды.
В бане было пусто и тепло. В одну кучу покидали гражданскую одежду. Мылись от души, никто не торопил. Я еще не знал, что в ближайшие полгода буду лишен такого удовольствия,  не торопиться.
Затем в предбаннике выдали новое теплое белье и мягкие фланелевые портянки. На гражданке я занимался спортом, да и, вообще, привык постоянно ходить в плавках и теперь не очень хорошо представлял, как буду ходить в одних кальсонах. Сержант показал, как наматывать портянки. Намотали кто как, за исключением тех, кто умел. Даже в самом простом деле нужна практика и постоянный навык.
Оделись, построились. Теперь команда напоминала настоящих солдат, только без знаков различия. По дороге сержант несколько раз предлагал взять ногу и даже немного посчитал. Ногу брали, получалось не очень здорово, но все было так ненавязчиво и непринужденно, что выходило даже интересно. Примерно в два часа ночи колонна серой лентой вползла на территорию части, направляясь к своему новому жилищу.
В казарме разделись и всем выдали недостающие армейские атрибуты: погоны и петлицы двух типов ; шерстяные и х/б, на шинель и куртку, нарукавный шеврон, указывающий принадлежность к роду войск, солдатскую "капусту" со звездой, на шапку, а также артиллерийские эмблемы ; маленькие блестящие пушки ;"мослы" и по белому подворотничку. Теперь все это надо было пристроить на свои места. Вроде бы я  умел держать иголку в руках. С детства приучили. И стирал себе, и шил, и штопал, и гладил. Но здесь все оказалось не так просто. Шить нужно так, чтобы не было видно шва, не оставляя стежков, т.е. входное отверстие иголки должно практически совпадать с выходным, чтобы стежок получался длиной не более полмиллиметра. Особенно тяжело давались погоны на шинель. И шинель, и погоны были толстыми, искололи себе все пальцы, да еще пришить надо было по правилам. Косым срезом погона по шву воротника, прямым срезом по рукавному шву. Задний продольный срез погона должен был на сантиметр уйти за плечевой шов в сторону спины. Долго бились с шевронами, которые никак не хотели вставать на место и как неваляшки клонились  то вправо, то влево. А подшивание  подворотничка вообще целая наука. Выдали один стандартный подворотничок и сказали, что первое время его можно стирать, а потом надо достать белый материал, но «подшива» каждый день должна быть свежей. Пришивали, подходили к сержанту сдавать работу, он отрывал, и все начиналось сначала. Иголок не хватало, ждали друг друга. Если работа принималась, воин отправлялся спать. Отбился я в 5 утра, а в 6 часов проснулся от громового крика:
; Батарея подъем!!!
Вскакиваю, плохо соображая, что к чему, сверху на голову сваливается сосед. Мешая друг другу, суетливо одеваемся в узком проходе между кроватями. Я знаю, что одеваться надо за 45 секунд. Явно не укладываемся, но первый день никто и не настаивает. Затем построились, умылись и стали наводить порядок в расположении. Нам показали, как заправлять кровати. Это, на вид простое дело оказалось целым искусством и  почему-то сразу не получалось. Я с удовольствием наблюдал, как молоденький сержант, не сделав ни одного лишнего движения, мгновенно заправил койку. Показали, как выставлять по нитке кровати, тумбочки, табуреты, натягивать по нитке одеяла, набивать на них кромку и т.д.
Впоследствии не раз удивлялся, наблюдая за другими, а втянувшись, и сам с неподдельным энтузиазмом выполнял эту, казалось бы, бестолковую, работу. По утрам бойцы деловито разматывали длинную нитку и равняли по ней абсолютно все. Было что-то завораживающее в картине чётко наведенного порядка. Когда ровными рядами, как танки на параде, по расположению выстраивались кровати. А если присесть у самой крайней и глазами стрельнуть вдоль серых полос на синих солдатских одеялах, расположенных в ногах, то они сливались в одну длинную прямую стройную серую ленту от стены до стены.  Кромки на одеялах были отбиты так остро, что при неосторожном движении можно порезаться. В головах единым строем покоились отбитые табуретом ватные подушки с аккуратно расправленными углами наволочек, напоминая тугие кавказские бурдюки с вином. Командир дивизиона подполковник Кабыш не раз повторял:
; В армии даже говно должно быть единообразно!
В восемь часов отправились на завтрак. По дороге встретили командира полка, и он выразил удивление по поводу того, что, приехав в часть поздно вечером, успели полностью обмундироваться. Позднее я не раз наблюдал, как, прибыв в часть, новобранцы еще день;два болтались без знаков различия, в одних зелёнках.
Столовая встретила нас страшным гвалтом. Отовсюду неслось:
; Черепа приехали!
И уже слышанное:
; Духи, вешайтесь!
К нам тянулись руки, каждый старался толкнуть, задеть:
; Череп, сюда иди! Бегом сынок!
В обстановке мощнейшего прессинга проникли во второй зал, где и были чем;то накормлены. Я толком даже не запомнил чем, т.к. есть,  пока, сильно не хотелось.
Полковая столовая представляла собой большое каменное одноэтажное здание с двускатной крышей и обширным цокольным этажом. На первом этаже два огромных зала для приема пищи, заставленные длинными столами и скамейками. Между залами лифтовая для подачи приготовленной пищи из варочного цеха, а также мойка. При входе в столовую по обеим сторонам разместились хлеборезка и маслорезка. В подвале же был большой варочный цех, картофелечистка, комнаты для разделки овощей, рыбы, рубки мяса и др. подсобные помещения.
Вернувшись из столовой, с удивлением обнаружили, что вещи из тумбочек пропали, причем все. У меня остался только один стаканчик от бритвенного набора и очки. Остальное ; тетради, конверты, ручка, записная книжка и т.д. исчезло бесследно. Было не столько жалко, сколько неприятно. Тогда я в полной мере не мог ощутить степень утраты, ещё не знал, что эти, столь необходимые предметы, взять потом будет просто негде.
Естественно те, кто оставался в батарее, ничего не видели и не слышали. Потом к таким делам привыкли, оказывается, это было нормой. Всем объявили, что будут попытки снять с нас что-то силой, отобрать, украсть, сменять. Ни в коем случае не поддаваться, твердить одно: « Нам ничего не разрешают». После чего оделись,  построились и отправились на  экскурсию по части.
Вернувшись в казарму, обнаружили там пополнение.
; Московские шланги прибыли, ; сообщил дежурный.
В центральном проходе в две шеренги стояло полсотни одетых в обноски "черепов", пятьдесят пар испуганных, настороженных глаз. Самое интересное, что они приняли нашу команду за ветеранов, сказывалась неопытность. Зазвучали вопросы:
; Мужики, давно служите? Как тут? Какие порядки?
; Второй день, ; ответил кто;то, и интерес к нам заметно поубавился. Сержанты, приставленные к карантину, занялись пополнением, а мы бесцельно болтались по казарме, иногда собираясь в курилке потравить анекдоты. Проходя по расположению, я натолкнулся на старшину первой батареи, сержанта срочной службы Серика. Он молча и недобро смерил меня взглядом.  Мои руки покоятся в карманах.
; Запомни, еще раз увижу, набьешь карманы песком и зашьешь, ; почти без выражения произнес Серик.
Я запомнил, а про карманы, как место хранения рук, на полгода забыл. Потом не раз видел бедолаг с оттопыренными песком или камнями карманами, оттягивающими штаны.
Обед прошел в такой же враждебной обстановке, как и завтрак.
После обеда в расположении появился какой-то сержант и сообщил,  что в столовую нужно 10 человек добровольцев. Отреагировали без энтузиазма. Тогда вдруг прозвучала такая знакомая по студенческой жизни фраза:
; Мужики, надо помочь. Выручайте. Наряд не успевает.
И я купился. Потом пожалел, хотя когда-то это все равно должно было произойти. Кроме меня вызвались еще несколько добровольцев. Команду набрали и потопали в столовую. И вот тут я впервые ощутил на себе все прелести неуставных взаимоотношений. По всей видимости, эта акция не была санкционирована свыше, а из столовой пришел сержант к своему знакомому в карантин и попросил 10 человек на пару часов. Там духов сразу расхватали, и началось:
; Череп, бегом сюда! Схватил тряпку, схватил ведро, помои и т.д. Бегом марш!
Было непонятно, кто начальник, получалось, что все, кто с волосами. С кого-то уже пытались что-то снять. Ко мне подошел худенький, молодой сержантик и предложил обменяться бляхами. Заученно отвечаю, что нам не разрешили никому ничего давать и ни с кем меняться. Но худой начал объяснять, что завтра уезжает в войска и ему просто необходима новая бляха, что у него самого когда-то поменяли и, что я достану себе потом новую без проблем. Я уступил, получив взамен такую же бляху, только исцарапанную и сильно выгнутую так, что еле застегнул ремень. Эти два часа показались адом. Выбежав на улицу с двумя ведрами грязной воды, вижу, что в похожую ситуацию попал очередной бедолага. Он активно возражает, но тут же, получив удар в солнечное сплетение, опускается в глубокий сед, правда, с бляхой так и не расстается. Наконец возвращаемся  в казарму и вскоре строимся на ужин.
Еще на гражданке, при получении повестки, работник военкомата объяснил, что в армии кормят сытно и обильно, но не очень вкусно. Т.ч. первое время, пока не привыкнем, будем скучать по домашней пище. Поэтому нужно взять с собой денег, т.к. в каждой в/ч есть чайная.
После двухразового посещения столовой у меня по поводу сытости и обильности возникли серьёзные сомнения и, если завтраку и обеду я  практически не придал значения, то к ужину уже хотелось есть. Видимо запас, отложившийся еще дома, закончился.
На столе стоял бачок с солдатским бигусом (тушеная квашеная капуста неопределенного возраста). Раскидали по мискам. Досталось буквально по столовой ложке. Жалкая кучка капусты куцевато смотрелась на дне громадной емкости. Еще досталось по ломтю ржаного хлеба и по кружке несладкого холодного чая. Изобилием явно не пахло.
Вернулись в казарму. Курсанты (в учебке солдаты первого полгода службы считаются курсантами) с высшим образованием были собраны в одном из учебных классов. Там нам объяснили, что в батарее будет создан отдельный взвод из выпускников институтов для обучения на новый секретный противотанковый комплекс "Штурм". Что комплекс сложный, и людей стараются подобрать грамотных. Беседу с нами проводил будущий командир взвода лейтенант Бодриевский, а ЗКВ (зам. командира взвода) должен был стать сержант Серик, он же старшина батареи. Представившись, Серик поинтересовался:
; А кто с Оренбурга?
Я поднялся. Когда то давно отец служил там. Я родился и провел полтора года жизни в этом городе. Серик с надеждой смотрел на потенциального земляка, а после объяснений не смог скрыть откровенного разочарования. Затем он вкратце сообщил об основных нормах поведения.
Беспрекословно выполнять приказы командиров и лучше бегом. Обращаться к сержантам только на «Вы», отдавать честь. При обращении к командиру, спрашивать разрешения находящегося рядом старшего по званию. Руки в карманах не держать, быть всегда застегнутыми на все пуговицы и крючки и т.д.
Перед отбоем зашли в курилку. Один из сержантов с удивлением посмотрел на меня и, подойдя вплотную, взял  за бляху:
; Ты чё, совсем оборзел, дядя?
Я рассказал об обмене. Сержант, ухмыльнувшись, снял с меня ремень, положил на пол и ударом каблука сделал бляху плоской, после чего рекомендовал никогда ни с кем не меняться.
Потом подписали шинели. На внутреннем кармане была пришита белая узкая полоска, там написали свои фамилии. Тогда этого казалось достаточно. Отбились почти вовремя. Так закончился первый день службы. Но все это были цветочки.
Потянулись унылые дни. В полк прибывало пополнение, равномерно распределяясь по дивизионам. Днем гоняли на работы. С утра до вечера торчали то в автопарке, то на автодроме, на учебном поле, директрисе, полигоне и т.д. Выгребали мусор, что-то таскали. Особенно тяжко пришлось на полигоне, где "партизаны", взяв дембельский аккорд, строили капониры для боевых машин. "Духов" бросили на помощь. Капониры обшивали изнутри тонкими сосновыми жердями, а мы таскали дерн и закрывали им бруствера. Таскать приходилось далеко, метров за 200. Это были тяжелые куски сырой земли, примерно, метр на метр и сантиметров 20 толщиной. Работали исключительно бегом.
Прошло 5 дней с начала службы. Карантин разрастался. И вот однажды, когда вернулись с ужина, услышали приказ не раздеваться. Был зачитан большой список, человек 60, я услышал  свою фамилию, прозвучали фамилии и моих однокашников. После чего мы построились и по команде направились к выходу, недоумевая, куда нас направляют, на ночь глядя. У выхода стоял Серик и злорадно улыбался.
; Куда нас, товарищ сержант? ; робко поинтересовался кто-то из "духов".
Серик выдержал достойную ветерана паузу и, видимо сжалившись, ответил:
; Во вторую батарею, ; с издевкой в голосе добавив:
; Там вас научат Родину любить.
Из чего я сделал вывод, что Родину мы до сих пор любили недостаточно умело.
На улице, пробежав вдоль казармы до другого подъезда, быстро поднялись на третий этаж и оказались в расположении второй батареи.
В казарме первого дивизиона находилось несколько подразделений. Первый этаж занимала первая, образцово;показательная батарея, там же находился штаб дивизиона. Второй этаж был поделен пополам глухой перегородкой. Одну половину занимал взвод вооружения (водители боевых машин БРДМ, БТР), вторая половина принадлежала ремонтной роте, там же жили автовзвод, ВСП (взвод связи полка) и т.п. лица из постоянного состава. Водителей и ремонтников называли "рули", "водилы", "постоянка".
Помещение второй батареи состояло из двух расположений, разделяющихся перегородкой с большим проемом по центральному проходу, и имело два входа, один из которых, как правило, был закрыт и считался запасным. Слева от основного входа располагалась бытовка, в которой развешаны зеркала и установлены гладильные доски. Из нее вела дверь в сушилку. Справа по этой же стене находилась ленинская комната. Прямо напротив входа стояла тумбочка с телефоном, около которой круглые сутки торчал дневальный. За его спиной дверь оружейной комнаты, а слева от нее  вход в санузел, состоящий из трех отделений: курилки, умывалки и, собственно туалета. Впереди, по центральному проходу открывалось расположение первого и второго взводов с кроватями в один ярус. За перегородкой расположение третьего, четвертого и пятого взводов с кроватями в два яруса. Дальше, по обеим сторонам учебные классы 3-го и 4-го взводов, затем канцелярия, второй санузел и напротив него дверь запасного выхода, а рядом вход в каптерку. Свободные простенки занимали шкафы, в которых зимой хранились шинели, а в антресолях были сложены ОВЗК. Четвертый, последний, этаж занимала школа прапорщиков.
Вторая батарея встретила пополнение радостным гулом. Они уже давно с нетерпением ждали "духов", дармовую рабочую силу. Личный состав являл собой разительный контраст с тем, что уже пришлось видеть. Одеты были непонятно. Кто в форму, кто во "вшивники" (свитер, кофта, безрукавка), кто в спортивные штаны, кто в тапочки.
Прибывших построили в расположении и стали разглядывать. Опять звучали традиционные вопросы насчет земляков. Потом выявляли спортсменов, музыкантов. Прозвучал вопрос:
; Водители есть?
Несколько человек подняли руки, после чего имели возможность демонстрировать свое мастерство с помощью вождения табуретки по расположению. Табуретка укладывалась на бок перед новоиспеченным водителем и, взяв ее за ножки ; импровизированный руль, "дух" носился по казарме, имитируя при этом голосом работу двигателя, меняя скорость и обороты в зависимости от желания зрителей. В углу, недалеко от бытовки наперегонки отжимались спортсмены, а в соседнем расположении шло прослушивание музыкально-одарённых. Остальная же серая масса срочно занялась наведением порядка. В ней оказался и я, уже успев понять, что не надо торопиться высовываться. Я не помнил точно, во сколько отбились, но подняли рано, часов в пять, и всех бросили на уборку территории. В шесть часов загнали в казарму и до завтрака занимались наведением порядка. На зарядку не бегали, полк готовился к показу, было полно работы.
После завтрака  я попадаю в команду, брошенную в овощехранилище на обрезание морковных задниц. В хранилище, в виде усеченных египетских пирамид носиками внутрь сложена морковь. Каждый слой аккуратно пересыпан песком. Смотрится красиво, но, по мнению начальства, идиллическую картину нарушают неровно оборванные остатки ботвы, торчащие из морковных попок. Каждому участнику обрезания было выдано по половинке лезвия "Нева" и работа закипела. Хвостики надо обрезать заподлицо, т.е. действовать очень ювелирно. Моркови тысячи штук. Так прошел день. А ночью подняли  рабочую команду в столовую, т.к. сломалась машина для чистки картофеля. Из-за нехватки ножей картошку скоблили ложками, битым стеклом и даже солдатскими бляхами. Грызли сырую свеклу. Уже началась голодуха, жрать хотелось постоянно. Следующий день провели на работе в автопарке. Старшего с нами не было и перед ужином, закончив работу, вышли на улицу строиться самостоятельно. Вид у всех был замученный. И тут один из курсантов неожиданно весело произнес:
; Да, что вы так расстраиваетесь, мужики? Нас ебут, а мы крепчаем. Да надо задницы раздвинуть пошире, и пусть ебут.
От этих простых, незамысловатых слов сразу потеплело на душе. После ужина построились в батарее в три шеренги, и дежурный начал распределять на работы.
; Первая тройка ; бытовка, вторая ; курилка, третья ; умывалка, туалет, сушилка, ленкомната и т.д. И чтобы все блестело, как у кота яйца.
Попытался вспомнить, как они блестят, но не смог.
Отбились в полночь, со звуками гимна, а под утро подняли на разгрузку угля.


Все это пронеслось в моей голове, пока тряслись до станции в прогретом человеческим дыханием затентованном кузове армейского ЗИЛа. Наконец приехали. Прозвучала команда:
; К машине!
Из кузова стали выпрыгивать и вываливаться "духи". Некоторых приходилось выносить, т.к. от длительного нахождения в неудобной позе они потеряли на время способность к самостоятельному передвижению. Один стал сильно кричать. Видимо, в омертвевшие, до этого пережатые чьим-то телом ткани конечностей, начала пробиваться кровь, и у него возникли трудно передаваемые словами ощущения. Но ему рекомендовали заткнуться, и "дух" стал глухо мычать и выть, пытаясь интенсивным растиранием вернуть конечностям былую подвижность.
Распределили инструмент. Мне достался лом. Стащив рукав бушлата на ладонь и, таким образом, изолировав железо от голой кожи, иду к вагонам. Рукавицы до сих пор  не выданы, и для того, чтобы лом не примерз к рукам наглухо, приходится интенсивно трудиться. Но вскоре выделилась команда из четырех человек, которая занялась открытием донных люков, и лом у меня забрали, заменив его лопатой. Деревянный черенок показался, чуть ли не горячим.
Удачными считались вагоны, из которых после открытия люков высыпалась хотя бы треть содержимого. Но в основном уголь был смерзшимся,  приходилось залезать по черным склонам внутрь и расковыривать его ломами и лопатами. Затем выпихивать наружу, где остальные отбрасывали его вниз по насыпи. Там уголь собирал огромный погрузчик и заполнял им подъезжающие самосвалы.
Часа через четыре интенсивного труда, вагоны были разгружены. Пришли машины, и бодрый высокий старлей, построив личный состав, от лица службы объявил благодарность. Это была первая благодарность, и  как человек, воспитанный в эпоху моральных поощрений, я вместе со всеми с энтузиазмом проорал: "Служим Советскому Союзу". Впоследствии мне не раз приходилось повторять эти слова, хотя энтузиазма со временем заметно поубавилось.
Затем старлей сообщил интересную новость. Оказывается эшелон надо убрать на другой путь, и т.к. мотовоз сломался, придется выручать железнодорожников. Я подумал, что это шутка. Эшелон стоял на путях неподвижной, замороженной громадой. Но вот вагоны облепили бойцы, уперлись ногами в шпалы и грунт и, помогая себе дикими криками, под счет "и раз" объединили свои усилия. Эшелон дрогнул и покатился, медленно набирая скорость, тихонько погромыхивая на стыках колесами, демонстрируя, наверняка, болтающемуся на орбите американскому спутнику, безграничные возможности русского солдата.
            В армии у солдата первого года службы, в течение дня, бывает четыре радостных события ; завтрак, обед, ужин и отбой. Звучит долгожданная команда, и "духи", мгновенно раздевшись, ныряют под одеяла. Соседнюю койку занимает Саня Стропилин.
; А у нас сегодня первый юбилей, ; шепчу я  в темноте.
; Какой?
; 10 дней отслужили. Эх, отметить нечем.
; А у меня ржаная корка есть,; слышится приглушенный голос Стропилина. И я вижу в полумраке, протянутую из-под одеяла руку, с зажатым в кулаке сухарём. Разделив кусок, быстро проглотили, и тут же уснули, измотанные тяжелой дневной работой, в надежде на то, что может сегодня, удастся спокойно проспать оставшиеся 6 часов.
Но вопреки надеждам уже, через час – полтора, я ощутил знакомые удары по ножке кровати. Подняли опять 10 человек с краю.
; Вот забирай, ; сказал дежурный, - но чтобы до подъема были на месте.
; Да там делов на полчаса, ; ответил маленький коренастый боец в замызганном бушлате. Это был водитель начальника штаба полка младший сержант Голубь.
Выскочив на улицу, курсанты обомлели. С неба большими сырыми хлопьями валил снег. Территория вокруг выглядела однообразно чисто-белой. Побежали в сторону автопарка. У крайних строений в сугроб шарахнулся закимаривший часовой, не успев прокричать положенных уставом команд. Через громадную створку ворот просочились в один из дальних боксов. Я увидел троих грязных человек, при свете тусклой переноски колдовавших над снятым с ГАЗ;69 двигателем.
; Пригнал,; отпыхиваясь, сообщил Голубь.
; Пусть спят пока, ; не отрываясь от дела, произнес один из чумазых, и Голубь махнул "духам" рукой, указывая, куда-то в глубину помещения. У дальней стены мы обнаружили сваленные кучей спортивные маты в дерматиновых чехлах и тут же повалились на них. Промерзший дерматин хрустнул под грузом тел, пахнуло ледяным холодом. Подняв воротник, как в муфту засовываю руки в рукава шинели, поджимаю ноги, но спать невозможно. Минут через 15 встаю и начинаю активно согреваться, с тоской поглядывая на копошащихся у машины людей.
Ждать пришлось больше часа. Я, то забывался, упав на маты, то опять вскакивал и начинал прыгать и челночить вдоль стены, спасаясь от холода. Наконец подняли. Оказывается, мы нужны лишь для того, чтобы поставить движок на место. Непонятно, правда, для чего в таком количестве. Операция заняла 15 минут, после чего всех отправили обратно. Подгонять никого не приходилось, неслись изо всех сил, радостно ощущая, как на бегу отходят закоченевшие ноги.

При вторичном посещении бани, как и положено, сдаю полученные в первый раз большие теплые портянки, наивно полагая, что выдадут такие же. Тогда я еще не знал всех нюансов банного дела. В дальнейшем при посещении этого учреждения  старался проникнуть в моечный зал одним из первых для того, чтобы занять шайку, которых не хватает. Душ - привилегия сержантов и старослужащих.  Также, стараюсь выйти одним из первых, дабы быть уверенным, что достанется все, что положено. В тот злополучный раз, налив себе шайку горячей воды, долго наслаждался забытым теплом, а когда вышел в раздевалку последним, обнаружил, что белье осталось только старое застиранное, к тому же явно короткое,  портянок не было вообще. После того, как сержант обложил меня последними словами за нерасторопность,  со слезами на глазах выклянчил у кладовщика пару тряпок, представляющих из себя два истонченных стиркой и временем лоскута, размером с носовой платок. Их хватило только на то, чтобы обернуть вокруг ступни. Они практически не защищали от холода, к тому же сапоги стали болтаться на ногах, сбивая эти лоскуты в складки и комки, которые натирали ноги.
Утром я и еще три человека, поступив в распоряжение младшего сержанта Кушнерева, отправились работать на автодром. До автодрома километра 2;3. Шли лесом по глубокому мокрому снегу. Как не странно, сержант не проявлял к нам никакой враждебности. Это было непривычно. В последнее время, если кто-то еще, не усвоив правил поведения, пытался заикнуться о нечеловеческих условиях содержания, ему, в лучшем случае, цитировали строки из устава гласившие, что "солдат должен стойко переносить тяготы и лишения воинской службы". В полку свирепствовал процесс выбивания гражданской пыли. "Дух", как правило, представлял собой грязного, худого, вечно голодного, затравленного человека, с испуганными, наполненными глубокой тоской глазами. Даже форму его заставляли носить таким образом, чтобы подчеркнуть принадлежность к плебейскому сословию. Шапка натянута на уши так сильно, что они, почти сложившись пополам, торчали в стороны, как у нашкодившего кота. Из-под затянутого по голове ремня, словно балетная пачка, топорщилась в разные стороны гимнастерка. В районе коленей грязными пузырями вздувались штаны, утратившие свой первозданный цвет. Завершали унылую картину почти не соприкасавшиеся с сапожной щеткой сапоги. Причем трудности, о которых говорилось в уставе, в случае отсутствия их в каком-либо месте, с успехом создавались искусственно.
Кушнерев оказался просто хорошим человеком. Через некоторое время я утвердился в этом мнении окончательно. Теоретически он представлял собой в идеале сержанта, который должен служить с «учебке». Но системе нужны были другие. Учебный сержант должен быть жесток и безжалостен. И впоследствии, прослужив в учебке всю службу, я убедился, что такие люди, как Кушнерев, служить бы здесь не смогли. Он был слишком принципиальным и не признавал не писанных законов. В армию призвался с 3;го курса института, и мы быстро нашли общий язык. В дальнейшем он даже как-то подрался из-за "духа" с сержантом своего призыва, что по армейским понятиям не лезло ни в какие ворота.
Но вот и автодром. Группа вошла внутрь двухэтажного здания, где находился центральный пульт управления, учебные классы и т.д. Поднялись на второй этаж, там, в одной из комнат было тепло. Автодром представлял собой внушительное сооружение. Он занимал большую площадь, насыщенную дорогами, перекрестками, поворотами, ямами, эстакадами. В середине поля даже проложен фрагмент трамвайных путей, на которых стоял настоящий трамвай, управляемый с центрального пульта. Недалеко находился механический регулировщик, на краю стояли железнодорожные платформы с въездными пандусами, а также было много механизмов, имитирующих нестандартные дорожные ситуации. Например, имитатор внезапного появления на дороге человека и т.п.
Автодром к показу нужно было подновить. Получив банку серой краски и кисть,  отправляюсь красить металлический забор. Забор холодный и мокрый от падающего снега. Краска категорически отказывается прилипать и приходится вколачивать ее в каждый сантиметр металлического прута. Быстро замерзаем, но Кушнерев периодически зовёт нас греться, и терпеть можно.
Через пару часов сержант засылает меня в полк, наказав проникнуть в столовую и от его имени взять у хлебореза жратвы. При этом рекомендует никому не попадаться. Хлеборез, нехотя, но все же выдаёт разрезанную вдоль буханку ржаного, которую прячу под шинелью, на груди, а для себя выпрашиваю некондиционных обрезков и рассовываю их по карманам. При выходе из столовой меня тормозит какой-то волосатый. Увидев оттопыренные карманы шинели, он сразу догадался об их содержимом.
; Сюда иди! Ты что, гнида, голодный? ; тоном, не предвещающим ничего хорошего, интересуется рядовой.
Я что-то бубню в свое оправдание, ссылаясь на пославшего меня сержанта, одновременно прося извинения, не зная толком, как обратиться. Назвать его "товарищ солдат" не поворачивался язык. И волосатый сжалился на первый раз, настоятельно советуя больше не попадаться, обещая при очередном залете, подвергнуть меня страшным истязаниям. В дальнейшем мне не раз  приходилось наблюдать, а став сержантом, не раз участвовать в организации процесса укрощения неумеренного аппетита. Сам, к счастью, больше никогда не попадался.
В лучшем случае, пойманного на месте преступления, заставляли съедать похищенное на улице, перед строем. Батарея в это время терпеливо замерзала в ожидании завершения трапезы. Но гораздо чаще для капитального усвоения урока, несчастному перед отбоем вручалась буханка черствого ржаного хлеба. Перед ним стоял приготовившийся к отбою взвод. И в то время, когда вся батарея, отбившись, засыпала, валившийся с ног от усталости и недосыпа взвод вынужден был наблюдать за поглощением дополнительного ужина, при этом, очень убедительно намекая, что неплохо было бы увеличить скорость. Со всех сторон слышались ласковые просьбы типа:
; Жри, сука, быстрей!
Жрать быстрей было трудно. Процесс протекал всухомятку, и хотя "духи" были вечно голодными, буханка убывала очень медленно, под недвусмысленно - доброжелательные взгляды товарищей по оружию. Когда, наконец, створки челюстей наказуемого захлопывались за последней хлебной крошкой, взвод ложился спать, а бедолага, потратив некоторое время на обильное потребление H2O, отбивался тоже. Ночью его накрывали одеялом, и любой желающий получал компенсацию за похищенный у него час драгоценного сна, каждым ударом вбивая в подкорковое сознание виновного элементы солдатского братства.
Отпущенный на свободу, я благополучно пересёк границу территории части и, углубившись в лес, шел в счастливом одиночестве, разгребая промокшими сапогами сырой глубокий снег, с наслаждением поглощая выпрошенные хлебные обрезки.
Перед обедом, когда "духи" в очередной раз были запущены погреться, я увидел в окно направляющегося к зданию подтянутого сержанта.
; Арапов припёрся, ; выглянув в окно, зло произнес Кушнерев.
; Он кто?
; Черпак, а по натуре говно, ; коротко резюмировал сержант.
Арапов сообщил Кушнереву, что после обеда его заменят, а сам, построив команду внизу, коротко скомандовал:
; Бегом, марш!
И пружинисто и легко побежал впереди колонны.
После обеда опять вернулись на автодром. Новый начальник не допускал с "духами" фамильярности. Разрешил только по прибытии погреться минут 10;15, за это время поделился впечатлениями об объекте. Он рассказал, что дежурить здесь, в общем-то, классно, никто недостает, тепло, и можно до утра топить массу (спать) на куче набросанных у батареи старых бушлатов. Затем выгнал всех на улицу с лопатами, и несколько часов "духи" откровенно дубели до самого ухода, так ни разу и не приглашенные в тепло. Расчищали площадку вокруг учебного корпуса. Иногда сержант открывал форточку и диким голосом орал:
; Не стоять!
Обещая в случае неподчинения поразбивать всем ****ьники.
Сырой снег валил густой стеной, не переставая. Бушлат намок и свинцовой тяжестью давил на плечи. Ноги в сапогах представлялись двумя сморщенными, расползшимися в рассоле, огурцами. Пальцы на распухших багровых руках слушались плохо, и их нельзя было уже хоть немного согреть в насквозь промокших карманах. Наступило тупое оцепенение. Уже никто не реагировал на окрики сержанта, которому было лень вылезать на улицу для того, чтобы реализовать свои страшные угрозы. Но все когда-то кончается. Наконец он позвал нас, приказал строиться и топать в батарею одним.
Перед ужином блеснул - таки луч света в полном мраке. Кушнерев, собрав нас в бытовке, учил наматывать портянки. Ну а после трапезы всех опять разбили на тройки. Я получил назначение в бытовку, на отмывание полов и простодушно спросил у стоящего рядом Арапова:
; Товарищ сержант, а тряпка есть?
; Есть,; ответил Арапов,; осталось с****ить и принесть. Время пошло.
Больше я глупых вопросов не задавал, а тряпку достал в рекордно короткий срок.
Пол в бытовке был почему-то застелен белым линолеумом, который совершенно не совмещался с черными пачкающими подошвами солдатских сапог. Я и еще двое ползали по нему на коленях, намыливая крохотными обмылками каждую из многочисленных черных царапин, оставленных сапогами и оттирая их мокрой тряпкой. Самым большим удовольствием для сержантов было, дождавшись почти полного завершения работы, пробежаться несколько раз в различных направлениях по чистому полу, для того, чтобы "зелень" могла начать сначала.
Неожиданно слышу, как кто-то громко зовёт:
; Эй ты, урод!
Оборачиваюсь. В дверном проеме стоит высокий плечистый младший сержант и смотрит на меня. В недоумении оглядываюсь по сторонам. Но сержант, ткнув в меня пальцем, уточняет:
; Ты, ты.
Я никогда не питал иллюзий по поводу собственной внешности, но урод…  Хотя, поднявшись с колен и мельком взглянув в зеркало, вынужден был признать, что сержант отчасти прав. Он легонько берёт меня  за воротник и вкрадчиво говорит:
; Пойдешь на второй этаж. Найдешь там водителя Сергеева, скажешь, что его Савин зовет. Срочно!
; Есть, ; отвечаю я и мгновенно скрываюсь за дверью казармы. Спустившись этажом ниже, оказываюсь в расположении взвода вооружения. Сигаретный дым достиг здесь такой концентрации, что можно вешать топор. Вокруг, одетые кто во что горазд, болтаются пьяные и полупьяные "рули". Я открыл было рот, но опять столкнулся с проблемой как обратиться, вокруг одни рядовые. И тут на язык навернулось простое гражданское слово:
; Ммужики, ; блею, споткнувшись на первом слоге. Последовавшая за этим картина сильно напоминает немую сцену из гоголевского "Ревизора". Меня обступают и с интересом разглядывают, как инопланетного гуманоида.
; Как ты сказал? ; спрашивает, стоявший ближе всех "руль", переместив беломорину из одного угла рта в другой.
 Я не решаюсь повторить. Затем "руль", указав на небольшого усатого человека в квадратной шапке на затылке, держащейся там вопреки закону гравитации, спросил:
; Ты знаешь кто это?
Я не знал, но почему-то постеснялся в этом признаться. А "руль", с трудом удерживая бровями сползающий на глаза головной убор, придвинулся вплотную и, дыхнув перегаром, с придыханием произнес:
; Это дед Советской Армии!
Уважительно трясу головой и что-то мямлю о цели своего визита. Нужного человека вызывают. "Рули" настолько поражены фамильярным обращением "духа", что решают меня отпустить. Они командуют "кругом",  и я слышу уже знакомое:
; Вспышка снизу!
Бодро подпрыгиваю и быстро испаряюсь.
В армии каждый боец тратит достаточно много времени на отработку действий при ядерном нападении противника. Часто можно слышать команды:
; Вспышка слева, справа, сзади, спереди …
При этом надо мгновенно упасть головой в сторону, противоположную указанной, и закрыть ее руками. Но "вспышка снизу" поначалу приводило в замешательство. И тогда, подающий команду, расплываясь в счастливой улыбке, уточнял:
; Подпрыгнул и съебался на счет три, два уже было.

Первоначально присяга планировалась на 7 ноября, и я написал об этом домой. Но в полку было не до присяги. А ответные письма, пришли на 1-ю батарею и просто пропали. Мысленно я уже распрощался и с очками, которые остались там же при нашем неожиданном исходе. Самое смешное то, что не было никакой возможности отлучится, даже двумя этажами ниже. 24 часа в сутки "духи" находились под неусыпным надзором старших товарищей. И если бы даже как-то удалось ускользнуть из своей казармы, я все равно попался бы в чужой или по возвращении. О последствиях не хотелось даже думать.
Но вот наконец-то наступил, в недалеком прошлом такой желанный и радостный день, 65;я годовщина Великой революции. Накануне вечером сильно похолодало, а ночью врезал мороз. Утром, на подъеме, термометр зашкалил за минус 20;.  С отвращением обматываю ноги так и не просохшими за ночь портянками, с большим усилием и звонким скрипом втискиваю в сырые сапоги.
После завтрака намечается торжественный митинг. Сегодня воскресенье. Звучит команда строиться. Нахожу свою шинель и с удивлением обнаруживаю, что на ней отсутствуют погоны. Ночью погоны кто-то срезал, видимо, заменив у себя старые. Делать нечего, одеваюсь и выбегаю на улицу. Батарея быстро строится и выходит на плац. Тут отцы командиры замечают нарушение формы одежды, и комбат лично запихивает меня в конец колонны, в середину строя.
Митинг шёл долго. Больше часа. Сначала выступал командир, говорил о том, что праздников и выходных пока не будет, и полк выполнит задачу, подготовившись к показу очередной окружной комиссии. Потом вещал замполит, затем агитатор полка и др. По команде "смирно" полк стоял с зажмуренными от ужаса глазами. Сырые сапоги и портянки примерзали к ногам. Но когда звучало "вольно", "духи" начинали топать так, что казалось, сейчас рухнут обе казармы, а также яростно тереть уши. Наконец митинг закончился, и командир объявил, что сейчас полк направится к обелиску, где примет участие в торжественном возложении венков.
Полк вытягивается на трассу через ворота КПП. Тут уже толпятся приехавшие. Я присмотрелся, о счастье, мелькнула знакомая шуба. Мать с отцом стояли и внимательно вглядывались в проходящие мимо безликие колонны. Кричу и машу им рукой, они заметили, махнули в ответ. Колонна проходит КПП. В голове отчаянно бьётся мысль: "Не отпустят, в такой шинели ни за что не отпустят". Это крах. Но тут я вспомнил, что утром, убираясь в расположении, в одной из тумбочек видел старые, выцветшие, тонкие погоны с летнего х/б. Это был выход.
; Товарищ сержант, ко мне родители приехали, ; с надеждой обращаюсь к ведущему колонну. Тот смотрит с сочувствием, видимо вспомнил свою салобоновскую жизнь:
- Беги в батарею и, где хочешь, ищи погоны.
Я рванул из строя, неожиданно легко перемахнул забор у ворот КТП и помчался в сторону казармы. На бегу начали болезненно оттаивать ноги. Но думаю только о погонах, только бы их никто не выкинул. Вбежав в расположение, козыряю молодому сержанту на тумбочке и подхожу к нему неумелым строевым шагом.
; Товарищ младший сержант, разрешите обратиться?
Он снисходительно разрешает.  Выпытываю у него порядок увольнения. Он с напускной ленью и неохотой отвечает. До присяги в увольнение никого не пускают, в лучшем случае, на пару часов, на КПП. Надо ждать комбата или кого-то из офицеров. Боюсь даже подумать, что меня могут не отпустить. Погоны оказались на месте, иголка с ниткой в шапке. Через 15;20 минут шинель приняла более-менее приличный вид, и появилась надежда.
Ждать пришлось долго. Наконец стали возвращаться с возложения. Мимо прошел комбат, и я метнулся за ним. Комбат разрешил. Пробкой вылетев из казармы, мчусь на КПП.  Ну, вот и они, обнялись. Прошли в комнату для гостей, нашли местечко. Кругом сидели люди. Женщины со слезами на глазах смотрели, как сыновья-защитники за обе щеки уничтожают привезенные продукты.
; Похудел,; сказала мать, ; а что у тебя с руками?
Я взглянул на руки и как-будто увидел их впервые. Там слоями перемешалась грязь, мазут, краска разных оттенков, они огрубели, обмерзли, обветрили, потрескались, и казалось, что уже никогда не отмоются.
Первый вопрос:
; Пожрать привезли?
И когда узнаю, что мать привезла только сладкое, конфеты и печеные трубочки с кремом, не могу скрыть разочарования.
Трубочки съедены все сразу, конфеты рассованы по карманам. Потом я стал рассказывать о житье-бытье. Мать с ужасом слушала, отец, всю жизнь прослуживший в армии, пожимал плечами. Раньше такого не было. Конечно, поначалу всегда было трудно и физически тяжело, но чтоб солдат ходил голодным, холодным, грязным …
Прообщавшись часа три, родители засобирались, надо было успеть на автобус. Присягу перенесли на 19 ноября, день артиллерии, и они обещают постараться приехать. Напоминаю о жратве. Родители уходят. В казарму идти не хочется, и я еще некоторое время сижу на КПП, затем плетусь в батарею. Там ждёт работа. Уже не помню, когда умывался последний раз. Не то, чтобы нам специально не разрешали, но риск заключался в том, что, если "духу" удавалось проникнуть в умывалку на короткое время, вдруг откуда не возьмись возникший сержант, обычно не повышая голоса, произносил:
; Съебался на счет три.
И быстро считал до трех. Те, кто замешкавшись не успевал, как правило, сажались на очко, т.е. должны были отдраить засранный рундук до блеска с помощью обломка керамической плитки или старого лезвия. Однажды я попытался почистить зубы, заметив, что в умывалке нет сержантов.  Схватив дежурные зубную щетку и пасту, которые были в одном экземпляре на весь взвод, засунул щётку с выдавленной пастой в рот и только размазал по зубам, как услышал знакомую команду. Начался отсчет, и я пулей вылетел из мойки с полным ртом "поморина", обреченный на то, чтобы жевать его до завтрака, где можно было прополоскать рот чаем.
Вообще, объяснив один раз, как должен выглядеть курсант, больше никому ничего не повторяли. Если была расстегнута пуговица, то "дух", как правило, получал сильный удар в грудак, после чего от металлического ушка пуговицы на груди оставалась кровавая отметина и круглый синяк. Расстегнутый крючок застегивался вместе с кожей на шее, а ослабленный ремень затягивался по голове, после чего, замкнув его на поясе, курсант, практически, лишался возможности дышать. Высокие требования предъявлялись к бритью. Станок был большой редкостью, и брились по очереди, улучив момент, чтобы оказаться перед зеркалом, а часто и просто на ощупь, на сухую, как правило, тупым, многократно используемым лезвием низкого качества, практически, срубая щетину с лица. Злостные нарушители воспитывались экзотическими способами. Торчащая щетина выдергивалась по волоску зажатыми между большим и указательным пальцами двумя двух или десятикопеечными монетами ; процедура долгая и болезненная. Второй способ был ускоренным, но не менее садистским. Я видел двоих, побритых вафельным полотенцем. Кожа у них на лице была содрана, и розовые свежие подбородки от постоянного пребывания в грязи покрывались мокнущими, долго не заживающими язвами.
Существовали также другие способы наказаний за различные, с точки зрения сержантов, нарушения. Например, отжимание на выносливость под счет. Если сержант заставал "духа" за какими-либо неправоправными действиями, звучала команда:
; Упор лежа принять!
Затем на счет "раз" надо было коснуться грудью пола, на счет "два" выжаться на руках, на счет "полтора" замереть и удерживать тело на полусогнутых руках пока сержанту не надоест.
Очень распространенный вид наказания ; отбитие "чилимов" или "фофанов". Это фирменный удар, которым должен владеть каждый учебный сержант. Удар начинает отрабатываться, как только молодой сержант узнает, что он остается служить в учебке в постсоставе. Удар наносится средним пальцем наиболее развитой и сильной руки. Ко лбу наказуемого прикладывается ладонь вершителя правосудия. Напряженный средний палец с усилием оттягивается и резко отпущенный, возвращается в исходное положение. При этом можно получить легкое сотрясение мозга, а при особо выдающемся таланте вызвать носовое кровотечение. Сюда же можно добавить "раздачу пива", когда представитель власти командовал: "Правую (левую) руку вверх ставь!" и бил сзади по почкам. А также удар сапогом по большой берцовой кости.
Все эти методы действовали необыкновенно эффективно, но далеко не всегда применялись по делу. Однажды я наблюдал такую картину. В ленинскую комнату, постучавшись, вошел курсант и обратился к сидящему за первым столом старшему по званию:
; Товарищ старший сержант, разрешите обратиться к товарищу сержанту?
Тот разрешил.
; Товарищ сержант, разрешите написать письмо домой?
Сержант, молча, поманил "духа" пальцем. Видимо, звезды на небе расположились в тот вечер не совсем удачно, сержант был явно не в настроении, и "дух", получив три смачных "челима", удалился ни с чем.
Самое обидное творилось на утренних осмотрах. Когда на твоих глазах с садистской улыбкой рвали на мелкие части полученное накануне, но еще не прочитанное письмо из дома, мотивируя тем, что письма в карманах хранить не положено, положено в тумбочке. Но из тумбочек письма могли выбросить во время уборки или кто-то мог прочитать, что тоже было не очень приятно. Помню, как по лицу одного из курсантов катились слезы, когда безжалостный сержант на его глазах рвал фотографию любимой девушки, тем самым выкорчевывая из бедолаги остатки гражданки.
На вечерних поверках проводилась своя работа. Иногда выдавалось "пиво" повзводно. Позади шеренги боком передвигался «комод» и выписывал каждому по "кружечке".
К относительно забавным и безболезненным методам можно было отнести голосовой тренинг. Когда на вечерней поверке в ответ на произнесенную старшиной фамилию, курсант отвечал "Я" неуверенно, пискляво, или слишком тихо, он отправлялся в туалет, где засунув голову в очко, со всей дури орал: "Я, я, я…", пугая находящихся этажом ниже "рулей", одновременно наполняя силой голосовые связки.

Закончилось воскресенье 7 ноября. Никто даже не предполагал, что через три дня произойдет событие, которое потрясет страну и прогрессивное человечество всего мира.
А полк продолжал жить своей жизнью. Утром следующего дня, после завтрака я, как и ожидал, не обнаружил в тумбочке коробочку мармелада, привезенную накануне родителями. Это событие несколько омрачило начало дня, но уже не удивило.
Перед показом, в полку было настолько много работы, что приказом командира сон был сокращен до 4 часов в сутки. Официально отбой сделали в 2 часа ночи. Начальство посчитало, что месяц в таком режиме люди должны выдержать. Но у сержантского состава на этот счет было свое, особое мнение.
Весь день "духи" работали на стороне, на полковых объектах, но много дел накапливалось и в казарме. Возвращаясь в два часа ночи с работы и буквально валясь с ног от усталости, недосыпания, недоедания и постоянного замерзания, курсанты строились, и начинались внутренние работы.
Кого-то бросали на традиционную уборку, ремонт мебели, оформление классов и т.д. А я, почему-то всё время попадал на табуретки. Для того чтобы окончательно отбиться был установлен норматив - ободрать от старого лака битым стеклом семь табуреток. Откуда взялась цифра семь, было совершенно не понятно, но я, ни разу не видел, чтобы кто-то эту норму выполнил, настолько она была не реальной. Из мусора притаскивали кучу битого стекла и, взяв по табуретке, "духи" принимались за работу. Как правило, удавалось ободрать одну, в лучшем случае, две штуки, остальные, уже ободранные, воровались друг у друга и предъявлялись контролеру. После выполнения аккорда спать оставалось совсем немного. Но при этом иногда ещё умудрялись поднять на уборку территории на час раньше.
Однажды я  попал работать на животноводческий комплекс. Еще раньше я замечал, как к столовой после каждого приема пищи подъезжала полковая "сороковка" (трактор Т;40) с небольшой цистерной, куда нагружались  пищевые отходы. Это был трактор с комплекса, который представлял собой образцово-показательное армейское заведение. Командовал им местный генерал;полковник ; старший прапорщик Быков. Комплекс состоял из коровника, двух свинарников и нескольких хозяйственных построек. Мне посчастливилось попасть работать на свинарник. Я чистил и мыл свиные кормушки, пока не наступило время кормления. И когда "кормилец" из постоянки, служивший на комплексе, ввез в свинарник тележку, на которой стоял большой чан с пищевыми отходами, то чуть не захлебнулся слюной. Я стоял, завороженный видом плавающей на поверхности, пропитанной супом половинки белой буханки, и казалось, только присутствие посторонних удерживает меня от желания овладеть ей. Я с завистью наблюдал, как свиньи с радостным визгом поглощают содержимое чана, разливаемое по кормушкам.
; Белый хлеб жрут, сволочи, ; подумал я с ненавистью. По неписаным законам "духам" почти не доставались армейские деликатесы ; масло, сахар, белый хлеб. Только то, что не доедали сержанты. Правда, ветераны, не скупясь, отдавали свои порции баланды и малосъедобной каши.
До армии кашу я не ел вообще, никакую. Здесь же всё метелил за милую душу, в неограниченном количестве. Единственное, чего  так и не освоил, это вареное, небритое свиное сало с длинной щетиной, которое под видом мяса добавлялось в подливу. И сидящие за столом коллеги по службе, всегда с нетерпением ожидали, в чью пользу я откажусь от своей доли. Стол был рассчитан на десять человек. За него садились 8 "духов" и два сержанта. Подавалась команда: "Раздатчик пищи встать, к раздаче приступить!" У раздатчика  преимущество, он всегда делал себе порцию побольше, но недостатком являлось то, что оставалось мало времени на ее поглощение т.к. и есть он начинал последним. На завтрак и ужин отводилось по 20 минут, обед ; полчаса. А если кто-то, по мнению сержанта, вел себя за столом не подобающим образом, он не громко командовал:
; Отставить прием пищи.
После чего руки убирались под стол, и голодная команда давилась слюнями до конца трапезы. Сержанты же спокойно намазывали себе по 3;4 порции масла, накладывали сахар от души, остальное ели редко, предпочитая питаться в чайной, или ночью специально приготовленными деликатесами.
Очень быстро из лексикона всех курсантов было изжито слово "можно" и заменено повсеместно словом "разрешите". Причем это слово настолько закрепилось в подсознании, что впоследствии, уже уволившись на гражданку, я еще долго им пользовался, хотя в определенных ситуациях это выглядело совершенно нелепо. Изживалось "можно" простым и эффективным способом. Обычно на вопрос курсанта, который начинался: "Товарищ сержант, можно…?" Тот, к кому обращались, произносил: "Можно за *** подержаться". Понявший свою ошибку курсант тут же пытался поправиться: «Разрешите…», не дав ему закончить, сержант, мило улыбаясь, отвечал: "Подержись, подойдешь после отбоя". Также существовали и другие крылатые выражения: "Можно козу на возу" или "Можно Машку за ляжку и то на гражданке". Постепенно слово теряло свою привлекательность и, практически, не применялось.
Следующий день провожу в автопарке, работая в паре со сварщиком. Сварщик -"черпак" и гнётся на отпуск, варит из стального уголка стеллажи для аккумуляторной.
; Курить давай, ; кричит он мне, весело глядя  из;под соломенного чуба, прикрытого у основания будто приколоченной к затылку, шапкой.
; Я не курю, ; отвечаю потупившись .
; Зато я курю, ; смеётся сварной, с интересом наблюдая за возникшим в моей душе смятением, но не настаивает, похоже в ветеранов уже наигрался.
Приступаем к работе. Сварной варит весь день, сроки жмут. В один из коротких перекуров проявляет чудеса гуманизма. Достав из стола соленый огурец, с хрустом откусывает, глядит на меня и, всё поняв, спрашивает:
; Огурец будешь?
Я молча киваю, не отрывая глаз от огурца, и в два приема заглатываю, переданный второй экземпляр продукта.
Ночью, вернувшись в казарму, ощущаю, что сильно ломит глаза, а утром на подъеме, вскочив по команде, не могу их открыть. Глаза затекли гноем, и ресницы склеились. Пальцами, разодрав гной, быстро одеваюсь и встаю в строй. Занимается рассветом 10 ноября. Нахватавшись накануне "зайцев", я весь день промучился с глазами. Вечером в казарме, скользнув воспаленным взглядом, по пристроенному на самом видном месте, портрету великого гуманиста, обращаю внимание на нижний угол изображения, перехлестнутый черной траурной лентой. Не стало выдающегося ленинца. По этому поводу нас сажают на просмотр программы "Время".
Моя сознательная жизнь прошла во время правления этого человека. И хотя его уход из жизни не предвещал серьезных перемен, все равно было как-то не по себе, потому что за много лет всех приучили к мысли, что мир на земле сохраняется исключительно благодаря его стараниям.
Практически, вся первая половина следующего дня посвящена этому траурному событию. И опять, демонстрируя скорбную солидарность, полк стоит по стойке смирно на плацу в примерзших к ногам сапогах. На трибуну, сменяя друг друга, выходят офицеры, призывая всех к сплочению, объединению и повышенной готовности ко всему. И как три дня назад по команде "вольно", пытаясь согреться, полк дружно гремит сапогами, сотрясая, расчищенную от снега, поверхность плаца.
Ночью, вернувшись с работы, вместе с другими, получаю, ставший доброй традицией, "спальный аккорд" ; семь табуреток. Взяв одну, сажусь на невысокую стенку шинельного шкафа около окна и начинаю отскабливать старый лак. Я совершенно не заметил, как отключился и проснулся от страшного грохота. Оказалось, что стоявший дежурным младший сержант Гаврилович, заметив, что «дух» уснул, метнул в меня сапогом. Сапог просвистел буквально в сантиметрах от головы и угодил в оконный проем. Грохот был вызван, осыпавшимся на пол, вдребезги разлетевшимся стеклом. Моментально проснувшись, вижу, перекошенное злобой, лицо сержанта, искаженный ругательствами рот. Опустившись на корточки, собираю осколки, беззвучно сотрясаясь от смеха. Кроме досады, вызванной промахом, перед сержантом возникла проблема добывания стекла. Но утром оно было на месте.
Вечером следующего дня становлюсь свидетелем торжественного события. Уезжает домой очередной «дембель». Это целый ритуал. Сто с лишним человек, с завистью наблюдают за идущим по центральному проходу человеком в пушистой, начёсанной шинели, сердечко учащенно постукивает в такт цоканью дембельских подков, венчающих высокие скошенные каблуки. Его сопровождают близкие друзья, сзади молодой сержант подобострастно несёт дембельский кейс. По традиции, «дембеля» выбрасывают из расположения. Перед выходом расстилается белое полотенце с нуля и «дембель» тщательно вытирает о него ноги, видимо, символизируя этим очищение от накопленного за два года негатива. Затем двое друзей раскачивают его, и «дембель» вылетает в дверной проем вниз по лестнице, где группа товарищей заботится о том, чтобы приземление не закончилось трагически. Возвращаться нельзя. Если «дембель» что-то забывал, ему приносили.
; Когда-нибудь и мы так … ; уловил я, чей-то восхищённый шепот. На память пришли слова уже слышанные от кого;то, которые, как правило, становились эпиграфом микродембельских книжек: "Кто не был, тот будет, кто был, не забудет 730 дней в сапогах". Тогда я ещё не знал о том, как неожиданно высветится в мозгу этот эпизод, когда через полтора года, я также буду стоять на нулёвом вафельном полотенце и в меня с потаённой завистью вперятся десятки пар затравленных глаз.
С улицы, из выезжающих за ворота КПП машин, разносилось дружное: "Мукашино, ****ец !!!" Это уезжали в войска «микродембеля».
Молодых сержантов оставалось все меньше, и «духов» стали припахивать по суточным нарядам. На следующий день человек двадцать из нашей батареи заступили по столовой. Наряд этот тяжелый, но сытный. Ночью подняли рабочую команду чистить картошку, опять накрылась машина. Меня тоже взяли. Когда работа уже кипела, появились наши помповора (представители наряда, работающие в варочном цеху). Дело было к утру, и на завтрак, на полк жарили ставриду. Пацаны поведали, как им удалось от пуза наесться ее. И, увидев жалкие голодные физиономии чистильщиков, обещали по возможности угостить и нас. Наряд ушёл на дело и к превеликой радости рабочей команды, через полчаса появились двое бойцов с туго набитыми горячей рыбой карманами. Их обступили страждущие, и они, выгребая из карманов грязной подменки горячие, перемешанные с костями комки, отдаленно напоминающие рыбу, рассовывали их в протянутые со всех сторон, жадные руки. Получив свою долю,  почти не жуя, глотаю масленый комок и, чуть не подавившись костью, радуюсь этой маленькой, неожиданной удаче. Позднее, вернувшись в цивилизованный мир,  шарахаюсь от одного запаха жареной ставриды, но сейчас это необыкновенное лакомство.
На следующий день в батарею временно переселили взвод вооружения, и начались мраки.
При очередном посещении бани мне удалось раздобыть себе хорошие портянки. Всем вновь прибывшим выдавали новые. Выйдя из мойки, я увидел, как новенькие "духи", относив неделю, бросают портянки в кучу, рядом стоял  вещевик и принимал грязное барахло. Я намаялся со своими лоскутами и в кровь сбил ноги. Подхожу к вещевику и льстиво, повышая его в звании, обращаюсь:
; Товарищ сержант, разрешите взять пару портянок, ; взамен протягиваю свои. Тот недоуменно смотрит на меня.
; Зачем тебе? Они же грязные.
; Я постираю, ; торопливо трясу головой в ответ. Вещевик разрешил и, удивленно глядя на меня, пробурчал:
; Идиот, грибок захотел подцепить.
Портянки были большие и теплые, сапог на ноге сидел плотно. Постирать, правда, их так и не удалось, но и грибок обошел меня стороной.
В прошлые выходные к моему однокашнику Молодцову приезжала тетка с мужем. Муж был военный и служил где;то недалеко. Вечером Саня сообщил, что в лесу за территорией части он закурковал продуктовую посылку, а у КПП в сугробе спрятал банку варенья. Надо было как;то выбраться для того, чтобы все это не пропало. Хотели собраться вчетвером, но  никак не получалось. Саня пристроился лучше всех, трафаретил учебные стенды, работал в казарме, почти не спал, но зато в тепле. Мы с Дёмкиным теперь почти постоянно шуршали в автопарке, с утра до вечера таская 60;и килограммовые боевые аккумуляторы и выполняя всю черную работу. Саня Стропилин пыхтел на ремонте дорог, где;то далеко. На обеде Молодцов сказал, что сегодня надо обязательно попытаться и перед ужином он попробует вырваться.
После приёма пищи, удачно добыв по паре ржаных обглодков и спрятав их за подменкой, мы с Дёмкиным вернулись в автопарк и, приступив к работе, стали ждать вечера.
Саня появился, когда уже смеркалось. Под каким-то предлогом ему удалось не на долго слинять. По дороге в автопарк он сумел извлечь из сугроба банку варенья. Отхлебнув из банки по глотку, отдали ее бойцу, работающему вместе с нами. За это он обещал отмазать нас перед прапорщиком.
За территорию, в полумраке проникли успешно. Активно темнело. Я и Дёмкин были в бушлатах, а Молодцов в гимнастерке, поэтому начал быстро замерзать. Вещмешок родственники спрятали в небольшом соснячке. Выпавший снег не давал возможности быстро его отыскать. Трое бойцов лихорадочно лопатили сугробы. Наконец наши старания были вознаграждены. Из-под снега около небольшой сосенки был извлечен армейский баул. Уже совсем стемнело, и в лесу видимость стала практически нулевой. В мешке оказалась банка сгущенки, тушёнка, конфеты, печенье, колотый сахар и пр. Началось беспорядочное поглощение продуктов. На всех был один перочинный нож. Им кое-как вскрыли банки. Еще в мешке оказалась зубная щетка. Щетку с ножом пришлось использовать вместо ложек. Время ограничено. Рубали все подряд, тыкая друг друга в темноте, передаваемыми из рук в руки, предметами. Я наворачивал зубной щеткой холодную тушенку, когда сбоку в лицо ткнулась консервная банка.  Передал тушенку в пустоту. То, что получил взамен, оказалось сгущенкой, тут же запрокинул ее над жадно открытой воронкой, закусывая конфетами, печеньем, сахаром, потом опять тушёнку. Наелись под завязку и, набив карманы сладкой пиленкой, отправились обратно, дело было к ужину.
 На ужин дали кормовую сечку и, хотя желудок был переполнен, я не смог отказаться от порции и впихнул в себя миску каши. А после ужина потопали в баню. По дороге батарея по команде "Вспышка" периодически валилась на дорогу, подставляя ноги невидимому взрыву. А по команде "Воздух" быстро рассредоточивалась по обочинам, падала на спину в снег и поражала воображаемые воздушные цели из последовательно соединенных указательных пальцев, сопровождая свои действия голосовой имитацией. После бани отправились на работу. Вернулись в 2 часа ночи, отбились, как не странно, вовремя. Каждую ночь я ложился в кровать с одной мыслью ; подумать о доме. Но как только голова солдата касалась подушки, происходило мгновенное отключение. Меня удивляла и бесила эта идиотская невозможность подумать о чём-то своем, но, тем не менее, это было так. Ни на секунду нельзя было расслабиться.
В кармане у меня второй день лежали два письма, которые никак не мог прочитать. На утренних осмотрах я прятал их в сапоги, рискуя лишиться совсем. Вот и сейчас, нащупал их во внутреннем кармане, но опять бесполезно. Сержант пролаял "отбой", и через минуту батарея забылась тяжелым чутким сном. В течение получаса никакие хождения не допускались и, если кому-то хотелось по нужде, он вынужден был засыпать с этим желанием. Самые же отчаянные, пытавшиеся пробиться сразу, дабы потом не отрываться от сладкого сна, получали возможность еще пару часов поработать на благо родного подразделения.
Но не прошло и часа, как я и трое соседей были подняты и в одном исподнем, натянув сапоги, отправились в дальний туалет на ликвидацию потопа. Четыре сержанта азартно мылись, брызгались водой, которая накрывала пол по щиколотку. Опыт ликвидации подобных аварий уже был. "Духи" взяли тряпки и, промокая ими воду, стали отжимать в раковины. Вода была ледяной, и руки быстро теряли чувствительность. С каждым днем "духи" все больше напоминали "зомби". Управились минут за 40, заодно помыли курилку. Развесив тряпки на радиаторах, направились к выходу. В дверях стояли сержанты. Я шел первым. Стоявший впереди вдруг сладко потянулся, расставив руки в стороны и слегка повернув корпус, не сгибая локтя, неожиданно ударил меня в грудь. Покачнувшись, я уставился на него. На абсолютно тупом лице сержанта застыл отпечаток искренней радости. Остальные весело заржали. Наконец он отодвинулся в сторону и предложил "духам" исчезнуть на счет "три". Мы не заставили себя упрашивать. Я  добежал до кровати, оглянулся по сторонам, никого не было. Торопливо вскрыв письма,  быстро прочитал их, а через несколько секунд уже спал, сладко улыбаясь во сне все-таки возникшим воспоминаниям о доме. Снился мне счастливый сон. Как;будто попав домой, я достаю из хлебницы белый батон и, разрезав его по длине на две половины, намазываю каждую слоем масла толщиной в палец и ем всё это один, а потом ложусь спать.
Следующий день прошёл без особых происшествий, ковырялись в автопарке. В два часа ночи собрались с Дёмкиным  идти в казарму, но аккумуляторщик сказал, что делать этого никак нельзя, т.к. зам. командира полка по вооружению подполковник Важенов приказал, чтобы работа была закончена к утру. Мы начали вяло возражать, но появился сам Важенов и развеял наши сомнения. На вопрос "когда же спать", он обещал, что нам будет предоставлено время днём, нужно только доложить об этом комбату. Пришлось остаться и, провкалывав всю ночь, прямо с работы идти на завтрак.
После завтрака, в казарме, во время распределения работ, мы подошли к комбату и передали ему приказ высокого начальства о предоставлении нам времени для сна, а также вкратце изложили обстоятельства, сопутствовавшие этому решению. Комбат уставился на нас тяжелым взглядом, и  почему-то сразу вспомнилась поговорка про барана и новые ворота. Комбат сказал, что ему глубоко похрену обещания, данные подполковником, что у него своих дел по горло и каждый человек на счету. Нас запихнули в команду, которая  отправлялась на полигон для уборки мусора. Это был крах. Я впервые почувствовал, что предел совсем рядом, что я на грани, а что за гранью я не знал, второе дыхание или пустота, как впрочем, еще не знал и того, что возможности "духа", практически, безграничны. После десятков ночей, когда спали по 3;4 часа, еще одну ночь отдать целиком без всякой компенсации, это начинает выходить за рамки человеческих возможностей, но как показали дальнейшие события, организм схавал и это недоразумение.
На плац выруливали грузовики. На улице изрядно потеплело, и снег начал таять. Я залез в кузов, голова не соображала, казалось, если сейчас к чему-то прислонюсь, то уже не встану. В кузов забрались два младших сержанта - Гаврилович и Бычков. В руках Гаврилович держал две пачки вафель. Они плюхнулись на лавку рядом с плечистым армянином Мишей. Гаврилович вскрыл вафли и начал есть. Казалось, хруст заглушал работу двигателя. "Духи", не отрываясь, следили за процессом. Сгусток тягучей слюны проник в пищевод и со звоном упал на дно желудка. До армии я вафли не любил, как впрочем, и многое другое, но сейчас…
Закончив с вафлями, Гаврилович посмотрел на Мишу и вдруг неожиданно произнес:
; Пой!
Миша уперся взглядом в деревянное дно.
; Пой!!! ; повторил Бычков и грубо толкнул Мишин сапог ногой.
; Я не умею, ; начал ныть Миша.
; Тогда пляши, ; смягчился Бычков.
Остальные пришипились по скамейкам, желая только одного, чтобы о них забыли. Бычков толкнул Мишу еще раз, и по кузову уныло полилась грустная армянская песня. Довольные сержанты заулыбались. Взревели двигатели, и машины, выстраиваясь в кильватер, потянулись к воротам КПП.
На полигоне было промозгло и ветрено. Покинув кузов, "духи" разбрелись по обширной территории, нахохлившись, как серые воробьи, пытаясь максимальным поднятием плеч вогнать воротник шинели под самые уши. Радовало одно, что здесь не было сильной грязи, сплошные пески. Песок заглатывал влагу в огромных количествах, к сапогам не лип, а по сырому было даже легче ходить. Каждую ночь, возвращаясь в казарму, я замечал появление новых людей, батарея пополнялась. Недавно прибыла большая партия из Белоруссии, и сейчас по округе разносилась их быстрая, наполовину непонятная речь. "Духи" бродили по полигону, собирая бумажки, куски рубероида, проволоки, обломки досок и всевозможные посторонние предметы, способные, вызвать недовольство высокого московского начальства. Все это стаскивалось в кучу, что горело, сжигалось, остальное закапывалось.
В обед пришла машина с едой. Прямо в кузове двое служивых разлили по котелкам горячую похлебку. С удовольствием рубаю баланду, потом кашу, а когда в крышку от котелка плеснули подслащенного чая, я, отойдя в сторону пил, согревая о нее застывшие руки, и одновременно с разливающимся по телу теплом, предел, который утром был так близок, начал отступать.
Поздно вечером, вернувшись с послеужинных работ раньше чем обычно, заглянул в бытовку в надежде быстренько подшиться, но увидел, что апартаменты заняты. Один из "рулей" методично отбивал почки какому;то "духу". Он наносил удары и морщился от досады, когда попадал не точно. Вообще вечерами в казарме свирепствовал взвод вооружения. Своих "духов" у них ещё не было.  Кадры они всегда черпали из батарей, но только после того, как там восстанавливался хоть какой-то порядок. "Рули" всячески завлекали и заманивали к себе молодежь. Жил взвод вооружения, как и ремрота и автовзвод по своим законам. И законы эти, как выяснилось потом, на порядок страшней и суровей батарейных. Хотя первоначальные обещания сулили веселую и беззаботную житуху.  Некоторое время это даже соответствовало действительности. Обычно выяснив, у кого есть права с необходимой категорией "С", начиналась обработка. Ветераны взвода зазывали:
; Давайте к нам, сержантов нет, строевой нет, зарядки нет, на машину сядете…
А кто не мечтает сесть на машину? Водители в армии каста привилегированная. Все это так, да не совсем. Первый год службы у них был каторгой, но зато второй ; действительно жили белыми королями, но не все, а лишь те, кто первый год подчинялся не писанным законам, хотя те, кто не подчинялся, встречались редко.
Они были технарями. Жили действительно в отдельном расположении. На зарядку и уборку не ходили. Сержант у них был один ; замкомвзвода. Еще попадались, кто пришел уже сержантами. Командовал взводом прапорщик.
Первогодки полностью обслуживали годков и стариков. Из батареи туда ушло несколько человек и первое время они посмеивались над своими бывшими сослуживцами, месившими плац в строевой подготовке. А потом я не раз видел, как они ползали по ночам между кроватями, стреляя деньги, конверты, ручки и т.п. Особенно туго им приходилось зимой, когда в боксах стоял собачий холод. И, что интересно, «молодым» приходилось подчас тяжелее "духов", потому, как они были опытнее, и спрос с них был строже.
Возвращаясь с выезда, старик загонял машину за ворота КТП и, бросив ключи «молодому», отдавал распоряжение типа: "Заменить фару, выправить облицовку, заклеить баллоны и т.д." и преспокойно шёл ужинать. «Молодые» включались в работу и всю ночь, пугая часовых, шарахались по автопарку, добывая все необходимое. Утром, в указанное время, машина должна была стоять на КТП, исправная, чистая, прогретая до нужной температуры. Вечером в казарме ветерана ждала чистая постель с отброской. Он ложился и, будучи заботливо укрытым, отдавал последнее распоряжение:
; Утром на тумбочке вижу червонец, пачку сигарет и пару конвертов, но не солдатских, а хороших, гражданских с маркой и красивой картинкой.
Посылать  письма в солдатских конвертах считалось признаком дурного тона. Х/б за ночь отстирывалось, отглаживалось, подшивалось, сапоги начищались. «Молодые» занимались поддержанием порядка в расположении, а также заготовкой пищи. Молодежь - "мазута" перед каждым приемом пищи, заблаговременно, правдами и неправдами проникала в столовую, где "рисовала" ветеранам завтрак, обед или ужин. Они выставляли стекла в варочном цеху, просачивались с различными командами и нарядами, после чего как тараканы расползались по огромной столовой. Они вылавливали из котлов мясо, если повар был свой, задача облегчалась, жарили рыбу по спецзаказу, воровали со столов тарелки с маслом, сахаром, если наряд зевал, в хлеборезке выклянчивали белый хлеб. Бегали, доставали соду, потому как эмалированная посуда должна быть не только не битой, но и белой, без желтого налета, ложки были гражданские из дома, за них отвечали специальные люди.
Прапорщик Кондрашов ; начальник столовой, обладая суровым нравом, гонял их по залам скалкой и как;то даже перебил одному руку, когда тот тащил из котла кусок мяса. Чуть было не завели дело, «дух» ходил в гипсе, но не стали выносить сор из избы, к тому же, по сути, прапорщик был прав. Я не раз наблюдал, как взвод ел. Их было человек тридцать и положено им было три стола по 10 человек за каждым. Но сидели они - за одним столом трое-четверо ; старики, за другим чуть больше ; "черпачье". За последним ютились все остальные. «Молодые» жили впроголодь, ходили вечно грязные, с черными от мазута, потрескавшимися руками. Нарушение законов каралось жестоко, мочили их сильно. Зато после года происходило волшебное превращение гадкого утенка. В день приказа, получив двенадцать синих звезд на голую задницу, они становились "черпаками". Причем «молодой» считается "черпаком в законе", если сам год пахал на других и, только тогда мог пользоваться всеми привилегиями. Если же ему удалось откосить, то естественно, должен был обслуживать себя сам. За соблюдением этих правил строго следили.
Впоследствии, где-то в марте, в батарею попал "дух" из взвода вооружения ; Чепелиев, пришел он из госпиталя, где отлежал месяц с сотрясением мозга. Говорили, что его здорово отделали и был он как не от мира сего, первое время все ходил и озирался, как затравленный пёс, а если кто-то пытался с ним заговорить, да еще начинал при этом манипулировать руками, шарахался от них как от чумы.
Были правда и другие примеры. Когда в автовзводе наехали на одного "духа", он послал всех подальше и так отоварил ветерана, что от него отвязались. Но, то оказался другой "дух", пришедший в армию на пределе призывного возраста. В общем, человек бывалый. Такие случаи являлись исключением.
Я зашел в умывалку. Там совершал вечерний туалет длинный, худой младший сержант с бабьим голосом, уже знакомый  по автодрому. Увидев меня, он стал громко орать, чтобы грёбаный «дух» валил отсюда к чертовой матери. Я не ожидал такой бурной  реакции. И, видимо, мой взгляд сильно напоминал взгляд комбата, которым тот смотрел на нас сегодня утром.
; Ты понял? ; завизжал худой.
; Понял, ; ответил я и допустил непоправимую ошибку. Нужно было ответить: "Так точно".
; Что;о;о? А ну, повтори, ; нижняя губа сержанта чуть перекосилась от злости и, слегка оттопырившись, повисла в нетерпеливом ожидании.
; Понял, ; повторил я упрямо.
Заметив свою ошибку, я решил, что ни за что не скажу этому козлу "так точно". Через полминуты я имел в своем распоряжении крайнее от окна очко и обломок керамической плитки в руке. Визуальный осмотр очка привел к неутешительному выводу, что оно изрядно обезображено солдатскими экскрементами. Яростно орудуя намотанной на палку тряпкой, очищаю очко от остатков дерьма, освобождая поверхность для последней, самой ювелирной и трудоемкой операции ; придания ему девственной белизны. Сидя на корточках, я штрих за штрихом продвигался к победе разума над природой. Под натиском лезвия и осколка плитки, желтизна отступала. В толчёк заходит ЗКВ-4 Борисюк. Взглянув на меня, как на кусок того, с чем я собственно работаю, широко расставляет ноги и ссыт в соседнюю кабину с двух метров, по сержантски, не то что «духи», как новорожденные телки, под себя. Даже в этом полное превосходство.
 Операция близилась к завершению, когда в туалете появился младший сержант Кушнерев.
; Ты что здесь делаешь? А ну, давай отсюда.
Отрицательно мотаю головой.  Не хочу становиться разменной монетой в споре однопризывников, хоть и стоящих на разных позициях в вопросах воспитания пополнения. Для Кушнерева, в худшем случае, это закончится дракой, а мне однозначно придётся провести здесь остаток ночи.
Он начал убеждать, говорил, что нельзя подчиняться, но, видимо, я не был психологическим бойцом такого уровня. Кушнерев понял это и ушел. А через пять минут вошел в туалет со строгим видом и неожиданно скомандовал:
; Курсант Ерёмин! ;я  вытянулся по стойке смирно.
; Из туалета, шаго-ом, марш!
И чеканя шаг, я удалился восвояси.
А утром наступило 19;е ноября. Праздник. День ракетных войск и артиллерии. Запланированная присяга, в очередной раз была перенесена на неопределенной срок. Но все равно было торжественное построение, а затем осмотр представленной на плацу боевой техники. Здесь было несколько модификаций пусковых установок ПТУР, которые в основном монтировались на базе БРДМ и МТЛБ, пушки МТ;12, БТР связистов, тренажеры для обучения операторов ПТУР, а также образцы реактивных снарядов. Было холодно, красивые названия противотанковых комплексов ; "Штурм", "Фаланга", "Малютка", "Конкурс" сливались в истощенном мозгу, и я никак не мог понять, чем они отличаются.
Перед обедом дневальный с КПП принес радостную весть, родители предприняли вторую попытку попасть на присягу к сыну. Меня опять отпустили только на КПП. На этот раз мать учла предыдущие ошибки, и из сумки на стол были извлечены несметные богатства. Домашние щи в термосе, курица, белый хлеб, сыр, колбаса, конфеты и т.д. Я жадно наворачивал все без разбора, перед этим сняв сапоги и развесив портянки на батарее. Как только всё было съедено, согревшись, мгновенно уснул прямо на столе, уткнувшись головой, в лежащую рядом, шапку. Я толком даже не поговорил с родителями, и они 2 часа молча, просидели рядом, даря мне это чудо. А вокруг, в тесно набитой гостевой комнате КПП, сидели такие же отцы и матери с грустными глазами, боясь потревожить тяжелый сон, замученных непонятной солдатской работой своих беззащитных защитников.
Но все когда-то кончается. Родителям нужно торопиться на автобус. Меня разбудили,  доев остатки роскошного обеда, я простился с ними и, просидев сколько смог на КПП, побрел в осточертевшую казарму.

Полк продолжал готовиться к показу. Работы было навалом. Днем ко мне подошел Кушнерев и предложил идти с ним в наряд по батарее. Он заступал дежурным и набирал себе кадры. По батарее я ещё ни разу не стоял. С виду ничего особенного. Все время в тепле, работы вроде не так много, прибираться, да на заготовку три раза сходить. Еще до этого сержант Арапов как то объяснил взводу незыблемую батарейную традицию: курить у наряда всегда должно быть, особенно, у того кто на тумбочке. «Где будете брать», ; говорил сержант, ; «никого не волнует. Занимайте деньги, скидывайтесь, воруйте, стреляйте, но курить у дневального всегда должно быть». И всегда было. Отсутствие у дневального курева сопровождалось абсолютным непониманием со стороны ветеранов и каралось крайне жестоко.
Перед заступлением в тот самый наряд, мы наскребли в складчину 30 копеек и через подставное лицо купили в чайной пачку сигарет. Вечером после развода, приняв дела у своих предшественников, я встал на тумбочку. И началось… Вернее вечером еще ничего, пока в казарме околачивались офицеры. На вечернюю заготовку я не ходил. После ужина с выезда стали возвращаться водители, с работы приходили команды. И я постоянно слышал одно и то же: "Курить!". До этого не раз наблюдал, как наряд потрошили на курево. Обычно, проходящий мимо дневального сержант, тихо, но внятно командовал: "Курить!" и, стоящий на тумбочке, "дух" с готовностью доставал из кармана пачку сигарет. Как правило, сержант не ограничивался одной, он брал в запас, соседу, и пачка таяла на глазах.  Ещё тогда я пришел к выводу о нерациональности подобного способа. И сейчас, сам оказавшись в шкуре дневального, вынужден был применить более экономичный метод, дабы растянуть пачку на сутки. Приходилось косить под «вальта», т.е. прикидываться дурачком. Когда, проходящий мимо тумбочки сержант, по обыкновению требовал курить, я, глядя на него преданными глазами, простодушно отвечал:
; Я не курю, товарищ сержант.
Сержант давал минуту времени, и я ПТУРСом пролетал по центральному проходу в сторону дальнего расположения, якобы на поиски любимого командирами зелья. Сигареты были спрятаны за пазухой. В укромном месте  доставал из пачки одну штуку и быстро возвращался. Сержант, как правило, удовлетворялся. При таком расходе появилась надежда дотянуть наряд на одной пачке.
Ночью сержантам не спалось. То и дело из дальних углов казармы раздавались дурные крики:
; Дневальный! Днева;а;альный!
У "духа", особенно дневального, при себе в любое время суток должен быть определенный набор бытовых предметов, и он по первому требованию обязан предоставить: конверт, ручку, чистый лист бумаги, станок, запасные лезвия, иголку с ниткой, пасту ГОИ, пидараску (кусок войлока для шлифовки бляхи) и т.д. Одно из любимейших и развлечений – заорать на всю казарму:
; Дневальный!!! Неси станок ****ьный!
Несчастный начинал метаться в поисках выхода из положения. Но выхода не было, как не было и ответа. Это была просто милая шутка, а удовольствие доставлял процесс наблюдения за духовскими мучениями. Также в разряд веселого времяпровождения попадала следующая процедура. К страдающей от безделья и скуки группе «стариков» подзывался "дух", и один из ветеранов просил у него закурить. Когда боец торопливо залезал в карман, торопясь удовлетворить просьбу, сидящий рядом «старичок» тихо и вкрадчиво произносил:
; Не дай бог ты ему дашь…
И многообещающе покручивал на пальце цепочку с ключами ; неизменный атрибут учебного сержанта второго года службы. Как только молодой сержант становился "черпаком", он тут же заводил себе отдельный тренчик с кольцом и карабином, к которому пристегивалась цепь, чем длиннее, тем считалось престижней. Тренчик надевался на поясной ремень, а цепь, спускаясь в боковой карман галифе, терялась на его дне. Конец цепочки обычно венчало кольцо с ключами. Ключи могли быть от чего угодно, от класса, машины, каптерки или даже не от чего, но должны были быть обязательно. Теперь к месту и не к месту он мог доставать цепь из кармана и непринужденно вращать вокруг пальца на зависть первогодкам.
А пока группа старослужащих продолжала наслаждаться психологическим экспериментом, наблюдая за борьбой чувств, отражающихся на лице бедного курсанта. Иногда, один из них приподнимался со своего места, изображая крайнюю степень нетерпимости, с удовольствием отмечая при этом, как трепещет в страхе не закаленная жизнью, еще наполовину гражданская духовская душонка.
В дальнем расположении, два «комода» развлекались тем, что подняв взвод, заставили «духов» прыгать в положении руки по швам. Больше всего их умилял вид болтающихся в такт пиписок, которые тут же выскакивали из лишенных пуговиц кальсонных ширинок.

Часа в два ночи, мимо меня, стоявшего на тумбочке грязной и мятой кучей, звонко щёлкая по голым пяткам задниками кирзовых тапочек, прошлепал Фаня. В руках он нес пятилитровую кастрюлю с горячей водой.
; Со мной, ; не глядя скомандовал Фаня, и я, как тень, молча, оставив пост, проследовал за ним в умывалку. Фаня это сержант Фанинов. Он на голову ниже меня, хотя я обладаю заурядным средним ростом. Но Фаня «дед», и срок его службы приближается к заветной стодневной отметке, а также он батарейный писарь, и потому пользуется всеобщим уважением и имеет в батарее большое влияние. Фаня собрался вымыть голову. Вручив мне кастрюлю, он коротко скомандовал: "Лей"! Фаня намылил башку, и я стал бережно поливать модный ветеранский бобрик, боясь захлестнуть водой вязаный воротник цветного фаниного "вшивника".
Вскоре все угомонились, хождения прекратились, и остаток ночи прошел спокойно. Мне даже повезло. Подметая, я обратил внимание на небольшой красный квадратик. Подняв его, с удивлением обнаружил, что это сложенный в несколько раз червонец, а развернув, нашел в нём еще один. Все произошедшее казалось тем более удивительным при моём слабом зрении.
В шесть утра, вместе с первыми словами гимна, Кушнерев зычно прокричал: "Батарея, подъем!", и бурным ключом забил новый день.
На этот раз я отправился вместе с дежурным на заготовку, радуясь возможности хоть не на долго слинять из этого дурдома.
Продукты были получены и распределены по столам. Ничто не предвещало неприятностей. Тогда я еще не знал об очередном неписаном законе, согласно которому "старикам" и "черпакам" рисовали отдельные столы. Кушнерев не соблюдал этот закон принципиально. «Старики» расселись по местам и, не обнаружив положенного им по статусу, пришли в бешенство. Я заметил это уже после того, как около уха просвистела эмалированная кружка. Затем в грудь ударила ложка, и я  с трудом успел увернуться от следующей кружки. А через три стола  увидел смотрящие на меня в упор, белые от ярости глаза ЗКВ 2-ого взвода сержанта Бурдаева.
; Наряд, ко мне! ; брызгая слюной, орал он, видимо, теряя последние нервные клетки. Я бросился к нему со всех ног и уже, покинув свое место, краем глаза заметил проплывший над пригнувшимися стрижеными головами, неопознанный летающий объект в виде большой эмалированной миски. Подскакиваю к Бурдаеву.
; Где масло? ; орёт он и, перехватив меня за ремень, трясёт с такой силой, что чуть не ломает в поясе пополам.
; Бегом Кушнерева ко мне! Ну накормил сволочь, ну спасибо!
Дежурный со своего места кричит, что в гробу он видал все ветеранские амбиции. Сделать ему ничего не могут, он все равно за штатом и ждёт отправки, ничего его здесь не удерживает.
Я что-то жалобно блею в свое оправдание, ссылаясь на дежурного.
; Почему чай холодный? ; ревёт ЗКВ 5 Лобов.
Бурдаев суёт мне в руки четыре кружки и цедит сквозь зубы:
; Бегом за кипятком!
Проскальзывая на жирном столовском полу, бегу к кранам с кипятком, расположенным в промежутке между залами. Наполнив кружки, хватаю в каждую руку по две штуки, делаю несколько шагов и только теперь ощущаю адскую боль от раскаленного металла. Костяшки пальцев на сгибах уперлись в бока кружек, и возникло ощущение, что шкура слезает с них прямо на глазах. Бросить нельзя, вернуться поздно. Из зала раздаются нетерпеливые выкрики. До крови закусив губу и подавив глубоко внутри, рвущийся наружу вопль, семеню к дедовскому столу. Бежать нельзя, чтобы не сварить руки окончательно. Наконец аккуратно ставлю кружки на стол. Взглянув на моё лицо, ветераны воздерживаются от комментариев. Никто даже не вякнул, когда я засунул скрюченные пальцы в карманы. Отойдя за колонну, прикидываю нанесенный ущерб. На трех средних пальцах каждой руки шкура сгорела до костей. Не заживало потом очень долго. Во первых, потому что новая кожа постоянно лопалась на сгибах, во вторых, из-за постоянной грязи и сырости. В обед было легче. Деликатесов на обед не давали, и многие старики на него не ходили.
Вечером, наконец-то, сдали дежурство. Впечатления остались хреновые. А ведь с нами дежурил нормальный сержант. Наряд не гонял. У других же "духи" сутки летали "мухой" в дело и не в дело.

На следующий день я вновь работал в автопарке. Мы приводили автомобильные боксы в показательный вид. Группа курсантов вместе с двумя сержантами из первой батареи занималась подшивными потолками, а остальные выгребали мусор.
К стенам вплотную прикреплены отопительные регистры. Я вошел в соседний бокс и обомлел. Между трубами, вопреки закону земного притяжения спал курсант Степан Цонь с Западной Украины. Увидев эту картину, старик Ньютон непременно сошел бы с ума. К такому же состоянию был близок и я, но проходящий мимо сержант ударом тяжелого сапога развеял сомнения окружающих курсантов в незыблемости законов физики, в подтверждение чего Цонь рухнул на бетонный пол во всю длину своего почти двухметрового роста.
Присягу назначили на 28 ноября, и "духов" начали потихоньку готовить к этому торжественному событию.
Большое внимание уделялось строевой подготовке. И надо отдать должное, она была в полку на достаточно высоком уровне. Одновременно продолжалась подготовка к показу. Какая-то умная командирская голова решила удивить московское начальство. В автопарк начали КАМАЗами завозить песок и засыпать им дорогу, идущую по кругу вдоль боксов. Песок тщательно выравнивался, по краям натягивалась бечевка и по ней с помощью бруска и лопаты отбивалась ровная кромка. Возились долго, но самое обидное было то, что буквально за два дня до приезда гостей выпал снег и закрыл всю красоту. Было принято решение по срочному восстановлению утраченного великолепия. Рабочие команды усилили, и за два дня песок насыпали вторым слоем, поверх снега, утрамбовали, разровняли и отбили кромки. Через полгода, весной, я со злорадством наблюдал, как новый призыв с тупой унылостью выметал, превратившийся в пыль песок со старого разбитого асфальта.
Наконец батарею разбили по взводам, и интенсивность подготовки к присяге возросла. Вообще строевой подготовке и приемам обращения с оружием сержанты были обучены неплохо. Чувствовалась школа. После ужина, как правило, по нескольку часов посвящалось строевой подготовке. Ходили группой и по одному, учились обращаться с автоматом, запоминали команды. Постепенно беспорядочный горох стал сливаться в единую мощную поступь, заучивались строевые песни. Обычно генеральные репетиции проводились во время следования в столовую. Ведущий батарею сержант лениво считал:
; И р;р;раз, и р;р;раз, и р;р;раз, два, три…, - особенно выделяя букву  "р", а для большей выразительности вставляя перед "раз" букву "и". Затем звучала команда:
; Батарея!!!
И батарея, на порядок увеличивая силу удара сапога о поверхность плаца, пропустив 2;3 шага и беря ногу под левую, сопровождая свои действия четкой отмашкой, в единый звук сливала соприкосновение с поверхностью земли 150 подошв.
; Батарейную песню запе-вай! ; сделав в нужных местах паузу, командовал сержант. И вновь, под левую ногу из солдатских глоток вырывались 150;кратно усиленные децибелы:
            Ты прошла с солдатами
Горами Карпатами
Боевая, славная
Серая шинель.
Пулями пробитая,
Порохом пропитана,
Ты не раз спасала нас
В стужу и метель.
Эта была батарейная песня "Шинель". Она очень органично вписывалась в строевой шаг, хотя и не отличалась большой содержательностью. Я любил эту песню и с особым воодушевлением пел последний куплет:
Я приду с победою,
Сяду, пообедаю.
Мать повесит старую
Серую шинель.
Воображение рисовало замечательную картину: вот  поднимаюсь по лестнице, нажимаю кнопку звонка, открывает мать, вешает шинель на вешалку, а я рубаю на кухне домашнюю похлебку и вспоминаю былое.
Попал я в 1-й караульный взвод. Командир взвода лейтенант Тимохин, ЗКВ ст. сержант Шадрин, он же командир 1-го отделения ("комод"), командир 2-го отделения сержант Арапов, командир 3-го отделения младший сержант Зотов. Взвод предназначался исключительно для несения караульной службы, и поэтому ежедневно проводились усиленные занятия в караульном городке и учебном классе, где был смонтирован макет расположения части. В полку начала работать окружная проверка, "духи" долбили уставы. Явно выделяюсь на фоне других, после окончания института прошло немного времени, и тренированная память работает успешно. В заучивании уставов я  положительно преуспел.
В  день, когда проверка производилась в нашей батарее, 1-й взвод сидел в классе караульной подготовки и, пытаясь зацепиться ресницами верхних век за брови, мужественно боролся со сном. Занятия проводил комбат ; капитан Пургин. Проверяющие несколько раз посещали класс, и каждый раз взвод вскакивал, приветствуя их, а комбат, будто бы продолжая давно начатый разговор, произносил несколько фраз, после чего, задавая вопрос, поднимал кого-нибудь из курсантов. Вопросы давно распределены, и назначены те, кто должен на них отвечать. Поэтому поднятый курсант давал четкий, заученно-подробный ответ. Послушав, проверяющие удовлетворенно кивая, удалялись. Можно было немного расслабиться и, тогда я с грустью наблюдал за сослуживцами, из последних сил яростно таращивших на макет пустые бессмысленные глаза.
Комиссия закончила свою работу и уехала. Пошёл второй месяц службы, и, наконец, наступил долгожданный день присяги. 28 ноября полк вышел на плац и поклялся Родине в верности и честном исполнении долга. День стоял солнечный и слегка морозный. Произошла неожиданная радость, когда воины построились по взводам для принятия присяги, мне, из 1-ой батареи передали очки. Все-таки ребята не забыли просьбу. После нашего стремительно-неожиданного исхода с 1-го этажа, все оставленные вещи, не нашедшие нового хозяина, были свалены в одном из классов, там кто-то из пацанов и обнаружил очки. Затем была присяга. Нас вызывали к столу по одному. Мы подходили и, правой рукой, придерживая на груди автомат, в левую брали напоминающий праздничный адрес текст присяги. Читали его, а потом расписывались постоянно замерзающей шариковой ручкой, на которую безостановочно дышал взводный.
Ко многим на присягу приехали. Я никого не ждал, но когда вернулся в казарму, сообщили, что меня спрашивают на КПП. Там я обнаружил своего друга детства, у которого жили здесь родители. Сам друг, окончив институт, попал по распределению в Ленинград и теперь приехал в отпуск. Я подошёл к комбату, наврал, что ко мне приехал двоюродный брат и без особого труда получил вольную до отбоя, в этот день их дали всем к кому приехали.  Всё время провел у Олега, где принял горячую ванну и был накормлен домашним обедом, заполняя промежутки между блюдами кошмарными рассказами о первом месяце службы. Потом мы с Олегом долго говорили, часок даже удалось покемарить. Вечером, досыта накормленный ужином,  отправился в родное подразделение.

С отъездом комиссии наступило некоторое умиротворение, и полк начал постепенно втягиваться в учебный процесс.
В дальнейшем я узнал, что такой бардак творится в части каждые полгода, когда начинается массовый отъезд в войска зеленых сержантов, которых там называют "духи со стажем", а ежегодно осенью производится окружная проверка, и полк обновляет свой облик.
Перед присягой проходили обязательные стрельбы. Мы долго тряслись по лесным дорогам в открытом кузове 157-го ЗИЛа, которые здесь называли "бемсы" или "захары", затем, согреваясь, прыгали на поляне, ожидая своей очереди и, наконец, получив заветные 6 патронов, заняли огневые позиции. Я выпросил у курсанта из чужой батареи очки (свои были еще не найдены), которые даже оказались чуть сильнее родных. Широко, как учили, раскинув в стороны ноги, пристегнул рожок, негнущимся пальцем сдвинул вниз флажок предохранителя и неожиданно для себя парой коротких очередей, сбил две ростовые мишени, поднятые за 200 метров впереди. Стоящий рядом замполит 1-ой батареи лейтенант Батюк, удивленно вскинув брови, высказал предположение, что патронов видимо, не осталось. Я стрелял короткими очередями, но, решив, что лейтенанту видней, нажал на спуск. В осеннюю пустоту отправились еще две пули калибра 7,62 мм, после чего лейтенант вторично двинул брови в сторону нижнего среза серой цигейковой шапки и одобрительно кивнул головой. Затем, набив полные рожки, от души настрелялись сержанты и офицеры. И хотя в казарму мы вернулись с полностью одеревеневшими конечностями и багровыми от ветра рожами, у меня остались приятные воспоминания от этого маленького события.
Утром следующего после присяги дня,  на подъеме, я с удивлением обнаружил, что с шапки исчезла кокарда. На осмотре сержант Арапов вопросительно уставился на меня.
; Украли, ; констатировал я.
; После завтрака чтобы была! ; коротко отрезал Арапов.
В столовой шёл то ли ремонт, то ли какая-то перестройка и вот уже несколько дней мы сидели не за ставшими уже привычными десятиместными столами, а за шестиместными столами школы прапорщиков.
Нравы во время приема пищи были суровыми. Не успел урвать кусок ; остался голодным, хотя и тех, кто успевал, сытым можно было назвать с натяжкой. На заре службы, иногда, если сержанты не контролировали соблюдение порядка, пища буквально вырывалась друг у друга из рук. Особенно наглядно это происходило с хлебом. Сержанты, похоже, даже забавлялись, специально устраивая подобные спектакли.  Пару дней я не участвовал в этом, испытывая чувство стыда и неудобства, когда по команде "К приему пищи приступить" несколько пар рук мгновенно вытягивались в сторону ржаной буханки и в доли секунды разрывали ее на части. Но жрать с каждым днем хотелось все сильнее и на третий день, забыв о своем, как мне тогда казалось, почтенном возрасте и высшем образовании, к своему стыду в общем сплетении рук обнаружил свою грязную пятерню. Однажды я  попал за стол с западно-украинским землячеством. Земляки-хохлы так быстро распределили между собой все съестное, что мне не досталось ничего.
У шестиместных столов были свои недостатки. Бачок с супом и кашей, рассчитанный на 10 человек, теперь предназначался на два стола. Как правило, сидящие за столом, на котором оказывался бачок, не считали нужным делится с соседями и почти всегда успевали заглотить всё до того момента, когда начавшие возмущаться коллеги пытались прибегнуть к серьезным мерам. Приходилось самим о себе заботиться. На столах оставался компот и хлеб. Двоих сажали стеречь то, что было на столе, а четверо отправлялись на поиски. Иногда получалось увести бачок с чужого стола, если зазевается наряд, а если повезет, выпросить у лифтера или знакомого повара в варочном.
Частенько случалось так, что кому-то удавалось сначала добыть бачок каши. Она сразу раскидывалась по тарелкам и уничтожалась, а в это время кто-то тащил кастрюлю супа. Его срочно надо было разлить, чтобы избавиться от бачка, как от вещественного доказательства и, вообще, время было ограничено.  Тогда баланду выливали прямо в миски с кашей, руководствуясь старинным принципом, что в желудке всё перемешается. Как правило, компот с хлебом уничтожался еще во время томительного ожидания. Вообще, подобный обед неизменно ассоциировался с приемом пищи обитателями животноводческого комплекса, к тому же в похлебке частенько попадались вареные свиные пятаки и мохнатые большие уши, а "духи" с удовольствием впивались зубами в кусочки, выловленного из подливы небритого вареного сала, бережно удерживая их за длинную щетину.
Но сейчас мои мысли занимала пропавшая кокарда. На завтраке  специально сел с чужими, не из своего взвода. У шестиместных столов была столешница, и туда складывали шапки. Когда, наконец, прозвучала команда: "Садись", я, плюхнувшись на лавку, взглянул на соседа напротив. Вялый, субтильный парень был всецело занят своими мыслями и я, запустив одну руку под стол, нащупал там его шапку. Просунув два пальца за передний клапан, легко разогнул мягкие усики и, вытянув кокарду, незаметно положил её в карман. После того, как батарея поднялась,  сразу же смешался с толпой и еще до выхода из столовой водрузил кокарду на собственную шапку. Расчёт был прост, курсанты из чужих взводов почти не знали друг друга и вероятность того, что пострадавший узнает меня, практически равнялась нулю.
Уже в казарме, Арапов проходя мимо, мельком взглянул на мою  голову и коротко, одобрительно кивнул.
Последнее время курсанты периодически практиковались в скоростном подъеме на третий этаж. В основном эти мероприятия проводились по возвращении из столовой, когда "духи" были без шинелей. Выглядело все примерно так. Батарея подходила к подъезду.
; Стой, раз-два. Нале-во, ; командовал ведущий, и сразу же, стоящие в строю молодые сержанты, забегали в подъезд, равномерно распределялись по лестничным площадкам до третьего этажа и, сняв ремни, замирали в радостном ожидании. Снова звучала команда:
; Справа по одному, в расположение бегом…
При этом "духи" сгибали руки в локтях и наклоняли корпус вперед. Наконец, долгожданное "марш", и стеклянный тамбур подъезда начинал заглатывать свои первые жертвы. С бешеной скоростью курсанты неслись вверх по лестнице, дополнительное ускорение стимулировалось щелчковыми ударами оттянутых ремней по ляжкам, заднице, спине, куда попадёт. Боль была резкой и обжигающей, к третьему этажу скорость возрастала многократно. Для перемещения 150 человек с улицы до третьего этажа требовалось, наверное, не более минуты. Самое радостное и интересное ожидало сержантов в конце. У входной двери в расположение образовывалась пробка. Больше всех доставалось последним. Снявшись с нижних площадок, с диким восторгом младшие командиры гнали замыкающих вверх и, достигнув входа, в котором образовался мощный затор, начинали безжалостно хлестать крайних. Не в состоянии больше терпеть дикую боль, те подскакивали и по головам предыдущих пробирались к проему, оставляя за собой крики тех, кому не удалось взобраться на живой помост.
Наконец, поднапрягшись, из узкого дверного проема как пробки из шампанского вылетели последние бедолаги. Сержанты застегивали ремни, батарея строилась на занятия.
Первый взвод не вылезал из караульного городка. Особое внимание уделялось применению оружия. Нам постоянно твердили, чтобы стреляли только в самом крайнем случае. И даже в самом крайнем случае не стрелять, а бить штыком или прикладом. У меня даже стали возникать сомнения в необходимости наличия у часового автомата. Оказалось, что год назад в части произошел несчастный случай, когда часовой убил своего товарища. Заступив днем на пост по охране продовольственных складов, а склады находились на территории части, и днем пост был открыт для свободного прохода, курсант решил побаловаться с оружием и, сняв автомат с предохранителя, дослал патрон в патронник. Впоследствии, я  обратил внимание на то, что у многих имелась такая странная привычка. По всей видимости, молодые юноши, ощутив в своих руках такую мощную машину как АКМ, не могли отказать в удовольствии почувствовать себя на грани, максимально близкой к его применению. Наконец, насладившись ощущением в своих руках готового к бою оружия, курсант столкнулся с проблемой его разряжания. И тут он допустил очень распространенную среди молодых солдат ошибку. Передернул затвор, после чего отстегнул рожок и вернул вылетевший патрон на место, даже не задумавшись о том, что в стволе оказался следующий. Поставив автомат на предохранитель, он успокоился и продолжал нести службу. Через некоторое время в районе поста появился его знакомый и часовой попросил у него закурить, что являлось грубейшим нарушением устава караульной службы, и это особо подчеркивал замполит, рассказывая историю. Тот шутливо отказал. Тогда часовой, решив подыграть, пообещал его застрелить. "Стреляй! ; весело ответил знакомый и, остановившись, широко улыбнулся. Для пущей убедительности, сняв автомат с предохранителя, часовой, направил ствол в сторону товарища, нажал на спуск и, хотя выстрел был неприцельный, уложил его наповал.

Ну, вот и первый караул. 1 декабря полк заступал по гарнизону. Кроме внутреннего караула, выставлялся еще гарнизонный, в который полки нашей дивизии заступали по очереди, и я попал туда.
После обеда, вместо положенного отдыха перед нарядом, взвод опять таскался по караульному городку, до бесконечности отрабатывая приемы заряжания-разряжания, обращения с оружием, команды, правила поведения и т.д. Наконец, караул построился у выхода из городка, и комбат стал выборочно опрашивать будущих часовых, предлагая наизусть рассказать какую-либо статью устава. Мне досталась - "Часовому запрещается".
; Часовому запрещается: спать, есть, пить, курить, прислоняться к чему либо, оправлять естественные надобности…, - бодро затараторил я.
Устав знал хорошо. Затем комбат остановился перед младшим сержантом, присутствие которого среди караульных с самого начала вызывало недоумение. Сержанты ходили разводящими. Но оказалось, что этот был на редкость бестолковым представителем рода человеческого, выражаясь армейским языком ; абсолютно тупорылым, и все тут же получили возможность наглядно в этом убедиться. Немного подумав, комбат задал один из самых простых вопросов ; "караульная форма одежды". Младшой ( в армии масёл), уставившись на него мгновенно остекленевшими глазами, неожиданно ответил:
; Услышав лай караульной собаки, сообщить об этом в караульное помещение установленным сигналом.
Ответ явно не соответствовал вопросу, и строй колыхнулся от легкой улыбки. Комбат тяжело вздохнул и пошел дальше. А нужно было просто перечислить караульный тулуп, валенки и прорезиненный плащ.
Затем появился замполит дивизиона майор Мизин. Осмотрев бойцов, он нагнулся к строю и с выражением лица воспитателя ясельной группы детского сада, голосом, которым, наверное, разговаривают с дебилами, четко разделяя слова, произнес:
; Мне сегодня один знакомый шпион сообщил, что никто, ни на кого не нападёт… Радостно засмеявшись собственной шутке, которую видимо использовал уже ни один год, он отправил караул на заряжание. Вообще караул дело серьезное. Несколько лет назад на посту застрелился часовой, получив накануне письмо от любимой девушки, в котором она сообщала, что больше его не любит и посему ждать не собирается. Заступив на пост, парень засунул ствол в рот и нажал на спуск.
Но были и веселые моменты. Например, задавание провокационных вопросов типа: "Уставная длина шерсти караульной собаки?" Или выдержки из уставов: "Сигнал к атаке ; три зеленых свистка". Определение куста ; "кустом называется совокупность веток торчащих из одного места".
Наконец мы получили патроны и, отмаявшись на разводе, погрузились в 131-й ЗИЛ, отбыв в сторону гарнизонной гауптвахты. Начальником караула заступил комбат, помначкаром сержант Арапов.
По приезде на место, караул приступил к обычной процедуре ; приему - сдаче наряда, а Арапов, захватив с собой меня, поехал в полк за ужином. Загрузив в машину термоса, вернулись назад, и сержант занялся распределением продуктов. На ужин дали бигус. Арапов открыл термос, и я, одновременно с легким головокружением ощутил обильное слюноотделение. Покопавшись в капусте, он наловил немного мяса, и нарисовал комбату отдельную пайку. Я отнес. Затем начал откладывать долю на губарей. Доля оказалась приличной, и я был несколько удивлен, голодному "духу" стало жалко для них жратвы.
; Губарей обижать нельзя, ; поучительно объяснил Арапов. Он был опытным солдатом. Позже я  понял эту нехитрую мудрость, никто не застрахован от того, что завтра не окажется на их месте.
Из комнаты начкара послышался крик. Пургин возвестил о завершении трапезы, и я  метнулся за посудой. Комбат почти ничего не съел. Держа в руках чуть початую тарелку, я мечтал только об одном, чтобы Арапов отлучился. Из бигуса призывно поглядывали аппетитные кусочки мяса. Но сержант оставался на месте и будущий часовой не решился при нем уронить человеческого достоинства. А в довершение ко всему Арапов, забрав у меня тарелку, вывалил остатки лакомства в пищевые отходы, нанеся мне тем самым легкую психологическую травму.
Первую смену уже развели. Я попал в третью, на 4-й пост. Пост был отдалённый, с большим периметром. Охране подлежала, стоящая на консервации, инженерная техника. Разводящим у меня оказался "комод" из четвертого взвода младший сержант Машкин, который к тому же являлся комсомольским секретарем батареи, в общем-то, не злой и не вредный, но сильно болтливый, впрочем, как все партийные руководители. Мне положено было отдыхать, но спать никого не пускали. Караул долбил устав, и спать разрешалось тому, кто отвечал на все вопросы и то только ночью. У меня не было проблем с уставом, и особенно положительно контрастно я выглядел на фоне других. Но у большинства запоминание статей и нормативов вызывало серьезные затруднения. Здесь я в очередной раз смог убедиться в эффективности армейских методов тренировки памяти. Кроме уже известных, снискавших большую популярность выговоров с занесением в грудную клетку были продемонстрированы более гуманные варианты. Я до этого не подозревал о такой тесной взаимосвязи мышц конечностей с извилинами головного мозга. Например, "дух" усаживался на воображаемую табуретку около стены, опираясь на нее спиной. В руках он держал открытую книгу устава и не имел права встать до тех пор, пока память не начнет работать с полной отдачей. Аналогичным способом проводились занятия в упоре лежа. На счет "раз" курсант касался грудью пола, на счет "полтора" приподнимался на полусогнутых руках, и тут его взору являлась любимая книга в открытом виде. Тот, кто слишком активно призывал сержанта к гуманизму, начинал интенсивно отжиматься, после чего процедура повторялась.
Я сидел на табурете и, перелистывая страницы устава, мучительно боролся со сном, когда со стороны артскладов послышалась беспорядочная стрельба. Обширные, окружные артсклады охранялись тремя постами. И если бы, не дай бог, там действительно произошла диверсия, взрывная волна смела бы все на многие километры вокруг.
Сидящий рядом со мной разводящий этих постов младший сержант Зотов, "комод" из 1-ого взвода, вскочил с табуретки, а выглянувший из своей комнаты начкар приказал выяснить в чем дело.
; Еремин, за мной, ; коротко бросил Зотов.
Это был маленький розовощекий паренек, с высоким женским голосом, добрыми карими глазами и легким пушком усов над верхней губой. Первое время "духи" его любили, он никого не гонял, общался с нами почти на равных, старался всё объяснить. Но в батарее уважением он не пользовался, ни у сержантов, а в дальнейшем, и у "духов" тоже. Как это ни парадоксально, для завоевания и поддержания авторитета надо было быть цепным псом. Потому, что в армии существует много вещей, которые никто ни за какие коврижки делать по доброй воле не будет, какие бы при этом доводы не приводились. К тому же Зотов совершенно не обладал признаками физического превосходства. Уже ближе к «микродембелю», "духи" узнали от стариков подробности о причине негативного отношения к нему. Еще по «духовщине», видимо, окончательно потеряв терпение, в поисках справедливости он заложил кого-то, а в армии такие вещи не прощаются, и он стал изгоем. Его и оставили служить в учебке для эксперимента, для того, чтобы узнать, что же получится из доброго философа-теоретика.
Но пока я ничего об этом не знаю. Повинуясь команде, выдёргиваю из пирамиды автомат и выскакиваю на улицу вслед за разводящим. К ночи ощутимо похолодало. Мы резво бежим через сосняк по прихваченной морозом дороге в сторону первого поста, оттуда всё ещё слышны выстрелы. Небо расчистилось, и дорога хорошо освещается яркой луной. Мы бежим, на ходу пристегивая магазины, обстановка напоминает боевую  и я  испытываю легкое возбуждение, как перед дракой. Пост открылся неожиданно. Огромный периметр, огороженный двумя рядами колючки. Между ними прохаживался часовой и был на удивление спокоен. На вопрос Зотова "что случилось?" он показал рукой в сторону леса. Там, метрах в двухстах от поста горел костер, вокруг него прыгали и кричали люди,  это гуляли "партизаны". По всей видимости, отмечая окончание партизанской жизни, для большей торжественности они забросали костер холостыми патронами.
; Отбой, ; скомандовал Зотов, и мы, не спеша, потянулись в караулку. Подвиг откладывался.
А через час я заступал на пост. Уже отходя от стойки с пулеулавливателем, услышал как караульный, судя по акценту "хохол", закончив операцию заряжания, доложил:
; Ружжо заражено, на щэколду поставлено.
Чем привел стоящих рядом сержантов в неописуемый восторг. По русски это означало: "оружие заряжено, поставлено на предохранитель". На подходе к посту нас с сержантом остановил окрик:
; Стой, кто идет?
; Разводящий, ; ответил Машкин и осветил фонарем лицо. Мы подошли. Началась обычная процедура смены, которая в дальнейшем была максимально сокращена и упрощена, но первые караулы соблюдалась строго.
; Часовой четвертого поста, второй смены… ; бодро затараторил напарник.
; Пост номер четыре, трехсменный, суточный. Охране и обороне подлежит: склад №…, опечатанный печатями №…, инженерная техника … и т.д.
Наконец, он закончил и коротко резюмировал:
; Пост сдал.
; Пост принял, ; отозвался я и побрёл по натоптанной тропинке в свой первый обход. На посту было не так уж и плохо. И хотя два часа приходилось торчать на холоде, зато тебя с гарантией никто не доставал. Чтобы не замерзнуть, бодро перемещаюсь по периметру, периодически докладывая по переговорнику в караулку, что у меня все в порядке. Время прошло быстро. Вскоре меня заменили и, отсидев два часа в бодрствующей смене, ответив на все уставные вопросы, я  получил разрешение на два часа законного сна. Вытянувшись на голом караульном топчане, мгновенно уснул. Ворочаться с боку на бок мешает подсумок со штык- ножом, спали в шинелях, не снимая ремней. В караулке было холодно и уже в дальнейшем, пренебрегая правилами, шинели снимали и накрывались ими, так было гораздо теплее.
К утру выпал снег и не переставал идти весь день. Температура упала до 7; мороза. День прошел без происшествий, сильно доставалось только выводным. Губари наезжали, выкрикивая из камер всевозможные оскорбления, стреляли у них сигареты и жратву. Не раз случалось, что выводной, не выдержав прессинга, умасливал губарей и, попавшись, сам оставался на губе.
К вечеру снег перестал, а мороз усилился. Заступаю в последнюю смену. По дороге на пост  интересуюсь у Машкина, нельзя ли откатать клапана у шапки, но он говорит, что никаких распоряжений на этот счет не поступало. Оставшись один, опасаясь проверки, я не решился опустить клапана и только поднял воротник шинели. Руки всё время в карманах и, чтобы согреть уши,  тру их о высоко поднятый воротник. Наконец появился Машкин, с новым разводящим и караульным. По всей форме сдаю пост, и мы отправляемся обратно. В районе караулки грохнул выстрел, какой ; то "дух", перепутав порядок разряжения, шмальнул в пулеулавливатель. Во дворе стоит тентованый грузовик, новый караул принимает помещения. Разрядив автомат, захожу внутрь, снимаю тут же запотевшие очки и с недоумением смотрю на сразу замолчавших товарищей. Моё правое ухо и воротник залиты кровью. Картина получилась особенно контрастной на фоне прозвучавшего только что, случайного выстрела. На самом деле оказалось, что от сильного трения о грубую ткань, отмороженное ухо лопнуло, но я этого даже не почувствовал.
На следующий день состоялся разбор предыдущего наряда. Зотов отметил мои чёткие и решительные действия в паре с ним, за что комбатом объявлена благодарность. Появились и первые наряды вне очереди. Во внутреннем карауле на 1-ом посту уснул часовой, сидя на пирамиде со знаменем.
После завтрака полк выстроился на плацу на развод. Появившийся взводный отыскал меня глазами и приказал откатать уши. Тут же подчиняюсь, на зависть остальным. А когда после развода курсанты, отправившись на полевые занятия, вышли за территорию полка, взводный весело скомандовал:
; Сделать всем, как у Ерёмина, ; потому, что как не раз утверждал командир дивизиона подполковник Кабыш: "В армии даже говно должно быть единообразно".
Вечером, как всегда, батарея была посажена на просмотр программы "Время". Это положено по распорядку и одновременно служит развлечением для сержантского состава.
"Духи", взяв табуретки, рассаживаются в центральном проходе длинной колонной, человек по шесть в ряду. Главная задача бойца не уснуть. Полторы сотни воинов, выворачивая глаза из орбит, таращатся в телевизор. За ними, как стервятники, внимательно следят сержанты, в основном этим занимаются «молодые». Как только глаза потенциальной жертвы сначала сузившись до минимума, окончательно закрывались, первым заметивший это сержант, хватал шапку ближайшего к нему курсанта и с силой метал в спящего. Тот, вздрогнув, просыпался, сержанты радостно смеялись и подзывали его к себе, где провинившийся получал мощного "челима" и красный, от внезапного прилива к голове крови, возвращался на место. Некоторые, выглядывая себе жертву, любили ходить вдоль строя с тяжелой, ватной подушкой.
А по воскресеньям батарею усаживали на обязательный просмотр программы "Служу Советскому Союзу". Больший маразм трудно себе представить. С экрана телевизоров на грязных и голодных "духов" смотрели сытые, чистенькие, весёлые солдаты, которые в перерывах между учебой и боевой подготовкой занимались спортом, играли на гитарах, пели песни, читали книги. В столовой повара в белых колпаках кормили их мясом и белым хлебом. Мероприятие называлось "в гостях у сказки".
 Наконец батарея строится на вечернюю поверку. Неожиданно все сержанты собираются в ленинской комнате и закрываются там. Около строя прохаживается один дежурный, внимательно прислушиваясь к происходящему за дверью. Оттуда раздаются резкие выкрики и отдельные глухие звуки.
; Молодым вливание делают,; догадался кто-то, и по строю прокатился легкий ропот.                Судя по всему, рассчитывать на полноценный сон не приходится. Минут через двадцать из-за двери появляются молодые сержанты, раскрасневшиеся и злые. За ними, переполненные чувством исполненного долга, выходят ветераны. Поверку быстро закончили и еще часа два, взвода до седьмого пота отрабатывали подъем-отбой, пытаясь уложиться в сокращающийся от раза к разу норматив. В проходе отжимались нерасторопные, места на очках с бритвами в руках занимали нерадивые. Наконец, измученная батарея окончательно отбилась, и казарма погрузилась в полумрак. Тяжелый сон сковал тела защитников Родины, сопровождаясь обилием всевозможных звуков, берущих свое начало в отверстиях, коими в большом количестве снабжен человеческий организм, а также богатейшей гаммой различных запахов. И только из туалетов раздавалось мерное шуршание лезвий о поверхность рундуков, перемежаемое редкими тяжелыми вздохами.
А утром повторилось все сначала. Одновременно с покинувшими луженую глотку дежурного словами: "Батарея, подъем!", заглушая всё вокруг, из динамиков полились, особенно любимые в эти минуты, звуки гимна:
"Союз нерушимых республик свободных
 Сплотила на веки великая Русь…"
Зачумленная батарея, выскребаясь из ночных берлог, одевалась, изо всех сил стараясь уложиться в 45секунд, и выбегала на зарядку. Сделав несколько кругов по плацу, батарея строилась, растягиваясь в интервалах, и интенсивно грелась, выполняя солдатскую пружину, задирая ноги в упражнении футболиста, вращая мельницу, а также топила голыми ладонями снег в бесконечных отжиманиях. В это время больные и дефективные наводили внутренний порядок, а часть из них, как  положено по уставу, надев шинели, совершала утреннюю прогулку.

После завтрака меня ожидал неприятный сюрприз. Ночью из батареи уволился последний «дембель», и я лишился шинели. В шкафу валялись выброшенные за ненадобностью выцветшие хабэшные погоны. А сосед лишился погон по той же причине, по которой я утратил их месяцем раньше. После потери шинели началась полоса мелких неприятностей.
Иногда, при возвращении с занятий или работ, выдавались свободные минуты,  во время которых хотелось передохнуть. Вокруг стояли табуретки, но "духи" не имели права сидеть. Если сержант замечал сильно уставшего, он не мог оставаться равнодушным:
; Так, сидим, делать нечего, - и тут же находилась работа. Поэтому "духи", как правило, разбредались по расположению и начинали заниматься всякой ерундой: набивать кромки на одеялах, отбивать подушки, ровнять тумбочки и т.д. Я обычно подходил к своей кровати, запускал руки под наволочку и, делая вид, что расправляю и без того стрелами торчащие углы подушки, стоял так в полудреме. Редко удавалось собраться в курилке или сушилке, где не было сержантов, разговоры шли в основном о жратве и отсыпном, а Соловьев из 2;ого взвода, упершись невидящим взглядом в пол, монотонно твердил:
; Я не выдержу больше, я повешусь… ; и я ему почему;то верил, хотя самому, как бы хреново не было, мысль расстаться с жизнью в голову не приходила.
В желании окунуться хоть ненадолго в нормальную человеческую жизнь "духи" доходили до абсурда. И когда Андрюша Вершинин, по кличке "Бухенвальд", прозванный так за свою худобу, большие на выкате глаза и гнусавый голос на растяжку, чем-то похожий на артиста Стеблова, уехал в отпуск хоронить отца, ему все искренне завидовали. А когда он вернулся, взвод, захлебываясь слюною, слушал рассказы о том, как Андрюша, опоздав-таки на похороны, сначала сутки спал, потом надрывал брюхо, поглощая остатки поминального стола, после чего по часу не слезал с толчка, мучаясь от расстройства желудка.
Эти нечастые беседы не отличались разнообразием содержания. "Духи" с горечью и недоумением задавали друг другу вопрос, почему молодые сержанты такие жестокие. Они мечтали о том времени, когда сами станут сержантами, как будут "духов" любить, учить их простым армейским премудростям.
Однажды я поймал себя на мысли, что из разговоров совершенно исчезла женская тема, которая, как правило, является центральной в чисто мужской компании. Центральной темой стала жратва. Но тут, мне неожиданно напомнил о себе мой репродуктивный орган, о существовании которого я практически забыл, используя его последнее время исключительно в целях вывода из организма отработавшей свое жидкости. Сначала он начал чесаться, а потом сильно распух и своим видом стал напоминать толстую свиную сардельку, которые я в изобилии наблюдал, работая перед армией грузчиком на мясокомбинате. Появились какие-то мутные выделения, и я не на шутку испугался. Идти в санчасть было страшно и стыдно, засмеют. И тогда в личное время, которое по странным полковым традициям было перенесено для "духов" на ночь, с часу до пяти утра, я  вставал и, зажав в кулаке кусок хозяйственного мыла, шёл в туалет. Дождавшись, когда в умывалке не останется никого, а по ночам в казарме обязательно кто-то шарахался, т.к. личное время отводилось для прочтения и написания писем, стирки, подшивки, ремонта одежды, чистки сапог, бритья и т.д., врубал холодную воду и безжалостно драил конец, убивая хозяйственным мылом поразивший его вирус. Буквально в течении 2;3-х  ночей удалось спасти столь важный орган от поругания и болезни. Попав позже в санчасть, я узнал, что многие обращались с подобными недугами. Видимо, связано это было с постоянным пребыванием в жуткой антисанитарии.
Похоже, в ослабленном организме, не хватало каких-то нужных веществ и поэтому, избавившись от одного, на меня свалилась новая беда. По лицу пошли непонятные язвы, которые постоянно мокли, выделяя прозрачную жидкость.
; Гниешь, Ерёмин? ; спрашивал Арапов, с сочувствием глядя на покрытую пятнами рожу и забитые гноем ресницы.
; Так точно, ; грустно отвечал я, вспоминая, как на подъеме раздирал пальцами склеенные веки. Отпрашиваться в санчасть не решался, для этого надо было стать полумертвым. Но как-то мне удалось, втихаря, на полчаса смотаться туда. Сначала фельдшер заподозрил меня в симуляции, но потом, разглядев, намазал морду цинковой мазью, выдал с собой пузырек альбуцида с пипеткой, и заразу опять удалось победить.
Как-то утром, ПТУРСом вылетев из кровати под громовые раскаты государственного гимна, я в недоумении остановился около табуретки со шмотками. Из-под нее, пустыми глазницами голенищ смотрели на меня родные сапоги. Портянок не было. Они были хоть и грязные, но большие и теплые, и кто-то не устоял  перед соблазном иметь их, ничего не оставив взамен. За окном задувал декабрь, батарея выкатывалась на зарядку, времени на раздумье не было. С трудом укладываясь в норматив, со своей и соседней коек сдёргиваю два вафельных полотенца с большущей черной буквой "Н" (ножные) и, воткнув обмотанные ноги в сапоги, мчусь на улицу, надеясь не вляпаться на утреннем осмотре.
; Форма номер ноль, трусы в скатку! ; громогласно шутит сержант, подгоняя замешкавшихся "духов" в расположении соседнего взвода и, установив последних в стартовую позу прачки, хлестким ударом ремня с оттяжкой придаёт им могучее ускорение.
До завтрака мне все-таки удалось выклянчить у каптера пару драных лоскутов и я с огромным облегчением водрузил слегка потемневшие полотенца на место. Ими практически никто не пользовался, как и прикроватными ковриками, подвешенными к панцирной сетке на специальном кронштейне. Если "духу" удавалось иногда сполоснуть ноги, то вытирался он обычно своими портянками и, напялив на босые ноги сапоги, гремя ими на всю казарму, бежал к кровати. А сержанты предпочитали чистые, лицевые полотенца или имели свои, как впрочем, и индивидуальные пуховые подушки, носки, вшивники и т.д. Я также к счастью избежал участи быть ответственным за сержантскую кровать, которую каждое утро надо было заправлять, а вечером делать отброску. Отброска делалась так: одеяло вместе с пододеяльной простынёй расправлялось на кровати, затем с боков заворачивалось в середину и отбрасывалось в ноги на спинку. Как-то наблюдал такую картину: из умывалки, закончив процедуру вечернего туалета, щёлкая шлёпками, к своему ложу проследовал ЗКВ 1-ого взвода старший сержант Шадрин, исполняющий одновременно в ту пору обязанности старшины батареи. Сбросив тапочки, он вытянулся на матрасе во всю длину своего могучего роста и лениво окликнул дневального. Тут же подскочивший "дух" осторожно накрыл его одеялом, заботливо подоткнув со всех сторон.
; Сколько до дембеля? ; строго спросил Юра.
Боец, безошибочно назвав цифру, отступил на пару шагов и привычно звонко прокукарекал:
; Дембель стал на день короче, старикам спокойной ночи!
Из темного угла прокричали в ответ:
; Спите дедушки деды, нам ваш дембель до ****ы!
Это в дальнем расположении борзели "черпаки".
Остальные деды, выставив тройную "фишку" смотрели телевизор, а второй дневальный с деловым видом энергично разгонял батарейной шваброй воображаемые помехи.

Батарея строится на завтрак. Выскочив на улицу, занимаю место в строю и тут же принимаю морозоустойчивую позу пингвина, т.е. сильно прогибаюсь  в спине и растопыриваю руки в стороны, стараясь максимально отделить теплое тело от мгновенно остывшей на морозе одежды. Строй быстро заполняется. Следом спускаются молодые сержанты и кучкуются в прозрачном стеклянном предбаннике. Там тоже холодно, но не дует и это их маленькая привилегия. Батарея мёрзнет в томительном ожидании.
; Ну, где же они? Когда же? ; блуждает по строю нетерпеливый шепоток, и вскоре слышится радостное:
; Наконец ; то, отцы наши…
Первыми выползают "черпаки", за ними "дедушки" и, не торопясь, заняв место в начале строя, разрешают начать движение. Часто они ходят вообще отдельно, короткой дорогой, присоединяясь ко всем у столовой. Батарея бодро тронулась, грохнув любимую "шинель", согреваясь на ходу строевым шагом и энергичной отмашкой.
 За время своей короткой службы, я с большой пользой научился использовать очки. Очки с затемненными стеклами и поэтому очень заметны. После завтрака, выходя из туалета, слышу окрик дежурного по батарее:
; Эй, ты, в очках, сюда иди.
Дежурный отвёл меня в дальнее расположение и показал на койки, где на первом ярусе, мирно посапывая, спали два ветерана. Мне доверено оберегать их покой.
; Появятся офицеры, разбудишь, ; строго предупредил дежурный. Я понимающе кивнул и сел рядом на табуретку, а как только дежурный ушёл,  спокойно снял очки, положил в карман и тихо свалил. Через пять минут он проверил пост и, не обнаружив "фишкаря", с криками: "Где этот ****ый очкарик?" бегал по казарме, предпринимая безуспешные  попытки обнаружить наглеца. "Духи", особенно первое время, абсолютно теряя индивидуальность, совершенно не отличались друг от друга, если только не обладали какими-то особыми приметами, типа очков, шрамов, горбов, необычностью телосложения и др.
 То же самое я проделывал и в обратном порядке, в случае необходимости надевал очки и становился совершенно неузнаваемым. А так как постоянно я  их не носил, это частенько выручало.
Но мои мелкие беды не кончались. Подшивая воротничок,  второпях проколол иголкой пальцы. Ранки загноились. Я надрезал их, прочистил, и они вскоре зажили, а на указательном пальце правой руки зараза пошла внутрь, и палец начал распухать, надуваясь на глазах.
Несколько попыток самолечения не привели к желаемому результату. Я прокалывал палец, пытаясь выдавить из него заразу, но ничего не получалось. Служба потихоньку текла своим чередом. За спиной осталось еще пара караулов. Я был во взводе на хорошем счету. Однажды после обеда меня и еще двоих курсантов отправили работать на дальний пост на учебном поле. Добравшись до места, мы обнаружили в натопленном КУНГе двоих обленившихся и совершенно одуревших от безделья и скуки младших сержантов. Одного из курсантов они заставили петь песни, обещая в случае отказа похоронить всех троих в окрестных лесах. Мельком глянув в глаза одному из них, я увидел там бездонную пустоту и сомнения по поводу их угроз отпали сами собой. Живя в этом вагончике уже не первый месяц, сержанты производили впечатление совершенно одичавших людей. Они весело ржали, слушая, как один из курсантов, срывающимся от страха голосом выводил какие-то дурацкие рулады, а рядом, понурив головы, стояли еще двое грязных, покорных, измученных недоеданием и недосыпанием, холодом и сыростью бойцов. И я  отчетливо осознал, что в санчасть сегодня опять попасть не удастся.

А между тем с рукой происходило что-то серьезное. Палец сильно токал, ломило и дергало всю руку до плеча. Я практически не спал уже третьи сутки. А предстоящая ночь стала настоящим кошмаром. Иногда удавалось забыться на 15;20 минут, но потом просыпался от нестерпимой боли, рука горела. Натянув сапоги, тащился в умывалку, где долго держал ее под струей ледяной воды. Становилось легче, вернувшись, опять ненадолго забывался, а потом все повторялось снова. Во сне я громко стонал, не давая спать ближайшим соседям.
 На следующий день я уснул на занятиях по технической подготовке, чего со мной раньше никогда не случалось. Занятия проводил старший лейтенант Круглов, командир пятого взвода. Он недавно появился в батарее, приехав из ГСВГ (Германии), там он как-то удачно прогнулся и досрочно получил старлея. Вид имел очень бравый, одевался с иголочки и форму носил по пижонски, с шиком, но симпатии почему-то не вызывал.
Заметив спящего бойца, он поставил меня по стойке смирно. Но неожиданно за меня вступился взвод. Курсанты говорили, что надо в санчасть, что я  не сплю уже которую ночь и мешаю спать другим. Под напором общественности Круглов сдался и отправил меня к врачу.
По дороге в санчасть я с благодарностью думал о сослуживцах. Особенно активно выступал мой заместитель Быков. Неделей раньше меня единогласно избрали комсгруппоргом взвода. Три десятка рук дружно взметнулись вверх, как только взводный объявил, что  есть человек, закончивший институт, и предложил выбрать меня комсоргом. Заместителем выбрали Быкова, имеющего за плечами техникум. У остальных - в лучшем случае десятилетка или "шарага". Первым караульным взводом командовал лейтенант Тимохин. Тимоху  в батарее уважали и, можно сказать, любили. До училища он тянул срочную и поэтому знал о солдатской службе не понаслышке. Был он высокого роста, из под шапки выбивалась копна светлых соломенных волос, с веселыми серо-голубыми глазами, говорил громко и отрывисто, как правило, через слово вставляя "****ь", а услышав от кого-нибудь четкое солдатское "я", в ответ неизменно шутил ; "головка от снаряда".
В санчасти я практически сразу попал на прием к лучшему хирургу полка младшему сержанту Чинареву, который до армии успел получить специальность ветеринарного фельдшера и имел теперь обширную практику. Осмотрев палец, он принял волевое решение произвести вскрытие. Ассистировать ему был приглашен мой земляк и однопризывник Андрюха Каберидзе, по профессии зубной техник и в силу непродолжительности срока службы, состоящий в хирургии на правах стажера. Я успел заметить, что некоторые соратники, обладающие дефицитными специальностями и определенной пронырливостью, уже устроились на теплые места. Ценились повара, медики, художники, писари, музыканты.
Наконец всё готово к операции. Положив руку с больным пальцем перед собой на стол, Чинарев, надломив ампулу хлорэтила, произвел местное обезболивание. Ткнув в покрывшийся инеем палец иголкой, спросил:
; Чувствуешь?
; Да, ; честно признался я.
Хлорэтил явно не тянул на замену новокаина. Но выбора не было и, взяв скальпель, Чинарев предложил мне отвернуться.
; Ты только сюда не смотри, а то вдруг плохо станет, ; заботливо посоветовал он.
Холодная сталь коснулась раздувшегося перста, и я почувствовал как сержант, производя возвратно-поступательные движения ножом, пытается пробиться в недра воспаленной плоти. Но палец явно не торопился демонстрировать свое содержимое. Ощущения были не из приятных. Я героически терпел, ухватившись свободной рукой за сидение стула. По живому меня еще никогда не резали, да еще не торопясь.
; Не режет, ; наконец озадачился  Чинарев.
Видимо скальпель был недостаточно острым, и ассистент отправился за наждачным бруском. Ещё несколько минут с содроганием вслушиваюсь в чарующие звуки, издаваемые затачиваемым инструментом, после чего нож тщательно дезинфицируется спиртом, и наконец, палец сдаётся. Из образовавшейся раны обильно потекла кровь с гноем, мешая Чинареву установить окончательный диагноз. Поковырявшись еще немного в пальце, он наложил тампон и, забинтовав, отправил меня в батарею, наказав обязательно придти завтра на перевязку.
Видимо кровопускание помогло, и мне стало легче.  Возвращаюсь в казарму, батарея заступает в наряд.
В связи с перенесённой операцией в наряд я не попал и был оставлен в расположении, в резервной команде дефективных. А ночью инвалидную группу подняли по тревоге и построили в районе оружейной комнаты. Это были, в основном, больные и калеки, не подлежащие стационарной госпитализации. Дежурный по батарее угрюмо сообщил, что сломалась картофелечистка, наряд не успевает и принято решение бросить нас на подмогу. Со всех сторон послышались охи и нытье, каждый старался продемонстрировать свою болячку. Я тоже протянул вперед руку со свежей окровавленной повязкой. Пробежав по нам тяжелым взглядом, дежурный вздохнул и неожиданно спокойно сказал:
; Мужики, вы сюда служить пришли или что? У меня приказ собрать всех оставшихся.
Мне стало стыдно, остальные тоже притихли. Команду забрал прибежавший из столовой сержант. В овощном цеху кипела работа. Некоторое время мне удавалось сохранять повязку стерильной, но вскоре она промокла и стала почти черной от грязной воды и картошки. Постепенно отдавая остатки сил любимому овощу, я перестал обращать внимание на больной палец. Ночную работу несколько скрашивало то, что без ограничений можно было рубать сырую красную свеклу, которую принесли чистить на борщ. Набивая пустое брюхо бордовой клетчаткой, инвалидная команда выручала наряд, заменив собой ненадежную технику. Вечером батарея сменилась, а на следующее утро, после завтрака, дневальный с КПП принес радостную весть ; ко мне приехали.

На дворе 12 декабря, воскресенье. У моей одноклассницы Ленки день рождения. По традиции, сложившейся еще со школьного времени в этот день у нее на квартире собиралась шумная компания друзей. Мчусь на КПП и вижу там двух своих закадычных дружков ; Шуру и Серёгу. С Шурой мы отколпачили последние три школьных года за одной партой, а о том, что творилось в курсантско - студенческие годы, страшно даже вспомнить. В настоящее время Шура - молодой лейтенант, военный лётчик, отслуживший после училища год, прибыл в свой первый отпуск. Серёга ; начинающий инженер, оставленный после окончания университета работать на кафедре, с которым мы дружили с четвертого класса. Сократив до минимума процедуру бурного приветствия, я быстро пристроил внутри желудка привезенные деликатесы ; котлеты, бутерброды и т.д. Затем, смотавшись в казарму, без особого труда выправил у комбата вольную на весь день и уже официально отправился с товарищами гулять.
На улице тоскливая погода. Декабрь мучился очередной оттепелью, было пасмурно, сыро, промозгло и поэтому холодно. Целый час болтались по городку, переговорили обо всем. Пытались приткнуться в офицерскую гостиницу, но там не было мест, она уже давно использовалась под общежитие. В конце концов, мы окончательно замёрзли, друзьям надо было уезжать. В городе их ждала теплая компания и праздничный ужин. Душа моя завязалась тугим узлом и болезненно заныла, я бы многое отдал за то, чтобы оказаться там хотя бы на мгновение.
; Слушай, а может, рванём с нами, ; неуверенно предложил Шура, и мысль стала развиваться со скоростью ПТУРСа, у которого сработал стартовый двигатель.
Действия происходили параллельно - последовательно. Мы сели в автобус и отправились на станцию, которая находилась на территории гарнизона. Мотать в самоволку на втором месяце службы было очень рискованно, и поначалу я  еще предполагал, что всё закончится только провожанием. Но когда подошла электричка, отбросив последние сомнения, шагнул в гостеприимно открывшуюся дверь вагона. Ехать было порядка двух часов. На крупных станциях друзья выскакивали наружу и вели визуальное наблюдение, опасаясь, что по вагонам ходит патруль. Но все обошлось, и мы, наконец, вытряхнулись на сырой и простуженный городской перрон. Ленка жила в двух автобусных остановках, а если пройти прямо по путям, получалось в два раза ближе и  гораздо безопасней в плане патруля. Шура умотал на вокзал, где в камере хранения были оставлены цветы и подарок. Там же он договорился с таксистом, чтобы тот подъехал в 20.00 по указанному адресу. Через 20 минут мы уже стояли на лестничной площадке, перед знакомой дверью. Я и Серега поднялись на один пролет вверх, Шура позвонил. Из распахнутой двери в пустоту подъезда прорвались звуки музыки и радостные возгласы по поводу его появления. Шура предложил всем удалиться в комнату, таинственно сообщив, что они должны внести подарок, большой и тяжелый. Я появился в прихожей под восторженно-сдавленные оханья родителей и ленкиной младшей сестры. Через несколько минут мне подобрали носки, потому как, разувшись и скинув портянки, я остался босым. Из соседней комнаты раздавались пьяные, нетерпеливые выкрики.
                На кухне в сапоги портянки сунул
                И выдал дядя Лёня мне носки,
                Братвы родные лица снова вижу
                И жмётся сердце «духа» от тоски…
Наконец я предстал пред светлы очи друзей ; одноклассников. После короткого шока со всех сторон кинулся народ, стали обнимать, целовать, жать руки. По поводу такого радостного события ближайшие друзья крепко напились. Я в основном налегал на еду, но, не удержавшись, выпил-таки рюмки три коньяка.
                Мечу я со стола торты, салаты
                И выпил пару рюмок коньяку,
                Но время скоротечно у солдата
                Как дёрганье гранаты за чеку…
В восемь вечера Шура, ещё бодро переступая нетвердыми ногами, сбежал вниз. Такси было на месте. Начали собираться. Уходить совершенно не хотелось, сборы затянулись, время бежало неумолимо. В 22.00 я должен стоять на вечерней поверке. Толпа спустилась вниз. Трогательная сцена прощания развернулась во всей красе у машины. На дне рождении присутствовала девчонка, которую я, наверное, тогда любил, по крайней мере, считал своей. Правда она, видимо была по этому поводу совершенно другого мнения, хотя хорошо ко мне относилась и вела себя честно, не обещая ждать годами и писать ежедневно. На празднике она держалась, мягко говоря, прохладно, практически со мной не общалась. Я сначала переживал, а потом плюнул и не стал тратить нервы, на службе и так был перерасход этих практически не восстанавливаемых клеток. Но когда я собрался садиться в машину, она неожиданно подошла и, взяв за руку, стала сбивчиво говорить о письмах, обо мне, о себе. Шура, хотя и был сильно пьян, мгновенно оценил ситуацию, запихнул Валентину с Ленкой и меня в машину, плюхнулся рядом с водителем и, "Волга" понеслась в темень, наматывая на колеса километры слякотного асфальта. В небольшом и теплом салоне такси, четыре человека пребывали в состоянии абсолютного счастья.
                Тогда чумные мы в такси залезли
                И мчит машина ночью в снежный вихрь,
                Мотая на колёса километры,
                И делим мы салон на четверых…
 Я сидел, прижавшись к Валентине левым боком и периодически, в порыве нахлынувшей нежности до боли сжимал в огрубевшей ладони ее маленькую руку, ощущая ответное радостное рукопожатие. Мы, молча улыбались в темноте друг другу, не говоря ни слова. Справа сидела Ленка и, радостно - пьяно заливаясь смехом, слушала ахинею, которую, сильно размахивая руками, ежеминутно рискуя задеть водителя, нес Шура, развернувшись на переднем сидении на 180 градусов. Я забыл о больной руке, мне было уже наплевать, что мы катастрофически опаздываем и на последствия, которые это опоздание может повлечь.
Но мы всё-таки успели. Успели на грани фола. Скрипнув тормозами, машина застыла у КПП. Ленке стало плохо и, зажав рукой рот, она выскочила в темноту. Я не стал донимать её прощанием, благодарно стиснул Шуре руку, чмокнул в щёку Валентину и скрылся за дверью пропускного пункта. Позже Шура рассказал, как полночи развозил девчонок по домам. Поездка вылилась в 40 целковых, что соответствовало месячной студенческой стипендии.
Влетев в казарму, успеваю сунуть шинель в шкаф и на последних секундах втиснуться во вторую шеренгу уже построившегося на поверку взвода.

Вечером следующего дня, осмотрев пропитанную кровью и грязью повязку на моём пальце, "замок" отпустил в санчасть. А там, старший лейтенант медслужбы, полковой хирург, практически, умертвив палец тройной дозой новокаина, с треском вспорол оболочку мякоти крайней фаланги и сделал операцию. Закончив перевязку, он приказал Чинареву оформить раненого в санчасть и прибыть мне на следующий день вечером, с вещами.
Явившись в указанное время, я был встречен Чинаревым и направлен в каптерку, переодеваться.
; Разрешите? ; тихо произнес я и закрыл за собой дверь.
Каптёр санчасти оказался колоритной личностью. Ростом, около 190, с чугунными плечами и сытым округлым брюшком. Ремень сполз с него так низко, что поблескивающая бляха напоминала фиговый листок Адама на известной картине. Он поднял глаза и, просквозив меня взглядом, как стекло, молча, кивнул головой на шкаф, где висела сдаваемая одежда.  Быстро раздевшись и, оставшись в исподнем, начинаю выбирать себе больничную робу.
; Короче… ; недобро буркнул каптёр.
Перестав копошиться, я схватил куртку со штанами и, протянув руку к тапочкам, мельком взглянул на него. Каптёр смотрел с ненавистью. Тапочки как назло попадались то маленькие, то на одну ногу. Терпение его закончилось, и  он начал приподниматься со стула.  Решив больше не утомлять его своим присутствием, я пулей вылетел в коридор. Тапочки всё-таки оказались на одну ногу, правда, на следующий день одну удалось втихаря поменять. После поверки, вместо отбоя больные разобрали тряпки и занялись уборкой. Потекли больничные будни. Лечение заключалось в том, что шесть раз в день мою пятую точку терзали пенициллином, а также ежедневно делали перевязку, промывали рану и запихивали туда свежую марлевую турунду для оттока гноя. Палец не заживал.
Как правило, несколько раз в день больные мыли полы, три раза в день ходили за жратвой для себя. Иногда нас гоняли на работы. В основном по расчистке снега, но случалось, команда инвалидов попадала на пилораму. Со стороны, наверное, было забавно наблюдать как несколько доходяг, кто с ногой, кто с рукой, упираясь из последних сил, закатывают на станину трехобхватные бревна.
Вскоре я, удачно прогнувшись, был практически освобожден от вечернего мытья полов. Однажды грамотно и разборчиво составил вечернюю строёвку и теперь это дело поручалось исключительно мне. Указательный палец не работал, и я научился писать, зажимая ручку между средним и безымянным. Я научился также шить, застегивать пуговицы и выполнять множество мелких операций, исключив при этом из работы больной палец. За общий порядок в санчасти отвечал Илюха. По национальности он был молдаван, говорил по русски с сильным акцентом и, судя по всему, раньше не имел к медицине никакого отношения. Но парнем оказался весёлым, а ко вновь приобретаемой профессии относился очень ответственно. В санчасть его устроил уволившийся земляк. Это практиковалось везде. Например, командирскими водителями в полку были исключительно хохлы. Из года в год, увольняясь в запас, они протаскивали на эту должность земляков.
Илюха  оказался на полгода призывом старше и как "молодому" ему были поручены ночные уколы, т.к. вольнонаемные медсестры по ночам не работали, а фельдшерам вставать было лень, да и не положено уже по сроку службы. Кололи меня каждые четыре часа. В два ночи будил дневальный. Стараясь окончательно не просыпаться, я топал в процедурную, где Илюха постигал тайны иглоукалывания. У него всё уже было на мази, вовсю кипели шприцы. Стянув кальсоны, я  ложился на кушетку. Илюха наполнял шприц лечебным эликсиром, делал контрольный спрыск и, на секунду замерев над голой задницей больного, пальцем крест накрест расчерчивал одну из ее половин. Четко определив правую верхнюю четверть, он погружал иглу в мякоть и, не торопясь, вводил лекарство. Затем, резко выдернув ее, прикладывал к уколотому месту проспиртованную ватку и отпускал досыпать, наказав разбудить следующего.
По моим наблюдениям, Илюха был личностью творческой и имел склонность к художественной росписи. Среди "духов" было сильно распространено заболевание (лечилось амбулаторно) в виде густой сыпи, которая появлялась в основном на ляжках и ягодицах. Происходило это, похоже, от грязи, холода, сырости. Лечилось обыкновенным прижиганием зелёнкой, как впрочем, и все остальное в санчасти лечилось зелёнкой и аспирином. Это ответственное дело тоже поручалось Илюхе. Я не раз видел, как он добросовестно промазав ягодицы и ляжки очередного клиента, не пропуская ни одного прыща, которые со временем лопаясь, превращались в небольшие язвы, разворачивал бойца к себе. После чего с выражением глубочайшего вдохновения на лице, наносил замысловатый изумрудный орнамент на свободно болтающиеся «духовские» гениталии.
По вечерам в дальнем углу коридора гремел гирями каптёр Серега ; москвич. А рядом, разрывая связки, тянулся в шпагате Ибрагим. Был он человеком восточным, не то узбек, не то киргиз, сухой и стройный, гибкий и упругий, как лоза. Ибрагим неровно дышал к восточным единоборствам и, иногда, появившись в палате, хитро сощурив и без того узкие глаза, выбирал себе очередную жертву для тренировки. Отслужил он полгода и в санчасть попал, как и Илюха, через уволившегося земляка, на должность дезинфектора. Раз в неделю, в банный день, Ибрагим надевал на спину баллон с опрыскивателем, брал респиратор и отправлялся в баню выполнять свои нехитрые обязанности.
Командовал в санчасти начмед полка майор Прищепкин, заместителем был хирург, старший лейтенант, который делал мне операцию.
Постоянными обитателями этого учреждения также являлись два старослужащих фельдшера Толик и Игорь, уже упоминавшийся младший сержант Чинарев, рядовой Коберидзе, дежурные медсестры, которые появлялись только днём, зубной врач, т.к. в учреждении существовал свой кабинет, водитель полковой "таблетки" и прапорщик "Слон", являющийся, пожалуй наиболее неординарной личностью, поэтому на его описании необходимо остановиться несколько подробней.
Ему было, где-то под пятьдесят. Высокого роста, сутулый, совершенно не пропорционально сложенный, с длинными как у орангутанга руками, оканчивающимися здоровенными граблями-ладонями. В вечно мятом мундире, приплюснутой свалявшейся шапке, как-будто о неё неделю ноги терли, в незнающих щётки, истёртых сапогах 50-ого размера, голенищами доходящих едва ли до середины икры. Лицо украшал огромный, мясистый нос, а завершением картины являлась сильно прореженная лошадиная улыбка. Шапка была явно мала и чуть прикрывала мощный, на половину лысый, шишковатый череп. Лицом он напоминал джина из х/ф "Волшебная лампа Аладдина". Казалось, что вот сейчас он сложит на груди руки и громыхающим басом произнесет: "слушаюсь и повинуюсь". Но ничего подобного "Слон" не делал, а славился он выдающимися способностями в области выявления симулянтов, особенно, косящих под дизентерию.
При появлении на пороге вверенного ему учреждения очередного  держащегося за живот и взывающего к милосердию "духа", "Слон" лично выдавал ему лист чистой бумаги и отправлял в местный гальюн для производства экскремента. Через некоторое время "дух" возвращался, бережно держа в руках свое произведение, передавал его "Слону" и замирал у двери в томительном ожидании. "Слон" закрывался в кабинете, где тут же воцарялась гробовая тишина. Результат "духовских" напряжений, как правило, изучался минут 10. Потом появлялся прапорщик и, отдавал распоряжение поместить испытуемого в изолятор, или, ухватив симулянта за шкирку, подтаскивал к выходу и ударом громадного сапога задавал ему нужное направление движения. Как он умудрялся разглядеть дезинтерийную палочку, оставалось загадкой, но самым загадочным было то, что он никогда не ошибался.
В санчасти имелось три палаты. Две "духовские" и одна сержантская.
В палате, где лежал я, находилось 8 человек. На ближней ко входу койке спал местный водитель Мерный. Он уже давно выздоровел, но продолжал жить в санчасти, зачисленный на должность шофера. Это был простой деревенский парень с Западной Украины и во всей этой гнилой ситуации чётко усвоил одно, надо перетерпеть определенный срок и потом у тебя всё будет. Он безропотно обстирывал и полностью обслуживал местных старослужащих, сам при этом ходил вечно грязный, и было совершенно не понятно, когда он спал. И все-таки, оттерпев свой срок, весной получил санитарную буханку, летом уехал с Прищепкиным на целину и вернулся оттуда упитанным "черпаком", полностью устроенным и самодостаточным.
На следующих кроватях спали двое земляков, латышей, морских пехотинцев с Северного флота, и Ибрагим упорно пытался заполучить с них полосатый флотский тельник.
На соседней койке лечился мой сослуживец по взводу  Саня Жигадло, говоривший с сильным западнобелорусским акцентом, в вечно зелёных и бурых от крови и зелёнки кальсонах. Вся задняя часть у него, ниже пояса покрыта болячками. Дальше, за ним, длинный как фитиль, тощий, круглоголовый Александров. В столовой, раздосадованный сержант метнул кружку в его товарища, тот увернулся, и пущенный с невиданной силой снаряд, угодил Александрову в лоб. Удар был настолько неожиданным и сильным, что опрокинул его навзничь и, падая, он ударился о скамейку, повредив себе еще пару ребер. Из рассеченного лба хлынула кровь. Дело удалось замять, сержант сильно просил об этом раненного. И тот объяснил заинтересованным лицам, что по рассеянности неудачно упал с лестницы.
На следующей койке лежал бедолага из второго дивизиона, отрубивший себе в наряде по столовой два пальца, верхние фаланги среднего и безымянного на левой руке. Стоя в наряде вторые сутки подряд, он рубил мясо и, утратив от недосыпа меткость, не рассчитал. Беспалый рассказывал, что даже не сразу понял, что случилось, руку как;будто обожгло огнем, и у разделочного пня он увидел два свежих маленьких обрубка. По вечерам, размотав бинты, он подолгу рассматривал припухшие, розовые, от ещё не прошедшего воспаления культи и похоже совершенно не был расстроен этим обстоятельством, а отчасти даже доволен, что в санчасти он теперь надолго.
Последний обитатель палаты - высокий, крупный курсант, которого сослуживцы принесли на руках на следующий день после моего появления. Он страдал от какой;то болезни, которую я впоследствии наблюдал в течение всего срока службы. Неожиданно начинали сильно распухать и отекать ноги, особенно часто это случалось летом, при значительно - долгом пребывании в сапогах. Иногда это проходило само собой, поэтому в санчасть отправляли только в том случае, если больной уже не мог держаться на ногах. Когда принесли этого парня, сапоги с него снять не удалось и их пришлось разрезать. Ноги отекли, и стали как у слона,  всё это сопровождалось высокой температурой. А лечилось элементарно. Больного укладывали так, чтобы ноги были выше головы, давали таблетки, и через 3-4 дня от болезни не оставалось и следа.
Как-то утром, прибыв на очередную перевязку,  я попал к гражданской медсестре. Судя по её неуверенности, в медицине она была человеком не искушенным. Оказалось, что, будучи женой прапорщика, женщина лишилась возможности работать по специальности, и вынуждена постигать азы лекарского искусства в местной перевязочной. Я привычным движением, как колпачок авторучки, стащил с пальца марлевый чехол. Рана гноилась. Сестра, вооружившись пинцетом с зубчиками на концах, брезгливо вытащила старую, пропитанную гноем, турунду и начала аккуратно чистить разрез. Рана была уже очищена от выделений, и только на самом дне виднелось белое пятно, напоминающее гнойный источник. Ей никак не удавалось его ухватить. За время болезни я так притерпелся к боли, что практически выдерживал любое обращение.
; Давай я сам попробую, ; предлагаю сестре.
Забрав пинцет, пытаюсь захватить острыми зубцами пятно. Было дико больно, но казалось, пятно вот-вот поддастся. Странно то, что его извлечение, при захвате зубцами, сопровождалось каким-то непонятным хрустом. Сестра с ужасом наблюдала за моими манипуляциями.
; А может быть это сухожилие? ; неуверенно произносит она.
Прервав свое занятие, и немного подумав, я вынужден был с ней согласиться. Глаза медсестры округлились, и она с тихим стоном покинула перевязочную. Промываю отверстие перекисью, заправляю чистую турунду и, наложив свежую повязку, иду в палату.
В воскресенье ко мне опять приехал Шура. Перед выходными Коберидзе предупреждал всех, что фельдшера будут гулять, и поэтому лучше самому о себе позаботиться.
Я заблаговременно запасся бинтами и перекисью, и в субботу  сам себя перевязал. А когда дневальный сообщил о приезде друга,  тут же был вызван в кубрик к фельдшерам. На кровати поверх одеяла лежал длинный как жердь сержант Толик и маялся от безделья и скуки. Многозначительно взглянув на меня, он развязно спросил:
; В увал хочешь?
Я утвердительно кивнул и вынужден был пообещать Толику к вечеру магарыч.
На КПП обнялись с Шурой и потопали в городок. Он рассказывал подробности возвращения домой неделю назад и о том, как он провёл последующие дни. Мы сходили в МуДО ( Мукашинский дом офицеров) в кино и, купив жратвы, весь день болтались по поселку. Но самым хреновым было то, что вина купить было негде, магазин закрылся, и я с тоской думал о предстоящем возвращении. Уже в темноте, посадив Шуру в автобус, поплелся обратно. Вернувшись, прямиком направился к фельдшерам. Толик лежал на кровати в той же позе, казалось, что с утра он ни разу не пошевелился, глаза приклеились к потолку.  Он, с заметным усилием сдвинул их в мою сторону и в ожидании приподнял брови. Потупившись, заливаюсь краской и, достав из авоськи кулек конфет, что-то тихо блею про закрытый магазин. Толик тяжело вздыхает, похоже растрачивая последние силы и отвернувшись к стене рычит:
; Катись отсюда, урод.
С готовностью выкатываюсь, радуясь такой благополучной развязке.
Конфеты быстро разошлись по палате, и я ушел переодеваться. Утром следующего дня больные, как по тревоге были переодеты в новую больничную робу.  С удовольствием натягиваю  тёплый, фланелевый костюм с белоснежным подворотничком. Затем нас предупреждают, чтобы не болтали лишнего и не пачкали новую униформу. Перед Новым годом в полк зачастили различные проверки. Уже под вечер в палату зашёл какой-то майор, со змеями в петлицах. Он спрашивал, нет ли жалоб, просьб, расспрашивал о службе. "Духи" скупо делились впечатлениями о весёлой и сытой жизни в санчасти. Напоследок он поинтересовался, сколько мы уже служим, и я отметил про себя, что успешно просуществовал в этом дурдоме почти два месяца. Поймал себя на мысли, что, пережив эти два кошмарных месяца, по прежнему не оставляю мечту о том, чтобы посвятить свою дальнейшую жизнь профессии офицера. В предыдущие дни, неоднократно возвращаясь к этой мысли,  убеждал себя в том, что все происходящее временно, надо это пережить, и только сейчас, когда появилось свободное время, стал серьезно задумываться о такой перспективе. В письмах домой я сообщал родителям о своем намерении остаться в армии. Отвечая, мать ненавязчиво советовала лишний раз подумать, напоминая, что впереди еще много времени до принятия окончательного решения. Она писала, что с приходом к власти нового генсека в городе начинают наводить порядок. Ловят безработных, тунеядцев, праздношатающихся привлекают к ответственности. После отбоя, как всегда, чётко совместив завершение составления строёвки с окончанием ночной уборки, достал микродембельскую книжку и в календарике, синим крестиком, вычеркнул из жизни очередной прожитый день. Пошла последняя декабрьская декада.
                В конце недели, так празднично начавшейся переодеванием в новую робу на один день,  я как-то закемарил, сидя на своей койке и был разбужен страшными звериными криками. Первая мысль - опять нажрались фельдшера и таким образом пытаются скрасить серые армейские будни. Но, окончательно стряхнув с себя дремоту, понял, что время совсем не подходящее. Было 10 часов утра, пятница. В палату вошел выздоравливающий дизентерийщик, из изолятора.
; Заколебал орать, спать не дает, ; зло пробубнил он.
Вопросительно гляжу на него.
; В первой батарее какой-то мудак повесился, ; поясняет он.
; Как же он орет? ; не понял я.
; С того света возвращается.
 Меня разбирает любопытство, и я выползаю в коридор поглазеть.
Дверь в процедурную открыта. По коридору бродят любопытные, и поочередно заглядывают туда. На кушетке в конвульсиях бьётся рослый, плечистый парень. Когда я поравнялся с дверным проемом, парень предпринял очередную попытку вырваться, и был с трудом удержан раскрасневшимися, потными фельдшерами. В меня впились два безумных глаза, вены на лбу и висках вздулись, жилы на шее натянулись, как струны и четко обозначился рваный, багровый рубец от поясного ремня. Из груди его вырвался страшный звериный полурык - полустон. Никогда не слышал, чтобы так кричал человек. Я неожиданно впал в состояние оцепенения, как приподнятый за шкирку котенок. Вокруг валялись кислородные подушки, старлей производил какие-то манипуляции. Стоявший у входа Чинарев шугнул меня, и я, с трудом передвигая ватными ногами, двинулся к туалету. Пробыв там минут десять, и забыв, зачем пришёл, вернулся  назад.
К этому времени самоубийцу уже успокоили, видимо укололи чем-то и переложили на носилки. У входа стоял тентованый грузовик и меня припахали на погрузку. Ухватившись здоровой рукой за резиновую ручку носилок, я  еще раз взглянул на него. Глаза опять скользнули по багровому рубцу странгуляционной полосы, искаженному гримасой страдания и боли лицу, и я  подумал, до какого же отчаяния должен был дойти этот большой, явно не хрупкий парень, чтобы решиться на такое. Мы вышли на крыльцо, подскочили еще несколько человек, носилки подняли и аккуратно поставили в кузов, курсанта накрыли шинелью, подняли задний борт, и машина пошла в госпиталь.
Потом я узнал, как все произошло, оказавшись в карауле с парнем, который собственно и спас этого несчастного. Лёха, так его звали, был дневальным по батарее. В тот момент, когда это произошло, он стоял на тумбочке, а его напарник зашел в туалет. Почему-то местом, для совершения суицида этот парень избрал батарейный клозет. В кабинах армейского толчка, поверх перегородок пришита прочная, горизонтальная доска, жестко фиксирующая переборки относительно друг друга. Перехлестнув через нее поясной брючный ремень и подогнув ноги, боец пытался свести счеты с жизнью. Спасла его по большому счёту процветающая и вездесущая "хозяйственность". Перед тем как сунуть голову в петлю, курсант снял шапку и положил  сверху на перегородку. Вошедший в туалет дневальный увидел ее, сразу по виду определил, что она не сержантская и в надежде овладеть ей из-за чьей-то забывчивости, приоткрыл дверь. Там и увидел повешенного, который к тому времени пребывал в состоянии клинической смерти. То ли дневальный был не впечатлительным, то ли "тормозом" от природы, но он вышел из туалета и спокойно сообщил стоявшему на тумбочке Лёхе  об увиденном. В отличие от него, Лёха не растерялся и действовал расторопно. Вытащив "духа" из петли, начал делать искусственное дыхание, а уже потом прибежали медики и солдата переправили в санчасть. А когда он начал приходить в себя, тогда и стал издавать те страшные нечеловеческие звуки, которые меня разбудили.
Парень тот, отлежав в госпитале, поправился, и был переведен в другую часть, подальше от осуждений, разговоров и насмешек.
Весь день обитатели санчасти находились под впечатлением от случившегося, особенно необстрелянная половина. Старики отнеслись спокойно, потому как уже успели кое-чего повидать на своем недлинном солдатском веку.
А палец никак не хотел заживать. Меня это не особенно беспокоило, т.к. болеть он перестал. Питание в санчасти было лучше. Для пациентов вообще полагались деликатесные продукты, например, молоко с полкового животноводческого комплекса. Правда больным оно не доставалось, все вкусное и дефицитное съедали медики-старички, но зато они совершенно не ели столовской продукции. Им или готовили по заказу или носили из чайной, но обычную пайку выдавали на всех. Так что жизнь здесь была сытной. К тому же я занялся лечением зубов. Здесь  был неплохой зубной кабинет и хорошая врачиха. Профилактика полагалась всем, независимо от желания. Но большинство панически боялись этой процедуры, и я периодически лечился за других. Т.к. для врача все мы были на одно лицо, мне только оставалось назвать нужную фамилию. В результате наша палата уверенно держала пальму первенства по посещаемости зубного кабинета. Когда-то, я тоже шарахался от дантистов, к тому же впервые узнал, что такое зубная боль в 15 лет и, залечив тогда единственный больной зуб, четыре года об этом не вспоминал. Но уже будучи студентом, довел свои зубы до такого состояния, что они взялись болеть все разом на майские праздники. Промучившись три дня, я сам примчался к врачу, умоляя избавить от боли любой ценой. Впоследствии же стал регулярным посетителем стоматологических учреждений.
Палец мой, от постоянного нахождения в повязке, перестал гнуться, кожа на нем омертвела и, надрезав перст по кругу в районе второй фаланги, я чулком стянул ее, как презерватив. Под ней оказалась молодая, розовая шкурка с четким дактилоскопическим рисунком.
Перед самым Новым годом старший лейтенант лично, делал обход. Осмотрев  палец, в недоумении подвигал бровями вверх-вниз и, узнав с какого числа я лежу, сказал, что все уже давно должно зажить.
; Игорь! ; громко позвал старлей.
Из кубрика вышел старший сержант медслужбы. Это был красивый молодой человек. Нагловато-независимое лицо, как впрочем, у большинства старослужащих, вьющиеся мягкие волосы, холодные зеленые глаза, четкой правильной формы нос и пушистые усы над яркими, будто подкрашенными губами. Картину дополняла ладно сидевшая, по размеру подогнанная, отутюженная форма, металлизированные старшинские лычки и трубами напарафиненные юфтевые сапоги, которые рядовому и сержантскому составу не полагались, за исключением войск Московского гарнизона, групп войск за границей и еще некоторых частей. "Трубы" начинали входить в моду, постепенно вытесняя дембельскую "гармошку". Старшой сильно напоминал Сидора лютого из "Неуловимых мстителей".
; Ну чего? ; спросил он, даже не пытаясь скрыть своего раздражения.
Судя по всему, после "Слона" Игорь был в санчасти главным. Старлей прочищал ему мозги по поводу явной запущенности бойца.
; Сделай ему чистку! ; приказал он.
Игорь попытался отмазаться, ссылаясь на занятость и на то, что для ковыряния в "духовских" болячках есть и помоложе. Старлей настаивал.
; Сделаешь сам, я тебе сказал, ; потеряв, наконец, терпение, отрезал он и тихо добавил:
; Совсем уже оборзели.
; Ну, пошли, ; вполголоса произнес Игорь и обжог злым, многообещающим взглядом.
Вошли в перевязочную. Игорь сел за столик, усадив меня напротив, положил перед собой мою руку, бросив в корзину грязный бинт. Затем взял уже знакомый пинцет, выдернул турунду и, намотав на сведенные концы пинцета кусочек бинта, бесцеремонно запустил его в рану. Я дернулся всем телом, огромным усилием удержав глазные яблоки на прежнем месте, с трудом подавил зародившийся в гортани вопль и судорожно вцепился левой рукой в правое запястье. Игорь приподнял глаза и видимо полностью удовлетворенный достигнутым эффектом спокойно сказал:
; Ты чего дергаешься? Больно, что ли? Попробуй еще хоть раз дернись и запомни, по натуре я садист.
Просунув пинцет глубоко в разрез, он начал ворочать им из стороны в сторону. Я чувствовал, как холодная сталь скребет внутри по воспаленной гниющей кости. Пальцы левой руки побелели от напряжения, и я никак не мог протолкнуть застрявшую в горле воздушную пробку. Кожа буграми вспучивалась под шарящим внутри инструментом. Сначала из раны выделялась всякая дрянь, а потом густо повалила однородная, без примесей кровь.
; Ну, вот и хорошо. Раз кровь пошла, значит там чисто, ; уже более доброжелательно произнес Игорь, видимо оценив мужество, с которым я переносил экзекуцию. Он ловко сделал аккуратную повязку, похоже, специалистом все-таки был  не плохим.
Ночью, в палате, "духов" расталкивал вернувшийся с выезда водила, ему надо было стирать шмотки. Я привычным движением высунул из-под одеяла забинтованную руку, и от меня отстали. Уже засыпая, слышал, как от стирки пытается откосить Александров, ссылаясь на страшные головные боли после снайперского попадания кружкой. Кончилось тем, что с постели был поднят Мерный, который без лишних слов поплёлся в сторону душевой. На следующий день старлей размотал бинт и, озадаченно глядя на сочащийся из раны гной, задумчиво произнес:
; Надо в госпиталь, на рентген…
Затем строго распорядился:
; Чинарев, займись.

Утром 30 декабря Чинарев предупредил меня, что пойдём после обеда. В назначенное время группа из трех человек пересекла границу территории части и стала, не торопясь, удаляться в направлении пункта назначения. Третьим был курсант из моей батареи. У него та же болячка, только на большом пальце и не настолько запущена.  На улице было тепло, 7;8 градусов мороза, тихо и безветренно, крупными белыми хлопьями валил пушистый снег. Мы шли по трассе, невдалеке виднелись жилые дома, люди готовились к Новому году. Из репродуктора МуДО лилась мелодия, ставшей тогда популярной песни "Завируха метель, завируха…" Я прикрыл глаза и, абстрагируясь от мрачной действительности, представил гражданку. От тоски и безысходности по истерзанной душе проскребла кошачья лапа. Я дорого бы дал за то, чтобы оказаться в городе, окунуться с головой в суету предновогодних хлопот. Но с рёвом пролетевшая мимо машина вернула в серую реальность. Мы молча брели по грязной, сырой трассе, в рукавице несгибаемым штырем торчал больной палец, впереди ждала неизвестность.
Пока проявляли снимки, в ожидании результата сидели в вестибюле. Вскоре появился Чинарев.  Он сообщил, что кожный панариций перерос в костный. Заражённая кость, переходя в жидкое состояние, гноем выходит через рану. В подтверждение он продемонстрировал снимок, на котором в ореоле тканевого покрытия была отчетливо видна на половину укоротившаяся фаланга. У напарника дела были несколько лучше. Чинарев сказал, что меня надо класть и ушел к госпитальному начальству. Но выяснилось, что свободных мест нет, и поэтому мы направляемся в дивизионный лазарет, находящийся на территории  соседнего артполка.
Покинув уютное помещение приемного покоя, мы окунулись в морозную темноту зимнего вечера. Артполк находился недалеко от госпиталя. Чинарев повел короткой дорогой и уже минут через 15;20 сквозь пролом в заборе мы проникли на территорию соседней в/ч.
По прибытии в лазарет Чинарев отправился выяснять обстановку, а мы уселись внизу на банкетку. Дивизионный лазарет представлял собой фундаментальное двухэтажное каменное здание. Мозаичный пол вестибюля был заставлен декоративными финиковыми пальмами, а в середине обложенное по кругу невысоким парапетом, красовалось, что-то вроде небольшого фонтана или бассейна. Со второго этажа спустились двое солдат, судя по волосам и манерам, оба второго года службы. Они с нескрываемым интересом уставились на вновь прибывших, чувствуя потенциальную возможность наживы или дармовой рабочей силы.
Мне не хотелось оставаться в лазарете. Гарнизонный госпиталь был полуцивильным заведением, там лежали и гражданские и женщины, в общем, все. Своя санчасть хоть и выглядела несколько убого по сравнению с лазаретом, была все-таки своей. Иногда заходили ребята, или можно было сбегать в батарею, узнать новости, потом там я уже прижился, а здесь пришлось бы начинать все сначала, чужая часть ; свои порядки.
Но, вернувшийся Чинарев сообщил, что хоть места и есть, хирург в отпуске и ложиться сюда бесполезно. Я и напарник облегченно вздохнули.
Мы пересекли обширную территорию артполка, и вышли через КПП, дорога от которого вела в центр городка. Группа уже подходила к трассе, когда на встречу попался офицер, которому не понравилось наше передвижение бесформенной толпой. Он долго и нудно дрючил фельдшера, а затем заставил пройти мимо себя как положено. Чинарев построил инвалидов в колонну по одному и, сходу взяв ногу, мы двинулись вперед. Не доходя нескольких шагов до офицера, сержант скомандовал: "Смирно, равнение налево!" Прижав руки по швам, выворачивая головы влево тянущимися вверх подбородками, "духи" перешли на нечеткий строевой шаг, а поравнявшись со стоявшим как столб офицером, для чего-то отдали честь, хотя при движении в колонне этого делать не следовало. Комичность ситуации заключалась ещё и в том, что шедший впереди меня товарищ, приложил к головному убору руку с несуразно торчащим в сторону, негнущимся большим пальцем, а я, привыкший последнее время почти все делать левой рукой, отдал честь ею. Со стороны, наверное, выглядело по идиотски. Офицер, проводив нас угрюмым взглядом, безнадежно махнул и, не говоря ни слова, пошел своей дорогой. В дальнейшем, во избежание неприятностей, мы уже передвигались дурацкой колонной из двух человек. Проходим мимо гражданских пятиэтажек, где живут семьи комсостава, т.н. ДОСов. В оконных проемах виднеются наряженные, мигающие елки, из открытой форточки доносятся звуки, ставшей в тот год шлягером мелодии. "Миллион, миллион, миллион алых роз", ; поёт Алла Пугачева. Все также с неба сыпет снег, особенно контрастно выделяющийся в свете вечерних фонарей, люди готовятся к празднику, и у меня опять тоскливо сосёт под ложечкой. В голову приходит цитата из дневника микродембеля: «Дембель неизбежен, как крах империализма, ; сказал курсант, вытирая слезы половой тряпкой». Я улыбаюсь своим мыслям. За спиной остались светящиеся жизнью окна, и нас поглотила черная дыра полкового забора. Как не странно, при всей паскудности нашей теперешней жизни и совершенно наплевательском отношении, особенно, к "духам", люди порой все-таки оставались людьми. После ужина ко мне подошёл Чинарев и клятвенно пообещал:
; Завтра снова пойдем в госпиталь, и я буду не я, если тебя не положат.

Утром следующего дня, после завтрака, стали собираться. Торопливо одеваясь под грозным взглядом вечно недовольного Сереги-каптёра, пробегаюсь глазами по вешалкам с шинелями. Как назло поблизости одни сержантские. Наконец взгляд выхватил рядовые погоны, и я, не без основания опасаясь затяжки времени, сорвал шинель с плечиков и вышел в коридор. Там рассмотрел ее. Это оказалось куцая, замызганная шинель полкового аккумуляторщика, который был на полгода старше призывом и как раз сидел сейчас около тумбочки дневального перед входом. Надев шинель, бочком проскакиваю мимо него на улицу. Совесть меня не мучает, я знаю, что при выписке он выберет себе шинель любую духовскую, поновей.
И вновь мы шли через посёлок, заполненный суетой последнего предновогоднего дня. В госпитале Чинарев оставил меня одного и пошел по начальству. Вернулся почти через час и, улыбаясь, сообщил, что все в порядке. Мы коротко попрощались, и я переступил порог приемного покоя. Госпитальные порядки выгодно отличались от полковой санчасти. Добрая нянечка с материнскими глазами выдала больничные шмотки, упаковав мои вещи в отдельный мешок. Поймав тревожный взгляд, заверила, что здесь ничего не пропадет. Затем меня взвесили и, услышав названную цифру, я обалдело уставился на бабусю. 76 килограммов. Столько я не весил никогда в жизни. В санчасти начал активно поправляться. Через полгода, я еще раз случайно взвешусь. Цифра 82 сразит наповал. Значит, за 8 месяцев службы я нагулял 20 кг. Вот что значит свежий воздух, здоровый физический труд и обильное питание по режиму. Из армии я вернусь слегка похудевшим ; 74 кг, а еще через полгода приближусь к своему стандарту ; 62.
Но, ни о чем этом я еще не знаю и покорно иду по коридору хирургического отделения за медицинской сестрой. Она провела меня в палату и, показав свободную кровать, велела ждать. В палате никого, сажусь поверх одеяла и осматриваюсь. Вскоре появляется один из хозяев. По стриженой голове и манере себя вести, безошибочно определяю в нем однопризывника. Это был молодой парнишка, солдатик с трубопроводного батальона, успел прослужить пару недель, потом загнили ноги. В госпитале валялся уже почти два месяца. Задрав штанину, он показал черные вмятины на голене. Эта штуковина мучила многих, а лечению поддавалась плохо, в восточных округах ее называют «забайкалка». Он сообщил, что в палате лежат еще трое. Но в это время пришла сестра и забрала меня с собой, оказалось на операцию. Не ожидал, что так быстро.
Завели в операционную - большое, светлое помещение. Уложили на стоящий в середине стол и накрыли по шею простыней. Я вытянул в сторону правую руку, откинув ее на небольшой приставной столик. Операцию делал хирург, подполковник. Вколов в палец два новокаина, и потыкав в ладонь иголкой, поинтересовался, не больно ли. Почти ничего не чувствую, ощущаю только, как палец наливается изнутри. Немного подумав, подполковник зарядил еще один шприц и сделал третий укол. Неведомая сила расперает кожную оболочку и мне кажется, что он сейчас оглушительно взорвется. Воображение рисует страшную картину произведенных разрушений.
Еще в санчасти один опытный инвалид рассказывал о подобной операции. Он говорил, что когда будут резать, больно не будет, но когда начнут скоблить кость, никакой новокаин не поможет. Готовлюсь к худшему, на всякий случай, здоровой рукой прихватив край операционного стола. Медсестра предложила увеличить прежний разрез, на что хирург возразил, что после заживления образовавшийся рубец будет мешать.  Решено разрезать сбоку, вдоль ногтя. Слышу, как треснула под скальпелем напрягшаяся кожа, затем какое-то шебуршание, дальше противный хрумкающий звук, напоминающий скрябание битым стеклом по деревяшке, это зачищали кость. Но вопреки прогнозам инвалида, ничего не чувствую. Операция длится не долго, около  получаса. Наконец объявляют, что все закончено. Сажусь на столе и с интересом гляжу на громадный белый тюрбан на пальце. Сестра сказала, что фалангу пришлось укоротить, что мне все вычистили, что весь следующий день надо держать палец вверх и что со временем косточка отрастёт. Самое интересное заключалось в том, что, имея за спиной 15 лет непрерывного образования, я ей, почему-то поверил.
 Возвращаюсь в палату, где знакомлюсь с остальными ее обитателями. Одним из них оказался танкист с учебного центра. Он служит второй год, сюда попал с тромбофлебитом и ему уже сделали две операции по удалению вен. Следующий солдат, из стоящей в нескольких километрах от городка кадрированной части. Его на ходу скинули с машины, в результате чего он заработал мощное сотрясение мозга. Черноволосый и смуглый нацмен смотрел на окружающих, каким-то странным на выкате взглядом. Ребята сказали, что ему нельзя вставать, а он постоянно бегает, то в туалет, то к телевизору и по ночам своим шараханьем пугает жителей палаты, к тому же неизвестно, чего от него можно ожидать. Последний мой сосед страдал очень распространенным в армии недугом. Будучи в столовой хлеборезом, он вместе с куском булки оттяпал себе резаком половину указательного и среднего пальцев на левой руке.
Наконец познакомившись, валим на обед. В уютной чистенькой столовой столики на четверых. Один из госпитальных, на двухэтажной тележке развозит блюда. Он ходит чуть прихрамывая. Говорят, что всю службу ему пришлось провести в госпитале. В первый месяц его случайно подстрелили на стрельбище, пуля перебила большую берцовую кость. Было сделано уже несколько операций, но кость никак толком не срасталась. Весной он уходит на дембель и похоже в перспективе должен будет сменить военный госпиталь на гражданскую больницу. Обед оказался очень вкусным. Есть, никто не торопил, никто ничего не отнимал. После обеда тихий час. Мне казалось, что я попал в рай. До Нового года остаётся несколько часов, и я интересуюсь, как соседи собираются его отмечать. Танкист только рукой махнул, на всех рубль двадцать денег. Сообщаю, что у меня заначена пятерина, после чего становлюсь свидетелем волшебного преобразования настроения обитателей палаты. Заполучив деньги, танкист куда-то исчезает, а вернувшись, заверяет, что утром всё будет.
Еще перед обедом закончилось действие наркоза, и я маюсь с рукой, уже утомился все время указывать пальцем в потолок. За обедом тоже пришлось мучиться, оказалось, что есть левой рукой совсем не так просто, как кажется. А теперь никак не могу заснуть, палец горит огнём. После ужина засел в красном уголке у телевизора, насыщая изголодавшийся по информации мозг. Никто меня не трогает и не достаёт, а в честь праздника телевизор разрешают смотреть без ограничений. Я досидел до конца новогоднего огонька и отправился спать уже под утро в числе нескольких, самых стойких. Наступил 1983 год.
               
                А Новый год я в госпитале встретил
                Хирург кусок мне пальца откромсал
                И на экране 83-ий,
                Всю ночь у телевизора не спал…


Утром 1 января, после завтрака, танкист отыскал меня в красном уголке, и заговорщицки подмигнув, поманил за собой. В палате все уже в сборе. Беспалый встал у входа на "фишку", а танкист, присев  за спинкой кровати около открытой тумбочки, приступил к розливу. Нянечка принесла две бомбы красного, с завтрака мы запаслись нехитрой закуской. После двух стаканов, мне, давно не пившему, так захорошело, что до самого обеда пребываю в приподнятом настроении.
Каждый день в госпитале в 11 часов утра давали своеобразный ленч ; стакан кипяченого молока с белым хлебом. Кипяченое молоко я не мог пить вообще, с детства, оно вызывало у меня обратную реакцию. Но есть хотелось, да к тому же сердце обливалось кровью, когда пропадал продукт. Я стал ходить на ленч. Сначала давился, выпивая стакан практически залпом, обильно заедая хлебом, а потом втянулся. Хлеб давали  неограниченно.
За обедом, когда я доел первое и в предвкушении ожидал второе, в столовую вбежал госпитальный и, выкрикнув мою фамилию, сообщил, что ко мне приехали. Спускаюсь вниз и вижу в коридоре, на банкетке, мать с отцом. Приехав утром, только к обеду им удалось меня разыскать. Из батареи сообщили, что я в санчасти, а уже оттуда, что отправили в госпиталь.
Пробыв с ними минут пять, тороплюсь обратно, чтобы закончить обед. Мать показала на полные сумки, но постоянное ощущение голода побеждает здравый смысл. Поднявшись наверх, я съел второе ; пюре с жареным салом, выпил компот и уже со спокойной душой спустился к родителям.
Мы просидели внизу три часа. Я, как обычно, метал без передыху. Курица, салат, сыр, конфеты, сгущенка. Иногда прерываясь, рассказывал о событиях последних дней и к радости матери сообщил ей о своем намерении по окончании службы вернуться на гражданку.
После отъезда родителей, притащил в палату целую сумку домашних продуктов, и вечером состоялся пир. Палата объелась до такой степени, что полночи не могла уснуть.
Госпитальная жизнь текла своим чередом. Процедуры, перевязки, уколы сменяли друг друга. Я отоспался, отъелся. Родители оставили денег, и появилась возможность подкармливаться в госпитальном буфете. Иногда нас припахивали на расчистку территории от снега. Но в таких количествах работа на свежем воздухе была даже в охотку. Палец постепенно заживал. Большой разрез был еще глубоким, но изнутри активно нарастало новое мясо.

Однако все когда-то кончается. Наступило 14 января, и утром вызвали к зав. отделением. С сочувствием, поглядев на меня, врач сказал, что знает, о незаконченном лечении, но в госпитале напряжёнка с местами и он вынужден отправить меня в полк. При этом была выдана справка, согласно которой мне полагалось 15 суток отпуска при части. Из её содержания следовало, что меня не имеют права ставить в наряды и использовать на каких-либо работах.
; Старшина работу найдет, ; вздохнула присутствующая при разговоре нянечка.
Справка, конечно, была фикцией и не имела никакой силы. Любой вернувшийся в подразделение солдат считался абсолютно здоровым.
В тот день, в полк выписали еще одного бойца. Я простился с товарищами по палате, получил в приемном покое вещи и документы, отобедал последний раз и вместе со своим попутчиком покинул гостеприимную территорию гарнизонного госпиталя.
Мы долго брели по заснеженной трассе, нарочно затягивая время, стараясь как можно дальше отодвинуть момент прибытия. Но вот за спиной осталось родное КПП и, расставшись на плацу, каждый направился в свою казарму.
Поднимаюсь на третий этаж, открываю дверь и замираю в оцепенении. За последний месяц я совершенно отвык от того, что увидел. Надрывая глотку, что-то орал дежурный, по расположению носились "духи" с ведрами, тряпками ; шла большая уборка. Аккуратно прикрыв створку, спускаюсь вниз и до ужина сижу в санчасти, решив, что втягиваться надо постепенно. Только перед самым ужином решаю вернуться в казарму. Повесив шинель в шкаф своего взвода, отхожу к окну.  Своих что;то не видно. Наконец они стали появляться, взвод возвращался с работы. Курсанты раздевались, некоторые с любопытством поглядывали на меня, но никто не изъявлял желания поздороваться или поговорить.  Наконец один из них, это был Серега Горелый, внимательно приглядевшись, растопырил глаза и с удивлением воскликнул:
;Леха, ты что ли?
Я подошел к нему, стиснул руку. Вскоре вокруг собралась толпа. Все обалдело смотрели на раздобревшего на госпитальных харчах «духа». Меня действительно трудно было узнать.
Вскоре скомандовали на ужин. Дубея от мороза на улице в ожидании выхода стариков, я окончательно понял, что вернулся. Ведущий гаркнул: "Марш!" и батарея, сходу взяв ногу, в очередной раз, сливаясь в мощной поступи грохнула "Шашки":
- А ну-ка шашки под высь, мы все в полях родились… - со 150 ; кратным усилием гремели в морозной темноте слова любимой песни комбата.
На ужин я почти ничего не поел. В госпитале, полностью утратил рефлекс борьбы за выживание и мне достались лишь жалкие крохи. За столом сидели два сержанта, батарейный писарь Башкиров и "комод" из пятого взвода. С трудом, видимо вспомнив меня, Башкиров поинтересовался, где я пропадал.  Рассказываю о госпитале и показываю руку.
; А чего у тебя там?
Послушно стаскиваю бинт. Писарь морщится при виде развалившегося на две части длинного рубца, в глубине которого проглядывает розовое новенькое мясо.
Перед отбоем "замок", проходя сзади вдоль шеренги, раздавал пиво, нанося легкий, бодрящий удар по почкам. Когда он оказался сзади меня, я напрягся, но неожиданно дернулся следующий.  Почему-то меня пропустили.
Мне временно выделили кровать в ближайшем к центральному проходу ряду. Быстро, как обычно отключился, но через час из каптерки начали выползать пьяные "дедушки". Сначала они мирно сидели на кроватях и пели под гитару, передаваемую из поколения в поколение, любимую сержантскую песню.
Листьями багряными осень отцвела,
Провожают в армию старые друзья.
Знаю, не придешь ты на перрон
Проводить последний эшелон…
Тянул солист, выворачивая наизнанку огрубевшие сержантские души, после чего в едином порыве остальными подхватывался припев:
Милые глаза, словно бирюза,
Мне их позабыть никак нельзя…
Припев повторяли два раза, и солист вновь, обрывая струны, терзал душу, переходя в более высокую тональность:
Месяцы, недели, годы пролетят
Снимем мы шинели, пусть они висят.
Не страшны ученья и бои,
Если только рядом будешь ты…
Опять подхватывался припев. Незамысловатые слова песни, болезненно трогали за самое сердце и проснувшиеся "духи", лежа с головой под одеялом, томительно мечтали о том времени, когда им не будет хотеться по ночам спать. Когда сытые и пьяные они также усядутся на кровати, обнимут друг друга за плечи и с полным правом, испытывая головокружение от собственной значимости и привилегированности, подхватят слова любимой песни.
А хмель забирал двадцатилетних стариков все сильнее, они начали спорить, затем ссориться. Послышался треск разрываемой нательной рубахи, потом ругань, крики и над ближайшим к проходу рядом, пролетела первая табуретка. Затем она проследовала в обратном направлении, и вскоре воздушное пространство расположения заполнилось другими предметами солдатского быта ; сапогами, тапочками и т.д. Я натянул на голову одеяло и, хотя был убежденным атеистом, в душе обратился к Господу с просьбой не дать, по возможности, очередной табуретке завершить свое движение над моей кроватью. Примерно через час ветераны утомились и, постепенно угомонившись, уснули. Вот так, в теплой и дружественной обстановке прошла первая послегоспитальная ночь.

Утром, после завтрака, батарея отправилась на занятия, а вечером заступала а наряд. Рву прямиком к комбату. Доложив о прибытии, показываю госпитальную справку. Комбат знакомится с содержанием, которое не производит на него ни малейшего впечатления. Тогда, набравшись наглости, рискую отпроситься домой, и комбат неожиданно отпускает, предупредив, что в случае чего, он не причём. Получив увольнительную на сутки в пределах гарнизона, после обеда отваливаю. Благополучно добравшись до станции, покупаю билет до города, и в ожидании электрички нарочито, не торопясь, брожу по перрону, искоса поглядывая на периодически появляющийся из здания вокзала патруль. От патруля меня отделяет железнодорожный путь, но офицер с красной повязкой не проявляет ко мне интереса. На случай столкновения с патрулем у меня дежурная легенда, что я, якобы встречаю родственников. Наконец запрыгиваю в долгожданный вагон.
В городе, не рискнув сунуться на вокзал, прямо с перрона, по путям прошёл к Ленке. Там меня встретили как родного, и пока она не вернулась с работы, стали кормить. На столе появилось блюдо с дюжиной котлет, как потом выяснилось, припасённых на пару дней для всей семьи. Я сам не понял, когда их съел и проделал это так быстро, что вернувшаяся из комнаты Ленкина мать была просто поставлена перед фактом. Чуть приподняв в удивлении брови, она улыбнулась виновато потупившемуся бойцу доброй, понимающей улыбкой. Вскоре вернулась Ленка, и мы, вдоволь наговорившись, стали придумывать, как меня экипировать, потому что, впервые перемещаясь в самоходе по городу, я опасался нежелательных встреч. Мне выдали одежду Ленкиного отца и, когда, облачившись в нее, я взглянул в зеркало, вид был, мягко говоря, забавный. Из-под коротких, мешковатых брюк, торчали кирзовые сапоги. На плечах, явно не по размеру, старый, бурый макинтош, с торчащими из рукавов зелеными манжетами армейского х/б.  Картину дополняла поношенная шапка из искусственного меха, кургузо сидящая на стриженной, почти под ноль голове. Шинель с ушанкой упаковали в большую сумку. Я даже не подумал тогда, что в таком виде гораздо быстрее привлеку внимание, т.к. сильно смахиваю на беглого зека.  Благополучно добрался до дома, смотался к Сереге и улегся пораньше спать. Разваливаюсь на мягком диване, рядом на кровати спит мать. Под утро она встала, видимо в туалет, и спящий, но выдрессированный мозг мгновенно среагировал. Подсознанием, уловив движение в помещении, глаза приоткрылись и сфокусировались на мелькнувшей в полумраке фигуре в белом. Сигнал поступил в возбужденный мозг и был мгновенно передан двигательному аппарату. Резко подрываюсь и встаю по стойке смирно у дивана, пытаясь глазами нашарить табуретку с одеждой. Мать подошла и тревожно спросила:
; Ты чего вскочил?
Вглядевшись в лицо и, видимо всё поняв, погладила успокаивая по плечу:
; Ты же дома, ложись.
Расслабленно плюхаюсь в постель. Ночную сорочку матери я принял за нижнее белье и подумал, что проспал подъем. Забравшись под одеяло, тут же засыпаю.
Как следует выспавшись, днем сходил в магазин, купил кило конфет "Осенние" и два килограмма пряников. Отпуск закончился. Вечером, в казарме, сидя на просмотре программы "Время", поблескивая в темноте счастливыми глазами, взвод втихаря рубал конфеты с пряниками.
; Как дома! ; блаженно прошептал кто-то.
По возвращении, меня ожидала интересная новость. Пока я  отсутствовал, ночью по тревоге были подняты все курсанты с высшим образованием и переведены в артполк для дальнейшего обучения на командиров штабных машин. В батарее случайно остались трое ; я, т.к. был дома, а также мой однокашник Молодцов и окончивший Рязанский СХИ Серега Зыков, находившиеся в ту ночь в дальнем наряде, их не смогли быстро найти. Целый месяц нам обещали, что вот-вот за нами тоже придут, но затем оставили в покое, и нам суждено было дослуживать в родном полку. Мужикам же в артполку пришлось не сладко, в том плане, что мест для них не было подготовлено и первое время, после отбоя, им приходилось ждать, пока все лягут и выявятся незанятые места тех, кто в наряде, в санчасти и т.д.

Как-то с ужина нас привел батарейный комсорг младший сержант Машкин. Остановив батарею и повернув её к себе лицом, Машкин зычным голосом опытного пропагандиста прокричал:
; Вторая батарея, я захожу в расположение и ****ею…
Выдержав настоящую актерскую паузу, Машкин язвительно уточнил:
; Все поняли?
Батарея угрюмо молчала. Это означало, что за то время, которое он затратит на преодоление четырех лестничных пролетов, батарея должна взлетев на третий этаж, разобраться по взводам и встретить его стройными шеренгами. Машкин периодически то "****ел", то "охуевал" и, судя по интонации и выражению лица, с которым он произносил эти слова, состояние это для него являлось высшей формой удовлетворения. Правда, я никак не мог просчитать закономерность этих явлений, а также понять, в чем качественное отличие между ними.
; Справа по одному в казарму, бегом... ; командует Машкин и полторы сотни тел одновременно, согнув руки в локтях, смещают центр тяжести вперед. Машкин тянет, наслаждаясь достигнутым результатом.
; Марш!!! ; рявкнул он, и стеклянный тамбур подъезда начал методично заглатывать будущих ПТУРсистов. Распределившиеся по площадкам сержанты по возможности ускоряли и без того реактивных "духов". Вошедший через несколько секунд комсорг оглядел строй и, удовлетворенно кивнув объявил, что в течение ближайших дней, после отбоя, батарея будет выполнять спецзадание командования по решению полового вопроса. Комбат счел нужным обновить полы. И действительно, после отбоя в расположение втащили плащ-палатку, наполненную битым стеклом. Пол был несколько раз крашенный, ободранный, облупившийся, в общем, не понятно какой. Для того, чтобы пойти спать, надо было выполнить норматив ; до белой доски ободрать квадратный метр деревянной поверхности. На первый взгляд задача казалось не сложной, но краски было несколько слоев, стекло быстро тупилось, а замученные "духи" засыпали прямо на полу, в красной пыли, образованной интенсивным скоблением, Их будили пинками и, тыкая носом в бурую грязь, опять заставляли скоблить. Часа через 2;3, истерзанный единоборством дежурный давал общий отбой в независимости от выполнения нормы. "Духи", с трудом отмывая красные щеки и руки, разбредались по кроватям, сверкая свекольными локтями и коленями.
Эта эпопея длилась с перерывами две недели и впоследствии вошла в историю батареи под названием "половая каторга".
По моим наблюдениям комбат был не равнодушен к малярному делу. Проходя дальнейшую службу в этом же подразделении, я неоднократно замечал за ним попытки создания своего, особого колера, в связи с чем он раскрасил в разные цвета стены дальней курилки. Видимо, если бы он не стал военным, его судьба решилась бы однозначно.
Когда, полы были полностью ободраны, то в дни заступления батареи в наряд выделялся специальный человек, который распалив за территорией части костер, варил мастику и, комбат периодически посылал туда бойца, справляться о степени ее готовности. А в это время дневальные по батарее пропитывали пол малиновым красителем, затем сверху наносилась мастика и до следующего наряда дежурные "духи" каждую ночь драили его батарейной "машкой", которая представляла собой глубокий ящик, заполненный кирпичами, к днищу которого, снаружи прибиты щетки с жестким коротким ворсом. А управлялась она длинной, шарнирно прикрепленной к торцу днища палкой.
Сутки пол сиял девственной чистотой, затем батарея возвращалась, и через пару дней он терял свою былую привлекательность. Старания дневальных имели невысокий КПД. Когда состояние пола достигало критической отметки, батарея поднималась ночью, по тревоге, и подгоняемая отцами командирами, для поддержания бодрости, не надевая шинелей, врубалась в окрестный сосняк, где безжалостно уродуя деревья, наполняла плащ-палатки хвойными ветками. Они высыпались в казарме на пол, всё это от души заливалось водой, каптёр деловито строгал на пол хозяйственное мыло, и десятки обутых в сапоги ног сливались в ритуальном танце. Часа через три - четыре, когда пол становился совершенно белым, использованные ветки собирались в плащ-палатки и выносились за территорию. Остальные, ползая по полу с тряпками, собирали остатки мыльной воды и насухо протирали его. После чего, побросав у табуреток насквозь мокрые сапоги, батарея в изнеможении отбивалась. А на следующий день опять свершалось таинство волшебного превращения.

Как-то солнечным январским утром, взвод сидел на занятиях по самоподготовке в классе учебного корпуса и, выворачивая из орбит глаза, из последних сил боролся со сном. За столом, около доски, сидел сержант Арапов и, хитро прищурившись, внимательно наблюдал за засыпающими "духами". Опытный глаз сержанта безошибочно выхватывал из общей массы курсанта, находящегося на грани между сном и бодрствованием. Обнаружив такого человека, Арапов чуть улыбался уголками губ и, сделав недвусмысленный предупредительный жест соседу, дабы тот не разбудил товарища, терпеливо ждал. "Дух" засыпал, как укачиваемый в люльке младенец. Зрачки выпученных глаз начинали закатываться под тяжелеющее верхнее веко, морщины на лбу разглаживались, с лица стирались остатки каких-либо мыслей и забот. Неимоверным усилием воли "дух" пытался удержать последние капли сознания и вырвать себя из объятий "Морфея". Веки вздрагивали несколько раз и, окончательно  захлопывались, дыхание выравнивалось, и лицо принимало выражение полного умиротворения. С этого мгновения "дух" спал чутким сном бойца передовой линии фронта и в тоже время был наиболее уязвим. Арапов победно оглядывал класс и неожиданно резко и громко командовал:
; Кто спит, встать!
Самое забавное заключалось в том, что кто спал, действительно мгновенно вскакивал, тем самым безоговорочно подтверждая свою вину, и таких бывало несколько. Со всех сторон раздавался смех сослуживцев с легким оттенком грусти, т.к. все понимали, что совсем скоро могут сами оказаться потенциальной жертвой. Вскочивший "дух" полностью приходил в себя и понуро плелся к Арапову, покорно подставляя стриженый череп под мощный сержантский "фофан".
А ночью проходила большая стирка. К утру все должны быть чистыми. "Духи" надевали подменки и замачивали х/б в мойках. В каждом туалете было по десять моек, т.е. одновременно могли стираться не более 20 человек. Остальные в это время терпеливо ждали, занимаясь ремонтом одежды. Те, кому первыми удавалось занять раковину, соответственно первыми отбивались и имели больше шансов просушиться к утру. Заняв очередь на мойку, её надо было пасти, чтобы никто не перехватил. Зашив штаны и гимнастерку,  чтобы не уснуть, бесцельно слоняюсь по расположению. Отсюда родилось понятие СЛОН (солдат, любящий охуенные нагрузки). Наконец наступает моя очередь. Добыв хозяйственный обмылок, затыкаю слив в раковине и, наполнив ее холодной водой, ботварю там своё х/б. Отстирывается хреново, а время неумолимо приближается к подъему. Наконец, в три часа ночи, уступаю место у раковины очередному страждущему. Вдвоем с товарищем, чуть не разорвав, выкручиваем отстиранное. Я распяливаю х/б на спинке кровати, потому как батареи уже все заняты. Отбой.
Но уже через три часа, как заполошный вылетаю из койки и вместе с первыми звуками набирающего силу гимна, втискиваю теплое ночное тело в сырую одежду. Сломя голову мчимся вниз по лестнице. Ночной январский мороз мгновенно превращает сырые шмотки в хрустящий мороженный картон. Вытягиваясь в колонну, батарея строится на плацу. Принимая самые морозоустойчивые в мире позы, "духи" поднимают глаза к звездному зимнему небу, проклиная в этот момент почетную обязанность и священный долг, который сейчас отдают Родине. Я, пытаясь согреться, непрерывно сокращаю мышцы под замороженной оболочкой, делая что-то подобное статической гимнастике Анохина, которой так увлекался Котовский, а в голове пульсирует одна и та же мысль: "Солдат должен стойко переносить все трудности и лишения…".
Наконец личный состав посчитан, больные и дефективные отсортированы. Батарея замерла в томительном ожидании, и после команды: "Бегом марш", непривычно резко взяла с места. Постепенно растягиваясь в беспорядочную толпу, колонна побежала, накручивая привычные круги по территории полка. Мороженая упаковка стала размягчаться, жизнь возвращалась в измученные почетным долгом тела.
 
Через пару дней батарея заступила в наряд. Я опять попал в караул, в душе благодаря Арапова, что тот не ставит меня в грязные наряды. Традиционно отморозив на караульном городке последние сопли, выползаем на развод.
Дежурным по части заступил заместитель командира дивизиона майор Петров. Обходя на плацу наряд, он вдруг остановился прямо напротив и озадаченно на меня уставился. Вытягиваюсь по стойке смирно, но майор, не отрываясь, продолжает смотреть. Вытягиваюсь как гитарная струна. Наконец он отрывает глаза от того места на которое смотрит и заглядывает мне в лицо.
; Ты почему на меня пальцем показываешь, сынок?
Вопрос ставит меня в тупик. И только опустив взор, обращаю внимание на свой несгибаемый перст, практически упершийся в грудь дежурного по части. Я настолько привык к его несгибаемости, что уже не замечаю этого. Большой палец правой руки натягивает ремень автомата, а указательный дерзко вытянулся в сторону замкомдива. Я смутился.
; Сними рукавицу, ; приказал дежурный.
Я стянул варежку, затем бинт. Увидев искалеченный палец и узнав, что он не гнется, Петров пришел в ярость. С неработающим стрелковым пальцем меня не имели права ставить в караул. На плац был вызван старшина, и меня срочно заменили. Готовлюсь к худшему, вакансии остались только в самых паршивых нарядах. Но нет худа без добра. Старшина даже не обложил меня за то, что я не спрятал руку и тем самым подставил его.
; Пойдешь в котельную бани, ; коротко бросил Толик, и сердце несчастного "слона" затрепетало от радости. О такой удаче я не мог и мечтать, я еще ни разу не был в блатном наряде.
Дальше начались сплошные удовольствия. В баню я попал вдвоем с литовцем из четвертого взвода. Поужинав, мы тронулись в путь, одни. Уже одно только это было для меня дико. Мы топали ночным зимним лесом и разговаривали, о чем хотели. Литовец был из Каунаса и, хотя с сильным акцентом, не плохо говорил по русски. Из дальнейшего разговора я понял, что для того чтобы попасть в блатной наряд надо подмазать замка или старшину. Половину ночи таскали уголь. Правая рука  с трудом удерживала ручку тяжелых носилок. При каждом подъеме казалось, что сейчас со звоном лопнет натянувшаяся в пальце перерезанная связка. Но все было мелочью на фоне того, что, натаскав угля, отбились на грязных старых бушлатах, в черном от угольной пыли и таком теплом от стоящего рядом котла, углу. Рано утром нас разбудил старый истопник и, опять натаскав под завязку угля, мы отправились на завтрак.
Днём пришли мыться гвардейцы – таманцы и кантемировцы. Каждый год они приезжали на учения, жили в поле в палатках, в баню приходили закопчёные, как негры. У входа мы разговорились с группой уже отмытых бойцов.
; У вас тут, что за часть?; поинтересовался один из них.
; Учебный показательный полк, ; ответил литовец.
; Да разве это показательный? ; засмеялись они в ответ.
Мы уже были наслышаны о показухе и муштре в придворных московских дивизиях.
В казарму я вернулся хорошо восстановившимся. Но вечером пошел сильный снег, и ночью батарея была поднята на помощь второму взводу для расчистки полкового плаца. "Духи" как зомби монотонно и ритмично шаркали по плацу совковыми лопатами, в час по чайной ложке. Легкий пушистый снег совершенно не держался на металлическом совке, а снеговых лопат было всего три. Мне вообще досталась картонка, но ей было даже удобней, только плохо внаклонку, спина быстро уставала. Отбрасывая перед собой порции снега и постоянно растирая быстро теряющий на морозе всякую чувствительность больной палец, напоминающий при снятии рукавицы тонкий кусок школьного мела, я с тоской думал о том, что неизвестно когда теперь удастся компенсировать эти отнятые у нас бессонные часы.

Вообще в полку было три наряда в котельную. Котельная бани, котельная части и котельная ДОС (дома офицерского состава). Последний считался самым престижным. Однажды мне посчастливилось туда попасть. Старшим наряда ставился сержант, но они туда никогда не ходили. Назначив ответственным какого-нибудь "духа", сержант залегал на сутки в теплую берлогу, оставив на случай внезапной проверки свои координаты и дежурную легенду о причине собственного отсутствия. "Духи" топали одни. Работа предстояла ломовая ; грузить и катать вагонетки с углем, но зато никто не доставал. Затарив угля, замученные воины лезли на котлы и, сунув под голову ушанки, ворочались остаток ночи в чуткой "духовской" полудреме, каждые полчаса перетаскивая бушлат из-под себя наверх и обратно, т.к. через некоторое время после перемещения бушлата наверх раскаленный котел начинал нестерпимо жечь нижний бок. Ватник приходилось возвращать под себя, после чего начинала катастрофически замерзать верхняя, открытая часть тела. Котельная стояла на территории городка, и работали в ней гражданские. Днем можно было наблюдать нормальную человеческую жизнь и, гипотетически в ней участвовать, а улучив момент, смотаться в хлебный и купить настоящий гражданский батон, как дома. Возвращались в полк вечером, уставшие, грязные как черти, но довольные и оттаявшие душой.

Однако сколько веревочке не виться, настала моя очередь заступить в непопулярный наряд. Наряд по столовой был тяжелым, но сытным. Днем, когда зачитали списки, неприятно удивился, услышав свою фамилию среди заступающих в столовую. Потом ко мне подошел "замок" и даже как бы извиняясь, сказал, что не хватает людей. Подмазывать кого-то я не умел и не хотел, поэтому  покорно принял удар судьбы. Затем, ко мне подошел курсант из моего взвода, Буряк и предложил деньги за то, чтобы я сходил вместо него на комплекс. Деньги были немалые ; 5 рублей, но я отказался. Наряд по животноводческому комплексу считался самым страшным, и попавшие туда, часто предлагали деньги в поисках желающих поменяться. Редко кто соглашался.
Комплекс находился за территорией части. Командовал им старший прапорщик, а срочники  из постсостава ; тракторист, ветеринар, животноводы и т.д. жили в его расположении. Состоял комплекс из двух свинарников и коровника. Наряд был из девяти человек, по трое на объект. Работа предстояла тяжёлая и грязная, в холоде, пожрать могли вообще не отпустить, а ночью творился страшный беспределел. Видимо от постоянного общения с животными комплексная постоянка зверела сама. Жили они вольно, выход был свободный, жратва дармовая ;  мясо, масло, молоко. Всегда они считались блатными.
Всю ночь бедные "духи" мыли, стирали, чистили,  бегали за сигаретами, деньгами, которые надо было достать не зная где, пели, плясали, в общем, обслуживали и развлекали одуревшую от безделья команду. Приходили они на следующий день совершенно опустошёнными и окончательно офонаревшими от суточного прессинга. В иерархии нарядов столовая стояла на предпоследнем месте, там было, по крайней мере, тепло и сытно.
Столовская команда состояла из двадцати с лишним человек. Некоторые попадали туда так часто, что приспособившись, уже отнюдь не считали это место плохим. Перед ужином, напялив грязные подменки, команда отправилась принимать дела. Вытянувшись в две шеренги, наряд стоял по обе стороны центрального прохода. Посередине, как челнок, взад - вперед ходил зам. по тылу полка майор Никишин и, упиваясь сознанием собственной значимости и незаменимости, наверно уже в тысячный раз разжевывал наряду порядок подготовки столовой к очередному приему пищи. Грязные, голодные "духи", слушали в пол уха, уныло повесив головы.
Никишин так увлекался реализацией своего ораторского таланта, что, похоже, уже не нуждался в конкретных слушателях. Сержанты нетерпеливо ждали, когда он свалит, чтоб установить здесь свой порядок, ночной, столовский беспредел. Никишин был как настоящий зам. по тылу, с животиком, круглолицый, розовощекий, говорил звонким бабьим голосом, в минуты сильного возбуждения часто срывающимся на фальцет.
Из сомнамбулического состояния меня вывел его неожиданный вопрос:
; А кто мне скажет, товарищи курсанты, в скольких водах моется посуда?
"Духи" угрюмо молчали. Никишин выжидательно скользил взглядом по строю, в очередной раз, убеждаясь в своем бесспорном превосходстве над этими недалекими, чумазыми людьми.
Наконец, стоящий слева курсант Лапшин, мой сослуживец по взводу, не вылезающий из столовой уже третий месяц подал голос:
; В трех, товарищ майор, ; произнес Лапшин, перемывший на своем веку уже сотни бачков и тарелок. Радости Никишина не было предела. Победно улыбнувшись, он торжественно поднял указательный палец и в полголоса с придыханием произнес:
; В четырех…
Лапшин, подыгрывая майору, стыдливо опустил глаза, а зампотыл начал длинно и скучно рассказывать о порядке мытья посуды. Я вновь погрузился в собственные мысли. Наконец, майор ретировался, получив от наряда клятвенное обещание, выполнить боевую задачу и обеспечить полк бесперебойным питанием на ближайшие сутки.
Сержанты, взяв дело в свои руки, быстро всё расставили по местам. Их было трое ; дежурный по столовой и двое помощников. Попав впервые в этот наряд, я еще не знал о приоритетности рабочих мест. Одиннадцать человек оставалось наверху. Трое на большой зал, двое на малый, пятеро на мойку из них трое на бачки, двое на "дискотеку" (тарелки) и один в лифтовую. Остальные вниз, в цокольный этаж к поварам.
Старожилы быстро рассосались по блатным местам наверху, а я отправился в цоколь. Получив продукты на завтрак следующего дня, был брошен на зачистку полковой электросковороды. Величиной она с приличный стол. Забравшись под нее с огромным тесаком, обливаясь потом, т.к. она работала, скоблю перемешанный с грязью жир.
Через час, мокрый как мышонок, вылез оттуда и под окрики поваров направлен в цех для разделки мяса, там же занимались и рыбой. На завтрак планировалась жареная ставрида. Мы оказались здесь вдвоем. Форточка разбита, и закипевший под сковородой пот начал нежелательно быстро охлаждаться ночным январским морозцем. Какой-то поваренок, коротко показав нам, что и как делать, поскорее умотал в тепло. Я подошел к большому чану, наполненному водой и рыбой и, расколов лёд, запустил туда руки. Под грязным жирным бинтом мгновенно онемел больной палец. Затем вытянул за хвост рыбину, отрубил ей башку и, надрезав живот, вытащил внутренности.
Примерно в течение пяти часов мы с напарником заготавливали на полк рыбу. Дело шло уже довольно быстро. Одним ударом острого и длинного как сабля ножа, я сносил ей голову, затем развернув, коротким ударом надрубал брюхо и выгребал кишки. Руки практически уже не чувствовал, вообще дальнейшие сутки превратились в длинный кошмарный сон. Перед глазами постоянно возникали образы соседей по палатам с отрубленными пальцами. Из варочного иногда просачивался запах жареной ставриды, вызывая короткие желудочные спазмы и обильное слюноотделение. К середине ночи мы окончательно околели и валились с ног от усталости. Наконец с рыбой было покончено, но вместо долгожданного сна нас отправили на чистку картофеля, машина как всегда подвела. Там уже пыряла рабочая команда из инвалидов и строителей. Строителей не имели права трогать, но ночью в казарме советская власть кончалась. Отобранные  во взводах каменщики и плотники в наряды и на учебу не ходили, целыми днями вкалывали на морозе на строительстве студгородка, но в батарее их не любили, потому что службы они не видели.
Наконец, где-то около пяти утра, замученные "духи", стали стягиваться наверх. Удалось достать горячего крепкого чая, а хлебореза крутанули на белый хлеб и сахар. Не хватало только масла и двоих отправили в маслорезку.  Маслорез был свой, из наряда. Но опытные сержанты-инквизиторы мудро запирали его, дабы пресечь утечку дефицитного продукта, но не учли, что у голодного "слона" случается обострение мозговой деятельности. Маслорез, обложенный глыбами масла, штамповал порциометром утренние двадцатиграммовые пятаки. Посоображав немного, мы подсунули под дверь, где светилась сантиметровая щель, любимую газету "Красная звезда". Он нанес на нее тонким слоем масло и, заполучив обратно подарок, счастливые гонцы удалились. В маслорезы рвались многие, но кончалось это всегда одинаково. Не видевший несколько месяцев масла "дух", просто обжирался им, будучи не в состоянии себя сдержать. Заесть, запить ему было нечем. В эту ночь там работал мой сосед по койке, москвич Игорь Дудкин. Был он, как и большинство москвичей,  изнеженным и сухоруким снобом. И иногда, лежа рядом после отбоя, делился со мной своими горькими впечатлениями о службе. Восемнадцать ему исполнилось через месяц после призыва. Он говорил, что больше не выдержит и хочет написать рапорт в Афганистан. Я, как мог, отговаривал его, не без основания намекая, что там его могут просто грохнуть.
Мы с соратниками, получив дикое удовольствие, тяпнули по кружке чая с белым хлебом, размазывая по нему почерневшее от типографской краски, соскобленное с газеты масло и отбились прямо на скамейках, т.к. идти в казарму не было сил. Но уже через час подняли, и все наблюдали, как выпущенный из маслорезки Дудкин, выворачивая внутренности, страшно рыгает на мойке, в холостую переводя так и не прижившееся в таких количествах лакомство.
Волшебный антракт закончился, и подгоняемые сержантами, "духи" разбегались по местам. Я опять впал в прострацию. До завтрака нас запахали на мытье кафельных полов в варочном цеху. Со всех сторон орали повара и, по возможности увертываясь от тычков и пинков, я ползал на четвереньках, вовсю орудуя половой тряпкой.
За час до завтрака появился дежурный по части с заспанным лицом, для снятия пробы и, получив специально нарисованную пайку, удовлетворенный, удалился.
О приближении завтрака я также догадался по тому, что со всех щелей стали просачиваться «молодые» из постоянки и начальник столовой, взяв в руки скалку, вступил с ними в единоборство.
Наряд внизу был брошен на доставку бачков от котлов к лифту, которым управлял сверху лифтер - самая блатная должность, но ответственная и опасная. Нельзя ошибиться и приходиться выдерживать мощную осаду "рулей", которые путем воровства или угроз пытаются заполучить лишнюю порцию варева.
Взяв два пустых бачка, ставлю их на стол около котла.
; Держи крепко, а то улетят! ; орёт повар.
Хватаю кастрюли за ручки и тут же вою от боли. Повар от души сыпанул из черпака огненной каши. Выплеснувшись, она равномерно осела на руке, вторую, я успел обезопасить, сманеврировав бачком. Уронить нельзя и, бросив злой взгляд на довольного собой повара, скривив страшную рожу, бегу к лифту. Сапоги, как на льду разъезжаются на жирном полу. На руке, съедая верхний слой шкуры, остывает каша. Наконец, воткнув бачки на полку лифта, с усилием соскабливаю приклеившуюся пищу и, схватив две пустых кастрюли, несусь к котлу. Теперь я осторожен. Краем глаза вижу, как у соседнего котла волчком завертелся ошпаренный "дух", тут же получивший черпаком за то, что не удержал посуду, и каша полетела на пол. А я вступаю в единоборство с поваром, который упорно пытается ошпарить меня еще раз.
 Наконец полк откушал, и наряд приступил к ликвидации последствий. И вновь замелькали кадры немого кино. После наведения порядка внизу нас бросили на подмогу в залы, т.к. начальник столовой, огорченный нерасторопностью уборщиков в большом зале, заставил мойщиков натаскать воды и залить пол по щиколотку. Помповаров отправили на ликвидацию стихийного бедствия.
В обед мне кипящим супом слегка поджарили вторую руку, и повар заработал себе еще одно очко. К вечеру сил почти не осталось. Единственным плюсом было то, что наряд рисовал себе пайку по повышенной норме.

Так я расширил круг своих армейских познаний. Но все-таки, помимо нарядов и хозработ продолжалась и учёба. Кроме теоретических занятий в классе и тренажерных стрельб, проводились занятия в поле и физо. Зимнее физо состояло в основном из лыжных гонок. В юности, я много занимался лыжами, и эта часть программы не представляла для меня проблемы. В хорошую погоду покататься даже было в удовольствие. Пройдя определенный километраж, мы предоставлялись сами себе, катались с гор и развлекались. В полку имелась своя лыжная база, где у каждой батареи было помещение для хранения лыж. Отвечал за все это, занимаясь выдачей и ремонтом, каптёр лыжной базы. Должность тоже считалась блатной. Находилась база на окраине части, недалеко от забора. Однажды поздно вечером, туда забрели две гулящие бабёнки, и пять полковых каптеров всю ночь отрывались, а утром, узнав об этом, батарея чуть не сдохла от зависти. Каждый выходной теперь проводились соревнования. Когда первый раз взвод встал на лыжи, Арапов  сразу обратил на меня внимание.
; Ты, что занимался? ; спросил он.
Я рассказал, что в школе бегал по первому разряду и автоматически вошел в сборную батареи.

На полигонах, Тамань с Кантемировкой готовились к большим учениям. Полк участвовал в обеспечении. Нас вывозили на расчистку смотровых площадок, дорог и т.д.
В первый выезд отправились двумя взводами. Дали "шишигу". Рассчитанная на 18 посадочных мест, машина приняла в свое чрево полсотни бойцов. Старшим поехал лейтенант Тимохин. Водитель предупредил, что не имеет права сажать столько народа. Деваться было некуда, и Тимоха взял ответственность на себя. Наученный горьким опытом, я дождался, пока все заберутся внутрь, и залез последним. Усевшись на задний борт, мы застегнули страховочную лямку и тронулись в путь. Довольно долго мотались по ухабистым полигонным дорогам в поисках нужного места и, когда наконец прибыли, спустившиеся на землю первые "духи" наблюдали до боли знакомую картину. Из кузова вместе с шанцевым инструментом выволакивали тех, кто не успел принять в машине удобного положения. Со стонами они расползались в стороны по глубокому снегу. Машина с лейтенантом ушла. Взору открылся громадный, врытый в землю бункер, слегка возвышающийся над поверхностью. Его крыша представляла собой открытую смотровую площадку, выложенную кафелем. Через неделю сюда приедет высокое начальство, наблюдать за ходом учений. С нами остались два сержанта. На улице сильно морозило. Греться было негде, и "духи", расхватав лопаты, взялись за дело. Все вокруг завалено сугробами, у дороги торчит указатель "Высота Заозёрная". Залезаю на бункер и усиленно орудую лопатой. Ноги уже почти не чувствую, и мы активно передвигаемся, явно интенсивнее, чем того требует ситуация. Сержанты сначала пижонили в своих квадратных, нагуталиненых шапках, тогда как "духи" уже давно утеплились по максимуму. Подгонять никого не требовалось, все и так пыряли, чтобы не замерзнуть. Наконец откровенно задубев, командиры разорвали ушитые шапки, откатали клапана, подняли воротники и, отобрав у "духов" лопаты, сами впряглись в работу. В обед пришла машина, и все, быстренько порубав, опять схватились за орудия труда. Производительность совковых лопат была не велика, но ударный труд полсотни бойцов давал результаты. Выбрав оптимальный ритм,  при каждом броске лопатой обязательно переминаюсь с ноги на ногу, проверяя, чувствуются ли в сапогах распухшие комки замороженных пальцев. С лопаты размеренно слетает белая пудра, с каждым броском обнажая поверхность облицовочного "кабанчика". Выложенная плиткой площадка неестественно дико смотрится посреди снежной пустыни огромного полигона. Из-под заиндевевших шапок выглядывают красные, обветренные лица курсантов, с потрескавшимися от мороза губами.
Наконец день закончился. Задубевшие "духи" забирались в кузов, громыхая колодками бесчувственных ног, падая на дно и скамейки. От тряски начали немного согреваться, а ноги отделились совсем. С трудом ворочаю пальцами в деревянных кирзачах. Вот и родное КПП. Как горох посыпались из кузова будущие командиры боевых машин. У КПП стоит разрисованный УАЗик с бортовой надписью ВАИ, а приземистый подпол с шоферскими бабочками в петлицах распекает лейтенанта Тимохина и водилу. Он отобрал у "руля" права за нарушение правил перевозки людей. Тимоха пытался взять вину на себя, но со словами: "Дешевый авторитет зарабатываете, товарищ лейтенант",; подпол сел в машину и отчалил. "Духи" строились у ворот, предвкушая близость теплой казармы, а водила, зло сплюнув, залез в кабину и, сердито взревев мотором, "шишига" потащилась в сторону КТП.
Теперь целыми днями мы торчали на полигонах. Поднимали и ночами, надо было успеть, широкие лампасы не потерпят глубоких сугробов. Придворные дивизии с утра до ночи тренировались, проводя учебные бои. В чистом поле дымили их громадные палатки, им было еще хуже, хотя с другой стороны они хоть делом занимались. Однажды на занятиях, в лесу, взвод напоролся на стоящую в засаде самоходку "Акация". Мороз был за двадцать градусов. Из утробы монстра вылез черный от грязи, промороженный экипаж. Поблескивая одними зубами и белками глаз, они стрельнули закурить, предоставив любопытным возможность осмотреть боевую машину. Глядя на них, в очередной раз убеждаюсь, что наши тяготы и лишения не самые суровые.
А ночью опять, в свете фар окруживших площадку машин мелькали совковые лопаты. С очередной сотней зомби с честью выполняю спецзадание. Когда в субботу вечером вернулись с работ, почувствовал себя хреново. На части разрывалась больная голова, сам горел в жару. Подошел Арапов и сказал, что завтра надо бежать пятерку на полковых соревнованиях. Я сообщил о своем недуге и тогда сержант предложил дилемму ; или бежать кросс, или ехать вместе с батареей на полигон на весь день, третьего варианта не было. Утром, встаю окончательно разбитым и выбираю из двух зол меньшее. Позавтракав, батарея укатила на работу, а команда пошла за лыжами. Меня знобит. Застегнув на сапогах крепления, перетаптываюсь в ожидании старта. Наконец выкрикнули фамилию и, скинув шинель, выдвигаюсь на исходную. Клапана шапки завязаны на затылке, по лыжному, грудь теснит лямками тряпичный номер. Уходя со старта, не особенно надеюсь добежать. Утром я остался на гонку, решив, что лучше отмучаться полчаса, чем весь день мерзнуть на ледяном ветру.
И вот старт. Резко беру с места. Пробежав метров триста, чувствую, что силы кончились, ноги стали ватными, горло засвистело и в глубине его появилось ощущение вкуса крови. Но, имея за плечами приличный спортивно-соревновательный опыт, знаю, что это ощущение обманчиво, надо перетерпеть и откроется второе дыхание, организм перестроится и приспособится к нагрузке. Сомнения возникают только в связи с теперешним состоянием. Как ни странно, организм не подвел. Метров через 200 я вновь почувствовал уверенность и силу. И, наращивая темп, побежал по накатанной лыжне классическим стилем, высоко выбрасывая назад лыжные палки. Догоняя очередного соперника, привычно выкрикиваю: "Оп!", как принято у лыжников, а когда все же лыжню не уступают, выхожу в сторону, на снежную целину и, форсируя темп, обгоняю упрямца, особо строптивых, скидывая с лыжни в сторону. Все-таки слабость сказалась, и буквально перед самым финишем меня обогнали двое сослуживцев, от которых сначала прилично оторвался. Вот и финиш. Отдышавшись, иду к фляге с чаем, который без ограничений выдаёт дежурный поваренок. Чай выкатывали после каждого кросса. С наслаждением глотаю чуть подслащенную горячую жидкость, радостно думая о том, что на сегодня отстрелялся. Недаром говорят "клин клином вышибают", болезнь ушла, как и не было. Я сидел в теплой казарме и смотрел воскресную сказку про армию. Сержанты уехали на полигон, и весь день лыжников никто не трогал. Мы вдоволь насмотрелись телевизор, а перед ужином, в казарму опять втягивалась промерзшая, заиндевевшая батарея.

Наконец учения закончились, и полк включился в учебный процесс. Сюда входили полевые занятия, учебные занятия на боевой технике и теоретическая подготовка в классах. Теоретические занятия в поле были не особенно эффективны. Мы стояли в лесу по колено в снегу и слушали взводного. Сложно что-то понять и запомнить стоя весь день на морозе. В боксах, в автопарке тоже было холодно. В классах потеплее, изучали по плакатам устройство БРДМ, по очереди выбегая на улицу, где к учебному корпусу подъезжала боевая машина. Там предстояло освоиться практически. В БРДМ было тепло, водитель весь день не глушил двигатель. Запрыгиваю в люк, передо мной чумазый "руль" с нашего призыва. До взвода вооружения он служил с нами в одной батарее.
; Ну, где тут чего?
; Да я сам ничего не знаю, мое дело баранку крутить, ; ответил он.
Я погрелся минут десять. Внутри все выглядело по-другому, сразу узнал только кренометр, который  наглядно демонстрирует горизонтальность установки машины, т.к. при существенных отклонениях ракета может не сойти с направляющей. Попялившись еще немного в визир, отправляюсь в класс. Вообще машину подогнали старую, "Крокодил" (БРДМ;1), их уже снимали с вооружения.
Параллельно шёл настрел на тренажерах. Стрелять ракетами не представлялось возможным, они стоили как новая машина. На стрельбах офицеры шутили:
; Очередные "Жигули" полетели.
Вторая батарея обучалась на старый комплекс 9М133 "Малютка", управление снарядом осуществлялось по проводам. Тренажеры тоже старые, с ламповой аппаратурой, размещались в КУНГах на базе ЗИЛ;157. Времени на стрельбу днем не хватало, и поэтому полк стрелял круглые сутки. Курсанты всю ночь по очереди будили друг друга и бегали к развернутым на территории тренажерам. Меня растолкал очередной вернувшийся. Нехотя, выбираюсь из теплой постели, быстро одеваюсь и выскакиваю в морозную темень. Ночь хорошая, все небо в звездах, мороз прихватывает открытые части тела. Резво бегу. Вот и машины, два 157-х ЗИЛа и 66;я из второго дивизиона. Я потянул дверь КУНГа. Вопреки ожиданиям, внутри оказалось тепло и уютно. Ламповая аппаратура выделяла столько тепла, что в КУНГе было жарко в любой мороз. Стрельбы проводили два молодых сержанта. Алиханов молча кивнул на обтянутый дерматином ящик с ЗИПом. Сажусь на него, и жду, пока не отстреляется предыдущий курсант, потом он бежит будить следующего, а я перемещаюсь на его место. Второй сержант крепко спит на крышке бензоагрегата.
Я впервые уселся за пульт управления. Тренажер напоминал собой игральный автомат, в котором смоделировано рабочее место оператора.  Берусь руками за ручку управления и приникаю к визиру. На экране ярким эллипсом светится имитатор цели. Он может передвигаться в различных направлениях, а также менять свои размеры, имитируя удаленность. Нажимаю пусковую кнопку и, сбоку появляется светящаяся точка, обозначающая горящий трассер реактивного снаряда. В задачу оператора входит: рассчитав время полета в зависимости от удаления цели, на подходе к ней завести ракету в контур. При попадании, звуком имитируется взрыв. Задача оказалась архисложной. Светящиеся точки разлетались в разные стороны, не желая подчиняться неумелым рукам и, просидев минут 30, я так и не смог поразить даже неподвижную, крупную цель. Вообще специальность оператора ПТУР была действительно очень трудной. Существовали стандартные таблицы уже рассчитанного полётного времени ракеты, в зависимости от удаленности цели, но это примерно. Необходимо было делать поправку на фронтальное приближение или горизонтальное перемещение и держать трассер все время над контуром, дабы он не зарылся в землю раньше времени и заводить в контур при максимальном приближении, при передержке ракета пролетала выше. Вскоре прибыл сменщик, и я отправился в казарму. У шкафа с шинелями дремал очередной «фишкарь». Чтобы пресечь повальное воровство шинелей, теперь весь взвод сидел по ночам у шкафа, по 15 минут каждый, менялись в течение всей ночи. Пытались накрываться шинелями для тепла, но их тырили прямо со спящих. Прятали всё, по команде "отбой" под матрац летел ремень, рукавицы, под подушку  шапка, под кровать ; сапоги. Новый метод был эффективнее, а днём у шинелей сидел кто-нибудь из инвалидов.

Наступил день, когда "духи" должны были пройти боевое крещение ; обкатку танками и метание боевых гранат. За неимением танков нас обкатали МТЛБ. Мы сидели в траншее, когда сверху пролязгал гусеницами тягач. Все-таки танками, наверное, более впечатляет. Но с ними мне еще придется столкнуться. На следующий день по плану метание гранат.
Утром, после завтрака, командиры взводов брали с курсантов подписку о том, что те прошли инструктаж по ТБ. Когда мы подписывали документ, взводный слезно просил всех обязательно предупредить, если кто-то левша. Оказывается, год назад на метании гранат произошел забавный случай.
Процедура проходила на учебном поле. Подразделения находились метрах в ста от места метания. Взводный сидел в глубоком, в человеческий рост окопе, куда по очереди спрыгивали курсанты. Перед ним стояли два ящика, один с гранатами, другой с запалами. Он брал гранату, вывинчивал пробку, вкручивал на ее место запал и передавал курсанту, повторяя при этом одну и ту же фразу:
; Возьми гранату в правую руку, разогни усики, сними чеку, теперь бросай.
После этого они приседали на дно окопа, граната взрывалась, курсант выбирался наверх, а навстречу ему уже бежал следующий, процедура повторялась.
Некоторые "духи" панически боялись гранаты. И действительно, я потом убедился на себе, она внушала определенный страх. Где-то в глубине души таились сомнения по поводу исправности и безопасности ее предохранительного механизма.
Батарея, состоявшая из 150 человек, почти отбросалась, когда на дно окопа спрыгнул очередной боец. Лейтенант произвёл уже до автоматизма отработанные действия с гранатой и, произнеся указанную выше магическую фразу, протянул ее курсанту. Курсант оказался левшой и к тому же из той самой робкой категории. Точно выполняя вводные офицера, он взял гранату в правую руку, а левой, снял чеку.
; Теперь бросай, ; устало произнес взводный. Привыкший всю жизнь выполнять основные операции, в том числе и метание, левой рукой, курсант, видимо зациклившись на собственном страхе, неожиданно метнул чеку, после чего окончательно растерявшись, уронил гранату под ноги, хотя до этого удерживал предохранительную скобу плотно прижатой к корпусу боеприпаса, и реальной опасности не было. Граната РГ;42 наступательная, с паспортной убойной силой до 25 метров, но видимо ощущение ее присутствия в непосредственной близости от ног, было настолько неприятным, что за те три секунды пока горит замедлитель, офицер с бойцом, как два реактивных геликоптера, успели покинуть окоп. Граната разродилась осколками на дне убежища, не причинив никому вреда. С тех пор, взводный предпочитал заранее выяснять наличие у курсантов физических отклонений. У нас же все прошло без происшествий. Я стоял вместе со всеми в ста метрах от места метания, повернувшись к нему спиной, т.к. иногда до нас добирались уже на излёте, вялые осколки. Лицом стоял только любивший порисоваться, "бесстрашный" командир 5-го взвода, старший лейтенант Круглов, и был за это наказан. Слабеющий, пьяный осколок легонько шлепнул его по натянутой на выпяченной груди шинели, чем вызвал радостное оживление среди присутствующих офицеров, после чего Круглов перестал испытывать судьбу.
Дождавшись своей очереди, я бегу к окопу, радуясь возможности немного согреться. Сходу спрыгнув в глубокую яму, получаю в руки готовый к бою боеприпас. Выдёргиваю чеку, и плотно прижимая предохранитель, ощущаю учащенное биение сердца. В израненную "духовскую" душу ползучим гадом закрадывается сомнение. А вдруг на производстве допустили ошибку. Такое иногда случалось на отечественных предприятиях. Коротко замахнувшись, резко выбрасываю руку вперед, торопясь избавиться от страшной игрушки, потом, как учили, сажусь на дно окопа. Послышался глухой хлопок, затем команда:
; Из окопа!
Осклизывая мороженными сапогами по стенке ямы, спешу выбраться из нее, освобождая место очередному метателю, из-за быстроты исполнения так до конца и не осознав всей глубины произошедшего события.

Батарея возвращалась в полк, и "духи" набивались в курилку, пытаясь немного оттаять после длительного закаливания. Но вскоре благодушная обстановка, царящая в курилке, была нарушена появлением двух молодых сержантов. Это командирский водитель Лесик и тренажерист с нашей батареи. Звучит знакомая фраза: "Съебались отсюда, быстро!" "Духи" покорились и замороженным стадом тронулись к выходу. Прежде чем выпустить очередного бойца из западни, "молодые" решили позволить себе небольшое развлечение, легкий боксерский тренинг, используя живой материал в качестве тренировочной груши. Получив серию ударов по корпусу, очередная жертва вылетала в расположение. Внешние данные сержантов не особо впечатляли, были они небольшого роста и очень молоды. Очередь дошла до меня. Я весь внутренне подобрался и напрягся. Лесик уже приготовился нанести первый удар, но видимо что-то почувствовав, взглянул мне в лицо. Рука его повисла в воздухе. Второй сержант тоже поднял глаза. Возникла неловкая пауза, после чего они чуть ли не хором закричали, чтобы я валил отсюда, как можно быстрее. Я не заставил себя упрашивать. Уже оказавшись за дверью курилки, снова услышал за своей спиной монотонные удары и радостное повизгивание. Потом долго размышлял, почему же меня не тронули. Видимо в выражении глаз и лица присутствовало что-то настолько необычное, что они не решились. А в тот момент я был удивлен не меньше сержантов.
Ночью, возвращаясь из туалета, я увидел как дежурный по батарее со своим земляком, заметив высунувшуюся из-под одеяла голую "духовскую" ласту, решили скоротать время в старинной солдатской забаве - "велосипед". Дежурный сделал толстую бумажную скрутку и, не торопясь, заправил ее между торчащими из-под одеяла пальцами. Затем, ехидно улыбаясь, в предвкушении интересного зрелища, поднес к ней спичку. Скрутка занялась веселым огоньком, который дойдя до грязных "духовских" перстов, сделал свое горячее дело. Ласта рефлекторно дернулась, затем к ней подключилась вторая и, раскручивая в воздухе невидимые педали, несчастный несколько раз лягнул спинку кровати. Одеяло слетело на пол. Глухо рыча, как медведь-шатун, полусонный "дух" уселся, судорожно выковыривая из пальцев остатки тлеющей бумаги. После чего несколько секунд  недоуменно таращился, на переломившихся от смеха организаторов шоу. Затем, закусив надувшуюся от обиды губу, с головой нырнул под одеяло, поджимая к животу обожженную ногу. Я быстренько прошмыгнул мимо сержантов, не без основания опасаясь быть вовлеченным в спектакль. В памяти всплыли слова тоста из микродембельской книжки: "Я пью за тех, чья молодость в шинели и юность перетянута ремнем, а гордость, как окурок сигареты раздавлена солдатским сапогом". Прыгнув в койку и, старательно подоткнув одеяло под ноги, мгновенно вырубился.
Заканчивался второй месяц зимы. В полк из Москвы приехал какой-то полковник, с лекциями по политике. Он выступил на политзанятиях в батарее, и надо отдать ему должное, лекция была довольно интересной относительно того, что нам приходилось слышать ранее. Правда, из-за постоянного недосыпа, возникали проблемы с восприятием. В конце лекции полковник торжественно объявил, что мы должны гордиться тем, что в нашем дивизионе в 1-ой батарее служит сын советского дипломата, посла СССР в Италии. Он был на полгода старше призывом, и как большинство москвичей чванлив и заносчив, погрязший в своем столичном снобизме. По окончании учебки, был оставлен при штабе. По рассказам его сослуживцев "духи" знали, что в армию он напросился сам, хотел познать жизнь, хотя откосить не было проблемы. Делать не умел абсолютно ничего, потому как воспитывался с домработницей. Заступать с ним в наряд было мукой, никогда веника в руках не держал.

Днем раздали письма и извещения. Двоим из взвода, пришли посылки, и они отправились в артполк на почту. Но после ужина батарею построили в баню, и раздел посылок опять пришлось перенести. По дороге личный состав традиционно пел, совершенствовался в строевой ходьбе, и пару раз, заняв круговую оборону, успешно отбил атаки вражеских самолетов.
В бане, быстро раздевшись, я одним из первых проскочил в мойку и, наскоро помывшись, вышел в раздевалку, дабы успеть выбрать белье и портянки получше. Отмытый взвод постепенно экипировался. Я ненадолго отлучился, а вернувшись, застал интересную картину. Двоим, не хватило белья. Один, голый тихо сидел на скамейке, а второй, маленький и щуплый Дубенко, родом из подмосковной Железки, большой любитель распределения посылок и других материальных благ метался между банными шкафчиками.
; Первый взвод, ; орал он, ; отдайте белье, я сейчас всем рожи порасшибаю, узнаю кто взял или спрятал, порву гадов!!!
Первый взвод весело улыбался, слишком уж внешний вид Дубенко не соответствовал угрозам. Однако ему было не до смеха. Перспектива топать по морозу в одном х/б его явно не привлекала. В очередной раз, обводя сослуживцев бешеным взглядом, он задержался на Осонове. Маленький киргиз из далекого ошского кишлака тихо стоял в сторонке, умиротворенно сложив на животе крохотные ручки. Судя по выражению лица и сощуренным, без того узким, противопыльным глазам, был абсолютно далек от возникшей проблемы. Дубенко неожиданно стих, лицо приняло озабоченное выражение, и в воздухе повис вопрос без адреса:
; А почему Осонов такой толстый?
После чего фигура бывшего чабана стала центром всеобщего внимания. Дубенко подошёл к Осонову, ощупал его, и страшная догадка закралась в его душу. Руки заскользили по пуговицам, а тот, как-будто очнувшись, что-то закурлыкал, пытаясь возмущаться на своем непонятном наречии. Под х/б у Осонова оказалось три пары нижнего белья. Дубенко округлил глаза и, сбив его с ног, вместе с товарищем по несчастью долго волтузил по несвежему банному кафелю. После того, как справедливость была восстановлена, осоновский земляк Юлдашев, прилично говоривший по русски, попытался выяснить  причину, побудившей Осонова так нагло присвоить себе чужие вещи. Он объяснил это тем, что сильно мёрзнет.
Батарея, молча, топала в полк. Сержанты, получив в бане заряд положительных эмоций, оставили "духов" в покое. Я шагал в середине строя, радуясь бодрящей морозной погоде, неожиданной передышке и размышлял о загадках восточной души.
Вернувшись в казарму, батарея без происшествий отбилась, а на раздел посылок времени выделено не было. В общем-то самое ценное из них уже изъято сопровождающим сержантом на почте, поделено между ветеранами и т.д. Но оставалось самое главное, то, что не было нужно выше перечисленным ; сушки и дешёвые леденцы. Дубенко уже успел определить причитающуюся каждому долю.
Четко укладываясь в норматив, взвод нырнул под одеяла. Свет в расположении потух, хождения прекратились, все стихло. Казарма провалилась в очередной, полуобморочный сон. Только первый взвод не спал, "духи" ждали. Наконец в полумраке послышался долгожданный шорох. Дубенко приступил к своей тяжелой и небезопасной работе. Проделывал, он это не совсем бескорыстно, имея с каждой посылки дополнительную пайку. Он полз под длинными рядами металлических шконок, волоча за собой посылочный ящик с лакомствами. В ту ночь каждому выломилось по две сушки и две конфетки, «курсы» ждали своей очереди, напряженно вслушиваясь в приближающийся шорох. Раздатчик замирал под койкой очередного счастливчика, и из черной подкроватной бездны появлялась худая, жилистая рука, сжимающая пайку. Некоторое время над расположением взвода висел шум, образованный шуршанием фантиков, усиленный звуками скоростного поглощения сушек и леденцов, постепенно затихающий вслед за шарканьем  посылочного ящика.
Минут через десять, если бы дежурный по батарее уделил расположению первого взвода чуть больше внимания, он мог наблюдать необычную картину ; по два аккуратных бумажных комочка на прикроватных тумбочках.  Фантики никто не раскидывал, утром предстояла уборка. На подъеме каждый сунет их в карман и выбросит на улице.
А ночью в третьем взводе произошел забавный случай. Разбуженный боец был озадачен чисткой сапог для своего "замка". Не разобравшись спросонья, он до блеска отдраил сапоги спящего на соседней койке "духа". Утром "замок" с искренним недоумением разглядывал грязные ботфорты, а не менее озадаченный боец с соседнего ложа, не решался погрузить свои недостойные кегли в зеркальные футляры.
Случай этот изрядно повеселил окружающих, а несчастный, допустивший роковую неточность, взбодренный могучим сержантским "челимом" уже через пять минут с энтузиазмом взялся за приведение в образцовый порядок батарейного клозета.

Завертел поземками последний месяц зимы. В батарее наконец появился вернувшийся из длительной командировки замполит, капитан Скороход. В начале месяца в пятом взводе произошел инцидент, получивший неожиданную огласку, и мероприятия, проводимые по этому поводу, как нельзя удачно вписались в возобновленную при Андропове борьбу с неуставными взаимоотношениями.
Командир отделения этого взвода младший сержант Александров, очень некорректно повел себя по отношению к курсанту Полякову и вдруг получил неожиданный отпор. Не потерпев такого отношения к младшему комсоставу, Александров, сдернув с пояса ремень и захлестнув его на руку, нанес Полякову удар бляхой, размозживший ему ушную раковину. Поляков же, шокированный сильной болью, нанес сержанту ответный удар, после чего они сцепились. За этим занятием их и застал замполит, в результате чего дело выплыло на свет божий. Поляков ходил в героях, а ухо, претерпевшее значительные изменения в диаметре и объеме, дерзко торчало перпендикулярно круглому стриженому черепу. За пределы батареи дело решили не выпускать и поэтому судили Александрова комсомольским судом. Он вначале собрания вел себя вызывающе, но постепенно сник и замолчал окончательно. Замполит ставил вопрос об исключении, что по тем временам было очень серьезным наказанием. Батарейный комсорг, как мог, пытался защитить однопризывника, а взводные групорги мямлили что-то неопределенное, не желая портить отношения с сержантским составом. В итоге сошлись на строгом выговоре с занесением в учетную карточку, что тоже являлось достаточно суровым взысканием. Учли молодость и педагогическую незрелость сержанта. То, что дома его ждет жена и маленький ребенок и, что надо дать ему шанс, т.к. жизнь только начинается, после чего всем стало ясно, что он является первым кандидатом на отправку весной в войска, как несостоявшийся учебный сержант.
Вообще Александров славился своей вспыльчивостью и борзостью. Однажды, стоя в гарнизонном карауле, он прямо в комнате начкара минут десять держал взводного под дулом взведенного автомата за то, что тот позволил себе в адрес сержанта какие-то серьезные публичные оскорбления. Выдернув из пирамиды АКМ и  примкнув к нему рожок, Александров вломился к нему в помещение и, передернув затвор, в течение вышеуказанного времени высказал последнему всё, что о нем думает, не стесняясь в выражениях. Сержант находился практически в состоянии аффекта, и напрягшийся на спусковом крючке палец заставил остановиться потянувшуюся к кобуре офицерскую руку. Белый, как мел и мокрый, как новорожденный котенок старлей, молча, выслушал разводного и после его ухода не предпринял никаких действий, дабы не позориться перед коллегами. Случай тот стал достоянием гласности в узких кругах, т.к. при этом присутствовали двое свидетелей, "духи" из бодрствующей смены, оказавшиеся рядом с полуоткрытой дверью, за которой всё и происходило.
Приближалась середина февраля. По всей стране 16-го числа объявлены выборы. Т.к. военнослужащие срочной службы являлись полноправными избирателями, то мероприятие было обставлено с той же помпезностью, что и на гражданке. В первой батарее установили красную фанерную урну для бюллетеней, а расположение украсили навороченным в мощные сборки кумачом.
До армии мне уже доводилось несколько раз участвовать в выборах. Народ привлекался, как правило, громкой музыкой, буфетами и каким-нибудь дефицитом. Воспоминания об этом празднике были смутными. Приходили, регистрировали паспортные данные, получали какие-то бюллетени и, не глядя, опускали в урны, а затем спешили в буфет пить пиво.
16-ого было воскресенье. Незадолго до этого я получил письмо из дома, в котором родители сообщали, что собираются приехать. Накануне, в субботу утром, батарея готовилась к ПХД, и я был вызван к комбату. Со скудной солдатской зарплаты уже давно собраны средства на покупку тетрадей, ручек и т.д. для занятий. В каждом взводе "духи" приобретали это за свой счет, и комбат все собирался отпустить меня в городок за покупками.  Сегодня ему напомнил об этом "замок", т.к. дело не терпело отлагательства.
Я зашел в канцелярию, доложил. Комбат коротко взглянул исподлобья и сказал, чтобы я отправлялся, но т.к. чистых бланков увольнительных нет, надо сделать финт ушами, т.е. взять посыльного со своего взвода, у которого свободный выход, самому повесить на ремень штык-нож и прикинуться дневальным. В случае столкновения с патрулем, говорить, что дневальный направлен в помощь посыльному для важного мероприятия у командира взвода. Посыльным к взводному был мой заместитель Быков, который очень обрадовался такому делу. Лучше гулять по городку, чем скрести боксы на ПХД.
Мы благополучно миновали КПП и отправились в соседний полк, где был небольшой магазинчик. Стояла настоящая зимняя погода, несколько необычная для февраля. Почти полное безветрие, яркое солнце, чуть больше 20 градусов мороза. Мы, не торопясь, брели по трассе, наслаждаясь временной свободой, благополучно проникли на территорию соседней части, затем посетили другие торговые точки, но день сложился не удачно, купили только ручки. Уже возвращаясь в полк, увидели вдалеке двигающийся навстречу патруль. Рядом как раз оказался дом взводного, и мы, не задумываясь, свернули к нему. Заходя в подъезд, заметили, что патруль повернул за нами. Поднявшись на четвертый этаж, выглянули в подъездное окно. Патруль, не торопясь, усаживался на скамейки перед входом, видимо с твердым намерением дождаться потенциальные жертвы. Используя последнюю возможность, Быков позвонил в дверь, но никого не было дома. Лаз на чердак оказался закрыт. Высиживать было бессмысленно, минут через 5-10 один из них прочешет подъезд. В конце концов, мы ничего не сделали. Быкову вообще ничего не угрожало, у меня была легенда.
Спустившись вниз, предстаём перед патрулем. Напарник предъявил свою карточку и к нему потеряли интерес. Я плёл что-то про комбата, взводного, дневального и капитан, начальник патруля, казалось, уже почти поверил, но, оглядев меня еще раз, весело произнес:
; Да вы не подшиты, товарищ солдат, нарушение формы одежды.
И тут я вспомнил, что утром не успел подшиться, а в суматохе совсем забыл об этом. Надежда рухнула, эта губа. Отдаю Быкову ручки, оставшиеся деньги и в сопровождении двух патрульных бреду в сторону гарнизонной гауптвахты, уже совершенно не радуясь искристому снегу.
Мы прошли окраину городка, пересекли трассу и, срезая путь, углубились в густой сосняк. Двигаясь по узкой, натоптанной в глубоком снегу тропке, упершись грустным взглядом в серую суконную спину одного из конвоиров, я с тоской думал о том, как завтра на КПП появятся родители, и им сообщат, где я. Мне до боли было жалко потраченного ими напрасно времени. Того, что они будут мерзнуть в электричке и потом таскаться здесь по морозу. Всё складывалось - хуже не придумаешь, да было бы хоть за что.
Вскоре сосняк кончился, и вдалеке показались знакомые очертания гарнизонной губы. В караульном помещении с меня сняли ремень со штык-ножом, потом вывели на улицу и передали выводному.
Будучи не один раз в гарнизонном карауле, ни разу не попадал в выводные и, поэтому губу представлял плохо. Но сколько веревочке не виться, не в той роли так в этой.
За мной закрылась шипастая дверь обезьянника, обнесенного колючей проволокой, и я окончательно ощутил себя арестантом. Просторная шинель непривычно болталась. Невдалеке увидел с десяток губарей, занимающихся уборкой территории. Губари бодро передвигались, подгоняемые охраной, а их безремённые шинели напоминали дурацкие бабские платья. Выводной провёл меня узким, серым коридором и запустил в одну из камер. Это была большая камера, в которой находилось два десятка человек. Контингент оказался самый разнообразный по родам войск, званиям и срокам службы. Я ответил на пару вопросов, из какой части и за что загремел, больше интереса никто не проявил. Как ни странно, нары не были пристегнуты к стенам, хотя время приближалось к полудню. Я уселся на голый деревянный щит, быстро скинул шинель, х/б и, достав из-за переднего клапана шапки иголку с ниткой, а из кармана старую грязную подшиву, мгновенно подшился. Наивно думал, что если возникнет вопрос о причине задержания, скажу, что подшивка была не свежей, а то, что не был подшит, вообще капитану показалось, и это будет являться смягчающим обстоятельством.
Через полчаса меня и еще троих человек вывели на улицу, и мы присоединились к уборщикам территории. Четверых вновь прибывших бросили на перевозку снега. Плотно спрессованный снег нарезали большими кубами и укладывали на сваренные из труб тракторные сани. Максимально загрузив транспортное средство, "духи", как бурлаки впрягались в лямки и, упираясь изо всех сил, волокли их метров за 300 от места загрузки. С какой целью это делалось было совершенно не понятно, но мне потом объяснили, что это один из способов исправительно-трудового воспитания, придуманных лично начгубом. За ударным трудом незаметно пролетело время до обеда.  Выводные загнали арестантов в камеры. На этот раз меня поместили в другую камеру, во времянку (камера временно задержанных). Я слышал, что во времянке могут содержать до трёх суток, а кормить было не положено. Без соответствующего документа ; записки об арестовании, никто не поставит задержанного на довольствие. И питание временщиков зависело от настроения начгуба, человечности выводных и характера начкара.
КВЗ представляла собой даже не комнату, а скорее напоминала коридор, шириной  немногим больше метра и длиной около трех. В дальнем торце, под потолком, виднелось небольшое окошко, забранное решеткой из толстой витой арматуры. Установленное снаружи стекло разбито, видимо еще летом, похоже, в жару в камере было нечем дышать, а сейчас под окном наморозило толстый слоей грязного льда. Вдоль грубых, сырых бетонных стен располагались длинные, узкие, шириной 10-15 см скамейки. Судя по всему, камера предназначалась для размещения 6-8 человек на небольшой срок. Но после того, как дверь захлопнулась за последним, я насчитал 18. По шестеро удалось втиснуться на каждую лавку, остальные сидели на руках друг у друга.
Еще по дороге на губу я твердо верил, что Быков доложит в батарее о случившимся, и комбат обязательно примет меры к моему освобождению. Но время шло и, окончательно потеряв надежду, я стал готовится к худшему.
Начался обед, губари гремели мисками и ложками, а времянку кормить никто не собирался. После усиленной трудотерапии на морозе жрать хотелось как никогда. Некоторые сидели здесь уже не первые сутки. У одного из временщиков среди выводных оказался не то земляк, не то однополчанин.  В конце обеда, нарушая порядок и рискуя самому остаться на губе, что довольно часто происходило с выводными, он, приоткрыв дверь, сунул в камеру полбачка вареной сечки. У меня уже включились рефлексы, направленные на выживание. В бачок одновременно залезли несколько рук, и мне тоже удалось урвать горсть уже холодной сечки. Зачистив кастрюлю, ее скорее вернули в коридор. Обед закончился. В камере, мягко говоря, прохладно, и обитатели времянки, подняв воротники и запихав руки в рукава шинели, нахохлились, как воробьи, сидящие рядком на ледяных зимних проводах.  Упершись друг в друга лбами, мы дремали чутким арестантским сном.
Часа через три вновь загрохотала железная дверь и двое зэков были приглашены для выполнения ответственного спецзадания. У меня уже затекли ноги и, я основательно задубел, поэтому сразу согласился. Я уже давно усвоил, что в сильный холод спасением является только движение. Я не мог, как другие, спать в мороз на караульной вышке или прислонясь к забору, и поэтому свои два часа в карауле всегда бодро перемещался по периметру поста.
Вываливаемся с сотоварищем в морозную тишину и невольно любуемся контрастным черным небом, пробитым яркой мозаикой светящихся звезд. За колючкой виднеются припорошенные, величественные ели и сосны. Снег звонко хрустнул под деревянными кирзачами. Сзади стукнула входная дверь, и выводной бесцветным голосом произнес:
; Рули направо…
Тропинка монотонно заскрипела под тремя парами сапог. Через минуту оказались на заднем дворе, где нас встретил непонятный человек ; высокий, худой, с висячими казацкими усами, с виду лет сорока. Оказалось, это "партизан", попавший на губу со сборов запасников. Он кантовался здесь уже третью неделю и стал кем-то вроде завхоза.
Задание состояло в том, что надо в больших термосах перетаскать за территорию губы всякую парашу, выливая всё это в отхожее место, после чего термоса зачистить изнутри снегом. В случае ударного выполнения работ завхоз обещал по полной кружке оставшихся от компота яблок. Соблазн был велик, и новоиспеченные губари рьяно взялись за дело. Мы таскали тяжелые термоса, вытряхивая из них наполовину замерзшие отходы, а потом, накидав туда снега, лезли  внутрь почти потерявшими чувствительность руками, зачищая алюминиевые стенки.
Через пару часов работа закончена, и мы предстаём пред светлыми очами старого "партизана". Завхоз слово держал и, уже с горкой наполнил большие солдатские кружки компотными яблоками. Мы с товарищем по несчастью, который оказался однополчанином и влетел тоже за какую-то ерунду стояли перед ним в короткой шеренге из двух человек, чуть ли не по стойке смирно. По своей торжественности процедура напоминала вручение боевых наград или поощрительное фотографирование у знамени части.
Благодетель уже взял кружки в руки, желудок радостно уркнул, выделение обильной слюны заставило совершить кадык возвратно поступательное движение, но вдруг из темноты вырвался зычный крик выводного:
; Кто из противотанкового полка? Давай бегом, за вами приехали.
Как не велико было желание вкусить божественных плодов, но свобода дороже. Мы метнулись в темноту и, выскочив на освещенный плац, увидели перед собой начальника штаба дивизиона майора Еремеева.
; За что сидишь, сынок? ; обратился он к напарнику. Тот начал что-то буровить в свое оправдание. Не дослушав, майор растянул рот в широкой улыбке:
; А ну бегом марш в машину! Ну, а ты за что? ; перевёл он взгляд в мою сторону.
; Меня комбат… Мы с посыльным, за тетрадями… ; подобострастно заблеял я, беспокоясь, что причина не окажется достаточно уважительной. Начштаба не дал договорить и гаркнул:
; Ждет тебя твой комбат, а ну бегом…
Я рванул вперед, как сходящий с направляющей ПТУРС после срабатывания стартового двигателя. Забежал в караулку и получил там свой ремень, к счастью вместе с ножом. Деревянный духовской ремень ценности не представлял, а вот штык-нож могли пристроить, такое на губе случалось не раз. В этом случае я имел бы серьезные неприятности. Караул менялся. Промчавшись через плац, почти не касаясь заднего борта, перебросил окоченевшие конечности в промороженный кузов дежурной полковой "шишиги", и уже через несколько секунд счастливые зеки тряслись на местных ухабах, радуясь неожиданной удаче.
На ужин опоздали, зато успел на построение, батарею вели в МуДО на концерт, посвященный выборам. И вообще все оказалось просто. В этот вечер в КВЗ на гауптвахте не осталось никого, т.к. во время выборов все не арестованные должны быть на местах, вот нас и хватились, т.к. планировалось мероприятие большой политической значимости.
Я сидел на откидном деревянном стуле кинозала, таращился на сцену, где молодые девчонки преклонного возраста, наряженные в национальные костюмы, исполняли очередной танец одного из братских народов СССР и, уже окончательно согревшись, постепенно погружался в сладкую дремоту.
А утром, поднятая по тревоге батарея, стройными рядами спустилась на первый этаж и четко, по солдатски отголосовала неизвестно за кого. Проходя через коридор, образованный офицерами, "духи" получали из рук замполита сложенные пополам бюллетени и тут же опускали их в урны, отдавая свои бесценные голоса очередному достойному.
После завтрака получаю известие с КПП, что ко мне приехали и, выписав у комбата уже настоящую вольную, на несколько часов сваливаю из этого осточертевшего, но ставшего уже таким родным, дома.
Обняв мать с отцом, тут же, не выходя с КПП, приступаю к трапезе, жадно компенсируя образовавшиеся накануне пробелы в приеме пищи, после чего мы отправились гулять и даже сходили в МуДО в кино. Вечером родители уехали, я вернулся в казарму, и солдатская жизнь потекла своим чередом, не балуя защитников радостями и разнообразием. А впереди уже маячил самый большой солдатский праздник ; день СА и ВМФ.

Батарея жила ожиданием торжественного события. В ту последнюю предпраздничную неделю мне удалось пристроиться в хор. В хор мечтали попасть все. Участники освобождались от несения службы для посещения репетиций, со всеми вытекающими последствиями, такими как кафе и кино. Несмотря на то, что я неплохо пел на гражданке под гитару, продержаться удалось всего одну репетицию. В хоре, оказывается, петь не так просто.
; Непобедимая и легендарная, в боях познавшая радость побед…; гундосил я так сильно, что руководивший нами майор, быстро вычислив источник помехи, попросил меня больше на репетиции не приходить. Стоя на очередном разводе в караул, я с тоской вспоминал тёплый, светлый кинозал МуДО и шикарную витрину офицерского буфета.
 Караул расписали, и мне достался третий пост, слава богу, что не второй ; автопарк. Внутренний караул охранял семь постов. Первый пост у знамени части. Второй ; автопарк, третий ; склады ГСМ. Четвертый ; продсклады, пятый ; вещевые, а также склад оружия и боеприпасов, шестой ; секретной техники и вооружения и седьмой ; вынесенный далеко за территорию части стационарный ППЛС (пункт приема личного состава). Был когда-то и восьмой пост ; водозаборная скважина, которая находилась в лесу у черта на куличиках. Впоследствии пост оттуда сняли, т.к. разводящему с очередным караульным приходилось тратить на дорогу час, и стали посылать туда наряд из двух человек с ножами. Второй, четвертый и пятый посты днем были проходными и закрывались после 21.00. На каждый приходилось по трое караульных, на весь караул трое разводящих: 1-й разводящий ; 1,5,6 посты, 2-ой ; 2,3,4 посты и 3-й ; 7 пост, а также помначкар и собственно начкар, как правило, взводный.
Температура поднялась чуть выше ;20 градусов, поэтому тулуп не полагался, но валенки переобували. Нацепив очки, я бродил по ночному периметру в ожидании обещанной проверки. Ночь была на удивление тихой, луна хорошо освещала округу. Стою третью смену. Примерно в час ночи в районе поста замаячили какие-то люди. Проверка. С разводящим комбат. Четко следуя уставу, произношу необходимые команды и выполняю положенные часовому действия. На провокационную просьбу комбата дать посмотреть автомат, отвечаю категорическим отказом, ибо всем известно, что личное оружие никому передавать не имею права, к тому же караул подчиняется только начкару, дежурному по части и командиру части. Днём, во время моей смены, произошёл, можно сказать, боевой случай. На территорию поста без предупреждения и сопровождения проникли двое. В одном я узнал полкового ГСМщика, а второй, водитель начальника штаба полка младший сержант Голубь, к которому я испытывал чувство глубокой неприязни. Они направились к одному из складов, совершенно не обращая внимания на часового.
; Стой, кто идет?
Нарушители даже не обернулись.
; Стой, стрелять буду! ; в голосе прозвучала угроза, заставившая их остановиться. Смерив взглядом очкастого часового, Голубь предложил пойти ему подальше и уже собрался продолжить движение, но, услышав сухой щелчок предохранителя, решил задержаться. Заметив, что они собираются еще что-то сказать, я двинул затвором, загоняя в патронник одну тридцатую содержимого магазина, тем самым прерывая его речь на полуслове. ГСМщик побледнел и вполголоса произнес:
; А вдруг и правда шарахнет?
Судя по выражению лица, в душу начштабовского водилы тоже закрались сомнения. Наглость и нахальство испарились, и подобострастным голосом они стали упрашивать меня разрешить им взять со склада канистру моторного масла. Сначала я был непреклонен, но убедившись, что у ГСМщика есть своя печать, решил опустить бюрократические формальности.
А вечером менять меня пришел другой разводящий, на вопросительный взгляд ответивший, что час назад помначкара и мой разводящий отправлены на гарнизонную гауптвахту в невменяемом состоянии. По прибытию в казарму было проведено расследование, в задачу которого входило, выяснить каким образом в караульное помещение попало спиртное. Результатов оно не дало, а я благоразумно промолчал о том, что ночью через мой пост просочился боец с нашей батареи, как раз с третьего взвода, чей "замок" сейчас пребывал на губе. У этого "духа", которого я чуть не подстрелил в темноте, был подозрительно большой вещмешок. Потом я узнал, что к нему приезжали родители. Промолчал же потому, что стукачей в армии «недолюбливали».
 Вскоре грянул святой солдатский праздник, и "духи" получили праздничный обед. Гречку с котлетами ; божественным деликатесом. Котлеты были очень маленькие, но пахли мясом и немного домом. Вечером состоялся поход в МуДО, где я имел возможность немного поспать под громовые раскаты полкового хора.
Вечером, перед сном, достав из внутреннего кармана записную книжку с календариком, я поставил в нем очередной маленький крестик. Тем самым вычеркнув из жизни еще один день, отданный самой почётной в стране обязанности.
Праздник закончился, и батарея окунулась в солдатские будни последней зимней недели. Звучит команда на завтрак, и "духи" торопливо выскакивая из подъезда, застывают в строю замороженными зелеными пингвинами в ожидании долгожданного приказания. Наконец, сержант пролаял: "Шагом марш!" И колонна, вздрогнув, слегка вразнобой затопала в сторону столовой. А как только голова колонны появилась из-за угла казармы второго дивизиона и ступила на плац, духовой оркестр грянул "прощание славянки". Колонна непроизвольно подобралась и, беспрекословно подчиняясь команде ведущего: "Батарея-я-я !!!" на счет "три" четко взяла левую ногу и, сливая беспорядочный до этого горох в монолитный удар десятков подошв, гулко и мощно забарабанила по заснеженному полковому плацу. От души работая руками в отмашке и безупречно совмещая постановку левой ноги на грунт с глухими ударами большого барабана, я уже в который раз убеждался в волшебной силе духовой музыки. В полку лучший в дивизии духовой оркестр и эстрадный ансамбль. И уже давно стало традицией, что на приём пищи ежедневно, вне зависимости от погоды, подразделения провожал оркестр.
"Прощание славянки…", "А ну ка шашки под высь…", "Когда поют солдаты…", каждая колонна сопровождалась новым маршем. И было в этих знакомых мелодиях, усиленных многоголосием духовых инструментов что-то такое, что заставляло замученных и голодных воинов поднимать голову и, выпячивая грудь, со всей дури дубасить о землю многострадальными сапогами.
После ужина, используя свое личное время для наведения в расположении порядка, бойцы, наконец, услышали долгожданную команду:
; На вечернюю поверку становись!
Быстро разобравшись по взводам, батарея застыла в длинном двухшеренговом строю. Вернувшийся недавно с гауптвахты старший сержант Шадрин начал перекличку. Очередь дошла уже до третьего взвода, когда тихонько скрипнула входная дверь и в расположение просочились двое опоздавших, из пятого взвода. Поняв, что процесс переклички уже необратим, они предприняли жалкую попытку проскочить мимо старшины. Шадрин, не отрывая взгляда от списка, монотонно-скрипучим голосом продолжал выкрикивать фамилии бойцов, одновременно боковым зрением удерживая ситуацию под контролем. В тот момент, когда шедший впереди "душок" оказался в непосредственной близости от сержанта, он свистящим полушепотом тихо произнес:
; Стоять…
И чуть слышная эта команда, тягостным эхом повисла посреди воцарившейся в расположении гробовой тишины. Поднимая, на стоящего перед ним, бледного как смерть "духа" наливающиеся свинцовой тяжестью глаза, придав лицу выражение детского любопытства, также тихо произнес:
; Я не понял?…
И уже перестав сдерживаться, сгреб в могучий кулак полумертвого очкарика, ухватив его как раз в том месте, где золотые артиллерийские мослы-пушечки яркой звездочкой выделяются на черном фоне петлиц. Негромким сухим щелчком лопнул крючок на воротнике, затем поочередно отлетели две верхние пуговицы, глухо звякнув о густонамастиченный послепраздничный пол. Подтягивая внезапно обмякшее тело к высоте своего двухметрового роста, Шадрин беспрепятственно проник через враз вспотевшие линзы несчастного и опустил свой взгляд на самое дно того места, куда только что ухнулась жалкая солдатская душонка. Затем коротко и сильно ударил залётчика носком сапога в середину голени. Боль электрическим током прострелила только что безжизненно висящее тело. "Дух" напряженно скрючился, лицо исказила гримаса. С каждым последующим прикосновением твердого, как деревяшка, ранта сержантского сапога к большой берцовой кости будущего командира боевой машины, он все больше припадал на подбитую ногу, ломая широко открытый рот в беззвучном крике. Ритмичные удары сержант сопровождал нехитрыми комментариями:
; Я не понял… Совсем охерели черепа вонючие? Припухли уроды? Я вас научу, суки, Родину любить! Кровью ссать будете…
; "Фанеру" к осмотру! ; рявкнул Шадрин, переключая внимание на стоящего рядом пограничным столбом, напарника опоздавшего. Тот трясущимися руками вывернул карманы. На пол упали два куска белого хлеба. Батарея дружно подавилась слюной.
; Так. Ещё и не наедаемся, ; уже спокойно констатировал Шадрин, разрешая бедолагам встать в строй. Урок был впечатляющим. Дальнейшая судьба провинившихся также не вызывала сомнений. После команды "отбой", они под неусыпным взором родного взвода, будут долго давиться чёрствым ржаным хлебом. Затем взвод их по тихой отметелит в своем расположении, компенсируя, т.о. оторванное ото сна время, после чего,  они приступят к наведению идеального порядка в батарейных туалетах.
Прежде чем отправить бойцов на заслуженный отдых, Шадрин сообщил, что следующей ночью в три часа ожидается тревога.

 Весь следующий день ушёл на подготовку к этому важному мероприятию. В течение дня батарея тренировалась, уточнялись списки команд, действий по боевому расчету, бойцы доукомплектовывались необходимым снаряжением. А ночью, за пятнадцать минут до тревоги, батарея была разбужена, практически одета и окончательно проснувшись, морально подготовлена к неожиданностям.
Ровно в три часа, разрывая барабанные перепонки, противно запищал тревожный зуммер и "духи" сорвавшись со своих мет, работая по заранее заготовленному сценарию, приступили к реализации плана. Действовали повзводно. Одни надевали шинели, другие получали вещмешки, ОВЗК (общевойсковой защитный комплект), третьи ; противогазы, четвертые ; оружие и т.д. После, выскакивая на улицу, мчались на плац, гремя громоздким скарбом и путаясь в плохо подогнанной амуниции. Посыльные уже успели смотаться за офицерами. Я бежал по плацу, ориентировочно уже зная, где должна стоять моя команда. По бедру больно шлепала противогазная сумка, врезаясь в четырехглавую мышцу бедра жестким ребром фильтрующей коробки. Штык-нож норовил залезть под полу, путающейся в ногах шинели, подсумок перекосил ремень, тяжелый вещмешок звонко стучал по заднице, громыхая алюминиевой посудой, автомат неприятно барабанил по правой лопатке.
Наконец батарея построилась по командам. Проверяющие подходили к старшим команд и те докладывали им действия по боевому расчету. В норматив вроде бы уложились. Действия батареи по тревоге были признаны удовлетворительными. Через полчаса всем был дан отбой, кроме команды развертывания полевого ППЛС (пункт приема личного состава). Это была самая большая команда. С тоской глядя на убывающих в теплую казарму сослуживцев, ППЛСники погрузились в машины и отбыли в неизвестном направлении. Мне повезло, я в команде развертывания полевого КТП (контрольно-технический пункт). Нас редко трогали. Уже после того, как проверяющие разошлись, на плацу появились двое представителей взвода вооружения, один даже с автоматом. Повертев из стороны в сторону опухшими ото сна лицами и убедившись, что все уже закончилось, и тревога благополучно миновала, они ретировались под дружный хохот присутствующих.

Заканчивался февраль, и "духи" жили радостным ожиданием магического числа 1 марта, официального начала весны. Все понимали, что еще будет снег, еще будет холодно. Но это была уже весна, а значит, зиму пережили, выдержали, и скорое тепло неотвратимо. Еще это значило, что 29 марта министр обороны подпишет приказ, и они перейдут в следующую категорию, поднявшись на первую ступеньку иерархической армейской лестницы, что они перестанут быть уродами, «духами», черепами, что не надо будет стричься под ноль, ночами писать письма, голыми руками выгребать дерьмо и т.д. и т.п.
Полк готовился к полевому выходу. С 1 марта в поле уходил первый дивизион, а второй заступал в бессменные наряды, через две недели они менялись местами.
Но судьбе было угодно распорядиться иначе и на долю несгибаемых воинов- противотанкистов выпало еще одно суровое испытание. Господь еще раз решил проверить их на твердость духа и неуязвимость тела.
В ночь с 27 на 28 февраля столбик термометра опустился до ;35 градусов и начался кромешный ад. Днем температура повышалась до ;28;30, и такая погода продержалась почти две недели, необходимые для закрепления приобретенных за время обучения боевых навыков.
В течение следующего дня температура в казарме упала до 10 градусов. Спали в двойном белье, накрывшись с головой одеялами и шинелями.
В пять часов утра 1 марта я проснулся от уже привычных, сотрясающих кровать, ударов сапога дежурного по батарее.
; Подъем …; проворчал он.
; Командир дивизиона приказал до завтрака очистить от снега полосу препятствий.
Было поднято отделение из первого взвода. Молча и быстро оделись, подгонять никого не приходилось. Во мраке предрассветной казармы слепым лунным пятном маячил дежурный фонарь. Я подошел к окну, термометр застыл на ;33 градусах. "Весна, ядрена вошь" ; выругался я про себя.
; Давай живей, ; подгонял дежурный.
"Духи" надевали шинели, тщательно застегивая все крючки, пуговицы, ремни, пытаясь максимально сохранить накопленное за ночь тепло.
Меня, как групкомсорга назначили старшим. В ту пору уже появились белые повязки с надписью "Стажер", надев которые курсанты на время становились младшими командирами и учились водить строй, подавать команды и т.д. Вооружившись совковыми лопатами, мы покинули выстуженное, но все же уютное расположение.
На улице ледяной воздух резко перехватил дыхание. Я потянул носом, но теплые ноздри залипли вовнутрь. Отделение, прикрыв трехпалой варежкой лица и оставив между губами небольшую щель, осторожно задышало непривычным весенним воздухом. Сунув лопаты под мышки, бойцы бодро застучали задубевшими кирзачами в сторону полкового стадиона.
Выйдя за территорию, спустились с горы. Стадион встретил ледяным безмолвием. Вокруг, не шелохнувшись, стояли заиндевевшие сосны. Хотелось также встать столбом и не шевелиться, но остатки тепла уже покидали организм. Надо двигаться. Отделение равномерно распределилось по полосе. Расставил ноги и, захватывая металлическим совком небольшие порции снега, ритмично откидываю их в сторону, при каждом броске заставляя себя переминаться с ноги на ногу, не давая пальцам потерять чувствительность.
Вскоре из-за забора загремел державный гимн, и полк начал оживать. "Духи" на полосе уже изрядно околели, но уходить не торопились, здесь спокойней. Ближе к завтраку работа в общих чертах была закончена, и мы потянулись домой. В казарму ввалился десяток настоящих дедов морозов. Опушённые инеем края шапок, шинелей, брови, ресницы. Раздевшись, припал спиной к чугунному радиатору, примерно через минуту почувствовав приток тепла от острых металлических ребер. Команду на завтрак ожидали с содроганием, когда она прозвучала "духи" стали толпиться у выхода из расположения, не решаясь покинуть теплое помещение, но вскоре уже первые из них, толкаясь, запрыгали перед казармой, согреваясь движениями. Из соседнего подъезда высыпали курсанты  школы прапорщиков и, быстро перекурив, отвалили в сторону столовой. Как только хвост колонны скрылся за углом, к месту курения бросилась толпа страждущих, за бычками, и я в который раз оценил то, что не курю. Сколько раз наблюдал картину, как за прапорами и офицерами собирали заплеванные, грязные окурки. С куревом напряжёнка и даже когда были свои, цигарку, обжигая пальцы, тянули до самого края, а потом, наколов остаток на иголку, выкуривали его до последней крошки. Говорят, в армии многие начинают курить, я в этом сильно сомневался.
После завтрака, на разводе, полк, не желая околеть в самом начале весны, усиленно маршировал на месте, а хохол из 1-го взвода по прозвищу Цибуля закатывал глаза, пугая окружающих пустыми белками, и не рассчитывал дожить до обеда. Пределом его мечтаний были валенки. Их уже сдали на склады за ненадобностью. Но командир полка, оценив ситуацию, не стал затягивать развод и приказал, распечатать склады и выдать курсантам замечательную обувь, т.к. уже появились первые случаи обморожения.
Прямо с развода отправились на склады. У длинного одноэтажного барака, как изваяние торчал заиндевевший часовой из 2-го дивизиона. От макушки до пят завернутый в караульный тулуп, из рукавов которого не видно даже рук, в валенках, в наглухо затянутой под подбородком ушанке,  лицо по самые глаза замотано вафельным полотенцем с темным кружком ротового отверстия, тоже приказ командира. Через час переобутые курсанты, получив автоматы и противогазы, стояли перед казармой, готовые к выходу в поле.
Батарея разделилась по взводам, и каждый занялся своим делом. Первый взвод направился к учебному полю. Мы уже прошли пару километров, когда Шадрин неожиданно скомандовал:
; Взвод! Газы!
Остановившись, я скинул рукавицы и, зажав их между ног, непослушными пальцами стал расстегивать противогазную сумку. Выдернув противогаз, свободной рукой распустил лямки под подбородком и, скинув шапку на снег, напялил маску.
; Отставить! Не успеваем…; послышался голос "замка".  Стаскивая маски с головы и нахлобучивая ушанки, "духи" запихивали противогазы в сумки быстро костенеющими на морозе руками.
; Бегом марш! ; прорычал Шадрин.
Взвод нестройной толпой побежал по пробитой в снегу колее, на ходу натягивая спасительные рукавицы.
; Воздух! ; командует "замок".
 Рассыпавшись по сторонам, падаем в сугробы на спину и, лязгая затворами, на разные лады строчим по воображаемому воздушному противнику.
; Встать! Бегом марш!
А через некоторое время опять:
; Газы!
; Отставить!
И вновь:
; Газы!
Сержант явно потешался, руки перестали слушаться совсем, сумки уже никто не застегивал, и противогаз  всё время вываливался. Наконец, после того как курсанты в очередной раз натянули маски, Шадрин, видимо удовлетворившись достигнутым результатом, крикнул:
; За мной бегом марш!
Я бросился со всех ног, зажав под мышкой рукавицы, на ходу пытаясь окостеневшими пальцами затянуть лямки под подбородком, т.к. ушанка упорно норовила соскользнуть с гладкой, как колено резиновой макушки.
Указательный палец на правой руке по цвету напоминал густо накрахмаленную свежую простыню, и я мысленно с ним простился. После нескольких выдохов, стекла в противогазе наглухо замерзли. Некоторое время взвод интуитивно удерживал направление движения, но потом бойцы ломанулись кто-куда, утопая в окрестных сугробах, запинаясь друг за друга, падая, в результате чего на лесной дороге образовалась свалка. Как не странно, при всей скверности создавшегося положения, это событие всех очень развеселило, хотя попавшим в кучу досталось, кому сумкой по голове, кому автоматом. Потом еще долго бегали в противогазах и без, развертывались в цепи, отстреливались от самолетов, бороздили по-пластунски сугробы и выполняли массу других тактических задач. Наверное, забавно было наблюдать, как бойцы бегут по дороге и неуклюже подпрыгивают кверху по команде "вспышка снизу".
В заключение, развесив на ветках деревьев духовские шапки, Шадрин открыл по ним беглый огонь, оставшимися от прошлых стрельб патронами. Особенно всех восхитил выстрел, когда пуля, не задев суконного верха, перебила тесемки, связывающие ушные клапана, и они синхронно развалились в разные стороны, являя собой идеальный пример симметрии.
По дороге домой кто-то из "духов" заметил деревянный крест, венчающий макушку высоченной ели. Шадрин объяснил, что крест этот здесь давно. В тот год в болоте был найден полуразложившийся труп пропавшего солдата. Никто не знает, сам ли он заблудился, убежав, или был убит товарищами по оружию, но какой-то «дембель», накануне отъезда не поленился вскарабкаться на дерево и пристроить там распятие, т.о. увековечив память товарища и  поставив окончательный крест на собственном пребывании в рядах почетных исполнителей воинского долга.
После обеда батарея была посажена на чистку оружия. Я вычистил свой автомат и надраивал теперь шадринский, наблюдая, как некоторые втихаря латают раненые днем шапки.
На улице была такая холодрыга, что вообще не хотелось вылезать из казармы даже ради святого дела принятия пищи, и на ужин некоторые не пошли, спрятавшись под кроватями.
Когда вернулись, материализовавшийся из-под койки Буряк, спросил:
; Чего давали?
; Перловку, ; ответил я.
Буряк тяжело вздохнул. Хорошая перловка считалась деликатесом.
Так завершился первый весенний день 1983 года.

Полевой выход набирал обороты. Днем занятия в поле чередовались с теоретической подготовкой в классах.
Как-то утром, на построении дивизиона, один армянчик насмешил всех тем, что окончательно потеряв надежду не обморозиться, отрезал от старой рукавицы палец и, пришив к нему тесемки, нацепил на нос, завязав на затылке.
После отбоя бойцы, мгновенно вырубаясь, впадали в сомнамбулическое состояние. Всю ночь казарма оглашалась всевозможными звуками, с завидной периодичностью издаваемыми многочисленными отверстиями будущих противотанкистов. Кто-то крутил "велосипед" на радость бодрствующим командирам. Иногда тишина взрывалась ритмичной барабанной дробью. Клочки ваты или бумажные скрутки вставлялись между пальцами сладко спящего, сложившего руки на груди "духа" и поджигались. Проснувшись от жгучей боли, боец беспорядочно молотил себя руками по груди, внося некоторое разнообразие в ночную казарменную мелодию.
Во  взводе у нас служил белорус по фамилии Скарина, он страшно храпел. Его глушили подушками, гасили сапогами, щелкали по лбу тапочками, поливали водой, ничего не помогало.
Как-то ночью я тоже проснулся от могучего рыка и сел на кровати, готовый на крайние меры. Но заметил, как почивающий недалеко от шумового источника курсант Горелый поднялся с койки, подошёл к нарушителю тишины и, достав из тумбочки тюбик "Поморина" без всякого сожаления выдавил его в широко открытую, извергающую громовые раскаты пасть, заботливо прикрыв ее душистой портянкой.
На второй день полевого выхода в учебном корпусе лопнули трубы, отопления не стало и теоретически, занятия в классе по степени тягот перестали уступать занятиям в поле.
Валенки полагались только на улице, а во время занятий в помещениях, автопарке, а также на прием пищи курсанты переобували сапоги. Особенно хреново приходилось на занятиях в классе учебного корпуса. В помещении было градусов на 10-15 теплее чем на улице, но ноги все равно отключались, а портянки отсыревали, и все ждали обеда, когда в казарме можно будет, блаженствуя, развернуть сморщенные ледяные ласты и перемотать портянку сухим местом на стопу. Перекидывая их т.о. по несколько раз на дню, я каждый раз добром вспоминал их изобретателя.
Однажды взвод сидел в классе на занятиях по технической подготовке. Офицера, почему-то не было, а сержанту надоело пасти "духов", на таком собачьем холоде редко кому удавалось заснуть. Воины сидели, не снимая шинелей, плотно прижавшись спинами и боками друг к другу, пытаясь максимально уменьшить поверхность теплоотдачи. Выпуская изо рта могучие струи пара, "духи" согревали своим дыханием замерзающие шариковые ручки и, делая вид, что конспектируют, заполняли микродембельские книжки. Я в силу своего зрелого возраста этим не занимался, но иногда поглядывал в книжечку соседа.
           "Кто не был, тот будет.
Кто был, не забудет
730 дней в сапогах".
Красовалась на первой странице многообещающая надпись. Ну что же, с этим трудно было не согласиться.

"Единственная женщина, которая ждет солдата из армии ; это мать".

"Настанет день, и мы вернемся,
 И будут нам светить издалека,
 Не звезды на погонах у комбата,
 А звезды на бутылках коньяка".

Мысленно представляю эту картину. Вот я встаю с фужером в руке, и сам собой наворачиваетсч тост:

"Я пью за тех, чья молодость в шинели,
И юность перетянута ремнем,
А гордость, как окурок сигареты,
Раздавлена солдатским сапогом".

Незамысловатые слова бьют в самую точку. Из прострации выводит команда:
; Взвод встать! Перерыв 10 минут.
Курсанты высыпали в коридор, разминая застывшие от скованного сидения тела.
Некоторые закуривали здесь же. Курить, в учебном корпусе строго запрещено, но на улицу идти не хотелось.
Горелый сделал первую смачную затяжку, когда от тумбочки, стоящей у входа, по направлению к нему отвалил здоровенный детина ; дневальный по учебному корпусу из наряда второго дивизиона. Надетый под шинель подбушлатник, придавал и так не слабому бойцу дополнительную визуальную мощность, а угрюмая уркаганская рожа с тяжелой челюстью и давнишним шрамом на лбу не сулила ничего хорошего. Он подошел к нам и коротко отрезал:
; Курить на улице…
Горелый не удостоил его вниманием.
; Я чё, непонятно сказал? ; взревел детина.
Но Горелый откровенно послал его подальше. После чего блюститель порядка перешел к радикальным действиям. Обнажив клинок, он бросился на обидчика, причём по выражению его лица нетрудно было догадаться, что шутки кончились. Горелый отскочил в сторону,  а детине попытался помешать Лапшин, стоящий рядом, но сам чуть не угодил под удар. Дневальный нападал со знанием дела и, хотя явно психовал, похоже, имел приличный опыт в серьезных уличных потасовках, тем более, учитывая численное превосходство противника, не особенно церемонился. В результате возникших перемещений я, обескураженный таким напором, оказался  у него за спиной и,  решив внести хоть какую-то лепту в происходящее, со словами: "Ты что, совсем офонарел?" ; дернул его за плечо. Детина, не оборачиваясь, почувствовав угрозу, ударил по-цыгански, веером, справа налево с разворотом, и хотя я не ожидал этого, рефлекс сработал безотказно, корпус с головой мгновенно ушёл назад и лезвие штык-ножа просвистело в нескольких сантиметрах от лица. Не желая больше искушать судьбу, мы вышли на улицу. Нервно затягиваясь на свежем воздухе, Горелый распалял сам себя:
; Ну, сейчас этот козёл у меня за все заплатит, охренел совсем, ножом махать, сейчас я его гада урою.
Щелчком отправив недокуренный бычок в сугроб, он нетерпеливо направился к входу. Возбужденный взвод гурьбой повалил следом. Дневальный торчал на своем месте у тумбочки.
; Ну что, падла, а слабо один на один по-честному, на кулаках?
Взвод непроизвольно растягивался в живое кольцо, образуя импровизированный ринг. Но детина действовал нестандартно. Не давая Горелому опомниться от собственного предложения, он вновь, выдернув нож, и бросился на Серёгу с такой скоростью, что тот, не успев отступить, сумел только подставить руку, парируя направленный в корпус удар. Болезненно скривившись, Горелый схватился за кисть, лицо выражало неподдельный испуг. Детина же, сжимая побелевшими пальцами рукоять ножа, крутился во все стороны и, брызгая слюной, глядя на окружающих налитыми кровью глазами, истерил, интересуясь не желает ли кто еще. Желающих не нашлось, и "курсы", решив не связываться, подались в класс.
Серёга сбросил шинель. Левый рукав был распорот. Расстегнув манжет, он задрал рукава также порванной куртки и нательной рубахи. На левом предплечье кровоточила длинная рваная царапина.
; Ну и придурок! ; выдохнул Горелый, доставая из-за переднего клапана шапки иголку с ниткой.

Деды жили в преддверии великого праздника ; приказа министра обороны и, вовсю ковали дембель.
Один из курсантов первого взвода Самаров, на гражданке закончив шарагу, получил специальность швеи-мотористки и теперь был задействован все ночи напролет на дембельской парадке.
Однажды вечером Шадрин прошёлся по центральному проходу в парадном наряде. На нём шикарное, ушитое в обтяжку ПШ (полушерстяное обмундирование), добытое видимо в школе прапорщиков. Обшлага и край воротника прошиты и окантованы белым кембриком от электропровода, вместо обычных ; бархатные офицерские петлицы с серебряными пушками, окантованные золотом. Из расстегнутого воротника виднеется белоснежная, толстая подшива, простеганная длинным ветеранским стежком из черной нитки с острым зигзагом у самого обреза. Прапорские шинельные погоны, серебристые, на жестких вставках,  отбитые белым кембриком. Они прошиты сквозь переплетение цветными нитями, с продольной, металлизированной старшинской лычкой и дефицитными металлическими "СА", отшлифованными до белого блеска. На рукаве выпуклый шеврон на твердом красно-белом подкладе из многослойной, проклеенной ПВА простыни. Шеврон аккуратно обрезан по пластмассовой окантовке, что придает ему неповторимую изящность. Внутри пластмассовых пушек светились маленькие металлические пушечки, а внутрь звезды вставлена майорская. Ниже шеврона уже отменённые дефицитные годички. Мощную талию опоясывал мягкий кожаный ремень с выгнутой, отдраенной иголкой бляхой с обточенной звездой. Грудь украшали  многочисленные значки: залитая эпоксидкой "Гвардия", хотя полк не был гвардейским, затем по порядку ; техникумовский, "отличник", 1-й класс, ВСК  1-й степени, спортивный разряд, все на белых фторопластовых прокладках, придающих им особую рельефность. Заканчивал галерею комсомольский значок на закрутке, вставленный в середину выпиленной из бляхи звезды, от одного из лучей которой на крутой дуге, вверх и в сторону уходила золотистая ракета и, поэтому простой значок напоминал необычный иностранный орден. На правой стороне груди в глубокой выемке толстенного двойного аксельбанта, оканчивающегося выточенными на заказ пушками, позвякивали похожие на медали комсомольские знаки "Молодой гвардеец пятилетки" двух степеней. Отутюженные штаны заправлены в собранные  дембельской гармошкой сияющие юфтевые сапоги, которые полагались только группам войск в Европе и войскам Московского гарнизона. Рант сточен заподлицо и под конус, подошва нарощена, высокий скошенный каблук венчался двумя подковками, закрепленными так, что при ходьбе раздавался тонкий мелодичный звон. По бокам голенищ тяжелые белые кисти из капронового шнура. Шапка ушита по всем размерам, в сыром виде отглажена на уставах, для придания ей квадратной формы и оттенена гуталином. Также у Юры была фуражка, подбитая изнутри бархатом, с маленьким, ушитым козырьком, как на знаменитом портрете адмирала Нахимова в учебнике истории.
Он зашел в бытовку, скинул куртку, нательную рубаху и, обнажив торс приказал находившемуся рядом "духу" включить утюг, перед дембелем Юра не рисковал по пустякам. На правом плече ярким фиолетовым пятном выделялась наколка ; большая, несколько кособокая звезда с серпом и молотом в середине, обрамленная двумя куцыми ветками, как у пехотной эмблемы, под звездой перекрещенные пушки, а сверху дугой загибалась корявая надпись "Мукашино ДМБ-83". У каждого уважающего себя деда в укромном месте висел портняжный сантиметр, от которого классный фишкарь отстригал прошедшие деньки. До приказа оставалось три недели. Каждый, "дух", в любое время суток должен был без запинки ответить, сколько дней осталось до дембеля и горе тому, кто ошибался.
Развлекались деды в ожидании дембеля самыми разнообразными способами.
Однажды, кто-то притащил в батарею пойманного на воле полудикого кота. Кот был наречен "Дембелем" и отпущен на просторы расположения, а свободным от наряда "духам" поручена его поимка, причем поощрительным призом тому, кто предоставит «дембеля» старику, служило освобождение от наказания за нерасторопность. Обезумевший от страха кот с выпученными глазами метался по казарме, совершая необъяснимые законами физики перемещения в пространстве. В течение получаса за ним с улюлюканьем носились, прыгали, ползали под кроватями опьяненные охотничьим азартом  несколько "духов". "Дембель" долго не сдавался, но в итоге был настигнут ловким прыжком одного из курсантов. Счастливый обладатель добычи преподнес его ветеранам и на весь оставшийся вечер был освобожден от всякой работы.
Иногда Шадрин воображал, как едет домой на дембель. Стараясь максимально приблизить плод своего воображения к реальности, он залезал на второй ярус и, лежа на животе, опираясь сложенными под подбородком руками на подушку, заглядывал под дужку кровати, как в приоткрытое окно спального вагона. Специально поставленный "дух" махал полотенцем, нагнетая веселый встречный ветерок, двое других, слегка раскачивая кровать, имитировали движение поезда, постукивая по ножке кровати, как колеса на стыках. Картину дополняла группа бойцов с сосновыми ветками в руках, закручивающая хоровод вокруг дембельского ложа, создавая иллюзию мелькающей за окном природы и еще один воин, лежа под кроватью, иногда подавал короткие гудки, практически доводя фантазию деда до полного слияния с реальностью.
Отдав долг Родине, Юра ехал домой, под стук колес, покачиваясь на верхней полке мягкого купе, иногда, очнувшись от полудремы, удостаивая взглядом проносившийся за окном пейзаж.
А еще вечерами деды заставляли "духов" строить пирамиды из табуретов до самого потолка, затем загоняли туда бойца и предлагали ему, всматриваясь вдаль, сообщить далеко ли дембель. А когда "дух" отвечал, что дембель близко, просили уточнить насколько близко. И тогда боец называл точную цифру оставшихся до приказа дней. Однажды с самой вершины пирамиды, чудом не свернув себе шею, низвергся рядовой Годованый, после чего, сидя на полу, долго пялился выпученными от испуга глазами на гору табуретов. Затем в наказание за сокрытие информации о приближении дембеля был сослан на очко.
Годованый, чудные всё-таки у хохлов фамилии. Один знакомый офицер рассказывал мне, что у них в части служил майор Боковой. Соответственно жена у него была Боковая. Сослуживцы развлекались тем, что любили злить его, когда в обед говорили: «Ну что, пожрать и на боковую». Или простая украинская фамилия Головач, назвали Леной. Лена Головач звучит нормально, а Головач Лена…и девчонку задразнили.

Март перевалил за свою первую декаду. Морозы начали постепенно ослабевать. Полевой выход заканчивался и в понедельник, 14 числа дивизионы менялись местами.
В батарее околачивались курсанты, прибывшие на стажировку из Свердловского танково-политического училища. Комбат на время взял у них какой-то нужный ему учебник, и я получил спецзадание ; переписать его в общую тетрадь. Видимо, комбат искренне верил, что для того, чтобы переписать книжку в тетрадь, необходимо высшее образование, хотя надо сказать, у меня был не плохой, разборчивый почерк. Правда больной палец еще не разработался и писал я до сих пор по-чудному, зажимая ручку между средним и безымянным пальцами, но все равно, написанное вполне можно было разобрать. Буквально в последние дни выхода, я регулярно освобождался от занятий и, сидя в ленинской комнате, занимался этим странным делом. В казарме было холодно, но все же лучше, чем на улице. Я сидел и писал, наворачивая на стержень шариковой ручки книжные страницы, наминая теперь уже на безымянном пальце традиционную школьную мозоль, одновременно борясь с наваливающимся сном и пробирающимся во все уголки организма холодом.
В четверг, как всегда, я вместе с четырьмя взводными комсоргами отправился на партучебу в ДО. Учеба подходила к концу, и скоро мы получим справки, об окончании вечерней партшколы при гарнизонном ДО по специальности комсомольского активиста. Оказывается, есть такая специальность. В этот день занятия проводил лично начпо дивизии полковник Фоменко. Он говорил правильные и справедливые вещи. Борьба с дедовщиной усиливалась, уже появился знаменитый приказ 0100 по этому поводу. А сегодня Фоменко приводил примеры различных случаев, приведших к трагическим последствиям. На этот раз комсорги на занятиях не спали, слушали с интересом, задавали вопросы, и вообще полковник производил хорошее впечатление в отличие от всех предыдущих замполитов, парторгов и военных агитаторов. Он говорил о том, что Московский округ уверенно лидирует по воинским преступлениям. В одной из частей, молодой солдат перестрелял караул, в другой, зеленый боец, не выдержав издевательств, заступил в наряд по роте и ночью зарезал троих обидчиков. Показателен был и случай, произошедший в соседнем полку. Не выдержав тягот воинского долга, домой сбежал "дух". Обратно его привезли родители, получив заверения командования, что виновные будут наказаны и больше это не повториться. А через пару дней, поздно вечером, дежурный сержант построил несколько человек, в том числе и беглеца, и видимо совсем одурев от службы, злобы или принятого допинга сказал им, что он дурак, но они будут его слушаться, а чтобы кое-кому было неповадно жаловаться маме, поставил главного виновника в упор лежа и ударом автоматного приклада перебил ему на руке пальцы. В ту же ночь боец, не дожидаясь продолжения, рванул домой. В часть через несколько дней его привезла мать, и дело приняло серьезный оборот. Сержанта в итоге судили показательным судом и посадили, а также в различной степени наказали непосредственных командиров. В связи с этим начпо призывал комсоргов быть непримиримыми ко всем случаям проявления неуставных взаимоотношений.
Я слушал и думал о том, что начпо в принципе неплохой мужик, но, дослужившись до больших звезд окончательно утратил чувство реальности. То, что происходит в армии, теоретически не устраивает общество, но вполне устраивает самих представителей этой профессии. Тогда еще не приходили мысли о несовершенстве системы, а официально вообще все было здорово. Просто пятый месяц испытывая всё это на собственной шкуре, я понял, что ни один здравомыслящий человек не будет по собственной воле вместо боевой подготовки драить сортиры, осуществлять бесконечные приборки, красить зимой заборы, а осенью траву и бордюры, привязывать к деревьям листья и с помощью паяльной лампы добывать из-подо льда сухой асфальт для приезжего начальства. Весь этот идиотизм мог удерживаться только на страхе. И молодому лейтенанту, подписавшему себе 25-летний срок, тоже некуда было деваться, с какими бы замечательными идеями он ни заканчивал училище. Сколько я их перевидал, горько пьющих, разочарованных в выбранной профессии. Поварившись в этой системе несколько лет, кто-то деградировал и вполне оправдывал поговорку "Как надену портупею, все тупею и тупею", а кто-то, приняв ее, начинал искренне верить, что только так и надо стране, руководству, обществу, ему самому. Надо было жить, служить, продвигаться вперед, а для этого безоговорочно слушать старших и не выносить сор из избы. Еще Жуков сказал: "Армией командую я и сержанты" и поэтому, любой умный офицер старался быть со своими сержантами в хороших отношениях, потому, как основную грязную работу приходилось тащить на себе им, пройдя перед этим суровую школу молодого бойца. Хочешь служить спокойно, не мешай сержанту работать. Порядок всегда держался на старослужащих, не можешь заставить, паши сам ; гласила солдатская мудрость, и работа эта негласно поощрялась командирами. Днем еще держался какой-то порядок, а вечером офицеры уходили домой, и начинался беспредел.
Взводный как-то спросил у меня, не думаю ли я о вступлении в партию. Я не думал, в партию мне не хотелось. Хотя иногда в глубине сознания мелькала мысль, о  кастовой принадлежности и открывающихся перспективах. В армии такая процедура значительно упрощалась, и у меня было для этого все ; образование, мелкая комсомольская должность, партшкола. Но всерьез всё-таки об этом не задумывался и вообще воспринимал все как какую-то игру для взрослых, как необходимость того, что некоторые группы лиц вынуждены принадлежать к партии потому, что кто-то умный давно так придумал и решил, как когда-то, достигая определенного возраста я становился октябренком, пионером, комсомольцем. Но, уже будучи сержантом, мне иногда хотелось быть коммунистом, исключительно потому, что все члены партии, вне зависимости от звания и занимаемой должности должны присутствовать на полковых собраниях. А там встать и, с удивлением глядя в глаза окружающим, спросить, действительно они идиоты или вынуждены прикидываться, говоря "нет", зная при этом, что "есть", выполняя дурацкие приказы и распоряжения и отдавая подобные. Но это были минутные душевные порывы, а вообще я старался держаться от этих дел подальше.
Морозы совсем ослабли, и ртутный столбик термометра прочно обосновался в районе нуля градусов, с небольшими периодическими отклонениями в ту или иную сторону в зависимости от того был это день или ночь. Днём весна, как-будто очнувшись от шокирующих мартовских холодов, наверстывала упущенное, и курсанты месили сапогами тяжелый, набухший водой, ноздреватый, грязный снег, из-под которого уже начали вытаивать бачки, кружки, миски, ложки, всю зиму выбрасываемые в окна оттягивающейся по ночам казарменной элитой. Всё по возможности приводилось в порядок и возвращалось в столовую, в которой недостаток подобных принадлежностей уже вызывал серьезное беспокойство. Кстати сказать, картина эта повторялась каждую весну. Ну, а ночью зима еще не отпускала, превращая образовавшиеся днем лужи в небольшие ледяные катки и покрывая вспухшие сугробы блестящим слоем твердого наста.
В понедельник 14 марта две батареи первого дивизиона заменили на боевом дежурстве три батареи второго дивизиона. Второму в плане погоды повезло. А вечером того же дня, перед самым разводом я был снят с наряда и на сутки направлен в класс учебного корпуса для завершения работы над книгой. Удача опять повернулась ко мне лицом, растянув свой капризный ротик в скромной улыбке.
Прямо с ужина я отправился в класс, дабы не вляпаться в казарме, в какую-нибудь работу. Кроме меня в классе находился взводный "фишкарь" Горелый, который в дни нарядов ковал дембель старшему сержанту Шадрину. Поздно вечером к нам забрёл командировочный "сверчок", встретивший в учебном корпусе земляка и заглянувший на огонек, когда направлялся спать в санчасть. Мы сначала напряглись при появлении чужого старшего сержанта в офицерской форме, но "сверчок" оказался своим мужиком, уже давно наигравшимся в ветеранские игры, и пару часов мы провели в притятной беседе, делясь впечатлениями о первых месяцах службы. "Сверчок" тянул срочную в ВДВ. Мне особенно запомнились "духовские" десантные "каламбахи", которые применялись как наказание, а также в целях сугубо профилактических. Когда дедушка решал, что "духу" пора получить "каламбаху", то последний слегка наклонялся перед ветераном, приставлял к лицу шапку, дабы не утруждаться поиском покинувших свое место глазных яблок, и получал мощный удар кулаком по шее, после чего произносил следующую фразу: "Спасибо, дедушка, за чудное мгновение, откат хороший, помутнений нет".  После чего начинал умолять дедушку доставить  ему удовольствие еще раз. Польщенный ветеран, как правило, просьбу удовлетворял.
Когда "сверчок" ушел, мы принялись за работу. "Фишкарь" возился в дембельским альбомом, а я кропал комбатовскую книгу. Часа через два в класс явился Дубенко, временно заменённый на охране шинелей, он притащил большой кусок коврижки, припасенный еще днем, а у Сереги оказалась закуркованная с посылки банка сгущенки. Такого богатства я давно не видел, даже на гражданке и, поэтому отвалил в сторону, не желая садиться на хвост. Но меня пригласили и, о боже, что может быть вкуснее сдобренной сгущенкой коврижки. Во время трапезы завязался разговор. Горелый был на четыре года младше, но между нами оказалось много общего. Он тоже любил гитару и до армии занимался спортом, в частности, тогда еще редким  каратэ.
Дубенко скоро ушел на пост, а двое оставшихся, до утра наперебой рассказывали друг другу о прошлой жизни, делились впечатлениями о спорте, занимаясь анализом двух школ и поиском различий между стилями шото-кан и кёку-шинкай, демонстрируя друг другу приёмы и удары. Эта была чудесная гражданская ночь, уже несколько месяцев я не мог позволить себе такой расслабухи. Пожалуй, с этого дня между нами и завязались близкие отношения, которым впоследствии суждено было перерасти в крепкую армейскую дружбу.
Следующий день, 15 марта, был днём рождения части, празднование которого, как правило, переносилось на ближайшее воскресенье.
Много лет назад, во время войны, в этот день была сформирована наша часть. В прошлом отдельный истребительно-противотанковый полк имел славную боевую историю и прошел длинный путь по военным дорогам, закончив его в Европе. Во время войны противотанкисты считались очень уважаемыми людьми, считались смертниками и порой получали орденов не меньше, чем летчики и танкисты. Отец рассказывал, что они имели даже отличие в форме, ромбовидный нарукавный шеврон черного цвета с перекрещенными пушками в середине. Позже я видел такие в музее. В то время танки противника уничтожались в основном из пушек, которые выкатывались на прямую наводку и расчет, вступая в единоборство со стальными монстрами, был защищён только пушечным щитком, а рассчитывать мог исключительно на собственное умение и отвагу.
На территории части в виде памятника была установлена 76-мм пушка Зис-3, времен войны. Конструкция Грабина оказалась настолько удачной, что её до сих пор не сняли с вооружения. Теперь, по выходным, около неё фотографировались нынешние воины. Но артиллерия, как средство борьбы с танками уходила в прошлое и всего два взвода в полку обучались на относительно современное 100-мм орудие МТ;12.
К концу недели, закончив изрядно надоевшую книгу, я понес ее комбату, с твердым намерением выклянчить на выходные суточный отпуск. Комбат, повздыхав и поморщившись, видимо, не в силах отказать, после огромной проделанной работы, разрешил отбыть в субботу после обеда, взяв с меня твердое обещание, вернуться в воскресенье к ужину.
Оказывается, день части в полку имел множество разнообразных традиций и, поэтому требует отдельного описания, которое будет приведено позже, т.к. во всей красе и подробностях мне удалось ощутить и испытать его на себе только через год. Но, говоря вкратце, в тот день "духам" было позволено всё или почти всё. Накануне ночью, "черепа" раздевали молодых сержантов, не прослуживших года, а также старослужащих, которые по каким-либо причинам избежали этого испытания годом раньше, догола. После чего выносили из казармы и бросали в снег, всячески препятствуя их возвращению, а старики, уже прошедшие испытание, строго следили за чётким исполнением ритуала, пресекая нарушение правил со стороны сержантов. Это было своеобразным посвящением. Дежурный по батарее с вечера до подъема ходил по расположению в костюме Адама, дополненным лишь сапогами, шапкой, ремнем со штык-ножом и повязкой дежурного. А днём, всё то - же самое сержанты могли проделывать с офицерами, т.е. валять их в снегу. Из рациона исключалась только раздевание. И вообще в этот день в гарнизоне отмечались проводы русской зимы. Когда я вернулся в воскресение вечером, праздник уже закончился, и пришлось довольствоваться одними рассказами.

 Во вторник 22 марта, когда до приказа оставалась неделя, мне вновь повезло. После обеда в батарее зачитали наряд, и я услышал свою фамилию в числе счастливчиков, попавших на водозаборную скважину. Наряд состоял из двух человек. Идти было далеко, километра три. В полной темноте мы добрались до места по протоптанной через лес тропинке. Задача наряда – отапливать помещение насосной станции, а также  не допускать на объект посторонних. Осматриваемся, в небольшой грязной комнате печка с котлом, рядом куча угля. Печь нагревает котел, из которого вода поступает в систему. Рядом две узкие скамейки, которые напомнили мне лавочки во времянке на гауптвахте. Договорились дежурить по очереди, но не было никакой возможности усидеть в теплой, тёмной комнате, глядя на огонь. Через пару часов оба вырубились. Уголь быстро прогорал, и тогда кто-нибудь, с трудом вырываясь из сладкой дрёмы, доползал до печки, подбрасывал новую порцию и снова выключался. Вообще-то полагалось не спать обоим, но это было выше наших сил. Дежурным по части заступил комбат, пост могли проверить в любую минуту, и часа в три ночи он заявился на дежурной машине. Напарник, уловив звук работающего двигателя, успел, слава богу, проснуться и пихнуть меня в бок. Приоткрыв глаза, я сквозь сонную пелену увидел возникшую в дверном проеме коренастую фигуру капитана Пургина. Злые глаза, как рентгеновский луч, насквозь пронизывали вялое тело. Он что-то кричал, жестикулируя руками, но звука не было слышно. Комбат уехал, а я, постепенно вырываясь из объятий бога сновидений, приходил в себя. Напарник сказал, что Пургин страшно матерился в мой адрес. Мне стало неудобно, три дня назад комбат отпустил домой и вот теперь залёт, хотя конечно это не караул. Я опять в изнеможении повалился на лавку, удивляясь, как можно спать на голой доске длиной 1,5 метра и шириной не более 15 см. Пихнув под голову ушанку и набросив сверху шинель, вновь погрузился в замечательное состояние раскованной дремоты. Теперь-то мы точно знали, что проверки больше не будет.
Утром наряд продрых завтрак и, хотя жрать сильно хотелось, не было ни сил, ни желания тащиться куда-то за 3 км. Часам к десяти уже как следует выспавшись, отмяв и отлежав на деревянной доске всё, что только можно, мы, опять растопили печку и выбрались на улицу. В глаза ударил яркий свет. Подходил к концу первый месяц весны, набухшие сугробы на глазах оседали, постепенно превращаясь в водянистую кашу, громко галдели птицы, в глубокой колее, заполненной талой водой барахтались воробьи. Мы уселись на сломанную скамейку, приставленную к непривычно сухой стенке угольного сарая и, расстегнув шинели, прислонились спинами к теплым неструганным доскам, с наслаждением подставляя лица мартовскому солнцу. До обеда слонялись по объекту, от нечего делать метали ножи в стену сарая, опять дрыхли и к середине дня уже существенно проголодались. К трем часам, оставив меня на охране, напарник отбыл в полк за жратвой. Основательно отдохнув за эти сутки, вечером благополучно сменились.

Началась подготовка к экзаменам и днем "духи" торчали в учебном классе. Первый взвод сидел в своем помещении и занимался самоподготовкой. Шадрин возился с альбомом, дембель был настолько близок, что он давно глубоко наплевал на свои обязанности, ему помогали двое курсантов, остальные делали кто что хотел, оформляли микродембельские книжки, писали письма, чинили амуницию и т.д. Вдруг в классе погас свет.
; Тьфу чёрт, электричество кончилось…; проворчал Шадрин.
Горелый оторвался от альбома и исподлобья оглядел класс.
; А пусть Осонов в батарею за электричеством смотается,; предложил он.
Шадрин усмехнулся и, сурово глядя на киргиза, жёстко приказал:
; Осонов, ну-ка схватил ведро и бегом за электричеством к дежурному.
Взяв десятилитровое оцинкованное ведро, тот молча вышел из класса. Все похихикали и вскоре забыли об этом, решив, что он просто не стал связываться и ушёл, дабы от него отстали. Родом Осонов из какого-то далекого кишлака в Ошской области. На момент прибытия в полк ни слова не понимал по русски, но судя по записи в анкете, окончил на Родине десять классов и поэтому никому в голову не пришло, что он может серьезно воспринять распоряжение сержанта.
Из двенадцати киргизов, прибывших в батарею перед Новым годом, в наш взвод попали трое, в том числе и не то киргизский узбек, не то узбекский киргиз Юлдашев, ставший в дальнейшем официальным толмачем. До армии он успел окончить техникум в каком-то городе и почти без акцента говорил по русски. А еще в нашем взводе служил не то узбек, не то таджик Кадыров Эдик. Восточные люди всегда привлекали моё внимание. В той далекой гражданской жизни они жили, по каким-то своим, непонятным законам. С Афганистаном шла война, Эдик жил у самой границы и по его словам, частенько пас баранов на территории сопредельного государства, к тому же он имел трех жен и, уже только это никак не укладывалось в голове простого советского инженера. Я вспоминал, какие трудности возникли у Осонова в преодолении языкового барьера. И первые, по настоящему эффективные уроки языка, он получил у большого знатока русской словесности старшего сержанта Шадрина. Осонов, видимо, по жизни был добродушный малый, и сколько я помнил, всегда улыбался, вытягивая в одну линию и без того узкие глаза, радостно изгибая дугой разомкнутые пухлые губы. Отмочив очередную пенку, Осонов стоял перед сержантом, светясь, как начищенный медный казан и с усилием внимал пока ещё не совсем понятным словам, а рядом, размахивая перед круглой, как арбуз головой могучим кулаком, кипел эмоциями Шадрин:
; Ты шо, падла, лыбисься, шо ты светисься, языка не понимаешь, ща я тебя научу…
Получив мощный удар в грудь, Осонов продолжал улыбаться, уже беспорядочно грохоча мослами в шкафу для хранения шинелей, видимо до конца так и не понимая происходящего, принимая всё как положенную необходимость. У них в аилах существовал обычай - для того, чтобы стать мужчиной, юноша должен проверить силу своего мужского достоинства на ишачихе, зажиточным юношам приводили белую ишачиху, называлось это "Ишак сыктым". Фраза пришлась по душе представителям славянских народов, и теперь в дело и не в дело Осонова постоянно спрашивали: "Ишак сыктым?", "Сыктым", ; радостно отвечал он и опять лучился улыбкой, видимо гордясь содеянным, успев стать мужчиной до того, как его выловили представители местного военкомата. Однажды на политзанятиях, замполит предложил ему перечислить страны, входящие в состав Варшавского договора. Осонов сумел припомнить только Польшу, Берлин и Баку. Зато на просьбу показать на карте свою Родину, маленький смуглый пальчик безошибочно уткнулся в точку под названием ОШ.
А сейчас про него временно забыли, пока минут через двадцать из батареи не прибежал еле живой от смеха дневальный, поведавший взводу историю добывания электроэнергии. Как настоящий солдат, скрупулезно выполняя приказ, Осонов явился в казарму и обратился к дежурному со своей странной просьбой. Тот долго не мог понять, чего хочет от него прибывший из учебного корпуса боец, т.к. говорил он по русски плохо и очень тихо. А когда наконец врубился, то чуть не заработал от смеха заворот кишок. Не берясь самостоятельно решить проблему такого масштаба, дежурный направил гонца в канцелярию, где в это время комбат проводил совещание с командирами взводов. Лейтенант Тимохин потом в красках изложил подробности этого дела. Они были заняты обсуждением, какого-то важного вопроса, когда в дверь робко постучали. На пороге стоял маленький восточный человек и что-то невнятно бормотал об электричестве, учебном корпусе и старшем сержанте Шадрине. Офицеры тоже не сразу поняли суть проблемы, а когда, наконец, до них дошло, то  повидавший всякое на своём веку комбат был поражен до глубины души. Он даже не смог разозлиться и неожиданно, поддерживая игру, взял со стола графин с водой и вылил его содержимое в ведро, затем Тимохин добавил туда охапку мелко изорванной бумаги, после чего Осонов был отпущен с миром и  напутствием, передать Шадрину личный командирский привет.
Поведение комбата в атмосфере жёсткой армейской дисциплины, тем более на фоне нарастающей борьбы с неуставными отношениями, выглядело, мягко говоря, странно, однако говорило в его пользу, ибо давно известно, что отсутствие чувства юмора относится к наиболее существенным недостаткам человеческого интеллекта.
Осонов вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь и уже удаляясь, наверное, услышал взрыв переполнившего канцелярию гомерического хохота. Через десять минут он появился в классе, где уже успели отсмеяться по первому разу. Он подошел к поражённому сержанту и, чуть сутулясь, глядя на него исподлобья добрыми раскосыми глазами, молча протянул ведро с электроэнергией. Картина передачи сосуда опять напомнила немую сцену из известной гоголевской комедии.
По странному стечению обстоятельств, через несколько секунд загорелся свет. А в душе у меня осталось какое-то странное чувство, кто же в этой ситуации кого перехитрил и кто остался в дураках.

Все-таки, как ни готовились к долгожданному событию, хоть и заранее знали день, приказ грянул неожиданно.
29 марта, во вторник, взвод опять сидел в классе на сампо, когда в дверь со счастливой рожей и газетой в руках вломился Дубенко. По неписаным законам "дух", доставивший деду дембельский приказ, освобождался от болезненной процедуры перевода. Ни слова не говоря, Шадрин снял с Дубенко деревянный салобоновский ремень и поставил там свою, теперь уже дембельскую подпись. Затем снял свой, кожаный и, приказал взводу готовиться к переходу в новое состояние.
В течение ближайшего часа бойцы первого взвода, перестав быть "духами" станут "молодыми", правда пока формально, по сути оставаясь "духами" до прибытия первой партии нового призыва. Процедура перевода заключалась в следующем: от мебели было очищено небольшое пространство, на середину которого, с этой минуты уже гражданский человек Юра Шадрин, поставил перевернутый вверх ногами табурет. На свой ремень он нанизал шесть тренчиков клепками наверх, символизирующих шесть отданных службе месяцев. Переводимый залезал на табурет, используя для опоры рук и ног четыре, торчащие вверх табуретные ножки. В результате поза напоминала склонившуюся над корытом с бельем прачку, а основной эффект заключался в том, что штаны на пятой точке достигали максимального натяжения. После этого Юра наносил шесть мощнейших ударов ремнем по натянутой полусфере. Бил он мастерски, с оттяжкой, чувствовалось, что через его добрые руки прошла не одна солдатская задница. И еще один маленький нюанс заключался в том, что боец, не выдержавший боли и досрочно покинувший лобное место в результате малодушия, потери равновесия или сознания, водворялся обратно, и процедура начиналась сначала, пробитые удары в зачет не шли. После этого переводчик ставил на ремне свою подпись, которая свидетельствовала о том, что "дух" официально стал "молодым", а также охраняла его от повторного перевода. Действия эти мог производить любой сержант или рядовой старшего призыва, но только из своего подразделения. Парадокс заключался в том, что никого особенно принуждать не приходилось и тот, кто сначала испугался или по принципиальным соображениям сумел перевода избежать, впоследствии сам обращался к сержантам с просьбой устранить пробел в биографии, потому как вскоре начинал испытывать на себе презрение окружающих и служить предметом для насмешек.
Первым, под одобряющие возгласы товарищей, на эшафот поднялся рядовой Кадыров, но после третьего удара с грохотом покинул его и, подхватив себя под ягодицы, стал нелепо скакать по классу, высоко задирая колени, как-будто слез с раскаленной сковороды. На приказ Шадрина занять прежнее место, страшно округляя глаза, ответил категорическим отказом, но тот и не стал настаивать, зная, что никуда не денется.
На подиум поднялся следующий воин и мужественно перенес экзекуцию до конца, после её завершения, своим видом удивительно напоминая сеньора Помидора из известного мультфильма "Чипполино". Наконец подошла моя очередь. Я взгромоздился на табурет и, повертев ступнями и ладонями, жестко зафиксировался на вертикальных стойках. На гражданке, занимаясь прикладными видами спорта, мне часто приходилось терпеть физическую боль, поэтому я рассчитывал без особых проблем перенести предстоящую экзекуцию.
Первый удар отозвался в теле легким ожогом. Но следующий, заставил пальцы мертвой хваткой сомкнуться вокруг деревянных столбиков и даже ноги, казалось, продавив толстые подошвы кирзачей, обхватили ступнями квадратные макушки. Удержаться на станке стоило больших усилий. Мощнейший взрыв адреналина в организме породил ощущение, что напуганная болью кровь, могучим цунами хлынула от точки приложения дембельского ремня к голове. Потеряв счет ударам, я чувствовал, как багровой тяжестью наливается лицо, и лезут из орбит глазные яблоки. Наконец все кончилось и, спрыгнув с импровизированной сцены, я бодро запрыгал по классу, яростно растирая пострадавшее место. Заветный автограф запечатлелся на ремне.
Весь день, вечер и последующую ночь в батарее шел повальный перевод. Народ подтягивался с работы, из нарядов, с занятий и т.д. В тот день двое моих товарищей, тоже с "вышкой", уцелевших после январского исхода в соседний полк, возвращаясь с работы, попали на губу вместе с сопровождающим сержантом и, проторчав там трое суток, были переведены по возвращении, но в отличие от меня, сразу в "черпаки". Во второй батарее еще не было прецедента, когда к ним попадали служить люди с высшим образованием ; "полторашники". Поэтому никак не могли решить, что же с нами делать. По сроку службы мы должны быть "молодыми", а по возрасту и сроку увольнения явно тянули на большее. В результате совет ветеранов постановил посвятить в "черпаки". «Черпаки» получали двенадцать ударов белым, парадным, более толстым и мощным ремнем с двенадцатью тренчиками, а про недополученные мною шесть ударов в суматохе забыли. Теперь "черпакам" становилось всё можно. Они могут, открыто пить вино, балбесничать, носить «вшивники» и носки, им будут заправлять кровати, стирать х/б, подшивать, делать отброску и еще множество всевозможных привилегий. В обязанности их будет входить надсмотр и руководство молодыми сержантами, которые останутся служить в учебке взамен уволенных в запас. "Деды" же будут контролировать общую обстановку в батарее, в случае необходимости давая годкам дельные советы, основное свое время посвящая релаксации, хобби и ковке дембеля.
Дембеля же через несколько дней будут выведены за штат и отдадут оставшееся время дембельскому аккорду, проводя свободные часы в томительном ожидании сладостной минуты расставания с любимой воинской частью.
Вечером, в "деды" переводили сержанта Арапова, который теперь официально становился ЗКВ 1-го взвода, хотя практически уже давно выполнял эти обязанности.
Зимой все "черпаки" успели смотаться в отпуск, пошуршав перед этим за старшину. Отпуск объявлялся высоким полковым начальством, но отпускал домой непосредственно комбат, который, оттягивая время, руководствовался якобы служебной необходимостью. Перед тем, как подписать документы, комбат выжимал из отпускника все соки. А также любил занимать деньги и долги эти впоследствии себе прощал. Видимо за предоставленную уехавшему радость.
 Сержант Арапов лежал на кровати вниз животом. На заднице у него покоилась подушка, а один из "духов" наносил по ней зверские удары сложенной в несколько слоёв ниткой, в количестве 18 раз, другой же, лежа под кроватью, орал благим матом и корчился в страшных муках, изображая страдания за новоиспеченного "деда".
В подразделениях обслуживания перевод осуществлялся более суровыми методами. Били бляхой по голой заднице, как правило, в бане. И через пару-тройку дней я имел удовольствие наблюдать шесть иссиня;фиолетовых звезд на белой заднице знакомого мне представителя взвода вооружения, рядового Бадукова. Перед отбоем Шадрин отдал свой последний приказ:
; Первый взвод, завтра вижу всех ушитыми!
Чем вызвал бурную радость у получивших новый статус "духов". Ночь некоторые провели, ушивая х/б, выгибая бляхи и кокарды. Я же, как всегда предпочел не торопиться.
Утром дембеля предстали перед всеми с опухшими от похмелья рожами, с абсолютно плоскими, а то и выгнутыми в обратную сторону бляхами, кокардами и даже пуговицами. Особо же рьяным молодым поклонникам армейской моды, свежие "черпаки" расшивали поутру форму и, демонстрируя "пушистых оленей" ударами кулаков, разгибали прямо на лбу солдатскую капусту.

Весна, разложив зиму на обе лопатки, окончательно вступила в свои права. Снег начал активно таять, быстро впитываясь в рыхлую песчаную почву. В обед "духи" с удовольствием торчали на улице, греясь под лучами уже жаркого солнышка.
1 апреля, памятуя о славном гражданском празднике, воины как могли, накалывали друг друга, передавая несуществующие приказы, посылая особо доверчивых, то в автопарк, то в канцелярию к комбату, то еще куда-нибудь.
Через несколько дней, во время развода будут разжалованы в рядовые старшие сержанты Шадрин и Караён, за пьянки и прочие прегрешения. Командир полка зачитает приказ, и комбат на глазах личного состава сам срежет с них лычки, пообещав максимально поздний дембель. И надо сказать, слово своё он сдержит. Они уволятся 30 июня, последними из батарейного ветеранского интернационала (хохол, белорус, молдаван, татарин и русский), однако имея в военных билетах запись о присвоении звания старшины.
Полк начал самую активную подготовку к экзаменам, которые должны были состояться во второй декаде апреля. Первому же взводу была уготована иная судьба, ввергнувшая его в новые неприятные испытания.
В самом начале месяца батарея выехала на разминирование полигона после стрельб. Погода стояла хорошая, снег почти сошел, и курсанты, вытянувшись в длинную цепь, медленно брели по недавно обнажившемуся песку и прошлогодней жухлой траве. Задача простая, двигаясь с определенным интервалом, внимательно осматривать свой сектор и при обнаружении неразорвавшегося боеприпаса обозначить его вешкой. Сзади шли саперы, которые должны, определив степень опасности, взорвать его на месте или вывезти для дальнейшего уничтожения. Основной же задачей было конечно не наступить на какую-нибудь дрянь. Не торопясь, тащусь по огромному пустырю, причудливо переплетенному тонким ПТУРсовыми проводами, радуясь теплому солнцу, отсутствию надоевшего за зиму снега и непривычно мягкому и плотному грунту под ногами. Останавливаюсь возле очередного снаряда, пытаясь определить, болванка это или действительно опасная штука, затем, безразлично воткнув вешку, бреду дальше.
Днем раньше, на разминирование выезжала 1-я батарея, которая наткнулась на запутавшегося в проводах тетерева, его забрал командир дивизиона.
Я продолжаю шарить глазами перед собой. Взгляд выцепляет яркое зеленое пятно на грязно-желтом фоне жухлой травы. Подойдя ближе, разглядел гранату. Она была целенькой и новенькой, чека на месте,  видимо, её просто потеряли. Узнаю РГ;42, такие мы бросали зимой. Почему оружие и боеприпасы имеют такую притягательную силу? Первым желанием было взять, закурковать по карманам, а потом шарахнуть где-нибудь в лесу, но в памяти еще свежа история трехдневной давности. Тогда во время такой же чистки подорвался сержант из 2-го дивизиона. Глупее смерть трудно придумать. Оттарабанив свои два года и уже приклеив в альбом дембельский приказ, сержант попал со своей батареей на чистку. Там он нашел неразорвавшуюся кумулятивную противотанковую гранату, зачем-то притащил её к смотровой вышке и сидя в стороне, разглядывая, вертел в руках, то ли забыв, то ли не зная, что она ударного действия. Никто не видел, как это произошло, но прогремел взрыв, и парень уехал домой в солдатском цинке.
Я не стал искушать судьбу и махнул рукой саперу, тот подошёл, осмотрев гранату, взял её и, отойдя в сторону, зашвырнул подальше, на всякий случай повернувшись спиной к месту взрыва. Послышался глухой хлопок, и в воздух поднялось облако потревоженного грунта.
Через пару часов мы добрались до продырявленных, разбитых мишеней и, прочесав вглубь еще километра три, стали возвращаться к пришедшим за нами машинам.
Второй взвод уже облепил борта одного из 131-ых ЗИЛов, пытаясь вытолкать из глубокой колеи, рычащий высокими оборотами, по оси зарывшийся в песок автомобиль, в то время как сравнительно маломощные 157-е "Захары" без всяких проблем перемещались по рыхлой поверхности.

А вечером после ужина было объявлено, что первый взвод освобождается от нарядов и вместо подготовки к экзаменам на десять дней направляется на полигон для рытья и оборудования артиллерийских окопов, из чего следовало, что экзамены видимо, будут проставлены автоматом. Это было здорово, вместо того, чтобы тащить службу и торчать целыми днями в учебных классах, мы отправлялись загорать на свежем воздухе. Погода ласково нашептывала теплым апрельским ветерком, радости 1-го взвода не было предела, батарея взирала на нас с нескрываемой завистью.
Но оказалось, что радость была преждевременной. Через день, где-то в атмосфере столкнулись два циклона, в результате чего взвод был подвергнут очередному испытанию на морозоустойчивость.
Ночью температура опускалась до минус 10;12 градусов, днем было около нуля. Взвод поднимался в шесть утра, после чего в обход правилам внутреннего распорядка завтракал и отправлялся на полигон, возвращаясь в лучшем случае к ужину, обед привозили на место. Пронизывающий северный ветер в чистом поле, мгновенно выдувал из-под нехитрой солдатской одежды остатки сохраняемого с ночи тепла. А от окончательного окоченения спасала только ставшая за последние полгода такой родной, совковая лопата.
Артиллерийский окоп представлял собой здоровенную яму глубиной 1,5;2 м и диаметром 15 м с длинными боковыми отводами-щелями. По мере выемки грунта, по фронту окопа из него формировался внешний бруствер, затем внутренний периметр по всей высоте укреплялся сосновыми жердями, после чего бруствер обкладывался привезенным дёрном.
В чистом поле негде было спрятаться от пронизывающего ветра, и "духи", нахохлившись как мороженные воробьи, кутались в поднятые воротники шинелей и раскатывали на уши пилотки, после чего своим унылым видом сильно напоминали пленённых в 41-м году под Москвой немцев на многочисленных фотографиях в учебниках истории и книгах о войне. Иногда заезжее начальство, ненадолго покинув теплую машину, громко матерясь, заставляло нас привести себя в порядок, дабы не позорить самую могучую в мире армию. "Духи" неохотно подчинялись, а после того, как провожаемая угрюмыми взглядами машина, мигнув стопарями, скрывалась за поворотом, вновь утеплялись по полной программе. Взводный «летёха», дубевший вместе с нами, уже не обращал на это внимания и только периодически бегал греться на смотровую вышку, где забуревшие полигонные «фишкари» топили печку. "Духи" же согревались, не разгибая спины,  благо хоть грунт был податливый.
За десять дней мы должны оборудовать три окопа, раз в день прерываясь на обед. Настроение было хреновое. Я не предполагал, что до следующей осени опять придётся мерзнуть. Между сослуживцами стали возникать конфликты, и то и дело очередная парочка удалялась в сторону для выяснения отношений. На второй день один из окопов был вырыт. Курсанты таскали из леса длинные сосновые жерди, забивали вдоль окопных стен высокие стойки, в метре от которых в землю вбивался мощный кол. Из длинных жердей выгонялась вертикальная плоскость, удерживаемая стойками, которые перехлестывались петлей из проволочного жгута с вбитым рядом колом, после чего петля закручивалась вставленной в середину палкой, намертво притягивая жерди к поверхности стены.
Сопровождающие нас сержанты, не желая надрываться на лопате, рыскали в окрестных лесах в поисках какого-нибудь занятия. Как-то приволокли исковерканный, неразорвавшийся ПТУРС, но слава богу, хватило ума в нем не ковыряться. Вызванные саперы взорвали его в глубоком капонире, и шарахнул он, надо сказать, здорово. Я вспомнил давнишний случай, рассказанный отцом. Тогда солдатики нашли снаряд и из любопытства положили его в костер. Вокруг в ожидании результата собралось двенадцать человек. В живых осталось только четверо и то покалеченных. На пятый день, когда взвод трудился уже над вторым окопом, поганое настроение достигло критической отметки. Погода не улучшалась, от многочасовой копки ломило спины, а ладони стали походить на малые саперные лопатки.
Часов в одиннадцать ко мне подошел Самаров и предложил скинуться на одеколон.  Я замялся, никогда не пил одеколона, но на душе было так паршиво, что хотелось забыться хоть на час, хоть на полчаса. Согласившись, я внес свою долю. Двоим было поручено, втихаря смотаться в расположенный неподалеку танковый полк. Когда Тимоха вновь отлучился погреться, двое гонцов метнулись к ближайшему перелеску. Взвод, погрузившись в режим ожидания, заработал с повышенным энтузиазмом. Воображение уже рисовало радостную, светлую картину потребления добытого зелья. Но через час посланцы вернулись ни с чем. Удачно проникнув на территорию части, они были ошакалены ветеранами бронетанковых войск, и единственная в жизни возможность отведать диковинного напитка, так и не была использована. И все-таки через неделю после начала окопной эпопеи в природе наметилось потепление, правда большого облегчения это не принесло, т.к. заморосили дожди.
На десятый день взвод, укладываясь в сроки, доделывал последний окоп. На полигон зачастило разнокалиберное начальство. Пока всех всё устраивало.
Были уже сумерки, взвод наносил последний штрих, раскладывая по брустверу остатки дерна, когда у окопа скрипнули тормозами два армейских "бобика". Какой-то подполковник из дивизии, осмотрев окоп, остался доволен и уже собрался уезжать, но, остановившись, вдруг схватил за жухлые волосы большую дернину и перевернул ее. Возмущению подпола не было предела. Оказывается под дерн надо подсыпать чернозем, иначе он не приживётся. Как приговор прозвучал приказ снять дерн и подсыпать землю. Курсанты поняли, что ужина не будет. Подпол уехал, "духи" начали роптать, а взводный, тяжело вздохнув, сказал, что деваться некуда. Машина, присланная за нами перед ужином, ушла. Уже в темноте поднимали сотни кусков дёрна, подсыпая под каждый землю. Часов в одиннадцать закончили и потопали домой. Облака растащило, и при лунном свете было не плохо видно. Растянувшись в колонну по три, взвод, молча, брёл по мокрому асфальту, огибая особо глубокие лужи, в которых, обрываясь, высвечивались жёлтые лунные дорожки. Впереди, насколько хватало глаз, блестела сырая трасса. А воинство являло собой довольно унылое зрелище. По ночному лесу нестройной толпой тянулась мокрая, грязная, усталая колонна.
; Запевай, что ли, Самаров… ; негромко произнес взводный.
; Тополя, тополя, тополя, а кругом дембеля, дембеля,
   И куда ни взгляни в эти майские дни, всюду пьяные бродят они…
Песня неожиданно громко и оптимистично зазвучала в окружающей тишине. Взвод зашагал бодрей. Все вдруг ощутили, что окопы кончились, что зима позади, что они микродембеля и скоро приедут свежие "духи".
; Взгляд прощальный ты брось на КП, не сидеть больше нам на губе,
До свидания "кусок", наш окончился срок, на вокзал наш теперь марш-бросок…
Спустя час, добравшись до места, курсанты с удовольствием рубали в столовке холодную резиновую кашу.
Через два дня начинались экзамены, и в полк прибывали приемные комиссии. Взвод влился в общую подготовку. "Замок" предложил скинуться, чтобы на экзаменах не произошло неожиданностей, пояснив, что так делается всегда. В пилотку полетели мятые рубли и мелочь. На улице уже разогрело до 15 градусов. Прямо в день начала экзаменов батарея была поднята в четыре часа утра. Посреди расположения стоял комбат, лично объявивший подъем. Горела лыжная база. Оказывается, подняли весь полк. База полыхала вовсю, и что-либо тушить было уже бесполезно. Поднятые по тревоге полтысячи человек плотным кольцом стояли вокруг огромного костра. Из парка прибывала техника. Полсотни бойцов, наиболее близко находящиеся к пожару, растаскивали баграми тлеющие конструкции в стороны. Вызванные из дома офицеры отдавали бестолковые команды, похоже, сами толком не понимая, что здесь можно предпринять. Они командовали сержантами, те орали на "духов", пихая их к огню. Пламя начинало спадать, база догорала. Самосвалы шныряли один за другим, работа кипела. В десять часов утра, появившиеся на территории части представители приемных комиссий могли видеть на месте бывшей лыжной базы ровную, аккуратную площадку, посыпанную свежим, чистым песочком. Все было вывезено и только громадные БРДМовские чехлы, непонятно как оказавшиеся в очаге, но при этом не сильно пострадавшие, бесформенной кучей валялись за забором. Честь полка была спасена.
Экзамены начались и продлившись два дня почти не оставили в памяти существенного следа. Я сдал их на отлично, хотя практически не готовился и мало, что знал. Выручила опять еще не выветрившаяся полностью институтская подготовка, устоявшаяся привычка на экзаменах не молчать, а лепить все подряд, в дело и не в дело. И конечно все трое "вышаков" при сдаче выглядели гораздо приоритетней.
Перед самыми экзаменами, во взводе появился горячо любимый нами на заре службы "комод" Зотов. Из-за бесперспективности и полной потери авторитета, он был на всю зиму отправлен руководить рабочей командой, строившей за учебным полем студенческий городок, где будущие офицеры по окончании военной кафедры будут проходить свою нелёгкую 45-ти дневную службу. Зотов появился в классе накануне сдачи, когда первый взвод, пользуясь отсутствием командиров, безмятежно отдыхал, беспорядочно отбившись на столах.
; Первый взвод, встать…; неуверенно скомандовал он своим напевным бабьим голосом. Ни один из  уже начавших припухать микродембелей не соизволил пошевелиться. И только некоторые приподняли головы и, скептически оглядев командующего, вернули их в первоначальное положение. Зотов взял в руку табуретку и, срываясь на фальцет, повторил команду. Ответом была гробовая тишина, после чего табуретка не прицельно полетела в сторону наибольшего скопления воинов. Как ни странно прием сработал, выработанный за полгода рефлекс заставил курсантов оперативно сменить позицию, покинув нагретые лежбища, после чего они позволили себе немного поборзеть, отпустив по адресу недавно очерпачившегося "комода" несколько нелестных выражений.
Экзамены закончились. Приемные комиссии проставляли оценки. Заглянув после обеда во второе расположение, я застал курсантов четвертого взвода за переносом тела командировочного капитана в каптерку. Видимо он не рассчитал дозу, взяв на грудь убойный литраж.

На 18 апреля было назначено присвоение званий и вручение сержантских погон. Самым тупорылым, которых за уши вытянули на трояки, присваивали младших сержантов. Тем, кто сдал на четверки ; две сопли и классность, отличникам ; сержанта с классностью. Но во второй батарее сержантами почти никто не выпускался, и официально решили вручить, только двоим. Один служил в моём взводе. Это был совсем еще мальчишечка, брянский волчонок Булыгин, которому 18 исполнилось уже в армии, шустрый и смекалистый малый, с почти не покидающей детское розовощекое лицо улыбкой. Во взводе все ему завидовали, потому, что за эти полгода он ни разу не побрился. Булыгин постоянно о чем-то ворчал пискливо-звонким, еще не подвергшимся мутации голосом, забавляя всех своим белорусско-брянским деревенским выговором. Командиры и многие сержанты относились к нему по отечески, и за время службы его почти никто не тронул, рука не поднялась.
Я заранее отписал домой, чтобы до этого события успели приехать мать с отцом, наказав заодно купить им в военторге пластмассовые годички, которые очень практичны при использовании в качестве лычек, их можно мыть. О дальнейшей своей судьбе не знал никто, и поэтому я хотел увидеться с родителями, может быть в последний раз.
Родителей я ждал 17-го, в воскресенье. И уже с утра, после завтрака, ошивался на КПП. Вдруг кто-то тронул меня за рукав, обернувшись, я обалдел. Передо мной стояла сестра моего школьного друга Нинка. Было совершенно не понятно, что она здесь делает. Невдалеке заметил УАЗик ;"буханку", из которой вылезал недавно вернувшийся из армии ее жених. Оказывается, во втором дивизионе служит их друг, который учился со мной в одной школе, но мы не были знакомы, потому что он гораздо моложе. Пока один из приехавших занимался его вызовом, остальные решили смотаться в магазин и пригласили меня прокатиться. Я согласился, решив т.о. скрасить ожидание. Когда возвращались обратно, стоявший на обочине офицер вытянул руку с полосатой палкой, машина притормозила. В мгновение ока находившийся в самовольной отлучке «дух» точным броском перебросил молодое тренированное тело через заднюю спинку сидения и, придав ему максимально компактное положение, затаился на дне грузового отсека. Нинуля, перепугавшись куда больше меня, тут же набросила сверху какой-то шобон. Через минуту отъехали, оказалось, что ВАИшник остановил его что-то спросить, к тому же гражданский транспорт ВАИ не подчиняется, и можно было вообще не останавливаться, но у меня сработал рефлекс. Когда вернулись на КПП, я увидел у ворот мать с отцом.
Мы гуляли по городку, вспоминая знакомые места. В грудном кармане покоились заветные годички. Потом неожиданно встретили старого знакомого. Я тоже помнил его по детству, это был наш бывший сосед дядя Миша, в ту пору он частенько катал пацанов на мотоцикле. Когда-то, сразу после войны, они служили с отцом, еще молоденьким младшим лейтенантом, а дядя Миша был старшиной, прошедшим войну. Потом судьба разводила их, а позже пути вновь сошлись в этом городке. Близкими друзьями они не были, но все равно нас пригласили в гости. Просидели у них часа два, выпили, вспомнили молодость. Дядя Миша уже давно на пенсии, а жена его тетя Шура занимала по тем временам очень серьёзную должность, заведующая офицерской столовой. В разговоре естественно была затронута тема службы и узнав, что мне скоро уезжать в войска, а родители и сам я, в общем-то, не возражал бы остаться служить здесь, тетя Шура пообещала поговорить с замполитом полка, сказав, что они старые друзья. Я, правда, не особо поверил, разговоры по пьяному делу как правило быстро забываются, но чем чёрт не шутит. Вскоре мы расстались, и, вернувшись в казарму, я занялся оформлением сержантских погон. После отбоя погоны были сданы старшине, завтра на плацу состоится их торжественное вручение.
В понедельник 18 апреля полк, стройными торжественными рядами построился на плацу. Напротив каждой батареи стол, на котором навалена груда сержантских погон, обернутых в подписанные бумажки. Услышав свою фамилию, четко выхожу из строя и строевым шагом чеканю свои последние метры в звании рядового.
Через час полк замирает под громовые раскаты голоса заместителя командира полка:
; К торжественному маршу! Побатарейно! Управление полка прямо, остальные напра;а;во! Шаго;о;м марш!
Грохот сотен сапог наполнил окружающую атмосферу, и сразу, поймав левой ногой удары большого барабана, батарея двинулась вдоль плаца. Дойдя до края, она вполне удачно повернула налево, пересекла его и опять, повернув налево, двинулась к трибуне. Когда до нее оставалось метров двадцать, мощный голос комбата накрыл строй:
; Батарея…
Молодые сержанты замолотили по асфальту с удвоенной энергией.
; Щёт!!! ; послышался гортанный крик.
- И-и-и  р-р-раз!!! – откликнулась батарея многоголосым рыком.
Руки мгновенно приклеились к боковым швам, а головы единым движением вывернулись направо в сторону трибуны, подтягивая подбородки на уровень левого уха.

Практически с этого дня полк погрузился в великий бардак и томительное ожидание дальнейшей судьбы. Офицеры разъезжались по командировкам за пополнением, «микродембеля» по войскам, новый призыв еще не пришёл, людей катастрофически не хватало.
В ту же ночь, после торжества, в войска уехала первая партия, это были киргизы. Уехали тихо, ни с кем не прощаясь, только дневальный и видел. Их отправили на родину, в Ошскую область. За неделю до этого, совсем замаявшись служить, закосил и лег в санчасть Осонов, решив переждать там экзамены. Такого быстрого развития событий он явно не ожидал и, сидя на песчаном бруствере на полигоне, куда взвод был послан на работы, младший сержант Осонов тихонько выл унылую киргизскую песню. Теперь он окончательно понял, что пролетел. Земляки укатили домой, а ему предстояло отправиться совсем в другую сторону, за Амур в Дальневосточный военный округ.
Полк шуршал по сержантским нарядам, свободное время проводя на хозработах. После обеда заступаем и  мы. Старшина подошел и предложил, чтобы не раскидывать нас, заступить всему взводу в столовую. Сказал, что пойдём без старшего, только с дежурным. На бумажках расписали рабочие места, свалили в пилотку. Я вытянул мойку бачков. Вечером после развода ушли в наряд самостоятельно. Поварята уже опасались «микродембелей» и пыл свой значительно поубавили, потому, как терять нам было нечего, многие досиживали здесь последние дни. Работать начали весело, без погонял было спокойней, а что делать все и так знали. Уже получали продукты на складе, когда из батареи пришел дежурный и, зачитав три фамилии, сказал собираться, через два часа отправка. Афган. Все как-то сразу притихли, и даже дежурный стоял без обычной надменной улыбки, все-таки мужики на войну уезжали. И хотя давно уже морально подготовились к возможности оказаться в такой команде, сейчас большинство в душе радовались, что не услышали своей фамилии. Лёгкое оцепенение прошло и, как будто очнувшись, все стали выворачивать карманы, отдавая будущим интернационалистам деньги, ручки, лезвия и другие ценные для солдата вещи. Здесь же, у продскладов обнялись все по очереди, возможности проводить их не было. С батареи в Афган уезжало человек 15. А о дальнейшей судьбе своих троих товарищей я долго ничего не знал, они никому не писали. Но в январе 87-го года, на гражданке, когда я уже женился и сменил место жительства, меня разыскал бывший сослуживец по учебке Буряк, который дембельнувшись восстановился в родном Брянске в институте и теперь приехал в наш город на практику. Сам он тогда попал в Забайкалье, где стал впоследствии замкомвзвода охраны начальника укрепрайона. Коротая вечер за бутылкой водки, он рассказал, как через год после дембеля случайно встретил на свадьбе, в деревне, одного из троих, уехавших тогда на войну - Ваську Гонтаря. Сначала он был не особо разговорчивым, но в разгар свадьбы язык развязался, и Буряк услышал его историю.
 Уехали они тогда втроем. Ворсов из Мурманска, Боган и Васька ; брянские. Родители Ворсова похоже были большими людьми. По крайней мере, деньги у него никогда не переводились, и сколько я помнил, он всё время жрал. Васька рассказывал, что Ворсов по дороге все плакал, так ему туда не хотелось. Успел дать домой телеграмму и в итоге все-таки сумел застрять где-то в ТуркВО. А брянские мужики прибыли в дружественную страну. Богана, по слухам, так и зачмырили в каком-то полку на хозработах. А Васька неожиданно для себя оказался в ДШБ, где его быстро заприметили старички, т.к. был он от природы шустрым и сообразительным. Вскоре его стали брать на боевые. Сквозь хмельной дурман я жадно вслушивался в чужие афганские рассказы. Запомнил мало, но боевое Васькино крещение запало в душу. Его первый раз взяли на дело. С группой разведчиков они ночью проникли в кишлак, старики, оставив Василия на стреме, вошли в дом, а старший группы приказал внимательно следить за входом и стрелять без предупреждения при первом же шорохе. Дверь заскрипела, и Васька, не задумываясь, резанул длинной очередью. Калитка разлетелась, за ней лежал десятилетний пацан с раскроенным черепом. На стрельбу выскочили свои, Ваську трясло, а сержант, собрав в пригоршню окровавленные мозги, со словами: "Привыкай, сынок", ; размазал ему по лицу.  Воевал Василий видимо хорошо и вернулся домой с двумя медалями "За отвагу" и "За БЗ", дважды раненый и контуженный.
Но все это было после, а пока, не разгибая спины, я драил на мойке бачки и уже поздно ночью, зачифанив сытную столовскую пайку, замкнул на массу на узкой длинной скамейке.
"Духи" стали откровенно припухать, грубить и дерзить сержантам, особенно тем, которые еще совсем недавно числились "молодыми". Вечером первый взвод сидел в ленкомнате, читал журналы и газеты, писал письма, тут же сидели трое сержантов из четвертого и пятого взводов. Когда шум превысил допустимую норму, Гаврилович сделал замечание, попросив всех заткнуться, на что его относительно культурно послали подальше. Особенно усердствовал Шабаров, рослый и крепкий парень. Он откровенно посмеивался над Гавриловичем, и тот вскоре совсем замолчал и даже известный забияка Александров не решился вступить в открытый конфликт. Шабаров чувствовал себя героем, но оказалось немного рановато. Наблюдавший эту картину в дверной проем "замок" первого взвода Арапов, решил расставить всё по своим местам. После того, как поверка закончилась, прозвучала уже подзабытая команда:
; Взвод, 45 секунд, отбой!
Взвод, не торопясь, отбился, до конца еще не веря в серьезность сержантских намерений.
; Не успеваем, 45 секунд подъем…; спокойно произнес Арапов.
После того, как, опять не уложившись и услышав команду "отбой", "духи" разделись, Шабаров, памятуя о недавней победе, попытался наехать на сержанта. Но за спиной у замка было полтора года службы, за которые он успел немножко разобраться в людской психологии и усвоить несколько простых истин. Шабаров получил резкий и сильный удар в грудь, после чего в ней что-то звякнуло, а босые ноги, как будто сами выскочили вперёд из-под долговязого тела. Он всем корпусом грохнулся о спинку кровати и, ухватившись за дужку, затравленно оглянулся по сторонам, ища поддержки, но выдрессированные за полгода "черепа" уже готовы были повиноваться. Недавнее, нагловато-уверенное выражение в глазах сменилось на удивление и плавно перешло в испуганно-собачье-преданное, которое постоянно можно наблюдать у подавляющего большинства последние шесть месяцев. В течение часа взвод скакал взад-вперед, восстанавливая утраченные навыки. Внутри все клокотало. В очередной раз, построив взвод, Арапов осмотрел всех и, задержав на мне взгляд, видимо по выражению глаз догадавшись о происходящем внутри, тихо спросил:
; Обижаешься, Ерёмин?
И уже обращаясь ко всем:
; Не рано ли припухли, сыны?
Взвод молчал и, услышав опять "отбой", мгновенно раздевшись, нырнул под одеяла. А утром после завтрака, для закрепления результата, Арапов, надев кеды, вывел нас на полковой стадион, где мы час с лишним вытаптывали четырехсотметровый круг, повышая свои беговые качества. Арапов, то бежал вместе с нами, то руководил с центра поля и закончил воспитательный процесс только после того, как на посыпанных серым шлаком дорожках стали в нелепых позах застывать первые обессилившие организмы. Впоследствии сам, оказавшись на его месте, я понял всю необходимость такого рода мероприятий.
Батарейные ряды истощались на глазах. Со всех концов страны прибывали покупатели, и не проходило дня, чтобы в войска не отправлялась очередная группа.
Арапов сам уехал за пополнением на другой конец страны, в далекий Благовещенск. А наш бывший "замок", теперь уже гражданский человек, Юра Шадрин встретил земляка, с которым два года назад вместе покинул родную Украину. Тот приехал в свою последнюю командировку за молодыми сержантами в учебку. Служба его прошла в Уральском округе под Свердловском. Весь день они бродили, обнявшись, по расположению, а вечером Шадрин подошёл ко мне и сказал, что если хотим служить вместе с Буряком, он может с земляком поговорить.
Вечером удалось с ним побеседовать. Земляк расписывал, как там у них здорово. Часть стояла недалеко от города, двадцать минут на трамвае, город большой, девчонки и т.д. Профиль, правда, несколько другой, служить пришлось бы на "Шилках" ; самоходные зенитные установки, но сержант говорил, что это значения не имеет. Короче, мы согласились, но что-то не срослось, и через три дня Буряк уехал в Забайкалье, а надо мной повисла томительная неопределенность.
Военные округа, разбросанные по всей стране, поглощали молодых сержантов. Как только очередная партия пересекала ворота КПП, из-под тентов транспортных грузовиков, на всю территорию разносились уже знакомые, традиционные дикие вопли:
; Мукашино ****ец!!! – и мы дожили.
Вот на улице строится команда в ДальВО, и ко мне лезет обниматься бывший сосед по койке Полынин. Как все москвичи он слегка надменный и мало к чему приспособленный нытик,  худющий как узник концлагеря. С постоянным выражением глубокого страдания на вытянутом бледном лице с прямым тонким носом, ярко очерченными, как будто накрашенными губами и крупными на выкате глазами, которые в задумчивости все время закатывались кверху, и в эти минуты он напоминал распятого Христа. Я несколько удивлён его порыву, мы не были близкими товарищами, но все равно, хлопнув Полынина по плечу, желаю ему удачи.
А ночью, нас разбудили прощаться бульбаши, с которыми успели подружиться, они отваливали домой, в Белоруссию.
На завтра меня разыскал Славка Миловидов, служивший в 1-ой батарее, с которым мы прибыли еще с районного сборного пункта, он уезжал на Украину. А уже следующей ночью по казарме, скрипя юфтевыми сапогами, болталась немногочисленная команда, отправлявшаяся в Венгрию, их только что переодели в ПШ и выдали кожаные ремни и сапоги, которые они демонстративно разнашивали, да и держать все на себе было надёжней, чтоб не спёрли.

 Мне опять улыбнулось счастье, и я попал в наряд, о котором мечтал полгода ; кафе МуДО. Наряд состоял из двух человек. Утром, еще до завтрака, мы отправились туда с Колосовым из третьего взвода. В наши обязанности входили все погрузочно-разгрузочные работы, уборка в зале, а также вспомогательные работы на кухне. Питались здесь же, при столовой, и место это считалось теплым и сытным. По прибытии нас накормили вкусным завтраком, какого я не вкушал уже давно. Потом пришла машина, и мы, отгрузив со склада две бочки сгущенки, муку, сахар и т.п.,  отвезли всё это в соседний полк, там было небольшое кафе. Вернувшись, занялись приборкой, потом чистили картошку, по окончании получив в награду по бутылке лимонада и по плюшке. У служебного входа тормознула зеленая армейская "буханка", приехавшая за выпечкой. Наряд принялся за погрузку. Кафе находилось на втором этаже и, взяв лотки с беляшами, мы стали спускаться.  Выйдя на лестницу, я увидел, как идущий впереди Колосов, поставив лоток на перила, сунул в карман еще теплый беляш и, подхватив груз, вышел на улицу. Дело было в общем-то обычным, солдат всегда голоден, но нас так плотно накормили, что я пока в подпитке не нуждался, однако стадный рефлекс сработал, и я в точности повторил действия напарника, совершенно забыв об осторожности. Когда рука с беляшом уже достигла разреза кармана, сверху раздался громкий крик, многоопытная буфетчица на всякий случай вышла следом для контроля. Поднялся страшный шум, на крик выбежали свободные работники столовой. Быстрым движением вернув беляш на исходную, я мгновенно оказался на улице. Мне казалось, что за эти шесть месяцев чувство стыда безвозвратно утрачено, т.к. в любом подразделении существовал неписаный закон ; все вносить, ничего не выносить.  Поэтому перли все подряд, что под руку попадётся, к тому же без этого было не выжить, тем более зимой, но сейчас я стоял у машины под ярким апрельским солнцем, насквозь пробитый холодным потом. Из-за двери слышалась ругань, хотелось рвануть из этого дурдома по пыльному сухому асфальту, куда глаза глядят. Но пришлось вернуться и выслушать всё, что обо мне думают. Я стоял, опустив голову под натиском розовощеких дородных женщин, и мечтал лишь о том, чтобы тети Шуры ; хозяйки этого заведения, у которой мы недавно гостили, не было сейчас на месте.
; Одни ворюги эта солдатня! ; я получал за всю Советскую Армию.
; Мог бы попросить, товар то считанный и т.д. и т.п.
Но случай видимо был настолько типичным, что уже через полчаса страсти улеглись и инцидент исчерпался, правда, настроение было подпорчено на весь оставшийся день.
 Вечером, в казарме, очередная группа готовилась к отъезду. Монголия. "Курица не птица, Монголия не заграница", вспомнил я распространенную поговорку. Прошлой весной, еще на гражданке, я встретил одноклассника, только что дембельнувшегося, который служил под Улан;Батором. Два часа мы просидели на лавочке, пока он, демонстрируя старому знакомому монгольские "тугры", рассказывал об этой нищей стране, где богатым и зажиточным считался монгол, имеющий новое солдатское х/б.
Заканчивался апрель, и остатки батарейных сержантов через день на ремень, безвылазно зашуршали по сержантским караулам, днём проводя время за работой на пилораме в одном из окрестных посёлков.

Однажды, сменившись с очередного караула, я вернулся с ужина и, отработав до вечера на наведении порядка, наконец-то с удовольствием отбился. Ночь не предвещала никаких сюрпризов. Однако через час разбудил старшина. Со вздохом и, даже как бы извиняясь, сообщил, что некому заступить на комплекс и мне придется пойти. Все-таки этого наряда избежать не удалось.
 В хорошие времена туда заступало девять человек, сегодня пошли втроем, я и еще двое таких же замотанных, выдернутых из постели. Сопровождающий сержант, разбудил кого-то из постоянки и, сказав, что это всё что нашли, тут же испарился. Из темноты, протирая сонные глаза, выполз местный свинарь. Движением головы, пригласив наряд следовать за собой, он скрылся в дверном проеме. В результате распределения мне достался взрослый свинарник. Коротко поставив задачу, свинарь смылся. Время было двенадцать ночи, в пять утра кормление. За оставшееся время надо отмыть кормушки и поилки, убраться и заменить опилки, на которых спали свиньи. Я огляделся по сторонам, объём работ был внушительным, самое обидное, что спать, похоже, не придется, а я ещё не очухался после караула. К тому же я опасался, что т.о. можно вылететь из караула и на несколько дней загреметь по комплексу. Хорошо, что свинарь свалил. Вдруг вспомнил, как "духи" из моего взвода рассказывали, что ловили на комплексе "дембеля" - выпущенного из загона, насмерть перепуганного поросенка. Здесь постоянка развлекалась по-своему.
Ну что ж, свинарник представлял собой серьезный объект. Взрослые свиньи мирно спали, сладко похрюкивая во сне, и я, по-доброму им позавидовав, пошел искать мётлы и емкости для воды. В противоположном конце свинарника было отгорожено помещение. Войдя туда, окунулся в кромешную тьму и, пытаясь найти выключатель, стал шарить по стенам. Стена кончилась и, нащупав какое-то бревно, рука провалилась в пустоту, неожиданно ткнувшись во что-то мягкое, теплое и влажное. Раздался резкий звук, напоминающий храп и что-то громадное шарахнулось в темноте в сторону. Сердце оборвалось, и под синими сатиновыми трусами мгновенно вспотели гениталии. Я застыл на месте, глаза постепенно привыкли к темноте и на фоне тусклого окошка, через которое с трудом просачивался слабый лунный свет, замаячил знакомый силуэт. "Лошадь", ; мелькнула запоздалая мысль, организм расслабился, и нижнее белье поглотило результаты потовыделения.
Два часа я драил свинячью казарму. Наконец осталась только замена постели. Опилки хранились в молодежном свинарнике, и начинающий животновод отправился туда. Там же я нашел и трехколесную тачку, на которую, изрядно попотев, закорячил здоровенную металлическую лохань. Накидав на ощупь опилок, ухватил за длинную железную штангу и поволок телегу за собой. Колченогая тачка гулко громыхала в ночной тишине, хромая на одно колесо, и я не мог видеть в темноте, как из разошедшегося сварного шва лохани тонким ручейком струятся опилки, оставляя по всей территории образцового комплекса, светлую извилистую дорожку. Закатив телегу в свинарник, наполнил свежей подстилкой пластмассовый таз и зашел в крайний кубрик. Перемазанные свиньи спали вповалку, как "духи" после грязного и тяжелого наряда, отличаясь от последних, пожалуй только упитанностью и отсутствием военной формы.
Пинками расталкиваю толстых свиноматок и могучих хряков. Те, проснувшись, расхрюкались, в панике шарахаясь в стороны, а я, пользуясь моментом, сыплю свежие опилки. Но, придя в себя, свиньи взялись радостно рыхлить рылами подстилку и даже поедать ее, чем немало озадачили молодого животновода. Минут десять пришлось ждать, чтобы они закончили и снова отбились. Я уже валился с ног от усталости и окончательно понял, что не сумею выполнить последний наказ местного скотника. Пришлось пойти на сделку с совестью и натрусить свежих опилок только по краям скотских отсеков, не решаясь нарушить драгоценный покой умаявшихся за день «антрекотов». В четыре часа утра, окончательно обессиливший, постелил, через стенку от хрюшек, на бетонный пол, найденный в подсобке мешок из-под комбикорма и, сунув под голову пилотку, мгновенно вырубился. А уже через час был поднят на ноги гортанным криком свинаря:
; Наряд! Наряд!!!
Появляюсь из-за угла с лопатой в руках ; наряду спать не положено. Заканчиваем обход объекта, через час зверюгам привезут завтрак. С улицы раздаётся страшный вопль, напоминающий брачный крик марала из передачи "В мире животных".
; Наряд!!! ; орёт заместитель командующего комплексом старший сержант Зарубин. Выскакиваю за ворота и тут же натыкаюсь на его залитое злостью, багровое лицо. Не в силах что-либо выговорить, он протягивает дрожащую руку в сторону вылизанных асфальтированных дорожек с недавно побеленным бордюром, по которым веселой змейкой струится белёсая горбинка из перетертой древесины. Схватив метлу, мгновенно приступаю к устранению страшной картины ночного надругательства над образцовым порядком. Змейка была тоненькой, но задача усложнялась ее протяженностью, а также расположением ; почти по центру асфальта. Не успеваю закончить, как по территории вновь разносится дикий крик:
; Наряд! Ко мне, бегом марш!
Я рванул на звук. За свинарником, на дне бетонной силосной ямы, стоит полковая "сороковка". Видимо у нее сел аккумулятор или не работал стартер, и поэтому тракторист ставил ее наверху под уклон, а утром, сняв с тормозов, скатывался в яму на передаче и заводился. Ночью, трактор каким-то образом скатился вниз и теперь столпившиеся вокруг ямы боевые животноводы надеялись только на меня. При моём появлении со всех сторон слышатся команды:
; Живей вниз! Трактор короче вытолкать! Бегом!!!
Спускаюсь вниз и с удивлением еще раз вопросительно гляжу на десяток столпившихся наверху бугаев. В их глазах я не увидел сомнения в том, что справлюсь, к тому же слышу громкое устное подтверждение принятому решению, после чего у меня возникают сомнения в умственных способностях военных юннатов. Всем корпусом наваливаюсь на трактор. Похоже, мозги, заплывшие пищей повышенной калорийности, отказались им подчиняться. Демонстрирую серьёзное приложение усилий, отвернувшись в сторону, дабы нечаянной улыбкой не выдать своего отношения к происходящему. Они продолжают орать, но постепенно разум побеждает, и вскоре трактор выволакивает заехавшая на комплекс «шишига».
Возвращаюсь в свинарник и застаю там Молодцова с Зыковым. Они сообщают, что через полчаса на пилораму уезжает рабочая команда, а после обеда заступаем в караул. С ними едет комбат, который сказал, что если я не хочу заторчать на ферме, то выбираться должен сам. Они ушли, а начальник свинарника уже открывал ворота, за которыми стоит тележка с огромным баком, наполненным пищевыми отходами. Опять, ухватившись за длинную ручку, не торопясь, качу её по неровному бетонному полу вдоль кормушек.  Во время коротких остановок свинарь огромным черпаком наполняет их парашей. Свиньи подняли страшный хай и, давя друг друга, бросились к еде. Приём пищи закончился,  водрузив пустой бак на место, я стал отпрашиваться в полк на завтрак. Свинарь сначала не отпускал, не без оснований опасаясь, что я могу пропасть, но, придав лицу выражение абсолютной искренности, я клятвенно обещал вернуться в течение получаса. Начальник сдался и, получив разрешение, я, не теряя времени, тут же перемахнул через бетонный забор утомившего за ночь зверинца. Уже приземляясь, краем глаза замечаю выползающий из ворот КТП 131-ый ЗИЛ. Рву к трассе, наперерез медленно вписывающейся в поворот машине и, выскочив на дорогу, в последний момент успеваю зацепиться за задний борт набирающего скорость грузовика, после чего подхваченный товарищами, переваливаю измученное тело на пыльное дно деревянного кузова. Перебравшись на лавку, хватаюсь рукой за бортовую доску и радостно улыбаюсь. Успех предприятия несколько омрачало то, что не удалось позавтракать. Ну да ничего, с пилорамы можно будет смотаться в магазин и хапнуть там свежий мягкий батон.
Гражданские пилили и строгали доски, а солдаты выполняли всю остальную черную работу. Затем шесть человек отправили на склад грузить машину. Комбат весь день околачивался вместе с нами. Увидев, как кладовщица вынесла со склада ящик с замками для письменных столов, приказывает нам свиснуть несколько штук. Задание выполнено, но машина не поехала далеко, а метров через 100 остановилась у другого помещения, где началась разгрузка. Замки оказались считанными, и кладовщица, не досчитавшись шести штук, наехала на бойцов. Я, по устоявшейся привычке, сжимая в кармане проклятый замок, с пеной у рта доказываю бедной женщине, что взять мы их просто не могли, т.к. солдату эти замки на хрен не нужны. Кладовщица обратилась к комбату и он, демонстрируя недюжинные актерские способности, сначала в подробностях выяснил причину конфликта, затем приказал все вернуть, если брали, а потом клятвенно пообещал, что разберется, и виновные будут наказаны. После чего за углом пилорамы забрал у нас краденое.
; Козёл хренов, ; процедил сквозь зубы Молодцов, когда капитан отошел на достаточное расстояние. Непонятно зачем ему эти замки. Говорили, что гараж у него завален всяким барахлом, большинство офицеров, особенно на командирских должностях перли из части всё, что могли ; носки, перчатки, плащ-палатки, ведра и т.д.
К обеду вернулись в полк. Набив брюхо, выползаю из столовки, с комплекса меня никто не ищет. Зыков позвал с собой в чайную, "пятаков" не было, но он обещал заплатить, одному ему идти не хотелось. Борюсь с соблазном, перед нарядом полагается час сна до половины пятого, но и от стакана сметаны с коврижкой я бы тоже не отказался. Но если пойдешь в чайную, то просидишь, и для сна времени не останется. Сметана с коврижкой победили, решаю, что компенсирую недосып в наряде. Вечером, при смене караула опять недосчитались ножей и теперь надо где-то доставать. По столовой сегодня заступили свои, и мы с Горелым прёмся туда. С этими ножами вечная путаница, ими никто никогда не пользуется, но в комплекте, при передаче наряда их должно быть определенное количество. Куда они периодически пропадали, тоже никто не знал. В столовой получили ужин, разжились парой недостающих ножей, и еще удалось раздобыть немного картошки. Поужинав, отправляюсь на пост во вторую смену, по ночам еще холодно, поэтому в караул берём с собой несколько шинелей, свою, видавшую виды, я недавно отдал уезжающему в войска сослуживцу. Шёл последний день апреля. Вернувшись с поста,  принялись за картошку. Начистили, нарезали, хотелось жареной, правда жарить не на чем, решили на воде. Спать не ложились. На воде картошка доходила долго, и я отрубился прямо у плитки. Но, наконец-то блюдо готово, картошка получилась полужаренная ; полувареная, но всё равно очень вкусно, почти как дома, давно такой не ели.
Я охраняю шестой пост, занимающий обширную территорию. Пост безлюдный, здесь стоит на консервации секретная техника. Днём, добирая утраченные в предыдущих нарядах сонные часы, дрыхну на вышке. Караулы вымотали до такой степени, что на это смотрят сквозь пальцы, да и контролировать особо некому. Вышка постепенно обрастает элементами домашнего быта. Кто-то умудрился притащить матрац и старый бушлат. Обычно, заступая на пост, я для вида и проверки обходил периметр, затем забирался на вышку и присаживался отдохнуть. Солнце припекало, и, чувствуя, что засыпаю, наматываю автоматный ремень на руку, дабы проснувшись, не обнаружить вместо него какой-нибудь деревянный дрын и перехожу в горизонтальное положение. Внутренний будильник срабатывал всегда точно, и я просыпался за 15;20 минут до смены. Подняться на вышку незамеченным, разводящему было сложно, т.к. лестница сильно скрипела, а вышка при этом качалась. Я блаженно спал, как вдруг сквозь дремотное сознание просочился какой-то гул. Мгновенно очнувшись, открыл глаза. Действительно, по территории поста разносился страшный рев. Я выглянул из-за барьера. От дальнего склада к раскрытым воротам, вгрызаясь в рыхлый сухой песок тремя ведущими мостами, пер полковой заправщик ; "Урал" с цистерной. Кубарем скатившись по крутой лестнице, и размахивая автоматом, бросаюсь наперерез нарушителю, но поздно. "Урал" выскочил за ворота, весело подмигнув бдительному часовому красными огоньками. Оглядываюсь по сторонам, вокруг никого и быстро закрыв ворота, бегу к складам, печати оказались в порядке. Похоже, у нарушителей всё имелось с собой, и они решили не беспокоить часового по пустякам. Никто ничего не заметил.
Вечером того же дня, я стоял свои последние два часа, с нетерпением ожидая смены, но разводящий пришел один и сообщил, что Мишку Солодова час назад сняли с караула, сейчас переодевают и через пару часов он уезжает в ЦГВ ; Чехословакия, т.ч. мне придется отстоять за него.В дивизионе формировали команду, которая через два дня отбывала за призывом в Тбилиси, я в нее не попал, хотя и очень хотелось. С нашей батареи из молодых сержантов уезжали трое, и через пару дней оставшиеся будут с завистью наблюдать, как они садятся в машину, уходящую на станцию. Сначала до Москвы, а оттуда в Тбилиси, доберутся на гражданских поездах, будут жрать сухпай, отсыпаться, а оттуда сопровождать эшелон с грузинами, на округ ; 1500 человек.
А пока, отбывая на посту уже четвертый час, я мечтал только о предстоящем ужине.

Первомайский праздник мы встретили ударным трудом на пилораме, а после обеда опять в наряд. Народа осталось так мало, что внутренний караул комплектовали из двух батарей. В этот день я предпочел сметане с коврижкой часовой сон. Перед разводом подшились, почистили сапоги и, наведя монетами стрелки на штанах, потопали на обрыдший до тошноты за эти дни, караульный городок. В течение почти целого часа повторяли уже и так до автоматизма заученные команды, движения, порядок разряжания ; заряжания и т.д. и т.п. У чучела, имитирующего врага стоял Гаврилович и монотонно командовал:
; Штыком бей, прикладом бей, магазином бей …
 Участники предстоящего мероприятия по очереди молотили воображаемого противника, тыкая и ударяя его в предполагаемое лицо, живот и другие части тела. Перед самым разводом ушли на заряжание, оттуда на плац. Обычно караул прямо с развода отправлялся на службу, но сегодня дежурным по части заступил начфиз полка, молодой старлей, попавший в армию на два года после физвоза пединститута и решивший посвятить дальнейшую жизнь воинской службе, но по сути своей оставшийся исключительно гражданским человеком. Развод он проводил всегда быстро и не любил никому не нужных церемоний и бестолковых инструктажей. Чего по сто раз повторять одно и то же, тем более караул сержантский, где все и так давно всё знают. Под бодрые звуки оркестра, сопровождающего каждый развод, правда, в сильно сокращенном варианте, караул обошел казарму и отправился пока к себе, т.к. в запасе оставался ещё почти целый час.
Стояла тёплая, ленивая солнечная погода, и царящая в батарее добродушная обстановка совершенно не предвещала того, что через полчаса произойдут события, которые сыграют очень существенную роль в дальнейшей армейской жизни молодых сержантов, которые останутся здесь служить, заменив уволенных в запас.
Дело в том, что в каждой воинской части, а то и отдельном подразделении существуют свои традиции, порядки и неписаные законы. Так и здесь должен был настать момент, когда очерпачившиеся месяц  назад молодые сержанты официально возьмут власть, т.е. поставят себя над вливающейся в батарейную элиту молодежью. Иногда этот момент планировался, а иногда всё происходило спонтанно, в связи с неожиданно возникшим поводом.
В основном уже было определено, кто останется служить, хотя ещё и не окончательно.
Повод возник как всегда случайно, и вся каша заварилась из-за меня, хотя в кульминации и эпилоге принимать участие мне не пришлось.
Сделав свои мелкие дела, мы стали собираться на выход. Скучковались во втором расположении, в центральном проходе. С собой набрали разного барахла, кто-то умотал в чайную за жратвой, отдав товарищам оружие, кто-то тащил шинели. В этот момент к нам подошел младший сержант Бычков с шинелью в руках и вопросительно на всех посмотрел. Из не нагруженных остался, пожалуй, один я и Бычков решительно шагнул вперёд.
; На, отнесешь мою шинель в караулку.
; С какой стати я её буду таскать? ; борзею я, тем самым привлекая к разговору внимание окружающих.
- Не понял… ; озадачился Бычков, рывком бросив к срезу пилотки густые полукруглые брови.
; Я тебе не носильщик.
; Чё;ё;о!!! Салаги борзонули! Припухли суки! Зелень вшивая! ; завизжал Бычков, и лицо его приняло радостно-глупое выражение.
; Кто салаги? ; спрашиваю я, намекая на разницу в возрасте вовсе не в его пользу и одновременно нутром чувствую, как накаляется обстановка.
; Я тебе приказываю! ; на растяжку пропел Бычков, и лицо его стало совсем глупым, напомнив мультипликационного петрушку.
; Как ты мне можешь приказывать, если я старше тебя по званию? ; окончательно наглею я, памятуя о записи в военном билете, согласно которой я по выпуску стал сержантом. На помощь земляку приходит младший сержант Беликов:
; Вы что, сынки, совсем охренели?
Присутствующие при этом "черпаки" согласно кивают головами и тоже что-то неуверенно блеют. Их бы могли поддержать "деды", но никого не было ; двое в командировке, двое на выезде, а старшина куда-то ушёл, в казарме болтались только "дембеля", которым уже давно все было до фени.
Бычков приблизился вплотную, молодежь угрюмо молчала, застыв в ожидании. Из "черпаков" было еще трое и те далеко не бойцы, не говоря уже о том, что численный расклад был явно не в их пользу. В этот момент из умывалки вернулся Молодцов и, вытершись полотенцем, с вопросом: « В чем дело?» стал натягивать гимнастерку.
; А тебе, Молодцов, больше всех надо?  Заткнись и не лезь, ; оборвал его Беликов.
 Положив автомат на кровать, Саня распрямился во весь рост. Глаза зло заблестели. Беликов подошел ближе и, просунув большой палец правой руки под ремень висящего на плече АКМа, резко дёрнул его с плеча. Но не рассчитал движение, и автомат, описав плавную дугу вокруг локтя, мощным намушником с острыми краями ударил Молодцова за ухом и рассек кожу. Из раны брызнула кровь и, разделяясь на отдельные струйки, побежала по шее за ворот гимнастерки, причудливо раскрашивая, свежую белую подшиву. Санино лицо мгновенно потемнело, и Беликов, получив сильный толчок в грудь, вывалился на середину центрального прохода. Они сцепились. Бычков дёрнулся было к ним, но я успел перехватить его за руку.
; Не суйся, пока один на один, а то все впрягутся, нас больше…
Потасовка продолжалась с минуту. Со зверскими лицами они молотили друг друга кулаками, но в горячке сложно точно ударить, и никто практически не пострадал. Сане удалось захватить противника за шею и, зажав голову, подломить под себя, после чего их сумели растащить. Возбужденно дыша, Беликов поднял оружие, а Саша подошел к своей кровати, и тут первый, не удержался от очередного оскорбления. Не успев успокоиться, Молодцов, схватив автомат, бросился на него. Судя по поведению, он себя уже не контролировал. Классический пример состояния аффекта. Окружающие только рты успели раскрыть, а Саня уже бежал по центральному проходу, занеся над головой удерживаемый за ствол автомат, быстро настигая не на шутку перепуганную жертву. В конце прохода, между шинельными шкафами стоял стол для чистки оружия. Не добежав до него несколько метров, словно что-то почувствовав, Беликов обернулся и в последний момент успел подставить свой «калаш» под обрушившийся на него приклад Молодцова, после чего очнувшаяся от оцепенения, замершая во втором расположении команда бросилась к ним.  У стола завязалась ожесточенная схватка. Они бились оружием, как колами, но после нескольких ударов тяжелые АКМы вылетели из рук. Остальные, встав полукругом, боялись подойти ближе. Как заправский рубака, Саня, выхватив штык-нож, пытался достать обидчика, ему мешал только стол. Пару раз, попав в зону досягаемости, Беликов чудом увернулся. Вокруг стола закрутилась смертельная карусель.
; Убью, гады! В карауле всех перестреляю! Падлы!!! ; орал Саша. На шум выползли дембеля. Емелин попытался по старой привычке воздействовать на молодого голосом:
; Молодцов, прекратил, быстро!
Но тут же получил в свою сторону выпад с колющим ударом, не достигший цели. Емелин, тренажерист ; водитель, очень маленького роста, как и батарейный писарь Фаня. Любимым его занятием было на вечерней поверке после команды "Смирно" мчатся вдоль строя с вытянутым вперед кулаком, неся его буквально в нескольких миллиметрах на уровне нижней челюсти курсантов, и не дай бог, чья-нибудь физиономия нечаянно вывалится за натянутую как нитка линию. Он развивал такую скорость, что можно было запросто слететь с коньков.
Дело принимало серьезный оборот. Если Шура доберется до автомата, как бы в угаре действительно не шмальнул в кого-нибудь, на ремне у него подсумок с набитыми рожками. За товарища попытался вступиться Наконечный. Высунувшись вперед, он попробовал остановить Саню, но тут же получил мощный удар ножом в живот. Все ахнули. Меня как будто холодной водой окатили. Все увидели, как зажмурился стоявший рядом Бурятов, как Богдан втянул в себя живот, спасаясь от удара, как тонет лезвие в складках кителя, расстояние было слишком близким. Но видимо Господь хранил в тот день защитника Родины, и клинок, ударив в бляху, скользнул в сторону, зацепив одежду. Повалившегося Наконечного подхватили под руки. На бляхе рваной раной зияла глубокая царапина. Молодцов же, похоже, устав и что-то осознав, начал успокаиваться. На другой стороне стола, тяжело дыша, оправдывая фамилию, стоял белый, как полотно Беликов.
Слава Богу, в казарме не было никого из офицеров. А Молодцова с караула сняли, когда пришел старшина, на всякий случай.
Запрятав в оружейку покалеченные автоматы и заменив один, пошли на улицу строиться, сливаясь с представителями первой батареи.
Вечером за ужином, в караулке шло бурное обсуждение этого происшествия. "Черпачье" из обеих батарей, объединившись, наседало на молодежь. Они пришли к выводу, что зелень во второй батарее припухла окончательно. Рассказывали, как над ними измывались полгода назад, как били рожи, гоняли по работам и нарядам. Я вяло огрызался, отвечая, что это их дело, а у нас своя свадьба, меня поддерживал Зыков. Жалко Молодцова не было. Остальные наши напряженно молчали, предпочитая пока не ввязываться, хотя всем своим видом демонстрировали солидарность с  «вышаками». Молодежь же из первой батареи подавленно молчала, их уже успели прищучить, и подобной проблемы в их хозяйстве не существовало. В открытый конфликт в карауле никому вступать не хотелось, последствия могли быть не предсказуемы.

А через день уезжала тбилисская команда. Мы с завистью наблюдали, как они грузят в машину ящики с оружием, вещмешки, сухпай и т.д. Задача им предстояла не сложная. Добраться до места, получить там людей и сопровождать обратно. Сержант назначался старшим вагона и должен был ежедневно вести учет призывников и приглядывать за порядком, а также вовремя сообщить, если кто-то смоется, но не пытаться проводить задержание, а тем более стрелять, т.к. до присяги беглецы полной ответственности не несут.
Народа в батарее осталось совсем мало. Караул скомплектовали с дивизиона, второй дивизион ишачил по столовой. Днём в расположении почти никого не было, только иногда болтались свободные водители, да вечным дежурным стоял батарейный писарь Бурятов.
Меня запихнули на первый пост, и теперь я освежал в памяти, что там подлежало охране и обороне. Не повезло. Сутки торчать в штабе у знамени на маленьком квадрате - полметра на полметра. Здесь уже не поспишь, даже не присесть, не походить.
В этот раз попадаю в первую смену, т.ч. по прибытии в караулку сразу на пост. В штабе почти никого нет, иногда бродят задержавшиеся офицеры. Проходя мимо знамени, они торопливо и небрежно вскидывали руку к козырьку, т.к. за весь день проходили мимо десятки раз. Часовой, которому разрешалось стоять вольно, обязан, отвечая на приветствие, принять стойку смирно и, подняв подбородок, натянуть ремень автомата. Днем, когда штаб особо густо населен, и мимо знамени постоянно снуют люди, расслабиться почти не удавалось и приходилось стоять столбом все два часа.
Первый пост представлял собой комнату без внешней стены, примерно 3x3 метра.  В середине маленькая, квадратная площадка для часового, у дальней стены прозрачная пирамида из толстого оргстекла, опечатанная гербовыми печатями, в ней два знамени ; полка и дивизии. Еще часовой охранял расположенный неподалеку денежный сейф и комнату с секретными документами. Пост находился на втором этаже, прямо напротив идущей туда лестницы. На площадке, разделяющей лестничные марши, висело большое зеркало, в которое часовой был виден любому, входящему в штаб, как впрочем, и входящий был виден часовому. Так же пост просматривался дежурным по части и помдежем, сидящим около входа. Отстояв свои два часа, сменился в десять вечера. Да, первый пост не сахар, единственное преимущество, здесь всегда сухо и тепло.
В два часа ночи опять заступаю на боевое дежурство. В штабе тихо, дежурный куда-то ушёл, за пультом помдеж, на кушетке кемарит посыльный по штабу. Поднимаясь по лестнице, обращаю внимание на свое отражение в зеркале. Да, видок оставляет желать лучшего. Парадка на два размера больше. Китель висит как на вешалке, погоны сваливаются с плеч, мешковатые брюки собрались в гармошку над верхним срезом голенища сапог, фуражка на ушах. Вся хорошая парадка уехала в войска. Сверху сонными глазами таращился часовой. Разводящий, по переговорнику доложив о производимой смене, открывает калитку низенького металлического забора, отделяющего пост от остального помещения штаба. Об эту калитку охрана знамени, регулярно засыпая по ночам, расшибает себе лбы. Трезвонит сигнализация, быстро меняемся, не утруждая себя докладами, не для кого. Я остаюсь один.  Стоять столбом в пустом здании тоскливо. Дежурного до сих пор нет, в зеркале отражается дремлющий помдеж. Проскучав минут пятнадцать, чувствуя, что засыпаю, снимаю автомат с плеча и, не убирая ног с площадки, аккуратно сажусь на стоящую сзади пирамиду, положив оружие на колени.  Но так уснуть еще легче и тогда, достав из кармана чистый листок и ручку, пристроив его на прикладе, пишу письмо домой. Благополучно дописав, убираю все на место и, еще немного посидев, торопливо занимаю прежнюю позицию. Слышу стук входной двери, вернулся дежурный. Вскоре меня меняют и, просидев  часок в бодрствующей смене, заваливаюсь спать на освободившийся топчан. Разбудил громкий голос:
; Смена, заступающая на посты, подъем!
Со скрипом поднимаюсь и, разминая затёкшие на жёстком лежаке конечности, выхожу в комнату отдыха. Выдернув из пирамиды АКМ, забрасываю его за плечо и, не торопясь, бреду к выходу. Утро встречает ярким солнечным светом, погода обещает быть теплой. Смена почти построилась. Разводящий беззлобно подстёгивает меня:
; Давай живей! Ползаете, как мухи зимние.
Первые четверо подходят к пулеулавливателю.
; Заряжай! ; командует начкар.
Ведомый ремнем АКМ, описав плавную дугу, влипает во встретившую его ладонь и чётко встаёт в пазы пирамиды. Заученным до автоматизма движением сдвигаю предохранитель и бросаю вниз затвор. Одновременно с его возвращением нажав контрольный спуск,  запираю предохранитель.  Рука проникает в расстегнутый заранее подсумок, двумя пальцами извлекает рожок и, ловко перевернув в воздухе, точным движением втыкает в гнездо. Слышен щелчок запирающего устройства, а рука уже тянется к ножу. Одним пальцем, незаметно откинув застёжку, она легко вынимает его из ножен и, изящно перевернув лезвием вверх,  также точно нацепляет на ствол, звякает фиксатор.
; Оружие заряжено, поставлено на предохранитель! ; докладываю я, и автомат припечатывается к правой лопатке.
; Смена, за мной шагом марш! ; командует разводной, и мы скрываемся за колючим ограждением караулки.
Первый разводящий меняет самые ответственные посты: 1-й ; знамя, 6-ой ; секретная техника и 5-й ; вещевые склады и склады с боеприпасами и стрелковым оружием. Сначала знамя. До штаба оставалось метров тридцать, когда мы обратили внимание на необычную суетливость наряда по КПП. Ворота распахнулись и на гостеприимную полковую землю въехали несколько 131-х ЗИЛов. Смена в ожидании замерла на месте, машины повернули.  Из-под брезента, на ярком майском солнце, заблестели стриженые головы нового поколения защитников. "Черепа!" ; заворожено шепчу я, не веря своим глазам. Дикий восторг стискивает сердце молодого сельскохозяйственного инженера. Счастливая весть мгновенно разлетается по подразделениям, как тараканы изо всех щелей выползают счастливые воины.
; Ду;у;хи!!! ; ору я, освобождая переполненные радостью легкие, ощущая, как уже набирающий силу командирский голос, присоединяясь к другим, сливается в единый восторженный вопль, который, отражаясь от скудных армейских строений, постепенно поглощается замкнутой зоной полковой территории.
; Ду;у;у;хи;и;и!!!

                Вот вам артиллерийская «учебка»,
                Полгода «духовщины» беспредел,
                До этого на воинскую службу
                Не этими глазами я глядел…