ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Россия, 1565 год
Ночь стояла тихая, где-то далеко лаяла бродячая собака, улицы были пусты, если не считать двух часовых с бердыщами на плечах, чья служб состояла в усмотрении за порядком в ночное время. Толстые, обитые железом, ворота защищали дворы бояр и дворян от татей и лиходеев не хуже огромных собак, что охраняли покой своих именитых хозяев.
Вдруг неожиданно раздался треск ветки – ночью в полной тишине это был значительный звук, чтобы услышать его, потом донеслись торопливые шаги, во дворе залаяли собаки, из сеней, что примыкали к большому дому, выбежала фигура и что-то прокричала, в ответ был услышан свист. На какое-то мгновение, длившееся не более трех секунд, нависла мертвая тишина, потом снова донеслись шаги, кто-то злобно выругался, к высокой ограде побежали два больших пса. Окружив высокое дерево, они принялись злобно лаять и рычать. Прибежавшие на шум трое мужчин в накинутых поверх рубах кафтанах, потрясли дерево. С крайней ветке, что свисала над забором, упал на землю к их ногам человек. Один из мужчин посвятил его факелом и с усмешкой пнул ногой. Упавший оказался совсем молодым человеком, не более двадцати лет. Он попытался было подняться на ноги, но три пары рук сжали его члены и поволокли в дом.
- Что, не смог убежать от расправы, тать поганный? – прохрипел один из мужчин, обличием похожий на межведя – такой же огромные и сильный.
- Сейчас вот наш хозяин Никита Федорович потолкует с тобой о жизни, вскинет на сук, вдругорядь неповадно будет на чужое добро зыриться, - сказал другой, помоложе и меньше ростом, чем первый.
Парень, не смотря на падение, старался не проронить ни слова. Он понимал, что брыкаться, звать на помощь бесполезно, его сил не хватит на троих, а коли так, то лучше вообще не думать о случившемся, а просто дождаться своей участи. Как же так, вертелось у него в голове, неужто Андрей не позаботился о его и своей безопасности, неужто не приказал сторожку оставаться в тени и держать собак на привязи? Выходит, слово Андрея не имеет здесь никакой силы?
Несчастного избитого юношу внесли в горницу и усадили на длинную скамью. Молодец огляделся вокруг, не понимая, где находится: посередине стоял высокий стол с резными ножками, вокруг него две скамьи, застеленные красным сукном, в углу висели образы святых, а подле них горели церковные свечи. В комнате было душно, однако юношу пробирал озноб от одной мысли – сколько часов ему осталось жить на этом свете.
Боковая дверь, что вела в иные комнаты, со скрипом отворилась и в горницу ступил, тяжело переставляя ноги, седовласый, еще не старый мужчина среднего роста, его раскрасневшееся от жары лицо, на котором особенно выделялись пара карих пронзительных глаз из-под нависших бровей. Три стража низко склонились пред ним, один из, тот, что похож на медведя, указал корявым пальцем в сторону вора и низким голосом проговорил:
- Вот, князь, татя ночного поймали, самолично на крома твои позарился, да стражка вовремя спохватился.
Вошедший, коим оказался Тащеев Никита Федорович, уселся на скамью за стол, взял в руки яблоко и одним взмахом ножа разрубил его пополам, одна половика укатилась со стола, другую он начал жевать. Юноша все время косо посматривал то на него, то на нож, блестевший в его руках.
- Говори, - выдавил из себя Никита Федорович, обращяясь к молодому человеку, - кто таков? Чего тебе в моем доме надобно?
- Азь есьм Олешка, вдовий сын.
«Медведь» хохнул, Никита Федорович стукнул по столу, кувшин, что стоял рядом, упал и из него вытекла вода. Князь не обратил на это внимания, его взгляд был прикован к испуганному лицу незадачливого вора, особенно выделялись на фоне белой кожи красивые, большие ярко-голубые глаза, осененные длинными ресницами.
- Ты мне лучше скажи, отрок неразумный, почто в дом мой полез? Чего ты выкрасть хотел, тать окоянный, холоп презренный?
Не успел Олешка промолвить и слова, как двое руслых мужа подняли его и повалили на пол, один из них больно скрутил за спиной руки и прошептал на ухо:
- Говори правду, пёс смердячий, покуда жив! А не то на кол тебя посадим, нутро все твое вывернем наизнанку!
Никита Федорович встал и подошел к несчастному. Тот из-за дикой боли не мог проронить ни слова.
- Почто молчишь, аль язык проглотил? – спросил он.
Юноша застонал от боли, ему показалось, что ему ломают сухожилия. «Медведь» навалился на него всем своим огромным телом и принялся выкручивать ему пальцы. Олеша закричал, его крик раздался по всему дома, оставшаяся в горнице на втором этаже Марфа Егоровна – Никиты Федоровича жена, прижала сжатые кулаки к губам и тихо прошептала: «Господи, спаси и помилуй». В комнату ее бесшумно вошел старший сын Андрей в ночной длинной рубахе. Юноша опустился подле матери, положил голову на ее колени и сказал только одно слово:
- Мама...
- Молись, сыночка мой. Молись, мой родимый, - сквозь слезы проговорила женщина, гладя шелковистые его волосы.
В горнице продолжался допрос. Никита Федорович наблюдал со стороны мытарства Олеши, время от времени почесывая широкую бороду. Будучи одним из опричников из личной охраны государя Ивана Грозного, многое на свете повидал он, много крови видел он, много смертей. Сам, бывало, иной раз прикладывал раскаленное железо к телу пойманного смутьяна, и рука его не дрогнула, когда он плоть разрезал ножом большим, что всякое время носил с собой.
«Медведь», не видя иного способа, как выпытать правды из вора, со всей своей медвежьей силой стукнул того по почкам. Олеша широко раскрыл глаза, изо рта у него вырвалось нечто наподобие хрипа, он даже не закричал. Медведь хотел стукнуть его во второй раз, но его остановила рука князя.
- Довольно, Путята, негоже бить мальца, а то так он и дух испустит, а мне надо его вживых оставить да разобраться во всем, - Никита Федорович подошел к Олеше, который смотрел на него снизу вверх мутным взором. Князь носком своего сапога приподнял его подбородок и наклонился так, дабы тот слышал слова, обращенные к нему. – Баяти (на старорус. говорить), что ведомо тебе, негоже пред князем запираться, а ежели правду не рекешь, так я тебя поставлю народу православному на посрамление и к вящшему страху.
Такие угрозы подействовали на юношу сильнее, нежели тысячи ударов. Уж если опричник задумал извести кого, так спуску не даст, а своего добьется. Но не ради себя решился Олеша на признание, а ради матери, которая дожидается его, сидя в их ветхом домишке. И лишь только из-за нее, родной, доброй, он исполнит приказ князя:
- Княже, дай испить водицы, мочи нет, - молодой человек приподнялся на локтях, и когда один из охраны поднес к его пересохшим губам кружку родниковой воды, он с жадностью испил ее до последней капли, затем вытер окровавленный нос рукавом и рек, - не по своему умыслу я решился на сие деяния, но приказал мне это сделать Кулаков Иван Семенович, чей дом находится по другую сторону улицы. Это он приказал мне взять у тебя из амбара мешки с зерном и мукой, а для чего они понадобились, того не доложил.
Никита Федорович переглянулся взглядом с Путятой, который в это время разминал огромные кисти рук, готовый удавить каждого лишь по мановению руки своего хозяина. Князь уселся на скамью, достал из за пазухи короткий кинжал из серебра и сказал:
- Так-так, значит, уже и купец позарился на мое добро. Ин ладно, соберу своих и поедим проведаемся к Ивану, заодно на женку его поглядим. Как тебе такое, Путята, а?
- Всегда готов, княже! Лишь прикажи.
- Вот приказ мой: собери человек шесть, более не надобно да по коням, ежели спрашивать будут, что да как, скажи, на охоту князь собирается, а далее язык за зубами держи.
- А с этим холопом что делать? – указал Путята в сторону Олеши.
- Проводи его до ворот, а там пусть убирается во свояси.
«Медведь» легко, словно пушинку, приподнял с пола юношу и выставил его из дома. Тот, дрожа всем телом, не веря, что остался жив, лишь мельком взглянул на Путята, тот грозно проговорил:
- Иди, пока шкуру с тебя не сняли! – и громко расхохотался, и от этого хохота Олеше стало не по себе.
Двое молодцев, что стояли возле ворот, схватили юношу за ворот рубахи и с силой бросили его на проезжую улицу, что вела мимо спящих домов. Потирая ушибленные локти, Олеша побрел к своему дому, прихрамывая на левую ногу. Что скажет матушка, увидев его в таком виде: избитого, в разорванной рубахе? Учинит ли ему новый допрос или же горько заплачет? И то, и другое было невыносимо для него.
Князь Никита Федорович в окружении личных людей, среди которых был и Путята, ехал к дому купца Ивана Семеновича, нахлестывая коня. На всадниках была одежда из грубого сукна, к седлу прикреплена собачья голова и метла – так одевались опричники, верные псы государева, которые вызывали страх у каждого, кто видел их. Никита Федорович первый подъехал к большому деревянному дому, окруженного со всех сторон деревьями. Он дал знак верному Путяте; тот довольно улыбнулся и одним ударом вышиб дверь. Где-то неподалеку залаяла собака, видно, держал ее купец для охраны. Один из людей князя метнул в нее топор, который раскрошил собаке череп. Из дома донеслись женский крик и возгласы мужчины:
- Что же вы делаете-то, окаянные? Почто Бога не боитесь, кровь православную проливаете?
Путята вынес на руках дергающуюся молодую простоволосую женщины в порванной ночной рубахе и бросил ее на землю. Женщина закричала и позвала на помощь мужа, который выбежал на ее крик, но был сшиб ударом кулака одного из опричников. Никита Федорович подошел к нему и спросил:
- Говорить правду будешь или же на кол сразу?
Иван Семенович мутным взором осмотрелся по сторонам, его губы дрожали от страха. Мельком он взглянул туда, где лежала его жена, с которой Путята сорвал всю одежду и растрепал волосы.
- Гляди, князь, - воскликнул «медведь» и схватил женщину на лицо, - хороша баба, а? Дашь нам позабавиться с ней или же себе оставишь?
Раздался взрыв смеха. Иван Семенович со слезами на глазах схватил полу одежды князя и воскликнул:
- Проси, требуй, чего хочешь, все, что у меня есть, отдам! Только Прасковьюшку мою оставь при мне, прикажи не трогать ее!
Никита Федорович без сожаления смотрел на него, в голове у него зародился дьяволский план. Приказав купцу подняться, он взял его под локоть и проговорил:
- Видишь ли, Иван Семенович, сколько лет знаю тебя, думал раньше, что ты муж хороший, не тать какой-нибудь и не лиходей, а сегодня ночью молодцы мои вора поймали, который хотел у меня в амбаре поживиться, да только отрок тот малодушен оказался, на тебя указал после нескольких ударов. А я как услышал такое, дай, думаю, загляну в гости к тебе, чай, соседи, живем не по далеку.
Купец от этих слов вздрогнул, по спине пробежал холодок. Все, вроде предусмотрел он, и юнца ловкого нашел, а тот не справился с его приказом. И тут иная картина встала пред его мысленным взором: стоит он посреди своей горницы и глядит пристально в лицо Андрея, сын этого самого Никиты Федоровича, который слезно умолял его:
- Прошу тебя, Иван Семенович, сделай доброе дело, не ради себя ведь прошу же тебя. Слыхал ты, как отец мой одного дворянина у того дома зарубил, детей его сиротами оставил, все, что у них было, забрал себе, а как быть семье того погибшего? Вот и порешил я, что негоже оставлять вдов и сирот на произвол судьбы, надобно отнятое у них добро вернуть, чтобы детки малые не голодали. Бог простит тебе грехи, ежели поможешь мне.
- Почему тогда ты сам не вернешь им муку и зерно, а меня втягиваешь в это дело?
- Не могу я, сам ведаешь, что отец мой косо на меня посматривает, шагу ступить не дает. Ежели я сам решусь на подобное, то ни меня, ни вдову ту, ни детей не пощадят. Ты сам знаешь моего отца. Прошу только об одном, найти человека, который сможет ночью тайком пробраться в наш амбар и вытащить три мешка, посули ему хорошую оплату, только помоги.
- А коли поймают да дознаются, что мною послан, тогда что?
- В любом случае молчи. Руки будут ломать – молчи, железо прикладывать – молчи, пальцы отрезать – молчи. Своим признанием ты себя не спасешь, а только нас всех погубишь.
- Вона как! Я, значит, должен рисковать своей жизнью ради кого-то, а ты сухим из воды решил выйти. Нет, - купец протянул ему мешочек с деньгами и добавил, - нет, не буду помогать, не хочу погибать от рук убийц. Твой отец, вот и решай с ним вопросы сам, а меня оставь в покое.
Андрей опустил голову и направился к выходу, деньги свои так и не взял. Он уже готов был уйти, как Иван Семенович вдруг остановил его:
- Погодь, Андрей. Сколько детей осталось у того дворянина?
- Пятеро. Сейчас они голодают.
Эти слова возымели большую силу, нежели мешочек с деньгами. Купец какое-то время обдумывал что-то в голове, а потом махнул рукой:
- Ин ладно, так уж и быть, пособлю. Только вдругорядь на меня не расчитывай.
- Спасибо тебе, - только и нашел, что сказать Андрей и тяжелой поступью спустился по ступенькам во двор, по которому бегали, кудахча, курицы. Собака громко и злобно залаяла.
- Замолчь ты, окаянная! – вскрикнул на нее Иван Семенович, который вышел, дабы проводить тайного гостя до ворот.
С того дня прошла неделя. Думал ли купец, что попадет в руки Никиты Федоровича в ту же ночь, когда поручил Олеше обокрасть князя? Теперь вон и Прасковьюшку замучают, а самого его на дыбы. Эх, зря все таки согласился – и детям не помог, и себе жизнь укоротил.
- Так ты скажешь, почто тятя окаянного к моему дому направил или же, - он мотнул головой в сторону отчаянно визжавшей Прасковьи, на которую навалился всем телом Путята, остальные с хохотом и словами непотребными держали ее ноги, дабы она не брыкалась.
- Княже, прошу тебя, Богом заклинаю, прикажи отпустить Прасковьюшку, неужто она вызывает опасение у тебя?
- Какая мне-то разница?! Бабы чай все говорливы, чего узнают, то всему свету разбалтают, а мне этого не надобно, понимаешь? – Никита Федорович вдруг оборвал речь и обратился к Путяту. – Ты уж, дружок, полегче там, а то баба визжит как будто ее режут, а то разбудит все округу, потом стыд и срам мне.
- Да что ж я, князюшка, поделаю, коль уд мой как у жеребца, а баба красою лепа, кровь так и греет.
- Ну тогда заткните ей чем-нибудь рот, слышать ее не могу!
Один из верных людей князя засунул в рот Прасковьи траву, та захрипела, пытаясь выплюнуть ее, но тяжелая мужская рука плотно сжала ей губы и женщина не поняла, как лишилась чувств.
- Вы убили ее! – закричал Иван Семенович и вскочил на ноги.
Никита Федорович успел перехватить его и кулаком стукнул по спине. Потеряв равновесие, купец упал с крыльца прямо на траву, где неподалеку лежал окровавленный труп собаки. Он протянул руку в сторону Путяты и промолвил:
- Пожалуйста, оставь мою Прасковьюшку, вы и так убили ее.
- Да жива твоя баба, жива! – закричал на него «медведь». – Чего кручинишься, как дева? Чай, сам с Прасковьей спишь, а нам нельзя что ли? И с чего ей вдруг умирать, от плотских утех?
Купец заплакал. В его душе родилась жалость к себе, своей жене, собаке, к той кручине, что произошло с ним? И стоило ли ради чужих детей, коих он никогда не знал и не видел, так рисковать собственной жизнью, жизнью супруги, которую любил более, чем кого либо? Не заметил он, как двое рослых мужей связали ему руки и поволокли по мягкой траве. Иван Семенович даже не упирался, не кричал, но только тихо твердил молитву, призывая Бога помочь если не ему, то хотя бы его семье.
Двое опричников уселись на лошадей и с упоением посмотрели в ту сторону, где на земле осталась лежать Прасковья. Женщина очнулась и при виде склоненного над ней лица Путяты истощенно вскрикнула. Увесистый кулак «медведя» заставил ее снова замолчать.
Иван Семенович открыл рот, но изо рта вырвалось лишь хриплое дыхание. Остальные собравшиеся во дворе при виде лежащей неподвижно нагой женщины громко расхохотались, и лишь гневный окрик Никиты Федеровича, отдавшего приказ убираться восвояси, зставил их замолчать и садиться на коней. Купец все еще стоял со связанными руками и не мигая глядел на жену, которую даже не прикрыли чем-либо. Но когда веревку, стягивающую его кисти рук, начали привязывать к седлу, он закричал что есть мочи, не задумываясь о сказанных словах:
- Почто вы, бесы, Прасковьюшку без вины убили? Будьте вы прокляты, мужеложцы поганные, крамольники безбожные! Вы предаетесь блуду, а по ночам от жен своих рукоблудствуете! Гнев Божий падет на вас, тати-лиходеи!
Никита Федеровоч стремительной походкой, не смотря на возраст, подошел к нему и наотмаш ударил по лицу, потом еще и еще, до тех пор, пока из носа и губы не потекла струйкой кровь. Взмахом руки князь призвал к себе верного Путяту и сказал:
- Сделай так, дабы он замолчал навеки, но не убивай.
«Медведь» вместе с еще одним товарищем оттащили поотдаль избитого купца, один наступил несчастному на горло, а второй, достав из сапога маленький острый ножик, открыл насильно ему рот и, злорадно посмеиваясь, отрезал язык. Не имея возможности прикрыть рот, из которого брызгала темная кровь, Иван Семенович замычал, что вызвало новую волну смеха у опричников.
Князь еще раз оглядел двор и заметил Петра, гоняющегося за курицей, которая громко кудахча, убегала от преследователя.
- А ну-ка, поди сюда, тварь бессловесная! – кричал Петр на курицу.
- Эй, Петрушка, ты чего там делаешь? Давай собирайся в дорогу, - крикнул ему без злобы Никита Федерович.
Петру, наконец-то, удалось поймать птицу, и с веселым смехом он приторочил ее к седлу рядом с собачьей головой. Ивана Семеновича уложил поперек седла Путята, чьи руки были забрызганы кровью. Вороные кони взметнули тучи пыли, когда поскакалт прочь от дома купца.
Скакали долго. Иван Семенович потерял сознание и потому не видел, куда и зачем его везут. Наконец, после бешеной скачки кони остановились подле реки, что протекала рядом с березовой рощью. Никита Фкдорович спрыгнул на землю и остановился на ее берегу, его взор блуждал по предрассветному небу, зеленым лугам на том берегу. Князь устало опустился на землю и прислонился спиной к березке. Он помнил здешние места еще с отрочества, когда отец его получил за верную службу от царя Василия Ивановича земли в земщине, тогда еще будучи ребенком, Никита Федорович часто бегал сюда с другими ребятишками купаться в реке, после чего, мокрые аки цыплята, гуляли они гурьбой по лесу, собирали грибы да ягоды, а вечером, как только начинало темнеть, возвращались домой – счастливые и уставшие. Кто мог ведать тогда, что из веселого, добродушного Никитки, как бывало, называли его отец с матерью, вырастет безжалостный убийца, исполнитель царской воли. Сейчас князь глядел на реки и в душе его зародилось чувство, которое нельзя было описать словами: то была не жалость, не раскаяние, а нечто иное. За несколько лет он научился не поддаваться воли чувствам, пресекал их на корню, ежели ощущал их в своем сердце.
Пока князь предавался светлым воспоминаниям, его верные сподвижники во главе с Путятой уже развели костер и распотрошили курицу, готовя на завтрак свежее мясо. Купец сидел на траве неподалеку, его рот был закрыт белой тряпкой, которая за столько времени вся пропиталась кровью. Слезы застилали ему глаза, когда злодеи рассправились с курицей, его курицей, за которой ухаживала Прасковья. Эти мысли наполнили его душу горечью.
Путята призвал князя разделить с ними трапезу, и дабы угодить тому, предложил самый большой кусок. Никита Федорович взял куриную ножку и уселся рядом с Иваном Семеновичем. Купец покосился на куриную ножку и отвернулся. Князь усмехнулся и проговорил:
- Взгляни на здешние места, Иван. Какая красота, правда ведь? Неподалеку сызмальства играл я с другими ребятишками, благодатное время тогда было. Отец мой служил царю Василию Ивановичу, за что и получил земли за Москвой. Теперь я верно служу сыну покойного царя, Иоанну Васильевичу и буду служить ему до конца дней. Власть есть от Бога, а царь-государь есмь помазанник Божий, идти против его воли грех для православного. Так-то, - после этих слов он откусил кусок курицы и добавил, - хороша курятина!
Иван Семенович слышал его голос, но ни разу не посмотрел в его сторону. По щекам текли слезы, а нестерпимая боль отзывалась во всем теле. Мысли о злочастной кончине Прасковьюшки не давала ему покоя.
Никита Федорович замолчал и прикрыл глаза. У него было одно желание – поскорее вернуться в дом, скинуть тяжелую мешковатую одежду и лечь в теплую постель, под бок дородной Марфы Егоровны. Ему почему-то вдруг вспомнилось посеревшее лицо отца со впалыми глазами, и как он, будучи еще молодым, сидел подле ложа умирающего родителя и внимательно слушал наставления.
- Послушай меня, сын мой, - слабым голосом сказал отец, - дай руку твою, я благословю тебя перед смертью. Будь счастлив и помни одно: соблюдей десять заповедей и живи по закону Божьему, а ежели оступишься ты от Бога своего, то не будет тебе покоя не в этой жизни, ни в иной. Ты будешь проклят людьми, небом и землей. Помни Священное Писание и то, чему я учил тебя.
Тогда Никита Федорович искренне пообещал отцу исполнить его волю, тем более, что недавно женился на красавице Марфе – дочери потомственного дворянина. Тогда все казалось красочным и легким, а когда жена понесла первенца, то счастью их не было предела. Назвали мальчика в честь прадеда – деда Никиты Федоровича. Через два года родился второй малыш, который отличался от тихого и спокойного старшего брата буйным нравом и непоседством. Князь сразу выделил последыша среди сыновей и уделял тому больше внимания, недели Андрею. Андрей поначалу ревновал брата к отцу, но постепенно смирился , успокаивая себя мыслью, что мать любит его более, нежели непоседу-Сашку. С горечью думал сейчас Никита Федорович, сидя под березой, о судьбе старшего сына, с каждым днем Андрей все больше и больше отдаляется от него, предпочитая оставаться подле матери своей. В такие мгновения князь осуждал самого себя за несправедливое отношение к первенцу, теперь его мысли разделял один лишь Александр – прыткий, ловкий и такой же жестокий. Вспомнил князь, как еще отроком Сашка забил до смерти беременную собаку, Андрей же стоял в стороне и громко плакал, умоляя брата прекратить зверское безумие. На крик прибежали Марфа Егоровна с нянькой. Плачущего Андрея увели домой, а Сашу мать сама сильно наказала хворостинкой. После этого случая младший брат возненавидел старшего, затаил на него обиду, в порыве гнева однажды воскликнув:
- Я не хочу быть твоим братом! Тебя матушка никогда не наказывает, а мне, наоборот, вечно от нее достается!
Ревность съедала мальчика. Как бы ни любил его отец, мать для него все равно оставалась на первом месте, вот почему он злобно теребил руки, когда видел, как Андрей ласково льнет к матери, а та с любовью целует его. С возрастом ревность прошла, но дружбы между братьями не было.
Наевшись курятины, опричники собрались в путь. Никита Федорович приказал отвезти купца в темницу для дальнейшего расследования, а сам в окружении Путяты и Петра поехал домой. Уже спешившись у ворот собственного дома, князь увидел отца Алексия в окружении юных прислужников. Никита Федорович снял шапку и первым подошел к владыке, склонил пред ним голову:
- Благослови, отче.
Отец Алексий перекрестил его и тихо произнес:
- Во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Аминь.
- Аминь.
Князь поднял голову и внимательно посмотрел в лицо священника. Тот даже бровью не повел, стоял спокойно, лишь ветер трепал полы его длинной мантии.
- Давно не видел тебя, княже. По старой дружбе потолковать хочу.
- Я, отче, был сегодня в березовой роще, той самой, где мы играли, будучи отроками. Тогда ты больше всех собирал грибов.
- Да... благословенное было время, - отец Алексий посмотрел на купола церкви и перекрестился, - только вот все изменилось.
- О чем ты?
- Что же ты, Никита Федорович, в храме давно не был, прощения у Бога не просил?
- Все мы не без греха, отче, - ответил тот, потом склонился над ухом владыки и прошептал, - думаешь, если мы дружили в детстве, ты имеешь право приказывать мне, что делать, что нет?
Священник глубоко вздохнул, словно знал заранее, что скажет князь. У него уже был ответ:
- Ты прав, все мы не без греха. Однако, грех греху рознь: одно дело с соседом поругаться и совсем иное кровушку невинную проливать.
Жила на лбу Никита Федоровича вздулась. Руки так и тянулись вытащить из ножен меч и отрубить говорившему голову, однако он сдержался, ибо нет такого закона, по которому можно лишить жизни носящего духовный сан. Вслух он ничего не сказал – не было ни сил, не желания спорить.
- Так-то, княже, ты уж на днях приходи на службу да сыновей своих, и супругу свою возьми с собой. Сказано в Библии: «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут».
- На меня намекаешь, отче? Думаешь, конец мой близок?
- Не на тебя, сыне, нет. Совет только хочу дать тебе: оставь меч свой и стрелы свои дома, скинь одежду, кровью запачканную, покрой тело светлым одеянием, ибо «Кто живет с мечом, умрут от меча», а тебе, - головой владыка кивнул в сторону дома, - есть для кого и ради чего жить.
- Я понял тебя, спасибо за добрый совет.
- Не что, сын мой, - с этими словами отец Алексий стукнул посохом, что держал в правой руке, и пошел дальше по дороге, а за ним шли с хоругвиями послушники.
Никита Федорович с нарастающим раздражением глядел ему вслед, в груди стало тесно, словно в легких не хватало воздуха. Слова, сказанные отцом Алексием, запали в его душу, но он старался и их отогнать прочь.
Проснулся князь от громкого шума, что доносился со двора. По-стариковски кряхтя, он встал с кровати и ввглянул в окно. За воротами стояли двое молодцев и терпеливо дожидались, держа конец под уздцы. Во дворе рядом с конюшней вели спор два брата, сыновья Никиты Федоровича – Андрей и Александр. Вокруг них, то и дело взмахивая руками, бегала и причитала их мать – Марфа Егоровна. Княгиня, в мешковатом темно-синем одеянии, с покрытыми волосами, пыталась остановить спор между сыновьями, но ее голос тонул в крике младшего сына.
- Сказал, отпусти моего коня, иначе по уху получишь! – кричал Александр, беря саврасового под уздцы.
- Опомнись, брат, кто же в такую пору на охоту едит? Аль ты позабыл, что после долгой зимы зверье в силу приходит, открамливается, самки нынче беременные ходят, на кого вы охотится собрались? Потерпи хотя бы еще месяцок-другой, пускай зверь лесной отъестся травки, потомство даст, тогда уж и я с вами поеду, - Андрей что есть мочи пытался противостоять буйному брату, которому не было ведано ни жалости, ни сострадания – весь в отца!
Иное дело старший: и лицом хорош, и статью, и нравом кроток как матушка их – Марфа. Княгиня подбежала к Александру и положила свои маленькие руки ему на грудь со словами:
- Сыночка мой, кровинушка моя, хотя раз в жизни прислушайся к старшему брату твоему, ибо дело он говорит, - и тут же обвела обоих детей своих взглядом: перед ней стояли два юноши – высокие, широкоплечие, только Александр был чуточку выше старшего брата, зато Андрей превзошел его в красоте лица: светло-карие глаза под дугообразными бровями, русые волнистые волосы, что выбивались из-под шапки, и если бы не его более округлое, более нежное лицо, на подбородке которого пробивалась темная бородка – то с братом они выглядели бы как близнецы.
Марфа Егоровна стояла в нерешительности, невольно залюбовавшись сыновьями, которых пора уже было сватать, то муж ее, Никита Федорович, все никак не решался искать им жен среди боярынь и дворянок, хотя немало красавиц подходили на роль его невесток.
Александр даже бровью не повел – что для него слова матери? Он оттолкнул брата и только было направился к воротам, как дорогу ему перегородил отец со всклокоченной бородой и нечесанными волосами. Не мигая, он долго поглядывал на свое семейство красными от недосыпа глазами, под которыми набухли мешки, и произнес низким голосом:
- Почто свору устроили в моем доме? Почто мне почивать не даете?
Марфа Егоровна задрожала от страха, она боялась мужа больше всего на свете. Андрей потупил взор, словно был в чем-то виноват. Один лишь Александр смотер отцу прямо в глаза, гордо вскинув голову и уверенно упершись в землю ногами в сафьяновых сапогах, он знал, что отец никогда на него не сердится.
- Ну? – переспросил Никита Федорович. – Вас всех спрашиваю? Что здесь произошло?
На середину выступил Андрей, его лицо залилось краской. Он попытался успокоить себя, хотя так и не поднял взора на князя.
- Отец, - промиолвил юноша, - я хотел остановить брата от затеи с охотой. Недавно только поднялись травы, растаял снег, кто же ходит в такую пору на зверя?
- Я вижу, ты умен не по летам, - с усмешкой ответил князь, что привело Андрея в еще большее замешательство, - а теперь пусть слово молвит Саша.
Александр искоса взглянул на брата и в его душе родилась надежда снова доказать родителю, что прав он, а не тот.
- Отец мой любезный, - сказал молодой человек и взмахнув рукой, отдал Никите Федоровичу низкий поклон, - я не нарушаю волю твою, но желаю поупражняться с приятелями моими в верховой езде. Окажи мне подобную честь, разреши мне ехать с Иваном да Богданом, которых знаю я с сызмальства.
Слова любимого сына растрогали князя и он уже не мог повышать на него голос. Крепко обнял его и поцеловав в лоб, он дал свое родительское благословение и промолвил спокойным, мягким голосом:
- Если тебе сие нравится, поезжай. Не смею же я запретить тебе стать воином.
- Благодарю, отец мой, - Александр расцеловал князя в обе щеки и, взяв под уздцы коня, вышел со двора, где его уже поджидали долгое время приятели детства.
Никита Федорович обернулся в ту сторону, где стояли в нерешительности жена и старший сын. Оба были смертельно бледны. Андрей потупил взор и выглядел более несчастным, чем прежде. В душе он зародил обиду и на брата, и на отца, которые как будто специально изводили его, унижали, словно в тайне, в глубине души, ненавидели его. Что же он сделал им такое, за что ему такие наказания? Неужто вина его лишь в том, что нравом он похож на мать, что не стал поддерживать отца в опричнине и наказании мнимых преступников? Неужели в их семье доброта, сострадание, честность, милосердие – ничто?
Андрей сделал два шага вперед и остановился рядом с князей, словно меряясь с ним ростом. Никита Федорович положил свою ладонь ему на плечо. Юноша взглянул на крепкую, жилистую руку отца и невольно вздрогнул, представив эту самую руку у него на шеи, но сразу же попытался отогнать сию мысль, ибо отец не смеет лишать жизни ребенка своего, кто плоть от плоти его.
- Собирайся, Андрюш, поедишь со мной в Москву, на Кремль посмотришь, на государя нашего батюшку Ионанна Васильевича да жену его молодую Марию Темрюковну, дочь кабардинского князя Темрюка. Познакомлю тебя с людьми большими, знатными. Негоже тебе, молодцу во цвете лет, штаны подле мамки протирать. Прикажи седлать коней да в дорогу одевайся, ехать нам недалеко.
Молодой человек внутренне напрягся. Он понимал, почему отец велит ему ехать с собой, почему хочет познакомить с иными боярами да князьями (такими же опричниками, как он сам), но вслух сказать что-либо побоялся, ибо знал, что ему отец никогда ничего не прощает, только Александру сходит все с рук.
Стоящая в сторонке Марфа Егоровна вскинула руки и, упав пред мужем на колени, и поцеловав тыльную сторону его ладони, воскликнула:
- Не делай этого, Никита. Не вози с собой на пытки Андрюшу, не стоит ему смотреть на все это!
Князь с силой оттолкнул жену и замахнулся кулаком, который остановился в воздухе:
- Ууу, - завопил он, готовый убить ее, - пошла прочь, старуха проклятая! И на тебя управу найду, только вернусь! – затем обратился к сыну. – Ну, чего стоишь, зеньки вылупил, поспеши к отъезду!
Андрей как и всегда с опущенной головой молча побрел в дом выполнить приказ отца. Мать помогла ему собраться в дорогу, приготовив новый кафтан и новые сапоги для такого случая. Перед дорогой женщина благословила сына, как делала это всегда.
Александр с верными друзьями – Иваном и Богданом, возвращались с неудачной охоты. Как и предполагал Андрей отощавший за зиму зверь не представлял никакого интереса, по беременным самкам оленей да лосей нельзя стрелять – лесные обитатели должны дать новое потомство. Единственное, кого удалось поймать, так это пару уток да диких гусей, да еще Александру удалось на зависть остальным подстрелить фазана. С этим и возвращались. По дороге домой друзья завернули на обед к знакомому дворянину, чей дом с большим садом стоял на берегу реки, поотдаль от крестьянского селения.
Дворянин – Глеб Михайлович, дородный коротконогий мужчина средних лет с веселыми серыми глазами, с поклоном встретил незванных гостей. На их счастье мужчина как раз собирался садиться за стол, а уж у него – любителя поесть, всегда находился лишний кусок. За длинным столом, покрытом белой скатерью, сидело пятеро человек: Александр, Иван, Богдан, хозяин со своим дальним родственником – Алексеем Елизаровичем. Сотворив молитвы пред образами святых, мужчины сполоснули руки в воде и принялись за еду. Вилок в то время на Руси не было и потому то, что не могли взять ложкой, ели руками. Александр, откусывая белыми зубами кусок курятины, вдруг спохватился и спросил у хозяина:
- Добрый Глеб Михайлович, хочу поделиться думами моего сердца, о чем вздыхает каждый раз моя душа. Но не знаю, готов ли ты выслушать меня?
Дворянин отбросил ложку, которой ел похлебку, и удивленно уставился на него. Уж не подослал его к нему Никита Федорович. Говорят, младший сын князя унаследовал от отца буйный нрав.
- Я внимательно слушаю тебя, дорогой гость, - проговорил Глеб Михайлович.
- Вот уж год, как я... – юноша глянул на своих друзей, один из понял, о чем идет речь и ответил за него:
- Наш друг Александр Никитич, из рода Тащеевых, вот уже сколько времени подыскивает себе жену благородных кровей. Слыхали мы, будто у тебя есть дщерь красы неземной, чьи брови союзны, губы червлены, косы велики. Мы, как друзья Саши, хотим выступить сватами, - Иван положил руку на грудь и склонил голову в знак уважения, тоже сделали Богдан и Александр.
Алексей Елизарович чуть не поперхнулся, дабы скрыть смущение, он отпил из чаши холодной воды, затем косо взглянул на Глеба Михайловича с мыслью: что ответит тот на подобную дерзость – выгонит ли гостей взашей или придумает какой-нибудь иной хитроумный план? Однако, на радость юношам, хозяин дома широко улыбнулся и проговорил:
- Да, есть у меня подобная горлица, что обитает в тереме своем. Красой она презвошла не только цариц и царевен, но даже солнце и луну. Глаза ее подобны звездам, кожа белее снега, губы краснее розы, а косы ее такие, что вызывают зависть у каждой девицы.
- Тогда, добрый хозяин, не мог бы ты показать свою дщерь, дабы узрел я красу ее неземную, - промолвил Александр, не боясь, гнева дворянина.
- Экий ты молодец, хитрый, да только не буди меня преступить законы православные. Коль хочешь взять дочь мою в жены, пришли ко мне родителей своих, с ними я и потолкую. А в день свадьбы ты уж вдоволь налюбуешься на жену свою красную.
Молодой человек потупил взор: не на такой ответ расчитывал он, хотя в душе понимал, что так и будет, закон есть закон, и никто не смеет перступить его. Пока Глеб Михайлович был занят разговором с Алексеем Елизаровичем, Александр наклонился к уху Богдана и прошептал:
- Боюсь, обманывает нас этот хитрый лис. Боюсь, что дочь его на самом деле страшна как смертный грех, то-то он боится хотя бы издали поглядеть на нее.
- Глеб Михайлович просто не желает рушить закон, - ответил его друг.
- Но ведь дать взглянуть мог бы разрешить.
- Значит, не хочет, чтобы на дщерь его благочестивую кто-либо позарился раньше времени.
Александр приуныл. Он уже корил себя на столь поспешное сватовство. А ежели девица и впрямь некрасива. Молодой человек знал многие случаи, когда лишь на свадьбе жених встречался с суженной, которая оказывалась либо хромой, либо с обезображенным оспой лицом, либо просто уродливой, а отказаться уже нельзя было – родители за своих детей уже дали согласие на сий брак. Вот потому Александр и стремился хоть мельком, хоть тайком взглянуть на ту, о чьей красоте ходит молва по округе, но как знать, ежели сие сплетни распускает сам Глеб Михайлович, желающий отдать дочь за знатного, богатого аристократа? И только эта мысль мелькнула у него в голове, как в залу для трапезы с веселым возгласом: «Батюшка, взгляни, какие узоры на платье я вышила!» - вбежала юная девушка, но взглянув на пришлых гостей, коих ни разу не видела, тут же потупила скромно взор и покрылась стыдливым румянцем. Она не видела, как три пары молодых глаз с восхищением взглянули на нее.
У Александра перехватило дыхание при виде красавицы с лицом, подобным луне. Особенно хороши были ее серые большие глаза под черными бровями да алые губы, которые так и хотелось поцеловать. Но более всего юношу поразила коса девушки, толщиной с руку, чей конец, обвязанный красной лентой, касался пола. Ростом девица была высока, даже слишком высока, что могло немного смутить претендента на ее руку, ибо была она выше отца своего на целую голову, но для Александра это не беда – в любом случае он оказывался выше ее.
Нечто подобное почувствовали и его друзья. У Богдана штаны торчком встали, а Иван наклонился к уху Александра и прошептал:
- Ежели не приглянулась сия красна девица тебе, то я готов повести ее под венец.
- Цыц, ты! – злобно зашептал тот в ответ. – Она будет моей и только моей, ибо такая красавица должна принадлежать самому красивому молодцу на свете. А кто из нас самый красивый? Конечно же, я! – молодой человек гордо вскинул голову и высокомерно оглядел друзей, напрочь позабыв о своем старшем брате Андрее, который по закону первый должен был жениться, но Александр никогда о нем не думал.
Девушка все еще смущенно стояла в сторонке, теребя кусок материи, на котором золотыми нитями была вышита сказочная птица, сидящая на ветве дерева. Глеб Михайлович вскинул кулаки и прокричал:
- Ах, ты, негодница! Кто дал тебе право выходить в таком виде из своей горнице перед гостями да еще с непокрытой головой? Прочь к себе, и чтобы этого больше не повторялась!
Красавица прикрыла нижнюю часть лица платочком, что держала в руках, и убежала, оставив после себя яркий свет, что исходил от нее. Хозяин низко склонился перед гостями и проговорил:
- Вы уж извините мою дочь, что она ненароком вышла к нам в одном сарафане, - затем специально повернулся в сторону Александра и добавил, - сия есть дщерь моя, Анастасией зовут. Ей уже семнадцать лет. Ты, мой гость дорогой, только увидел ее и понял, что слова мои были правдивы: нет на свете прекраснее девы, чем Настенька моя. Ежели приглянулась она тебе, то я готов стать твоим тестем.
Александр покрылся румянцем. Неужто и правда мечта его становится явью, коль знатный дворянин предлагает ему в жены свою дочь, и не просто дворянку, а первую красавицу, да такую, что по всей Руси искать и не сыщешь! Отказаться он Анастасии было равносильно смерти: до сих пор перед его мысленным взором стояло ее прекрасное лицо, ее удивительная длинная, русая коса, белые тонкие пальчики рук, высокое статное тело, на котором особенно выделялись тонкая талия и широкие бедра, что свидетельствовало о готовности к материнству. Юноша с вожделением представил, как в первую брачную ночь он сожмет ее в своих объятиях, распустит ее шикарные волосы, в которых можно утонуть, прикоснется губами к ее пышной, белоснежной груди, но пока он отогнал от себя мечтания и ответил:
- В скором времени мои родители приедут к тебе со сватами, с ними ты, любезный Глеб Михайлович, и потолкуешь о свадьбе.
Дворянин широко улыбнулся и довольно потер руки. Судьба его дочери решалась. Лишь один Алексей Елизарович как-то неприятно скривил губы и дернулся всем телом. Александр искос заметил это, но не придал сему никакого значения.
А в это время в темной горнице за вышиванием склонила прекрасное лицо Анастасия. Губы ее дрожали, щеки покрылись ярким румянцем, словно она побывала на прогулке, а мысли роем кружились в голове. Юноша, сидящий по левую руку от отца запал в ее сердце словно заноза, лишь о нем она сейчас думала. Дверь со скрипом отворилась и в комнату вошла, ковыляя словно утка, ее старая кормилица и няня, которая знала девушку еще с колыбели, и после смерти ее матери заменила ей весь мир. Старушка подошла к своей воспитаннице и присела рядышком, левой рукой она принялась расплетать ее косу.
- От чего ты кручинишься, дитя мое? Аль какая хворь одолела тебя? – няня ласково погладила ее по щеке.
- Нет, нянюшка, нет родимая, не хворь одолела меня, но любовь, - промолвила Анастасия и прикрыла руками глаза.
Старушка громко ахнула и тут же зажала ладонями рот. Господи, да какая любовь может родиться в этом чистом, непорочном сердце? Кого успела полюбить Настенька, коль целыми днями сидит в горнице под присмотром строго отца?
- Милая моя, в кого ты влюбилась? Неужто тайком от нас покидала дом?
Девушка при этих словах так глянула на нее, что няня тут же пожалела о сказанном.
- От тебя ли я слышу такое? Ты, которая качала меня еще в колыбеле? Ты, заменившая мне мать, сестер и подруг? Ты, которая знаешь меня лучше, чем кто-либо? Как смеешь произносить слова непотребные? Неужто ты думаешь, что я способна словно блудница тайком встречаться с кем-то? Или ты думаешь, что я позабыла заповеди Божьи и впала во грех? Няня, уж от тебя я такого не ожидала.
- Прости меня, родимая! Прости меня, дуру старую! – старушка упала перед ней на колени и принялась целовать ее руки, боясь гнева Глеба Михайловича.
- Встань с колен, кормилица моя, - спокойным голосом проговорила Анастасия, убирая в сторону незавершенную работу.
Няня взяла в руки материю с вышивкой и мягко провела по нее пальцем. Что говорить, вышивать девушка умела благодаря ее стараниям.
Во дворе послышались мужские голоса, смех и ржание коней. Анастасия резко вскочила со скамьи и ринулась к решетчатому окну и из него увидела отца, крестного Алексея Елизаровича, да троих молодых гостей, но лишь на одного из них упал ее взгляд – это был Александр, сын Никиты Федоровича. Девица прерывисто задышала, руки машинально сложились на груди, где внутри сильно билось сердце словно птичка в клетке, готовое выпрыгнуть наружу. «Ах! – радостно думала она, не отрывая взгляда от красивого юноши. – Как он прекрасен, словно царевич из сказки. Господи, об одном прошу: пусть наши судьбы с ним соединятся».
Няня всплеснула пухлыми руками и, подбежав к Анастасии, попыталась отолкнуть ее от окна.
- Господи, да что же делается! – воскликнула старушка. – Негоже девице глядеть в окно да на добрых молодцев любоваться. А ежели кто-либо из них узрит тебя аль батюшка твой заменит сие, а ну-ка, девонька-красавица, спрячься за занавеской!
Но Анастасия не слышала или делала вид, что не слышит предостережения няни. Ее взгляд был устремлен на того, о ком думало ее сердце.
- Вот он, нянюшка! – воскликнула девушка и указала пальчиком на высокого, стройного молодого человека с задорной белозубой улыбкой и темно-русыми кудрявыми волосами. – Это он, тот, о ком тоскует душа моя.
Кормилица лишь мельком посмотрела на юношу и тихо промолвила:
- Да, молодец и впрямь хорош собою. А теперь, родимая, отойди от оконца да сядь на скамейку, дай-ка я заплету тебе новую косу.
Красавица с потупленным взором последовала за няней, которая усадила свою любимицу на студ перед зеркальцем. Затем взяла гребень и начала осторожно расчесывать ее длинные густые волосы. Не успела старушка доплести косу, как в горницу тяжелой походкой вошел Глеб Михайлович. Кормилица тут же склонилась в низком поклоне и ушла в дальний темный угол, дабы не мешать беседе отца и дочери. Анастасия встала и подошла к отцу, во всех ее движениях сквозили робость и скованность. Не смотря на это, она все равно возвышалась над низкорослым тучным Глебом Михайловичем словно травинка над камнем. Дворянин поглядел на дочь снизу вверх и, взяв ее под руку, усадил на низкий стульчик, сам же сел на скамью, таким образом, чтобы девушка оказалась ниже его.
- Дочь моя любимая, хочу серъезно поговорить с тобой, - мужчина заметил, с каким испугом взглянула на него Анастасия, - сейчас решалась твою судьба и судьба твоего будущего мужа.
Няня, что сидела в углу, зажала крепко руками рот, дабы не вскрикнуть от удивления. Девушка взяла косу и стала ее мять, дабы скрыть волнение, охватившее ее. Сердце ее учащенно забилось, на глазах выступили слезы. Она сразу вспомнила друзей Александра – белобрысого Ивана да черноволосого Богдана, вдруг отец решил отдать ему одному из них? Тогда уж лучше в монастырь или умереть, ибо жизнь без Александра для нее уже не имеет никакого смысла.
Глеб Михайлович ласково взял руку дочери в свою и проговорил:
- Вижу я слезы на очах твоих, это говорит, что душа твоя и помыслы твои чисты, что ты предана Богу своему и чтишь заповеди Его. Ты также должна знать, что дщерь смиренная обязана слушаться отца своего и покориться воли его, ибо так сказано в Библии. Тебе уж семнадцать годов, тебе давно пора замуж, да я все мешкал, боясь разлуки с тобой. И вот сегодня, в этот погожий день, сама судьба дала мне знак, что пора покинуть тебе, красавица моя, родительский кров и обрести счастье с супругом твоим. Один юноша из знатного рода посватался к тебе и я дал свое согласие, теперь же я хочу поговорить с тобой. Готова ли ты пойти под венец за того, кого я сам выберу?
- Да, батюшка, - тихо промолвила Анастасия, опустив глаза в пол.
- Сегодня ты по неразумению своему видела гостей моих и не могла не заметить троих добрых молодцев: красивых и умных. Все трое достойны руки твоей прекрасной, но лишь одному я дал согласие на тебя.
Девушка вскинула голову и пристально глянула на отца, стараясь прочитать ответ в его глазах. Доли секунды показались ей вечностью, а сердце забилось еще чаще, готовое разорвать грубную клетку.
- Кто он, батюшка?
- Его зовут Александр Никитич Тащеев. Ты видела юношу, сидящего рядом со мной? Так вот, это он.
Что творилось в душе у Настеньке, не описать словами. Ее красивые глаза расширились, по щеке скатились слезы радости. Упав на колени перед Глебом Михайловичем, она прижалась к его груди и воскликнула:
- Спасибо тебе, родитель мой! Я счастлива стать женой сего юноши, коий приглянулся мне и запал в мое сердце!
- Ах, дитя мое, благодари Господа твоего за такой подарок судьбы.
Нянюшка тоже ринулась на колени перед дворянином и поцеловала его сафьяновые темные сапоги.
- Благослови тебя Бог, Глеб Михайлович, за счастье любимицы моей!
Анастасия ринулась в объятия кормилицы и прижала ее к своей груди, ее незаплетенная коса рассыпалась по плечам.
Александр в сопровождении верных ему друзей – Ивана да Богдана, скакал по тропе, ведущей мимо реки. По левую руку в красоте своей раскинулась березовая роща, наполненная ароматом сочных трав да птичего щебета. На душе у юноше тоже стояла весна: жизнь снова наполнялась яркими красками, по правую и левую руку стоят верные друзья-товарищи, прекрасная девушка вскоре станет его супругой. Чего еще желать?
Солнце по-весеннему пригревало спину. Лоснящиеся от пота бока лошадей блестели в ярких лучах. В отдалении, там, где раскинулась деревня, послышалось блеяние овец да коровье мычание. Александр натянул поводья и остановил бег коня. Какое-то время прислушиваясь и посматривая по сторонам, он размышлял о чем-то, затем снова пришпорил саврасового и ринулся дальше по дороге, оставляя за собой тучи пыли.
Три девушки в белых платочках с коромыслом на плечах спустились к берегу реки, дабы набрать воды. Приметив троих молодцев на высоких, тонконогих конях, девушки отошли в сторонку и смущенно опустили глаза, их щечки пылали ярким румянцем. Поравнявшись с ними, Богдан задорно подбоченился и проговорил:
- Откуда такие, красавицы?
Девушки тихо засмеялись и украдкой прикрыли нижнюю часть лица краем платочков. Иван немного свесился с седла и поочередно всмотрелся на каждую из них. Что удивительно: все три девушки оказались на удивление прелестными.
- Как звать-величать вас, красны девицы? Эх, взять бы одну из вас в жены.
Девушки переглянулись между собой, а потом, ловко взвалив на нежные плечики коромысла с ведрами, пошли как можно быстрее в сторону деревни, боясь, дабы чего не вышло. Богдан и Иван весело свистели им вслед, невольно залюбовавшись их гибкими стройными телами да длинными косами, спускавшиеся ниже талии. Лишь один Александр оставался ко всему безучастен. Он даже не заметил ни самих девушек, ни тем более их лица, перед его мысленным взором все еще стоял чистый образ Анастасии, прекрасный своей непорочностью, ни на какую иную девицу, даже если та окажется во сто крат краше любимой, не променяет он свою Настеньку, мечту всей жизни. Он торопился домой, хотел рассказать о сватовстве матери и отцу, упросить их решить вопросы на счет свадьбы. Не медлить это событие. Конь легко бежал по тропе, едва касаясь земли, должно быть, чувствую нетерпение хозяина, который то и дело подстегивал его с криком «Гей!»
Вскоре показались знакомые переулки улиц и крыша родительского дома, стоящего за высоким бревенчатым забором. Уставший после долгой скачки, весь в пыли, Александр с ходу передал поводья коня служке, а сам стремительно вбежал вместе с друзьями на крыльцо, где их уже поджидала Марфа Егоровна, уперевшись ладонями в дородные бедра, ее красный, расшитый жемчугом сарафан, так и переливался на солнце, а длинные сергьи с изумрудами украшали еще нестарое, привлекательное лицо.
- Здравствуй, матушки, - проговорил юноша и, сняв шапку, вскинул правую руку и сделал низкий поклон, Иван и Богдан последовали его примеру.
- С возвращением, дорогие охотники, - женщина приветливо улыбнулась и, поглядев на пару уток да фазана, добавила, - вижу, без добычи не обошлось.
- Да как сказать... в этот раз не очень повезло, - развел руками Александр.
- Ничего-ничего. Вдругорядь охота будет удачливее, - княгиня пригласила гостей входить в дом, где их ждал уже стол, уставленный различными блюдами.
Перед ужином все три молодца помыли руки в рукомойнике, помолились на образы, что стояли в углу, а уж затем уселись на длинную скамью. Марфа Егоровна как хозяйка разлила в чаши холодного квасу, от которого защербило в носу, но после дороги пить его оказалось райским блаженством. Женщина осмотрела небогатую добычу и хлопнула в ладоши. В комнату вошла молодая холопка с толстыми розовыми щеками, сама она была одета в простой сарафан из грубого сукна, и босиком, что привлекло внимание Ивана к ее ступням, еще мягким и красивым. Молодец слегка толкнул Богдана локтем и прошептал на ухо:
- Гляди-ка, еще одна девка. Во как нам сегодня везет – повсюду красавиц встречаем.
Тот внимательно взглянул на девичье лицо, на ее влажные, чуть приоткрытые губы, и ответил также шепотом:
- Да, князь Никита Федорович и в служанки набирает пригожих девиц. Интересно, для чего?
Иван слегка усмехнулся: тажа мысль мелькнула у него в голове. Он невольно взглянул на княгиню, дающую указание девушке:
- Глашка, возьми этих уток и фазана, очисти их вместе с Артамошкой от перьев, но только хорошо, а не как в тот раз, а затем приготовь из них угожение, только поживее, девка!
Глаша наклонилась и схватила птиц, попутно озираясь на строгую хозяйку, которая спуску слугам не давала. Но девица даже не позодревала, что не только Марфа Егировна посматривает на нее, но еще и один из гостей, светловолосый Иван. Когда она скрылась за сенями, юноша спокойно выдохнул, словно тяжкий груз упал с его плеч. Да это и верно: нет девки – никто не отвлекает и потому можно спокойно приступить к трапезе. Ели молча, запивая квасом. Александр то и дело поглядывал на мать, словно хотел понять: стоит ли заводить разговор, так важный ему, или же подождать до поры до времени, пока отец не вернется домой. Однако молчать долго он не мог, сил не было томиться. Отбросив ложку в сторону, Александр спросил Марфу Егоровну:
- Матушка, ведаешь ли ты, где сейчас отец и брат мой?
- Отец взял Андрея с собой в Москву, но для чего, того не ведаю.
- В Москву? А почему же меня до дождался? – эта весть опалила его нутро словно раскаленное масло, ему стало горько и досадно от одной мысли, что Никита Федорович предпочел в этот раз не своего любимого сына, а Андрея, которого никогда не долюбливал. Обида постепенно переросла в ревность, заводить разговор о сватовстве к Анастасии не было никакого желания. Александр решился во что бы то ни стало даждаться отца и уже с ним наедине поговорить о всех вопросах, касающихся свадьбы. Отец должен, обязан понять и принять его решение, иначе что это за родитель такой?
Марфа Егоровна глядела на сына и не могла понять, что с ним происходит, почему его лицо, до этого такое радостное, сменилось печалью? Неужто это лишь из-за того, что на сей раз Никита Федорович взял с собой Андрея, а не Александра? Или же для печали есть иная причина?
- Почто кручинишься, сын мой? – спросила княгина, подперев подбородок кулаком.
- Так. Ничего особенного. Может быть из-за того, что я сегодня устал очень сильно.
Марфа Егоровна почувствовала неладное, узрила она по глазам сына, что тот недоговаривает, держит в себе некую тайну, о которой боится сказать. На помощь ей пришел Богдан, он-то и поведал, о чем печалится Александр.
- Марфа Егоровна. О чем тут речь? Влюблен наш Саша.
Тот злобно взглянул на друга и незаметно под столом пнул его ногой, в ухо прошептал: «Цыц ты, окаянный!» Но было поздно. Княгина открыла было рот от удивления, но сдержала возглас, который только что хотел вырваться из глубины ее сердца. Она уставилась на младшего сына и вопросила:
- Кто эта девица? Уж не дочь ли нашего соседа Ирина, что старше тебя года на два.
- Чур тебя, матушка! – воскликнул юноша и сплюнул через левое плечо. – Сдалась мне эта уродинка с веснучатым лицом. Помнишь дворянина Глеба Михайловича?
- Того самого, что выкупил недавно землю неподалеку?
- Истинно! Рассказываю, как дело было. После неудачной охоты возвращались домой да устали малость, решили передохнуть уже в пути да Иван издали приметил дом большой бревенчатый, заборот высоким окруженный. Остановились мы да хозяина покликали. И какого же было наше удивление да радость, когда Глеба Михайловича увидели. Пригласил нас дворянин в дом свой, усадил за стол как почетных гостей, накормил да напоил.
- Ну, а влюбился-то в кого? – перебила его нетерпеливо Марфа Егоровна. – Ты уж, сыне, говори да не заговаривайся. То, что вы с Глебом Михайловичем поболтали, то хорошо.
Александр замялся. Не будет же он говорить, что увидел Анастасию, когда та по незнанию вбежала в трапезную без платка да не в кафтане, скрывающем женские прелести? Тогда мать и слушать дальше ничего не станет, блудницей чистую девицу назовет и прощай мечты о свадьбе. Переглянувшись взглядами с друзьями, молодой человек все таки дошел до конца рассказа, о котором думал всю дорогу:
- Есть у Глеба Михайловича дщерь, девица красотою неписанной, кожей бела, телом изобильна, коса большая до пят, очи велики. Как увидел я ее, матушка, так в сердце и душу запал мне сей образ ангельский. Прежде нигде не видывал я красавицы такой!
- Дочь Глеба Михайловича? Анастасия? – воскликнула в изумлении Марфа Егоровна, взмахнув полными руками. – Слышала я, будто лицом она пригожа. Одна соседка рассказала, что красивее Насти нет на свете никого.
- Это правда, матушка. Позволь мне...
- Погодь. Ты мне впрямь скажи, как мог ты увидеть сию девицу? Уж Глеб Михайлович точно не пригласил бы ее к вам на обед, не таков он человек, чтобы дочь к незнакомцам пускать.
Александр напрягся, жилы на его лбу вздулись, костяшки пальцев побелели. Ну уж нет! Не даст он на поругание любимую свою, не осквернит честь ее непорочную. Глядя на мать, он усмехнулся и ответил уже более спокойным голосом:
- А я просто... подглядел...
- Как так: подглядел? – вскричала княгиня и нечаянно локтем задела чашку с водой. Чашка упала на пол, забрызгав при этом подол ее сарафана.
- Просто: вышел по нужде, пошел по тропинке, смотрю, оконце занавешанное. Подошел да и подсмотрел через щель, а там райская птичка, а подле нее старая кормилица-нянька. Вот как это было.
- Да-да, Саша не врет, - вторили ему Иван и Богдан, стараясь придать выражению лица более уверенности.
Марфа Егоровна, вытерев подол сарафана рукой, сделала вид, будто поверила молодцам, хотя она прекрасно знала сына и была уверена, что Александр никогда не стал бы подглядывать, а тем более, в чужом доме, за кем бы то ни было. Сделав вид, будто верит их словам, женщина решила дождаться мужа и уже вместе с ним решить этот вопрос. Сама по себе женитьба на дочери родовитого дворянина, который отдаст единственной дщери хорошее приданное, была успешной перспективой, да и родство между двумя семьями могло подсобить любимого сына Андрея к обустройству своей собственной жизни. С тех пор, как Никита Федорович уехал в Москву, взяв с собой старшего сына, княгиня все время была не на месте, то по дому ходит, то за ворота выходит. Мысли о любимом Андрее снова накрыли ее с головой и свадьба Александра с Анастасией отодвинулась на второй план. Снова Марфа Егоровна вспомнила старшего, снова в ее голове родилась тоска по нем, вновь она принялась задаваться одним и тем же вопросом: «Как он там без меня, родненький мой Андрюшенька? Уж не сильно ли строг к нему отец? Как там, в Москве?
Москва поражала своим многолюдием. Не столь великий город как остальные столицы стран Европы, Москва все же распростерлась на многие расстояния, очаровывая гостей своей красотой. Дома даже здесь были построены из бревен, а между ними зеленели сады, в которых росли яблоки да груши. Улицы и мостовые были широки, так что по ним в один ряд могли проехать несколько повозок, не задевая друг друга. Такое расположение домов и улиц построили специально на случае пожара, дабы пламя разом не перекинулось на несколько строений. Даже царский дворец был выстроен из бревен и украшен яркой резьбой. Лишь крепость, что охраняла город да белокаменный Спасский собор, поражающий своим величественным видом и красотой, его золотой купол с большими крестами на маковке ярко сверкал в лучах послеполуденного солнца.
Андрей в красном кафтане с длинными до колен рукавами молча ехал следом за отцом, за весь проделанный путь ни разу не обмолвившись с ним даже парой слов. Никита Федорович в черном мешковатом одеянии, с притороченной собачьей головой как бы балансировал на фоне сына, ничем не похожего на него.
Андрей не любил Москву да и иные города тоже. Ему не нравился шум и гам городских базаров, не любил он и толпу горожан, снующих туда-сюда по своим делам и мешающим быстрому передвижению. Ах, если бы отец смог понять его, если бы захотел отпустить обратно домой, то юноша, весело гаркнув, пришпорил бы коня и во весь опор помчался бы по весеннему бездорожью мимо полей и лесов, следую вдоль берега реки и березовой рощи, высоко в небе светило бы солнце, птички звонко бы чирикали на ветвях деревьев, а под копытами лошади, взмахивая легкими яркими крылашками, разлетались бы бабочки. Но повернуть назад домой было нельзя, раз отец сказать сопровождать его, значит, нужно подчиниться. Ослушаться родителя своего было равносильно смерти, ибо Никита Федорович держал всю семью и слуг в ежовых рукавицах, нигде никому не давал спуску, чаще всего от него перепадало либо Марфе Егоровне, либо Андрею, но почти никогда не был наказан Александр, словно князь любил его больше первенца. Такие мысли все чаще и чаще стали посещать Андрея, который уже было смирился со своей незавидной участью, но юноша не знал, что впереди его ждало еще большее испытание, нежели обычная ревность к брату.
Проехав мост, они натянули поводья и повернули в сторону Охотного ряда, запруженного торговыми лавками со всякой снедью да людом, неторопливо шагавшего вдоль палаток. Зазывала в ярко-зеленой рубахе и широких шароварах, заправленных в потертые сапоги, стоял на высокой бочке и кричал во весь голос:
- Эй, люд московский, гости столицы, приходите к нам да поглазейте на купцов заморских и диковинки, что привезли они из своих сторон! Подходите, каждый выберет себе что-нибудь по вкусу: шелка тонкие, пряжу толстую, платья разноцветные, сапоги сафьяновые, ножи острые, пряности иноземные!
Вокруг зазывалы уже столпились люди, каждому стало интересно, что за купцы такие и какой товар привезли они с собой. Вид иноземцев поразил московитян: дородные индусы, черные словно тушь, в зеленых чалмах с драгоценным камнем, через толмача показывали на свои диковинки и приговаривали:
- Это поднос из сандалового дерева, источающего сладкий аромат. Это парча, у нас она бывает четырех видов: кинкхаб, амру, химру, пайтхани. Это золотые и серебряные нити для вышивания, их мы называем зари, касаб, калабатту.
Андрей приостановил коня и вгляделся на купцов. Не столько их необычный вид, сколько красота тканей поразили его. Живущий большую часть в земщине, молодой человек почти никогда не сталкивался с иноземцами, да еще такими, вид которых отличался от привычного. Среди индийцев не было ни одного светловолосого, светлоглазого и белокожего. Неужто они все такие, словно мавры, живущие на краю земли в жарких странах, где никогда не бывает ни снегов, ни морозов? Как же они живут без зимы, ежели в холодную пору приходится столько радостей: катание на санях, купание в морозном прорубе, охота в чаще леса? Нет, с Русью ни одна страна не сравнится, даже богатая алмазами, слоновой костью да шелками дивной красоты.
Вскоре Охотный ряд кончился и глазам открылась Лобное место, широкое и просторное. Стрельцы из царской армии в красных кафтанах с бердышами наперевес ровным строем шагали по центральным улицам, наводя порядок. Возле церквей на папертях толпился разнообразный люд. Здесь сидели и лохматые бабы с кричащими голодными младенцами на руках, и калики перехожие с грязными ступнями, в стороне от них за храмовой оградой сидели на земле юродивые с безумными глазами и вывалившимися языками, и те, чей облик был обезображен с самого рождения: слепые, калеки с отростками вместо ног или рук, прокаженные с перекошенными либо потемневшими лицами. Смрад от их немытых тел витал в воздухе, вызывая приступы тошноты. Один из юродивых, старик, чье тело прикрывало лишь жалкое рубище, подбежал к коню Никиты Федоровича и, схватив его под уздцы, громко воскликнул, в судороге крестясь одной рукой:
- Господи! Услышь молитвы наши, спаси народ православный от геены огненной! Чую, идет погибель на народ русский. Кайтесь, православные, и да услышит Господь Бог наши молитвы!
Никита Федорович вздрогнул всем телом. Он знал, что слова сие обращены ко всем, но в глубине души чувствовал, что погибель идет от руки его и таких же как он сам, и от этой мысли, понимая где-то грехи свои, князь догадался, что старик обращается именно к нему. Вне себя от гнева, словно его заставили оправдываться, он поднял толстую плеть и наотмашь удар ею по лицу юродивого. Тот так и сел на сырую землю, плеть рассекла кожу на его лице, по подбородку закапала кровь.
- Что же делается, на божьего человека руку подымают! – где-то в толпе прокричала женщина, ей вторили остальные голоса женские и мужские.
Никита Федорович злобно сплюнул на земь и, сдвинув черные брови к переносице, выхватил меч и воскликнул:
- Чего рты свои зловонные пораскрыли! Почто стоите возле меня? Ах, ну, раступись, чернь безродная, покуда меч мой не поразил ваши пустые головы!
Народ в ужасе расступился, женщины замолкли и прижали детей к себе. Черная одежда, собачья голова заставили людей подчиниться. Опричники, залившие страну кровью невинных, вызывали в каждом русском человеке неподдельный ужас и страх за свою жизнь.
Андрей, до сей поры стоящий в стороне и видевший, как отцовская рука опускается на голову невинного, вздрогнул от удара, словно били не юродивого, а его самого. До последнего момента юноша сдерживал себя, чтобы не уехать куда глаза глядят, лишь бы больше не встречаться с отцом, но трепет перед ним и страхи детства и на сей раз заставили его подчиниться и двинуться следом за Никитой Федоровичем, который лишь мельком взглянул на сына, но этого мгновения было достаточно для того, чтобы он понял, что творится у того на душе.
Кони, мчавшиеся галопом по московским улицам, быстро миновали церкви и монастыри, коих было великое множество в столице. И когда бешеная скачка прекратилась и лошадям дали отдых, глазам Андрея предстал Спасский собор, окруженный воротами, словно резеденция самого царя. Сам собор стоял как бы в стороне ото всех остальных построек. Облицованный белым камнем, он отличался от иных храмов, возвышался над ними. Словно корабль, плывущий по волнам, собор вздымал к небу, норовясь достать до облаков своим золоченным, похожим на пламя свечи, куполом. Вход в собор был выложен двойной аркой, украшенной профилем, что говорило о великолепном мастерстве зодчего, который и придумал сие украшение.
Солнце осветило маковку Спасского собора и в этот момент раздался звук колокола, призывающего православных на службу. Потом звон повторился. За ним, словно эхо, вторили колокола других храмов, и вскоре вся Москва наполнилась радостным колокольным звоном. Андрей восторженными глазами глядел на собор снизу вверх, в ушах стоял звон, а душа от всего увиденного и услышанного поднималась ввысь, вместе с порывом ветра летя над столицей.
Вскоре из-за угла вышли толпы богомольцев, спешащих в храм для совершения молитвы. В воздухе раздались мужские бормотания, возгласы женщин, на руках у матерей кричали младенцы, и все эти люди: богатые и бедные, знатные горожане и простолюдины – вызвали милую улыбку на лице молодого человека, ему было приятно смотреть на их постные лица, глубокий взор, обращенный вглубь себя, в сердце, и ему стало радостно лишь оттого, что он смотрит на них, видит их, слышит их голоса, прежде с ним никогда этого не случалось, но сейчас Андрей понял самого себя, осознал, что суровость и жестокость отца не смогли погубить в нем то доброе начало, которое дано ему было при рождении.
Никита Федорович попятился к забору, уступая место богомольцам, его сурово сдвинутые к переносице брови говорили о его плохом настроении, никогда не любил он глубоко верующих людей и часто за столом, в кругу семьи, высмеивал Марфу Егоровну, которая могла часами воздавать поклоны перед иконами, что стояли в углу. Князь обернулся в сторону и впервые за долгое время широко улыбнулся: к нему на полном скаку ехало три человека в черных, развивающихся на ветру словно вороные крылья, одеяниях, наводящих на прохожих страх. Каждый, кто видел всадников, бежали к обочине и крестились. Андрей тоже заметил их и даже узнал – то были верные слуги отца Путята, Петр и Василий – молодой парень с красивыми большими глазами, на которые то и дело падали пряди каштановых кудрей. Никита Федорович больно стеганул коня и, не обратив ни на кого внимания, подскакал к своим людям, которые даже несколько замешкались: видано ли, чтобы князь сам к ним ехал? Путята снял шапку и склонил голову в знак покорности и готовности отвечать на любые вопросы.
- Ну? – хриплым голосом спросил его князь. – Выведали что-либо у него аль отмалчивается до сих пор?
- Ничего, княже, поделать не можем. Уже и руки выкручивали, и железо прикладывали, всебес толку. Даем бумагу да перо, говорим, напиши хотя бы имя, а тот голову отвернет и в потолок глядит. Что мы можем еще поделать?
- Экие вы, непутевые! Ничего сами делать не можете. Ну уж ладно, я сам поеду туда, - он обернулся к сыну и приказал. – И ты последуешь за мной, только язык за зубами покрепче держи.
В воздух поднялся целый рой пыли: пять гнедых коней галопом помчались в сторону московской темницы, что находилось сразу за Лобным местом. Подлетев на полном скаку к мрачным воротам здания, построенного из необтесанного камня, Никита Федорович первым спрыгнул за землю и быстрым шагом направился к тяжелой деревянной двери, Путята, Петр и Василий ринулись за ним следом. Лишь один Андрей не спеша слез с лошади и пригладил его гриву – любил он коня своего, потому берег и никогда не стегал. Еще раз помедлив, словно боясь подходить даже на шаг к темнице, юноша коснулся бока отцова коня и увидел белый след, оставленный розгой. Конь от прикосновения по больному месту слегка вздрогнул, судорога пробежала по всему телу.
- Успокойся, я не сделаю тебе худо. Бедненький, больно тебе, - Андрей ласково, точно ребенка, погладил гнедого и тот, почувствовав непривычную доброту и ласку из рук человеческих, взглянул на молодца преданными глазами.
Из дверей донесся нетерпеливый голос Никиты Федоровича:
- Андрей, почто стоишь аки истукан у ворот, живо следуй за нами.
- Мне следует идти, видишь, и я не могу ослушаться, - тихим голосом сказал юноша коню и пожал плечами.
Двое стражников указали Андрею путь, и он ступил следом за отцом по длинному темному коридору. Все это место наводило ужас и скованность на каждого, кто впервые входил сюда. Туннель, представляющий собой сплетение коридоров под низким сводчатым потолком, который словно давил на голову, узкие каменные ступени, ведущие вниз в подземелье, тусклый свет факелов, в свете которых предметы казались красными, лязг оружий и цепей, крики, доносившиеся из дальних камер – вот, что такое была темница. Андрею стало не по себе от этого мрака, к которому он никак не мог привыкнуть, от удушливого запаха гари, от стонов пойманных преступников, которых пытали специально к этому люди. Юноша мельком взглянул на спину отца и вытянул вперед свою правую руку, дабы разглядеть ее в тусклом свете, блики факела осветили ее и из-за сочетания тьмы и огня рука показалась ему красной.
Он не помнил, сколько времени шел по коридору, но стоило им лишь спуститься вниз, как перед ними Путята отворил окованную железом дверь, так их взору предстала большая комната, с потолка которой свисали толстые цепи с крюками, поотдаль стояла бочка, доверху наполненная водой, и посередине сидел Иван Семенович, чье лицо за несколько часов постарело больше, чем за десять лет, его спутанные волосы и борода слиплись от спекшейся крови, лицо распухло и посинело от частых ударов, а на левой реке не хватало одного пальца. Купец при виде вошедших встрепнулся, его мутный взор блуждал по их лицам, и вдруг он весь поддался вперед, его подбородок затрясся, а изо рта вылетело что-то, похожее на мычание. Все уставились на него, все, кроме Андрея. Юноша незаметно отступил на полшага и перекрестился, сейчас он ненавидел себя более, нежели кого-либо иного. В сердце его что-то оборвалось, в глазах потемнело, голова кружилась от запаха крови, от удушливой гари, от вида несчастного, чьи глаза полны были гнева. Понимая, что в любой момент лишится рассудка, Андрей прикрыл рот ладонями и побежал на верх, ноги его сами привели к выходу, возле которого ходили с копьями наперевес туда-сюда рынды. Не желая быть никем замеченным, юноша сел в углу и принялся что есть мочи расстирать виски, чувствуя кончиками пальцев вздувшиеся под ними вены. Но это не принесло ему облегчения. Ползком он добрался на стоявшей неподалеку кадки, наполовину заполненной водой, и его вырвало. Ухватившись обеими руками за стену, Андрей попытался было встать, но перед глазами кружились рои невидимых мух, ноги тряслись, а тело бесформенной массой рухнула на каменный пол.
Молодой человек не знал, сколько времени пролежал в бессознании, но слышал шаги, слышал голос отца, произнесшего лишь одну фразу:
- Ну и слабак! Путята, поднеми Андрея и таши обратно в пыточную, посмотрим, как он продержится до конца.
Сильные руки подняли юношу как невесомую пушинку и принесли обратно в камеру, что находилась в подземелье. Иван Семенович до сих пор сидел, связанный по рукам и ногам, из разбитой губы сочилась кровь, но он так и не решился взять перо написать имя того, кто был заодно с ним. Никита Федорович подошел к нему и схватил за волосы, сильно рванул на себя. Купец скривил лицо от боли, но не издал ни звука.
- А ну выдай нам имя предводителя твоего, собака! Ты понимаешь, что мои люди могут сделать с тобой? – купец кивнул. – Понимаешь, хвалю. Тогда возьми перо и напиши имя того, кто заставил пойти против меня, говорить-то уж точно ты не можешь.
Путята потер огромные ручища и хромко гаркнул, затем проговорил:
- Княже, а позволь-ка мне поболтать с Иваном Семеновичем, а? Коли он запирается пред тобой, то со мной быстро душу наизнанку вывернет, - и подойдя к окровавленному трясущимуся купцу, схватил его за волосы, сильно потянул назад и дыхнул в лицо. – А ну-ка, пес смердячий, покуда запирался ранее, сейчас быстро всю правду-матку выложешь аки на ладони! – и крикнул кому-то в сторону, туда, где стояли бочки в водой. – Акиньев, давай позабавимся с купцом нашим! Приготовь-ка нам водицы – горячей да холодной. Будем по очереди лить на Ивана Семеновича, чередуя: то горячую, то холодную, правда, и выдержит он не долго, но перед кончиной своей напишет имя хозяина своего, который по неразумению направил тятя окаянного на добро князя нашего!
Никита Федорович довольно усмехнулся и уселся на скамью, потирая руки от предвкушении долгожданной казни, после которой несчастный обвиняемый останется без кожи. Путята черпнул в ковшик воды и только было поднес его над головой купца, который что-то бормотал несвязанное безъязыким ртом, от страха дрожа всем телом, как в камеру вбежал взмыленный рында с пищалей наперевес и проговорил:
- Княже, тут к тебе какая-то женщина пришла, говорит, ты ей нужен.
Никита Федорович взмахом руки остановил Путяту и встал со скамьи. Мельком лишь взглянул на Андрея, который все еще сидел в полуобморочном состоянии, и ответил:
- Пусти.
Охранник ушел, но вскоре вернулся, ведя за руку невысокую молодую женщину в длинном черном одеянии. Прядь волос выбилась у нее из-под черной шали, но она ловким движением руки спрятала ее обратно. Увидев ее, Путята охнул и рассмеялся каким-то диким смехом, князь тоже долгое время глядел в лицо молодой женщины и никак не мог вспомнить, на кого она похожа? И лишь один Иван Семенович весь поддался вперед и замычал что есть мочи, из его глаз потекли слезы. То была его супруга, Прасковья, чей облик более напоминал монашеский, нежели купеческий. Купчиха указала белой рукой в сторону мужа и, поглядев каким-то диким злым взглядом на Никиту Федоровича, промолвила:
- Княже, отпусти человека, невинного пред тобою, ибо по неразумению своему он исполнил волю того, кто до сих пор пребывает в покое.
- О чем ты говоришь, женщина? – воскликнул князь и рывком притянул ее к себе, сквозь толстую материю ее одежды он почувствовал все еще упругое молодое тело и кровь с новой силой взыграла в его сосудах: «Ах, молодка, коли ты бы не была замужем...», подумал он, а вслух спросил. – Не хочешь ли ты спасти мужа своего? Именно за этим ты и пришла сюда, верное?
Прасковья вскинула голову, гордо оглядела собравшихся и тут ее взор упал на Андрея, который не видел ее, но слышал ее голос, и от этого самого голоса ему стало не по себе, не думал он, что тайна так скоро станет явью.
- Да, я желаю спасти мужа своего от рук палача, но предупреждаю, что всякое слово, что вы услышате из уст моих – то правда, и в доказательство я целую крест сей, - она вытащила из-за пазухи большой серебрянный крес и поцеловала его в знак того, что будет говорить лишь правду.
Никита Федорович уселся обратно на скамью и не моргая, глядел на красавицу, которая еще раз взглянула на Андрея и прокричала:
- Ты можешь убить меня, княже, можешь в монастырь отправить, ибо жизнь моя после надругательств кончилась, но правда: горькая аль нет, должна долететь до слуха твоего.
- Говори, чего медлишь, - раздраженно спросил князь.
Прасковья указала пальцем на его сына и сказала:
- Вот он, твой сын родной, причина мытарства наших и горя, обрушевшегося на наш дом, - и на одном дыхании, ни разу не запнувшись, рассказала о случившемся, показала мешочек с деньгами, что подарил им тогда Андрей перед дерзким замыслом.
- Как видишь, княже, - закончила она, - не виноват Иван Семенович перед тобой, он лишь покорно исполнил волю сына твоего.
- Ты говоришь, что твой супруг послал тятя о указанию моего Андрея? – неуверенным, каким-то чужим голосом вопросил Никита Федорович, он старался выглядеть спокойным и уверенным, однако все внутри у него кипело.
- Да.
Князь встал и деревянными ногами заходил по камере, на миг он остановился перед Иваном Семеновичем, который до сих пор вздрагивал от рыданий и радости при виде жены своей. Он приказал Путяте освободить купца, и когда приказ был исполнен, Прасковья бросилась в объятия мужа и крепко прижала его к груди, тот еле удержался на ногах, и если бы не руки Прасковьи, то он бы упал прямо на ледяной пол.
Никита Федорович какое-то время стоял в нерешительности, глядя в одну точку. Было заметно по его лицу, что его тяготили какие-то думы, о которых он не решался никому говорить. Наконец, взяв себя в руки, как это бывало всегда, князь подошел к Андрею и слегка пнул его ногой. Юноша приоткрыл глаза и блуждающим взором огляделся вокруг, сознание постепенно стало возвращаться к нему и он вспомнил, где находится и для чего. Вдруг его глаза приметили Прасковью и крик отчаяния вырвался у него из груди, но это так ему показалось, на самом же деле присутствующие уловили лишь хриплый стон из его уст.
- Вставай, сыне, поедим на прогулку подышать свежим воздухом, - сказал ему Никита Федорович, а потом обернулся к Путяте и приказал, - тащи этого щенка за мной да поживее!
- А с этими что делать? – спросил «медведь», махнув в сторону купеческой четы.
- Пусть Петруха выведет их отсюда да прикажет убираться во свояси. Видеть их не желаю!
Иван Семенович глянул на жену и впервые за все время на его лие показалась какая-то замученная, но счастливая улыбка, но Прасковья совсем опечалилась, лицом осунулась, щеки некогда румяные, побледнели. Поддерживая мужа, она следом за Петром вышла наружу, свежий воздух обдал ее лицо, голубое небо раскрылось над головой, рой ласточек пролетели над головой и скрылись за ветвями дерева. Но ничего она того не замечала, в душе было пусто и горько, и даже спасенный муж, так ласково гладивший ее руку, не смог закрыть пропасть, в которую она упала. Взглянув на Ивана Семеновича, Прасковья водрузила на его шею крест, ярко брестевший на солнце, и вдруг взор ее прекрасных глаз потух, качнувшись, она безжизненно рухнула на земь, распластав руки на мягкой траве.
Иван Семенович сел подле тела жены и тихо заплакал: ушла та, которую он любил пуще жизни, теперь у него не осталось ничего: ни дома, ни семьи, ни даже здоровья. Станет он каликой перехожим, будет ходить по городам да селам, милостыню просить. Русский народ добрый, всегда подаст чего-нибудь, а потом после скитаний можно поддаться в монастырь да подстричься в монахи, так и закончить свою жизнь.
Всадники въехали в рощу, что за каменной оградой Москвы, мимо которой текла полноводная река. Мир утопал в тишине и благоденствии, ветерок, что дул с севера, легко качал ветви ивы, спускавшиеся к самой воде. Певчие птички с веселым щебетом перелетали в ветки на ветку, радуясь наступившему теплу и лучам солнца. Стоял май, предвещавший в этом году жаркое лето, наполненное погожими днями и душными ночами. Мухи лениво жужжа, летали над головами людей в шапках, по лицам которых обильно струился пот. Никита Федорович быстро спешился, велев Путяте стреножить лошадей и пустить их отведать сочной травки. Уставшие от долгой скачки животные, весело встряхнули головами и спустились к берегу, дабы напиться воды.
Князь уселся на седло и блаженно потянулся, хрустя суставами: время не пощадило и его. Раньше, еще в молодости, он мог целый день не слезать с коня, теперь же былая сила ушла, сменившись усталостью и грехами, что тяжким грузом легли на его широкие плечи. Он взглянул на старшего сына, который покорно стоял перед ним, опустив руки. Орнамент на его терлике переливался в лучах солнца, а большие глаза смотрели покорно и настороженно. Невольно Никита Федорович залюбовался Андреем, с гордостью выделяя его красивое, слегка округлое лицо, статное тело, волнистые русые волосы, особенно поражали в юноше глаза – такие глубокие, такие красивые, что в них хотелось смотреть снова и снова, Александр со своим хитрым прищуром уступал в привлекательности брату.
Но князь не был бы назначен самим царем опричником, если бы подавил в себе гнев и жестокость по отношению ко всякому живому существу. Так и сейчас, вспомнив, зачем приехали сюда, он наклонился вперед и, глядя на сына строгим взглядом, спросил:
- Догадываешься, сыне, почто мы прибыли сюда аль нет?
Андрей отрицательно мотнул головой, хотя нехорошее предчувствие еще в самой Москве закралось в его душу.
- Ах, недогадливый ты наш, ну да ладно, пытать загадками не стану, коль не знаешь. Только ты взгляни мне в лицо, очи свои в пол не опускай, чай, не девица-затворница, а муж государственный. Хочу поведать тебе притчу о моей юности. Слушай и внимай. Когда-то, давно еще, будучи отроком неразумным, я услыхал от отца слово мудрое, в нем говорилось о заповеди Божьей, кои должны почитать православные, так вот, эта заповедь гласила: «Почитай отца твоего и мать, да будешь благословен на земле и долголетен».
- Я знаю заповедь сию, - сразу ответил Андрей.
- Знаешь? Молодец. А толкование ее понимаешь?
- Да.
- Так поведай мне, а я послушаю, уж больно в последнее время вижу упрямство твое. Давай, чего молчишь? И в глаза мне смотри!
- Сия заповедь означает, что прежде, чем человек узнал о Боге, знали ранее о Нем его родители, и этого довольно, чтобы им поклониться и воздать хвалу и почитание, - юноша умолк и глубоко вздохнул.
- Смышленный, а я-то думал, что ты позабыл, чему мы с матерью учили тебя, а теперь хочу спросить тебя, - тут Никита Федорович вскочил проворно на ноги, рванулся к сыну и со всей силой потянул его за ворот, - говори! - князь озлобленный князь, метая почерневшие от гнева глаза. – Почто чужими руками позарился на мое добро? Почто подкупил Ивана Семеновича, дабы тот подослал ко мне татя? А? Ты, щенок, забыл гнев мой?
Андрей на миг обвел взглядом рощу, мельком посмотрел на Путяту и Петра, стоящих неподалеку, затем снова посмотрел на отца и уверенным голосом ответил:
- Я хотел вернуть то, что принадлежит вдове и ее сиротам, ибо, оставшись без кормильца, коего ты сам погубил, они умрут от голода. Неужто тебе не жаль их, отец? Прошу тебя как сын твой, не бери на душу грех, накорми сирот несчатных, пусть их утробы будут сыты.
Никита Федорович стоял в нерешительности, мольба сына, его добрые глубокие глаза могли бы и возыметь на него силу, да только князь никогда не отступал от начатого, никогда не бросал то, что было решено ранее. Усмехнувшись, он поднял увесистый кулак и взмахнул им над головой Андрея, юноша хотел было отступить, но было поздно, отцовый удар пришелся по носу. Молодой человек упал на земь и почувствовал, как по его губе из носа стекла кровь. Зажав лицо ладонью, он попытался было встать, но посыпавшиеся вновь и вновь удары не давали ему шанса даже повернуться лицом в траву. Никита Федорович пинал сына ногами, бил кулаками по спине, голове, не обращая внимания на его возгласы и мольбу о пощаде.
- Так тебе, щенок, на, получай! Взрастил змееныша на собственной груди, удавлю гада!
- Отец... стой... нет... прошу, молю... остановись! – Андрей хрипел от боли и крови, понимая, что его либо забьют до смерти, либо помилуют.
Солнце бросило косые лучи на его лицо и он почувствовал, как все поплыло словно в тумане, и зеленая роща, и голубой небосклон постепенно куда-то испарились. Андрей из последних сил набрал полной грудью воздуха и лишился чувств. Глядя на него сверху вниз, Никита Федорович снял шапку и вытер ею вспотевшее лицо, его руки лихорадочно тряслись, в голове стоял шум, словно били его, а не другого.
- Бери его, - каким-то иным голосом проговорил князь, обращаясь к верному Путяте, - мы сейчас же трогаемся в путь, - и больше ни на кого не глядя, он прошел к своему коню, самолично расстреножив его, и тяжело уселся в седло. Мир для него сгустился черными красками. Еще никогда прежде не ведал он таких чувств.
Несколько дней Андрей лежал без чувств, иногда впадая в безпамятство. Никита Федорович остановился в доме своего друга, опричника и любимца Ивана Грозного Вяземского Афанасия Ивановича, который с недавних пор получил звание келаря. Сам Афанасий Иванович был несказанно рад приезду незванного гостя, которого поместили в одну из лучших комнат, кормили сладиким хлебами, поили медом да холодным квасом. К Андрею был приставлен старый лекарь Арсений, который с большим почтением и нежностью принялся лечить больного, на помощь ему то и дело приходила холопка Ксения, дородная баба средних лет, которая смачивала бинты в травяных зельях и помогала знахарю перевязывать раны на теле юноши.
В это время сам Никита Федорович денно и нощно пировал с Афанасием Ивановичем, обгладывая до костей очередные куриные ножки и бросая их в большую посудину. Во время таких пиров заводился разговор о делах государственных, о ратном деле, поминалась судьба русского народа да грозящие с запада ляхи со своим королем Жигимонтом.
- Видишь ли, дорогой Никита Федорович, - говорил Афанасий, вытирая тыльной стороной ладони усы и бороду, - царь- государь наш батюшка возвращается обратно в Москву из Александровской слободы, снова увидим мы солнышко наше, бич Божий.
- Да, какое трудное время-то настало для всех нас, - с грустью вздохнул Никита Федорович, не разделяя радости Вяземского, - страна истерзана войной с Ливонией, да еще ляхи проклятые желают отобрать земли наши русские да подчинить всю окрайну себе. Но, - он поднял глаза к иконе, стоявшей в углу, и перекрестился и продолжил, - Бог милосерден, не даст на поругание люда православного от рук безбожников нечестивых! Аминь.
- Аминь, - Вяземский опрокинул в себя еще одну чару кваса и проговорил как бы невзначай, - митрополит Афанасий не доволен царем из-за введения опричнины, сказывает, мол, нельзя проливать кровь невинную, грех это большой.
Никита Федорович усмехнулся и стукнул по столу:
- Ах, знаю я этих святош. Сами же толкуют, мол, всяка власть от Бога. Самим Собором было благословение на поимку злоумышленников всяких да татей против царева трона, а теперь носы воротят да языками чешат: грех это, грех то, грех чё. А как что, так к кормушке царской бегут, выпрашивают подаяния да дары храмам.
- Я сам говорил государю, что негоже попов к власти подпускать, знаю я этих в рясах, чуть отвернешься, так они все себе приберут, а потом и власть всю в свои руки захватят. Видали мы примеры, каково королям в этих Европах живется: без благословения Папы и шагу ступить не могут, будто и не они корону носят, но у нас на святой Руси, покуда стоит православие, власть царя-самодержца не будет поколебима никакими бедами!
- За царя, - поднял кубок Никита Федорович.
- За царя, - промолвил за ним Афанасий Иванович.
Прошло три дня. Андрей, наконец-то, пришел в себя, хотя силы его были истощены полуголодным существованием и болью во всем теле. С помощью знахаря Арсения и холопки Ксении, юноша быстро пошел на поправку, и вот через два дня смог держаться в седле, хотя боль в голове иной раз давала знать о пережитых ударах.
Поблагодарив гостеприимного хозяина и получив в дорогу благословения, Никита Федорович тронулся в обратный путь домой с чувством выполненного долга. Когда они выехали из городских ворот, за их спинами раздался колокольный звон. Андрей оглянулся на этот звон, но было радости, что испытал он по приезду в Москву уже не было, с тяжелым чувством глядел он на своего отца и таившаяся в его сердце ненависть, которую он старался убить в себе, вырвалась наружу, готовая возыметь над его разумом, но молодой человек сдержал себя – шатким было его положение в семье, очень шатким.
Александр был несказанно рад встречи с отцом. Несколько дней подряд он каждое утро выбегал на подворье и вглядывался на калитку, прислушивался к конскому топоту, к голосу, до боли знакомому с детства. В его черством, в какой-то мере, жестоком сердце зародился маленький отросток нежности, и этот самый отросток дал себя знать в тот момент, когда навстречу Марфе Егоровне ринулся Андрей, а за ним следом Никита Федорович. Александр коротко поздоровался с нелюбимым братом, зато отца принял в свои крепкие объятия, его сердце разрывалось от радости, ловя ртом воздух, он с перерывами поведал о своем сватовстве, но князь настолько устал с дороги, что приказал для начала попариться с сыновьями в бане, а уж потом все поподробнее обсудить: что да как.
Никита Федорович с блаженной улыбкой бил себя березовым веником, полной грудью вдыхая горячий пар, исходивший от раскаленных камней, на которые то и дело капал воду Александр. Молодой человек живо рассказал о своем пребывании в доме Глеба Михайловича, о неожиданной встречи с его дочерью Анастасией, в чью красоту влюбился в безпамятстве. Князь облокотился на край скамьи и прикрыл глаза, однако боковым зрением следил за старшим Андреем, понуро сидящем чуть поотдаль. В его сердце не было жалости к сыну, напротив, он подумывал, что Андрей слишком легко отделался, нужно было бы ему еще в роще снять голову, да вспомнил о жене своей, которая не переживет смерть своего любимца.
Александр хохнул и закончил рассказ с единственным вопросом:
- Отец, так ты согласен посвататься к Глебу Михайловичу? Я недавно говорил с матушкой об этом, да она воспретила делать что-либо без твоего ведома.
- Этот... Глеб Михайлович, - спросил Никита Федорович, открыв глаза, - смог выкупить землицы аль все еще в мелких дворянах ходит?
- Да выкупил уж как месяца четыре, дом себе выстроил двухярусный с большим крыльцом да челядью обзавелся.
- А, ишь какой Михайлович этот. А дщерь ее правда ли настолько хороша, как о том поговаривают?
Глаза Александра вспыхнули ярким огнем, о своей любимой, ненаглядной Настасьи он мог говорить денно и нощно:
- Да еще краше. Лицо ее настолько красою лепа, что словами не передать да пером не описать. А волосы большие русые, трубами до самой земли спускаются, а кожей бела точно снег, губами червлена, бровями союзна. Покуда не женюсь на ней, не отстату от тебя, а ежели воспротивишься о сватовстве, так руки на себя наложу, вот.
- Вона как. Ин ладно, чрез день отправлюсь с Марфой поглядеть на сию отроковицу да с Глебом Михайловичем потолкуем. Завтра пойдем все вместе к заутренней в храм, помолимся о судьбе нашей, о грехах покаимся.
Андрей слушал их разговор все это время полузакрытыми глазами, словно не было до них никакого дела, но в душе его все кипело, все было преисполнено ненавистью и ревностью. Чувствуя себя чужим среди своих, юноша глубоко вздыхал, из последних сил сдерживая слезы, что невыплаканными каплями душили его. В голове вился один и тот же вопрос: как братец мог так вот запросто уговорить отца о своих намерениях, почему Никита Федорович ни секунды не противился против воли его, почто любил он младшего более старшего, в чем его, Андрея, вина пред отцом, если тот никогда не поддерживал его, никогда не заглядывал в его душу, ни разу не спросил, чего желает САМ Андрей? Дабы скрыть волнение, он взял в руки веник и побил им себя по спине. Никита Федорович, заметив в нем перемену, обратился к нему:
- Чего, Андрюха, пригорюнил? Аль кручинушка какая на сердце твоем? Почалишься, что не ты первый женишься, а брат твой младший? Ну ничего, - похлопал своей тяжелой рукой по его спине, - найду и тебе благородную невесту-красавицу, есть у меня такая на примете, дщерь друга моего, Еленой зовут.
- Отец... – только и сказал было Андрей.
- Нет, нет. Не стоит меня благодарить, ибо я как отец ваш обеспокоин судьбами вашими. Вот и порешил: поначалу женим тебя на Елене, а уж затем Сашку на Анастасии, а то негоже младшему жениться ранее старшего.
Тут голос подал недовольный Александр:
- Отец, ежели поначалу сыграем свадьбу Андрея, сколько времени мне ждать моей Анастасии?
Никита Федорович глотнул квасу, прочистил горло и только затем ответил:
- Не торопись, сыне, великие дела не решаются сразу. Осенью женим брата твоего, а ближе к зиме и тебя.
- Столько ждать? – воскликнул юноша и вскочил со скамьи. – Не желаю этого! Уж лучше я сам выкраду любу мою и повенчаюсь с ней в какой-нибудь церквушке без свидетелей.
Наступила гнетущаю тишина. Андре со злорадным смешком уже ожидал отцовского гнева, что мог обрушиться на голову строптивого братца, но не тут-то было: Никита Федорович глубоко вздохнул и спокойным голосом спросил:
- Дщерь Глеба Михайловича действительно дорога тебе?
- Да! – живо ответил Александр.
- И ты правда сильно любишь ее?
- Больше жизни! Нет без нее счастья для меня.
- Ладно, - устало махнул князь рукой, - будь по-твоему.
Глаза Андрея широко расширились. Как же так: снова брат оказался победителем, а ему ничего. Ни на кого не глядя, он встал, прошел в предбанник и окропил себя холодной водой, почувствовав блаженство во всем теле. Пока он одевался, мысли одна за другой роились у него в голове, но на вопросы, что задавал сам себе, не находил ответа.
После бани, когда семья уселась за стол в трапезной, Андрей не спустился даже поужинать со всеми. Обессиленный, озлобленный на собственного отца, молодой человек остался в своей комнате, тускло освещенной лишь одной свечой. Он глядел в потолок, а невыплаканные слезы тяжелым комом легли на его грудь, сдавливая сердце грустными мыслями. Постепенно в сознание пришел сон, наполненный страшными картинками, и от этого: от злочастной судьбы, от дурных сновидений – Андрей резко проснулся посреди ночи, когда на небе уже светила полная луна. Поначалу он не понял, почему оборвался сон, но немного прийдя в себя, почувствовал, что подушка мокрая от слез: оказывается, не во сне, а наяву он плакал. Невольно юноша представил лицо брата Александра – довольное и счастливое, а рядом с ним его суженную Анастасию, а вот Елену, которую пророчил отец ему в жены, он не видел. И от этого стало еще горестнее, еще хуже. Как так получилось, что брат всегда добивался своего, а ему, Андрею, выпала доля бессловесного подчинения?
Рано утром с криками петухов вся семья Тащеев проснулась. Холопы уже приготовили чистую одежду, накрыли утреннюю трапезу. Никита Федорович бодрым шагом протопал в комнату старшего сына и громко постучал в дверь. Невыспавшийся, бледный Андрей встал с кровати и подошел к умывальнику, дабы помыть лицо холодной водой. Невольно его взгляд устремился на зеркало, откуда на него смотрело доселе неизвестное лицо с опухшими веками. Андрею вообще не хотелось никуда идти, а тем более, с отцом и братом, но ослушаться не мог: князь не простит, а мать ничем помочь не сможет.
При виде старшего сына Марфа Егоровна пришла в ужас – такого его она не видела.
- Уж не заболел ли ты, Андрюшенька? – тихо, дабы Никита Федорович не услышал, спросила она.
- Нет, матушка, со мной все хорошо. Дурные сновидения видел нынче ночью, только и всего.
Княгиня перекрестила сына и прочитала молитву от сглаза и нечистой силы.
Возле паперти храма в это воскресное теплое утро толпились люди: мужчины, женщины, подростки да дети малые, были даже младенцы, кричащие на руках матерей. Разношерстный люд в богатых и бедных одеяниях пришел на молитву, дабы замолить грехи и получить благословение священника.
- Ох, - промолвил один старик в толпе, поддерживаемый должно быть сыном за руку, - когда же отворят двери и впустят в храм-то?
- Погодь, отец, - ответил кто-то, стоящий рядом, - еще рано.
Никита Федорович с высокомерным видом оглядывал холопов-простолюдинов. Сам он, в окружении сыновей и верныз людей, стоял чуть поотдаль, дабы бедняки не смогли прикоснуться к его одеждам. Отдельным рядом стояли в ожидании жены и дочери дворян, бояр, князей. Их украшенные биссером и каменьями повязки и кокошники были спрятаны под туго сидящими платками. Этих девушек и женщин специально держали в стороне, словно драгоценные камни в невидимой хрустальной шкатулке.
Стая голубей взметнулась ввысь к голубому небу, и все присутствующие проводили их полет радостным взором. Раздался колокольный звон, потом еще и еще. Кто-то, стоя на паперти, перекрестился. Тяжелые дубовые двери храма отворились и толпа богомольцев ринулась во внутрь, проворно работая руками и локтями. Молодые послушники, еще не возведенные в сан, с лукавой улыбкой оглядывали прихожан, подумывая о том, как меняются люди: в дверях такие проворные, а как войдут в храм, так сразу делают постное лицо, глаза опускают, подходят к иконам, молятся. Иной раз казалось, что те, кто только что стоял на паперти и те кто потом вошел в храм – разные люди.
Никита Федорович и его сыновья зажгли свечи пред святыми образами, тайно про себя помолились, но даже после молитвы между ними не спадало напряжение. Князь всегда ходил на воскресную службу именно в этот храм не спроста: именно здесь вел службу отец Алексий – его давний друг детства.
Богомольцы собрались в одном месте, встав плечом друг к другу в ожидании Божественной литургии и совершении Евхаристии. Отец Алексий вместе с диаконом высокими сильными голосами прочитали «входную» молитву пред закрытыми царскими вратами. Толпа, опустив глаза, в полной тишине слушала. Отец Алексий, закончив молитву, вошел в алтарь и с помощью юных прислужников надел на себя священное облачение, блестевшее при свете свечей яркими каменьями.
Совершив Проскомидию над пятью хлебами-просфорами, символизирующие жертвоприношения, священник взял тяжелое золотое кадило и нараспев взмолил Бога благословить Святые Дары – хлеб и вино. Запах хлеба, ладана, свечей витал в воздухе и был приятен.
Алтарь закрыли. Чтец на клиросе – молодой, миловидный юноша, красивым певучим голосом прочитал Часослов. Богомольцы немного встрепнулись и подались вперед: сейчас начнется Литургия очищения. Раздался и тут и там крики младенцев, уставших сидеть на руках матерях.
- Благослови, владыко! – провозгласил диакон.
Отец Алексий, стоящий пред алтарем, произнес прославление Святой Троицы. Хор, состоящий из молодых людей, громко произнес: «Аминь». Присутствующие перекрестились и склонили головы в поясном поклоне.
- Миром Господу помолимся, - проговорил нараспев диакон и тут же произнес великую ектению.
Хор юношей красивыми голосами исполнил псалмы и песнопения, которые звонко раздались под куполообразными сводами храма. Царские врата открылись, а отец Алексий вместе с диаконом вышли из алтаря через северный вход, в руках держа Святое Евангелие.
Александр, стоя чуть поотдаль от отца и брата, начал уставать. Он никогда не любил нахождение в храме, ему не нравился запах ладана и толпа богомольцев, состоящей из бродяг, смердов, юродивых и прокаженных. Юноша про себя посмеивался над фанатизмом молящихся, чьи спины склонялись в молитвенном поклоне, а лбы касались холодных плит храма. И когда началась Литургия верных, молодой человек, отойдя в сторону, принялся рассматривать собравшихся, особенно его влекло туда, где отдельно стояли дщери именитых людей в окружении своих прислужниц. Даже скромные одеяния и длинные платки не могли сокрыть их белых, нежных щек. Глаза Александра метались от одной красной девицы к другой – все они были хороши, но вдруг его сердце на миг замерло, в голове зашумело: он увидел ту, о которой грезил день и ночь. Анастасия стояла среди знатных дев, выделяясь ростом и пухлыми алыми губками, двигающихся при чтении молитвы. Ее нежные, тонкие пальчики рук держали свечу, а глаза – большие, серые, глядели в пол, словно красавица оставалась среди бренного мира лишь плотью, а душа и мысли ее витали где-то далеко, за пределами сего мира. Ах, как она была хороша в такой миг! Лишь на короткое время девица взмахнула пышными ресницами и глянула вокруг себя, но видела ли она среди богомольцев того, кто любил ее пуще жизни, не известно.
Сердце Александра учащенно забилось, он, позабыв, где находится, тихо подошел к отцу и дернул того за рукав. Никита Федорович обернулся к сыну и тихо спросил:
- Ты чего?
- Отец... Там она...
- Кто?
- Настенька моя, дщерь Глеба Михайловича, - юноша украдкой указал на самую высокую и самую красивую девушку.
- Это и есть Анастасия? – князь сам тут же позабыл о молитве и жадно уставился на девушку, признав самому себе, что она уж больно хороша собой, даже более того, пожалуй, самая красивая девица, когда-либо встречавшаяся ему на пути. Вот только высокая слишком, ну да ничего: Александр сам не малоросток, перегнал и отца, и старшего брата, вон какой молодец вырос: высокий, статный, хорошо сложенный, в любом случае все же выше Насти.
Служба подошла к концу. Отец Алексий, видевший Никиту Федоровича в толпе, удивился, почему князь на сей раз не подошел к нему, почему не поздоровался даже? А, махнул владыка рукой, инь ладно, обиделся, наверное.
Спустившись с паперти на подворье, князь настиг Глеба Михайловича и потянул того за богатый кафтан. Дворянин обернулся и с громким возгласом всплеснул полными руками:
- Ах, Никита Федорович, давненько не видел тебя!
- Соскучился? – с улыбкой спросил тот и похлопал собеседника по плечу.
- Да, соскучился, как же. Все дела да заботы, а к старому другу времени нет заехать, кваску попить, в баньке попарится?
- Это можно.
- Ну вот, уже хорошо. В любое время приезжай, посидим, поболтаем, - Глеб Михайлович вдруг вскинул голову и посмотрел на ясное неба, в котором стайкой кружились ласточки, - помнишь, Никита, раньше в сызмальстве гурьбой бегали по лесам да рощам, играли целыми днями, а теперь что: лишний раз поговорить по душам нельзя.
- Да, было время. Но ты, Глебушка, не переживай так, в скором времени каждый день видеться будем, надоем тебе.
Дворянин непонимающе глянул на князя, а тот, усмехнувшись его недогадки, пояснил:
- Завтра сватов жди да на стол накрой.
- Сватов?
- Ну, мой сын Александр поведал мне о красе твоей Анастасии, целыми днями только о ней толки и ведет, говорит, люблю не могу. Ну, друг любезный, скажи хоть ты слово отцовское: хорош мой сын для дщери твоей или же есть на примете иной молодец?
Глеб Михайлович кашлянул в кулак и тихо ответил:
- Дочь моя любезная будет только рада такому событию, а я отговаривать не стану. Все же лучше с другом породниться, чем с каким-нибудь неизвестным удельным князем из глубинки.
- Так мы договорились? Сватов ожидаешь?
- Да, завтра пополудни.
- Хорошо.
На том и расстались. Душа Александра от радости пела пуще прежнего: наконец-то, любимая станет его женой, он будет каждый день видеть ее, слышать ее голос, целовать в сладкие уста.
Андрей, который до этого вместе с матерью и служанкой, прошел к возку, мельком лишь взглянул на невесту брата и слезв горечи застелили его глаза. Вот, думал он, все Саше да Саше: и в жены ему первую красавицу, да не просто, а по любви свадьба будет, и приданное какое, и тесть не последний человек. А что ему, Андрею? После сватовства к Анастасии отец возьмет его в дом князя, у которого сидит у оконца девица Елена. Никита Федорович так решил, а кто спросил его самого – любит ли он Елену эту, ежели ни разу не видел ее? А вдруг она окажется некрасивой, либо глупой, либо просто не по сердцу придется? Тогда как жить с нелюбимой, от которой сбежать захочешь? Как растить детей? Как встретить вместе старость? Но тут Андрей остановил хоть своих мыслей, подумав: а что, ежели Елена будет еще краще Анастасии, а вдруг его сердце тоже испытает доселе неведанное чувство и он также как и брат полюбит суженную свою?
На землю опустилась ночь. Полная луна ярче солнца освещала странникам путь. Где-то в саду, в траве, трещали цикады, где-то вдалеке раздался собачий лай, а затем все смолкло, погружившись в сладкий сон.
Анастасия, лицом уткнувшись в мягкую подушку, мучилась бессоницей. Сердце ее гулко билось в груди от мысли, что завтра, уже завтра, прибуд сваты от любимого Александра, с которым она свяжет судьбу свою. Но вдруг ей стало страшно: каково там, в замужестве, что почувствует она, когда придется покинуть отчий дом, расстаться с отцом и уехать с другим человеком строить собственную жизнь? Но такая мысль уступила место сладким девичьим мечтам о вечной любви. Красавица смежила веки и только хотела было заснуть, как об оконце кто-то стукнул. Вскочив испуганно на ноги, девушки подошла к окну и глянула на темный сад – там никого не было.
- Должно быть, это ветка, - успокоила она себя и только хотела было вернуться к теплой постельке, как стук раздался вновь.
Анастасия расстворила ставни и глянула вниз: на земли лежал завернутый в пергамент камешек. Не долго думая, позабыв все наставления отца и няньки, скромница преодолела страх и вылезла через окно на улицу. Скрываясь в тени могучих деревьев, девушка бесшумно прошла к высокому забору и остановилась в нерешительности
Подул ветерок. Кроны деревьев качнулись туда-сюда. Анастасия испугалась и только хотела было вернуться назад, как рядом мелькнула чья-то тень, потом раздались шаги. Девушка зажала рот руками, дабы не вскрикнуть, но тут подле нее появился тот, о ком она грезила все это время. Александр в обычной одежде и мягких сапогах без каблуков стоял перед ней и с нежной улыбкой глядел в ее прекрасные глаза. Анастасия слегка улыбнулась, в лунном свете блеснули ее белые ровные зубы.
- Вот мы и встретились, душа моя, - тихо промолвил юноша и вплотную приблизился к ней.
- Неужто у тебя нет терпения? – попыталась было отстраниться девица, но не сделала ни шагу назад.
- Зачем ждать, коль завтра, ты понимаешь, уже завтра придут к твоему отцу мои родители, дабы назначить день свадьбы и выяснить о приданном нашем? Ты рада?
Анастасия качнула головой и прижала ладони к сердцу. Камни ярко вспыхнули на ее повязке, что украшала лоб и волосы ее, длинные серьги качались в такт ветра. Она стояла, залитая лунным светом: высокая, прекрасная, с длинной до земли косой, перекинутой через плечо на одну сторону. В висках Александра забурлила кровь, он не мог поверить, что видит возлюбленную в таком виде – не с покрытой головой, босой, в легкой ночной рубашке, но она не убегает, не прячется, а стоит, смотрит на него своими большими очами. Молодой человек решительным движением руки прильнул красавицу к себе и дотронулся губами ее губ. Анастасия даже не дернулась. Тогда он осмелел: одна рука его расстегнула верхнюю пуговицу на ее ночной рубахе и залезла под нее, дабы нащупать сокрытую под нею упругую грудь. Другая его рука спустилась с талии вниз и потянула подол юбки вверх, обнажив до колен стройные ножки. Анастасия предавалась до сей поры невиданным чувствам, но когда рука возлюбленного обнажила ее ляжки, красавица вдруг оттолкнула его и, отбежав в сторону, прикрыла грудь рубахой.
- Ты чего? – удивленно уставилмя на нее Александр, прийдя в себя.
- Нет, не надо. Подожди до свадьбы.
- Да чего ждать-то? – юноша снова подошел к ней и прижал к себе. – Боишься, что после этого я оставлю тебя?
Девушка опустила голову, но ничего не ответила.
- Ты не веришь мне? – пересспросил он.
- Я боюсь...
- Чего? Меня?
Красавица отрицательно мотнула головой и на миг обернулась к дому, словно боясь, что их кто-то увидит. В это время, пользуясь ее замешательством, Александр снова притянул ее к себе и каснулся до ее сладких уст. Сквозь его одежду девушка почувствовала его вставшую крайнюю плоть и снова испугалась.
- Нет, - воскликнула она и отбежала в сторону, - прошу тебя, подожди до свадьбы, ибо я не хочу опозорить отца своего.
- Не бойся так, я не дам опозориться ни тебе, ни родителю, что породил тебя на свет ради меня. В брачную ночь я порежу свой палец и кровь моя каплями упадет на простынь, а на утро ты вынесешь ее на обозрение как доказательство твоей непорочности.
Этих слов Анастасия испугалась. Нет, не могла она обманом начинать супружескую жизнь. Воспитанная в духе русского православия, красавица понимала, в какую пропасть могут привести ее страстные порывы, нашептовываемые молодостью и красотой суженного. Александр полностью проникся к ней симпатией, отметив, что дщерь Глеба Михайловича не просто красавица, но еще умница и добродетельна. Решив, что не станет до садьбы порочить невинную честь ее, он лишь страстно поцеловал в ее покрасневшую от смущения щечку и словно кошка взобрался на ветку дерева, оттуда прыгнул на забор и расстворился во тьме. Анастасия все еще стояла в саду, не решаясь вернуться в дом.
Когда все смолкло, девушка пришла в себя и быстро добежала до своего оконца. Ее тело колотила мелкая дрожжь, но отчего, того не ведала. Оставшееся время до рассвета красавица провела без сна, лежа на кровати. Она не могла поверить, что такое могло произойти, но чувства переполняли ее, вливаясь потоком в сердце. Ей было приятно вспоминать влажные уста Александра, его сильные руки, которые держали и мяли ее грудь, ощупывали талию и бедра, все это было впервые, но как сладостно. Девица потянулась всем своим длинным телом и блаженно улыбнулась во тьму, вновь и вновь вспоминая ласки Александра.
Яркая луна освещала все вокруг: и страстно целующихся возлюбленных в саду под яблоней, и сидящих за столом дородного Алексея Елизаровича и дряхлого, сухого старика – боярина Симеона Тимофеевича. Оба поедали нарезанное ломтиками свинное мясо и запивали из кубков старым вином. Алексей Елизарович влил в рот вино, погонял его какое-то время, а потом со сморщенным лицом проглотил, будто оно было ему не по вкусу. Симеон Тимофеевич глянул на гостя и выдавил из себя смешок: пришел, дескать, с нерадостной вестью, да еще угощением хозяина чурается. Позвать бы конюха – здоровенного детину, дабы выкинуть вон из дома Елизаровича, да нельзя, вдруг пригодится еще?
- Так ты говоришь, назавтра сваты придут? – переспросил старик, выплеснув на скатерть вино.
- Правду говорю тебе, неужто врать мне сподобилось? – после этих слов Алексей Елизарович перекрестился.
- Да ты не серчай, гость мой званный, пей, ешь, покуда я добрый, а не то...
- Что? Что ты мне сделаешь, а? – крестный Анастасии придвинулся к хозяину дома и сверху вниз глянул на него страшным взглядом, но тот даже не отодвинулся, ни один мускул не дрогнул на его старческом, пожелтевшем лице.
- Сядь спокойно, Лешка, не у себя ты дома, а в гостях, и не ты должен злиться на меня, а я на тебя. Давненько ли ты, мой любезный друг, баял мне на ухо о красоте твоей крестнице, обещал свидеть меня с ее отцом, Глебом Михайловичем. Я тебе за такую услугу даже перстень подарил, думая, что такой муж как ты, сдержит слово свое, а ты ничего не сделал.
- Откуда мне было знать, что все так получится? Это сватовство нагрянуло как снег на голову, что мне оставалось делать? Не встать же между Глебом Михайловичем и Сашкой Тащеевым?
Симеон Тимофеевич захохотал каким-то страшным голосом, будто сам демон сидел в нем. Отсмеявшись вволю, он проговорил:
- Краса Анастасия мне нужна и покуда я жив, она станет моей, чего бы мне этого не стоило, а сделаем вот что... – старик наклонился к уху гостя и что-то долго говорил ему, тот сидел с потускневшим взором и лишь одобрительно кивал головой, в конце Симеон спросил его, - Романа Филипповича знаешь?
- Да.
- Вот пусть он и поможет тебе в этом деле. Сам-то ты вряд ли что-то сделаешь.
- Да что же я с этим лиходеем дело буду иметь? Нет и нет, я умываю руки, а ты сам уж...
Боярин хрипло кашлянул в кулак и протянул руку со словами:
- Перстень давай сюда.
Алексей Елизарович как-то весь напрягся, зло огляделся по сторонам и промолвил словно школьник, не выучивший урок:
- Дак я его уже продал, что мне возвращать-то?
- Ах, продал значит, ну тогда тебе ничего не остается как подсобить мне, а уж я в долгу не останусь. Мне лишь бы красавицу мою достать, а там хоть трава не рости.
- Счастливый ты, Симеон Тимофеевич, одна только забота – молодку подавай на твое ложе.
-То-то же, - старик весело засмеялся и покачал в воздухе перстом.
В назначенный день пришли к Глебу Михайловичу сваты. Никита Федорович и Марфа Егоровна принесли множество подарков для будущих родственников: украшения из жемчуга, меха соболиные, пряники медовые, мед в деревянном бочонке. В это время взволнованная Анастасия ожидала в своей горнице, время от времени разглядывая себя в зеркальце: кожа бела, щеки румяны, брови густо накрашены сурьмой, глаза подведены, лишь губы ее – красивые, алые, не тронуты помадой. Длинные серьги с яхонтами придавали ее лицу величественный вид, а повязка в виде маленькой короны, украшенная каменьями и биссером, сделала ее обычную прическу в виде косы столь прекрасной, как сам цвет волос ее – русый, с золотистым оттенком. Тонкие пальчики Насти от волнения то и дело крутили бусы, перебирая их словно четки. Нянька как увидела это, так сразу взяла ее руки в свои, поцеловала и произнесла:
- Красавица моя, солнышко ясное, успокой сердце свое, не тереби украшения свои.
- Как мне успокоиться, нянюшка, коль решается судьба моя? – девушка приблизилась к старушке и крепко, от всей души, прижала ее к своей груди.
Нянька всхлипнула, но взяла себя в руки. Еще раз осмотрев свою воспитанницу, она пришла в восторг: столь дивной красы по всему миру ищи, а не сыщешь. На шелковую рубаху, чьи длинные рукава по краям были украшены вышивкой, был надет шушун золотисто-красного цвета – распашное на пуговицах платье с глубоким вырезом спереди и с висячими фальшивыми рукавами, ниспадающих почти до пола. На изящных ножках красовались сафьяновые сапожки алого цвета с вышивкой из золотых нитей на высоких каблучках. И до того высокая, Анастасия теперь, пожалуй, оказывалась одного роста с суженным Александром.
- Ах, любуюсь я на тебя, воспитанница моя, а на глаза слезы наворачиваются, - промолвила тихо нянька и вытерла лицо носовым платком.
- От чего, нянюшка? От чего, родимая? – искренне спросила девушка.
- Уж очень ты похожа на матушку свою, которая умерла сразу после твоего рождения. Отец твой да я постарались заменить тебе покойную, лелеяли тебя словно диковинку, словно розочку в саду. Вот теперь смотрю на тебя и глаз радуется – какая прекрасная девица выросла, ты даже превзошла матушку свою.
Анастасия улыбнулась и, взяв свою большую косу в руки, присела рядушком со старушкой. Нежными, девичьими пальцами она вытерла катившиеся по лицу той слезы и снова, только крепче, обняла ее, прижала к своей груди, понимая, что в скором времени покинет и этот отчий дом, и няньку, которая стала для нее дороже всех на свете.
В горницу какой-то тяжеловатой, неуклюжей походкой вошел Глеб Михайлович. При виде отца девушка поднялась и, поклонившись ему, опустила глаза в пол. Мужчина оглядел дочь с ног и головы и обрадовался: такую красавицу не грех и самому царю сосватать.
- Сваты пришли, Настенька. Пошли.
Красавица покорно последовала за Глебом Михайловичем, стуча по полу каблучками. Когда они прошли в комнату, где их появления ожидали Никита Федорович и Марфа Егоровна, Анастасия вдруг перестала волноваться – бояться, оказалось, нечего. Она ощущала на себе заинтересованные взгляды родителей жениха и от этого у нее ярко вспыхнули щеки, что не укрылось от будущей свекрови, которая нашла девушку сказочно прекрасной, причем настолько, что придраться не к чему, и даже высокий рост невесты сына не смутил серъезную женщину.
Глеб Михайлович с гордым видом глянул на Никиту Федоровича и проговорил:
- Се есьм дщерь моя, Анастасия, семнадцати лет от роду.
Девушка слегка вскинула прелестную головку, рефейные нити качнулись в такт ее движению. Присев рядом с отцом напротив сватов, она даже не рассмотрела будущих свекровь, такая была скромница, такая набожная. Анастасия погрузилась в разглядывание узоров на своем наряде, а о чем толковали отец с Никитой Федоровичем, того не ведала, да и зачем ей было прислушиваться к разговору, все равно судьбу девиц решали родители, и от ее взгляда ничего не зависело.
Позже, когда сваты ушли, девушка отправилась обратно к себе в горницу, дабы переодеться в обычную одежду. Скинув дорогой шушун, она свободно, как-то облегченно, вздохнула и надела свой любимый нежно-розовый сарафан с жемчужными пуговицами. Нянька принесла ее незаконченную работу, где красавица вышивала райских птиц на большом полотне. Присев на скамью, девица снова принялась за работу: времени было достаточно до свадьбы – почти шесть месяцев, уж она-то успеет приготовить и сотканный ковер, и платье в подарок Марфе Егоровне.
- Брось ты эту вышивку, дай-ка закончим ковер, а не не успеем к свадьбе твоей, - проговорила старушка.
- Не переживай так, родимая, все успеется. А ковер почти соткан, я меньше, чем за месяц управлюсь с ним, - ответила Анастасия и уткнулась в пяльца.
Дверь в горницу со скрипом отворилась. Глеб Михайлович в длинной рубахе, подпоясанной кожаным ремнем, прошел к дочери и сел с ней рядышком. Лишь на секунду взглянув в дальний угол, он сказал:
- Оставь нас, мне необходимо поговорить с дочерью наедине.
Старушка бесшумно удалилась, прикрыв за собой дверь. Когда они остались одни, мужчина проговорил:
- Вот и пришла пора, доченька, готовиться тебе покинуть отчий дом и вступить в иную жизнь с человеком, которого ты до этого не знала.
- Я готова, батюшка. Не волнуйся, пусть твое сердце пребывает в спокойствии.
- Знаешь, Настенька. Когда умерла твоя мать, я поклялся себе сделать тебя счастливой, ты ведаешь, что я ни в чем не отказывал тебе, растил и берег словно драгоценность на дне моря. Скажи мне, только правду, ты была счастлива в моем доме?
- Да, батюшка. Время, проведенное подле тебя, самое счастливое для меня!
- Я рад слышать это, теперь знай, что после того, как переступишь порог дома супруга твоего, твоя жизнь будет зависеть от него. Сделай мужа счастливым, роди ему детей и он окружит тебя заботой и любовью, ты не будешь тосковать по отчему дому.
- Но будем ли мы видеться, отец мой?
- А разве в обычаях у нас оставлять родных по крови? Знай, покуда я жив, я всегда буду оберегать тебя, как некогда носил тебя на своих руках.
Глеб Михайлович смолкл, к его горлу подступил комок рыданий, который он более не мог скрывать. Прикрыв лицо ладонями, дворянин упал на колени Анастасии и заплакал, понимая, что пришло время отдавать единственную дочь, свою кровинушку, замуж. Анастасия коснулась его волос и вдруг резко прижала голову отца к своей груди. Две крупные слезинки скатились по ее щекам.
Отец и дочь, в душе обрадованные предстоящей свадьбе, не догадывались, что не все в их семье разделяют их чувства. Алексей Елизарович, словно тень присутствующий подле Глеба Михайловича, с нарастающим раздражением глядел на счастливую крестницу, которая скромницей сидела в полутемной горнице, время от времени глядя в оконце на голубое небо и плывущие по нем облака.
Большой, грузный Алексей Елизарович несколько дней пребывал в нерешительности: как знать, что будет потом с ним, ежели он решиться осуществить дерзкий план. Он то и дело ходил по комнате, наливал из кувшина вина и залпом выпивал, туша в сердце нарастающее раздражение и на Глеба Михайловича, и на Симеона Тимофеевича, и на ничего неподозревавшую Настеньку – дочь его покойной двоюродной сестры. Хмель постепенно ударил в голову и мужчина, с глубоким стоном усевшись в кресло, постучал кулаком по столу, словно желал одним ударом раздавить образ Симеона Тимофеевича: перед его взором до сих пор стояло злое, старческое лицо, щуплые ручки боярина ухватили за ворот кафтана Алексея Елизаровича и принялись трясти, думая, что таким образом вытресет всю правду.
- Ты должен мне доставить красавицу, - шипел словно змей старик, - хоть навоз ешь, хоть зад разорви, но Настька обязана быть здесь, - он указал кривым пальцем на скамью, - вот на этом самом месте, подле меня!
Крестный девушки пообещал исполнить все, что требуется, но его останавливало лишь сватовство Александра Тащеева, чей отец, суровый нравом опричник, не прощал нанесенные им обиды, до сих пор по округе ходили толки о судьбе купца Ивана Семеновича и тайном исчезновении вдовьего сына Олешки, которого нашли позже на берегу реки с перерезанным горлом. Алексей Елизарович не желал себе подобной участи, не хотел погибнуть от рук супостата безбожного, боялся корчиться в муках в московской темнице, истекая кровью и потом. Но, с другой стороны, Симеон Тимофеевич был не из тех, кто бросал слова на ветер: если пожелает, с него живого кожу сдерет и рука не дрогнет, жестокий старик был, пожалуй, даже круче нравом, нежели Никита Федорович, который в настоящее время был озабочен судьбой старшего сына Андрея, а также приездом царя обратно в столицу. Как бы то ни было, никто не станет печься об исчезновении дочери дворянина, чай, не царская девица да и не столичная боярина, кому она нужна? Да и не такая уж она и близкая родственница – подумаешь, дщерь двоюродной сестры, таких у него много по всей московской волости. Алексей Елизарович потягивал чашу с вином и предавался столь дерзким мыслям, тем самым успокаивая совесть свою.
- Инь ладно! – ударил он по столу. – Раз сказал, то сделаю. Настька никакой силы не имеет, кто она вообще такая? Только не хочется мне встречаться с этим лиходеем Романом Филипповичем, этим молодым сластолюбцем, к которому каждую неделю в баню приводят новую приглянувшуюся ему девку из близлежащей деревни.
Зря волновался Алексей Елизарович, зря опасался гнева Никиты Федоровича, ибо тому стало недосуг думать о судьбе будущей невестки. Князь не очень-то жаловал выбор сына, но вслух ничего не сказал, а только на следующий же день после сватовства ускакал по делам своим, позабыв о предстоящей свадьбе. Лишь Марфа Егоровна выразила свое недовольство, оставшись наедине с Александром:
- Сын мой, послушай свою старую матушку: негоже жениться по первому порыву любви.
- Почему? – удивился тот.
- Видишь: то не любовь, но страсть к красоте девицы влечет тебя, но коль страсть быстротечна, то после свадьбы потеряешь ты интерес всякий к Анастасии своей, не люба она будет тебе. И возненавидишь ты ее, и ее, и свою жизнь погубишь. Да и красота девицы уж очень приметна: не для супружеской жизни она. В жены умный молодец выберет не глупую, но и не премудрую, не уродинку, но и не первую красавицу. Жена должна следовать на мужем и не в чем не превосходить его. Найди себе кого-нибудь попроще, не столь заметну красотою, а про любовь забудь: поживешь какое-то время в браке, привыкнешь к ней, а уж потом и полюбишь пуще прежней.
Александр при этих словах вскочил со стула, тот с грохотом упал на пол. Марфа Егоровна вздрогнула, но юноша повернулся к окну и раздраженным голосом ответил:
- Коль ты, матушка, вышла не по любви, а по тебованию родителей, то не стоит тебе рушить и мою жизнь. Запомни: никогда я не женюсь на нелюбимой. Слышишь: НИКОГДА! Не желаю полжизни положить лишь на то, чтобы постараться полюбить нежеланную мною.
- Но, Сашенька, в тебе говорит лишь молодость да горячая кровь. Остынь, у тебя есть время еще все обдумать. Не бросайся в омут с головой. Прошу тебя!
Александр резко обернулся: глаза налиты кровью, щеки пылают от гнева. Покачав головой, он проговорил:
- Оставь меня, старуха! Не лезь в мою жизнь.
Женщина медленно поднялась и опустила голову. Слова сына больно ранили ее сердце, от обиды на глазах выступили слезы. Правой рукой она смахнула катившуюся по щекам капли. Пройдя к двери, Марфа Егоровна потянула за ручку, но, подумав какое-то время, тихо промолвила:
- Я желаю тебе счастья, сын мой. Да будет так, как ты хочешь, - и больше не глядя на него, вышла из горницы, даже дверь за собой не прикрыла.
Александр стоял в нерешительности. Он осознал, какую обиду причинил той, что любила его больше жизни, той, которая когда-то носила его на руках, ночами не спала, сидя подле его колыбельки. Теперь, когда пришла пора ответить взаимностью, он горько обидел мать, не подумав о сказанных словах. Но бежать следом за ней, упасть в ноги, попросить прощение не решился, уж слишком был горд нравом.
На следующий день Александр не остался дома вместе с матерью и братом, а ускакал с отцом якобы на охоту, но куда на самом деле поехали они, того никто не знал. Никита Федорович, весь в черном, с прицепленной собачьей головой к седлу, гнал коня что есть мочи. За ним цепочкой мчались верные Путята, Петр, сын Александр и новый соратник Каллистрат – юноша с крутым нравом. Выехав к небольшому поселению, всадники натянули поводья. Князь поставил руку козырьком, прикрываясь от солнечных лучей, ища глазами что-то на дальнем пригорке. Наконец, он заметил крышу высокого дома, что стоял в стороне от остальных домишек поменьше. Мужчина гаркнул и сплюнул на землю, затем хлестнул коня и помчался дальше, оставляя за собой тучу пыли.
Вскоре они подъехали к тому самому дому, что виднелся на горизонте. Дом был окружен высоким забором, на котором выцвела и потрескалась от времени краска, двор порос травой и сорняком, а из окна доносились детские возгласы и крики. Никита Федорович по-молодецки соскочил с коня и потуже затянул кушак, поправив под ним булат в ножнах.
- Идемте, - махнул он рукой своим ступникам и первым прошел к дому, толкнув входную дверь ногой.
Первое время его глаза ничего не видели в полутемной комнате, привыкшие к яркому дневному свету. Наконец, князь заметил длинный стол, три скамьи и троих детей, что отнимали друг у друга игрушки. В углу сидела, склонившись над младенцем, худая женщина. Не сразу обратила она внимание на вошедших, не сразу расслышала посреди детского крика мужской голос. Первая подала голос девочка лет шести с беленькими косичками. Она вскочила и, подбежав к матери, воскликнула:
- Мама, смотри, дяди пришли!
Женщина резко вскочила на ноги, прижав плотнее младенца к своей груди. Тот, явно почувствовав материнский испуг, проснулся и закричал громким голосом. Остальные дети забежали в угол и спрятались за скамьи.
- Как поживаешь, хозяюшка? – с поклоном спросил Никита Федорович, забавляясь ее испугом.
Женщина оглядела вошедших: все они были рослые и широкоплечие, от таких и не спастись.
- Грех жаловаться. Мы живы и слава Богу, - только и нашла что ответить.
Князь решительной походкой, словно был хозяином этого дома, прошел к столу и развалился на скамье. Его рука сама потянулась к кувшину и налила из него воды в кружку. Залпом осушив ее, мужчина вытер тыльной стороной ладони мокрые губы и усы, затем положил булат на стол и спросил:
- Муж-то где?
Женщина глубоко вздохнула, комок рыданий туго стянул горло. Она силилась сдержать слезы, но не смогла. Дрожащим голосом ответила:
- Был когда-то муж, да теперь не с нами, а... – не договорив, она бессильно упала на скамью и заплакала.
Четверо мужчин, загородив весь проход, смотрели на нее плачущую и усмехались: не затем сюда пришли, дабы успокаивать несчастную вдову.
- Можешь не отвечать, - махнул в ее сторону рукой Никита Федорович, - знаю, где сейчас супруг твой. А вот воротился к тебе я не спроста. Хочешь знать, почему?
Женщина вздрогнула: она узнала этот голос, узнала. Каждый раз, открывая утром глаза, она молилась, чтобы лиходей не ворочался снова к ней, но увы, должно быть, такая у нее судьба нелегкая. Чего еще им нужно? Все, что было, они забрали себе, лишив ее и детей кормильца, денег, еды. Ничего не оставили. Так что еще им нужно?
- Супруг твой некогда задолжал мне, верно говорю?
Женщина кивнула головой.
- Верно. Все, что я забрал себе, то было мое, не ваше. Теперь вопрос: почто ты, ведьма окаянная, прошение на имя мое писала, а? Думала, не узнаю об этом? Сыну моему старшему на меня жаловалась, да? Но тот и правда глупцом оказался, вместе с Иваном Семеновичем татя в дом мой прислал, да мои люди вовремя спохватились. И знаешь, что я сделал с ними со всеми? Расскажу: татя убил мой верный соратник Путята, купец оказался без жены да еще калекой, теперь подсригшийся в монахи, а Андрея я сам лично проучил. Теперь ты поняла, во что ввязалась твоя пустая голова?
Женщина вздрогнула, все ее тело покрылось холодным потом. В углу заплакали дети. Никита Федорович встал и со всей силой ударил по столу, кувшин покатился и упал на пол, разбившись в дребезги. Он одним взмахом руки подал знак своим людям и те, посмеивались стали приближаться к несчастной, у которой на руках плакал ребенок. Первым подошел Каллистрат, высокий, тонкий, молодой. Глянув на женщину, он подмигнул Путяте и проговорил:
- «Медведь», как тебе баба, а? Это по твоей части.
Путята вплотную подошел к ней, долгим пристальным взглядом оглядывал ее худое от недоедание тело, впалые бледные щеки, потрескивающиеся губы, длинную темную косу. Ощупав ее своими большими руками, он разочаровано фыркнул и махнул рукой:
- А, не нужна мне такая. Худая как скелет, даже пощупать нечего, да и на лицо страшна. Забирай себе, коль хочется.
Женщина при этих словах вскрикнула, прижала младенца к себе. Нет, лучше умереть, но не дать тело свое на поругание лиходеям безбожным. Никита Федорович подошел к ней и с грозным видом протянул руки:
- Отдай мне младенца!
- Нет, ни за что! Лучше убейте прямо сейчас, но ни я, ни мои дети не попадут к вам в лапы!
- Смотри-ка, как наша курочка заговорила, - с усмешкой проговорил Каллистрат, но князь даже не обратил на него внимания.
- Последний раз повторяю: отдай мне ребенка или же я убью его на твоих глазах!
При этих словах она заплакала, дрожащими руками протянув плачущего малыша Никите Федоровичу. Тот осторожно взял ребенка и передал его Александру со словами:
- Выходи во двор да смотри лялю не урони, держи крепче.
Молодой человек покорно опустил голову и брезгливо взял младенца на руки, впервые ощутив в своих руках крошечное, словно комочек, тельце. Сам князь приказал женщина и оставшимся троим детям сидеть в горнице и не выходить никуда, иначе пуля из пищали положит конец каждому, кто выйдет на подворье. Сам он вместе с товарищами покинули двор и плотно прикрыли за собой дверь, подперев ее большой палкой.
- Что теперь делать? – удивленно спросил Путята.
Никита Федорович какое-то время молча глядел обезумевшими глазами на дом, не оборачиваясь, приказал:
- Поджигай, мне доносчики не нужны.
Александр усмехнулся, но так, словно желал заплакать, Петр кашлянул в кулак, но ничего не сказал, и только один «медведь» довольно присвистнул и с помощью огнива выжжег искру. Маленькое пламя разом метнулась по деревянным ступеням крыльца вверх, захватывая все больше и больше пространства. Затрещали бревна, из дома донеслись истошенные крики. Мужчины отбежали в стороны, дабы пламя не жгло их лица. На руках Александра заплакал младенец и задергался всем телом. Молодой человек на ухо прокричал Никите Федоровичу:
- Отец, возьми крикуна, сил больше нету!
- Погодь, сыне, не сейчас, - махнул на него рукой князь.
Разбушевавшееся пламя, подхватываемое ветром, рвануло вверх, со второго этажа посыпались осколки выбиваемых стекол, затем в раме показалась несчастная вдова. Размахивая руками, она кричала:
- Люди, помогите! Горим!
Ее трое детей – две девочки и мальчик, громко заплакали, умоляя ее сделать хоть что-то. Черный дым ворвался в комнату и обдал несчастных зловонным запахом. Женщина, не долго думая, схватила в руки самую младшую дочерку и кинула ее вниз. Девочка, пролетая, сильно стукнулась головой о бревенчатую балку и упала за земь уже мертвой, из ее разбитого лба струйкой стекла алая кровь, зловеще блестевшая на солнце. За ней спрыгнули вниз брат и сестра, но и их постигла несчастная участь – они упали прямо на горящие доски.
Постепенно огонь окутал весь дом, обломки кровли начали разлетаться во все стороны. Стены покосились и дом рухнул под тяжестью бревен, похоронив под собой четыре обугленных тела. Черный зловонный дым поднялся ввысь, улетая все дальше и дальше к небу. Идущий по извилистой деревенской тропе крестьянин ссо своей бабой увидел вдалеке черный столб. Поначалу он решил, что это горит лес, но приглядевшись, он увидел, что дым поднимается на голом холме, на котором виднелось что-то наподобие забора. Крестьянка неистово перекрестилась и проговорила:
- Господи, да что же там случилось?
- Надо бы мужиков крикнуть да разобраться во всем, - ответил ей муж и ринулся к стоящий на окраине покосившимся домишкам.
Черный дым забился в рот и уши. Пятеро мужчин, прикрывая лицо от черной копоти, вышли за ворота, не желая более лицезреть страшное погребение. Александр не обращал уже внимания на плачущего младенца – перед его мысленным взором все еще мелькали тени саженных невинных людей. На отца он не глядел, хотя в душе не осуждал его за содеянное, он вообще никогда в жизни не шел против родительской воли, тем и заслужил любовь и ласку.
Никита Федорович тяжелой поступью, словно постарел на несколько лет, подошел к коню и прыгнул в седло, даже не оглянувшись ни на кого. Он тронул поводья и помчался вниз по тропе, ловя ртом свежий воздух. На душе была пустота, в носу все еще ощущался запах гари, а в ушах раздавались крики жертв, молящих о помощи.
Ветер ласково трепал гриву коня, яркое полуденное солнце ослепляло глаза, все вокруг было зеленым, по голубому небосводу плыли белые пушистые облака, только ничего это не радовало. Где-то позади оборвалась жизненная нить невинных детишек и их матери, погребенных под завалами собственного дома, а на руках сына спокойной дремал младенец. Дальний звук церковного колокола пробил еще раз и смолкл, вокруг сгустилась гнетущая тишина, лишь стук копыт доносился до ушей и больше ничего. Никита Федорович почему-то резко, с какой-то неистовой яростью осадил взмыленного коня и спрыгнул на землю подле речушки. На берегу было прохладнее и потому уставший князь опустился на песок и смочил голову прохладной водой. Капли скатывались с волос и бороды, неприятно прилипая к одежде, но он не обратил на это внимания. Сердце гулко стучало в груди, удары колокольчиков больно били по вискам, казалось, сама совесть теперь мучила его, не давала покоя. Никита Федорович лег на влажный песок лицом вниз, носом ощущая запах зеленых водорослей, выброшенных волнами на берег. Говорить ни с кем не хотелось, даже видеть сына не желал он. Одно было на уме: как можно скорее добраться домой, смыть с себя всю грязь и укутаться с головой под одеяло, под мягкий бок жены. Но пока до осуществления мечты было далеко, тем более, что лошади сильно устали из-за невыносимого зноя.
Легкой поступью сафьяновых сапог Александр приблизился к отцу и наклонился над ним, в его руках все еще спал младенец.
- Отец, - тихим голосом проговорил он, - отец, с тобой все хорошо?
Князь ответил не сразу, как бы сквозь пелену:
- Отстань, сын, худо мне сейчас. Дай подумать.
- Но... что делать мне?.. Что делать с этим дитем? Не оставлять же себе?
Никита Федорович заставил себя через силу подняться. Поглядев на сына снизу вверх, он глубоко вздохнул и ответил:
- Ненавистный мир! Нигде нет покоя, даже здесь, в ниши лесной. Тяжко мне, Саша, очень тяжко. Многое повидал я на своем веку, но такую смерть видел впервой. Не желаю далее оставаться здесь. Быстро по коням, скачем без остановок, пока не воротимся домой.
- Но а ребенок? – не унимался молодой человек.
- Отдашь его первому встречному и забудь о том. Устал я. А тут еще и ты...
По дороге домой они увидели толпу крестьянский мужиков, шедших с косами наперевес. Мужики при виде всадников с притороченными собачьими головами, отошли с дороги и склонили головы, боясь вглядеться в их лица.
- Здорове, мужи, - обратился к ним Александр, скакавший позади остальных.
- Здраве буде, сыне, - промолвили крестьяне, не поднимая глаз.
Молодой человек наклонился с седла к самому молодому из них и передал тому сверток со словами:
- Бери младенца и найди каку-нибудь бабу-кормилицу.
- Господи, - удивился крестьянин, с трепетом беря ребенка на руки, - да чей же он, сей отрок? – и слегка пригладил детские волосики.
- Уже не чей, - ответил Александр, - сиротка несчастный. Из всех родных один остался.
Остальные крестьяне сгрудились подле сотоварища и поочередно принялись успокаивать проснувшегося ребенка. Мужик прижал дитя к себе и ответил:
- Не беспокойся, княже, мы позаботимся о нем, не оставим одного пропадать. Найдем и кормилицу, и няньку, что присмотрит за ним. Вырастим богатыря на деревенском твороге. Сироток-то мы любим.
- Дай вам Бог в помощь, - сказал юноша и тронул коня, который копытами взметнул тучу пыли.
Крестьяне перекрестили его за спиной, один из них тихо прошептал:
- Здоровье тебе, сынок.
Устало слезив с коня, Никита Федорович прямиком направился к дому, где дал необходимые распоряжения сенным бабам, дабы те растопили баньку и наполнили чарки горячей водой. Долго мылся князь, сильно тер себя мочалкой из лыка, пока на пол не закапала вода, смешанная с грязью. Обтеревшись мягким полотенцем, он почувствовал себя намного лучше, чистое тело, чистая выглаженная одежда вселили в него бодрость, в душе зародилась некая теплота, некое отчуждение от всего мира. Ему было хорошо и легко. Мысли о содеянном как-то сами по собой расстворились в памяти, устыпив место лишь одному желанию: разделить вечернюю трапезу с семьей и лечь спать.
Юноша в длинной рубахе до колен с засученными по локоь рукавами неистово работал на кладбище, роя четыре могилы – одну побольше, три остальные поменьше. На вид юноше было лет восемнадцать-девятнадцать, не более. Его светло-каштановые волосы, обрамляющие смуглое лицо, переливались на солнце. По впалым щекам обильно текли слезы, оставляя за собой белые следы. На земле лежали завернутые в белые простыни тела, чьи лица были скрыты толстым полотнищем. Молодой человек не чувствовал ни жары, ни усталости – всего немного лет, а уже столько пришлось вынести. В начале весны на его отца обрушилась напала, приехали черные всадники на вороных конях, повязали несчастного и отправили в пыточную камеру, где он и скончался в страшных мучениях. Похоронили его, выдержали траурный период, поставили свечи за упокой. Потом постепенно горе стало притупляться, забываться. Еще нужно было малых детишек на ноги поставить, накормить-напоить. Оставшиеся золотые монеты берегли, особо не тратились, в закромах оставались мешки с зерном да мукой, тем и питались. У детей боярских в у пору больших земельных наделов не было да и холопов тоже, приходилось все самим в поте лица добывать. Вроде жизнь стала налаживаться. Но как говорится: беда не приходит одна. Поздно вечером прискакали люди от Никиты Федоровича, насильно забрали то, что было: мешки с зерном да маленький мешочек с золотом, даже серьги и кольца у матери сняли да себе в карманы положили. Несчастная вдова бранила супостатов что есть мочи, на детей ссылалась: как им бедным сироткам с голоду не умереть, а опричники глядели на нее и смеялись. Но даже это готова была простить женщина, только чтобы князь оставил ее семью в покое. Рано утром старший сын ее запряг единственную лошадь и поехал в столицу искать работу, дабы семью прокормить. Вдова благословила его на прощание и надела ему на шею нательный крестик, перекрестила сына и отпустила. Но не знала она тогда, что видится с ним последний раз, что встречает последнее утро в своей жизни. В обед снова приехал Никита Федорович да не один. Накричали на несчастную, что мол, жалобу на него пишет, а потом... Даже вспоминать не хочется. Воротился юноша из Москвы, а вместо дома груда пепла да истлевшие дрова. Ринулся он с криками о помощи, хорошо, крестьянские мужики работали не подалеку, услыхали его вопль и на помощь сбежались. Перерыли все, а под завалами четыре обугленных тела нашли. Молодой человек как увидел, что сталось с матерью да братом с сестрицами, так и чувств лишился. Забрали его мужики, водой родниковой окропили, дали прийти в себя. Юноша долго не мог осознать, что произошло, почему вдруг остался один: без дома, без семьи? Куда теперь ему одинокому податься? Кто его примет? Но эти вопросы не имели большого значения – он молодой, работу-то всегда найдет, а будут деньги, так и заново построиться можно. Но как оставить родных без погребения? Даже на гробы денег не было? Решил юноша сам похоронить мать, брата и сестер, сам завернул их останки в саван, сам могилы вырыл. Только боялся одного: кто прочитает над покойными молитву?
На его счастье мимо кладбища шел отец Алексий в простой рясе и черном клобуке. Упираясь на посох, седовласый владыка остановился подле юноши и позвал:
- Даниил? Ты ли это?
Молодой человек оторвался от работы и пустыми, заплаканными глазами уставился на него. Ничего не хотелось говорить в ответ.
- Даниил, - ласково проговорил отец Алексий и шагнул ему навстречу, - люди поведали мне о случившимся горе. Я искренне соболезную тебе и прочитаю над умершими молитву как требует обычай, а в храме поставлю свечи на их упокой.
- Благодарю, владыка, - дрожащим голосом произнес юноша и, наклонившись, снова принялся рыть могилу.
Отец Алексий долго смотрел на его сгорбленную спину, на пропитавшуюся потом и пылью рубаху, и в его душе родилась жалость к сему юноше, бедному сироте. Дабы хоть как-то облегчить страдания его, священник сказал:
- Помолись, облегчишь тем самым душу свою.
Даниил бросил лопату на земь и, не поднимая голову, язвительно спросил:
- Отче, это ты мне говоришь сие? Какая молитва облегчит мои страдания? Или может быть, молитва вернет к жизни родных, которых я сам своими руками хороню? Знаешь ли ты, что чувствую я сейчас, что чувствовал в тот миг, когда увидел вместо родного дома пепелище? О каких молитвах ты говоришь сейчас?
- Не говори так, сыне, не бери грех на душу. Смирением и молитвами ты найдешь покой сердца своему.
- О каком покое ты говоришь, владыка? Какой такой грех я совершил? Почему, я хочу услышать это от тебя, почему добрые люди страдают, а подлецы живут в хоромах, сытые, одетые, обутые? Почему с хорошими людьми случаются несчастья, а лиходеи, у которых руки по локоть в крови, не ведают ни страха, ни раскаяния? Что же за Бог такой, если не карает преступников и татей?
- Никто не знает ответ на сие вопросы. Но Господь милосерден и справедлив.
- Где же Его справедливость, если невинные люди страдают и умирают в мучениях, а негодяи счастливо доживают до старости в окружении семьи? Мой отец был честным человеком, добывающий хлеб тяжелым трудом. Почему тогда он умер в пытках? Моя мать была добродетельная, набожная женщина, почему ей досталась такая судьба? Посмотри, отче, на эти саваны – в них завернуты мои мать, брат и сестры. Чем они прогневались пред Господом, что заслужили такую смерть?
Отец Алексий тяжело вздохнул, тугой комок подступил к его горлу, но он силился говорить ровным голосом, сохраняя видимое спокойствие.
- Я тебе расскажу, - начал он, - жил некогда богач, одевавшийся в порфиру и виссон, каждый день пировавший. И жил нищий, который лежал у ворот богача и питался крошками со стола, и псы, проходя мимо нищего, лизали его пятки. Умер нищий и ангелы отнесли его в лоно Авраамово. И умер богач и попал в ад на вечные мучения. И увидел некогда богач, что нищий стоит подле Авраама и завопил: «Отче Аврааме! Умилосердись надо мной и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохлодил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сём». На Авраам сказал: «Чадо. Вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь – злое. Ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь. И сверх того всего между нами и вами туверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к вам не переходят». Тогда сказал он: «Та кпрошу тебя отче, пошли его в дом отца моего, ибо у меня пять братьев; пусть он засвидетельствует им, чтобы и они не пришли в это место мучения». Авраам сказал ему: «У них есть Моисей и пророки; пусть слушают их». Он сказал: «Нет, отче Аврааме, но если кто из мертвых придет к ним, покаются». Тогда Авраам сказал ему: «Если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто из мертвых воскрес, не поверят».
Даниил выпрямился, прищурил глаза и, пожав плечами, спросил:
- Владыка, это ты мне сказки рассказываешь?
- Почему сказки? Это Бибилия.
- Да... Бибилия... Только я уже вырос и понимаю, что зло сие ненаказуемо. Хорошо живет лишь тот, у кого золото полные сундуки и амбары ломятся от зерна и муки. Богачи и судей подкупают, и управы на них нет. А мы, бедные, обездоленные сироты по миру скитаемся, на хлеб у паперти милостыню просим, не веря уже ни в милость Господа, ни в Его справедливость, ибо никому мы не нужны на этом свете... да и на том тоже...
- Эх, Даниил, молодой ты еще, мало в жизни поведал. Смотрю на тебя и вижу: красив ты и лицом и статью, да и здровьем и разумом Богом не обделен. Встанешь на ноги, заживешь, тогда горе и мытарства забудутся, а родных мы сейчас отпоем да молитвы с их именами закажем. Найдут успокоение они на том свете. В раю будут ждать тебя.
Юноша ничего не ответил, только чувствовал он, как тяжелый камень, сковывавший душу и сердце, упал, уступив место тихому горю. Поставив с помощью отца Алексия кресты на могилах, Даниил тяжелой поступью отправился в деревню, не имея представления как жить дальше. По дороге ему встретился всадник на старой лошади. Всадник свесился с седла и окриком остановил его:
- Даниил, постой. Я уже знаю, какое горе обрушилось на тебя. Но не плачь, у меня есть просьба к тебе. Зайди к брату моему, что кузницу держит, ему как раз помощник нужен, а уж хлеб и кров он тебе даст.
- Спасибо тебе, Емельян, - отозвался юноша и облегченно вздохнул – жизнь, кажется, стала налаживаться. Может быть, и прав был отец Алексий, когда рассказывал о справедливости Господне?
Жаркий май сменился прохладным, дождливым июнем. Целыми днями над землей нависали темные тучи, по ночам сильный дождь стучал в окна. Улицу и тропы утопали в лужах. Люди искали спасение в молитвах и простаивании служб в храмах и церквях, ибо знали, что неиссякаемая влага погубит только что посеянный урожай. Бог внял мольбам верующих. Через три недели дождливая погода сменилась солнечным светом и теплом, в лужах и на влажной траве весело заискрились блики лучей. Детвора, высыпавшая из домов, с крикам и хохотом рванула по улицам, заполнив пространство райским щебетом.
Анастасия Глебовна, нареченная Александра, стояла в предбаннике, развязывая на шелковой рубахе длинные кисти. Зеленый, украшенный бусинами жемчуга, сарафан валялся наподалеку на скамье. Раздевшись, девица с наслаждением потянулась словно кошечка и открыла дверцу, из которой клубом потянулся пар. Служка молодец, подумала она, успел таки приготовить баньку. Вдыхая горячий воздух, перемешанный с паром и запахом березового веника, красавица села на скамью и прикрыла глаза, чувствуя, как тело ее млеет, на коже раскрываются поры, очищая организм от всякой скверны. Длинные, взмокшиеся волосы упали на пол. Белыми руками Анастасия связала жгутом толстые пряди и скрепила их на затылке тугой заколкой, дабы они не мешали поту течь по спине. Постепенно дремота от горячего воздуха и безмятежность взяли ее сознание в свои цепи. Девушка легла на скамью и с блаженной улыбкой припомнила последние дни ее жизни. После одобрения сватовства она по-настоящему почувствовала себя поистинне счастливым человеком. Будучи в некотором роде строптивицей, девушка на сей раз стала слушаться свою добрую, старую нянюшку, которая то и дело советовала ей как можно больше есть, дабы приобрести женственные формы и румянец. Теперь-то она знала, для чего старушка это все говорила: жена должна быть упитанной и сильной, дабы вынести и родить здорового ребенка, а ежели она худа и бледна, какой прок от нее? Каждое утро под пение птиц няня будила свою подопечную, принося в ее горницу только что испеченные пироги с медом да яблоки наливные. После завтрака, умывшись и переодевшись в чистую одежду, Анастасия вместе с кормилицей шли гулять по саду, дышать чистым воздухом, взирать на голубое небо, срывать мелкие цветочки и потом плести из них венки. Глеб Михайлович дал дочери некоторую свободу, ограничив ее при этом от внешнего мира, от простолюдинов и холопов. Часто, когда никто не видел, затворница припадала лицом к забору и сквозь высокие ставни глядела в незнакомый, закрытый для нее мир: там сновали туда-сюда люди – мужчины, женщины, молодые девицы в простых сарафанах и платочках, юноши в потертых штанах, дети, но все они не видели ее, не знали, что там, за тем забором спрятана прекрасная сербалинка, райская птичка, заточенная в золотую клетку. Даже если бы они знали про нее, что она для них: дочь дворянина, чья судьба определялась отцом и законом власти. То было днем, а вот вечером, когда на землю спускались сумерки и в небе появлялись звезды, девушка подходила раз за разом к той яблоне, где произошла их тайная встреча с Александром. Вспоминая об этом, красавицу бросало то в жар, то в холод, учащалось дыхание, замирало сердце от сладостных мечтаний вновь оказаться в объятиях любимого, вновь почувствовать его теплоту, его сильные руки, с такой нежностью ласкающих ее тело. Вновь и вновь возвращаясь к греховным мыслям, Анастасия блаженно улыбалась куда-то вдаль, словно чувствовала, что желанный ее где-то рядом, пусть мысленно, но рядом. Так сроднившись со своей страстью, она уже на яву слышала его приближающиеся шаги, слышала его взволнованное дыхание, ощущала прикосновение его горячих рук. Не в силах более сдерживать себя, девушка поднялась со скамьи и крикнула: «Саша, где же ты?»
И вдруг не в мыслях, а совсем рядом, в предбаннике, раздались чьи-то торопливые шаги, потом дверь резко открылась и на пороге предстал ничуть не смутившийся Алексей Елизарович, в его руках была одежда Анастасии.
- А я вовсе и не Саша, моя дорогая крестница, - проговорил мужчина и медленно стал приближаться к ней.
Девушка закричала. Вскочив с места, она рванула на себя полотенце, дабы прикрыть свою наготу. Крестный ее, огромный, с большими руками, приблизился к ней, поглядел сверху вниз и как-то странно, не по-доброму улыбнулся. Анастасия задрожала всем телом, к горлу подступил комок. Она хотела кричать, бежать куда-то, но ее словно кто-то держал, не давал сдвинуться с места, кто-то невидимый сжал ее рот. Алексей Елизарович какое-то время стоял в нерешительности, но в последний миг резко схватил за край полотенца и сбросил его на пол. Девушка, оставшись без ничего, попыталась было прикрыть срам ладонями, но и это не дали ей сделать. Мужчина бесцеремонно взял ее за подбородок и покрутил голову туда-сюда, желая разглядеть что-то, затем приподнял губы и долго всматривался в зубы – так на рынке выбирают лошадей.
- Встань прямо, опусти руки и не шевелись, - приказал он крестнице, та покорно подчинилась, из ее глаз брызнули слезы.
Алексей Елизарович долго и сладострастно блуждал по ее стройному, белокожему телу, его крепкие руки то сжимали неистово, то разжимали ее грудь с красными сосками, потом его персты опустились ниже к талии и бедрам. Что-то бормоча себе под нос, он силком толкнул племянницу на скамью и рывком раздвинул ей ноги. Анастасия не шевелилась, в её голове мелькнула страшная мысль, от которой она чуть не потеряла сознание, но у Алексея Елизаровича на уме было совсем иное: он долго и пристально всматривался в ее тайну, его мозолистые шероховатые руки какое-то время бродили в том месте, что между бедер, но в конце он выругался и сдвинул ноги девицы обратно. Красавица оставалась лежать неподвижно, боясь показать признаки жизни, но мужчину это не смутило. С каким-то презрением он бросил прямо ей в лицо сарафан и хрипло приказал:
- Одевайся!
Анастасия торопливо натянула длинную рубаху, сверху расшитый жемчугом сарафан, волосы свои заплела в тугую косу, дабы никто не видел ее распущенными прядями. Оглядев крестницу с ног до головы, мужчина довольно щелкнул и крикнул куда-то за дверь:
- Все готово, можешь заходить.
В баню тяжелой поступью ввалился молодой мужчина с красивым лицом, обрамленным черными густыми кудрями и аккуратно подстриженной бородкой. Некоторое время он переводил взгляд с Алексея Елизаровича на девушку и наоборот. Вскоре, когда игра взглядов ему надоела, незнакомец туго затянул кожаный ремень, запахнул кафтан и проговорил:
- Пойдем, только быстро!
На сей раз, словно прийдя в себя, Анастасия отступила на полшага, понимая, что произошло нечто страшное. Она прижала белые ручки к груди и подавила тяжелый вздох, тугой комок рыданий подступил к горлу, не давал потоку воздуха пройти внутрь к легким. Только теперь она осознала, почувствовала сердцем, что никогда больше не увидит того, кого полюбила пуще жизни. Машинально девушку выставила вперед трясущиеся руки и крикнула:
- Не подходите ко мне, слышате? Мой отец не позволит вам...
Ее слова прервал грозный окрик незнакомого мужчину, который, указав на девицу пальцем, сказал Алексею Елизаровичу:
- Почто уставился аки истукан? Хватай девку и веди за мной!
Алексей Елизарович медлил, в его взляде читались расстерянность и некая жалость к племяннице, пусть не родной, но племяннице. Неловко ступая на крепких еще ногах, он ухватил Анастасия в области запястия и потащил за собой. Незнакомец, имя которого и было Роман Филиппович, все время торопил их, видя, с каким упорством не давалась Анастасия. Алексею Елизаровичу становилось все труднее и труднее вести племянницу, которая упиралась пятками в пол, то и дело падала на колени, кричала, пытаясь укусить его пальцы.
Баня располагалась так, что имела вход в дом. Пройдя кое-как предбанник и отворив тяжелую дверь, они оказались в одном из коридоров дома, где на удивление царила мертвая тишина. Анастасия из последних сил выгнулась и крикнула что есть мочи:
- Отец, нянюшка, где вы? Неужто не поможете мне?
Но ответа не последовало, словно никого не было по близости из тех, кто любил и лелеял ее с самого рождения. Роман Филиппович зло скосил черные глаза и проговорил:
- Затки ей рот, сделай хоть что-нибудь, слышать более ее не желаю?
- Но что сделать-то? Не убить же, - растерянно произнес Алексей Елизарович.
При этих словах девушка стала вырываться из его больших рук, кидаясь из стороны в сторону. Теребя головой, она толкнула крестного и тот от неожиданности, потеряв равновесие, выпустил ее из рук и если бы не подоспевший вовремя Роман Филиппович, то сбежала бы несчастная от похитителей своих. Мужчина схватил ее за косу, намотал волосы на руку и закрыл рот и нос девушки белой тряпицей, смоченной спиртом и еще чем-то. От резкого неприятного, удушливого запаха у Анастасии закружилась голова, все ее тело обмякло, стало почти невесомым, глаза ее потускнели и она почувствовала, как теряет сознание.
Роман передал девушку Алексею Елизаровичу, тот подхватил ее на руки и вынес вон из дома, миновав трапезную. Никого не встретив по пути, мужчины погрузили пленницу в закрытый возок, управляемый двумя рослыми конями. Роман Филиппович сам сел на место кучера, взяв вожжи в руки, Алексей Филиппов примостился подле племяннице, которая лежала вся бледная с закрытыми глазами, не зная, что осталась абсолютно одна на этом свете.
И виделось ей в забытье, сквозь полупрозрачную дымку оставшегося сознания большое поле, поросшее высокой зеленой травой, над головой, под небосклоном, в воздухе кружилась стайка ласточек, где-то вдалеке зеленел лес. И видела Настенька себя не взрослой девушкой, но маленьким ребенком лет четырех. Стояла она, маленькая, хрупкая посреди поля, трава доставала ей до подбородка – такая высокая, а неподалеку стоял отец Глеб Михайлович с доброй и какой-то замученной улыбкой. Подошел он к своей дочурке, глядел с высоты своего роста на девочку, положил большую ладонь на ее головку, пригладил светленькие волосики. Настенька улыбнулась и протянула отцу рученки, дабы тот взял ее на руки, но Глеб Михайлович как-то отстранился разом, напрягся весь. Он показался для нее еще более большим.
- Папочка, возьми меня с собой! – закричала Настя тоненьким голоском.
Но мужчина развернулся и двинулся, раздвигая траву, в обратную сторону, не оборачиваясь на плачущую дочь, которая бежала следом и не могла никак его догнать. И только подойдя к краю обрыва, Глеб Михайлович обернулся и махнул рукой:
- Возвращайся назад, Настенька, тебе нельзя со мной, - а потом раз и расстворился в воздухе.
- Папочка, отец, не покидай меня, - уже наяву плакала Анастасия, ворочаясь на падушке, и тут резко проснулась.
Невидящими глазами она уселась на кровати и свесила ноги, смутно припоминая случившееся. Одной рукой девушка провела по лицу и почувствовала слезы, потом перевала взгляд на падушку – та была вся мокрая. Окончательно проснувшись, Анастасия оглядела незнакомую комнату: сводчатый потолок, два резных столба, изукрашенная красивым рисунком печь. Где она? Что это за дом? Постепенно, когда сознание полностью вернулось к ней, Анастасия прошлась по мягкому ковру взад-вперед, глянула в окно с закрытыми ставнями, потом увидела в углу столик, на нем стояла большая тарелка с куриными ножками, приправленные соусом, нарезанный ломтиками белый хлеб и кувшин киселя. Поначалу она испугалась отведать столь вкусное кушанье, в ее мозгу засела мысль – а ежели мясо аль хлеб отравлены? Ей стало страшно от той мысли. Куда она попала? Чей это дом? Где отец? Почему крестный вместе с незнакомцем так бесцеремонно обошлись с ней: тащили за руку, хватали больно за волосы, а потом еще в добавок лишили чувств. Почему, когда она кричала, никто из родных не пришел на помощь? Где же была в тот момент нянюшка родимая? Как мог Глеб Михайлович допустить, чтобы его дочь, кровинушку похитили лиходеи? И чем дольше рассуждала подобным образом Анастасия, тем спокойнее становилось у нее на душе. Не боясь за свою жизнь, она все таки уселась за стол и принялась с жадностью есть куриные ножки, заедая их хлебом. Утолив голод, девушка довольно откинулась назад и подумала: а кто она такая, чтобы хотелось отравить ее? Ежели бы она была царевна или знатная столичная барышня, тогда понятно. Но она всего лишь дочь дворянина, не самого родовитого и богатого, чего ей опасаться. Никто ее искать не будет, никому она не нужна.
А, может быть, подумала Анастасия и резко вскочила со стула, может быть, именно Александр похитил ее, заранее договорившись с Глебом Михайловичем? Невозможно, чтобы отец не знал о похищении дочери. Неспроста же был тогда в бане Алексей Елизарович, значит, так и должно было быть. Радостная девица закружилась по комнате, иной раз украдкой выглядывая в оконце, но яркого дневного света снаружи не было – незнакомый сад окружала ночная темнота.
Вдруг кто-то вставил ключи в дверной замок и медленно начал его поворачивать. Анастасия прижалась спиной к резному столбу и подумала: «Это он, мой Сашенька, душа моя радостная!»Она уже было приготовилась кинуться на шею возлюбленному своему, как вдруг увидела в проходе маленького старичка с сухими ручками. Пройдя в горницу, старик довольно улыбнулся, пристально разглядывая красавицу с ног до головы. Анастасия, высокая, статная, прижала длинную косу к груди, словно защищаяясь от незнакомца. Однако незнакомец не желал никуда уходить, напротив, с каждой секундой он все ближе и ближе приближался к испуганной девушке, у которой от смущения лицо и шея покрылись румянцем, что не ускользнуло от пристальных глаз Симеона Тимофеевича. Присев на краешек скамейки, он не отрывая глаз от девушки, проговорил:
- Здравствуй, краса моя, тебе нравится в моем доме?
- Кто ты такой? – закричала Анастасия, желая ринуться на похитителя своего и выцарапать ему глаза.
- Скрывать не буду. Звать меня Симеон Тимофеевич, боярин я земский. Прознал я от людей добрых о красе твоей неземной, а как увидел тебя, так сердце мое замерло – ты оказалась во сто крат краше, чем описывали тебя. А теперь, душа моя, подойди ко мне, дай налюбоваться на тебя.
- Где мой отец? Почему я не могу увидеть его? – не двигаясь с места, задавала вопросы красавица.
Симеон Тимофеевич как-то сник, обдумывая правильный ответ. Некоторое время им двигали сомнения: правильно ли он поступил, не прийдет ли наказание за содеянное? Однако, вспоминать об этом не было никакого смысла, что сделано, то сделано, оставалось одно – добиться своего.
- Твой отец, Анастасия Глебовна, успокоился и не будет противиться против нашего союза. Ты рада?
- Против нашего союза? Отец? – воскликнула девушка и воздела вверх руки. – Как же такое может быть, ежели совсем недавно к нам приходили сваты от князя Тащеева и отец дал согласие о нашей свадьбе с Александром.
- В жизни все меняется, Настенька, - настаивал на своем старик, - но не будем более говорить о плохом, у нас еще будет время все обсудить. Давай-ка узнаем друг друга поближе.
Симеон Тимофеевич развязал кушак, затягивающий кафтан и бросил его на пол, затем скинул верхнюю одежду и, оставшись в портках и рубахе, быстрым шагом, не смотря на возраст, подошел к Анастасии, которая вся сжалась и еще плотнее прижалась к столбу спиной. Он был намного ниже ее ростом – по плечо, его глаза блестели, в них читались вожделение и похоть. Естественно, что мог чувствовать старик, когда перед ним предстала прекрасная девица, чья красота превосходила всех принцесс мира? Руки Симеона коснулись ее плечей и долго и страстно блуждали по всему высокому, стройному телу, сильно мяли пышную упругую грудь, касались бедер и осиной талии. Девушка стояла в нерешительности, вздрагивая от каждого прикосновения и не сказать, что ей это не нравилось. Боярин обошел Анастасию и очутился за ее спиной. Ловкими руками он схватил ее толстую длинную косу и какое-то время поглаживал ее. Наконец, подумав о чем-то, старик быстро распустил волосы, которые пышными волнами ниспали до земли. Тогда он прижался лицом к этим волнам и вдыхал аромат трав, исходившего от локонов, его руки плотно прижали девушку к себе, захватывая перси, плотно обтягивающиеся дорогим сарафаном.
Анастасия не пыталась вырываться или бороться, она понимала свою участь и ждала только одного – окончания сего спектакля. Симеон Тимофеевич встал к ней лицом к лицу и проворно спустил сарафан на пол. Девушка осталась в одной длинной до колен рубахе, что не скрывала ее прекрасного тела. Старик развязал шнурок на расписном воротнике и потянул рубахе наверх. Анастасия нагнулась и помогла ему снять с себя последнее одеяние. Когда она, полностью обнаженная, с распущенными волосами, стояла пред ним, он весь так и напрягся. Откуда у этого старика взялись силы, никто не знает. Но только он увидел голую девицу, как сразу уложил ее на широкую скамью, служившей ложем, длинные волосы послужили простынью и одеялом. Анастасия вся укрылась своими локонами, до сих пор чувствуя стыд. Симеон Тимофеевич, готовый ко всему, откинул в сторону ее волосы и долго упивался стройностью ее тела, ее пышным формам. Девушка продолжала лежать, словно лишилась чувств, однако она ждала момента, который когда-то желала провести с Александром. Боярин, маленький, сухой, лег на девушку всем телом, чувствовался контраст между крупной девицей и щуплым старичком. Красавица прикрыла глаза, ее влажные губы уплотнились. Симеон коснулся их своими устами и принялся страстно целовать их. Постепенно его губы опустились ниже – к самой шеи, потом ниже. Он целовал ее выпирающиеся ключицы, ее покатые белые плечики. Наконец, его уста каснулись ее упругих перси с двумя красными пригорками, и он принялся неистово лобзать их, все его существо напряглось, вытянулось. Анастасия вскрикнула от возбуждения и коснулась пальчиками его редких волос. Ей было хорошо и приятно, ее тело горело от его прикосновений, от его страстных поцелуев. А Симеон тем временем опускался все ниже и ниже, лаская ее живот и широкие бедра, ее стройные ноги. Девушка вздрогнула как тогда в бане, когда старик раздвинул ей ножки. Она боялась, ждала со страхом этого момента, когда придется стать другой, не невинной голубицей. Воспитанная в духе православия, хранимая отцом и высокими ставнями от здешнего мира, Анастасия свято верила в хранение себя до свадьбы, исполняя волю старших. Но что произошло сейчас? От ее было веры, от скромности не осталось и следа, она напрочь забыла все наставления батюшки и няньки, единственное, что помнила она, так это ту ночь в саду, проведенной с Александром, что оставила в ее душе необъяснимую радость. Тогда она вот также как и сейчас горела от прикосновей, от поцелуев, но то было другое. Того человека она любила и продолжает любить, а кто этот старик, что бесцеремонно позарился на ее честь, на ее невинность? Анастасия чувствовала его губы, которые вкушали соки ее тайны, она ясно ощущала, как его пальцы ласкали то место, вызывая во всем теле дрожжь. Наконец, возбудившись окончательно, Симеон вошел в неё, не позаботившись о ее неприкосновенности и чести. Красавица плотно сжала веки, ее пронзила острая боль, но она хранила молчания, ни звука, ни стона не издали ее уста. Острыми белыми зубками девушка схватила прядь волос, дабы легче перенести боль.
Не известно, сколько прошло времени. Симеон выдохнул и расслабился, закончив утеху. Капли крови, оставленные на простыне, тускло поблескивали при свете луны. Анастасия облегченно потянулась, хотя до сих пор чувствовала дискомфорт между ног. Боярин улыбнулся, радуясь своей победе, его очи продолжали похотливо оглядывать красавицу, что лежала на скамье в густоте собственных волос, ее грудь высоко поднималась при дыхании и опускалась при выдохе.
- Как ты прекрасна! – тихо проговорил старик, улегшись рядом с ней. – Нет более в мире женщины прекраснее тебя. Ах, если бы наш царь-батюшка увидел тебя, то позабыл бы обо всех своих жен раз и навсегда. Ты бы стала царицей Всея Руси, самой прекрасной царицей на свете. А коли бы короли и принцы заморские узрели бы прелести твои, то отдали бы за них полцарства. Видишь, какова природа твоя, Настенька, а владею тобой я.
Девушка молча слушала его, погруженная то ли в сон, то ли в забытье. Его голос потонул в отголоске ее памяти, что унесла ее сквозь время в прошлые дни, когда она могла видеть родные лица: отца, нянюшку, Сашу. Куда все это делось? Почему она здесь, а не там? Знает ли Александр о ее судьбинушке или же порешил бросить ее в лапы кары, что в единый миг обрушилась на ее голову? Она задавала эти вопросы, а ответов не находила, спросить Симеона Тимофеевича не было смысла – все равно старый лис ничего не ответит, да и не в его интересах посвящать несчастную в тайны. Что ж, ежели такова судьба ее, пусть будет так.
Анастасия открыла глаза и потянулась словно кошечка всем своим длинным телом. Боярин глядел на нее словно на чудо какое и не мог оторвать взгляда. Его персты прошлись по ее плечам и спустились ниже, нежно лаская прекрасную грудь. Девушка усмехнулась и проговорила:
- Поступай, как желаешь. Я не осужу тебя.
Симеон подивился ее мудрости в таком возрасте. Неужто се дщерь дворянина семнадцати лет от роду понимала жизнь не хуже умудренных жен? Но рассуждать было некогда. Его губы плотно прижались к белым перси ее, зубы его прикусили сладкие соски ее, его язык каснулся ложбинки между грудями, а уши ясно слышали биение юного сердца, когда он прижался к ее прелестям. Анастасия не сдерживала более возбуждающего стона, ей стало так приятно и хорошо, она чувствовала себя желанной и любимой, представляя, что уста и руки Симеона это уста и руки возлюбленного Александра.
Их любовные утехи закончились ближе к рассвету, когда небо окрасилось в красновато-золотисный цвет. Тогда уставшие и обессиленные, любовники легли рядышком и крепко уснули хотя бы на короткое время. Однако Анастасии не спалось. Думы одна за другой накатывали волнами. Вот она, обнаженная, лежит подле старика, чьи пальцы даже во сне сжимали ее прелести, вот его голова, плотно уткнувшаяся ей в плечо. Все это казалось сновидением, не явью. Думалось, откроешь глаза, а вокруг тебя привычная горница с высоким потолком и решетчатым оконцем, в углу сидит полусонная нянька, а во дворе ругает нерасторопных слуг отец. Но сколько бы девушка не будила себя, сколько бы не щипала себя, картина не менялась: незнакомая комната с толстыми стенами, а рядом лежит, посапывая, незнакомый мужчина. Вот так жизнь круто повернулась. От мрачных дум, от сладостных воспоминаний о сильных молодых руках Александра Анастасия притомилась, ее глаза сами собой закрылись, а сознание потонуло в сновидениях.
Проснулась девушка ближе к обеду. Подле нее уже никого не было. Медленно поднявшись со скамьи, она босыми ногами прошлась по горнице, глазами ища одежду. Тут дверь настеж распахнулась и в комнату вплыла в длинных, широких юбках женщина средних лет, из-под бордового платка на ее спину падала толстая темная коса чуть ниже пояса. Женщина взмахом руки отвесила красавице низкий поклон и проговорила:
- Как спалось, ягодка моя? Я вот тут по наставлению хозяина приготовила для тебя теплой водицы, дабы обмыться, да новую одежду взамен старой.
- Кто ты? – низким голосом спросонья спросила Анастасия.
- Звать меня Ефросинья, я служанка в доме Симеона Тимофеевича. Знатный боярин, богатый, - затем взяла девушку за руку и привела в смежную комнату, где стоял умывальник и большое корытце.
Анастасия стояла в нерешительности, однако Ефросинья быстро дала ей в руки березовый уголь для чистки зубов, а сама тем временем, намылив тело красавицы, принялась из ковшика лить на нее воду, приговаривая между делом:
- Ах, краса ты девица! Волосы твои – мечта каждой барышни. Боярин наш возлюбил тебя пуще прежнего, ни с кем не сравнить тебя.
- А ты знала своего господина прежде? – не обращая внимания на похвальбы, вопрошала Настя.
- Ой, лапа моя, то было давно, когда я была вот такой же молодкой как и ты. Брал меня Симеон Тимофеевич, не буду скрывать, силой. Помню, после первого раза вся покусанная ходила, это потом привыкла да прознала, что к чему.
- Ежели он любил тебя, почему сейчас в служанках у него ходишь, а не в боярынях? – удивленно и со страхом воскликнула девушка.
- Потому как из холопок я необразованных, куда же мне до барышень вроде тебя? Ежели была бы дворянкой или хотя бы купчихой богатой, тогда и участь моя бы позавиднее была.
- Ясно, - как-то сразу облегченно проговорила Анастасия, радуясь чистоте тела и новой богатой одежде, расшитой жемчугом и золотыми нитями.
Накрашенную, с тугой косой отвела девушку Ефросинья в трапезную, где ее уже поджидал счастливый Симеон Тимофеевич. Анастасия робко подошла к столу, но садиться не решалась, уж слишком все странным было для нее – и сам дом, и его хозяин. Боярин в богатом кафтане, небрежно накинутом на плечи, бросил есть и с мягкой улыбкой глянул на вошедшую девицу. Та стояла с потупленным взором, вся красная от смущения. Но его голос заставил таки взглянуть на него:
- Здравие буди, краса моя. Пошто же ты взор очей своих потупила аль не люб я тебе?
Анастасия отрицательно мотнула головой, длинные сережки качнулись в тактее движению. Она силилась выглядеть спокойной, но все ее существо взбунтовалось против ее самой же, в ее памяти вспомнилась нынешняя ночь, проведенная в любовных утехах с этим самим боярином, который по возрасту годился ей в отцы, если не больше. Вот почему девушке не хотелось садиться за стол.
- Не стой, присаживайся, отведай со мной блинов с медом с моей пасике, - проговорил Симеон Тимофеевич и жестом указал на стул по правую руку.
Анастасия, все еще находясь в волнении, села на отведенное для нее место, но брать ничего не хотела, даже воды не пригубила. Боярин сам лично, проявляя к ней заботу, положил в ее тарелку блинов и полил их медом, а в чашу налил сбитень.
- Ешь, не бойся, - сладким голосом увещевал ее старик, пальцами лаская длинные тонкие пальчики с нанизанными на них золотыми колечками.
Красавица, не глядя на него, принялась есть без всякой охоты. К горлу то и дело подступала тошнота, которую она пыталась запить сбитенем. Однако, Симеон Тимофеевич остался доволен – не кричит, не плачет и то хорошо.
После завтрака-обеда старик повел Анастасию в особую комнату с расписными стенами и уложенной плитками печкой, служившей больше украшением. Девушка видела, как боярин усаживался в большое резное кресло, как вытягивал устало короткие ноги, как пристально оглядывал всю ее. От этого похотливого взгляда ей снова сталось дурно, но она даже виду не подала, заменив брезгливое выражение лица на подобие улыбки. Симеону Тимофеевичу понравилось это, он не чувствовал или же не хотел чувствовать смятение девушки, напротив, ему даже это нравилось. Упиваясь ее красотой и молодостью, он выпрямился и поманил Настю:
- Поди-ка ко мне, душа моя.
Она покорно и безропотно подошла, все ее тело пробивала дрожжь. Старик ловко обхватил ее стан и прижался к животу, вбирая ноздрями запах духов, исходивший от девичьего сарафана. Анастасия так и стояла, не пытаясь даже оттолкнуть его от себя, убежать куда-нибудь. Она молча ждала участи, которая стала понятна для нее.
Блуждая старческими пальцами по телу красавицы, боярин приказал:
- Сбрось с себя все одеяния, дай полюбуюсь на красу твою природную.
Он думал, что Анастасия начнет плакать, упираться, звать на помощь или же спросит, где ее отец Глеб Михайлович. Однако, ему нечего было бояться: девушка покорно скинула сарафан, расстегнула пуговицы на шелковой рубахе, сняла легкие сапожки на высоком каблучке и оставила их в сторону. Глядя на нее, на то, как она то выпрямлялась, то наклонялась, Симеон Тимофеевич пришел в восторг, много девиц было у него, на такой прелестнице еще не видели его очи. Анастасия смотрела на него сверху вниз, старик продолжал сидеть. Он заметил, как вся ее сущность, все мышцы ее дернулись, холодок пробежал по мягкой девичьей коже.
- Подойди ко мне, лапа моя, - тихо промолвил Симеон и прямо таки схватил девушку в свои крепкие объятия.
Анастасия стояла в нерешительности, полуприкрытыми глазами она видела, как боярин зачарованно оглядывал каждую частицу ее тела, с каким вожделением гладил ее очаровательные формы, и от этих прикосновений она вся горела. Симеон долго блуждал пальцами по стройным девичьим ножкам, мял в ладонях упругую белоснежную грудь, которую ночью успел попробовать на вкус, гладил ее живот и бедра, а красавица так и стояла в ореоле длинных волос, чьи концы лежали на полу.
- Тебе холодно? – ласково поинтересовался боярин, перейдя на шепот.
- Немного, - также шепотом вторила ему Анастасия, погруженная в полузабытье.
- Сейчас ты испытаешь жар, который разгонит твою кровь по венам! – возбужденно проговорил старик и стал с неистовой силой, громко причмокивая, целовать ее прелести.
Красавице нравились его ласки, она хотя бы в этот миг чувствовала себя поистинне счастливой. Она пылко прижимала голову старика к себе, а тот пробовал на вкус ее соки, ее женскую тайну, которая до этого была сокрыта для всех. Девушка улыбалась, едва сдерживая смех, ибо жесткая колючая борода Симеона щекотала и колола ее нежную кожу, такую тонкую и белую, что при свете можно заметить на ней тонкие синие жилки.
Утолив первую бурю страсти, старик усадил Анастасию к себе на колени, ее перси уперлись ему в лицо. Не долго думая, старик схватил ртом одну из грудей и сжал со всей силой зубами. Боль пронзила все тело девицы. Вскочив с криком, она испуганно взглянула на Симеона, в ее глазах читался ужас. Одной рукой красавица зажимала сосок на левой груди, на нем виднелись окровавленные следы, оставленные зубами.
- Ты чего? – удивленно воскликнул боярин, не понимая, что сделал такого.
- Больно, - жалобно, по-кошачьей промолвила Анастасия и показала то место, из которого сочилась кровь.
- Прости меня, милая моя, - искренне, с отцовским сочувствием ответил Симеон, стараясь дотронуться до того места. – Дай посмотрю... Ты присядь, я сейчас... – он быстро взял носовой платок и смочил его конец в воде, который затем приложил к укусанному месту.
Анастасия молча глядела на него, ей было приятно видеть, как он суетится вокруг нее, как пытается помочь и утешить. Одной рукой девушка пригладила его старческую руку и проговорила:
- Успокойся, более не надобно. Все прошло.
Симеону подумалось, что он ослышался. В первый миг, вздрогнув от ее слов, полных нежности и преданности, с которыми не обращалась к нему еще ни одна девица-красавица, коих у сластолюбивого боярина было много. Но кто они, те дщери холопов и сенных девок, разве могли они сравниться с образованной, прекрасной дворянской дочерью, которую полюбил он в раз по-настоящему, уступив обычной похоти в его душе поистинне неземным чувством.
Александру было неведомо чувство упоения и неги, поэтические мысли и светлые мечты, от которых замирало сердце, а душа наполнялась неизъяснимой нежностью. Но сейчас юношу словно подменили. В последнее время он слонялся по дому, гулял на подворье и всегда, всегда, когда выпадала такая возможность, поднимал очи к небу и радостно улыбался, с упоением вспоминая ту первую ночь в саду, проведенной подле наилюбимейшей. С тех пор прошло немного времени, а воспоминания а пережитых чувствах все еще витали в голове молодого человека, словно это произошло накануне. В носу до сей поры витал запах духов Настеньки, ощущалось прикосновение ее тела, таившее в себе множество прекрасных, нераскрытых тайн, а нежный голосок прекрасной девы звенел в ушах словно музыка, прекрасная музыка а любви.
Александр с нетерпением дождался отъезда родителей вместе со старшим братом, которого увезли на сватовство, не спросив на то его разрешения. Никита Федорович, не питавший к старшему отпрыску глубокие чувства, не стал спрашивать Андрея, кто же люб ему и какую девицу тому хотелось заполучить в жены. Единственная только Марфа Егоровна хотела было воспротивиться воли мужа, уговорить дать шанс и старшему сыну жениться по любви, но князь как стукнул кулаком по столу, благо, не по лицу надоевшей женушки, да как вскрикнет:
- Почто мне, дожившего до седин, идти на поводу сосунков несмышленных? Тебе, баба, не надобно нос совать в дела мирские. Родила сыновей, взростила и успокойся, теперь пришла моя очередь глядеть за ними!
Княгиня ничего не ответила, лишь украдкой смахнула слезы и ушла в свою горницу, не желавшая более глядеть в лицо мужа, а тем более сына, перед которым испытывала чувство вины. Да только увидев лицо Андрея в день поездки в Москву, в дом боярина Залухова, у которого подрастала всем на зависть юная дщерь, коей только недавно исполнилось тринадцать годков, женщина тихо подошла к нему и положила пухлую ладонь на его грудь, обтянутой красным кафтаном с длинными рукавами, подпоясанный шелковым кушаком ради красоты, на ногах красовались синие сафьяновые сапоги с загнутыми носами, русая бородка аккуратно подстрижена – да такой жених всем на зависть! Марфа Егоровна долго с упоением любовалась старшим любимым сыном, а на глаза навернулись слезы – и жалко его было, и радостно оттого, что свататься едут не к худородному дворянину, как случилось с младшим, а в саму столицу белокаменную, к знатному боярину кремлевскому.
- Мама... – только и мог что сказать несчастный юноша, а в голосе звучали нотки отчаяния и укора.
- Знаю, сыне, можешь не говорить... Говорила с отцом твоим накануне, да как об стену горох. Но ты не печалься раньше времени, может быть, и девица покраше Настасьи придется да и познатнее будет.
- Да, только меня никто не спрашивает в этом доме, чего хочет мое сердце. Свыклись с моей безропотностью, - Андрей желал еще ответить что-то, но промолчал, только развернулся на каблуках и чуть ли бегом ринулся во двор, где их уже поджидал крытый возок, запряженный тройкой лошадей.
Они уехали, а Александр долго глядел им вслед, пока экипаж не скрылся из виду. Из всей челяди осталась лишь сенная девка Глаша со своим братом да Путята, всегда верный князю – глуповатый увалень, умеющий либо карать, либо щадить. Вот он-то и заподозрил, что юноша почему-то долгое время был дома, потом вышел, поправляя кафтан для верховой езды, на ногах – обычные кожаные сапоги без всяких украшений.
- Куда собрался, Александр Никитич? – спросил Путята, отрывая одной рукой стебли травы.
Молодой человек не любил, когда его расспрашивают, а тем более, те, кто стоит ниже его. Единственным человеком, пред которым он трепетал, был отец, но и даже против его воли юноша иной раз противился. Как мог какой-то порученец, даже отцовый, задавать ему вопросы, на которые он не ответил бы даже собственной матери? Подойдя вплотную к Путяте, Александр чуть помедлил, теребя в руках хлыст – уж больно хотелось дать им по безмозглой голове «медведя», да вовремя сдержался – не время сейчас с отцовыми прихвостнями лаяться.
- Почто ты баялишь, когда тебя не спрашивают? Куда я напрявляюс, то тебе знать не надобно. Дело твое малое – дом охранять да отцовы веления исполнять, а я уже не малец-отрок, у меня и своя голова на плечах есть.
Устыдив как следует «медведя», пообещав, что вдругорядь не помилует, Александр со всей резвостью, на сколько хватило ему юношеских сил, влетел в седло гнедого рысака и помчался во вес опор по улице, чуть не сшибая прохожих. За ним следом, как всегда, скакали его верные друзья детства – Иван да Богдан. Молодой человек знал точно: эти никогда не подведут его и не предадут. Выехав на стезю, поросшую мелкой желдей, молодцы-удальцы натянули поводья и остановилис. Александр был в нерешительности: куда ехать, зачем? Докамест он покинул дом, то был полностью уверен в своей правоте, теперь же, завидев вдалеке высокую крышу избы, где таилась краса очей его, в его душе зародилось сомнение – правилно ли он поступает, не опорочит ли он честь той, ради которой готов был пожертвовать всем, что есть на свете? Но и думать-размышлять он не мог, за спиной нетерпеливо дожидались Иван и Богдан, а конь неистово топтал копытами емшан.
- Гей, вперед! – воскликнул Александр, подняв десницу и стукнув савраску любя дланью.
Долго скакать не пришлось. Вскоре они остановились пред забором, который так сильно полюбился ему. Вот она, мечта, она снова рядом и ждет его. Где, где ее занавешанное оконце? Сидит ли любимая, вздыхая, или же спокойно вышивает узор на платье, напевая про себя песенку? В каких краях витает сейчас ее мечта, где обитает душа ее пречистая? Дожидается ли она любимого с замиранием сердца или же тоскует об утрате свободной жизни? Все те мысли роем промчались в голове Александра, не знавшего до сей поры, что случилось недавно здесь. Он-то думал тихонько выкрасть Настеньку свою, посадить на коня да и умчаться со своей мечтой далеко-далеко, хоть на край света, ибо ждать дня свадьбы мочи не было.
- Что мы здесь делаем? – тихим голосом прошептал над ухом Богдан.
- Дождемся ночи, а там видно будет, - молвил так же тихо Александр.
- Погодь, может, передумаешь? У тебя рачение, а нам потом головы снесут.
- Ежели боишся, поворачивай коня назад, я и сам управлюсь.
Богдан обиженно выпятил толстую нижнюю губу, желая ответить что-нибудь колкое в ответ, да окрик Ивана ободрил и того, и другого.
- Гляньте, други мои, ворота открыты.
Александр так и вздрогнул, весь напрягся. Что бы это могло значить: ежели Глеб Михайлович держит дом не на замке, то либо переехал в иное место, либо попросту отсутствует. Но где же тогда девица-краса? Уж не оставит дворянин дщерь свою одну, не таков он норовом. Вбежав на подворье следом за друзьями, Александр еще пуще напрягся, заподозрив что-то неладное: не слышно слуг. Его сердце гулко забилось, предчувствуя неладное, но больший удар в душу он получил, когда из истопки услышал крик Богдана, полный ужаса и отчаяния. Не раздумывая ни мгновения, молодой человек ринулся следом за другом, вбежал в баню и узрел разбросанные вещи, среди прочих завидев платочек женский, который зрел до этого на шейке Настеньки. Колени его подкосились, в голову ударили тысячи колокольчиков, отчего взор его помутился и ежели не подоспевший вовремя Богдан, то упал бы он на пол.
В это время Иван прохаживался по сеням, держа тонкий нож наготове, на случай нападения супостата лихого. В трапезной со стола были сброшены яства, словно кто-то опрокинул их следом за скатерью, борясь с убийцами. На полу, под иконами, лежало распростертое тело Глеба Михайловича. Иван медленно приблизился к нему и опустился на колени. Трясущимися перстами он нащупал пульс на шеи дворянина, затем приподнял голову и узрел глубокую рану у виска, от которой и скончался дворянин. Иван был так поражен увиденным, что не расслышал шаги, что доносились сзади за спиной. Юноша уже было потянулся к ножу, как услышал знакомый голос Александра:
- Он мертв?
- Да, - медленно ответил тот, - судя по запаху и ране убит второго дня.
- А есть ли еще кто-то? – Александр сейчас думал об Анастасии, со страхом перед неизбежным внутренне сжавшись в кулак.
- В горнице лежит какая-то старуха, должно быть, ее задушили внезапно.
- И больше никого? – страх закрался в душу, ему стало нечем дышать.
- Никого...
Не глядя на друзей и не призывая их на помощь, юноша выбежал во двор. Слезы застилали ему глаза, тугой комок рыданий сотряс нутро, сдавив с силой горло. В безоблачном небе весело парили ласточки, кроны деревьев ласково щекотал ветерок, а в душе бушевали бураны, все завалив тяжелым черным пеплом выженной мечты. Александр, лишившись разом сил, упал в траву и зарыдал, нигде более нет покоя ему, и даже если он умрет, то душа его неприкаянная вечно будет скитаться по забытым уголкам земли и не находить покоя. Глубоко в мыслях он даже позавидовал участи старшего брата, который ни разу никого не любил и которому было вес равно: женится ли он на суженной или же они разойдутся как в море корабли. Но что делать ему, как пережить утрату любимой? Где она, его Настенька, сейчас: на небесах в Раю или же томится в чужом доме, в закрытой горнице словно пленница безбожного татарина? Как найти ее, ту красу, ради которой он и приехал сюда?
Некий шум, донесшийся из сарая, заставил Александра подняться, позабыть хоть на секунду обрушевшееся горе. Из заваленок, среди старых бревен, он увидел светлую голову мальчугана на вид лет десяти. Мальчик громко хныкал, утирая тыльной стороной рукава вздернутый нос. Молодой человек смотрел на него словно на святого, глаза его молили о помощи сего отрока. Не долго думая, чего ждать от вестей – худого либо нет, юноша подбежал к мальчика и больно ухватил того за плечики, начал трясти.
- Кто таков? – прокричал Александр.
Мальчик испуганно отпрянул в сторону, по его глазам стало ясно, как сильно он напуган. На крик сбежались Богдан с Иваном. Они молча уставились на ребенка, который боялся что-либо сказать, только плакал и все.
- Говори, кто ты? – спросил уже спокойно Александр, сдерживая себя.
- Звать меня Егорка, холопий сын... А вы, - мальчик окинул взором троих мужчин и тихо прошептал, - а вы не обидете меня?
- Клянусь Господом Богом, не трону даже перстом, - ясно ответил ему Александр, - только скажи, поведай нам, что случилось? Где Анастасия Глебовна?
Егорка как-то странно поежил плечи и проговорил, запинаясь на каждом слове:
- Я не ведаю, что случилось, ибо не видел... Да только приехали сюда лихие дядьки, оба большие такие как великаны. Они прошли в дом и после этого поднялся шум. Глеб Михайлович что-то кричал им, потом трижды проклял, а потом все стихло... Я испугался и спрятался вот здесь в сарай, подумал, что дядьки и меня начнут искать. Но потом я расслышал крик Анастасии Глебовны, те дядьки волокли ее на руках, она отбивалась, а потом снова стало тихо...
- Ее убили? – воскликнул Александр и все его тело накрыла дрожжь, он более не мог сдерживать себя. – Ну, что ты молчишь? Ее убили, да?
Мальчик в испуге глянул на него и сжался калачиком. Прикрывая голову детскими ладонями, он закричал:
- Нет, ее не убивали. Я слышал, как один злой дядька сказал другому, что сия красна девица должна остаться целой и невредимой для... для какого-то другого дяди... Потом они сели в возок и уехали, а я здесь сидел два дня, боялся выйти...
Иван с Богданом переглянулись, потом посмотриле на своего друга, который молча встал, кинул золотую монету мальчугану и ни на кого не глядя двинулся через двор к коню. Он хотел как можно скорее убраться из этого проклятого места, не видеть больше этих высоких стен и толстого забора, и даже сад, что пленял его с той самой встречи в ночи, более не имел никакого значения.
Ехали молча. Александр не мог говорить, не мог что-либо расспрашивать. Недавняя гибель дворянской вдводы с детьми не повлияла на него так решительно, как исчезновение любви, о которой он грезил денно и нощно. Утешало лишь одно – Настасья жива, вот только где она сейчас? Как найти ее? Как вызволить из плена тяжкого? Чьи руки сейчас ощупывают ее стан, чьи уста касаются ее нежных губ и прелестей, кто возлежит на ее поруганном ложе, упиваясь молодостью и красотой девицы?
Ехали по дороге, петляющей змейкой по берегу реки, со всех сторон поросшей высоким камышом да низкорослым кустарником смородины. Остановились, дабы перевести дух. В голове больно раздавался стук сердца, а мысли одна чернее другой вырывалась в плач, который не слышал никто, кроме него. Богдан расстелил на траве попону и улегся, вытянув уставшие ноги, рядом с ним примостился Иван, только тот смотрел прямо перед собой на лучшего друга детства Александра, который в отличаи от них стоял на берегу реки, четко прорисовываясь на фоне предвечернего неба.
Где-то вдалеке в деревне раздались девичьи голоса, им вторили высокие мужские. Пели о любви - о той, что зарождалась в молодых сердцах, уступая место всему остальному.
Как бы не велела матушка
Мне оставаться дома-то,
Сердце мое всегда остается с милым,
Чей стан я узнаю среди тысячи других,
Чьи мысли я знаю наперед.
Наступила тишина всего лишь на миг, сразу же с другой стороны раздался сильный юношеский голос, ответивший девице-красавице:
Как бы мне долго жить,
Куплю коня златогривого,
Подтяну подпруги толстые,
Сяду на коня своего
И к любимой голубушке поскачу я,
В терем ее высокий-высокий,
Снесу я все преграды голыми руками,
Освобожу свою ненаглядную
От пристального родительского ока,
Посажу ее на коня своего златогривого
Подле меня на седло
И умчимся мы вместе в страну сказочную...
Александр упал лицом на мокрый песок, мелкая рябь весело заиграла его русыми кудрями. Он ничего не замечал, лишь песня эта наперед въелась в душу, в голову, в сердце, не отпуская. И чем дольше пели крестьянские девицы и юноши, тем горче становилось ему: хотел он посадить на коня своего подле себя лебедушку свою, голубицу ненаглядную Анастасию, вызволить ее из плена родительского да и жить с ней долго и счастливо, а теперь все эти мечты развеялись в прах в единый миг, ничего больше не осталось да и не за чем стало существовать. Нет, не будет он долго убиваться, возьмет с собой добрых молодцев, сядет на коня своего и найдет ту, только лишь ради которой и живет на белом свете. Думы рождались в голове, сердцу было неспокойно, слезы бессильной ярости застилали глаза, тело то и дело вздрагивало от тихих рыданий - такого Александра еще никто не видел. Поднявшись на ноги, молодой человек еще какое-то время окидывал взглядом здешние места, очаровывающие своей дивной красотой, а затем тяжелой поступью, словно на его ноги были одеты кандалы, направился к коню, мирно стоящего подле высокой раскидистой ивы.
- Поехали скорее домой, мне нехорошо, - только и проговорил он своим друзьям.
Солнце медленно опускалось за горизонт, осветив лучами трех
всадников.
***
Роман Филиппович, некогда служивый муж, изгнанный за блуд и лиходейство, парился в баньке. В округе стояла темная ночь, даже звезд на небе не было. Такое время он любил: никто не мешает, все спокойно. Блаженно уперевшись спиной к стене, он полил раскаленные камни квасом, от них поднялся кисловатый пар, щекотавший ноздри. О содеянном мужчина не думал, мало ли девок перетаскал он вместе с иными лиходеями купцам заморским да людям высокого звания. Иной раз и сам мог позариться на какую-нибудь красну девицу, да только после утехи надоедала она ему и он передавал ее другим. Каждый раз, входя в красавицу, Роман мечтал о чем-то новом, о каких-то неведомых до этого чувств, но ощущая красу плотью, он осознавал, что ничего особенного не происходит, тоже самое было и с той и другой, вот потому-то он и не был женат ни разу.
Стеганув себя березовым веником, Роман Филиппович открыл глаза и прислушался: в предбаннике раздался шерох, затем чьи-то шаги. Тут же дверь отворилась и на пороге предстала молодая женщина с черными распущенными до талии волосами. Одетая в тонкую белоснежную рубаху, женщина не решалась ее снимать, не за этим пришла она сюда.
- Оленька, чего тебе надобно? - как-то жалобно, с боязнью промолвил Роман.
Женщина усмехнулась и уселась на скамью, расставив руки в стороны, дабы он не смог усеться рядом.
- Неужто я обязана извещать тебя о своем приходе, ты чай не царь-государь, или же тебе несносно видеть меня?
-Что ты? Что ты? Как могу я запретить красавице своей приходить ко мне?
- То-то же. Ты смотри у меня, - Ольга угрожающе помахала указательным пальцем, раздался звон толстых браслетов, - а не то наведу на тебя хворь, забудешь как звать самого себя.
Роман Филиппович покорно опустился у ног возлюбленной, его глаза вожделенно глядели на нее в упор. Он боялся ее, свою Оленьку, известную в округе ведьму и чародейку. Когда-то лет семь назад она помогла извести одного человека, и теперь в замен требовала полного подчинения своей воли, а он был очарован ее яркой, дерзкой красотой, что-то нерусское преобладало в этом загадочном черноглазом личике.
- Я пришла поговорить с тобой, - чародейка Ольга мотнула головой, черные густые локоны рассыпались по плечам, - ты, говорят, украл некую девицу из благородной семьи, так ли это?
Роман Филиппович испугался: кто мог прознать об этом? Ежели молва о содеянном разнесется по округе, не сносить ему голову, если раньше Александр, сын Тащеевых, не расквитается с ним. Немного обескураженный, он поинтересовался:
- Откуда ты узнала? Кто еще мог знать?
Чародейку позабавил его страх: так тебе и надо! Вслух же сказала:
- Успокойся, голубчик мой ненаглядный, сокол мой сокровенный. Никто, кроме тебя, Алексея Елизаровича и меня об этом не знают, так что будь спокоен... до поры до времени...
- Откуда тебе это ведомо? - не унимался лиходей-разбойник.
- Я женщина, но я также и ведьма. Карты открыли мне тайну. Как видишь, твои деяния и мысли не могут оставаться лишь твоими, я же о них знаю все.
- Но... ты не расскажешь об этом никому? - все вопрошал и вопрошал ее Роман, по его спине пробежал холодок, ибо он боялся Ольгу сильнее, нежели царских стрельцов и опричников вместе взятых.
Чародейка рассмеялась каким-то злорадным, нехорошим смехом, затем опустила голову к лицу любимого и шепотом, похожий на змеиный, ответила:
- Мне не за чем говорить о тебе правду людям, ты же знаешь: пока ты в силе, хорошо мне. Но не это меня сейчас волнует, я знаю тебя: на хорошие поступки ты не горазд, душенка твоя такая подлая, скользкая.
- Ну-ну, не заговаривайся, - пригрозил ей Роман, уязвленный в собственной гордыне.
- Я буду говорить то, что хочу, и никто: ни ты, и иной человек не посмеете мне в этом мешать. Ежели захочу, и тебя со свету сведу, так что держись за меня и не зли.
- Так, чего же ты хочешь от меня сейчас?
- Хочу узнать, не приглянулась ли тебе та девица, которую ты доставил в возке Симеону Тимофеевичу? Скажи мне, она красивее меня? Да?
Роман Филиппович сглотнул слюну, в душе радуясь тому, что женщина ревнует его. Вместо ответа он расставил ее ноги, длинная рубаха оголила их до колен. Неистово принявшись целовать ножки, он решил вместо слов доказать свою любовь действием, но чародейка оттолкнула любовника правой ногой, тот упал на спину.
- Чего толкаешься? - воскликнул он.
- Не касайся меня, пока не позволю, - злобным голосом проговорила Ольга и сдвинула ноги, прикрыв их рубахой, - отвечай, говорю, та девка лучше меня, да? Красивее, моложе? Она приглянулась тебе?
Роман Филиппович на коленях подполз к любимой и снова схватил ее ноги, прижал их к себе. Не глядя ей в лицо ответил:
- Успокойся, любимая моя, Настька не в моем вкусе, непутевая какая-то. Я люблю таких как ты: черноволосых, темноглазых, похожих на принцесс из персидских сказок.
Ольга взяла его руки, обняла за плечи, прижала к своей груди, ее губы каснулись его мокрых волос. Поглаживая их рукой, она тихо промолвила:
- Ах, непутевый ты мой лиходейчик. Испугался гнева моего, хотя знаешь, как мы любим друг друга. Ты не волнуйся, знаю я, как привязан ты ко мне, до самой смерти будем вместе. Забудь обо всем, ничего более не значимо. Ничего.
Последние слова ее потонули в потоке тумана и Роман Филиппович не заметил, как погрузился в сон.
***
Гостили у Залуховых несколько дней. Москва встретила гостей с шумом и звоном, в городе было совсем не то, что в Земщине: улицы плотно забиты народом, всюду шум да гам, купцы заморские со своими диковинными товарами, разноголосая речь, начиная от родной русской и до далекой итальянской заполняла торговые ряды. Да и сами жители столицы одеты более ярко, богато, смотрят на остальных горделиво.
В церквях да в храмах читаются благословения в честь государя Ивана Четвертого, приезд которого ожидается со дня на день. Площади, а в особенности Лобное место да подворье царского дворца плотными полукольцами охранялись стрельцами в красных кафтанах с пищалями наперевес, каждого подозрительного: бродягу, пьяницу сразу же хватали в цепкие руки и отводили в городскую темницу, где подвергали допросу: откуда, чего надобно, почему слоняется без дела? Сие излишняя подозрительность приводила к стычкам между до зубов вооруженной охраной и теми, у кого не было ничего, кроме жалкого рубища да грязных рук.
Никита Федорович ненавидел Москву всеми фибрами души, для него городская толчея, суета было чем-то невероятным и подозрительным, куда лучше жить где-нибудь вдалеке ото всех, просыпаться под пение птиц и засыпать под треск цикад. Вот потому-то князь и не выходил за пределы ворот боярина Залухова - дальнего родственника Малюты Скуратова. Его дом, точнее терем, не входил ни в какое сравнение с домом Тащеева Никиты Федоровича. Сие хоромы поражали высотой потолков, красотой изранцовых печей да резными столбами. Марфа Егоровна воздела руки пред иконами и поблагодарила Бога за щедрый дар - сродниться с московским князем, да еще таким богатым. Лишь один Андрей все также оставался хмурым словно туча: ни хорошее приданное, ни княжеская юная дочь не прельщали его - все то было ничто для него, ибо в глубине душы он презерал обычай жениться по воле родительской.
В первый же день знакомства с будущим тестем молодой человек повел себя если не подло, то неверно. Когда все уселись в большой комнате, дабы лицезреть невесту, Андрей даже глаз не поднял на родителей девушки, не проговорил ни единого слова. Князя Залухова немного задело сие поведение будущего зятя, но в конце концов он сослался на одном - юноша еще неопытен в своей молодости и просто расстерялся либо стесняется, а это первый признак богобоязности. Тогда хоязин терема решил призвать свою дочь Елену. Девушка вошла спустилась из своей горнице, держась за руку матери, ее юное, по- детски округлые щечки залились смущенным румянцем, когда ее глаза заметили незнакомых людей. Никита Федорович и Марфа Егоровна одобрительно улыбнулись - девица им понравилась и внешне, и благородными манерами столичной барышни (не чета провинциальной Анастасии). Андрей же лишь на миг поднял очи и этого было достаточно, дабы его сердце осознало, что Елена ему не нравится. У девушки было круглое, немного скуластое лицо, говорящее о предках-татарах, большие темно-зеленые глаза под широкими бровями, каштановые волосы, заплетенные в тугую по пояс косу. Девица плотно упиралась обутыми ножками в пол и был заметен во всех ее невольных движениях, хитром взгляде неутомимый, крутой норов - с такой хлопот не оберешься, если быть кротким, а стать мужем-тираном как отец Андрей никогда не хотел. Нет, мелькнуло в голове у молодого человека, не бывать свадьбе, и пусть отец хоть на дыбы вскинет, не станет портить себе жизнь в браке с нелюбимой, нежеланной девицей, пусть даже красивой и богатой. Если родители разрешили Александру найти свою возлюбленную, то пускай дадут шанс на любовь и ему, одинокому презираемому Андрею.
- Сия дщерь моя, Елена Михайловна, - услышал он голос князя Залухова, - любимица моя, умница да рукодельница, грамоте ученая, во всех делах чредимая, благородству научена. Приданное за нее дам, не поскуплюсь.
- Нам с Марфой Егоровной будет приятно принять сию красную девицу в нашу семью, и мы надеямся, что Андрей, сын наш, тоже счастлив стать мужем Елены.
Никита Федорович обернул радостное лицо к сыну, надеясь увидеть того счастливого и веселого, но встретил очи сына потупленными и грустными, словно не на сватовство приехали, а на похороны.
- Андрей, я надеюсь, тебе понравилась Елена Михайловна и ты
желаешь видеть ее своей суженной...
Но молодой человек резко встал, развернулся к выходу и, ни на кого не глядя, молча вышел вон из дома. На душе было плохо и стыдно за поступок, но иного выхода он не видел.
Хозяин, его дочь в недоумении посматривали то друг на друга, то на сватов, союз с которыми уже готовы были заключить. У Марфы Егоровны комок подступил к горлу, она не знала даже, что говорить. Лишь один Никита Федорович глянул на присутствующих и с победоносным видом, словно отправлялся на войну, проговорил:
- Все хорошо, не волнуйтесь, я сию же минуту поговорю с сыном, приведу его к рассудку.
- Никита, положди, давай я схожу... - умоляюще обратилась к нему жена, желая загладить проступок сына.
- Сиди здесь, женщина, я сам схожу за ним, найду управу, - брезгливо одернув руку из цепких пальцев давно нелюбимой Марфы Егоровны, Никита Федорович ринулся следом за сыном.
Андрей стоял в нерешительности в глубине большого сада, в его голове роились гнетущие мысли одна мучительней другой. Какое же наказание придумает для него отец: прикажет выпороть как в детстве или же вместе с верным Путятой обольет его холодной родниковой водой, пронизывающей до костей? Нет, нельзя более терпеть унижения со стороны родных, тех, кто, наоборот, должен пособлять и помогать. Одна надежда на мать, но и она уже давно не имеет права голоса в доме мужа с тех пор, как князь привел в качестве прислужницы деревенскую девку Глашу. Красивая крестьянка быстро вскружила голову стареющему господину, который все чаще и чаще ссорился с женой, спал отдельно от нее, вот потому девице не составило труда войти однажды в княжескую горницу глубокой ночью, после чего она заметно поправилась. Вот почему Андрей и решился на вражду с отцом, вот потому и сорвал сватовство своим презрительным уходом.
За спиной молодой человек услышал торопливые шаги. В глубине души он был к этому готов, но сейчас былая робость и страх перед отцом заставили его усомниться в своих силах и правильности выбора жизненного пути. Может быть, зародилось у него в голове, лучше уж покориться родительской воле, вступить в брак с богатой гордячкой и быть до конца дней несчастным. Но в этот же миг другая мысль пришла на помощь - спасительная: нет, это моя жизнь и только мне решать, какой последующий шаг нужно сделать. Андрей развернулся к Никите Федоровичу, тот глядел на старшего сына злобно, враждебно, казалось, он готов был собственными руками придушить непокорного первенца.
- Ты что делаешь, Андрей? Как посмел ты уйти из дома, ничего не сказав? Что теперь обо мне подумает князь, скажет, что дети Татищевых плохо воспитаны.
- Отец, позволь мне все объяснить... - начал было юноша, но умолк: по закону гнев отца правилен.
- Молчи, неразумный! Ты опозорил меня и мать, ты опорочил честь семьи! Подумай только, ЧТО ты наделал! Ежели молва о твоем проступке разлетится во все стороны, меня лишат должности, Глеб Михайлович разорвет помолвку с Александром и всех нас пустят по миру. Ты знаешь, кто таков князь Залухов и знаешь, что он родственник Григория Скуратова, а они шуток не понимают.
Андрею было все равно, о чем говорил отец. Для него богатство, знатное происхождение, благородство кровей не имели никакого значения. Горше было поддаться воле судьбе и жить в невидимых оковах, закованных законом и религией. В слух он ответил:
- Отец мой, если я обидел тебя, то прости меня, я не желал подорвать честь или унизить тебя. Но почему, ответь мне честно, почему ты даешь Саше все, а мне ничего? Скажи, чем я хуже его? Почему и мне нельзя выбрать невесту по зову сердца и жить с ней в любви и гармонии? Чем заслужил я такую немилость? - произнося эти слова, Андрей плакал, по его щекам текли обильные слезы от обиды.
Никиту Федоровича не тронули слова сына, более того, нарастающее раздражение поселилось в его душе, когда он понял по глазам Андрея, что тот не собирается раскаиваться и просить прощения.
- Первое время я было подумал, что разум твой помутился и совершил ты сей проступок в безумстве, в этом случае ты мог заполучить мое прощение. Но теперь я вижу, что ты нарочно сделал все это, ты не уважаешь никого, кто рядом с тобой. Ты готов бросить собственную семью в пропасть, лишь бы твоя гордость не пострадала. И еще... - князь горько усмехнулся, тяжелый груз лег на его сердце, - скажи правду, ведь ты же завидуешь родному брату.
Юноша сглотнул слюну, легкий румянец покрыл его бледные до этого щеки. Почувствовал он на своем горле невидимые руки, которые сдавливали все сильнее и сильнее его шею, по телу пробежала испарина, глаза стали почти черными. Никита Федорович заметил перемену в сыне и невольно отступил на полшага назад, словно ожидал от него сокрушительного удара. Князь вспомнил, что Андрей уже не тот маленький мальчик с робкими испуганными глазами, но взрослый человек, имеющий собственное мнение. Он видел, что юноша направился к конюшне и вывел оттуда своего коня.
- Эй, сосунок, ты куда направился? - крикнул ему вслед Никита
Федорович.
- Уеду куда-нибудь, дабы не видеть больше никого, - в ответ
раздался сильный голос Андрея.
Князь долгим, угрюмым взглядом под нависшими бровями провожал его, пока тот не скрылся за воротами. Воротившись в дом Залуховых, он лишь всплеснул руками и пожал плечами. Хозяин понял сразу сей жест и потому не стал расспрашивать что да как. Лишь одна Елена опечаленная, с понурой головой покинула комнату: что за жизнь такая - жених пришелся ей по вкусу, а тот взял да и оставил всех, даже не сказал, зачем и куда собирается.
Никита Федорович подсел к Марфе Егоровне и сурово глянул ей в лицо. Женщина поежилась под пристальном взглядом мужа, но все же промолвила шепотом:
- Где Андрей?
- Уехал, - пробубнил князь.
- Господи, да как же... ведь невеста-то хорошая...
- Это все твое воспитание, - сказал как отрезал мужчина, - знал бы я наперед, какое будущее нас ожидает, придушил бы его еще в колыбеле.
Обозленный на старшего сына и на супругу, Никита Федорович не пошел в опочивальню, отведенную для них, а остался на первом этаже, уснув прямо на скамье. Рано утром он поднял Марфу Егоровну и велел ей немедля возвращаться домой, дабы "взглянуть в глаза бесстыдной кровинушке своей и вразумить ее на путь истинный". Сам же князь порешил оставаться пока в столице до конца лета, а там видно будет: отпустит царь верных слух своих или же возденет десницу свою и укажет перстом на крамольников да мятежников.
Со стыдом в сердце и печалью в душе покинула добродетельная Марфа Егоровна Москву, которая как встречала ее приезд веселым колокольным звоном, так и провожала радостно. Невыплаканные при муже слезы застилали несчастной женщине взор, очертания городских улиц, полей и лесов расстворялись в тумане словно призраки.
***
Как хорошо было лежать вот так просто - под раскинувшимся бесскрайнем небе, наполненного мирриадами звезд! Легкий ветерок ласкал высокую траву, а та в свою очередь щекотала его щеки и разутые ступни. Андрей перевернулся на бок и вдохнул свежий прохладный воздух, что тянулся дымком вдоль речушки. Высокий камыш наклонил голову, захрустел: на поляну вышел медленным шагом стреноженный конь. Мотнув головой, он фыркнул и наклонился, дабы перед сном полакомиться еще раз сочной травкой.
Юноша глядел на четвероного друга и никак не мог разгадать его мысли: о чем тот думал - о еде ли или же предстоящей длинной дороге? Подумать только, даже конь не хочет расскрывать свою тайну перед ним, куда уж людям? И почему одним дается все, а другим ничего? Почему младшему брату дали право выбора, а ему нет? В глубине души Андрей и правда завидовал Александру, но то было иное чувство - даже не зависть, а скорее всего, ревность. Слова отца больно ранили и без того угрюмое сердце Андрея, добавив соль на рану. Поначалу ему хотелось вернуться с полупути, пасть пред родителями и невестой на колени, попросить прощение за дерзостный поступок, а вымолив его, согласно обычаю, все же подчиниться воле отца и взять в жены нелюбимую, нежеланную Елену и попытаться через длинную череду сменяющихся дней и ночей полюбить ее если не как супругу, то хотя бы как друга или сестру. Но юноша сразу отогнал эти мысли, ибо дал себе обет не сворачивать с пути, который сам избрал, а дойти до конца даже ценой собственной жизни. Единственным человеком, который всегда поддерживал его, была мать, но и она в последний миг отступила от сына, побоялась пойти наперекор злобному, безжалостному Никите Федоровичу, которого никогда в душе не любила и презирала, но, почитая традиции и веру, боялась собственных чувств, терзалась в душевной пустоте, не могла даже самой себе признаться в этом, ибо усвоила одно: "жены, повинуйтесь мужьям своим, как приличиствует в Господе". Так и живет по сей день: нечастная, запуганная отцом и мужем, старающаяся угодить всем и вся. Сыну было больно видеть, как в этим году изменилось к Марфе Егоровне даже отношения холопов, ибо понимали они лишь силу и власть, а мягкотелая женщина, пусть даже знатная барышня и супруга князя, вызывала у них чувство презрения и насмешки ("что это за княгиня, которая даже собственных служанок не гоняет по дому?")
Страх за свою жизнь, за судьбу любимой матери перевернули все его сознание. Андрей не решился возвратиться домой, где его никто не ждет и где он мог столкнуться с презрительно-выосокмерным взглядом Александра столь нелюбимого и чужого родного брата. Вот почему молодой человек свернул с главной тропы и поехал вдоль лесной рощи, боясь углубляться в чащу, где рыскали не только дикие звери, но и охотники за чужим добром. Скинув с плеч красный кафтан с золотыми пуговицами и положив его в седельную суму, Андрей остался в легкой рубахе до колен, подпоясанной кожаным ремнем: в таком виде он походил простолюдина, если не считать дорогих сафьяновых сапог да добротного тонконого коня, стоящего почти целое состояние. На его счастье, по пути встретились лишь крестьяне с косами наперевес да четыре богомольца-странника, которым он отдал три золотых.
Ночь застала Андрея далеко от сел и постоялых дворов. Пришлось почивать на земле, накрывшись кафтаном и под голову подложив собственную руку. Но как было все таки хорошо: тихо, спокойно, свободно! Сердце забилось быстрее и быстрее от необычной красоты, мир повернулся к нему светлой стороной и более не надобно бояться отца и брата, непонимание людей и строгое следование обычаям. Сейчас и здесь было все едино: шелковая трава, звездное небо, тихий плеск речных волн и стрекот цикад. Засыпая под благозвучный безмятежный мир, Андрей мечтал об одном - чтобы эта ночь никогда не кончалась.
Ночью стояла приятная прохлада, спалось куда крепче и лучше, нежели в душной горнице с маленьким оконцем под потолком. Снился сон странный, но на удивление, довольно-таки интересный: как будто стоит Андрей посреди поля, поросшего густой зеленой травой, и стоит в этом поле колодец, но какой, того не было видно. Подле колодца лежали новые сапоги красивые, с золотой вышивкой и подкова необычной формы, словно ее сделали не для коня, а потехи ради. Потом вдруг неожиданно переместился Андрей на большую площадь, где было много народу, торговые ряды, выбежал он, работая локтями, из толчеи и оказался на другом конце улицы, а там дети играют в казаки-разбойники, а посреди улицы стоит высокая церковь с золотыми куполами, а над ними, над золотыми крестами парят в воздухе белоснежные голуби необычайной красоты. Андрей вобрал в легкие воздух и распростер руки ввысь и почувствовал он, как земная твердь под ногами уходит куда-то вниз, а сам он летит над планетой, паря среди воздушных облаков в ледяной высоте. Холод сковал его члены и сон вмиг расстварился в глубинах сознания, сменившись прохладным летним утром.
Молодой человек очнулся и потянулся на земле всем своим телом. Его конь мерно щипал мокрую от росы траву и терпеливо дожидался пробуждения хозяина. Андрей улыбнулся новому дню, теплому солнцу, своему коню - всему миру, что окружал его. Конь весело запрядал ушами, потоптался по земле.
- Давно меня дожидаешься, друг мой верный? - обратился к нему юноша, словно тот понимал человеческую речь. - Ты отдохнул, поел, теперь настал черед долгого путешествия домой. Ты готов?
Конь мотнул мордой и понюхал взъерошенные волосы хозяина. Андрей ласково пригладил его гриву, коснулся короткой жесткой шерсти на лбу; сейчас конь был, пожалуй, единственным живым существом, которое искренне любило его, и молодой человек в знак верной дружбы и искренней преданности угостил животное оставшимся в его седельной суме куском хлеба.
Скакал Андрей почти целый день не потому как путь был длинным, а из-за нежелания снова оказаться с глазу на глаз с разъяренным отцом, насмешливым братом и старающей матерью. И если бы не уставший конь, то он мог бы еще и еще ехать среди полей и оврагов, вдоль лесных троп и заброшенных, оставленных когда-то ранее деревень. Но лощадь все чаще и чаще переходила на медленный шаг, боки пропитались потом. Нет, это слишком жестоко заставлять лучшего друга скакать по нехоженным тропам. Андрей натянул поводья и свернул на широкую дорогу, которая вскоре и привела его к родному дому. Еще издали заметил он высокий, до боли знакомый забор и ветви яблонь, что росли вдоль его. Приостановив бег коня, юноша огляделся вокруг, сердце его бешено колотилось. Сейчас наступал решительный момент: либо свернуть и уехать куда-нибудь, да хотя бы к двоюродному деду в Воронеж, блако старик давно овдовел, жил один в достатке - лишний рот для него не помеха, либо преодолеть страх и войти в родные стены, мужественно вытерпев побои либо брань отца. Андрей выбрал второе. На его счастье Никиты Федоровича дома не оказалось, он понял это, еще только въехав на подворье. Зато на крыльце встретила молодого человека Марфа Егоровна, по ее уставшему, бледному лицу тот понял, что женщина недовольна. Юноша подошел к матери, отвесил ей поясной поклон со взмахом руки. Женщина поцеловала сына в обе щеки, потом как-то резко отступила на два шага - показала, что хочет серъезно поговорить.
- Я думала по возвращению застать тебя дома, однако не нашла ни Сашу, ни тебя. Ну с твоим братом понятно: как всегда на охоте с друзьями, но где был ты, Андрей? Я не спала практически всю ночь, ни есть, ни пить не могла, все думы о тебе были.
- Саше можно отлучаться из дома каждый раз, а мне нет? - проговорил юноша и торопливо щабежал в дом, сбросив пыльные сапоги у дверей.
Марфа Егоровна сглотнула слюну, хотя в глубине душе ожидала нечто подобное.
- Я спрашиваю тебя не потому как желаю зла, а потому что волнуюсь за тебя.
- Я, чай, не отрок неразумный, а взрослый человек и потому могу ездить, куда и когда захочу.
Женщина прошла следом за сыноми наблюдала, как тот зачерпнул в чарку воды, полил ее на руки, затем на голову и лицо. Сбросив запыленный, пропитанный потом кафтан, он бросил его на скамью и поднялся в свою опочивальню, где просто улегся на кровать и уставился невидящими глазами в потолок, прорезанный глубокими тенями деревьев. Марфа Егоровна робко вошла в комнату, однако подходить близко к сыну не решалась: вдруг прогонит? Вслух же сказала:
- Я понимаю, что ты чувствуешь, Андрей, но позволь мне как твоей матери дать совет: женись на той, которую не знаешь и которую не успел полюбить, дабы ваша любовь родилась в браке, а не умерла. Ты еще слишком молод и не знаешь многое в жизни.
Андрей усмехнулся во тьму - слова матери явно позабавили его.
- Ты вышла за моего отца без любви. Счастлива ли ты теперь? - вопросил юноша и перевернулся на бок, его глаза блестели при свете мигающих свечей.
- Я счастлива, что имею таких сыновей, как ты и Саша.
- Не об этом спрашиваю тебя. Скажи мне, положа руку на сердце: ты действительно любишь отца и счастлива с ним?
Марфа Егоровна потупила взор, отвечать не хотелось. Да и что можно было сказать, ежели и так все ясно? Конечно, она никогда не питала глубоких чувств к Никите Федоровичу, жила с ним только потому, что НАДО, боялась его, но ослушаться не могла. Ни рождение сыновей, ни богатство, ни знатное происхождение не сделали ее жизнь счатливой. Так стоит ли испытывать судьбу и сына, заставляя против его воли вступать в брак с нелюбимой? Она молча подошла к Андрею, присела рядом с ним на краю, пригладила мягкой ладонью его волосы. Юноша смотрел на нее, ожидал ответа, однако услышал из ее уст иное:
- Я боюсь за тебя, сын мой. Не желаю видеть, как Никита накажет тебя за неподчинение, вот почему прошу тебя: последуй нашим традициям, не руши устои. Невеста-то совсем неплоха собой.
- Мне с ней жить, не тебе, матушка, - резко ответил Андрей, горечь его и обида росла как снежный ком и не мог он понять, как остановить преграду, что поднималась между ним и родными. Отныне, когда он так позорно сбежал из дома будущего тестя, позор ляжет на его голову и более никто не захочет иметь с Тащеевыми дело. Оставалось одно: либо покориться судьбе, как упрошала мать, либо уехать хоть на край света, куда глаза глядят, и постараться начать жить заново, среди чужих ему людей. Оглядываясь по сторонам, молодой человек понимал важность каждого последующего шага и в то же время опасался снова сделать что-нибудь не так. С ним была лишь Марфа Егоровна, но и она ничем не могла помочь.
Помедлив какое-то время, Андрей встал резко с кровати, голова шла кругом, мысли роем кружились где-то на задворках разума. Открыл сундук, достал шерстяной плащ, уложил его в седельную суму. Марфа Егоровна как увидела, замахала руками, загородила собой проход.
- Не пущу! - крикнула женщина, отталкивая сына к кровати. - Ишь чего удумал - вещи собирать! Останешься дома пока отец не приедит.
Андрей рассмеялся каким-то чужим, незнакомым для него самого голосом:
- Отца не будет все лето, прикажешь оставаться подле твоей юбки как раньше? Мне и так ставят в вину схожесть с тобою, а после всего этого вообще возненавидят. Да и чего тебе-то опасаться: с тобой будет любимец семьи Сашка.
- При чем тут Саша? Разве и не ты наш родной сын?
- Сын, да только нет мне в этом проку. Я чужой в собственной семье, - при этих словах он пристально взглянул на мать, на его красивых глазах показались слезы, - да, я действительно чужой среди вас. Никто меня здесь не понимает и не поддерживает, даже ты, которой я всю жизнь искренне доверял, оставила меня ради мужа, который давно тебя не любит.
Марфа Егоровна всплеснула полными руками, сказанные слова хлестали по ней больнее всяких розг.
- О чем ты говоришь, сын мой? Как тебе такое в голову могло прийти? Никита Федорович как-никак твой родитель, он лишь хотел как лучше... для тебя...
- Для меня, - Андрей усмехнулся: говорить, так говорить все начистоту, - для себя самого он старается, чтобы в будущем иметь прочные узы в столице, ведущие прямо в Кремлевскую Думу. А что остается мне, тебе, всем остальным? Правильно: покорно подчиняться. Даже холопка Глашка поглядывает на тебя свысока, потому как обласкана отцом. Ты погляди-погляди, через месяц-другой разрешится от бремени сия блудница вторым моим братом и будет вместе с ним главенствовать дома, а тебя отошлют куда-нибудь прочь, в дальнее поместье отцово.
Андрей не договорил, удар по щеке обжег его лицо. От удивления и боли он отступил на полшага, прижимая к пылающей щеке ладонь. Мать стояла подле него, в ее глазах блестели злые огоньки: впервые он видел ее такой, в душе понимая, что заслужил пощечину.
- Не смей более говорить подобных слов ни обо мне, ни о твоем отце! - грозно произнесла Марфа Егоровна, сию же секунду пожелевшая о своем поступке. Ей был жаль сына, себя, даже Никиту Федоровича. Все они троем связаны неразрывными узами родства, да только узы сие не смогли до конца соединить семью, вот и к чему все это привело.
Теперь путь свободен, мать не помешает уходу из дома. Андрей спустился вниз, проходя мимо длинного стола, схватил ломоть хлеба и на ходу запрятал в суму. За ним, едва поспевая, семенила Марфа Егоровна, она искренне надеялась, что сын вот-вот остановится, передумает и останется с ней, но Андрей и не думал делать нечто подобное. Заправив штаны в высокие сапоги, он толкнул дверь и вышел на улицу, кругом стояла прохладная ночь, было тихо и спокойно. Женщина ухватила его за локоть, по ее лицу катились крупные слезы.
- Поешь хотя бы, сынок. Ты же весь день голодный ходил.
- Спасибо, - только и ответил было юноша, но в дом не вернулся.
Она видела, как Андрей запряг своего верного аргамака, как легко взлетал в седло. Останавливать его - значит еще более отворотить от семьи. Так пусть будет так. Рано или поздно вернется. Марфа Егоровна стояла посреди улицы и вглядывалась прищуренными глазами в садника, постепенно расстворявшегося в темноте, и так стояла долгое время, пока все не исчезло из виду.
С каменным сердцем и опустошенной душой вошла Марфа Егоровна в дом. Лишь помедлив на крыльце, она уставилась в сторону загона для собак. "Мамочка, мамочка, иди посмотри, наша Жужа разродилась новым пометом, кутята больно хороши", - вспомнились слова Андрея десятилетней давности.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Снег заметал следы - где, зачем? Ровна колея пошла пригоркой, затем расстворилась словно в тумане за дальним поворотом, еле виднеющегося вдали. Устало потрескивали ветви деревьев, сбрасывая снег. Пришла весна, за ней лето. За что, почему понадобились длинные зимние холода, пылающий очаг в глубине избы, ледяные окна? Вот она же: теплое солнышко, зеленая шелковая травка, голубой небосклон. В сердце разверзлась пропасть и все дурное - мысли, страхи, подозрения, в единый порыв сгинули куда-то в глубину, какую глубину - сознания ли или сновидения? Очнулся из зимней спячки народ людской словно медведь в берлоге. Поежился в весенних-летних лучах, громко зевнул и пошел на охоту. Только какова цена сей охоты: убитый заяц или же спящий младенец, что не успел сделать свой первый вдох? Казалось: не быть более миру в мире, все перевернулось кругом; там, где стояли населенные деревни, теперь заросло бурьяном и сорными травами - стало место обиталищем диких зверей и стервятников. А в столице белокаменной за семью замками что? Все хорошо? Э, нет. Глянешь в открытый сундук, а там гроши - на что жить собираетесь, господа? Пошлины поднимите, цены на товары, налоги да такие, что после мужики да бабы еще туже стянут веревками и ремнями портки, поплачут над смертельно бледными детишками, а младенец умрет на руках матери - нет молока, кормить нечем. А в царских палатах да хоромах боярских великие мира сего веселятся, приглушают слезы народа в смехе и песнях, берут мясо аль крыло гусиное, польют на нее соуса разного, приправят петрушкой и в рот - вкусно и сытно, а что мужику есть нечего, то не их заботы: холопов и так много - один помрет, десят родятся. А своих-то детишек одеть-обуть надо, да не просто так, а чтобы все позавидовали, учителей хороших найти, дабы грамоте отроков обучить, а позже, когда смысл жизни уразумеет сыночек ненаглядный, с собой в Думу взять надобно, царевым очам показать да остальным тоже, чтобы знали и думали-думали...
Еще 3 января 1965 года в Москву прибыл гонец Константин Поливанов из Александровской слободы от царя Ивана Четвертого грамотой, в которой говорилось, будто государь всея Руси отказывается от престола, снимает с себя царские регалии и шапку Мономахову. Думные бояре и дьяки стояли в нерешительности: как такое возможно, чтобы русский царь добровольно отказался от трона и власти, кто теперь станет правителем, и ежели такой приемник найдется, будет ли он править также как сам Иоан Васильевич или же падет от рук предателей и убийц, которых так ослепил золотой престол Рюриковичей?
В храмах и церквях, на папертях и на подворье разношерстный люд молил Бога о пощади, не дать пропасть народу православному, дать шанс изгладить сию вину и грех свой, защитить от супостата недоброго. Но как, кто защитит людей, ежели не будет царя, что с таким усердием ранее добивался небывалых высот не только для себя, но и страны в целом? Да, то была правда: казна опустошена Ливонской войной с Орденом за обладание побережьем Балтийского моря и походом против Крымского хана из династии Гереев. Но на то она и война: множество покалеченных, много убитых, зато каков результат. Ливонская война дала многие земли Балтии, разбив у Тирзена орденские войска, а Крымский поход позволил разорить многие крымские порта, освободив при этом многих русских пленников. И был благословен царь Иван Четвертый не только владыками, то и всеми православными!
Но в феврале 1565 года царь-батюшка вновь вернулся на благо народа в столицу и объявил люди и вассалам, что вновь принимает на себя правление, но не ради себя, а лишь об опеке Руси всетерпимой от рук поганных изменников, сеящих метяжи и раздоры по стране, убивать сих тятей, лишать имущества, налагать опалу. И вот тогда-то и учредилась опричнина - кровавое время, дикое, лихое. И много-много невинной крови пролилось за малый период, а сколько прольется еще, того один Бог ведает.
***
Улицы столицы были заполнены народом, среди толпы выделялись пришлые крестьяне, что желали воотчию, хоть одним глазком, узреть государя всея Руси, возвращавшегося вместе с молодой супругой в кремлевский дворец после длительного отдыха в одном из своих поместий. Еще с раннего утра торговые ряды, улицы и площади были оцеплены стрелецкими отрядами в красных кафтанах, сотни холопских рук вычистили дороги от пыли и грязи, дабы ноги государя ступили на чистые бревенчатые мостовые. Разношерстный люд, все еще заспанный, выплыл на улицы в предрассветном тумане, дабы занять первые ряды. Среди толпы, между ногами, пробежал маленький мальчик в худо-бедно одетой рубахе до колен, дырявых портках и лаптях, в его маленькой руке была зажата булка, и когда мальчонка выбежал к самому краю, двое по виду богатых горожан отпихнули отрока и встали в первый ряд, довольные своей значимостью и богатыми кафтанами с причудливой вышивкой. Мальчик же при падении поцарапал коленки и локти, где-то в толпе потерялась его булка, прицепившаяся уже к какой-нибудь подошве. Мальчик заплакал, но не долго - сильные женские руки подхватили его, прижали к груди, мягкие ладони пригладили взъерошенные золотые волосенки, а ласковый голос, такой знакомый и родной, прошептал:
- Больше не убегай, мой родной, иначе ты потеряешься.
- Булочка, там моя булочка, - ребенок задрыгал ногами, пытаясь вырваться из рук матери, дабы найти пропажу, но женщина поцеловала сына в щеку и ласково проговорила:
- Не плачь, сыночек, дома я еще испеку тебе много таких булочек, а сейчас давай займем места, а иначе соберется много народа и ты не сможешь узреть нашего царя-батюшку, солнышко наше пресветлое.
И мать с сыном на руках расстворились в толпе, благо, московские улицы уже заполнились сотнями горожанами.
Ворота, в которые въедет царская процессия, распахнулись. Стрельцы с пищалами наперевес заняли свои места, выставившись в ряд словно истуканы. И здесь, и там запалили пушки, и стая птиц с криками ужаса взметнулась ввысь. Ударил колокол главного храма, за ним, вторя радостным звоном, прозвенели другие, меньшие, и тут отовсюду раздался всеобщий колокольный звон: десятки храмов и церквей огласили Москву радостным звоном, заставившем собравшихся враз перекреститься на возвышающиеся золотые кресты на куполах.
Первыми в ворота в столицу вошли рослые как наподбор, стрельцы из личной охраны царя, вооруженные до зубов, копья яростно блестели на солнце. За охраной большой плотной колонной владыки в златотканных одеяниях, позади них, над толпой, плыли хоругви и иконы. Народ неистово крестился, прося благословение на долгие лета. За храмовой процессией въехали царские сани, со всех сторон окруженные боярами в высоких шапках, дьяки, столичные дворяне, дети боярские. Простой люд вытянул руки вперед, словно желая коснуться государя хотя бы одним мизинцем. Матери высоко вздымали детей на руках и кричали: "Смотри, мое сокровище, вот он истинный царь-батюшка наш, благословение на земле русской. Вглядись в него!"
Государь Всея Руси, Иван Четвертый, сын бывшего царя Василия Ивановича, был еще молодым тридцатипятилетним мужчиной высокого роста, плотного телосложения, в его чертах сквозили резкость и суровость: большие синие глаза глядели мрачно и злобно, орлиный нос дополнял гнетущее выражение красивого царского обличия, темно-рыжие волосы были густы и немного волнистые - сей облик являл благородное происхождение и свидетельствовало о древнем роде Рюриковичей. Рядом с царем восседала с победоносным видом молодая царица Мария Темрюковна, дочь кабардинского князя. На ее голове была плотно повязана тонкая белая шаль с золотой оконтовкой по краям, царская корона туго стягивала обручем лоб, на плечи с сего обруча ниспадали яхотновые нити, звеневшие в такт движению саней. Посматривала гордая царица на люд высокомерным взглядом, полным презрения и ненавистью к русским православным. Крещенная лишь перед свадьбой, Мария Темрюковна до сих пор оставалась чужой для них, как и они для нее; поговаривали даже, будто и опричнина ее рук дела, недаром Иван Васильевич по ночам, тайно, прислушивался к ее советам.
Царская процессия медленно, но верно, приехала к Успенскому собору, где уже с паперти и выше расстилался персидский ковер. Иван Васильевич встал на ноги, локтями он твердо упирался о руки верных бояр, которые пронесли государя по ступеням к высокой резной арке, там дожидались его прихода митрополит Афанасий с молодыми послушниками, в чьих руках развивались хоругви и блестели иконы в золотой оправе. Царь встал подле митрополита и получил его благословение, на царской голове красовалась, сияла драгоценными каменьями шапка Мономаха, на груди висели герб и большой золотой крест - символ православного единства. Рядом с государем, чуть в стороне, стояла и царица, с гордым видом осматривающая собравшуюся толпу бояр, стрельцов, рындов, чуть поотдаль - простолюдинов. Несколько перекошенных от проказы богомольцев стали пробираться к паперти, их тут же нещадно толкнули стрельцы и те попадали на земь. Иван Васильевич грозно взглянул на юродивых и нищих, брезгливо сморщился и перевел взгляд на митрополита. Афанасий чуть качнул головой, его светлые глаза излучали мир и спокойствие, как бы говоря: помоги, ты же великий самодержец. Государь дал знак рукой, ту же из ниоткуда появились молодые люди с корзинами, из которых в трясущиеся руки прокаженных посыпались серебряных монеты - просящиеся ринулись на земь, хватали кто сколько успел, затем проворно затолкали благодать в карманы и низко склонились перед образом царя, выкрикивая: "Будь благословен, царь- батюшка, кормилец наш!" Иван Васильевич дал знак убрать чернь с подворья собора, стрельцы, дождавшись приказа, с радостью заработали кнутами; вскоре никого не осталось, кто мог бы омрачить светлые очи великого государя.
Поотдаль, как бы балансируя между народом и собой, стояли опричники в черных одеяниях, их головы скрывали большие капюшоны, только редкие люди знали, кто был среди них. Александр стоял подле отца тоже во всем черном - теперь его путь свернул на другую тропу - на тропу отца. Никита Федорович радостно откликнулся на зов сына и потому в тот же день, когда тот воротился в Москву на взмыленном коне, принял его к себе. Молодой человек поблагодарил отца, однако не сказал, почему именно он принял решение стать опричником - вовсем не из-за близости к деснице царя и не из-за буйного неспокойного характера, вовсе нет. Влекло юношу иное: безудержная потерянная любовь стала решительным шагом к перемене в жизни. Надеясь хоть в столице зацепиться за нить, что привела бы его к любимой Настасье, Александр не отступился бы ни пред какими трудностями: хоть из-под земли достал бы подлеца, смешвего покушиться на честь и красоту избранницы его. Ненаглядная снилась ему каждую ночь, каждую минуту своего бодровствования он думал о ней, мечтал увидеть снова не в сновидениях, а наяву. Проезжая ли по улицам города, стоя средь толпы, всегда его глаза устремлялись к девушкам и женам, отличавшимися высокой статной фигурой и длинными волосами. Александр вглядывался в их лица, надеясь увидеть несравненное свое, но каждый раз натыкался на чужие глаза - будь та красавицей либо уродиной, не прельщала его иная внешность, не влекла иная красота - только одна Настенька оставалась в его несчастном сердце живительным глотком. На секунду оторвавшись от собственных мыслей, Александр осмотрелся вокруг, увидел, какие люди его окружали: здесь был и глава опричнины сам Григорий Малюта-Скуратов - гроза всего русского народа - невысокий, плотный, с темно-рыжей бородой; особняком стояли два отпрыска Басмановых - Алексей Данилович и Федор Алексеевич - отец и сын - оба рослые, широкоплечие, черноволосые красавцы; был здесь и Киреев Андрей Олегович, и Милославский Федор Васильевич, и Хворостинин Дмитрий Иванович, и Иванов Стахей и многие-многие другие. Никита Федорович же, слушавший в полуха речь митрополита, все время пытался приблизиться к Малюте-Скуратову, заглядывал тому просяще в глаза, словно пытался загладить вину за старшего сына, который бесцеремонным образом отверг руку и сердце Елены, после чего бесследно исчез вот уже третьего дня, и никто не знал, где он сейчас. Марфа Егоровна, опечаленная бегством сына, писала и писала супругу в Москву, но тот даже не читая писем, рвал их в клочья и бросал бумагу в огонь - уж сильно был зол на жену за то, что не доглядела за отпрыском своим.
- Ничего, старая ведьма, - твердил он себе под нос, теребя в руках очередное послание Марфы Егоровны, - доберусь и до Андрея, и до тебя: до всех доберусь, только дайте мне время!
А младший Александр все смотрел и смотрел ту на одну, ту на другую и не видел среди них Настеньки. Мельком лишь единожды взглянул на царскую супругу, узрел ее лицо под длинными бусинами: большие черные глаза, дугообразные широкие как смоль брови, хищный закрученный на конце нос, плотно сжатые алые губы - всем она не пригляделась юноше, который не мог понять: что нашел государь в этой не столь красивой, злобной женщине, как могла она завлечь хладнокровного самодержца в свои сети, коль на Руси водятся такие красавицы, что на всем свете не сыскать. Вспомнилось ему первая супруга царя - красавица Анастасия (тоже Настенька) Романовна, которую отравили тайные недруги царя, и сердцу стало еще горще: как могла горянка после красы русской стать царицей, ежели краса первой не для очей русского мужа? А имя "Анастасия" врезалась с его голову с еще большей силой.
***
На полях и огородах поднялись первые, еще зеленые, ростки семян, брошенных весной во влажную, темную землю. Теперь на некогда неприветливых пустошах, раскинувшихся вдоль дорог и холмов, заалел пушистый ковер пшеницы, ржи, гороха, капусты, свеклы. Поднялся урожай - хорошо, теперь оставалось рыхлить землю, поливать да молиться Богу, дабы холодные дожди, град либо засуха не погубили то, что с таким трудом доставалось русским людям. Единственным человеком, до которого заботы простого крестьянского люда, были далеки, оставалась Марфа Егоровна, по-видимому, совсем опечаленная сыновьями: один поступил на службу в опричнину, другой совсем пропал. Прошло почти тридцать дней, а Андрея все не было и не было. Совсем истосковалось сердце матери, совсем опечалилась она, будто не было для нее ничего важнее, нежели судьба без вести пропавшего первенца. Ходила княгиня целыми днями из угла в угол, садилась подле оконца и печально вздыхала. Сарафан, который она два месяца назад, принялась шить, теперь лежал в сундуке вместе с пяльцами и бисером - ничего не хотелось делать. По вечерам выходила на улицу, вглядывалась в темноту на тот поворот, за которым некогда исчез Андрей, тогда тоже стояла темнота, а в небе тускло светил растущий месяц. Ночами, ворочаясь на подушке, Марфа Егоровна кручинилась о судьбе-судьбинушке: все ее покинули, бросили одну в неприветливом Подмосковье - супруг на службе, Александр за ним как хвост - проявился-таки буйный характер отцова, а старший любимый, на которого возлагала столько надежд попросту уехал куда глаза глядят, даже не сказал, куда направляется, зачем, а она так и не простилась с ним по-хорошему, оттого и жгло ее чувство тревоги. Ко всему прочему авторитет ее как хозяйки дома пошатнулся: холопье кланялись ей в ноги, а за глаза посмеивались, сенная девка Глашка не скрывала растущего живота и словно в насмешку ходила по двору с поднятой головой, гордо посматривала на княгину, отчего та пуще прежнего возненавидела ее. Каждый раз, как только девица входила в горницу, Марфа Егровна еле сдерживалась, хотя желала кинуться и выцарапать глаза сей бесстыднице, в душе осознавая ее явное превосходство. Молодая, свежая, с розовыми щеками, большими ясными глазами, толстой упругой косой до лопаток, Глаша влюбила в себя весь двор. Конюх, двое слуг, Путята - все они бросали страстные взгляды на красну девицу. О чем можно говорить, когда сам князь ночами тайно приглашал девицу в свою опочивальню, любя ее нежно и страстно, испытывая к ней чувства, что никогда не питал к жене. А княгиня ревновала и плакала, обижалась и ненавидела, в глубине души боясь, что в скором времени Глаша займет место хозяйки, а ее, Марфу Егоровну, Никита Федорович отправит под любым предлогом в монастырь куда-нибудь на север, откуда назад она уже не выберется.
Удостоверившись, что Глаша понесла, Марфа Егоровна тут же написала письмо мужу, позже пожалев об этом: князь не только встал на сторону холопки, но еще прислал грозного Путяту приглядывать за княгиней, дабы та тайком не удушила девицу или же не подлила какого-нибудь отвару для убиения нерожденного детятки. Марфа Егоровна оказалась запертой в собственном доме словно в темнице - за каждым ее шагом приглядывал верный пес Тащеева, а Глашка пользовалась любовью князя в свою пользу, перестав даже стряпать на кухне.
"Ах, был бы сейчас Андрюша рядом, - вздыхала Марфа Егоровна, становясь по вечерам на колени пред иконой Божьей матери, - он бы нашел способ избавиться от бесстыднице и ее щенка, вместе мы бы упекли блудницу в монастырь и никакой Путята нам бы не помешал. Прошу, Господи, верни мне моего сыночка, не дай ему погибнуть в пути, защити его".
Однажды ранним утром после восхода солнца Марфа Егоровна спустилась во двор вдохнуть прохладный еще воздух. В последнее время ее мучала бессоница, оттого и выглядела княгиня старше обычного. Прохаживаясь по подворью, густо поросшего травой, она заметила Глашу, мирно сидящую на куске дерева, она беззаботно ела огурец, сорванный с хозяйского огорода, и мотала вперед-назад оголенный до колен ноги. Глядя на ее милое молодое личико, на влажный округлые пятки, на то, как та сидела и ела огурец, женщина пуще прежнего разозлилась на нее, гордость, ревность, зависть смешались в ее душе и, более не сдерживая себя, Марфа Егоровна приблизилась к ней и силой кулака вышибла огурец из ее рук.
- Как смеешь ты, холопское отродье, рвать овощи из моего огорода, кто позволил тебе сие?
Глаша кубарем скатилась к земле, было видно, что ей тяжело с большим животом, но она все же опустилась к ногам хозяйки, ее руки дрожали от страха.
- Прости, княгиня, это больше не повторится.
Марфа Егоровна смотрела на ее широкую склоненную спину, плотно обтягиваемой сарафаном, каштановые волосы, сбившиеся под платком, и ей вдруг захотелось взять хворостинку и выхлестать до крови эту блудницу, но гордость властной княгини взяла вверх - не станет она опускаться до такого, не подаст вида, что ее волнует присутствие сенной девицы. Вместо этого она приподняла носком сапога подбородок Глаши и прошептала:
- Ты забыла кто ты и где твое место, я же напомню: ты моя служанка, а я твоя госпожа и мне ты обязана подчиняться без лишних слов и не смотреть мне в лицо, а опускать глаза в пол, ибо ты не благородного происхождения. Смотри у меня, ежели еще раз увижу тебя на моем огороде, вдругорядь не помилую - отправлю в девичьий монастырь и дитя не станет в этом преградой, а на милость князя не расчитывай - много ли у него молодок.
С этими словами Марфа Егоровна развернулась и направилась к дому, ощущая за спиной озлобленный взгляд Глаши. Господи, да разве жалко ей несчастный огурец - да пусть едят хоть все, не в этом суть, да только не хотелось, чтобы не ее дитя, но мужа, стал преградой для Андрея и Александра, который, ежели будет признан Никитой Федоровичем, вступит по смерти родителя наследником, тогда сыновьям княгиня достанется не половина, но четверть земель князя. Вот почему и грустила Марфа Егровна, не желая мириться с этим.
***
Южные украинские степи прорезали голубые воды Днестра. И тут и там, на сколько хватало глаз, раскинулись зеленые плоские равнины, а по другую сторону реки возвышались пологие низкие горы, по склону прорезанные трещинами. Где-то вдалеке виднелись низенькие крыши хуторов, но никого живого рядом не было. Волны Днестра мелкой рябью накатывали на песчаный берег, омывая копыта умирающего коня, который медленно дышал, угасая при свете дня. Подле него, поджав под себя ноги, сидел исхудавший, с загорелым лицом Андрей. Вот уж как месяц покинул он родимый край и пустился сам не зная куда. Блуждая днями и ночами нехоженными тропами, сторонясь главных дорог, ему удавалось преодолеть стрелецкие заставы у городских крепостей, бездомных бродяг и разбойников, что рыскали по лесам и заброшенным селам. Так, пядь за пядью, добрался юноша до польско-литовской границы, вошел незамеченным на земли бывшей Киевской Руси, которая была главным оплотом русского народа со столицей Киевом. Ныне же те времена бесследно прошли, на место русских православных Украйной завладели шляхтичи-католики, а в крымских степях хозяйничили, занимаясь разбоем, татары, верно поддерживаемые Османской империей. С тех пор украинский народ лихо натерпелся и от поляков, желающих искоренить на здешних землях православие, и от набегов татар, оставляющих после себя соженные дома, зарубленных стариков да малых деток, мужчин и молодых женщин да девиц уводили к себе в полон, а там уж думали: оставить рабов себе или же продать туркам. И много православных людей без вести пропали в чужоземных далях, много их осело на земле оттаманов, смешавшись с местным населением.
Проезжая мимо хуторов, Андрей часто видел заброшенные, покинутые вскорь домишки, теперь оставшиеся без окон и дверей. Должно быть, сельчане спасались от нехристей, хотя... Кто знает, кто мог разбойничить, нападая на ветхие лачуги крестьян. Не исключено, что это дело рук шляхты, испытывающих ненависть к любому православному - будь то русский или украинец.
Острый ум Андрея все замечал и примечал, благодаря чему ему удавалось уходить от опасностей. Одного не смог расчитать: углубившись в степь, совсем сбился с пути, конь от усталости и жажды ослаб, заносило его из стороны в сторону из-за ставшей непосильной ноши. Юноше пришлось спешиться, перекинуть седельную суму через плечо и уже самому вести верного друга вповоду. Солнце нещадно палило с небес, рот и горло пересохли от нестерпимой жажды, усталость с каждым шагом сковывала члены, конь то и дело останавливался, всхрапывал и тянул ноздрями, стараясь прочувствовать хоть какой-то живительный источник. Черные бока лоснились от пота, изо рта на пожелтевшую траву капала белая пена. Андрей жалостливо взглянул другу в глаза и пригладил его гриву, затем оторвал от полы рубахи кусок ткани и вытер вспотевший бок коня - больше он ничем не мог помочь.
Их путь продолжался более часа, пока на горизонте не показалась голубоватая полоска, окаймленная с одной стороной зелеными холмами. Конь запрядал ушами, почувствовал речную прохладу, живительную влагу. Андрей, не боясь более нападения татар либо казаков, чуть ли не силой потащил за собой уставшего, изможденного друга, надеясь вернуть ему жизненную силу.
Перейдя пологий склон, высокую по пояс траву, юноша подошел к илистому берегу, на котором оставлял скользкую тину Днестр. Молодой человек лег на живот прямо в одежде, опустил горячую голову в прохладную воду и долго так лежал, пока тело не стала бить мелкая дрожь. Напившись и наполнив флягу водой, Андрей стянул с конской спины седло, положил его на земь - пусть животина отдохнет, почувствует свободу. Конь наклонил морду к воде, стал с жадностью пить, его бока то вздувались, то вбирался. Вдруг судорога прошлась по всем мышцам животного. Вскинув голову и глянув на хозяина, конь жалобно заржал, словно простясь, и грузно рухнул на песок, вытянув ноги. Волны, накатывая на берег, нежно ласкали копыта умирающего.
Андрей подполз к другу, едва сдерживая слезы. Трясущимися руками пригладил гриву, лоб, затем приложил ладонь к тому месту, где билось сердце и долго так сидел, пока рука, жаждующая слышать стук еще долгое время, не ощутила пустоту и тишину внутри. Юноша прикрыл глаза коня и тут дал волю слезам: жалко стало единственного друга, себя, так бессмысленно поспорившего с судьбой. Нет коня - нет дороги. Возвращаться обратно домой себе дороже - на границе рыщут сотнями шайки голодных крестьян, некогда сбежавшие от хозяев в голодную пору, в лесах промышляют лиходеи, а в отчим доме поджидает разъяренный отец, вряд ли простивший поступок старшего сына. Оставалась одна надежда на мать, но и она в последнее время отдалилась от него, явно боясь гнева Никиты Федоровича.
День клонился к закату. Андрей положил голову на седло и смежил веки, сон все никак не шел к нему. Тело мертвого коня не давало покоя, тяжким грузом ложилось раскаяние от мысли, что по его вине друг простился с жизнью.
На следующий день нужно было решать, как поступить: повернуть обратно или шагать дальше куда глаза глядят, сгинуть в крымской степи, быть убитым чей-то рукой. Мысль о смерти повергла Андрея в ужас: без коня человек считай пропал. Но жажда жизни нахлынивает в тот момент, когда уже не остается никаких шансов. А вдруг придет помощь, ведь мир не без добрых людей. На его груди висит православный крест, уж в Литве, гонимой католиками, всегда примут единоверца в монастырях да избах.
Юноша думал и рассуждал, но продолжал сидеть на месте. Один неверный шаг и будешь наказан на всю жизнь. Как выбрать путь, по которому следует идти не сворачивая? Что предпринять сейчас, когда ты остался пешим, с голыми руками, единственным богатством которого оставалась изорванная одежда да дорогое седло? Андрей всмотрелся вдаль. Где-то на другом берегу, высокого вздымались меловые горы, на вершине поросшие травой. Там виднелись десятки крестьянских изб: раз есть дома, значит, можно попроситься на ночлег - кто же откажет ныне одинокому путнику. Но ноги его все также были прикованы к земле, вставать и идти куда-то не было никакого желания, а мертвый конь все никак не выходил из головы.
Из-за поворота реки выплыла крестьянская лодка, на ней сидел до черна загорелый мужчина с длинными повисшими усами и выбритой головой. Заметив одинокого юношу на берегу реки, мужик свернул в ту сторону, издали приметил, что незнакомец чужой, не свой. Долго глядел крестьянин на Андрея, потом вдруг прокричал ему на русском языке:
- Эй, молодец, конь твой мертв, пешим ты далеко не уйдешь.
Андрей смотрел сквозь себя, видел кого-то перед собой, слышал голос, но продолжал хранить молчание, ничего отвечать не хотелось. Мужик тем временем причалил к берегу, грустно взглянул на мертвого коня, пожал плечами. Юноша взглянул на него, но быстро отвел глаза. Крестьянин подошел к нему, нагнулся и указал на лодку:
- Возьми, сыне, лодченку мою. Хоть не весть какая, да только иным способом тебе не добраться далее. Куда ты путь-то направляешь?
Андрей махнул вдаль, потом обратил лицо к коню, глубоко вздохнул. Мужик понял все без слов, положил руку ему на плечо и проговорил:
- Понимаю, жалко животинку, да ничего не поделать уж. Все мы у Господа под боком ходим, да только тебе жить надо, не век же сидеть тут.
- Спасибо, - только и ответил молодой человек. Перетащив седельную суму и седло на дно лодки, оттолкнул ее от берега, сам легко запрягнул туда и весело налег на весла. Мелкая рябь разверзлась под носом лодки.
Крестьянин глядел Андрею вслед, за спиной перекрестил его по-православному и пустился в обратный путь.
***
Митрополит Афанасий в черной мешковатой рясе шел по царскому двору, усталой рукой опираясь на высокий посох. День стоял ясный, солнечный, не предвещавший ничего дурного. Афанасий огляделся по сторонам, его светлые бездонные глаза святились каким-то неземным, благословенным светом, в котором изливалась искренняя вера в Творца Всевышнего. Вокруг простирались высокие стены Кремля, уложенные красным кирпичом, по иную сторону раскинулась широкая белокаменная стена с зубчатыми бойницами, за которой виднелись кроны тополей да золотой купол храма с большим крестом на ней. Митрополит слегка улыбнулся увиденному, хотя много раз его ноги прохаживались подле этой стены; но лишь сейчас в нем родилось некое чувство, подсказывающее, что где-то далеко-далеко, за белой пустыней раскинулся в своем величии благожеланный святой град Иерусалим, обнесенный со всех сторон вот такой же стеной с такими же бойницами. И кто бы мог подумать, что на севере вырастет второй Иерусалим посреди московского государства? Душа митрополита устремилась ввысь, чувство тревоги за будущее испарилось словно туман или дымка, что окутывает землю на заре. Но что потом? Почему именно сейчас пришла мысль об Иерусалиме? Какой знак свыше хотят ему показать? Афанасий перекрестился на золотой крест, думы о Святом городе сменились страхом за судьбу православного народа, отданного в лапы супостата недоброго. Сколько раз видели его глаза кровавых убийц в черных одеяниях с отрезанными собачьими головами у седла, сколько крови пролили они за эти месяцы, сколько слез выплакали несчастные вдовы и сироты, оставшиеся без кормильца. Когда десница государя опустится, предотвращая новые беды народа? Сколько еще ждать, или же царь остановится в своих деяниях после того, как кровь дойдет до конских узд, когда с небес падет град из камней и нашлет второе кровавое пришествие с Востока, после которого долго еще будет лежать земля русская в руинах, в погорелых домах которой будут обитать лишь совы да лисицы?
Афанасий глянул на свою жилистую руку, держащую посох. Митрополит он или не митрополит? В его власти останоить казни безвинных и устремить взор царя на веру в сердце и деяния благонадежные. Иначе, как потом он посмотрит в глаза Бога, когда предстанет пред Ним на суде? Афанасий подавил стон в груди, его сердце забилось при виде Ивана Васильевича, идущего к нему в златотканных одеяниях, на груди - крест с драгоценными камнями, но взор самодержца потухший, холодный, злой, и усталость на его челе не смогли скрыть блеск золота и парчи.
Афанасий поклонился государю и благословил его. Иван Васильевич как-то недобро взглянул на него, в глубине души завидуя спокойному нраву митрополита.
- Мое величество решило принять тебя, владыка, для тайной беседы, о которой ты уведомил меня. Я готов выслушать твою просьбу, - царь говорил учтиво, даже мягче, чем обычно, хотя в каждом слове сквозили нотки нетерпения.
- Государь наш, я рад видеть тебя в добром здравии и вижу, что лишь тебе могу доверить думы, которые одолевают меня.
- Говори, мое царское величие выслушает тебя.
Государь одним взмахом десницы повелел удалиться рындам и прочим вон, дабы не было лишних ушей при их разговоре. Прохаживаясь по тропе, молодой царь и седовласый митрополит заговорили тихо, почти шепотом.
- Я несколько дней подряд обдумывал сию встречу и то, что буду говорить для величия твоего, - начал было Афанасий и разом замолкл, но Иван Васильевич разрешил ему продолжать, - сердце и душу мою тяготит скорбь об убиенных рабов Божьих, коих постигла кара несправедливая. В твоей власти, государь, ибы ты помазанник божий, остановить проливание крови без того надоба. Вспомни, государь, притчу о Каине и Авеле и что Господь сказал после сего греха: голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей. Глаза мои в последнее время слепнут от слез моих, ибо вижу я, как "истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь из точила даже до узд конских". Каждый день голоса безвинно убитых вопиют из-под земли, моля о помощи. Слышал я в ночи голос, призывающий меня остановить сие безумие на земле православной, трое суток постился я, отрекаясь от хлеба и воды, три дня и две ночи стоял я преклоненный пред образом Спасителя нашего в молитве, прося о заступничестве для народа. Государь, лишь один ты в силе на земле остановить кровавое безумие палачей в черных дьявольских одеяниях. Не для себя, но народа русского прошу я о милости твоей.
Иван Васильевич как бы с усмешкой глянул в лицо митрополита. Глаза Афанасия взывали из глубины собственной души, и такая красота светилась в этих светлых добрых очах, что царь подавил гнев свой и ответил спокойным голосом:
- Лишь за этим пришел ты, владыка? Учить меня уму-разуму?
- Не учить, но вразумить, вывести из греха на путь истинный. Пред Богом отвечаю я за сие деяния.
Царь презрительно скривил тонкие губы, образовавшиеся складки вокруг рта превратили это молодое лицо в личину старика: тяжкий груз нес он вместе со своим величием.
- Ты, митрополит, знай свое место, или же думаешь, что твой сан спасет тебя от всяческих угроз?
- Не из-за себя боюсь я, но за народ многострадальный наш православный, из покон веков попираемый супостатами иноземными. Прошу не ради собственной души, но за людей наших: останови опричнину, ибо ввергнешь ты страну в пучину бедствия.
- То ли твои эти слова, Афанасий? Доподле известно тебе будет, чтоказна разоряна войной с Ливонией, и много, много злопыхателей и иуд скрываются по городам и весям, в тайне надеясь свергнуть меня с
родительского трона. Но я, покуда жив, не допущу кровавого восстанияза моей спиной. Жигимонт польский грозится новой войной на западе,на востоке не до конца покорены малые сибирские народы, в самойМоскве, как докладывают мне верные люди, сидят проклятые предатели, в любой миг готовые встать на сторону врагов моих. Я же, царь Всея Руси Иоан Васильевич, не допущу разорения отечества моего от супостата недоброго.
- Доносчики из числа вассалов царицы иноземной злым языком своим смогут без помощи иной ввергнуть страну в пучину восстания, которого ты так боишься, государь, но тогда, если сие произойдет, никто не поможет тебе, а в это время поляки на западе и шведы на севере заберут обратно земли, которые с таким трудом досталось нам в руки. Подумай еще раз, царь мой, что дороже: некие слухи или же любовь всего народа.
- Твои уста свидетельствуют лишь о страхе пред войной, владыка. Иди отдохни и помолись. А я же устраню все преграды, что легли передо мной и тогда буду спокоен.
- Но...
- Запомни, - Иван Васильевич указательным перстом помахал в воздухе и проговорил, - власть держится на страхе и покуда буду я суров с поддаными, будет в государстве порядок. А теперь иди, более я не задерживаю тебя.
Мановением десницы государя к ним подошли с поклоном в высоких шапках рынды. Царь указал на Афанасия и приказал:
- Проводите владыку до ворот и отпустите с миром.
Афанасий перед уходом лишь мельком взглянул в лицо государя и во взгляде его читались боль и разочарование. Эх, сколько надежд лелеял он пред сией встречей, а возвращался в обитель ни с чем.
У рыночной площади, затерявшись в толпе, увидел митрополит четверо всадников с притороченной к седлам песьим головам. Прочитал мысленно молитву, но даже это не принесло ему успокоения, ибо видел он на клинках опричников следы будущей, еще не пролитой крови.
А среди всадников в черном одеянии скакал поджарый, статный Александр, глаза его горели злым огнем, а на сердце лежала тоска по без вести пропащей Анастасии, единственной, кого он любил больше жизни. Сколько дней искал он ее, сколько люда спрашивал он о ней, но никто из них так и не смог сказать, где же, в каком тереме, заточена любимая его, голуба ненаглядная, краса очей его.
***
Обнаженная Анастасия лежала подле спящего Симеона Тимофеевича и мрачно глядела в потолок. Прошел уже как месяц, а известий ни от отца, ни от Александра не было. Поначалу девушка жила в ожидании чуда, которое сможет вернуть прежнюю жизнь на круги своя, снова отчутиться в родном доме, прижаться щекой к сильной груди суженного, выплакать все слезы, что тугим комом легли на ее душу, открыть все тайны несчастного девичьего сердца, так позорно угодившего в руки преступной кары, что с каждым разом давила все тяжелее и тяжелее. Вспомнились ей первые дни в доме старого боярина, когда она, томившаяся словно птичка в золотой клетке, на утро просыпалась со слезами на глазах, тело ее сотрясали рыдания, а слова мольбы остро застревали в горле. От мыслей, что, может статься, делить ложе с Симеоном придется всю молодость, Анастасии становилось дурно и ее рвало желчью. На помощь несчастной прибегала одна лишь Ефросинья. Женщина ласково гладила красавицу по шелковистым волосам, давала пить настои из трав, доставала из сундуков новую чистую одежду, нежно украшала девушкубусами и серьгами. После очередного приступа рвоты Анастасия в ужасе догадалась, ЧТО сие могло означать и потому вместо полосканиярта спросила верную служанку:
- Фрося, отчего так муторно мне каждый божий день? Уж не думаешь ли ты, что...
Женщина как-то странно глянула на нее, в глазах читался испуг, но все же она проговорилась, хотя стоило ей это немалых сил:
- Послушай, душечка моя, краса ненаглядная, - Ефросинья присела на краешек кровати, взяла в руки конец своей косы, мяла ее, пока не успокоилась, - то, чего ты так боишься, никогда не случится, если, конечно, в тебя не войдет кто-нибудь еще.
- О чем это ты?
Фрося наклонилась у ее уху и прошептала быстро-быстро:
- Боярин наш не может иметь детей. Коль семя его было бы живым, то не нянчилась я с тобою бы сейчас, а сидела со своими отпрысками как хозяйка сего дома.
Анастасия облегченно вздохнула - то, чего она так в последнее время опасалась, не случится никогда. С тех пор она перестала бояться Симеона Тимофеевича и даже сама приблизилась к нему душой и телом. По вечерам коротая время за вышиванием, девушка с нетерпением дожидалась прихода боярина и когда до ее слуха доносился скрип открывающейся двери, она бросала работу и бежала к нему, заключала в порыве страсти в свои объятия, посыпала его голову, лицо жаркими поцелуями, сама срывала с себя всю одежду, расплетала косу и тогда они обнаженные, покрасневшие, падали на ложе, их руки переплетались, животы соприкасались и в них чувствовался огонь, который в любой момент мог поглотить любовников, испепелить их на месте. Симеон, нежно лаская устами пышные формы красавицы, ее белоснежную мягкую грудь, более не чувствовал себя негодяем и татем, напротив, теперь он точно знал, что Анастасия если не полюбила его, то сама отдалась ему в руки, сама желая их сближению. Путаясь в ее длинные волосах, он клал вспотевшую голову на ее живот и чего-то ожидал там, надеялся почувствовать что-то, что означало бы новую, еще такую крохотную, невидящую глазу жизнь. Но ничего такого не было. Вместо долгожданного старик чувствовал нежные касания возлюбленной, слышал ее страстное прерывистое дыхание и в тот момент ему становилось все равно, он желал лишь одного: чтобы этот еще один миг их любви длился бесоконечно долго, как может длиться жизнь.
В баню пригласил боярин голубицу свою лишь однажды. Тогда стоял прохладный вечер, по кровле дома стучали крупные капли дождя. Смеркалось. Первые звезды были плотно закрыты тучами. Но в бане, просторной, приятно пахнущей березовыми листьями, стоял раскаленный пар. Анастасия возлежала на верхней скамье, мокрые волосы свесились до самого пола, грудь в порыве дыхания высоко вздымалась вверх, а руки вытянуты за головой так, что видны были ложбинки подмышек. Расставленные плотные ножки красавицы согнулись в коленях, все напряглись. Симеон Тимофеевич сидел внизу, руками играл роскошными прядями, вдыхал их сладковатый аромат, время от времени целуя кончики волос. Анастасия опустила руку вниз, пальчиками почесала затылок боярина, тот весь напрягся, глянул вверх на свою сказочную принцессу и аж замер, дыхание его перехватилось. Обнаженная девица, сверкая белизной кожи, вся в распущенных волосах напоминала ему Венеру, столь чарующую и прекрасную. Старик с возделением глядел на нее, видел свою Настеньку, но она в тот миг показалась ему совсем иной, не той, что прежде, не прежней кроткой голубицей. Сейчас на него глядела сверху вниз незнакомая красивая женщина со страстным взглядом, искушенная в любви. Она поддалась всем стройным телом, в ней чувствовалась похоть. Может быть, дело в жаркой бане, а, может быть, Анастасия и правда стала иной, переродилась.
- Почему ты так испуганно глядишь на меня? - проворковала красавица и спустилась к Симеону, присела рядышком, прижала его голову к своей груди.
Ухом старик слышал стук молодого сердца, а щеками чувствовал мягкий шелк ее кожи, растеротой в мяте. И вдруг на его глаза навернулись слезы, из глубины времени он вдруг подумал о том, что где-то когда-то это было: та же баня, такая же девица краса рядом, и сидели они рядышком, любовались друг другом. Старик напряг память: когда это было, сколько лет прошло с тех пор, кто была та девица, чей образ размылся и стерся за время? И вдруг вспомнил, что ничего ранее подобного не было, а то, о чем он когда-то страстно мечтал, ныне стало явью, может быть, слишком поздно, но сбылась мечта: вот рука любимой, не призрачной, а настоящей, которую можно взять в свою ладонь, подержать, наслаждаясь ее теплом, коснуться устами ее нежных алых губ, войти в нее не прежней, но горячо желанной и такой родной. За прошедший месяц Анастасия полюбилась всему дому.Кроткая, ласковая, рассудительная девушка наполняла душу бояринанеизъяснимой нежностью. Вот почему сейчас рядом с ней он ощущалприсутствие близкого, столь знакомого человека, что казалось, будтознают они друг друга многие годы.
Ночью к ней во сне явились образы далеких, родных: отца, нянюшки, Александра - они стояли вдалеке и звали ее протяжнымиголосами, а порыв ветра поглощал слова, сказанные ими. Анастасия проснулась, когда полная луна словно солнце ярко озаряла ее горницу, и так сидела под одеялом, прижав заплаканное лицо в поджатые ноги. А под утро снился ей страшный, глубокий обвал, стояла она на краю пропасти и боялась упасть, а из глубины рвался поток грязной, илистой воды, которая закрутилась, образовав воронку, на руках девушки лежал голый пухлый младенец и плакал, а она взяла нож в руки и отрезала свои волосы, в которые завернула крохотное ледяное тельце, а ноги ее сделали несколько шагов вперед и свалилась она в пропасть без начала и конца...
Проснулась Анастасия к завтраку и блуждающим, потухшим взором вгляделась в окно: небо все еще было заволочено тучами, а в горнице стояла такая духота, что нечем было дышать. Девушка встала и расстворила ставни, поток свежего воздуха рванул в комнату, порыв ветерка приподнял край скатерти на столе. Она стояла у окна и смотрла на небо. Тоска сдавила ее сердце, из глаз крупными каплями потекли слезы, оставляя за собой тонкий след.
"Где же ты, ненаглядный мой, суженный судьбы моей печальной? Сашенька, приди ко мне, вытащи меня из той пропасти, в которую заволокла меня злая кручинушка", - прошептали ее уста тихо-тихо, произнося одну и ту же просьбу словно молитву.
А где-то на горизонте из-за туч выглянули первые за те дни лучи солнца...
***
Несколько дней плыл Андрей по течению в своей ветхой крестьянской лодченке. Поначалу, пробираясь сквозь камыши и водовороты, ему приходилось туго: нужно быть всегда на чеку, а не то перевернешься вместе со всем добром, что оставалось у него. На третий день пути, когда удалось миновать самый тяжелый этап пути, на горизонте, в степи, густо поросшей солончаком, выглянули татарские обозы. Загорелые до черноты, в малахаях и войлочных шапочках, татары приметили путника в лодке, закричали что-то на своем, присвистнули и скрылись из виду. Андрея пробрал холодный пот: уж если татары увидели чужака, то просто так не отпустят - либо возьмут в полон и продадут туркам, либо с живого кожу сдерут, а человеческим мясом накормят своих псов. Страх смерти оказался сильнее усталости. Что есть мочи юноша принялся работать веслами, стараяясь поскорее уплыть из проклятой половецкой степи.
Трое всадников на низеньких лошадях снова показались где-то неподалеку: пришли за ним, никак иначе. По степи раздался зловещий свист и возглас на непонятном языке. Андрей расширил глаза, глядя в оба. Вдруг откуда ни возьмись в борт лодки ударили две стрелы. Не долго думая, молодой человек сиганул вниз в реку и залег на дне.Течение прибило пустую лодку к камышам, под ее дно и схоронился Андрей.
Где-то сверху раздался хруст травы, примятой чьей-то обувью, потом донеслись хриплые мужские голоса. Кто-то из татар постучал по лодке, рассмеялся и заговорил с товарищами. Раздались шаги, лодказакачалась под тяжестью тел. Андрей понимал, что татары ищут его,хотят, наверное, и поклажу забрать, и ежели они это сделают, не известно, что хуже - погибнуть от рук татей или же от голода. Десницей своей юноша нащупал нательный крестик на груди, тот самый, что надели на него при крещении во младенчистве, и прошептал лишь губами: "Господи, защити раба Твоего от рук безбожных нехристей, сохрани жизнь и да пусть минует меня плен басурманский". Должно быть, его молитва исходила из глубин всего сердца и чистой души, да только татары вдруг разом отступили, ничего не взяв из лодки, уселись по коням и с гиканьем унеслись прочь. Долго еще лежал Андрей в воде, дыша через соломинку, пока не прошло достаточно времени, тогда весь мокрый, дрожащий от холода и страха, взобрался он в лодченку и поплыл дальше, держась все время береги, всего поросшего высоким камышом в три аршина высотой.
На землю тихо опустилась ночь. Новый месяц тускло поблескивал в черном небе. Звезды над головой казались так близко, что думалось, вот протянешь руку и можно взять одну, но то было ошибочное мнение - никто еще не мог подняться высоко-высоко к самим облакам и даже выше. Андрей, погруженный в думы, окидывал взглядом холмистую местность, на горизонте маячили пологие горы, по другую сторону мрачными пиками поднимался к небу сосновый лес, поселив в душе богобоязненного юноши мрачные мысли о злых духах, кикиморах ибабки Ёжки, о которых давным-давно, склонив к колыбели прекрасное молодое лицо, рассказывала горячо любимая матушка. Теперь по прошествии столько времени обида на родных расстаяла словно прошлогодний снег, оставив лишь легкую досаду и сожаление о содеянном. Ежели тогда не уехал из дому, сейчас ночевал бы не в сырой поломанной лодке, а у себя в почивальне, на теплой постели под стеганным одеялом.
Лодку вынесло к причалу - старому и полуразрушенному. Должно быть, неподалеку когда-то жили люди, теперь же гнетущая тишина нависла над украинской степью. Андрей поднялся, взвалил седельную суму и седло на плечи и поплелся куда глаза глядят, надеясь, в свете звезд найти хоть какую-нибудь тропу.
Тяжесть ноши, что болью давила на плечи, не давала шанса идти быстрее. Ноги сами привели его к дороге, петляющей мимо пролеска. Андрею стало не по себе: уж слишком зловеще, как в страшныхсказках, открылись перед ним высокие сосны, но то была единственная дорога в этой глуши. Делать было нечего. Юноша прочитал "Отче наш"и медленно, словно боясь кого-то разбудить, пошел по широкой тропе. Сквозь высокие тонкие стволы деревьев замаячили будто дурной знак осунувшиеся, потемневшие (а, может быть, так просто показалось вночи) от времени деревянные кресты: один, два... десять... двадцать.Оказалось, что пролесок этот - место для захоронения и покой христианских душ. Кладбище среди ветвей казалось старым и заброшенным судя по высокой траве, что выросла на могилах, закоторыми давно уже никто не приглядывал. Волосы на голове Андрея встали дыбом: он помнил слова матушки о том, что нельзя ходить на кладбище после полудня, а уж ночью и подавно, иначе души умерших будут не довольны. Холодный пот до костей пробил его. Юноша уже незнал, что хуже - встреча с татарами или же гнев призраков. Татары, покрайней мере, живые - из плоти и крови, а чего можно ожидать от тех,кто уснул на веки? В детстве нянька рассказывала им с Сашей, какпокойники приходили в мир живых и мучали страшными муками,изрыгали проклятия на тех, кто еще дышал под солнцем. Вспомнив все молитвы, что знал, Андрей сам того не ведая пустился бежать, словно в его руках ничего не было. Позабыв о голоде, липкой влажной одежде, усталости, он бежал что есть мочи. От каждого шороха собственных ног, от скрипа ветки, качающейся при порыве ветра, он вздрагивал как ужаленный. Над головой с гуканьем пролетела сова, задев крыльямипрядь волос одинокого человека. Юноша вскричал от ужаса, подумав, что ночная птица - это злой дух здешних мест, но птица улетела прочь, не навредив ему, должно быть, за добычей. Когда сова скрылась из виду, Андрей облегченно вздохнул и осмотрелся кругом - где-то вдалеке, за лесом, горел огонь - не волшебный, настоящий. Если есть огонь, значит, там живут люди, а где есть люди, всегда можно найти кров и хлеб, да еще узнать, что тут за место такое? Позабыв о пережитых страхах за свою жизнь, юноша пошел прямо на огонек.
Идти пришлось около часа, время от времени останавливаясь, дабы перевести дух. За лесом, у большой дороги, стояла кормча, а возле нее паслись три стреноженные лошади. Андрей осмотрелся и уже не думая ни о чем толкнул дверь. В нос ему ударил густой запах табака да дым, исходивший от прегарелого мяса. Хозяин-кормчарь рубил на большом деревянном столе свиную тушу и даже не взглянул на пришельца. В углу за длинным столом, уставленном плошками, кувшинами и кружками и сидели молодые рослые казаки с бритыми головами и черными усами. Загорелые, крепкие детины степей, по которым с таким отчаянием и задором гоняли крымских татар, теперь полулежали за скамьях, горланили пьяными голосами песни и потягивали трубки. Андрей, стараясь быть менее заметным, присел в углу, желая слиться с темнотой, но корчмарь приметил его, широко улыбнулся, показав здоровые желтые зубы, и направился к новому посетителю.
- Чего желает пан в моем доме? - мягким, хриплым голосом спросил он.
- Принеси воды да поесть чего-нибудь, - ответил Андрей и бросил свою ношу себе в ноги.
- Это сейчас, это сейчас. Светлый пан, должно быть, сильно устал и проголодался... я мигом...
- Быстрее, не отвлекайся, - раздраженно проговорил юноша, вспомнив, наконец, о своем происхождении.
Корчмарь поставил перед ним большую деревянную кружку и кувшин, полный прохладной родниковой воды. Пока новый гость утолял жажду, хозяин крикнул в другую комнату:
- Ромалия, дрянная девчонка, ну где ты пропадаешь? Готовить нужно для гостя!
В залу вошла невысокая, плотная девушка, по ее выступающим скулам и чуть раскосым глазам было видно, что она либо татарка, либо наполовину татарка. Хозяин приказал ей нарезать хлеба, овощей и поставить перед очами светлого пана. Пока Андрей утолял голод ижажду, его присутствие заметили казаки, что-то долго говорили между собой, но так и не решились подойти к нему. Богатый, хоть изодранный и грязный кафтан, благородные черты лица, манеры, присущи аристократам - все это наводило на мысль, что странник, ворвавшийсяв кормчу посреди ночи, непростой человек. Одеяние, прическа - как умосковита, но ни поломник, ни странствующий монах, ни бродяга.Ежели это знатный человек, то почему он один и где его верныесоратники и слуги? Эти вопросы задавали себе казаки, когда,рассплатившись с корчмарем, вышли на улицу.
На горизонте появилась узкая полоска красноватого цвета - занялся рассвет. В глубине фруктового сада запели жаворонки, отдохнувшие за ночь лошади весело встрепнулись при виде хозяев.
Андрей рассплатился за пищу золотым кольцом. Хозяин корчмы недоверчиво испробовал кольцо на зуб и только убедившись, что золотоне фальшивое, с благодарной улыбкой отпустил посетителя. Толькоюноша за порог, как его под локти схватили казаки и потащили за уголсарая. Андрей даже не пытался вырваться или позвать на помощь -чувствовал, что ему ничего не будет.
- Говори, - гнусаво пробасил один из казаков, рослый детина с богатырскими покатыми плечами, - где взял седло? Уж такого седла я давненько не видел, ну разве что у крымского хана.
- Кто ты такой? - спросил юношу другой казак, чуть меньше ростом первого.
Андрей перевел дух: говорить правду нужно, иначе не поверят, а эти дети превольных степей в гневе не лучше татарина.
- Я из Московии, отец мой богат да только не люб я стал ему, вот потому я здесь...
- Твои родные выгнали тебя из дому? - поинтересовался первый казак, все еще с подозрением смотревший на незнакомца.
- Нет, я сам уехал прочь из родительского дома, лучше уж скитаться по свету, чем каждый день видеть причину моих несчастий.
- За что отец не взлюбил тебя? Уж не с проста так.
- Ах, если бы вы знали отца моего, то поверили бы мне на слово. Есть у меня младший брат - как капля воды похож на родителя и образом, и характером, а я не как они - весь в матушку горемычную уродился я, отец никогда не любил ее искренним сердцем и меня за одно. Порешил насильно женить меня на дочери боярина московского, да только не приглядна девица для меня оказалась, не мог я пойти против сердца моего да возьми и отказался жениться.
- А, женишок незадачливый, понимаю тебя, у вас на Руси нравы суровы: родители сами выбирают детищу своему пару, потому и ненавидят муж с женой друг друга всю жизнь. Ну ты не волнуйся - походишь по свету, авось, и приглянется тебе та, что по сердцу твоему придется.
Андрей пожал плечами, как бы говоря: поживем, увидим. Но мысли о дорогом, серебром украшенном седле вновь заставили казаков вернуться к торгу:
- Ежели у тебя седло, где твой конь?
Юноша махнул рукой куда-то на юг, грустно потупил взор и ответил с болью в сердце:
- Умер мой верный друг по дороге, досталась плоть его зверям диким да птицам хищным, и кости его теперь растащат собаки. Ах, если бы мне знать наперед, что так случится, то не отправился бы я в далекий путь, тогда мой верный конь и по сей день был бы жив.
Казаков тронул искренний рассказ юноши о своем коне, о своем отце он не говорил с такой любовь. Может быть, и прав был он, что ушел из дома, если даже четвероногая скотина милее родных? Однако первый казак не был стольчувствительным как остальные, вопрос о стоимости седла не давала ему покоя, вот почему он перевел разговор на тему продажи:
- Вопросы твоих родных не наше дело, то лишь твое. Конь твой пал, пешим, с тяжелой ношей, далеко тебе не уйти. Я предлагаю тебе сделку: мы тебе деньги, ты нам седло. Сколько ты просишь? Даю слово - куплю при любом раскладе.
Андрей бросил на него пронзительный взгляд и как-то смущенно покраснел: ему было стыдно признаться, что он не знает цену ни товарам, ни деньгам, за свою жизнь он никогда ничего не покупал - все ему преподносилось на подносе. Но он нашел ответ:
- А за сколько бы ты сам продал его?
Казак усмехнулся, понял, что юнец не знает, какую цену назвать, вот и порешил помочь ему:
- Я собираюсь подарить это седло нашему кошевому атаману, преподнесу как дар от чистого сердца. Стыдно было бы торговаться и снижать цену за этот дар, - богатырь порылся в кармане и достал оттуда увесистый мешочек, высыпал горсть серебряных монет на ладонь и протянул их юноше, - держи, хлопец, эти деньги пригодятся тебе в дороге.
Андрей осторожно взял монеты, пальцы его тряслись: невероятно, это первые деньги, первые монеты в жизни, которые он заработал! Должно быть, сам Господь Бог послал ему этих людей в награду за лишения и страдания. С искренним сердцем благословил он казаков в дальний путь и долго еще стоял на перепутье дорог, глядя им вслед до тех пор, пока они не скрылись из виду.
***
На Лобном месте, вдоль кремлевских стен стояли вооруженные копьями и пищалями стрельцы, за ними, чуть поотдаль ближе к торговым рядам и площади, выстроились праздные зеваки, купцы заморские да прочие горожане - в основном женщины, дети и старики, отсутствующие отсиживались дома, прикрыв подушками уши, дабы не слышать крики страдания и мольбы о пощаде.
Царь Иван Васильевич в окружении рынд и верных ему опричников сидел на искусно вырезанном деревянном троне с золотой оконтовкой по краям. Вид государя был уставшим, веки отяжелевшие, губы сжаты в тонкую полоску, казалось, не тридцатилетний мужчина восседает в шамке Мономаха, но старик, осунувшийся под грузом лет. Великие думы и мысли о несправедливости мира, о злостных обманщиках и изменниках отравляли его душу и сердце. Ночами, ворочаясь в постели, он слышал голос молодой жены, повелевающий ему казнить дворян да детей боярских, мол, они и есть причина всех бед. А наутро царь вставал с раскалывающейся от боли головой, в груди щемило сердце, он приказывал открывать настеж ставни, пускал в почивальню прохладного утреннего воздуха, но страшные думы не отпускали его ни на миг, звон колоколов усиливал гнетущее состояние самодержца и, весь потный, в мокрой длинной рубахе, кидался он на слуг, выгонял супругу, требуя покоя и одиночества. Но ему, царю всея Руси, не возможно было побыть в покое: доклады верных людей тайной службы, приход мотрополита и его благословение, бояре со своими заботами - неужели государю отказано в том, что может иметь даже самый последний холоп?
Озлобленный, уставший, Иван Васильевич примерял парадные одеяния из златотканной парчи, надевал на плечи брамы, усыпанные драгоценными каменьями, на редкие волосы водружал шапку Мономаха, а в руки свои брал символы власти - скипетр и державу. Но даже держа их в руках, ощущая холодность металла, не испытывал он счастья как прежде, когда, будучи еще молодым юношей, был помазан и благословен на царство. О, тогда было совсем по-другому: в тот день радостно звенели колокола, нарядно одетые москвичи с возгласами и поклоном высыпали на улицы, дабы воотчию лицезреть нового государя, благословляли его, касались лбами земли - вот как его любили! Но прошло время: впечатления от первого дня царствования остались лишь легкой дымкой в сознании памяти, за тем последовали дни царствования, свадьба, рождение наследника, гибель любимой жены и друга - красавицы Анастасии, казнь ее убийц, повторная свадьбы на гордой горянке, война, а теперь вот подавление восстания и измены за спиной, и ни одного дня покоя.
Вот и сейчас сидит он на крыльце кремлевского дворца, слуги специально вынесли для государя стул, похожий более на трон, по правую руку сидит, сверкая украшениями, молодая жена, по левую руку - думные дьяки, позади рынды с секирами, а внизу, у самых ног простерлось людское море - народ взревел в ожидании казни, для него вид крови, предсмертные возгласы жертвы были равносильно еде и крову, без них догдашний человек не имел смысла жизни.
Привели, как поговаривают, изменников государевых - трех новгородских дворян, их руки были туго стянуты веревками сзади, волосы и бороды всклочены, в них еще остались частички соломы (с того момента, как их в клетках везли в Москву). Иван Васильевич сдвинул грозно густые брови, глаза его метали молнии, что в единый миг могли испепелить любого, кто посмотрит на него.
- Почто вы, иуды проклятые, поднялись против царя своего, коего сам Господь Бог избрал для власти на Руси? - вскричал царь и указал перстом на мятежников.
Ни один не ответил, лишь понуро опустили головы: зачем говорить, ежели никто им не поверит? Стрельцы подтолкнули одного из них копьем, тот дернулся, отодвинул локоть подальше от острого наконечника и взмолился каким-то странным голосом:
- Смилуйся, государь наш батюшка! Не виноваты мы ни в чем пред тобой! Оклеветали нас ироды бежбожные. Ни словом, ни делом не выступали мы против тебя! Смилуйся, прошу, - несчастный рухнул на колени, по щекам его обильно лились слезы, из разорванной рубахи на груди в лучах солнца поблескивал серебряный крест.
Царь усмехнулся, не тронули его сие слова. Указав на одного из приказчиков с кипой бумаг, он ответил:
- В приказе моем точно было сказано, что вы подстрекали детей боярских из Новгорода к восстанию и даже пытались собрать толпу черни и повести ее на посады и дома воевод.
При этих словах и другие двое упали на колени пред ступенями дворца, коснулись лбами земли в знак покорности и взмолились пуще прежнего:
- Сие клевета на нас и наши семьи! Ни в чем не повинны мы пред
тобой, государь!
Из толпы простолюдинов, коих было поболее остальных раздались крики - видно, не терпелось им лицезреть крови. Кто-то прокричал:
- Не верь иудам, государь. То обман и обольщение!
- Казни изменников проклятых! - раздался чей-то женский голос.
- Не бывать восстания и крамолы на земле русской! - послышался сильный мужской бас.
Иван Васильевич молчал, обдумывая свой шаг. Ежели отпустит, топрослывет милостивым государем, что повлечет за собой новые угрозы со стороны недругов. Ежели казнит этих троих, устрашит сердце людское, отвернутся от него, пожалуй, многие, но народ пойдет за него, ибо власть держится на страхе. Всели страх в человека и он твой раб. Эти постулаты царь плотно держал в голове и следовал им, так почему же сейчас он должен отступиться от своих правил? Решено: коль казнить, так сразу, не давать жертвам молить о пощаде и тем самым вселять в душу государя смятение.
- Увести, - приказал он.
Опричники с радостными возгласами и со свистами поволокли несчастных на рассправу. В стороне, отдельно ото всех, стояли три женщины в красивых одеяниях, в руках одной хныкал младенец, другая прижимала к себе маленькую дочерку лет трех-четырех, третья взяла на руки сына, что-то говорила ему в ушко, поотдаль от них стояли бледные, испуганные юноши и прекрасные девушки с длинными упругими косами - все то были жены и дети дворян, которых сейчас заворачивали с криками и проклятиями в медвежьи шкуры, дабы отдать их на растерзания цепным огромным псам.
Среди собравшихся был и митрополит Афанасий. Грустно глядел он на потеху кровавую, перекрестил несчастных и проговорил молитву за них, моля у Бога прощения за их грехи вольные и невольные и прося у Него для них царства божьего. Иван Васильевич глянул на митрополита, тот лишь единожды посмотрел в глаза царя, но что это был за взгляд: не было в нем ни раболепия, ни криков о помощи, не состродания, нет, а что-то иное, будто глаза эти говорили: "Эх, ты. Мог бы спасти, да не стал". Государь не выдержал сего взгляда, отвернулся, в душе его росло сознание собственного греха и бессилия пред людьми, с запоздалым раскаянием подумал он об этих троих, которых уже зашили в медвежьи шкуры и положили на землю пред большой клетью, из которой доносились рычания и лай. "Демид уже трое суток не кормил псов, они голодные", - только и подумал царь.
Иван Васильевич поднял десницу и дал знак спускать собак. Никита Федорович давно ждал сего часа. Склонив голову, он усмехнулся и с помощью рычага отворил клеть. Собаки, голодные, злые, ринулись прямо на медвежьи шкуры, изо всех сил рванули каждый в свою сторону. Раздались истощенные крики боли, где-то втолпе заплакали. Не стоит подробно описывать, что происходило в сий момент, ибо читатель и так поймет, какова учать жертвы.
В той стороне, где стояли родные дворян, доносились плач и стенания. Старшие дети плакали и молились об отцах, матери крепко прижимали младших детишек, закрывали им ладонями уши, читали про себя молитвы.
- Не смотри туда, отвернись, ягодка моя ненаглядная, - приказала одна из матерей дочерке и прижала пуще прежнего малютку к себе.
Горе их было несусветное. Они понимали, что ждет их, какая судьба им уготована. Несчастных вдов казнят вслед за мужьями, а детей упекут в дальние монастыри, вдали от бренного мира. Красавицам-девицам придется забыть о пышных нарядах, румянах и белилах, о длинных вьющихся волосах, в которых заплетены алые ленты, теперь же, переступив этот жизненный порог, им достанется лишь черная монашеская роба да мрачные, наглухо закрытые келья женской обители, где они проведут остаток дней под пристальным взором игуменьи.
От шкур и людей в них почти ничего не осталось. Насытившиеся псы доволные вернулись в клетки, радостно веляя хвостами.Митрополит Афанасий подошел к тому месту, где недавно еще лежали живые люди, перекрестил десницей останки их, прочитал заупокойную молитву и на деревянных ногах, весь бледный и несчастный, отправился в обитель свою, даже не взглянув на государя. Тяжкий груз лег на его душу и даже молитвы не помогли скинуть его.
А вечером того же дня, в просторном доме Малюты-Скуратова, пировали за столом Никита Федорович да его сын Александр. Старший Тащеев был несказанно рад оказанной ему чести: стало быть, звание ему прибавят, а потом и надел где-нибудь под Москвой дадут. Иное дело Александр: сидел мрачный, задумчивый. После казни тез троих он не подошел к отцу, даже не взглянул на него. Не стоит забывать, что юноша был сыном не только Никиты Федоровича, но также добродетельной Марфы Егоровны и именно в тот момент, когда голодные псы терзали жертв, в нем проснулось чувство горя и отчаяния и мысль, что он ни чем не может им помочь - в такой момент он стал похожим на мать, даже черная одежда опричника не убили в нем добрые, благонрваные чувства.
Захмелевший Скуратов, пригладив тыльной стороной ладонирыжеватую бороду, хрипло спросил молодого человека:
- Ну как, Сашка, нашел хоть какие-нибудь вести о твоей голубке? - и усмехнулся.
Александр вспылил от этой злорадной улыбки, хотел было броситься с кулаками на него, да сдержался - он гость и потому ему непозволительно оскорблять хозяина, который почтивает их в своем доме.
- Нет, пока не нашел. Даже следов ее. Не знаю, кто мог скрыть от меня мою ненаглядную красу Анастасию? Кто решил украсть ее уменя?
Никита Федорович пригубил вино, промолчал. А Григорий Скуратов продолжил свое:
- А, может статься, Анастасии и вживых уж нет? Статься было, ты за призраком гоняешься?
- Нет, нет, того не может быть! - воскликнул юноша, его глаза горели каким-то невероятным доселе огнем. - Чует мое сердце, она жива и невредима, да только где схоронилась, того не ведаю. Говорю же, в ее доме мы нашли убитых отца да мамку Настасьи, тела ее нигде не было. А потом один мальчонка-холоп поведал мне, что видел, как кто-то тащил красу мою ненаглядную на руках, как уложил в повозку и укатил куда-то. Да и не мог поднять никто на ее руку, разве можно сгубить такую красоту?
- Молодо-зелено, - проговорил Никита Федорович.
Глава опричников почесал затылок, плеснув в кружку еще вина испросил Адександра:
- Ты, Саша, не волнуйся так из-за бабы, - похлопал его по плечу, улыбнулся, - не сыщешь Настю, женись на другой. Какая разница, с кем делить ложе - все они одно. Да и красавиц на Руси у нас столько,сколько нигде более нет. Найдешь такую же красу, а то и лучше.
- Нет, мне нужна Анастасия, на иную даже глядеть не могу, тошно, даже если бы та была во сто раз краше. Но сколько ни хожу, сколько ни гляжу, а лишь одно сказать могу: лучше Настеньки моей на всем белом свете никого нет.
- Да ты, смотрю, стихами заговорил. Но ничего, постараешься, найдешь свою голубку.
- Найду! Даже если придется к самому черту в ад спуститься.
Скуратов переглянулся с Никитой Федоровичем. Тот сплюнул три раза через плечо, перекрестился и ответил:
- Чур-чур речи такие-то заводить, сыне. Ты не только о любви, о душе-то подумай своей тоже. Люди не бессмерты, после кончины каждый получит то, что заслужил, а язык иной раз хуже дел - за одно нехорошее слово можно в геену огненную попасть.
Александр остался равнодушен и к уговорам Григория Скуратова, и к предостережениям верующего отца. Все, ради чего он жил, чтобы ни делал - то были лишь шаги его к единственной цели - найти, наконец, Анастасию, броситься в ее объятия, коснуться уст ее медовых, прижать к груди своей.
Вернулись домой за полночь. Слуга зажег свечи, поставил таз с водой для умывания. Никита Федорович получил из рук холопа очередное письмо жены. Первое послание ее было переполнено мольбой и жалостью к старшему сыну, который уехал как-то глубокой ночью один и вот уж более месяца о нем ни слуху ни духу, как быть ей, матери, уж не случилось ли что-нибудь с первенцем их? На то послание князь ответил кратко: когда вернется домой, шкуру с него сдеру и наследства лишу, ишь чего удумал - из дома убегать! Повелев супруге не волноваться, а лишь ждать возвращения Андрея, Никита Федорович успокоился было, но какая-то тревога поселилась в его душе после этой новости; как-никак, а Андрей тоже его родной сын и волнение о судьбе его не давала князю покоя, хоть он и пытался скрыть это ото всех.
На сей раз послание Марфы Егоровны было касательно беременности сенной девки Глашки, которая в последнее время вела себя словно хозяйка, не слушалась веления княгини и, более того, угрожала женщине тем, что ребенок дескать будущий отпрыск князя, а значит, будет иметь равные права на наследство вместе с Андреем и Александром. Не хотелось старой княгини на закате лет чем-либо обделить сыновей своих, искренне, со слезами на глазах, переживала она об их будущем и потому в душе прокляла и Глашку, и ее нерожденное детя. Не ведая о страданиях супруги, Никита Федорович написал ей гневное письмо: "поелику Глафира вскоре будет разрешена от бремени детищем моим, наказываю тебе заботиться о здоровье ее, ни в чем ей не отказывать, не перечить и освободить от всяких работ по дому". Легко представить, что почувствовала Марфа Егоровна, получив послание мужа, да делать было нечего, пришлось, скрепя сердцем, в тайне ненавидя саму себя за бесхарактерность, подчиниться и перевести Глашу из сеней в просторную почивальню, надавать ей ворох старой, но добротной одежды и приставить приглядывать за ней маленькую сиротку, в обязанности которой входило приносить еду девице, стирать ее одежду, убирать горницу.
А в остальном все оставалось преждним...
***
***
Несколько дней Андрей без какого-либо смысла бродил по окрестностям селений и деревень. Отчаявшись найти дорогу на восток, в сторону родного дома, где остались дорогие сердцу люди, он направился куда глаза глядят. Тут-то ему и пригодились деньги, вырученные за седло, и юноша в глубине души благословил казаков, что с такой щедростью наградили его, заплатив сверх нормы. Первую ночь после этого он уснул возле мельницы, оставленной когда-то хозяином. Мешки послужили подушками, изорванный кафтан - одеялом. Было тихо, лишь время от времени в углу скреблись мыши, ветви деревьев сипло раскачивали крылья мельницы и тогда до ушей доносилось скрипение немного жутковатое и в тоже время успокаивающее. Рано по утру Андрей пробудился от холода, пальцы его тряслись. Пошарив десницев по полу, он подобрал седельную суму и разом посмотрел внутрь: все оставалось на месте, деньги целыми и невредимыми поблескивали в лучах утреннего солнца. Машинально накинув на плечи кафтан и подпоясав его кушаком, юноша окончательно проснулся и блуждающим взором осмотрелся: здесь более нечего делать, пора трогаться в путь, пока не так жарко.
Возле мельницы протекала речушка, на дне которой плавали маленькие красные и желтые рыбки. Андрей умылся, напился прохладной водицы и улыбнулся новому, еще непонятному дню. На берегу, раскинув длинные тонкие ветви, красовалась плакучая ива. Юноша уселся в тени ее и прижался спиной к стволу, почувствовав сквозь одежду тепло его. И так хорошо, так спокойно стало на сердце, глубоким вздохом он выпустил все терзания и обиды, что тяжким грузом копились в душе. Проведя ладонью по шереховатой поверхности ствола, Андрей вдруг вспомнил отчий дом, где еще сызмальства играл с другими детьми. Тогда возле реки также росли ивы, утопающие в собственной зелени, раскидистые тонкие ветви, падая вниз, давали укрытие от солнца всему живому, и как хорошо было сидеть в тени ее, поджав к подбородку колени, вдыхать аромат луговых трав и подолгу глядеть в воду, в волнах которой отражались блики света. Память о счастливом времени детства острыми осколками впилась в душу и Андрей тихо заплакал, может быть, где-то в сердце, ибо слезы не текли по щекам. Так глупо все бросить, оставить одинокую рыдающую матушку, окончательно рассориться с отцом, который не поймет его душевных терзаний - раскаяние терзало юношу более раскаленных клещей, а солнце уже поднялось высоко-высоко над землей, и тени ушли в другую сторону.
Идти одному в незнакомой глуши было небезопасно. Андрей свернул с главной дороги и пошел напрямик к стогам сена. Где-то вдалеке показались крыши домов, значит, там жили люди, а где есть люди, то путник всегда найдет хлеб и кров. Остался на ночлег он у одинокой вдовы, которая и рада была приветить гостя. Молодой человек досыта наелся каши, выпил молока с хлебом и улегся спать на жесткую скамью, служившей в этом домишке кроватью. Сквозь сон он слышал шаги хозяйки, скрип двери, полоскание грязной посуды в бочке с водой и все, потом сон окончательно завладел его сознанием и больше он ничего не слышал. Рано поутру Андрей незаметно вытащил деньги из седельной сумы и туго зашил их в порваный воротник кафтана: уж если вдруг нападут тати, то вряд ли они будут рыскать по всей одежде.
Из сеней с поклоном вышла хозяйка, проговорила с украинским акцентом:
- Проходи, хлопец, позавтракаешь со мной, я уж все наготовила.
- Спасибо, я сейчас, - юноша быстро вскочил на ноги, накинул на плечи кафтан (на всякий случай, если женщина видела, куда он прятал монеты) и прошел в соседнюю комнату, в которой роем и с жужанием летали мухи.
Во время завтрака Андрей поинтересовался, далеко ли ближайший город? Женщина всплеснула руками и ответила:
- Далече, сыне, но за два дня дойти можно. Тут видишь как, многие крестьяне бегут с семьями на запад, в грады великие, дабы спастись от набегов половцев. Ах, - она перекрестилась на икону и проговорила, - какая пора настали для нас, православных. На юге хозяйничают безбожные татары, на границе с Польшей все захватили латиняне, повсюду строят свои костелы, а наши церкви и монастыри пребывают в забвении. Наверное, за грехи наши прошлые расплачиваемся.
Андрей молча перевел взгляд в угол, где над зажжеными свечами висел лик Спасители, глубоко вздохнул словно в укор самому себе и сказал приглушенными голосом:
- Матушка, позволь спросить тебя. Как сейчас в Речи Посполитой относятся к московитам?
Вдова печально опустила глаза, прикусила на миг нижнюю губу, как бы раздумывая, что ответить и как, но в конце ответила:
- Плохо, очень плохо. Уж не знаю, какие у царя да короля дела, да только не возвращаются ваши оттуда живыми.
Юноша сглотнул слюну, комок встал у него в горле. Ежели все так, как рассказывает ему добрая женщина, то прощай матушка, прощай Русь всесветлая, не воротится он более живым: либо татары схватят и продадут османам, либо ляхи закуют в цепи и бросят в темницу на съедение крысам. Уходить надобно, да куда? На востоке басурмане, на западе латиняне. Правду сказала крестьянка - нету житья на земле православным, оттого-то вороги и подняли головы, растопырили бесстыжие пальцы, позарились на земли русские, да только Бог в помощь несчастным, Он-де видит все и терпит долго, да бьет больно.
Поблагодарил Андрей добрую женщину за гостеприимство, поклон ей как матери и благословение. В качестве дара дал он ей три золотые пуговицы, что оторвались от кафтана, вдова замахала руками, мол, не возьму с православного, по сердцу помогла она ему, да только юноша настоял:
- Позволь, матушка, хоть как-то отблагодарить тебя за щедрость твою и заботу в чужому человеку. Возьми эти пуговицы, продай, а на вырученные деньги поживи вдоволь.
- Ах, родимый, да только для кого жить-то мне? Муж погиб, детей полонили татары, младшая дочурка вот год как умерла от чахотки, так ради чего стараться мне? Мне на жизнь хватит, а ты молод и полон сил, в странствии деньги и золото нужны, так что оставь пуговицы себе, а я тебя благословлю на дорогу.
Молодой человек склонил голову в знак благодарности, женщина перекрестила его и прочитала молитву.
- В добрый путь, сынок.
- Рад был познакомиться, матушка.
Андрей старался улыбаться изо всех сил, а самого гложили терзания и мысли о том, как он старался спрятать деньги от вдовы, которой они были и не нужны. Теперь, после ее доброты и заботы, он почувствовал раскаяние и пообещал самому себе впредь доверять больше людям, уж не звери они.
С каждым шагом его дорога становилась тверже, а дикие тополя сменились кустарниками крыжовника и высокой черешней. Его обогнали несколько телег, запряженных волами и большими конями. В повозках сидели крестьянские женщины, на руках у них громко кричали дети. Скрип колес, плач младенцев - все слилось воедино. Проезжающий последним крестьянин остановил возок, вгляделся сверху вниз на Андрея и спросил:
- Куда путь держишь, добрый молодец?
- В город, - ответил тот неуверенным голосом.
- Тогда забирайся в мою телегу, вместе до Киева доедим, а там разойдемся.
Юноша не стал долго думать, а идти пешком уж не было сил. Умастился он на телеге среди поклажи и немного вздремнул. Должно быть, молитвы вдовы дошли до Господа Бога. Умеренное покачивание, скрип колес, жаркое полуденное солнце - и глаза его закрылись до самого Киев-града.
***
Райская птичка в золотой клетке - так можно назвать Анастасию - беззаботно гуляла по саду подле дома Симеона Тимофеевича. То был не простой сад, но большая земля, поросшая высокой дикой травой, здесь яблоки, груши росли рядом с рябиной, березами да кленами. Девушка ходила между деревьев, в задумчивости глядя в небо. Несколько дней назад, когда ей пришлось уйти в горницу верной Ефросиньи в связи с наступлением "плохих дней", она долго пребывала в задумчивости, то и дело выглядывая украдкой в оконце, словно ожидала кого-то, только кого? От отца и Александра не было вестей, хоть и прошло больше месяца. Где же они, почему не ведают, в каких далях спрятана их девица-красная? Почему нет весточки ни от одного, ни от другого? Неужто позабыли они о бедной Настеньке, которая так доверяла им когда-то?
Каждый раз, усаживаясь на скамью расчесывать волосы, девушка мысленно призывала к себе любимого своего, думала, что так хотя бы во сне расскажет она ему о всех печалях-бедах, а он тогда сядет на коня и вызволит ее из плена похоти старческой, увезет к себе, скроет от врага лютого. Но проходило время, а ничего в жизни не менялось. Плохо стало Анастасии на сердце да сделать уж ничего нельзя. Махнула она рукой в сторону дома, где жила когда-то и подумала: "Ин ладно". И родилась в ней тогда обида и злость на отца и суженного, коль они - родные люди, бросили ее, позабыв, то и она забудет их, вырвет из сердца своего и отпустит на все четыре стороны, не будет более спорить с судьбой, а лишь покорно возложит десницу свою в нее и постарается как это возможно полюбить, ежели не сердцем, то плотью Симеона Тимофеевича. Хоть боярин и был старым сморщенным старикашкой, от вида которого ей становилось муторно, да только полюбил он ее, относится как к сокровищу, балует, подарки дорогие дарит, ни разу ни в чем не упрекнул, только держит ее на коротком поводке, глаз не спускает. Однажды, месяц тому назад, вышла Настя на подворье, за ней семенила Ефросинья. Увидела девушка в саду большие качели и радостно взобралась на них, путаясь в длинном сарафане, да принялась со смехом раскачиваться все сильнее и сильнее, и весело ей тогда было, радостно. Да только на следующий день прознал про сие боярин и велел своему холопу Афоне, огромного роста детине, убрать качели, дабы никто из путников не увидел ненароком девушку. Красавица затаила обиду на старика, но не надолго. Симеон Тимофеевич в качестве подарка преподнес ей целый ворох ткани разноцветной да золотые бусинки. За рукоделием и забыла девица о горестях, вместе со служанкой сшила себе из золотистой парчи кацавейку, украсила ее бусинками и камушками, и такая красота получилась!
Как только прошли злополучные дни, надела Анастасия новую кацавейку, юбку пышную зеленую и вышла в сад. Прислонилась она к березе лицом, скрыв от Ефросиньи катившиеся по щекам слезы. Вспомнился ей отчий дом, возле которого росли березы. Тоскливо стало ей на душе, захотелось обратно домой, да только кто поймет печали ее, даже верной служанке говорить об этом не хотелось.
Кто-то позвал ее. Анастасия обернулась. К ней навстречу бежала маленькая фигурка в дорогом боярском кафтане - то был Симеон Тимофеевич. Как узнал он от Ефросиньи, что красавица его освободилась, так и побежал из дому, лишь бы вновь увидеть ее. Взял старик девушку за руку, поцеловал тыльную сторону белой ладошки, на секунду прижал ее к своей груди.
- Я так рад вновь видеть тебя, краса очей моих, - радостно промолвил Симеон Тимофеевич.
- И я скучала по тебе, - проворковала Настя и сама потянулась к нему.
Лед между ними растаял, чувства преобразились, и девушка сама последовала за боярином в терем, уже знала, для чего и зачем. Все те дни, проведенные без него, она скучала по его поцелуям и объятиям, вздрагивая всем телом лишь от одних воспоминаниях о ложе, что делила с Симеоном. Теперь время вернулось и она снова будет течь в объятиях старика, ранее таком ненавистном, а теперь желанным и родном.
Они вошли в полутемную горницу или это так показалось после дневного яркого света? Боярин запер настежь дверь, закрыв на замок. Анастасия стояла в нерешительности, глядела на него, а саму ее бросило в холод, тело девичье затряслось, хоть и стояла на улице невыносимая жара. Симеон улыбнулся и проговорил:
- Ты очень красивая.
- Я знаю, - без доли смущения ответила девушка, за этот месяц напрочь позабыв о прежней скромности и стыдливости.
- И тебе к лицу эта новая кацавейка. Фрося рассказала мне, что ты сама ее сшила своими белыми ручками. Ах, какая ты мастерица. Иной раз я завидую сам себе: допустимо ли, что девица, чья краса превосходит красоту всех остальных в мире, была еще умница не по годам и мастерица на все руки. Ты сокровище мое, дар Божий.
Анастасия стояла стройная как березка и молча слушала хвалу в свою честь, а сердечко ее билось сильно-сильно, так и гляди, разорвет грудь. Старый боярин подошел к ней и долго водил руками по ее телу, сокрытому ворохом одежды, сквозь ткань он чувствовал пышногрудый стройный стан, и девушка встрепенулась от этих самых прикосновений, ее бросило в жар. Наконец, он расстегнул золотые пуговицы ее кацавейки, под ней белела полупрозрачная рубаха, сквозь которую проглядывали перси с красными бугорками. Не долго думая, Симеон скинул с плеч ее кацавейку и разом развязал шнурки на рубахе, освободив из плена прекрасное белое тело. Анастасия приоткрыла влажные губы и из ее горла вырвалось прерывистое дыхание, когда легкий холодок коснулся ее прелестей. Боярин, поглаживая пальцами большую грудь, промолвил:
- За эти шесть дней я довольно-таки соскучился по тебе и твоей красоте, во сне видел перси твои, во рту ощущал вкус соков твоих, отчего же ты, Настенька моя родимая, стоишь и даже не приласкаешь меня? Неужто нелюб я тебе?
- Люб, желанный мой, люб, - тихо прошептала девушка и прижала его к своей груди.
Вместе они упали на ложе, сокрытое в тени полога. Симеон ласкал устами ее перси, с упоением вкушал ее женские соки. Девичья коса расплелась и волосы ее рассыпались по подушкам и концы их касались самого пола. Старик любовался красавицей, мял в ладонях ее русые пряди, а Настя блаженно улыбалась, целовала в уста своего любовника, прижимала голову его к своей груди, и было ей в этот миг хорошо... А ночью во сне видела она отчий дом и березовую рощу, что росла неподалеку...
***
В горнице, освещенной одной лишь свечой, возле длинной скамьи и тут и там валялись длинные плащи, мечи в ножнах, пыльные сапоги с загнутыми носами. На столе в полупустых тарелках лежал недоеденный ужин. Никита Федорович сидел в углу и грустно смотрел куда-то, куда и сам не знал. Тревожные думы одолели князя после известия о пропаже старшего сына. Конечно, он всячески пытался скрыть растущее в груди беспокойство: каждый день в черном одеянии по велению царской десницы он либо охранял трон, следуя за царем, либо наказывал "мятежников и заговорщиков", что устами аль делом были против государя. Но возвращаясь домой, Никита Федорович скидывал кровавые деяния вместе с одеждой и, облачаясь в домашнюю рубаху, становился просто человеком - мужем и отцом. Александр то и дело отсутствовал до глубокой ночи: все и дело, что искал суженную, бесследно пропавшую. Поначалу и сам князь пособил сыну, но думы о первенце своем перенеслись раздражением и на младшего любимца. Однажды, когда Александр вернулся глубокой ночью грязный и уставший, впервые в жизни отец накричал на него:
- Покуда ты отсутствуешь, все люди уж почивают давно! До каких пор будешь ездить ты неизвестно где и зачем?
- Отец, ты же знаешь, я пытаюсь найти хоть какой-либо след, что приведет меня к Анастасии, аль позабыл, ради чего все это? - и юноша указал на черный плач опричника.
- Будь вы все прокляты: ты, Настя, Марфа, Андрей! - вскричал князь и вскочил с места, желая впиться в горло некогда любимого сыночка, руки его тряслись, он уже готов было задушить его, но опомнился, плюхнулся устало на скамью, приложил ладонь ко лбу. - Как я устал ото всего. Один в поиске какой-то девки, другой уехал и концы в воду. Когда же вы дадите мне отдохнуть спокойно?
Александр заметил потупленным взором катившуюся по щекам отца слезу, впервой видел он его таким - несчастным и беспомощным. Вмиг позабыл он о своих бедах-горестях, пожелал утешить старика, ободрить.
- Отец, успокойся, я рядом, - проговорил шепотом молодой человек, усевшись подле ног Никиты Федоровича, - иди отдыхай, а я уж сам приберу здесь. Иди, - он подтолкнул князя словно ребенка, - почивай и не о чем не думай.
Мужчина покорно и без слов подчинился сыну, тяжкой поступью поднялся на второй этаж, открыл со скрипом тяжелую дверь в почивальню и лицом упал на подушку, забылся сном. Но под утро проснулся князь весь в слезах, руки и ноги тряслись, рубаха вся намокла от пота, озноб пробрал до самих костей. Снился ему Андрей: голодный, в изорванной одежде, молящий о помощи. Видел Никита Федоровича первенца, хотел протянуть ему руку, помочь вырваться из болота, куда засасывало его и не мог пошевелить даже пальцем, а Андрей все падал и падал, и голос его, зовущий во тьме, отзывался в сердце отца нетерпимой болью. Вскочил князь на кровати, сердце бешено бьется в груди, голова гудит. Левой рукой взял он последнее письмо от Марфы Егоровны, в котором женщина укоряла супруга в черствости и нежелании того подумать о судьбе-кручине Андрея. "Прошло более месяца, - писала она, - а от старшего нашего сына нет ни слуха, ни духа. Я не могу ни пить, ни есть, ни спать, вся дума только об Андрюшеньке нашем. А ты, как ты, отец, можешь спокойно жить-почивать в Москве, когда, может статься, сына и нет уж в живых. Конечно, ты же никогда не любил Андрея, всю любовь, всю привязанность отдал Александру. А за что, скажи хоть мне, за что ты так ненавидел первенца своего. Разве Андрей словом или делом обидел тебя чем? Почему ты так несправедлив к нему? Или же тебе не нравится то, что у него нет жестокости твоей, и сердце его полно любви и сострадания ко всем живущим? Разве виноват Андрей, что родился с доброй душой и открытым сердцем?" Последние слова расплылись в каплях слез - великого горя матери.
Еще раз прочитал письмо Никита Федорович, положил его обратно и горестно вздохнул:
- Как можешь ты, глупая женщина, думать, будто я не люблю старшего сына и не думаю о нем?
Поглядев в окно на небо, в котором занималась заря, князь вытер катившиеся по щекам слезы и промолвил:
- Где же ты, сыночек мой родимый, Андрюшенька мой любимый?
Сына он любил, но даже не признавался в этом самому себе. И лишь потеряв его, Никита Федорович понял, как сильно тот ему дорог и какие чувства питает он к первенцу своему. Весь последующий день князь ходил хмурый и невыспавшийся, под глазами залегли темные круги, опухшие веки предавали его и так суровому виду более зловещее выражение лица. Даже Александр, любимец его, и тот старался ходить на цыпочках дома, лишний раз не беспокоил отца просьбами. Единожды он заикнулся на счет старшего брата.
- Отец, - проговорил юноша, - ты беспокоишься об Андрее?
Никита Федорович, продолжая машинально натирать клинок меча, ответил глухим голосом:
- Закрой рот.
- Но... я хотел сказать, что...
- Я знаю наперед, что именно ты хотел спросить и о чем подумал? Ревнуешь меня к брату? А ведь Андрей и мой сын тоже и твой старший брат. Ежели хочешь говорить о нем, то понижай голос и молви имя его с почтением, как принято у нас на Руси.
С тех пор Александр не упоминал Андрея, но затаил обиду на отца, да тут пришла еще одна весть, только из царских палат: из Польши прибыли два письма - одно от короля Сигизмунда Августа, второе - от тайных людей, отправленных Иваном Васильевичем под видом странствующих монахов.
Царь ранним утром прохаживался по верхнему ярусу между бойницами, с упоением оглядывал окрестный город, что раскинулся на холмах. Да, Москва преобразилась, не то что во времена правления его деда - Ивана третьего, когда столица представляла собой лишь маленький городок, похожий на деревушку, в которой не было не величественных храмов, устремляющихся куполами вверх, ни огромных площадей, ни белокаменных палат, ни кирпичных домов знати. И за какие-то пятьдесят лет маленький городок возрос до столицы, что могла тягаться с главными городами Европы, будь то Польша, Австрия или Англия. Выше всех построек был Успенский собор, его золотые купола можно было углядеть даже за городской стеной, ведь сколько трудов, сколько рук выкладывали стены его по кирпичику до тех пор, пока последний штрих не был завершен. Строительством занялся еще Иван третий, звавшийся князем, но не царем. Внук его оказался достойным приемником венценосных родителей; укрепив границы государства, Иван четвертый возглавил строительство чуда - Покрова на рву, для чего со всех уголков страны призвали лучших мастеров и зодчих. Храм сий необыкновенной красоты был закончен в июле 1561 года в честь памяти о взятии Казани, после чего зодчих, что трудились над храмом, царь приказал ослепить, дабы они не смогли более воздвигнуть нечто подобное.
Деяния прошлых лет омрачало лишь отсутствие митрополита Афанасия. После их последней беседы митрополит не заговаривал о кровопролитии и жестокости опричников, даже более того, молча соглашался со всем, что делал государь. Однако Иван Васильевич заметил, что владыка избегает встречи с ним, находя разные предлоги, чтобы не прийти во дворец. Посыльные от Афанасия каждый раз приходили с одним и тем же: то митрополиту нездоровится, то он выстаивает молитву, то держит строгий пост и не выходит из кельи.
"Избегает разговора со мной, избегает взгляда моего", - раздраженно думал про себя Иван Васильевич, чувствуя глубокую пустоту вокруг себя и в душе. Рядом с митрополитом он всегда ощущал себя защищенным и спокойным, словно благословение его и впрямь охраняло государя от всех забот. Ныне же на месте Афанасия пустота и она словно магнит притягивала к себе государев взгляд. Несколько дней назад там стоял человек, а теперь - пустота.
Вслед за царем поднялся к бойнице подрядчик с двумя свертками в руках. Иван Васильевич сам не стал читать, дал секретарю. Тот развернул первое послание от Сигизмунда, пробежал глазами и промолвил:
- Государь, в письме своем кроль Жигимонт польский отказывается возвращать нам Полоцк.
Государь нахмурил густые брови, глубоко вздохнул, словно обдумывая верный шаг, после чего ответил:
- Он не захотел породниться со мной, отдав мне в жену сестру свою, теперь же, захватив наши земли, смеет смеяться надо мной. Что же, значит, так хочет Господь Бог. Избежим мы кровопролития аль нет, да только нужно подождать немного, оттянуть время, ибо войско мое истощено войнами. Будет время, заберем то, что нам положено.
Секретарь развернул второе послание - от государевых шпионов, молвил:
- Царь, твои верные люди сказывают, будто Жигимонт собирается объединить Польшу и Литовское княжество в единую Речь Посполитую.
- Когда это должно произойти? - Иван Васильевич резко обернулся, зло глянул на секретаря.
- Того не ведает никто, государь, - с поклоном проронил тот.
Царь устало махнул рукой и ответил:
- Ежели неизвестно, то это лишь слухи. Нечего понапрасну беспокоиться.
К бойницам медленной походкой подошел князь Шуйский Иван Петрович, низко поклонился взмахом руки государю, но на пол не падал, затем поднял голову и бесстрашно глянул в очи того, кто держал в ежовых рукавицах всю Русь.
- Ну, молви слово свое, - вопросил Иван Васильевич.
Шуйский на секунду обернулся по сторонам и ответил:
- Государь, смилуйся, но митрополиту Афанасию снова нездоровится.
- Ты встречал его, видел собственными глазами, дабы подтвердить недуг его?
- Виноват пред тобою, государь мой, да только не пустили меня к нему в келью, молвив, передай царю так и так.
- Значит, нездоровится, - как бы самому себе прошептал царь, погладил десницей густую бороду, отвернулся ото всех. "Нездоровится ему. Избегает меня Афанасий аль боится чего-то. Ну и я терпелив, подожду до поры до времени, а там что Господь порешит, то и будет".
Из далеких крайних улиц разнесся пронзительный крик, народ валом со всей Москвы повалил на рыночную площадь, заполнив каждый закуток. Созывали приглашали и стара и млада к веселому представлению на праздник, что устраивали бродячие скоморохи. Веселые, румяные, кто на ходулях, кто ведя медведя на цепочке, артисты встали в центре образовавшегося круга, представление началось. Солнце ярко светило на землю, обогревая лучами каждого: богатого и бедного, счастливого и несчастного.
***
Нарастающая луна тускло освещала землю, и лишь мирриады звезд ярко переливались на черном небосклоне, что раскинулся над долиной, окруженной со всех сторон непроходимыми лесами. Иной раз с ветки дерева слетала какая-то ночная птица - то ли филин, то ли сова, а так было тихо, если не считать звук потрескивающего костра, отражающего красноватые блики, да двух человек, мирно сидящих вокруг него.
Еще у таверны иудей, когда решено было Андреем пойти вместе с ним, протянул тому руку и проговорил:
- Зови меня раби Эзра, иди за мной и я покажу тебе весь мир.
- А меня Андреем звать, по отцу Никитич, - также вторил ему юноша.
Теперь с того знакомства прошло несколько дней. Где переправами, где на крестьянских телегах, подошли они к границе Украйны и Польши, в одном из глухих мест решили переночевать, где вряд ли можно было в такую темень встретить человека, а оно даже и к лучшему - меньше разговоров, меньше толков.
- Вот так я и ушел из дому, - закончил свой рассказ Андрей про свою судьбу-кручинушку.
Раби Эзра почесал бороду, какое-то время просто глядел на костер, ничего не произносил, словно раздумывая над ответом.
- Да-да, - наконец, протяжно молвил он, - не хорошо как-то вышло, ты не находишь?
- О чем ты, учитель?
- Пошто дом свой оставил, матушку родную, так горячо любящую тебя, бросил одну. Совесть не мучает?
Молодой человек густо покраснел, хорошо, что ночь скрыла его румянец.
- Признаюсь лишь тебе, раби, да, мне стыдно и грустно, что все так вышло, но плясать всю жизнь под отцову дудку я не намерен. Почему младшему брату все сходит с рук, а я даже не мог сам выбрать суженную себе. Я безумно рад, что отказался от дочери того боярина, не приглядна она мне.
- А сам-то ты любил кого-нибудь или же решил ждать, пока вдруг однажды не повстречаешь на пути девицу красную, которую полюбишь пуще жизни?
- Я всегда думал, что семью нужно строить по любви, - не очень уверенно ответил Андрей.
- Любовь, - Эзра усмехнулся, в душе потешаясь над неразумным юнцом, - никогда не знаешь, когда полюбишь и разлюбишь. Ты ведь ревнуешь младшего брата к отцу, не так ли? Но отец сыскал тебе невесту более достойную, нежели ту, которую полюбил братец твой. А то, что вы, молодежь, величаете возвышенным словом, не является им таковым на самом деле; все это просто страсть, сиюминутное помешательство, рачение. А любовь словно дом - строится долгие годы по кирпичику, и лишь прожив с человеком полжизни, можно с уверенностью сказать: есть любовь аль нет. Отец твой, Андрей, был прав, уж поверь мне.
Юноша ничего не сказал в ответ, даже обиду не затаил. Он-то думал, что найдет в лице учителя поддержку, а оказалось, наоборот упрек. Он порывался было забыть обо всем, да совесть не давала покоя, а ночью во сне видел мать - всю больную, в крови, она звала сына, протягивала к нему руки, а он лишь глядел на нее издалека и ничего не делал, даже слов не промолвил. Проснулся Андрей на заре, голова гудела, во рту пересохло. Раби Эзра сидел возле потухшего костра и резал на маленькой скатерке ломтики хлеба, три передал юноше, остальные съел сам. Путь продолили по узкой тропе, что петляла между холмами, густо поросшими ковылем и мелкими полевыми цветами. Говорил в основном иудей, Андрей чаще молчал.
- Помнишь, - начал разговор раби Эзра, - я обещал показать тебе, мой верный друг, иные страны, о которых ты, возможно, лишь читал в книгах.
- Да.
- Так вот, я собираюсь плыть в землю франков, но для начала нам нужно добраться до Польши, а там уж мы сядем на судно, что уплывает в далекие западные земли.
- Ты был когда-либо во Франции? - недоверчиво поинтересовался Андрей, подумав, что учитель лишь просто хочет уплыть хоть куда-нибудь, подальше от славянских земель.
- О, мой друг, я бывал во Франции единожды, но сколько воспоминаний оставила мне тогдашняя поездка! Я был молод и моей работой было лекарство. Однажды я набрел на замок графа Госса Ариаса. Мое прибытие расценивалось всеми обитателями этого замка, в том числе и самого графа, добрым предназнамением, ведь супруга графа не могла никак разрешиться от бремени. Ах, если бы ты видел графиню, то ты понял бы, почему я до сих пор с любовью вспоминаю о Франции! Это была дочь барона Жамье, Лианна Ариас. Ей было даже меньше лет, чем тебе, по-моему, не более пятнадцати. А, какая была эта красавица! Дивный цветок, райская бабочка, посаженная в благородную почву посреди мраморных колонн! И даже тяжкое бремя, оставившее здоровье, не могло забрать ту юную свежую красу, чем была сполна одарена мадам Ариас. Я помог графине и на свет родилась девочка - крепенькая и здоровая. Ее молодая мать не могла нарадоваться на сей поистинне божественный дар, что получила их семья. Счастье графов стоила тысячи, миллионов сокровищ, ведь сам господин Ариас был уже немолод, в прошлом вдовец. Он рассказал мне, что первая жена его умерла во время родов, а с ней и их единственное дитя, которое они так ждали многие годы. После трагедии граф закрылся ото всего мира и несколько лет не выходил в свет, предпочитая балам и салонам тихую размеренную жизнь в глуши, среди высоких гор и непроходимых лесов. Так прошло без малого пять лет. Однажды ранним утром граф проснулся и взглянул на себя в зеркало: вместо молодого лица на него смотрел постаревший угрюмый мужчина, почти старик, редкие волосы покрылись и там и там белизной седины, некогда аккуратная бородка выросла словно у безродного крестьянина. Ужаснулся граф сему виду, приказал цирюльнику и слугам привести его в порядок. И словно по волшебству лицо его преобразилось - борода сбрита, волосы гладко расчесаны. Господин Ариас потребовал приготовить его к поездке в столицу, и это приказание было тот час исполнено. Вскоре в карете сидел видный, гордый муж, при виде которого работающие на полях крестьяне бросали свои плуги и низко кланялись в знак почтения. В Париже состоялся бал у одной маркизы, дальней родственницы короля Генриха II. На этом балу средь толпы статных кавалеров и прекрасных дам он увидел ту, которую полюбил более жизни. Лианна приехала на бал вместе с отцом, ее юность, красота, нежность и застенчивость не могли остаться незамеченными сластолюбивым графом. Как уверял меня сам господин Ариас: баронесса превосходила красой всех остальных, никто не мог тягаться с ней и немало мужских глаз посматривали на сию молодую особу - богатую и прекрасную. На следующий день граф написал письмо барону Жамье и тот согласился принять его у себя. Стоял теплый погожий день, вокруг замка барона разросся во всей красе пышный плющ, в беседке в тени сада играли два мальчика со своими служанками - то были младшие сыновья барона. Два господина встретились, их беседу наполнили тепло и радушие. Вскоре согласие на свадьбу было получено графом Ариасом и молодая баронесса, почти девочка, стала его супругой. Теперь уж минуло по меньшей мере семнадцать лет, и я не знаю, жив ли еще граф Ариас, но точно знаю, что с его супругой и двумя дочерьми все в порядке. Направимся к ним погостить, познакомишься с девушками, авось, приглянется тебе одна из них.
Андрей густо покраснел от смущения: подумать только, он будет общаться с глазу на глаз с юными девушками и даже жить под одной с ними крышей - такого на Руси никогда не позволили бы! Раби Эзра заметил смущения юноши, похлопал дружески его по плечу и ответил:
- Не волнуйся, Франция не Московия, нравы их позволяют общаться с женщинами до брака.
Так они шли несколько дней узкими тропами, что петляли меж невысоких гор да холмов. Вот приблизились они в полдня пути от границы между Украйной и Польшей да полил сильный дождь. Пришлось путникам укрыться от мокрых капель в лесу. Дабы не промокнуть до нитки, Эзра и Андрей зашли в чащу и там спрятались под могучими ветвями высоких сосен. Ждать пришлось долго. Дождь прекратился ближе к вечеру, когда на землю спустились сумерки и в такой непроглядной темноте было просто невозможно найти правильную дорогу. Прозябшие, с мокрыми волосами, странники кое-как развели костер, хоть на это и ушло немало времени. Влажные ветки плохо горели, приходилось то и дело брать в руки огниво.
Когда взошла луна, черные тучи укрыли ее от видимых глаз, и свет ее - белый, красивый, исчез. А Андрей и учитель все сидели возле костра, вытянув к пламени околевшие от холода руки. Вдруг юноша навострил уши и встал на ноги, прислушился к чему-то; где-то неподалеку протяжно завыли волки и вой их становился всю ближе и ближе.
- Волки, что делать? - заикаясь, спросил Андрей, его лицо было красноватым от пламени костра.
- Ты русский, тебе лучше знать, - спокойно ответил раби Эзра и отвернулся, словно его не касались ни холод, ни голодная стая волков.
- Нужно развести еще костер, тогда ни один зверь не посмеет подойти к нам, - рассуждал в слух молодой человек, хотя и не был уверен в правильности слов своих.
Развели еще три костра по разным сторонам, так, по-крайней мере, и теплее, и безопаснее. Спали на сырой земле в полуха, боясь быть настигнутыми врасплох кровожадным зверьем. По утру волки ушли, костры догорели и на их месте образовались кучи пепла. Сполоснув рот и лицо родниковой водой, путники вышли на тропу и пошли дальше, все более и более огибая пустынные холмы. Не прошло и часа, как на горизонте прямо вырастая из горы, показалась кровля какой-то башни, далее странникам открылась долина, окруженная со всех сторон меловыми горами. На самой высокой из них красовалась чья-то усадьба, а, может быть, и замок, а внизу у подножья лепились друг к другу покосившиеся лачуги крестьян, из которых доносилось жалобное блеяние овец.
- Видишь, - раби Эзра указалас сначала на замок, потом на избы бедняков, - какой контраст между богатыми и бедными: одни живут в роскошных палатах, другие ютятся в полуразрушенных халупах - но и те и другие люди, почему же не могут жить одинаково?
- Не знаю, - пожал плечами Андрей, хотя в души он понял, что учитель невольно говорит и о нем, - такова судьба, ничего не поделаешь.
- Нет, можно сделать да изменить все, да только кто же из панов и князей поделится богатством своим с простым людом? Не умом и отвагой добыто богатства сие, но на крови невинных добывается золото, и замки и дворцы стоят на костях тех, кто многие годы возводил их, а знать устраивает пирушки да балы, а внизу под полом их истлевают останки труженников. Вот о чем я веду разговор.
Андрей смутился до глубины души и впервые в жизни хоть мысленно, но встал на сторону отца своего, гневно глянул на раби Эзру и проговорил:
- Не все такие, как ты говоришь, учитель.
- Нет, родимый мой, все.
- Позволь не согласится. Предки мои в боях добыли себе славу и богатство, силой ума взяли власть, оттого и живет моя семья в большом доме да владеет землями обширными.
- А кто построил ваш дом? Кто работает на ваших землях? Уж конечно не твои родители и не ты с братом. Бедные холопы, как вы величаете на Руси простолюдинов, добывают для вас хлеб насущный и благодаря их стараниям вы живете в роскоши.
- Родные мои никогда не унижали крестьян и никогда не кичились своим положением.
- Однако отец твой и брат стали опричниками, не это ли доказательство правдивости слов моих?
Юноша проглотил и эту обидную, на правду. Сейчас как никогда жалел он о днях, проведенных в родительском доме и стыдился своего происхождения, хотя и сам сейчас выглядел не лучше самого бедного крепостного.
Вдалеке показались ворота пограничного городка, небольшого, сокрытого со всех сторон полуразрушенной кирпичной стеной. Рядом с городом раскинулась тополиная роща, среди которой стояла корчма. В ней-то и нашли прибежище от усталости Андрей и Эзра. Уселись за стол, наелись досыта, корчмарь предложил путникам было попариться в баньке да они отказались. К ним подошла румяная высокая деваха: коса уложена вокруг головы диадемой, ворот сорочки расстегнут на четверть так, что немного виднелась пышная грудь. Красавица глянула на иудея, потом остановила свой зовущий взгляд на красивом его спутнике - молодом и русоволосом, проговорила что-то на смеси польского и украинского, улыбнулась, обнажив ровные белые зубы. Раби Эзра замотал головой и отстранился от нее рукой:
- Нет-нет, нам это не нужно.
Девица фыркнула и ушла в другой угол, злобно поглядев на непрошенных гостей. Андрей наклонился к уху учителя и тихо спросил:
- Чего она хотела от нас?
- Девица сия блудница, проклятая Богом девка непотребная. Хороший у вас, московитов, обычай - жить мужчинам и женщинам отдельно, вот потому и сильны вы, что не подхватываете нигде крамолы от срама.
- У нас тоже есть и девицы такие, что по улицам стелятся прямо под ноги, и бани общие, а уж когда крестьяне вместе на праздник собираются, ух... - юноша махнул рукой, - это только в наших княжеских семьях перед свадьбой не глядеть, даже на суженную свою, которую отец строгий и так держит за семью замками.
- У тебя никогда не было женщины, ведь правда?
- Нет, я даже не целовался ни разу, - ответил Андрей и покрылся словно девица румянцем.
- Вот оттого и молодецки ты выглядишь, и красоту не потерял во время пути. Но и наступит твоя пора, когда придется брать в жены девицу-красавицу, только подожди. А с девицами-блудницами не общайся и даже не гляди в их сторону, каковы бы красивыми они не были, мало ли когда, где и с кем они... Ну ты понял... А потом болезнь на всю жизнь. Много таких мужей да юнцов повидал я, да только лекарства от спасения нету. Хоть ты послушай совет старого иудея-лекаря.
- Ежели пустился я с тобою в дальний путь, то слушать тебя - моя обязанность.
Раби Эзра довольно улыбнулся: вот, значит, как, ему предстоит направлять молодца на путь истинный. Вместе вышли они на свежий воздух, вдохнули полной грудью аромат зеленой листвы и благоухающих цветов. Толпы крестьян как раз подъезжали к воротам города на телегах, запряженных либо быками, либо старыми лошадьми - спешил люд деревенский на ярмарку, где смогут продать нехитрое богатство свое - кур, гусей, поросят, ягнят, те у кого есть пасека - пчелиный мед. Пыль от множества ног, колес поднялась столбом так, что Андрею и Эзре пришлось уйти в сторону за стены покосившейся корчмы. Иудей осмотрел юношу с ног до головы и, покачав головой, промолвил:
- Нет, это никуда не годится. Тебе нужно сменить кафтан свой на польский кунтуш.
- Но зачем?
- Ты знаешь, между царем московитов и польским королем нет мира и дружбы, а когда ляхи увидят тебя в русском одеянии, чего доброго подумают, будто ты шпион царский, того гляди в темницу бросят аль на кол посадят, и меня за одно с тобой. Нет, мой верный друг, нужно пойти на базар и купить чего-нибудь. Помнишь, ты говорил, что у тебя остались золотые пуговицы? Они до сих пор с тобой?
- Да, - ответил Андрей и поблагодарил мысленно Бога, что до сей поры удалось схоронить средства.
- Хорошо. Для начала направимся в ювелирную лавку, разменяем пуговицы на монеты, а потом сразу же направимся в ряд, где торгуют одеянием. Не волнуйся, я не заставлю наряжаться тебя крестьянином. Допустим, купим тебе более-менее добротную одежду, дабы ты выглядел словно состоятельный горожанин. А уж потом направимся к цирюльнику, пусть сбреет тебе бороду да укоротит волосы.
- Спасибо тебе, - только и проговорил Андрей.
В город они пробрались вместе с толпой селян, затерявшись между ними. На узких улочках, по бокам которых лепились друг к другу каменные домишки, Андрей привлекал внимание прохожих. Все: и походка, и взгляд, не говоря уж об одежде - заставляли оборачиваться простолюдинов ему вслед. Хорошо, что он не повстречал стражу города, а то расспросов и проблем не оберешься.
В ювелирной лавке на краю товарных рядов хозяйничал тоже иудей. Раби Эзра что-то долго говорил ему на своем языке, не понятный Андрею, после чего попросил у юноши золотые пуговицы. Ювелир долго вертел пуговицы в руках, пробовал на зуб. В конце спрятал их в мешочек и высыпал пред носом Андрея горсть золотых монет.
- Бери, - ответил раби Эзра, - эти деньги твои.
Пошли на базар: чего там только не было! Выбрали добротный польский кунтуш, рубаху белую под него, портки и высокие сапоги. Цирюльник завершил сей образ - сбрил Андрею светлую бородку, коротко подстриг густые русые волосы. Юноша преобразился почти до неузнаваемости, что даже раби Эзра не сразу узнал его. Красавиц московит, прохаживаясь после перемены во внешности по улицам польско-украинского городка, не раз ловил на себе восторженные глазки местных очаровательных дам.
Отобедав в таверне, нашли крестьянина, который был готов за пару золотых монет отвезти путников к порту Балтийского моря.
- Не более трех дней уйдет на дорогу, только застав сейчас много, расспрашивать станут: кто да откуда? - ответил крестьянин.
- Договоримся, - сказал ему раби Эзра, - я не впервой путешествую по Европе.
Что и говорить - в телеге, пусть и крестьянской, запряженной двумя тяжеловесными лошадьми, было куда удобнее и быстрее, нежели разбивать ноги в кровь по хоженым и нехоженым тропам, спать на сырой земле, подложив под голову руку, служившей подушкой. Так минуло два дня. Сторожевые башни крепостей, покосившиеся от времени некогда рыцарские замки, ныне в которых проживали польские помещики, сама природа указывали Андрею, что теперь он далеко от русских православных земель, здесь Европа и все тут по-иному. Ручаясь сызмальства иноземцев, юноша вдыхал незнакомый воздух, мысленно примерял на себя роль ляха либо немца, заставлял себя не думать о вере и уроках прошлого, подаваемых родителями. "Латиняне есть вся суть еретичества и поелику гореть им в аду, лишь в православии найдешь ты спасение", - услышал он из глубины времени, словно вернувшись в прошлое, наставления Никиты Федоровича, нечто похожее говорила ему и мать, и теперь, очутившись на католической земле, Андрей силился перемениться хотя бы ненамного, забыть жестокие уроки родных, руководствующихся лишь обычаям и традициям русского народа. Здесь он, Андрей, образом не московит, должен сыграть роль ляха, призвать не имеющиеся в нем актерское мастерство ему на помощь. С ним был учитель, такой спокойный и неторопливый, и именно в нем юноша подчерпнул силу в себе.
Телега резко остановилась. Крестьянин наклонился к путникам и прошептал:
- Заставы, сейчас допрос учинят.
Раби Эзра растолкал спящего Андрея, быстро втолкал ему что следует делать, потом первый спрыгнул на землю, размяв затекшие ноги. Польские стрельцы подошли к телеге, осмотрели ее во всех сторон, глянули внутрь, пошарили, ничего не найдя, обратились с брезгливостью к иудею:
- Чего тебе надобно, старик? Куда и зачем путь держишь?
- Я странствующий лекарь, господин. Ты спросил, куда я держру путь? Охотно отвечу: иду туда, куда гонит меня судьба. Своим мастерством помогаю я людям излесить недуги разные, прося взамен лишь ломоть хлеба да ночлег.
- А это кто? - один из стрельцов указал на Андрея.
- Сей молодец ученик мой.
- Он что, немой? - поинтересовался стрелец.
- Увы, да, господин. Он круглая сирота: ни отца, ни матери нет. Взял его как помощника из жалости и милости. Теперь мы оба путешествуем по земле, и я рад, что есть кто-то, кто после меня заменит мои старания. Юноша умен, ему легко даются уроки знахарства.
- Хорошо, хорошо, старик. Вижу, язык у тебя подвязан как надо. Но то не наша забота, - повернувшись к начальнику, стрелец поинтересовался. - Связать и увести на допрос?
Андрей побледнел, руки и спина его покрылись холодной испариной: ежели прознают, что он московит, то... - даже не хотелось думать о худшем. Но то ли Богу были угодны деяния его, то ли ляхи оказались в хорошем настроении, да только начальник стрельцов ответил:
- Отпусти их, много ли бродяг ходят по нашим дорогам.
Андрей облегченно вздохнул, краем глаза уловил смышленно выражение лица учителя и про себя подумал: "само проведение послало мне за все тяготы этого человека".
А через день крестьянин остановил телегу в березовой роще, что на краю леса, сказал:
- Далее я вас не повезу, лошади мои притомились после долгого пути да и дорога пойдет неровная, а там и песок рядом, - указал рукой прямо и добавил, - вам осталось пройти всего немного, до моря рукой подать.
- Спасибо тебе, добрый человек, - проговорил раби Эзра.
- Удачного вам пути, паны, - молвил крестьянин и стал медленно разворачивать лошадей с уже легкой телегой.
Снова они пустились в путь пешком. Поднялся ветер, должно быть, с моря, ибо огромные чайки с кошачьими криками летали уж над их головами. Андрей поднял высокий воротник кунтуша, учитель до глаз накрылся капюшоном - так пронизывающий ветер не бил в лицо и не завывал в уши. Как только роща закончилась, глазам путникам открылась новая картина: белый каменистый песок тянулся вниз к самому синему морю, чьи волны с грохотом разбивались о берег. На пристанях стояли отгруженные суда, возле которых туда-сюда сновали люди. Андрей вобрал полной грудью морской чуть солоноватый воздух, громко выдохнул и восторженно воскликнул:
- Так это и есть море?
- Да, - ответил лекарь.
- Никогда не видел его ранее, сейчас же полюбил за красоту и величие его!
- Умерь свой пыл, голубчик. Ты еще не видел, К А К И М может быть море ночью, во время шторма. Не дай Бог очутиться на корабле в это время.
Но юноша все стоял и смотрел на бескрайнюю синеву, в котором золотистой дорожкой отражалось солнце. Должно быть, думал он, учитель боится плавать на корабле, оттого и запугивает его, выговаривая вслух свои потаенные страхи.
Раби Эзра потянул Андрея за рукав, сказал:
- Пойдем быстрее, времени осталось мало. Тут на одном судне есть у меня давнишний друг, он боцман, я познакомлю тебя с ним. Ну же, быстрее.
Боцманом оказался невысокий крепкий мужчина лет сорока, по его обветренной красноватой коже лица и отсутствия передних зубов можно судить, сколько морей бороздил его корабль за многие годы. Сам боцман был влахом по крови. При виде раби Эзры он чуть склонил голову в знак приветствия, на Андрея даже не обратив внимания, затем указал пальцем на галеру и воскликнул:
- Проклятые греки, не хотят работать! С такими моряками, как они, приходится держать батоги под рукой, иначе от этих дармоедов не будет проку.
Андрей глянул на судно: на нем сновали туда-сюда черноволосые, загорелые ребята, они таскали на своих спинах большие мешки да деревянные ящики. Боцман погрозил им кулаком, гневно прокричал:
- Эй, вы, порождение портовых блудниц, живее работать, иначе прикажу забить вас до смерти! Чтобы сейчас же судно было готово к отправке.
Раби Эзра переглянулся со своим спутником, как-то виновато улыбнулся, пожав плечами, словно говоря: "Ничего не поделать, уж с такими людьми придется плыть много миль".
Боцман повернулся к лекарю и поинтересовался:
- Куда теперь направляешься, учитель? К каким берегам?
- В земли франков. Должен же я хоть один раз взглянуть на молодых графинь, матери которых помог много лет назад разрешиться от бремени.
- Да, учитель, хочу предупредить - путь будет дальним и нелегким. Готовы ли твои старые кости к такомы путешествию?
- Эх, Карл, - вздохнул раби, - где я только не бывал, сколько земль не проходили мои бедные ноги, но я еще крепок и телом, и духом, к тому же со мной плывет мой новый ученик, - лекарь махнул подбородком в сторону Андрея.
- Литвин? - с подозрением спросил боцман.
- Нет, московит, просто пришлось за землях ляхов переодеться, дабы не было лишних расспросов.
- Да, московит, и то лучше, нежели проклятые греки или хитрые поляки.
- Не волнуйся, просто доверься ему. Обещаю, он человек благородных кровей, знаком с высокими манерами и потому не посрамит род свой безудержным пьянством и развратом на берегу.
- Я не об этом подумал, учитель...
- Об этом, об этом.
- Я московитов первый раз в жизни вижу, о них только слышал мельком. Хотя... от ляха даже физиономией не отличить.
- Они все славяне, потому такое сходство.
- Ладно, - торопливо проговорил боцман, признав поражение в разговоре, - надо уплывать, пока ветер дует на запад.
Ноги Андрея сами понесли его на галеру по сходням, и вот не прошло и минуты, как судно начало медленно, но верно отплывать от берега, покачиваясь словно в колыбели на мягких волнах. Вскоре земля превратилась в узкую полоску, которая разом исчезла. Берег остался далеко позади.
***
Наступила осень - золотая пора. Теплые дни бабьего лета были как бы продолжением жаркого августа, потом с севера - с той белой земли - подули холодные ветра, привнося с собой хмурые тучи с проливными дождями. В конце октября выпал первый снег, покрыв землю тонким слоем белых пушинок, затем снова полил дождь и очарование зимы растворилось в его каплях.
На улицах городов да сел редко в такую погоду можно встретить человека, если это, конечно, не запаздалый путник. В ноябре народ чаще всего сидел по домам, прижавшись спиной к печи, ребятишки поджимали коленки к подбородку и, навострив ушки, затаенно слушали истории, что рассказывали старейшины семьи про время своей молодости, а и того ранее. Догорали свечи, пора было ложиться спать, но детворе не терпелось услышать из уст бабушки или дедушки страшную историю о волке-похитители или о злом домовом: от таких историй муракши бежали по коже и малыш укрывался с головой в темлое одеяло и тихо приговаривал: "Уходи, враг, я хороший".
Но не все разделяли мирное время у домашнего очага, проводимое в кругу семьи. В большом доме князей Тащеевых было тихо, настолько тихо, что казалось все обитатели дома разом куда-то исчезли. Но то было ошибочным мнением. Маленький деревянный гробик стоял подле стены под лампадой, а на скамье неподалеку собрались холопы да сенные девки, сама княгиня Марфа Егровна да супруг ее - посаревший, разом осунувшийся Никита Федорович.
Как и наказывал ей князь, Марфа Егоровна все сделала ради здоровья холопки Глаши: избавила от всяких работ, кормила досыта, ни в чем не отказывала. Трудно было ей, но приходилось терпеть, а гордость и ревность убрать в глубины души, давая волю чувствам лишь по ночам, когда слезы горечи катились по щекам и растворялись в подушках. Но то ли дите еще в утробе было слабеньким, то ли безмолвные проклятия княгини сгубили невинное создание, да только родила Глаша раньше времени, а ребенок как увидел этот свет, как сделал первый вдох, так и умер прямо на руках собственной матери, которая от горя лишилась чувств. Набежала вся челядь да давай натирать красавицу травами, брызгать водой, а она медленно глаза откроет, молвит: "Мой сын" и снова впадает в безпамятство. Пришла Марфа Егоровна, велела отнести девушку в горницу, а сама вместе с Путятой направилась в церковь призвать отца Алексия. После этого быстро отправила письмо мужу с самым быстрым гонцом, князь не заставил себя ждать: тем же днем примчался домой на взмыленном коне весь потный и грязный, да как был, так и вошел в сени даже не сняв сапоги, ринулся к столу, на котором лежал завернутый в саван маленький комочек, заплакал горькими слезами: так ждал князь маленького сына и вот, надеждам не суждено было сбыться. Похоронили в тот же день. Мрачным, страшным в гневе преобразилось лицо Никиты Федоровича. Не решился более оставаться в этих проклятых четырех стенах, душой рвался обратно в Москву, где остался любимый отпрыск его. Перед дорогой призвал князь Марфу Егоровну, сказал ей:
- Я уезжаю обратно в столицу.
- Ты не останешься даже на пару дней?
Князь недовольно фыркнул, еще мрачнее глянул сверху вниз на жену, ответил:
- А чего мне здесь делать в этой Богом забытой глуши? Стареть вместе с тобой?
- Я не то имела ввиду, Никита. Ты совсем не понимаешь меня? - промолвила княгиня, изо всех сил стараясь сдержать слезы.
- Понимать тебя? Как же! Мы вместе прожили многие годы и я ничего не могу вспомнить хорошего. Смотри, что наделала ты! - голос мужчины сорвался на крик, в гневе он стукнул кулаком по столу, кувшин качнулся и упал, оставив от себя лишь осколки.
Марфа Егоровна отступила на полшага, все ее тело сотрясала дрожжь: еще чуть-чуть и тяжелая рука супруга могла обрушиться на нее саму.
- Что ты за женщина, Марфа, - более спокойно продолжил Никита Федорович, - тебе нельзя доверить даже детей: один уехал в неизвестном направлении и пока не воротился, другого еще совсем младенца вчера только похоронили. Я порешил уехать и более сюда не возвращаться, со мной останется и Саша, ежели затоскуешь по нем, можешь приезжать в стольный град, но в этот дом я его не пущу.
Княгиня вспыхнула от гнева, глаза ее загорелись яростным огнем.
- Ты не по праву обижаешь меня, князь, но как ты можешь обвинять меня в несодеянном? Гневом и нетерпением своим ты послужил уходу Андрея, младшего сына ты не пускаешь ко мне, его родной матери, о младенце сенной девки я не обмолвлюсь ни словом: все, что ты наказал, я сделала ради тебя и Глаши, кто же знал, что сия блудница будет хилой. Я устала, очень устала от твоей ненависти ко мне. Почему? Скажи, почему ты так несправедлив ко мне? - женщина дернула мужа за локоть, призывая глянуть хоть мельком в ее глаза, но тяжелая ладонь Никиты Федоровича взмахом руки туго легла на ее впалую щеку, оставив малиновый цвет на коже, одна сережка от удара свалилась с мочки и упала на пол прямо по ноги князя, тот наступил на нее, под сапогом раздался хруст, а Марфа Егоровна все еще стояла и прижимала к пылающей щеке руку, на ее глазах блестели слезы.
- Молчи, глупая старуха, иначе я выкину тебя из дома и пойдешь ты каликой перехожей милостыню просить. Не видеть мне лица твоего, ибо ненависта ты мне стала. А Глашку... можешь отдать в монастырь, она мне более не нужна.
- Как ты можешь так поступать с людьми, побойся Бога. Бедная девушка еще не пришла в себя после родов и смерти сына, ей худо, очень худо. Разве можно оставить ее в таком состоянии одну?
- Я сказал: пусть убирается куда-нибудь, хоть в речке утопится, мне все равно или я сам сию же секунду отрублю ей голову! - крикнул Никита Федорович, наведя страх на всех, кто жил в ту пору в доме.
В сени вошел молодой парень, склонился в поклоне, произнес:
- Княже, лошади готовы.
- Жди, я сейчас приду, - ответил тот и быстрым шагом вышел на крыльцо, хлопнув со злости входной дверью так, что плошки на полках задрожали.
Князь уехал, а Марфа Егоровна продолжала плакать, горько осознавая свою несчастную участь, которая связала ее узами брака с жестоким, ненавистным человеком, от которого не видела она ни любви, ни ласки, и не хотелось ей, чтобы сия судьба была и у ее сыновей.
***
Долго еще вспоминал Андрей путешествие свое на судне. Ночами зарывался он с головой под теплое одеяло, лишь бы не слышать вой бушующих волн и скрип длинной мачты. Многих из моряков в ту пору постигла цинга. Обесиленные тяжкой работой, лишаясь последних зубов в тридцать-сорок лет молодые мужчины прямо сваливались на пол борта и их относили в общую каюту, где стоял смрад немытых тел с запахом гноя и рвоты. Многих не было бы уже вживых, если б не старания раби Эзры и помощи молодого ученика его Андрея.
Так судно проплыло мимо безлюных германских берегов, обогнуло холодные земли Дании, прошло портовые гавани Голладнии и, наконец, когда листья начали покрываться желтым цветом, остановилось у берегов Франции.
- И куда ты теперь? - на прощание спросил раби Эзра боцмана.
- Плыву к берегам Сицилии, а дальше видно будет.
- Спасибо тебе за все.
- Прощай, лекарь.
- Прощай.
Так и расстались они, возможно, навсегда. А Андрей с наслаждением топтал чужую, но привычную для него землю, вдыхал аромат диких цветов, а глаза неустанно окидывали окружающий новый мир. И тут и там поднимались горы, у подножья их на ветру колыхались возделанные поля ячменя, пшеницы. Казалось, все тоже самое, что и на Руси, а приглядишься повнимательнее и понимаешь, что ты оказался в чуждой стороне.
Зашли в первый попавшийся городок, дабы прикупить кое-что из одежды да снеди. Юношу поразили узкие тесные улочки и лепившиеся друг к другу кирпичные домики с украшенными цветами балконами. У него на родине улицы широки, да и дома разделены между собой дикими зарослями сурепки, березами да рябинами, и женщины на Руси хоть не одевались так фривольно, как французские, да выглядели куда ярче в цветастых платках и украшенных бисером сарафанах. Почесывая время от времени бок, Андрей наклонился к уху лекаря и прошептал:
- Мне бы в баньку помыться, а то на корабле я и позабыл, что такое вода.
- Здесь, друг мой, - также тихо ответил Эзра, - не Московия, бань нет, ибо частое мытье тела у них считается грехом.
- Да что ж такое! И как мне быть? Я не могу более терпеть эту грязь, у меня все тело покрылось чесоткой.
- Послушай, Андрей, ежели хочешь ты искупаться, то только в речке, правда, вода уже холодная, выдержишь ли?
- Да что угодно, только ты поскорее обмыться с ног до головы!
Подошли к реке, что весело бежала мимо деревушки. Они перешли деревянный мост и очутились на другом берегу, дабы скрыться от посторонних глаз. Андрей ловко скинул с себя пропитавшуюся потом одежду и голый бросился в речку. Холод сковал все члены его, но юноша не думал об этом, ибо поистине для него стало райским блаженством окунуться с головой в чистую водицу, очиститься от грязи, что катушками слезала с него. Вышел он весь преображенный, чистый, помытые волосы переливались на солнце золотистым цветом. Согрелся у костра. Ближе к вечеру воротились в город и выбрали постоялый двор для ночлега. Ворочаясь на жесткой постели и время от времени прислушиваясь к шуршанию мышей за полом, Андрей во сне видел мать, что звала его, вытянул вперед руки. Проснулся он ранее обычного, а подушка оказалась вся мокрая от слез. Умылся родниковой водой в бочке и уселся снова на кровать, поджав к подбородку колени. Долго Андрей так сидел, глядя в окно на то, как занималась заря, а солнце осветило косыми лучами далеких холмы. "У нас также начинается утро", - подумал про себя юноша и вытер катившуюся по щеке слезу. Перед его глазами маячили улицы французского городка, но не их видел он сейчас, пред его мысленным взором солнце вставало над Москвой: сначала лучи светили золотые купола Успенского и Казанского соборов, затем лучи освещали собор Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву, а потом уж проникали в Кремль да царские палаты, по всему городу раздавался колокольный звон и народ московский высыпал на улицу. И так представил Андрей отчий край, что на миг показалось ему, будто и не плыл он ни в какую Францию, что все то лишь сон один, вот откроет глаза и увидит родные, знакомые стены дома своего, внизу за столом поджидает его к завтраку матушка, а на подворье снуют туда-сюда челядинцы их. Но нет, открывает он глаза и видит узкие улочки, по которым уже идут первые прохожие, кирпичные кладки стен домов, а рядом с ним похрапывает, повернувшись на спину, старик Эзра.
- Какой я глупец, - сказал самому себе Андрей, - какой глупец.
Где-то неподалеку прозвенел колокол негромко, приглушенно, низким звуком, и молодой человек вздрогнул от этого звона. Зашевелился, а потом разом проснулся старик Эзра, громко зевнул и потянулся. Поеживаясь от холода, проговорил:
- Эка, холод-то какой! Будем надеяться, хозяин растопил камин.
Андрей ничего не ответил. Далекая тропа вела куда-то высоко в небо, а там иные планеты, а дома все равно лучше...
Завтракали в зале. Благодаря пламени в очаге согрелись. Хозяин постоялого двора налил им в большие чашки козьего молока - этого оказалось достаточным, дабы совсем подкрепиться. Расплатились серебром и снова тронулись в путь. У старой мельницы нашли крестьянина, который согласился за небольшую плату отвезти их на телеге к замку графов Ариасов. Путь был недолгим, да дороги трудны и почти непроходимы, особенно в горах, чьи склоны покрывались густым сосновым лесом. Крестьянин, добрая простодушная душа, обезумев на радостях из-за денег, весь путь развлекал путников рассказами, не задумываясь, что его говор не столь им понятен.
- Ныне дороги не так безопасны как прежде в старые времена. Народ наш живет бедно, подчас, особенно в зимнюю пору, приходится совсем туго, потому-то отчаянные молодцы и сбиваются в шайки разбойников, нападают на экипажи знати да на иных небедных странников. Вы, господа, скажите: ах, какое зло сподвигло их на грабежи? А я отвечу вам: когда у тебя в семье пятеро голодных детишек да высохшая от непосильной работы женушка, то честь и грех не имеют в душе никакого значения, никто не поможет кроме нас самих. Бедняки что трава придорожная, ее топчут, вырывают с корнями все кому не лень, а она все равно продолжает расти, ибо нету в жизни ничего дороже, чем семья да любовь в ней.
Раби Эзра сидел, потупив голову, с нарастающим горем разглядывал свои старческие ладони, покрытые толстыми жилами. Сколько трав истоптали его ноги и сколько еще отмерено ему жить? Андрей же просто молча смотрел по сторонам, высоко вскидывая лицо к небу, стараясь вглядеться в солнце и плывущие облака сквозь ветвистые заросли сосен. Он ни слова не понимал из того, о чем говорил крестьянин, но сердцем ощущал смысл слов, для чего и не нужно знание языков.
На горизонте, словно вырастая из самой скалы, показались башни замка, грозно чернея на фоне неба. Вскоре телега подъехала к самим воротам поместья. Замок со всех сторон окружен был непроходимым лесом и потому ворота закрывались лишь ночью, для пущей осторожности, из вольеров отпускались огромные собаки - преданные сторожа хозяев. На покрытой ржавчиной резьбе гордо переливался графский герб, свидетельствующий о том, что сий замок принадлежит семейству Ариасов и передается из поколения в поколение.
Андрей вскинул голову, стараясь охватить взором всю каменную постройку. Его поразили высота зубчатых башен и толщина стен. Однако вблизи замок выглядел довольно живописно, ничего общего с мрачным готическим образом не имея. Стены утопали в разросшемся плюще, в саду, близ мраморных изваяний во всей красе цвели тамариск и жимолость, благоухающая роза росла рядом с беседкой, чьи колонны и резные стены обвивал белый виноград. Сладковатый аромат опьянял и будоражил сознание; Андрей на миг вспомнил сады Московии и не мог припомнить, чтобы кто-то там сажал рядом с домом что-то ради красоты, нет, на Руси люд давал полную свободу деревьям и травам, отчего сады более напоминали дикие леса, однако и то для юноши было роднее.
К нему подошел раби Эзра, спросил:
- Тебе здесь нравится?
- Здесь очень красиво, - только и мог, что ответить Андрей.
- Не сад, а райский уголок. Признаться, когда я прибыл сюда впервые, то ни беседки, ни роз, ни винограда не было. Должно быть, графиня сама решила привести сад в порядок, ведь супруг ее, граф Ариас, не очень-то стремился к красоте, предпочитая светской жизни глушь лесов.
"Почти как я", - только и подумал юноша.
Дверь в замок распахнулась, во двор вышла женщина в одежде служанки, чуть склонила голову, пригласила гостей входить. Холл поразил Андрея своим размером и высоким потолком, и тут и там свод подпирался массивными колоннами, по краям в качестве украшения переливалась позолотой лепнина, а большие окна почти во всю стену были занавешены бархатными шторами, подобранными снизу кистями.
Навстречу гостям вышла графиня Ариас, женщина высокая и сухопарая, одета она была в черное пышное платье, еще более оттенявшее ее бледное лицо, густые каштановые волосы возлежали на голове словно тиара и украшены были золотыми булавками. Первое время женщина долго и пристально вглядывалась в незванных путников, гадая, кто это мог быть и что им у нее надобно. Взгляд ее зеленых глаз скользнул поначалу по Андрею, затем остановился на лекаре. Запоздалое время всплыло в памяти многолетней давности еще тогда, когда графиня была юной девушкой, почти девочкой. Мадам Ариас вскинула руки и потонула в объятиях Эзры, сквозь слезы приговаривая:
- Ах, лекарь! Сколько лет, сколько зим! Неужели за многие годы, проведенные в разлуке, вы, наконец-то, соизволили посетить бедный дом Ариасов?
- Я давно мечтал о нашей встрече, графиня. Думал увидеть вас всех в добром здравии и не ошибся - вы также прекрасны как и раньше, только более зрелой, величественной красотой.
Мадам Ариас прикрыла смущенно платочком рот и, потупив взор, ответила:
- Ах, лекарь, перестаньте смущать бедную женщину, ведь вы видите: лицо мое покрыто морщинами, а в волосах появилась седина.
- Помилуйте, госпожа! Разве я могу лгать вам, той, которую видел еще совсем юной и прелестной? Признаться, вы относитесь к такому типу женщин, которые в любом возрасте выглядят роскошно.
Андрей молча стоял в нерешительности, гадая, когда же и на него обратят внимания. Наконец, после долгих приветствий и расспросов о былой жизни раби Эзра указал десницей на путника своего и проговорил:
- Познакомтесь, графиня, с моим учеником и верным другом, который прибыл к вам из самой Московии. Зовут его Андрей.
Юноша слегка склонил голову в знак приветствия, а потом выпрямился и пристально взглянул на женщину. Та недоверчиво глянула на раби Эзру, тот сразу понял ее взгляд.
- Вы должны быть спокойны, мадам, - сказал он ровным голосом, - сей юный московит умен и образовен, он из княжеского рода и потому знает манеры светского общества. Конечно, в ваших глазах он, может быть, является дикарем, ведь Рус для Франции неведомая чуждая страна на краю земли, но поверьте, московиты не сильно разнятся с европейцами, разве что языком и религией.
Андрей не понимал ни слова, но чувствовал, что речь шла о нем, о всем русском народе, ведь слова "Московия", "московиты" были схожи на разных языках. Графиня молча слушала лекаря, а сама то и дело поглядывала на красивого статного юношу, чьи черты лица отличались благородством и изяществом. Казалось, женщина раздумывает о чем-то и это стало ясно после того, как она крикнула куда-то в соседнюю комнату:
- Розочки мои прелестные, ангелы мои, подойдите сюда скорее!
В зале стало заметно светлее, когда туда вбежали, посмеиваясь, две юные прелестницы в розовых кренолиновых платьях с открытыми плечами, что ясно показывали их белоснежные лебединые шейки. Раби Эзра расплылся в довольной улыбке: признаться, он даже не мог предположить, что это те девушки, которых он когда-то держал на руках в момент их рождения. Графиня Ариас с любовью обняла девушек за плечи и проговорила с гордым видом:
- Это мои дочери: старшая Анжелика и младшая Камилла.
Юные графини присели в реверансе перед гостями, щечки их пылали смущением, особенно, когда взгляд девушек устремился в сторону юноши в пыльной иноземной одежде. А Андрей так и продолжал стоять, во все глаза рассматривая дочерей мадам Ариас. И взор его упал на младшую, Камиллу. Девушка сразу поразила его своими огромными карими глазами, обрамленные длинными густыми ресницами, ее живой веселый взгляд, пышные рыжеватые волосы, алые губы - все свидетельствовало о безудержном порыве ветра в этом белоснежном теле, о буйных страстях, запрятанных глубоко в душе под присмотром строгих светских правил, и на миг, пораженный этими самыми ясными очами, юноша позабыл о старшей сестре Камиллы, все его внимание обратилось к младшей графине. Но постепенно буйство красок сменилось усталостью и взгляд князя упал на робкую, бледную Анжелику, что покорно стояла подле матери, прячя от гостей заинтересованный взор. Четкий мужской ум Андрея разом сделал сравнение сестер не в пользу старшей, хотя Анжелика и привлекала его своей недоступностью и скрытностью. А Камилла отвечала на взор юноши слегка заметной улыбкой и кокетливым взглядом, не боясь упреков строгой матушки. Старшая сестра же ее ни разу не глянула на гостей, ни разу не отвела очи от пола и Андрей понял, что ей стыдно стоять здесь, она не привыкла к незваным гостям, которые так постыдно врываются в дом их. Последние лучи закатного солнца осветили гостиную и свет их озарил иссяня-черные локоны Анжелики, в которых были спрятаны золотые и серебряные нити и в этот миг лишь единожды посмотрела девушка на князя русского и Андрей почувствовал мелкую дрожь во всем теле.
Ужинали на веранде, откуда открывался живописный вид на сад - это удивительное видение на золотую пору времени, когда есть еще время согреваться лучами солнца, но нет возможности подставить лицо осеннему холодному ветру. И все то время, что Андрей провел за трапезой, взгляд его иной раз да окидывал взором точенную, хрупкую фигурку старшей сестрицы, которая была почти на пол головы ниже Камиллы. А раби Эзра понял, еще не осознав, что между этими двумя робкими тихими существами - непорочной девушкой и невинным юношей пробежала искра, но зажегся ли она, то вопрос времени.
Рано утром Андрей пробудился от холода. Его покои располагались на западной стороне замка, из окон которых открывался вид на дремучий лес, покрывающий всю вершину одинокой горы. Юноша распахнул ставни и порыв ветра ворвался в почивальню, поиграл какое-то время кистями, что висели на пологе, приподнял край парчового одеяла и унес с собой затхлый запах ночного покоя.
Молодой человек вдохнул полной грудью свежий воздух горного леса и широко улыбнулся показавшемуся из-за горизонта яркого солнцу. Спустился вниз. Замок был погружен во тьму, все обитатели его спали крепким сном. Андрей прошел в умывальню, сполоснул рот и лицо прохладной водой, смочил густые кудри. Окончательно проснувшись, он медленно подкрался к задней двери и настежь распахнул ее. Волна осеннего ветра обдала его с ног до головы. Поеживаясь от холода, юноша вышел в сад и спустился в беседке, долгим взором он окидывал новый, незнакомый мир, с интересом разглядывал мраморные статуи не то детей, не то женщин (похожие статуи он видел еще в Киеве у ворот костела). Каблуки сапог стучали по гравию. И тут Андрею показалось внутренним чувством, будто за ним кто-то наблюдает. Он осмотрелся, но никого не заметил. Тогда ноги его сами пустились бежать обратно в замок, подальше от безлюдного большого сада, но чувство то не пропало, наоборот, усилилось. Неподалеку, за широким рядом колонн, донесся шорох, потом кто-то осторожно подкрался к нему, почти неслышно, и только тогда Андрей резко обернулся и... увидел перед собой девушку в белоснежном одеянии и накинутой на узкие плечики шали. Она смотрела на него во все глаза, но боялась произнести хоть одно слово. Первым заговорил Андрей.
- Ой, госпожа Анжелика, как ты напугала меня. Признаться, я не ожидал увидеть тебя в такую рань, - и вдруг замолк, поняв, что говорит на русском, совсем непонятном ей языке.
- ЭндрЮ, - робко, но страстно прошептала графиня и ее бледные щеки налились румянцем, - Эндрю.
- Да, это я, - также шепотом произнес он в ответ, не заметив, как его ноги сделали два шага навстречу девушке.
- Месье, - сказала Анжелика и тоже, будто повторяя во сне, шагнула к нему.
Они оказались так близко друг к другу: каждый из них слышал биение страстного сердца другого, ощущал жаркое пламенное дыхание, руки их почти коснулись друг друга, а уста в каждую секунду могли сблизиться и тогда они, эти дети гордых светских нравов, до сей поры лишенные тайных встреч, перешагнули бы ту черту, что отделяла их от грехопадения и навеки низвергла бы их в адское пламя. Но солнце нежно обогрело их лица, в замке послышались торопливые шаги челяди и скрип распахнувших окон. Где-то на той стороне раздался голос мадам Ариас, зовущий старшую дочь. Тут Анжелика вскинула пылающее лицо, губы ее задрожали.
- Матушка, это матушка зовет меня! - воскликнула она и, набросив шаль на волосы, мигом ринулась в замок, оставив Андрея пребывать в нерешительности и блаженстве одновременно.
Юноша с тайным очарованием смотрел вслед убегающей от него женской фигурке, ощущая до сих пор запах мускуса, исходившего от ее тела и одежды и тогда он понял, что в его сердце зародилось новое, до этого чуждое ему чувство, которое обязано было перерасти в возвышенное под названием "любовь". Вернувшись в почивальню, Андрей переоделся и направился в покои лекаря.
- Учитель! - воскликнул он, глядя на старика умоляющими глазами. - Прошу тебя, научи меня языку франков!
***
С той поры прошло немного времени. Раби Эзра скрашивал скучное пребывание в замке графов ежедневными уроками французского языка. Грамматика, фонетика, произношение, заучивание новых слов - как тяжело доставалось Андрею познание нового языка. Во время учебы ученик и учитель закрывались либо в кабинете, либо в своих комнатах, когда стояла теплая погода - выходили к пруду и проводили занятия в беседке, под пожелтевшим и осыпавшемся виноградом. И каждый раз, если им выпадала такая удача, юноша ловил на себе пристальный взгляд Анжелики. Девушка не подходила к ним близко, но наблюдала издалека: то с балкона на втором этаже, то сидя на лавочке в тени тополей. В такие моменты Андрей смущался и в то же время взгляд прекрасной дамы сподвиг его взяться за ум и постараться выучить язык как можно скорее. Раби Эзра довольно потирал руки, но ни разу не обмолвился, что понимает чувства молодого человека. Лишь единожды после занятий старик задал юному другу вопрос:
- Кто тебе более нравится из двух дочерей графини?
- Я не буду многословен, ибо не хочу держать мои чувства в тайне. Сердце мое отдано Анжелике и никто более не интересует меня.
- Тебе понравилась Анжелика? Помилуй, друг мой! Но разве ее младшая сестра Камилла не прекраснее во сто крат? Разве огонь очей ее не испепелил взор твой? Скажи, ведь ты ошибся и, наверное, все же отдал предпочтение младшей мадмуазель?
Андрей резко вскинул голову, строго посмотрел в глаза учителя и это был взгляд не прежнего робкого юноши, но отца его - Никиты Федоровича.
- Маленький ли я, чтобы так бессовестно лгать тебе, мой учитель? Разве я похож на глупца, идущего против собственного сердца? Признаюсь, поначалу мне безумно понравилась Камилла, она показалась мне такой яркой, безумно горячей и веселой. Но это лишь на миг. Красота младшей графини подходит лишь для бескрайних полей и диких лесов, где ценятся здоровый дух и обожённая на солнце кожа. Но Анжелика иная - она словно мраморная статуя, вся окутанная ореолом зимы и таинственности. Не каждый разглядит в ней красоту, что подобно звезде бросается в глаза, но лишь пылкое сердце, ясный ум вглядится в эти ее огромные бездонные глаза, уловит запах свежих ветров в ее длинных черных локонах. Я углядел в ней красоту и теперь не отступлюсь от мечты моей.
Раби Эзра похлопал юношу по плечу, увлеченного пылким рассказом о своей первой любви, и промолвил:
- Что же, мой друг, признаться, у тебя хороший вкус, раз выбрал ты Анжелику Ариас. Я восхищен тобой.
- Но, как же так... ведь ты только что говорил о красоте Камиллы?
- То было сказано специально, дабы убедиться, что догадка моя правильная. Ты, Андрей, сделал правильный выбор, избрав для сердца самую прекрасную девушку на свете. Теперь лишь об одном прошу: не обмани надежды Анжелики, не оставляй ее.
- О, учитель! - юноша пылко прижал его к своей груди, крепко обнял. - Разве я могу упустить свое счастье и жизнь мою? Только тебе признаюсь, что сделаю все, дабы Анжелика стала моей женой!
Воротясь в замок, Андрей заметил девушку рядом с колоннами, уже поджидающую его. Анжелика дрожала, ее пылкий взор вглядывался в красивые глаза московского князя, и от этого взгляда у нее закружилась голова. Распахнув объятия, девушка кинулась навстречу любимому и вместе они долго наслаждались теплом, исходившем от них двоих. Жаркие поцелуи скрепили их чувства навсегда. Пылая от радости, Андрей прошептал:
- Любимая моя, ты так прекрасна!
- Эндрю, я безумно счастлива здесь и сейчас, только обними меня покрепче, не отпускай.
- Я готов держать тебя в объятиях целую вечность, готов целовать уста твои медовые, вдыхать аромат тела твоего сладостного, только будь моей навеки, - он и сам не осознал, что говорит на русском языке, но девушка поняла все, не поняв ни слова, по его тихому голосу, по интонации, по вздохам, исходившем из его груди.
С тех пор, как они узнали о чувствах друг к другу, то каждый день проводили часы вместе, коротая прежнее безделье долгими беседами и строя планы на будущее. Андрей чувствовал безумное счастье, когда вместе с возлюбленной прогуливался вдоль аллеи парка, мимо фонтана, укрываясь от посторонних взглядов за мраморными статуями. В эти минуты он не знал, ревнует ли его Камилла к своей старшей сестре, сидит ли у окна, с разбитым сердцем наблюдая за их счастьем, плачет ли по ночам в подушку или же просто живет своей жизнью. О младшей сестре Анжелики юноша и думать забыл, будто и не существовало ее. Все внимание, все чувства положил он на алтарь у ног Анжелы и был рад, когда и она отвечала взаимностью. Чувства Андрея не походили на чувства его брата Александра к несчастной Анастасии, ибо последний был одержим безудержной страстью и безумной попыткой владеть красавицей во что бы то ни стало. Старший же брат, лишенный буйных ветров в голове, не думал об огне, который мог завлечь его в петлю, напротив, чувства его были нежны и непорочны и он не позволял себе более поцелуев и держания за белую ручку юную графиню. Подчас у Андрея возникал вопрос: почему из всех женщин на земле он выбрал именно ее? И отвечал сам себе - потому что сердце само подсказало ему, чьи руки должны быть в его деснице и еще... ни у кого, даже у Камиллы, не было чарующей черной родинки над верхней губой, столь привлекающей внимания неискушенного юноши. Нежность, обаяние, легкая красота - вот, чем владела Анжелика и чем отличалась от остальных.
А на Руси тем временем выпал снег. В огромных сугробах на краю дорог весело резвились дети, съезжали с город на санях, кидались друг в друга снежками, а потом к вечеру, раскрасневшиеся, замерзшие, возвращались домой к теплому очагу под под бок любящей матери. Ах, как легка и счастлива беззаботная жизнь детворы! Нагруженные коромыслами, охапками дров, взрослый люд косо посматривал на ребятишек, приветливо улыбался их личикам, в тайне завидуя им.
На улицах Москвы, в толчее людской, рысью пробирались всадники на высоких тонконогих жеребцах вороного цвета. Сам всадники под масть лошадей были одеты во все черное, их плащи гордо развевались на ветру подобно крыльям ворона, а народ в страхе отходил в сторону, низко кланяясь, пропуская вооруженных мужчин. Лошади домчались до мостовой, потом свернули направо и поскакали вдоль длинной улицы, на которой располагались городские бани. Из бань слышался громкий голос посетителей-мужчин и звонкий смех блудных девок. К всадникам подбежали три девицы с ярко раскрашенными лицами и распущенными, длинными до талии, волосами. Одна из них упала на колени подле коня Александра Тащеева и крепко обняла ногу юноши, мягким голосом предлагая себя. Молодой человек схватил плеть и наотмаш ударил девицу по лицу, та в страхе отшатнулась и покатилась в сугроб.
- Ах, жалкое отребье чертово! - воскликнул он, поднимая кулак над головами остальных блудниц. - Чтобы вас черти унесли с собой в тартары.
Девушки с криками убежали с дороги и спрятались за угол бани. Оттуда выскочили голые девицы и раздетые мужики, в веселым хохотом толпа ринулась к реке и плюхнулась в прорубь. Несколько пар отделились от них и направились в специально отведенные комнаты, где их поджидали мягкая постель да любовные утехи.
Окидывая взором сие мерзкое зрелище, Александр тронул поводья коня и проговорил:
- В грехе породились, в грехе и помрут.
К нему подъехал Михаил Скалкин, погладил тонкую черную бородку и ответил:
- Княже, неужто ни одна из девиц не приглянулась тебе?
- Ни одна.
- Дык, как же так? Ты молод и хорош собою, разве не хочется тебе окунуться в пышные объятия красоток, пусть даже и порочных?
- Нужно домой воротиться до захода солнца, а не лясы точить! Ежели хочешь в баньку с молодками, так я тебя не держу. Иди, выбери какая понравится и оставайся здесь до утра.
Ни на кого более не глядя, Александр пришпорил коня и понесся во весь опор домой. Невыплаканные слезы застывали прямо на ресницах, а на душе было худо день ото дня. Сколько времени, сколько сил потратил он на поиски любимой своей, сколько ночей не спал в ожидании хоть какой весточки от нее, но Анастасия словно провалилась сквозь землю, будто и не было ее совсем. Где она теперь, с кем? Знает ли несчастная красавица, что осталась совсем одна - без отца, нянюшки? Ведает ли любимая, как сильно колотится его сердце от воспоминания о ней? Знает ли, что до сих пор любима своим Сашей, что жизнь готов отдать, лишь бы снова, хоть на миг, увидеть ее лицо, прижать к своей груди, поцеловать в алые медовые уста? Вот сейчас подъедет он к дому, а там поджидает его холоп Петрушка, который отправился один выведать пребывание Анастасии. Вот почему и торопился Александр.
Войдя в горницу, юноша скинул сапоги, бросил их в угол и прокричал:
- Петя!
В сенях показался молодой рыжий парень с веснучатым, смышленым лицом. Скинув шапку и низко поклонившись, Петрушка глянул в очи господина, не решаясь ничего сказать первым.
- Ну? Где она? Ты выведал?
- Прости, княже, я искал несколько дней, спрашивал всех, кто мог хоть что-то знать, да ничего не выведал. Анастасия Глебовна исчезла.
- Как ты можешь говорить слова сие!? - воскликнул Александр и стукнул холопа кулаком по носу. - Ищи ее, сколько потребуется времени, достань хоть из-под земли, но разыщи ее. Ты понял? - в гневе он тряс испуганного парня за ворот шубейки, готовый удушить его за плохие вести, но сдержался, отпустил.
Когда Петрушка ушел, молодой человек сел на длинную скамью, опустил в горе голову, а слезы сами покатились по его щекам.
- Где же ты, любимая моя? Где? - тихо шептало молодое сердце, готовое от горечи разорвать грудные клетку и выскочить наружу.
В большой светлой опочивальне было тепло и сухо. Две свечи тускло освещали двух спящих людей. Но так казалось в первый момент. На самом деле спал лишь один, а молодая девушка просто лежала рядом, широкими глазами глядя в потолок. Еще осень порешил Симеон Тимофеевич забрать Анастасию к себе, дабы ни минуты не отрываться от нее. С тех пор девушка лишилась собственной горницы, где могла наплакаться в одиночестве, и спала теперь на одном ложе со стариком. Этой холодной ночью боярин долго не мог обуздать свои страсти. Поначалу скинув все одеяние с Анастасии, он долго целовал все ее тело, а девушка стояла, сложив ладони на груди в ореоле своих волос, и глядела сверху вниз на старика, который встал на колени перед ней и прижался лицом к ее бедрам, вдыхая лишь одному ему понятный запах. Приласкав девичьи прелести, Симеон уложил ее на широкое мягкое ложе и долго лобзал перси ее, покусывал алые бугорки на них, пока не вошел в нее. За полночь уснул старик, голова его покоилась на белоснежном плечике красавицы, а Настенька с отвращением вспоминала его пытливые руки, что каждый раз сжимали ее тело и в такие моменты ей хотелось убить его во сне, задушить своими волосами, придавить подушкой, а потом наложить и на себя руки, дабы избавиться от позора и ненависти, что испытывала в последнее время. Ей уже исполнилось восемнадцать лет. В такие лета все ее двоюродные сестрицы и тетки уже имели по двое детей, матушка покойная родила ее в четырнадцать лет, а она, Анастасия, до сих пор даже не замужем, да так, скорее всего, и останется одинокой, кто же захочет взять ее в жены после этого? Видно, такова судьбинушка ее нерадостная, а ведь раньше мечтала она о любимом муже, о многочисленных детях, которых она няньчила бы на руках. Теперь же осталось коротать век молодости своей в объятиях уродливого, хитрого старика, а после смерти его уйти в монастырь, где и умереть в тишине и забытии. Об Александре девушка и думать перестала, зачем теребить сердце бесполезными мечтами, кои никогда не сбудутся в ее жизни? Наверняка, Саша махнул на нее рукой, нашел другую девицу и счастлив с ней. Хорошо, пусть так. Пусть хотя бы он, властелин всего ее сердца, будет счастлив, а за него и она порадуется.
Рано поутру собрался Симеон Тимофеевич на большое торжище, что должно состояться неподалеку от Москвы. Сани уже приготовлены, лошади накормлены. Боярин в богатой, нарядной одежде вошел в почивальню попрощаться с Настенькой, а та как увидела его одетого, так стала со слезами на глазах умолять взять с собой.
- Милый мой, ненаглядный! - воскликнула красавица, целуя тыльную сторону его ладони, обливая ее слезами. - Возьми и меня с собой! Я так устала сидеть в четырех стенах, света белого не видя! Моя красота зачахнет здесь. Дай хоть один день подышать свежим ветерком, потоптать сапогами снег. Я задыхаюсь в этом доме! Неужто я пленница твоя?
Глядел долго боярин на стенания девицы, комок застрял у него в горле - так стало жаль ее. От тоски и мысли, что кто-либо примет ее и уведет, а может быть, сам Тащеев встретится на пути, разрывалась душа его, да делать нечего, уж слишком громко плачет Настенька, от всего сердца моля его о просьбе, которую в силе выполнить даже последний холоп. Отчего и ему не дать ей сегодня небольшой свободы? После этого красавица еще пуще полюбит его. Такие мысли долго вертелись у него в голове. Наконец, призвав Ефросинью, Симеон приказал нарядить Анастасию как барышню, накрасить-нарумянить лицо ее пригожее, чтобы завидовали все при виде девицы. Холопка верно исполнила пожелание старика и вскоре пред ним предстала до боли родная, но с чужим лицом высокая, статная девушка в длинной шубе, а коса ее была верно спрятана под толстым пуховым платком, на ножках красовались изящные сафьяновые сапожки на низком каблучке, а лицо густо намазано белилами и нарумянино свеклой, даже если кто и увидит их, то не узнает в ней Анастасию Глебовну. Довольный боярин взял ее под руку и подвел к саням, приказав сесть в дальний угол, а сам уселся чуть выше, дабы прикрывать ее своей спиной.
И понеслась тройка по сизому морозу, ветер весело играл бахромой на шали, щеки покраснели от холода, но было так хорошо ехать вот просто сидя в санях, а мимо пролетали березовые рощи, сосновые пролески да дальние деревенские домишки. Приехали как раз к открытию ярмарки. Анастасия широко раскрыла глаза - они горели радостным огнем. Вспомнила она, как в детстве отец возил ее каждый год на ярмарку, куда свозили свои товары купцы заморские да маленькие народы Руси: мордва, татары, узкоглазые жители Сибири и Севера, а русские скоморохи в цветастых одеяниях да на ходулях показывали всевозможные представления, тогда она, будучи ребенком, привозила домой целый ворох подарков, а ночами, пока нянька спала, ела за обе щеки пряники медовые да леденцы сахарные. Сейчас, будучи взрослой, со спокойным сердцем глядела девушка на потехи артистов, возле которых собралась толпа ребятишек, не желала она купить что-нибудь для красы своей - гребешок аль заколку какую, не глядели очи ее и на пряники медовые, печенья восточные, напитки медовые, грустно стало девицы на душе, а уста ее растягивались в улыбке, дабы сдержать горечь слез, нахлынувших на нее. Лишь единожды задержала Настенька взор свой, когда приблизилась к лавке купца, по виду европейца, да только из какой он страны, того не ведала. Молодой купец разложил женские украшения из бисера и жемчуга - волей-неволей сия красота не могла быть незамеченной девушкой. Анастасия встала, долго смотрела на изящные бусы, необыкновенной формы кольца и серьги, а попросить что-либо не хотела, ибо Симеон потребует ночную плату за подарки, а ощущать лишний раз прикосновения старика к ее прелестям не хотелось. Но не ведала красавица, что купец заморский и сам было положил на ее глаз, уж слишком краса ее приметна.
- Синьора, пожалуйста... подождать меня... - прокричал ей незнакомец, плохо выговаривая русские слова.
Анастасия обернулась, испуганно глянула на иностранца, который уже вплотную подошел к ней. Мужчина был молод, не более тридцати лет, тонкий, чуть выше ее, лицо открытое и доброе, которое поразило девушку красотой своих тонких черт. В смущении она опустила глаза, прикрывая ладошкой в варюжке нижнюю часть лица.
- Ах, госпожа, - продолжал купец, взяв ее за свободную руку, не давая уйти, - вы очаровательны... Вы покорили мое сердце. Признаться, впервые вижу я такую красавицу. Много на свете я стран повидал, но такой красоты не встречал. Вы принцесса?
Анастасия отрицательно замотала головой и еще гуще залилась краской: поверить только, сие слова слышать от незнакомца на Руси, было ей впервые. А купец никак не хотел отпускать ее.
- Синьора, не бойся меня... Я хороший, честный человек, родом из Италии. Вы знаете, слышали о такой стране когда-нибудь... Италия...
- Нет, нет, прошу, отпусти меня, - девушка попыталась было вырваться, спрятав от стыда лицо в край платка.
- Куда же ты, красавица? Неужто я непригож тебе?
Анастасия хотела было закричать, позвать хоть кого-нибудь на помощь, ибо ее могли посчитать блудницей, но к ней подошел Симеон Тимофеевич, резко вырвал ее из цепких рук иноземца, загородил ее своей спиной.
- Не приставай к нашим девушкам, - строго проговорил боярин, обращаясь в смущенному купцу.
- Умоляю, синьор, я и не думал ничего плохого. Ежели вы знаете сию прелестницу, то прошу прощения, но она уж больно хороша.
- Да, эта девушка приехала со мной.
- Поверьте мне, у меня не было никаких злых намерений. Коль сия девица ваша дочь или... внучка, то я готов породниться с вами. А уж став женой моей, она будет жить словно принцесса, я ни словом, ни делом не обижу ее, буду холить и лелеять ее словно драгоценность.
- Это женщина моя жена! - чуть было не выкрикнул от негодования Симеон, в тайниках души терзаясь ревностью к Анастасии и завистью к молодому, красивому иностранцу.
Подталкивая сзади девушку, боярин направился к своим саням, не желая более оставаться на празднике. А купец все смотрел им вслед, никак не в состоянии забыть дивный, прекрасный образ русской красавицы, которая, по несчастью, стала суженой этого безобразного маленького старичка, хоть богатого, но старичка. Анастасия даже с понурой головой возвышалась над Симеоном Тимофеевичем, будто бы паря над ним и над всей землей, над остальными жителями планеты. Сели в сани, лошади вскинули копыта и понеслись обратно в усадьбу, а позади возгласы толпы и веселые песни скоморохов.
Анастасия припала головой к выступу саней, по ее щеке скатилась крупная слеза. План побега, о котором она лелеяла столько времени, борясь с собственной нерешительностью и страхами, рухнул в единый миг и более нельзя было думать о нем. Единственная возможность сбежать осталась мечтой; с сей поры Симеон вряд ли когда-нибудь еще раз возьмет ее с собой - не тот он человек, который расстанется с тем, что дорого досталось ему. А образ милого, родного, но столь далекого Александра сменил нежный облик иноземца, даже имени которого она не знала. Борясь всеми силами с самой собой и чувствами, переполнявшими душу, девушка постаралась вновь воссоздать картину, где лишь она и Саша, да так представила себе, что показалось на миг, будто и не было никакого хищения, будто все это всего лишь сон, страшный, но сон. Вот откроет она очи свои, а перед ней склоненное красивое лицо Александра, она протягивает к нему руки, а юноша сжимает ее в своих объятиях, крепко целует. Вот касается рукой ее щеки и тихо молвит:
- Вставай, краса моя, уста мои медовые.
Но что это? Почему у прекрасного молодца такой старческий, скрипучий голос? Анастасия в страхе открывает глаза и видит склоненное над ней лицо боярина, который улыбается во весь рот и молвит:
- Ах, Настасьюшка моя родимая, спала ты всю дорогу, умаялась поди от холода такого. А мы уж домой воротились, сейчас студень с пряниками выпьешь и согреешься.
Преодолевая ненависть, девушка встала, по снегу протопала к крыльцу дома, даже не глянула в сторону боярина. На душе была пустота, а в сердце тоска.
***
Ряд свечей тускло освещал деревенский храм, и был он сделан не из кирпича, как в стольном граде Москве, а из тяжелых бревен. Ветхий, давно еще починенный свод, хранил в себе изящество и мастерство рук, что возвели его, хотя сами мастера давно уж погребены в земле сырой.
Марфа Егоровна стояла пред иконой Спасителя и долго так молилась, отрекшись от всей суеты бренного мира. Вот уж прошел почти месяц, как спроводила она в монастырь холопку Глашу. Была ненависть и ревность исчезли куда-то в глубины души, оставили лишь сожаление и жалость в несчастной, покинутой всеми сиротке, которая вопреки собственным ожиданиям и надеждам осталась без сына и любимого мужчины. Княгиня плакала, собирая ее в монастырь. Как родную дочь спроводила она ее о самых монастырских ворот, где в темных, мрачных стенах девушка была пострижена под именем старицы Ксении.
Замаливая былые грехи, Марфа Егоровна искренне, со слезами на глазах, молила Господа Бога о даровании счастья и долгой жизни ее сыновьям. Поистине, это так ужасно пережить собственных детей, что плоть от плоти родительской. Переполненная успокоением и смирением вернулась женщина обратно домой, а там поджидал ее Никита Федорович, постаревший за то недолгое время, осунувшийся, с запавшими глубокими глазами. Тихо и мирно супруги отужинали вдвоем и порешил князь ночь эту провести в покоях жены, чего не делал несколько лет.
Лежа на мягких перинах и играя прядью поредевших волос Марфы, Никита Федорович проговорил:
- Эх, Марфа, сколько лет мы не оставались вот так одни. Тихо, спокойно. Долгое время мы были далеки друг от друга, смотрели в лица наши словно супостаты. Оттого ли Господь решил наказать нас за спесь и гордыню? Я подумал, - он перевернулся на бок, подпер рукой голову, пристально глянул в лицо женщины, - давай забудем все прошлое, поживем не ради кого-то, а ради нас самих в мире и заботе. Как смогу, буду сдерживать буйность свою и впредь не обижу тебя.
Марфа Егоровна плакала. Без лишних слов прижала голову мужа к своей груди, орошила слезами лицо его. Так и провели они в объятиях друг друга пол ночи. На утро поднялись, разделили трапезу и ушли в горницу. Разговор почему-то не заладился, то ли супруги передумали о мире, то ли так повлияло их давнишняя удаленность, да только вспомнился вновь Андрей и сердце Марфы Егоровны наполнилось горечью.
- Не знаю даже, что делать, - размышлял вслух князь, - первый сын исчез и даже весточки нет от него, неужто случилось что-то?
- Не говори слов таких, Никита, грех сий! Чует сердце мое материнское - жив Андрюшенька наш, воротится домой рано или поздно.
- Когда только? - с гневным голосом промолвил Никита Федорович, желая скрыть набежавшие на глаза слезы.
- Воротится, лишь ждать надобно.
- А что ты думаешь о Саше? Говорил ему, нужно подождать с женитьбой, а он ни в какую! Украли Настьку кто-то, а он поди и искать ее надумал, от других девиц красных нос воротит, никого не признает. Хотел было сосватать его за одну из дочерей Скуратова, но Саша ответил: кроме Настеньки никто мне более не нужен! Вот речи-то какие завел!
Марфа Егоровна только и могла, что развести руками в ответ, не зная, что и сказать. А вечером Никита Федорович снова уехал в Москву, а княгиня как и раньше осталась одна в своем большом доме.
Весна во Франции теплая, снега таят на глазах. Еще не подошел к концу февраль, а по земле потекли ручьи, лед постепенно освободил реки от своего плена, из-под мокрого, тающего снега зазеленела трава. Вечера и ночи стали теплее, уже не приходилось сжигать множество дров в камине, дабы согреться.
Графиня Ариас за многие годы отшельничества решила вместе с дочерьми и любимыми гостями отправиться в Париж на светский бал, устраиваемый дальней родственницей короля в честь дня рождения. От такого приглашения нельзя было отказываться и потому женщина с дочерьми призвала к себе портных, дабы те сшили им новые, прекрасные наряды. Раби Эзра и Андрей удостоились чести поехать вместе с мадам Ариас, как бы сопровождая их и отвлекая взоры недоброжелателей, кои могли причинить множество неудобств графиням. Ради этого (как принято в светских кругах Европы) Андрей взял несколько уроков стрельбы из пистолета, получалось неплохо, но до французских кавалеров ему было далеко.
Раби Эзра был счастлив видеть ясные, как-то разом помолодевшие глаза Лианны, вспомнив лишь единожды их тугой разговор, случившийся во второй день их приезда. Тогда они сидели за длинным столом вдвоем, старик пригубил кубок и спросил:
- Госпожа моя, а где супруг ваш, месье Ариас?
Графиня тяжело вздохнула, низко опустила голову, словно тяжелая ноша разом легла на ее хрупкие плечи.
- Вот уж шесть лет, как граф покоится в своей могиле, - только и ответила она, и тут лекарь заметил, что Лианна всегда одета во все черное, даже заколки в ее волосах под стать платью, оттого ли она, еще молодая женщина, поседела и чуть постарела, хотя ей не было и сорока.
Теперь, этой ранней весной, тепло и жизнь вернулись в тело графини Ариас. Порешив покончить со своей скучной, затворнической жизнью вдали от людской суеты, мадам отправилась в дальний путь навстречу свету и тайнам дворцовых салонов.
В экипаже, запряженном четверкой рослых коней, ехали пять человек. На одной стороне сидели графиня со своими дочерьми: Анжелика была одета в пышное розовое платье, а Камилла - в голубое, и обе очаровательные девушки походили на благоухающие цветы в саду; по левую сторону примостились Андрей в новом гусарском, на французский манер, наряде и доктор Эзра в темном дорожно плаще. Анжелика то и дело уводила глазки в пол, краснела, когда взгляд юноши устремлялся на нее, а сама в тайне того и желала, с упоением вспоминая их прогулки по парку и клятвы в заверении любви. Она даже и в мыслях не допускала, что Андрей, ее Эндрю, мог влюбиться в какую-нибудь иную девушку на балу, так сильно было ее чувство привязанности к нему. Именно благодаря ей молодой человек научился танцевать, ведь сама Анжелика учила его менуэту, повторяя раз за разом число шагов и поворотов, пока Андрей их не запомнил. Каждый вечер они уединялись в большом зале, откуда открывался живописный вид на сад, и под повторяющийся счет: раз-два, раз-два, поворот - репетировали бальные танцы.
А сейчас, после стольких трудов, они ехали навстречу свету, новым знакомствам в Париж.
На следующий день к вечеру экипаж выехал на ровную дорогу, что вела к стенам большого города. И тут и там раскинулись безлюдные поля, на которых в жаркую летнюю пору трудятся, не покладая рук, крестьяне. Сейчас на полях колышатся лишь сухие, пожелтевшие от времени, стебли пшеницы, что не дали плодов, да угрюмые голые деревья. Андрей чуть приподнялся, глянул в окно. После долгого сиденья ужасно затекли ноги и в душе он обрадовался, что они, наконец-то, преодолели долгий путь. Конечно, они могли прибыть в Париж еще утром, но устали лошади и пришлось половину ночи простоять на одном месте. Теперь все позади...
Дворец маркизы поразил своими размерами и роскошью. Огромный светлый зал ярко переливался позолотой в лучах полуденного солнца, мраморные колонны обвивались изящно инструктированными золотыми нитями ветвей винограда. Казалось, не люди, но само солнце живет здесь - такой свет исходил от стен дворца, от мебели, пола. Маркиза, еще молодая подвижная женщина, в красном пышном платье, встречала гостей, приветливо кивала головой в знак почтения, спрашивала о делах суетных и просто жизни. Графиню и ее дочерей маркиза встретила широкой улыбкой, тихо проговорила:
- Мадам Ариас, я прислала вам приглашение на этот торжественный бал, но не надеялась вас вновь увидеть.
- О, ну что вы! Разве могла я отказать вам? Там более, что после смерти мужа жизнь не заканчивается и я подумала, что не стоит бежать от мирской суеты, нужно окунуться с головой в этот мир и прожить его достойно своего сана.
Маркиза осмотрела девушек - тонких, изящных, в грациозно подобранных для них платьях, и спросила:
- Это прелестницы ваши дочери, мадам?
- Да, - Лианна Ариас гордо вскинула голову, радуясь за красоту дочерей, - старшая Анжелика, младшая Камилла.
Девушки присели в реверансе, даже не взглянув на маркизу. Их переполняло безоблачное счастье - впервые видели они высший свет столицы, впервые очутились на большом, по королевскому размаху, балу.
Маркиза первая открыла бал, пройдя со своим супругом в танце. Ей, как хозяйки, требовалось выглядеть безупречно во всем, ибо она являлась виновницей торжества и именно на нее были прикованы различные взоры знати.
Андрей стоял чуть поотдаль от графини и лекаря Эзры (заставили старика в последний момент переодеться согласно этикету) в толпе принцев, рыцарей, светских франтов и гусар. Чувствуя себя неловко из-за непривычной одежды, из-за белых чулок и мужских туфлях, он, однако, выделялся из всех своим высоким ростом и широкими плечами в отличии от щуплых, тщедушных французов, привыкших лишь держать оружие лишь как украшение к костюму и время от времени стреляющих противников на дуэли. Этим-то и привлекал русских молодец взгляды кокетливых дам, а в душе Анжелики была гордость за него, что именно он предназначен для нее. Девушка сидела в сторонке, глядела отрешённо на танцующие пары. Вся в ореоле пышных оборок нежно-розового цвета с большими белыми розами на подоле, она ждала, пока кто-нибудь не пригласит ее на очередной танец, но кавалеры, сменяющиеся один за другим, из двух сестер выбирали младшую Камиллу, что очаровывала всех своими живыми, ясными глазами, ярким оранжевым платьем, задорной белозубой улыбкой. И когда в очередной раз кавалер пригласил Камиллу, галантно взяв ее за ручку, оставив грустную Анжелику одну, к ней подошел Андрей, сел рядом с девушкой, положил свою ладонь на ее руку.
- Ты грустна сегодня, прелестница моя, что случилось?
- Так, ничего, - проговорила Анжелика и грустно вздохнула, с ревностным взором осмотрев танцующих, в среде которых была ее младшая сестра.
- Ревнуешь Камиллу к этим напыщенным, бесчувственным индюкам?
- Почему ты подумал так?
- Я вижу твои глаза и они говорят более, чем тысячи слов. Но пришел я не укорять тебя, но пригласить на танец, - Андрей встал и на французский манер подал руку девушке, стараясь выглядеть как местные молодцы.
Анжелика улыбнулась, сверкнули ее жемчужные ровные зубки. Оборки, кринолин - все поднялось вверх, и кружиться с любимым, хоть и единственным поклонником, в танце было много лучше, чем сменяющиеся раз за разом незнакомцы с каменными, надменными лицами. Их чувства были так невинны, так нежны и полны неги, что сие отразилось на танце и вскоре вокруг них образовалось сколько из зрителей и просто любопытных. Если не все, то большинство знали, кто такой Андрей и откуда он родом, вот потому и привлек красивый юноша внимание знатных дам и ревнивых кавалеров, коих задевало чувство тревоги за дам сердца к "дикому москалю" - как между собой называли его французы.
В зале стало душно из-за множества заженных свечей, толпы знати и выпитого вина. Андрей, чуть отдышавшись после танцев, решил подставить раскаленную голову прохладному весеннему ветру. На балконе в полном уединении, в дали от шума света и суеты, молодой человек принялся размышлять о смысле жизни, о событиях прожитых днях и о прекрасных глазах Анжелики. Вдруг чья-то тень словно призрак мелькнула неподалеку. Андрей обернулся, пристально осмотрелся по сторонам, но никого не заметил. Облегченно вздохнув, подумал: "показалось". Но тень снова промчалась, только с другой стороны и начала увеличиваться и увеличиваться, вскоре за спиной раздались чьи-то шаги, юноша обернулся и увидел перед собой незнакомого человека.
- Вы господин московит, я правильно понимаю? - раздался приятный уверенный мужской голос.
- Вы правы, это я.
Незнакомец подошел ближе и тогда лишь Андрей смог разглядеть его воотчию. Сей незнакомец был молодым статным человеком, все в нем: одежда, лицо, манеры - были безупречны, полные гордости и чопорности.
- Я только сегодня увидел вас, - продолжил незнакомец, - вы можете не знать меня, но прошу представиться: имя мое Жак Семенье. Позвольте поговорить с вами наедине, если так будет угодно.
- Я никуда не тороплюсь, господин Семенье.
- Вот и хорошо, господин московит. Я вижу, вы человек, который знаком не по наслышке с высшим светом и правилами этикета, ведь судя по вашим благородным чертам лица вы довольно знатны и род ваш высок.
- Хочу поблагодарить вас, месье, за столь приятный комплимент. Но извольте называть меня по имени, а не происхождению.
- Прошу прощения, месье, но я не знаю, как вас называть.
- Имя Андрей, по вашему Эндрю, если вам так угодно.
- Хорошо, месье, прошу прощения за неудобства, я постараюсь сгладить сей неприятный момент. Но попрошу вас, месье Эндрю, - последние слова Жак выговорил с трудом, долго растягивая их, - сказать вам кое-что. Глаза вам даны, чтобы видеть.
- Я знаю, для чего нужны глаза, но позвольте, к чему сейчас философствовать, когда во дворце праздник в самом разгаре.
- Я не философ и более того, не люблю трактаты мудрых мужей. Однако, моя философия сводится к тому, что вам как уважаемому и красивому человеку, не буду держать это в тайне, стоит присмотреться к другим дамам на балу, а не только к бледной, скромной Анжелики Ариас. Ведь согласитесь, ее сестра более красива, нежели она.
- Я запутался, месье Семенье, но почему вас так беспокоит данный вопрос, если это между мной и Анжеликой?
Жак тихо кашлянул, обдумывая каждое слово - не так-то просто оказалось сбить московита с толку, а тот гляди-ка, какой манерный, видать, и на родине воспитывался при дворе царском или княжеском. Но сие мысли вновь улетучились, сменившись раздражением.
- Извольте не согласиться с вами, месье Эндрю. Много прекрасных дам, чья красота превосходит дочь графини Ариас, посчитали бы за честь быть рядом с вами, но вы бессовестно отвергали их любовь, почему так?
- Я, признаться, не заметил особой ко мне симпании со стороны дам, так что я еще ранее избрал для себя Анжелику до приезда сюда.
Жак встрепнулся, петля верно стягивала горло, ну что же, придется самому закончить начатое и завязать узел.
- Если ты еще не понял, - Жак наклонился к уху Андрея, прошептал, - забудь Анжелику и даже не думай о ней, так как она принадлежит мне и только мне.
Андрей усмехнулся, сказал в ответ:
- Ах, теперь я понял, к чему весь этот разговор. Что же, месье, вы сразу не сказали мне об этом? Чего так боялись?
- Я, месье Эндрю, знатного происхождения, мой род тянется от благородных рыцарей, что снискали славу во имя родины и христианства. Я принят обществом и светом, вхож в королевский двор и потому отвечаю вам: Анжелика - госпожа моего сердца и я не дам на посрамление мою избранницу какому-то еретику!
Что-то оборвалось в груди Андрея, холодная судорога пробежала по его членам, заставив похолодеть руки и голову, но юноша сделал усилие над собой, стараясь держаться как можно спокойнее, затем проговорил в ответ:
- Тогда и вы знайте, что Анжелика также дама моего сердца и единственная любовь в моей жизни. Никто не имеет права забрать ее у меня!
- Ах, так! - гневно промолвил Жак. - Тогда встретимся на дуэли, если вы не боитесь умереть.
- Я не боюсь смерти, но боюсь потерять любимую, и потому я, сын князя русского, Андрей Тащеев, принимаю ваш вызов, месье, и готов сразиться за право любви.
- Встречаемся на рассвете, у старой мельницы.
- Хорошо, - гордо ответил Андрей, хотя тугой комок сжал его горло.
Жак развернулся на своих высоких каблуках и направился в зал, где вовсю гремела музыка и кружились в танце красивые пары. Андрей остался стоять на балконе, залитый лунным светом, глядя на тень деревьев, что четко прорисовывались на мраморных плитах.
Бал закончился далеко за полночь. Все гости разъехались по домам. Мадам Ариас остановилась в Париже в доме родной тетки - сестры матери. Пожилая баронесса уже несколько лет страдала недугом - у нее отнимались ноги, и потому она была далека от шумного света, как и он от нее. Старушка не беспокоила родственников, проводя целые дни напролет в своей опочивальне на шелковых подушках под пологом, молодая служанка с заботой ухаживала за ней. За этом время графиня стала как бы хозяйкой в доме престарелой баронессы, взвалив на плечи присмотр за всем, что там происходило. Перед сном все пожелали друг другу спокойной ночи, Анжелика глянула на Андрея так, словно уже в мыслях хоронила его, не сложно представить, с каким тяжелым сердцем укладывалась она спать. Камилла ревновала и в тайне завидовала старшей сестре. Подумать только, из-за Анжелики двое молодых людей вызвались на дуэль - это такая честь для нее. А у младшей сестры хоть и сменяется череда кавалеров, да только какой в том прок - они даже не помнят после имени ее, а уж о более и мечтать нельзя.
- Подумать только, сестричка! Ради тебя дуэль, риск жизнью. Каждая девица мечтает быть на твоем месте! - прошептала Камилла, укрываясь одеялом.
- Не нужно быть на моем месте. Ты даже не представляешь, какие муки терзают меня, - ответила Анжелика, раскидав по подушке свои длинные, шелковистые волосы.
- И все же, тебе это льстит.
- Не правда.
- Нет, правда. Ведь ты любишь Эндрю, разве не так?
- Люблю, и что?
- Ты боишься за него, не хочешь, чтобы он пал от пули?
- Нет, именно этого я и боюсь, да только что толку говорить сейчас, что не свершилось? Давай спать, я очень сильно устала, - девушка отвернулась и укрылась с головой в подушку, претворившись спящей, но на самом деле сон никак не шел к ней, сердце гулко билось в груди, готовое выскочить в любой момент.
А на веранде, окутанной мглой и тишиной, сидел Андрей, низко склонив голову. Спать ему не хотелось, да и как уснешь, ежели понимаешь, что эта ночь может статься последней? Умереть не страшно, даже боли не боялся, об одном страдал он - как может случиться кончить жизнь на чужбине среди латинян, кто и как похоронят его, как воспримет матушка весть о его смерти, что станется тогда с нею? А Анжелика? Разве не ради одной лишь неё рискнет он жизнью, смысл которой понял только недавно? Переживет ли смерть возлюбленного дивная девушка, чья красота пленила его с первого взгляда? Юноша тяжело вздохнул, прошептал устами молитву, вытащил из-под пазухи крестик, что надели на него еще во младенчестве, поцеловал его. Стоит ли просить старика Эзру о помощи в православных похоронах? Захочет ли иудей подвергнуть свою жизнь ради него? Тогда не стоит ли бежать сегодня, укрыться где-нибудь, обождать? А что Анжелика? Взять ее с собой? Но куда? На Русь? Выдержат ли изящные ножки столь долгого пути и как потом девушка будет жить в неведанной ей стране? Нет, о чем он? Разве не был он столь горд и самоуверен? Куда подевалась смелость его? Решено: чему быть, того не миновать. Смерть так смерть!
К нему бесшумно подкрался раби Эзра, присел рядом, запахнув на груди теплый плащ.
- Ты не передумал, Андрей? - тихо вопросил он.
- Нет. Я долго спорил с судьбой, но похоже, она бросила мне еще один вызов, я более не могу прятаться от нее.
- Не об этом говорю сейчас. Ты понимаешь, что такое дуэль?
- Да.
- Нет, не понимаешь. Здесь во Франции мальчики из благородных семей с детства учатся владеть пистолями, а ты? Сколько раз учился ты стрелять и никогда еще не попадал в цель. Очнись, друг мой. Не стоит так рисковать жизнью, тем более ради женщины.
- Я люблю Анжелику, что мне весь мир без нее?
- Но любит ли она тебя? Вот в чем вопрос.
- Я никогда не спрашивал ее об этом, глаза девицы говорят более тысячи слов.
- Но истинная ли это любовь?
- Ты говоришь словно мой отец, однако же он не встал против брата Александра, позволив тому взять в жену дворянскую дочь.
- Ты хочешь походить на брата или просто ревнуешь его?
- Я никогда не желал быть похожим на него и в этом мое счастье.
- Ты горд и полон спеси, Андрей, - ласково, по-отцовски, проговорил лекарь, желая сменить тему разговора, дабы отвлечься от терзаний предстоящего события, - но почему ты так не любишь родного брата?
- Он сам не желал дружбы со мной, всегда отстранял меня, как однажды отстранил от меня любовь отца, хорошо, что хотя бы матушка до сих пор любит меня.
- Ты не прав, Андрей. В каждом человеке есть что-то хорошее...
В конце февраля в Москве и в близлежащих землях установилась теплая погода, однако потом ближе к марту вновь ударили морозы и заволок снег. Очаг в доме горел и днем, и ночью, именно так поддерживалось тепло. Когда все спали, из щелей доносился протяжный вой порывистого ветра да метели, оттого и не мог Александр согреться под ворохом толстых одеял - уж слишком холодно было. Вдруг кто-то постучал по окну или это лишь показалось? Юноша встал, глянул на окно. Тишина. Вдруг снова раздался стук, только более громкий. Он тут же вскочил с кровати, ринулся к ставням, проговорил:
- Сейчас открою, - и мигом понесся к входной двери.
В сенях стоял весь засыпанный снегом Богдан, он тяжело дышал и дыхание легким паром вырывалось изо рта.
- Новости, Саша.
- Что за спешка? - Александр еще не пришел в себя после дремоты.
- В церкви у отца Алексия подслушал я случайно исповедь Романа Филипповича, который несколько раз проговорил имя Глеба Михайловича и один раз его дочери, Насти твоей.
- Настя? Ты знаешь, где она? - воскликнул юноша и схватил друга за ворот кафтана.
- Нет, я не дослышал, боялся, что меня могут увидеть... Эй, ты куда направляешься, в такую-то погоду?
Александр быстро накинул на плечи длинную шубу, обулся в тяжелые зимние сапоги, на голову набросил высокую шапку - готов.
- Я должен увидеться с отцом Алексием, иного выхода нет.
- Но... обожди до утра, все дороги запорошены снегом.
- Я не могу терять ни минуты, ради Насти я готов пойти против всего света, не только вьюги.
Лошадь, разбуженная в такую погоду, недовольно фыркнула, да ничего не поделаешь, пришлось ей скакать во весь опор по запорошенным улицам города, а далее близ деревень, мрачно чернеющих на фоне неба.
В маленькой церквушке за поворотом было тепло и душно от множества воскуряющихся свечей за запаха ладана. Холод словно боялся как черт залетать в это место, наполненное молитвами, благословением и покоем. Отец Алексий простаивал ночную молитву, бил поклоны образу Спасителя, не чувствуя усталости и боли в коленях - до того сильна была его вера. Он даже не расслышал звуки шагов, наводнивших церковь, не сразу отозвался на знакомый тихий голос, зовущий его.
- Отче, мне нужно поговорить с тобой, - спокойным голосом проговорил Александр.
Священник медленно поднялся, поправил подол рясы черной, вскинул очи на юношу, спросил:
- Столько времени не видел тебя, Александр, неужто лень зайти на молитву?
- Не об этом сейчас говорить хочу, отче, но о том, что слышал ты недавно.
- Что ты имеешь ввиду?
- К тебе ходил на тайную исповедь Роман Филиппович? Что рассказывал он тебе?
- Сие есть тайна между ним и Богом...
- И тобой, отче, верно? Я никогда не просил тебя ни о чем, сейчас же я молю, - Александр встал на колени, сложил руки у груди, в его глазах читалась безмерная мольба о помощи, - прошу тебя, отче, скажи, только скажи всю тайну сию.
Отец Алексий сверху вниз глядел на унижающегося юношу, но не его видел он пред собой, а брата его - Андрея - того, кого он сам лично крестил во младенчестве, и именно это сходство, но не мольба о помощи заставили священника нарушить правило, а Александр все проговаривал:
- Я не прошу рассказать все, только скажи, где ОНА?
***
Занималась заря. Далекие вершины гор окутались предрассветной дымкой, вспыхнув красноватым цветом. По городу раздался глухой, низкий звук колоколов к заутренней, но пока что Париж спал глубоким сном. В доме старой баронессы все были на ногах - провожали Андрея и раби Эзру. Анжелика с бледным лицом и покрасневшими от слез глазами подошла к юноше, долго глядела в его лицо такое спокойное, умиротворенное, но абсолютно чужое, словно это был кто-то иной в обличии Андрея. Молодой человек медленно протянул руку, взял в свою большую ладонь маленькую ручку девушки, прошептал:
- Не плачь, ты только не плачь. Чтобы ни случилось, знай, что то судьба и избежать ее никак нельзя.
- Я буду молиться за тебя, Эндрю, хочу вновь увидеть тебя живым и невредимым.
- Не знаю уж, вернусь или нет, быть может, это наша последняя с тобой встреча и потому есть к тебе у меня просьба, только пообещай исполнить ее.
- Чтобы ни было, я обещаю сделать все, что ты попросишь.
- Боюсь разочаровать тебя, милая Анжелика, да только под силам ли тебе выполнить веление мое?
- Говори, что на душе у тебя и я пред Богом клянусь, что исполню волю твою.
- Тогда слушай: для тебя и всех здесь я еретик и схизматик-московит, вот и прошу, родная, ежели я погибну, похорони меня как подобает по нашим обычаям и напиши письмо матушке обо мне, ибо она так ждет меня и надеется на лучшее, - последние слова он выговаривал с трудом, тугой комок рыданий подступил к его горлу, не давал вздохнуть.
- Я постараюсь... Эндрю... - Анжелика заплакала и протянула юноше маленький сверточек в шелковом платочке, - на, возьми, это мой подарок тебе как память о наших чувствах.
- Боже, Анжелиночка, да что это?
- Разверни, посмотри.
Андрей развернул платочек и глазам его предстал маленький деревянный крестик на серебряной цепочке, крест был католическим.
- Возможно ли это? - спросил он.
- Это тебе от меня, держи его при себе, крестик сей будет оберегать тебя.
- Больше, чем кому-либо, обязан я тебе и лишь тебе одной на всем белом свете говорю спасибо.
Молодые люди крепко обнялись, по их щекам текли крупные слезы. Этот момент расставания перед вечностью был для них самый короткий и в тоже время самый длинный. Перед уходом Андрей еще раз обернулся - то было лицо человека, готовившегося покинуть этот мир.
В назначенное время они встретились за городскими воротами, у старой мельницы. Дуэль должна была произойти на пологом каменистом холме. Андрей невольным взглядом оглядел склон холма - одни камни, острые как зубцы - упасть с вершины равнозначно смерти и если не погибнуть от пули, то можно легко расплющить череп о булыжники. Ничего не проговорив, юноша отвернулся, встретился взглядом с лекарем, старик не скрывал более слез, в душе уже простившись с молодым человеком.
Жак подъехал в экипаже в сопровождении двух лакеев. Как всегда, одетый в безупречный костюм по последней французской моде, весь надушенный, молодой франт измерил соперника презрительным взлядом, его смоляные гладкие волосы блестели в утренних лучах ароматными маслами. Он полагал, что выиграет сражение и потому был спокоен, или хотел таким казаться. Андрей с ненавистью глянул на Жака, а тот на него. Особенно насмешила француза одежда Андрея на русский манер - так Андрей чувствовал себя увереннее, пусть хотя бы одеянием, но станет ближе к родной земле.
К юноше подошел раби Эзра, положил руку на его плечо и тихо промолвил:
- Еще не поздно, откажись от дуэли.
- Чтобы Жак остался победителем и заполучил прелестную руку Анжелики? Нет.
- Ты не понимаешь. Здесь каждый знатный юноша с детства учится владеть пистолей и потому стреляет лучше, чем кто бы то ни был из твоего народа. И разве не глупость лишиться жизнь ради женщины? Пусть не Анжелика, но кто-то другой станет твоей женой.
- Без Анжелики жизнь для меня не имеет значения. Да и к чему влачить жалкое чуществование, зная, что любовь твоя находится в руках врага? Я уже все решил и попрошу тебя заодно: ежели погибну, похорони меня по православному обычаю, не латинянскому.
- Как я могу сделать это? Франция не Русь и не Киев, здесь убивают таких как ты. Лишь наше с мадам Ариас покровительство защищает тебя от огня инквизиции.
- Получается, ты отказываешь мне в последней моей просьбе перед смертью?
- Как могу отказать тебе, друг мой. Сделаю все, что могу по мере возможного, а остальное положу на Божий промысел.
- Так тому и быть. Хорошо, что я не усомнился в твоей дружбе.
Андрей достал подарок Анжелики, долго держал крестик на ладони, серебро яркими бликами переливалось в лучах солнца. Не долго думая, молодой человек надел крест на шею, спрятав на полой кафтана, с одухотворением и каким-то неземным уже взглядом поднялся на вершину холма навстречу своей погибели.
Там его поджидал Жак, глаза его горели злорадным огнем, смерив взглядом расстояние до противника он не усомнился в том, что застрелит его. Перед дуэлью он сказал:
- Все кончено, московит, Анжелика будет моей, а ты отправишься в ад на веки вечные!
Андрей закрыл глаза, мысленно помолился о прощении и простился со всеми, кого любил, не забыв отца и брата - все равно они родные люди и по-своему, но любили его тоже. Он вытянул руку и закрыл глаза - так легче было справиться с горьким страхом смерти - и нажал на спусковой крючок в тоже самое мгновение, что и Жак. По окрестностям раздался страшный гром выстрела. Андрей, весь потный, бледный, оглушенный, отступил на шаг и упал на колени, трясясь всем телом. Лишь огромная сила воли заставила его открыть глаза и посмотреть, что же произошло. Невольным движением руки молодой человек ощупал себя: не было ни капли крови, зато в нескольких шагах от него лежал на земле Жак с раскиданными в стороны руками, на его безупречной белой рубахе сверкало на солнце кровавое пятно. Андрей упал подле безжизненного тела, к горлу подступила тошнота: подумать только, он стрелял не глядя и остался жив, а противник его повержен, но вместо радости победы к нему пришло сознание смертного греха. Трясущимися руками он прикрыл открытые очи Жака и невидимым взором спустился с холма, не глядя ни на кого и не видя ничего перед собой. Словно в тумане услышал юноша голос лекаря:
- Постой, Андрей! Испей водицы, она приведет тебя в чувства!
- Что произошло? - странным голосом вопросил Андрей, осушив баклажку.
- Ты победил Жака, противник твой повержен, а прекрасная Анжелика станет твоей!
- Нет, я УБИЛ его. Воротимся домой, мне нехорошо, все тело бьет дрожь.
Опираясь на плечо старика, Андрей смог-таки взобраться в седло и пуститься вскачь, ловя ртом холодный утренний воздух.
Ольга возлежала на подушках в одной полупрозрачной рубахе и ласкала мускулистое тело Романа Филипповича. Любовник восторженно глядел в потолок, причмокивая от удовольствия губами. Поднялся, отхлебнул из чаши медовухи и вновь лег подле черноволосой красавицы. С улицы донеслись странные шаги, неподалеку проржала лошадь. Ольга устремила пронзительный взгляд на входную дверь, как-то выпрямилась и тут в почивальню вбежали несколько вооруженных человек в черных плащах, один из них стремглав подлетел к кровати, с силой дернул Романа Филипповича за бороду. Женщина пронзительно закричала, забившись в угол, Александр даже не взглянул на нее, злобно прорычал:
- Замолчи, а иначе тебе закроют рот!
Ольга прижала колени к подбородку, волосами пытаясь прикрыть обнаженные ноги. Любовник ее уже лежал лицом вниз к полу, дрожа от страха всем телом.
- Где Анастасия, пес смердячий? Говори, живо!
Роман Филиппович приподнял голову, усмехнулся и промолвил:
- Так ты все таки нашел, кого искал, Тащеев сын?
- Не тебе судить родителя моего, тать поганый! Я пришел к тебе словно бич во тьме пустынной: признавайся, куда ты подевал Анастасию? Где спрятал?
- Да пошто нужна мне эта непутевая, мне и своей бабы хватает.
Александр измерил взглядом Ольгу и что-то родилось у него в голове - ответ стоит получить, чего бы ему это ни стоило. Вытащив из ножен меч, он преподнес острый край его к горлу Романа, слегка надавил, но и этого было достаточно, чтобы по коже побежала узкая струйка крови. А Ольга как увидела мучения возлюбленного своего, так и сдала его тайну, надеясь хоть таким способом избавить его от неименуемой смерти.
- Твоя Анастасия живет у боярина Симеона Тимофеевича уже который месяц!
Александр ослабил напор, на миг убрал меч, глянул сверху вниз на Романа Филипповича, спросил недоверчиво:
- Это правда.
Тот кивнул в знак согласия, тяжело дыша, а взглядом так и старался испепелить воинственного пришельца.
- Уходим, - не своим, а каким-то чужим глухим голосом промолвил юноша своим людям и метнулся к выходу, у порога он расслышал насмешливый возглас Романа:
- Ты найдешь свою ненаглядную, да только нужна ли они тебе будет после Симеоновой постели?
То были последние слова, сказанные им - маленький кинжал, что Александр носил при себе, вонзился ему по рукоять в самое сердце и мужчина, обливаясь кровью, скончался на руках любимой Ольги.
Симеон Тимофеевич с упоением и жадностью вдыхал аромат, исходивший от локонов красавицы, что обнаженной лежала подле него. Грудь ее высоко вздымалась от каждого вдоха, ибо в почивальне было жарко и душно. Старик наклонился и запустил поредевшие зубы в ее пышные перси, оставив на нежной коже красные следы, языком поиграл с ее сосками, опустился ниже и поцеловал широкие упругие бедра и только после лег подремать. Несколько раз он звал ее, но Анастасия либо действительно спала, либо просто притворялась, что не слышит. Тогда Симеон Тимофеевич обнял красу свою, глубоко вздохнул и как-то осунулся, загрустил об их будущем. Раньше он никогда не думал об этом, с упоением и любовью познавал он Анастасию, входил в нее нежную и выходил любимой. Никогда прежде не испытывал старик подобных чувств к иным женщинам и девушкам, держал их какое-то время при себе, но потом они быстро надоедали, их пустая болтовня злила его и тогда он указывал им на дверь, но тут все иное. Красивая Анастасия родила в его душе доселе невиданное чувство, если не любовь, то глубокую привязанность, связанную с благодарственностью и упоением. Боярин не задумывался или же не хотел думать о своем и Настасьином счастье, ради себя самого испортив всю ее жизнь, но не осознавая этого. Прихотью и похотью удерживал он красавицу при себе, возжелая на ложе своем, гордясь на красу ее. Но сейчас в его голове родилось иное чувство и горечь того, что, быть может, сгубил он счастье, будущее и просто жизнь Настеньки. А ведь раньше девушка мечтала о простой жизни: иметь любимого мужа, родить много славных деток и воспитать их в добродетели, ведь у кого, как не у ней набираться душевной теплоты и заботе. А теперь все. Хотел Симеон красавицу - получил - даже такой страшной ценой, а вот поди же, пришло время обдумать проступок свой да вину пред девицей, что рядом лежит. Старик взглянул на нее и скупая слеза скатилась по его щеке. Но что это? Крики и брань доносится с подворья. Может, конюх снова затеял свару с сенным холопом, у них всегда вражда. Но нет, постойте, почему не слышно их голоса? Почему в сенях стучат множество ног? Уж не станут холопы в барском доме драться. Кто это? Раскаяние - пронеслось у него на миг в голове. Быстро одевшись в рубаху и шаровары, боярин укрыл одеялом Анастасию и выбежал вон из комнаты навстречу незванным гостям...
Анастасия стояла подле Александра, прижавшись плечом о его руку. Юноша поглаживал ее трясущиеся от страха плечи, мирно приговаривал:
- Все прошло, любимая моя, теперь я отвезу тебя домой.
Но девушка молчала, даже глаз не подняла на своего некогда возлюбленного, которого готова была боготворить... когда-то...
Из дома выбежала простоволосая Ефросинья, размахивала пухлыми руками, кричала на воинов:
- Уходите отсюда, тати проклятущие! Чего вам от нас надобно? - взгляд женщины устремился в сторону Анастасии, схватив прядь волос в руки, она прокричала. - Беги, голубка моя!
Богдан занес было меч над головой несчастной холопки, Анастасия метнула быстрый взгляд на Александра, моля его о пощаде, тот понял без слов, поднял руку, подав знак:
- Не трогай женщину, отпусти ее, она не виновата.
И только Ефросинья было успокоилась за свою жизнь, как из дома двое молодцев со злорадными усмешками волокли на веревках упирающегося Симеона Тимофеевича. Старик и сейчас не желал сдаваться, из его рта вылетала брань.
- Черти проклятые, отпустите меня немедля! - кричал боярин, упираясь старческими ногами.
Но юноши оказались много сильнее, вместе с Богданом они заволокли старика за угол дома, раздался пронзительный крик, и от этого крика Анастасия вздрогнула всем телом, побелела лицом. Александр заметил это, заботливо прижал ее к своей груди. Богдан с довольной улыбкой вернулся из-за угла, вытирая окровавленный меч о снег.
- Все кончено, пора, - проговорил Александр и первым пошел к возку, куда усадил ослабленную, почти без чувств, девушку, а сам сел подле нее.
Остальные вскочили в седла и поскалали вслед за возком, который вскоре скрылся за поворотом.
Ехали по широкой заснеженной дороге мимо леса. За окном быстро мелькали высокие сосны, чьи ветви склонялись к земле под тяжестью сугробов. Анастасия безмолвно глядела в окно, отрешенно, будто не испытывала никак чувств или дум. Александр держал ее холодную ручку в своей ладоне, ласково говорил:
- Я понимаю, что стоило тебе пережить. Прости, мне пришлось потратить столько времени, дабы найти тебя. Разве мог знать я, что ты все то время находилась так рядом со мной, а я... Я пришел...
- Ты пришел слишком поздно, Саша. Как я ждала тебя, но время убила во мне все мечты, все те чувства, что некогда жили в моей душе.
- Говори, говори, не молчи, любимая. Ты плачешь? Плачь, так легче станет. Ты винишь меня? Но я не виноват. Если бы тогда я был рядом, то никому не отдал тебе... Извини, но мне придется сказать правду, о которой ты, возможно не знаешь, - он глубоко вздохнул, тихо промолвил, - ради того, чтобы заполучить тебя, Симеон Тимофеевич приказал убить твоего отца и няню, что с рождения заменяла тебе матушку.
Александр надеялся, что Анастасия закричит, заплачет, услышав недобрую весть, но девушка все также молча глядела в окно, будто и не слышала ничего, даже глаз не подняла на него. Юноша обнял ее, поцеловал в щеку.
- Настенька, красавица моя, душа моя. Все, что смогу, то сделаю ради тебя. Я осушу твои невинные слезы, окружу тебя заботой, о которой ты не знала ранее, и ты забудешь обо всех горестях на моей груди. Ты станешь моей женой, все будет, как и раньше. Ты помнишь?
Девушка посмотрела на его лицо и в глазах ее было столько горечи, столько разочарования и отрешенности, что говорили они более тысячи слов.
- Ты, может, все тот же, но я другая... - этой фразой она перечеркнула все надежды, все мечты, что некогда лелеял в своей душе Александр.
Он ответил:
- Меня не волнует твое прошлое, я приму тебя любой и буду думать лишь о нашем с тобой будущей. Ты будешь носить мою фамилию, станешь матерью моих детей, вдвоем мы все сможем, - но Анастасия лишь вздохнула, но словами ничего не объяснила.
Где-то вдалеке раздался колокол, сквозь мрачные ветви деревьев заблестела позолоченная маковка монастыря с большим крестом.
- Останови возок, - попросила девушка.
- Зачем? Что ты хочешь делать? - воскликнул Александр.
- Прошу, ради всех святых, прикажи остановить возок.
Юноша крикнул ямщику: "Стой!" Лошади захрипели, встряхнув головами от внезапной остановки. Девушка открыла дверцу, вышла на снег, запутавшись в длинной юбке.
- Постой, Настенька, куда ты? - крикнул Александр, чувствуя, как сильно сжимается его сердце.
Анастасия не ответила на его зов, высоко поднимая ноги, направилась она по сугробам в чащу леса, спотыкаясь и царапая руки о колючие ветви, она шла туда, где уже белели высокие стены монастыря. Юноша не решился догонять ее, поняв, что никогда более не вернет ту, ради которой мог перевернуть весь мир.
Возок тронулся дальше в путь, оставляя на снегу две колеи. Тяжким грузом легла утрата на душу Александра. Более не сдерживая слезы, он глянул туда, где недавно подле него сидела Анастасия - то место все еще сохраняло тепло девушки. Комок рыданий подступил к горлу юноши, все его тело сотрясла дрожь. Легким движением руки он пригладил то место, опустил лицо на него, целуя его и обливая горькими слезами. Кто мог знать, что сия встреча, о которой он так долго мечтал, станет для них последней? Кто мог знать, что более никогда не увидит он свою любимую, не прижмет к своему сердцу, не поцелует уста ее медовые? Александр глянул в окно и снова заплакал: за каждым деревом, за каждым кустарником до сих пор мерещелся ему образ любимой и от этой горькой утраты стала она для него еще роднее, еще любимее, чем прежде.
Закатные лучи солнца осветили красноватым сиянием кроны деревьев да белоснежный снег...
Александр воротился в отчий дом, вбежал в светлицы, даже не сняв сапог, прошел мимо матери, что сидела подле стола в ожидании их, но не удостоил родительницу даже взглядом своим.
- Сынок, - удивленно вопросила женщина, - куда же ты, не поужинав? А сапоги снять?
Но юноша не ответил, по лестнице поднялся на второй этаж в свою опочивальню. А как один остался, так бросился на кровать, зарылся лицом в подушку и дал волю слезам. Выплакавшись, наконец, он поднялся и посмотрел на скамью, на котором лежали мех соболиный, платье расписное, ожерелья из золота с яхотнами и топазами, жемчуга белые - подарок для его родной Настеньке. Как он ждал ее, как готовился ко встречи, еще утром предупредил всех домашних да холопов о ее приезде, с какой надеждой, с каким счастьем в сердце ехал он ко двору Симеона Тимофеевича, рисуя в своем воображении радость от их долгожданной встречи, мечтая теперь уж вновь и навсегда соединить судьбу свою с судьбой Анастасии, кто же мог знать, что все так получится? Что воротится он домой один с камнем в сердце и пустотой в душе и будет корить себя за то, что упустил когда-то истинное счастье.
Александр взял в охапку подарки для Анастасии, вдыхая тепло, исходившее от них и, улегшись в постель, закрыл глаза и еще плотнее, еще сильнее прижал их к сердцу, на миг представив себе, будто и не ушла от него никуда Настенька, будто и не было ничего такого - никакой временной пропасти - между ними, и что не мех соболиный, а она сама - нежная, ласковая и также прекрасная - согревала его своим теплом и от этого - мечты несчастной - стало юноше хорошо и спокойно, но открыв глаза, он увидел пред собой не облик далеко и горячо любимой, а бездушные вещи - все, что осталось от нее. Александр медленно поднялся, положил одежду в сундук, решив, что пускай так и отстанется - хотя бы воспоминания. И тут снова нахлынула на него тоска и он более не мог сдержать слез.
Пропели петухи, на горизонте забрезжил рассвет, а Александр так и лежал без сна, потухшим взором уставившись в потолок. Долго думал он, почему Анастасия не радовалась их встречи, почему решила уйти от него и всего мира, зачем оставила его посреди леса? И не мог найти ответа, но тут его осенило: иначе и быть не могло, и девица - уже будучи недевицей - сделала все правильно - освободила себя и его от позора, от гнусный воспоминаний, от скорби и ненависти.
***
И снился ему сон, будто и не было никакого расставания с ненаглядной Анастасией, будто и не было ни мучительных поисков, ни тяжелого прощания. Во сне Александр обвенчался с любимой и было ему хорошо, ей тоже. К обеду юноша проснулся и, все еще находясь во власти сновидения, мановением руки прижал к себе одеяло и тогда почудилось ему, будто Анастасия рядом с ним - теплая, нежная, и стоит ему лишь открыть очи, как увидит пред собой ее дивный облик, прикоснется устами к ее медовым устам, погладит длинные шелковистые волосы, почувствует мягкое прикосновение ее щеки, но когда он окончательно проснулся, то почуял подле себя беспроглядную пустоту, пошарил рукой - и снова пустота. Комок рыданий сдавил горло, из глаз потекли крупные капли слез, оставив на щеках две длинные дороги. Тогда лишь, вспомнив, что произошло вчерашним днем, Александр понял, какое счастье быть рядом с Настенькой потерял он, но из-за этого она стала еще ближе и роднее, еще любимее, чем прежде, когда он мог, наклонившись, взглянуть в ее большие серые глаза, коснуться рукой ее тонких пальчиков. И какая-то легкая воздушная горечь, смешанная с чувством радости и несчастья одновременно, родилась в его душе. Поняв, что более никогда не увидит он любимую, юноша возродил в себе новое, доселе невиданное чувство - он вновь полюбил Анастасию еще пламеннее, еще нежнее и сильнее - и от этого - лишь одного-единственного ощущения - стало ему хотя бы на миг хорошо.
Когда Андрей воротился домой живой и невредимый, радости людей, дожидавших его, не было предела. Особенно радовалась Анжелика, ведь чуяло сердце девичье, что беда обойдет их семейство стороной. А как увидела красавица тайного возлюбленного своего, так, позабыв о происхождении и манерах, первая со слезами радости на глазах бросилась на шею Андрею, целовала в его бледные щеки, орошала слезами его грудь и, прижавшись лицом к его плечу, отдаленно слушала биение молодого сердца. Камилла вместе с матерью выражали безграничную радость из-за того, что Андрей остался жив, хотя его все уже мысленно похоронили. Младшая графиня широко улыбалась, пряча таким образом все более и более нарастающее раздражение и ревность к старшей сестре из-за явного превосходства последней, а через несколько дней радость семьи Ариасов сменилось ужасом и страхом из-за беспредельной ненависти к ним отца покойного Жака. Стоит ли напоминать, что родословная Семенье восходит еще к первым рыцарям, что с превеликой храбростью и верой в сердцах ходили по песчанным тропам Палестины ради освобождения Святого града Иерусалима от рук безбожных агарян-арабов и там снискали вечную славу, устелив собственными костями прибрежные пустыни и холмы? Сам отец Жака был среди приближенных в свите короля и потому, как только знатный вельможа прознал о гибели сына, так тотчас призвал графиню Ариас отступиться от греха великого и выдать в руки палача еретика-московита, осмелившегося, по его словам, "осквернить своим пребыванием дома благородных господ Франции". Но женщина была слишком мудра и образованна. Положившись на древнее имя мужа и поддержку дальних родственников, она ответила отказом и сослалась на мигрень, "что в последнее время беспощадно мучила ее". Господин Семенье не поверил в притворную болезнь графини, а сам явился к ней ранним утром, когда она вместе с дочерьми завтракали в большой зале. Лилиана Ариас приняла с улыбкой вельможу, источала похвалу его благородному семейству, но и словом не обмолвилась об Андрее. Месье Семенье не стал настаивать на этот раз, но ровно через день потребовал в письме немедленно доставить "поганого варвара" к нему в родовой замок и тут-то раби Эзра стал потихоньку собираться в путь-дорогу, призвав и Андрею следовать за ним. Подготавливая вещи в седельные сумы, старый лекарь вдруг спросила юношу:
- Андрей, тебе страшно?
- Нет, - равнодушно ответил тот, усаживаясь к окну.
- Мы должны немедля под покровом ночи скрыться из виду, уехать хоть куда, даже на край света, исчезнуть из франкских земель.
- Я уже ничего не боюсь, даже если месье Семенье схватит меня и посадит в самую дальнюю башню замка, в которой я долго буду умирать от грязи, голода и холода. Но даже такая мучительная смерть не страшна мне более, потому что, - юноша встал, его зрачки расширились, на лбу появилась испарина, голос скатился до шепота, - потому что я уже встретился со смертью лицом к лицу тогда во время дуэли... Она стояла рядом со мной и страшна глядела на меня, но потом отошла и встала за моей спиной, вот тогда я и понял, что значит жизнь и конец. Это было страшно, учитель, очень страшно. Я не хотел умирать, не хотел покидать все, что мне так дорого. И более никогда не буду рассуждать на глупые темы о смысле бытия, когда мне пришлось пережить ТАКОЕ...
- Вот потому мы и должны торопиться, иначе смерть придет к тебе снова, но уже не встанет за твоей спиной, а заберет с собой.
Под покровом ночи двое всадников покинули замок баронессы и ринулись на восток, пока не занялась заря. Еще до своего отъезда Андрей со слезами на глазах простился с графинями Ариас, которые заменили на чужбине семью, которые стали так близки его сердцу. Долго сидел юноша на балконе рядом с Анжеликой, держал похолодевшую ее ручку в своей ладони, обливался вместе с нею слезами, предчувствуя, что более никогда не увидеться им вновь.
- Как мне жить без тебя, любовь моя? - воскликнула девушка и прижалась к его груди.
- Я не могу ответить тебе, ибо этот же вопрос мучает и меня. Но знай, где бы я не был, мысленно - и в сердце, и в душе - я всегда буду рядом с тобой. Помни обо мне, не забывай меня.
- Ах, Эндрю, если бы я могла хоть на миг позабыть тебя, мое сердце разорвалось бы на части - так сильно я люблю тебя.
- И я люблю тебя, Анжелиночка моя. Я полюбил тебя с первого взгляда, как только увидел тебя. Ты судьба моя. И ежели не в этой жизни, то в раю мы вновь встретимся и уж тогда я ни за что не отпущу тебя. Только верь и молись за наше счастье.
- Я исполню твою просьбу, все только ради тебя.
Они могли и ночь, и день сидеть рядом и говорить, говорить, говорить. Но на землю опустилась ночь и нужна было собираться в путь...
Усталые кони медленным шагом трусили по мокрой после тающего снега дороге, в седле мирно покачивались два всадника - один молодой, другой седовласый старец. На первый взгляд можно было подумать, что они спали, но нет, старик глянул на своего спутника, тихо спросил:
- Андрей, ты спишь?
Ответа не последовало, юноша лишь мотнул головой и глубоко вздохнул - тяжелая дума лежала на душе. Раби Эзра кашлянул в кулак, немного поежился от холода и влаги, затем проговорил:
- Да, втянул я тебя в неприятности, не следовало было брать тебя с собой в столь длинное путешествие, теперь и здесь мы гонимые. Воротился бы ты домой, бросился бы в ноги матери и отцу, вымолил бы прощение, авось, и простилось бы.
- Ты не виноват, учитель. Это все я, это из-за меня ты попал в немилость к графине, иначе почему ты решил уехать вместе со мной, а не остаться там?
- Как мог я бросить тебя одного, друг мой? Я как решил: мы вместе начали путешествие и вместе должны завершить его, - помолчав, спросил. - Ты скучаешь по дому?
Андрей не ответил на вопрос, лишь вздохнул тяжело и поник головой, словно одно упоминание об этом терзало его сердце. Старый лекарь угадал его мысли, поинтересовался:
- Разве не на Русь держим путь? Тогда куда же?
- Ворочусь я домой, хватит с меня и этого! - гневно ответил юноша, который устал от болтовни старика. - Ежели не домой, то куда мне податься, а? Нет милее и роднее, нежели дом свой, в котором родился и вырос, только понял я сие поздно, живя словно раб в стране заморской.
- Тебе было плохо у графини Ариас? Тебя там обижали?
- Нет, те люди было добры ко мне, приняли как родного сына, да только не лежала у меня душа к забавам и нравам их, во сне мечтал хотя бы на миг узреть березки, что росли подле дома родительского, вдохнуть полной грудью запах полыни в поле, погулять по роще да грибов и ягод насобирать, а открывал глаза, а кругом мрамор, стены холодные да горы мрачные. Нет, я все же русский и телом, и душой и потому не могу жить там, где не слышен колокола звон православных церквей.
- Но хоть что-то, хотя бы немного осталось хорошего в воспоминаниях о Франции?
- Да, осталось, - молодой человек глянул назад, словно желал увидеть за лесами и горами замок Ариасов, где каждый день встречался лицом к лицу с той, что всегда заполняла его сердце нежной радостью, - Анжелика, милая, любимая Анжелика, она была для меня словно свет в оконце, лучиком света средь беспроглядной темноты, а остальное неважно.
- И ты не собираешься забывать девушку?
- Как забыть? Если только вырвать из груди мое сердце, растоптать его в пыли, но даже тогда любовь моя к ней не иссякнет, не померкнет.
Вдруг их разговор прервал стук копыт вдалеке, словно кто-то быстрым галопом мчался за ними. Путники остановились, в страхе поглядев назад: в предрассветной темноте на фоне неба показался силуэт одинокого всадника, то и дело подстегивающего лошадь. Раби Эзра прошептал:
- Что делать будем?
- Подождем, может быть, то простой горожанин или крестьянин.
- Нет, не похоже, уж слишком лошадь хороша по масти.
Мужчины напряглись: ежели это был человек месье Семенье, то так просто они не сдадутся, будут драться даже ценой собственной жизни.
Всадник догнал их, скинул с головы капюшон длинного плаща и какого же было их удивление, когда всадником оказалась Анжелика. Раби Эзра хохотнул и облегченно вздохнул, а Андрей так и смотрел на девицу словно на чудо какое. Мысленно он уже приготовился ко встречи либо с гонцом из Парижа, либо к тайному убийце, посланного отцом покойного Жака, но никак не ко встречи с любимой, о расставании с которой так долго печалился.
- Что же вы стоите, господа? - весело вопросила девушка. - Или не рады меня видеть?
- Конечно, рады, да только как тебе удалось... - начал было старый лекарь, но Анжелика перебила его:
- Как мне удалось сбежать из дома, это вы хотите узнать? Так знайте: о моем исчезновении знает лишь верная кормилица, а матушка поймет и не осудит, она всегда любила меня больше кого бы то ни было.
- И все же, неужто тебе не страшно было одной ехать по темной дороге по заброшенным местам?
- Честно, страшновато, но я успокаивала себя мыслью тем, что сейчас весна, а в такую пору вряд ли кто-то захочет прогуляться по лесам да еще и ночью. А это я взяла на всякий случай, если понадобится чья-то помощь, - девушка порылась в складках теплого плаща и вытащила оттуда маленький мешочек, который бросила прямо в руки Андрею. Юноша поймал его на лету, поддержал в руках - мешочек был довольно увесистый, а из него доносился глухой звон монет.
- Как? Ты взяла с собой столько денег? - воскликнул он, готовый броситься к ногам любимой.
- Там золото. Путь наш неблизок, как знать, что нам может понадобиться.
Андрей не скрывал своих чувств, он мигом спрыгнул с коня и подошел к Анжелике, нежным касанием провел по ее холодной руке, прижался к ее коленям. Сердце его бешено забилось в груди, наполненное очарованием неожиданной, но радостной встречи с той, о которой он лишь пытался вспоминать. И если спросить в этот миг Андрея - жалеет ли он о том, что когда-то покинул дом и отправился на чужбину, но юноша, не раздумывая, ответил бы отрицательно, ибо в далеких краях он приобрел себе то, чего так не хватало в отчим доме - тепло, заботу и нежное пленение любви. Что ж, если так угодно судьбе, то он завершит свой путь и вернется к матери с отцом не один, а с невестой, и пусть тогда вся Русь встанет против их брака - то не тревожило влюбленного юношу.
И отправились они уже втроем в дальний путь, проходя по диким местам и широким дорогам, мимо холмов, долин, лесов, полей, гор, останавливаясь на ночлег лишь вечером, дабы дать отдых лошадям и себе. Постоялые дворы, крестьянские избы, пустующие мельницы, заброшенные овчарни - все служило им пристанищем в ночное время. Иной раз приходилось спать на земле, подложив под головы седельные сумы, но весна в Европе не то что на Руси - теплая, мягкая, ранняя. Когда по Московии еще гуляют снежные бураны, в Европе уже все цветет да зеленеет, оттого и люди живут спокойнее, легче.
Проезжая мимо полей, Анжелика пристально вглядывалась в работающих крестьян, о которых слышала от матери и нянюшки, но которых не разу не видела за всю жизнь. Видя, как стояли они босиком в грязи, как вспахивали землю, бросая в почву новые семена, тогда поняла графиня, каким трудом достается хлеб насущный, какова тяжкая доля простого люда. Была бы она девушкой высокомерной и горделивой, то не обратила бы на крестьян никакого внимания, а если даже и обратила бы, то мысленно сказала себе: такова Божья воля, но Анжелика с рождения была лишена гордости и чванства то ли из-за скромного характера, то ли благодаря воспитанию верующих родителей, да только жаль ей стало бедный люд и в ночи, когда все спали, она плакала от отчаяния, что ничем не поможет им, коря себя за недавнюю беззаботную жизнь в родовом поместье, будто это ее вина, что родилась она в семействе графов Ариасов, а не в поле у бедной крестьянки. Не желая делиться данной мыслью ни с кем, девушка продолжила путь со своим любимым, целиком и полностью понадеясь на него.
Когда распустились первые цветы на ветвях деревьев, путники пересекли Карпаты и, спустившись в долину, пошли по дорогам Речи Посполитой, откуда до Руси рукой подать. Минуя большие города и селения, они подошли к границе с Северской земле. Остановившись на ночлег на постоялом дворе, заплатив хозяину отдельную монету за лошадей, которых тот снабдил сеном, путники улеглись спать на жестких постелях на втором этаже, где не так вняло протухшей рыбой и где не бегали мыши. Андрей перед сном долго молился про себя, его колотила некая дрожжь - вот он почти и дома, осталось лишь пересечь границу, а там уж несколько дней и матушку обнимет. Но что это? Кто тихо крадется к его каморке? Юноша на всякий случай вынул из ножен кинжал, встал к стене, готовясь нанести удар, но его рука онемела, будто не желая служить хозяину в такой решительный момент. Дверь со скрипом отворилась и в комнату вошла словно прекрасное видение Анжелика в одной длинной белой рубахе, ее длинные почти до талии иссяня-черные локоны блестели при лунном свете, а сама девушка казалась ожившей статуей - прекрасной и непонятной, но столь знакомой и желанной. Андрей стоял в нерешительности, все его существо подалось вперед, а сам он осознал внутри некое невиданное доселе ощущение, говорившее на непонятном ему языке. Анжелика приблизилась к нему, все еще робея перед ним. Маленькая - ему по плечо, сейчас она казалась еще прекраснее, чем раньше. Руки юноши сами коснулись ее шелковистых волос, опустились ниже и коснулись нежной шейки, плеч и дальше. Девушка вздрогнула - никто еще не касался ее прелестей. Мужское естество Андрея встрепнулось, налилось жизненной силой. Скинув свою рубаху, он усадил Анжелику подле себя, все еще тяжело дыша от нарастающих чувств. С жадностью окунаясь в новый мир, он возбужденно прошептал:
- Прости... то чувство... но.., то, что сейчас между нами... я... у меня первый раз... я не знаю, что делать...
- И я тоже впервые, никто еще не касался, не познал меня... - девушка дышала, руками развязывая шнурок, стягивающий ее маленькую, белую грудь.
Юноша встрепенулся, рывком скинул с нее полупрозрачное одеяние, с упоением разглядывая худенькое полудетское тело, но такое красивое, грациозное, изящное. Вместе они упали на жесткое ложе, одинаково робеющие, но любимые друг другом. Руки их сплелись, тела почувствовали прохладный пот, но то было иначе. Андрей вошел своим естеством в хрупкую возлюбленную и девушка охнула от боли, подумав про себя: "Неужели у всех русских мужчин такие большие размеры? Какого-то их женам вбирать в себя столь могучие желания?" А тем временем Андрей наслаждался чувством, что он первый мужчина у нее, ощущал теплые касания ее пальчиков, вдыхал свежий аромат ее тела и в конце оставил в ней семя свое, почувствовав влагу между ее ног и увидел кровь - честное признание Анжелики. Тогда он стал еще больше любить ее.
Проснулся Андрей ранее обыкновенного, все тело его было покрыто испаринами, хотя в комнате стоял нестерпимый холод апрельского утра. Он хотел было потянуться, но не смог, даже пододвинуть руку не захотел - на его плече мирно спала Анжелика, чьи роскошные волосы растрепались по подушке. Юноша с любовью глянул на нее, сердцу стало еще милее, нежели прежде: вот лежит она, его возлюбленная, иная, не похожая на прежнюю Анжелику, но такая родная, желанная, что хотелось сжать ее в крепкие объятия, поцеловать в уста медовые, прижать к груди своей, но не стал этого делать - пусть спит крепким сном, дорогая еще далека.
Глядя в потолок, Андрей никак не мог забыть тех чувств, тех упоительных моментов, что связали его с Анжеликой. Как мог он прежде оставить ее там, во Франции, пустившись словно трус в бега? Как мог позволить себе даже не предложить девушке отправиться вместе с ними, сбежать из родительского дома куда глаза глядят? Поистине, понял он только сейчас, что прекрасная девушка любила его сильнее, чем он ее и потому испытывал вину перед ней, которую прятал в тайниках собственного сердца все то время.
Анжелика зашевелилась, перевернулась на другой бок и, потянувшись всем телом, открыла глаза. Какое-то время ее взор блуждал по убогой комнате, не понимая, где находится, но теплое касание человека, лежащего рядом, заставило девушку вспомнить где она и что с ней. Тихий, до боли знакомый голос прошептал ее на ушко:
- С добрым утром, любимая.
- Эндрю, - проговорила Анжелика и с улыбкой глянула на того, кто был подле нее.
Их глаза сказали больше, чем тысячи слов, руки сплелись воедино и более они не скрывали жарких чувств, что долгое время теплились в их сердцах. Отдышавшись после любовного порыва, Андрей встал с кровати, все еще окидывая страстным взором красивую возлюбленную. То, что произошло вчера, повторилось, но теперь они видели друг друга при свете дня, их тела не переполняла усталость с дороги, напротив, чувства молодости взыграли еще сильнее и долго еще они тешили друг друга жаркими поцелуями и объятиями, пока в дверь не по стучали - то был раби Эзра, зовущего их к завтраку.
- Что же, желанная, пора одеваться, - сказал Андрей.
- О, Эндрю, если бы мы могли провести в объятиях целую вечность...
- У нас будет такая возможность уже скоро, дай только добраться до дома, а потом я попрошу родительского благословения на наш брак и никто не посмеет словом или делом обидеть тебя, ты будешь разодета в пух и прах словно московская боярышня и каждый залюбуется красотой твоей. Только жди, - юноша говорил в порыве, раздавая обещания, у него не было мыслей, что закон и православная вера смогут воспротивиться их с Анжеликой счастьем, не дав права на вступление в брак с латинянкой.
После завтрака, расплатившись с хозяином постоялого двора, путники вновь отправились в путь, с каждым разом все ближе и ближе подступая к границам Московского государства. В одной из захолустных деревень за небольшую плату они нашли православного, который провел их дальними нехожеными тропами, минуя заставы, прямо в пределы Руси.
Вот и родная земле, милый дом.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Как перешли они границу от княжества Литовского обратно на Русь, так сразу как-то дышать стало легче, словно неведомая благодать упала на уставшее чело Андрея. Андрей вдохнул ароматный горьковатый запах хвойного леса, почуял ноздрями благоухание полевых цветов и скупая слеза скатилась по его щекам, упала с подбородка на земь. Юноша сошел с лошади и прямо лег на землю, расплоставшись в черном плаще на влажной траве. Он ощутил дыхание родной земли, ее упоительные соки и родную, до селе неведомую радость от того, что вернулся в край, откуда был родом. Душу его омыло чем-то радостным и горестным одновременно и почуял он прилив сил, тех самых сил, что когда-то давно оставили его. Андрей с силой, дабы скрыть рыдания, сжал в ладони горсть сырой земли, коснулся устами зеленой травы и сказал самому себе: "Вот я и дома, мать честная земля, кормилица моя неисточаемая, самозабвенно позабытая в краю чужом".
Раби Эзра и Анжелика в недоумении наблюдали за ним, ихсердца не понимали того, что чувствовал себя Андрей, ибо он был русским, православным, с молоком матери впитавший непонятную для остальных, но сильную привязанность к стране своей, дому родному.
- Зачем он целует мокрую землю? - шепотом спросила девушка старика.
- У московитов так принято после долгого расставания встречат родную землю.
- Хороший обычай.
А Андрей более не глядел на своих спутников, не сел на коня, а лишь осмотрелся по сторонам, с умилением вспоминая путь, по которому он шел когда-то из дому на чужбину. Казалось, сама Русь приветствовала его, показывала верную дорогу на Москву и вдруг где-то вдалеке, за лесом, раздался колокольный звон монастыря. Юноша часто задышал, перекрестился три раза, совершил поясной поклон и указал в сторону:
- Если поедим по той дороге, найдем в скором времени пищу и кров.
Раби Эзра лишь пожал плечами, ничего не ответив. Его молчание можно было понять так: это твоя страна, ты знаешь дорогу лучше.
К вечеру, спустившись в долину, которую прорезала река, они заметили белые стены монастыря, позолоченный купол с большим крестом и людей в черных рясах, запирающих ворота. Андрей пришпорил коня, благо, было недалеко - успели. Монахи радужно приняли путников, помогли спешиться. Анжелика, до сей поры не видевшая православных, с удивлением глядела сейчас на их постные умиротворенные лица, изумлялась скромностью обитателей монастыря, в которой чувствовалась неподдельная гордость за праведную жизнь. Андрей что-то долго говорил одному монаху - высокому, седовласому старцу, указывая то на лекаря, то на девушку. Видно было, что старец не хотел принимать в своей обители иноверцев, но чистосердечная просьба юноши не оставила его равнодушным, принял он к себе и иудея, и католичку, угостил скромной трапезой, отправил почивать до завтрашнего утра. А Андрею не спалось, хотелось вновь и вновь говорить с русскими людьми, слышать знакомую с рождения речь, не думая уже ни о соблюдении чудных чужземных традиций, ни о враждебном настрое европейцев. Здесь, в тиши и забвении, стало ему легко и радостно, словно не было на нем никакого греха, словно многие годы обратились вспять и он попал в далекое детство, когда так беспечно играл на широком просторе. Игумен Сергий не расспрашивал Андрея ни о чем, предоставил тому свободу волеязъявления - ежели захочет, сам расскажет. Однако перед сном проговорил:
- Живет тут неподалеку в пещере старец, божьей святостью наделенный. Ходит к нему люд разный: кто о грехе покаяться, кто о судьбе поведать, кто о жизни спросить, и не было такого, чтобы не благословил старец кого-то аль обидел. Святой он и далек от мирской суеты. Сходи к нему, сыне, легче станет.
Андрей сглотнул комок, подступивший к горлу, сердце его так и забилось в груди, ноги сами понесли к тому месту, где жил вот уж пятьдесят лет старец святой Иасим. Праведник жил неподалеку от монастыря, в дикой заброшенной пещере. Юноша вошел внутрь и первое мгновение часто моргал, привыкая к тускло освещенным сводам. Когда, наконец, его глаза прозрели, он заметил в углу лежавшую старую, выцветившуюся циновку, над ней в отражении мигающего пламени свечей образ Спасителя, и тут душа его озарилась неведомым доселе чувством, здесь, вдали от мирской суеты, в глубокой пещере старца, позабыл он все свои горести, будто и не было ни раздора с матерью, ни долгих тяжких скитаний, ни скорого побега из-за убийства. Именно здесь, подле Спасителя, все гнетущие проблемы показались ему настолько жалкими и бессмысленными, что он готов был броситься на пол, коснуться устами холодного пола, дабы проявить хоть чуточку смирения пред ликом Господа. Но юноша остался неподвижим, лишь буйство чувств витало у него в душе.
- Чего же ты, сыне, лба не перекрестишь? Аль язычник?
Андрей вздрогнул от старческого голоса, доносившегося из самого дальнего, темного угла. Старец Иасим шаркающими шагами приблизился к свету, дабы гость узрел его. Юноша увидел подле себя невысокого седовласого старца с длинной серебряной бородой; все в нем было ветхое - и рубище, и сморщенная бледная кожа, лишь глаза святого - голубые, бездонные, смотрели по-юношески задорно и живо, в них горел ясный огонь, и от этого невероятного взгляда стало Андрею неловко, колени его согнулись, словно тяжелый камень грехов разом упал на его плечи. В слух он тихо, почти шепотом проговорил:
- Верую, отче. Русский я, православный, - и трижды перекрестился на образ Спасителя.
Старец Иасим пристально вгляделся в него, словно читая его душу как книгу, наконец, он спросил:
- Спросить пришел совета, сын мой, или грехи замолить?
Андрей сглотнул слюну, комок рыданий подступил к горлу. Из последних сил сдерживая слезы, он ответил:
- И то, и другое, отче, - и тут же все рассказал на одном дыхании, дивясь тому, как спокойно он поведал святому о делах своих, о грехе непослушания родителям, о жизни в чужеземном государстве. Ранее думалось ему, будто и нет тяжелее горя, чем его, ныне же юноша понял, что все проблемы - лишь вопрос времени, нужно только подождать, тогда и Господь не обидет, вознаградить ждущего.
Иасим слушал гостя молча и тогда по окончанию его рассказа промолвил:
- Натерпелся ты, сыне, да коль уж покаялся во грехах, то Бог и простит их. Вижу по тебе: хороший ты человек и сердцем добр. Потерпи еще немного, молись усердно, а там ждет тебя награда.
Андрей перекрестился, чувствуя, как слезы жгут его щеки, но то были слезы радости, избавления, умиротворения. Долго еще говорил ему старец о делах мирских и божьих, рассказывал о житие святых угодников, о библейских притчах и о многом том, о чем юноша прежде не ведал. Вышел Андрей из пещеры после криков первых петухов, чувствуя, как грехи и терзания покинули его сердце, и так стало ему хорошо, так легко и просто, будто он заново родился. Легким шагом, почти бегом пошел он обратно в монастырь, теперь уж точно зная свой жизненный путь.
***
- Митрополит Афанасий сложил с себя сан и удалился в Чудов монастырь! - прокатился клич в православных храмах.
- Митрополит Афанасий оставил митрополию! - эхом отозвалось сначала в царских палатах, перекинувшись затем по лицам московским и далее по волостям и окраинам, по селам да деревням.
С утра до ночи слышались мольбы и плач в стенах храмов и церквей, денно и нощно курились свечи пред святыми образами в домах да избах, набожный народ видел в том знак свыше о приближающимся конце света и, поручив заботы и хлопоты свои времени, бежали на поклон в храмы, выстаивали молитвы, приносили очищения подаяниям. По тропам со всей страны покатилась к Москве веренеца телег, запряженных меринами да волами, в которых сидели крестьяне со своими семьями. Мольбы женщин, плачи и крики младенцев наводнили некогда безлюдные нехоженные дороги. Прибыв в стольный град, крестьяне устремлялись к воротам Успенского храма, там же прямо на паперти расположившись вместе с семьей подле юродивых и бродяг, им было все равно где спать и что есть, ибо хотелось знать - что же будет дальше, даст ли Господь милость свою русскому народу?
- И сказал: Боже мой! Стыжусь и боюсь поднять лице мое к Тебе, Боже мой, потому что беззакония наши стали выше головы, и вина наша возросла до небес, - читалось нараспев у алтарей.
И рокот обездоленных прокатился волной, от которого вздрагивали даже птицы в небе. По всему краю раздавались колокольные звоны, несущие не радость, но горесть.
Иван Васильевич стоял подле окна в своем дворце, из-под нависших век глядя на взволнованную Москву. Видел он толпы богомольцев, наполнивших улицы, видел стрельцов с бердышами да коников, разгоняющих народ от кремлевских стен. На миг царь поднял очи и взор его обжегся о золотой купол храма Успения, блестевший на солнце. Крепче сжали его пальцы холодный подоконник, больнее отозвалось в сердце недавно прочтенные стихи из Писания: "Со дней отцов наших мы в великой вине до сего дня, и за беззакония наши преданы были мы, цар наши, священники наши, в руки царей иноземных, под меч, в плен и на разграбление и на посрамление, как это и ныне". Государь вздрогнул от мысли, наводнившей его голову, нечем стало дышать, а под самими окнами, на подворье, колыхалось людское море - народ хотел видеть царя, ибо лишь на него как помазанника божьего возлагали свои надежды.
- Царь-батюшка наш, не оставляй нас, сирот несчастных. Яви взор свой на нас, провозгласи нового митрополита, отсрочь дланью своей Судный день! - кричали со всех сторон.
Иван Васильевич перекрестился, чувствуя в членах своих былую мощь и силу. С гордо поднятой головой пошел он навстречу народу своему, а где-то далеко, за каменной стеной доносились слова из Писания: "И после всего, постигшего нас за худые дела наши и за великую вину нашу - ибо Ты, Боже наш, пощадил нас не по мере беззакония нашего и дал нам такое избавление".
***
Марфа Егоровна сидела у окна в горнице с печальным лицом - вот уж сколько времени одна и никто, даже сын родной не навестит бедную матушку. С глубоким раскаянием в сердце вспоминала она тот день, когда холопка Глаша произвела на свет сына от Никиты Федоровича, тогда княгиня проклинала и молодую мать, и невинное дитя, которому Господь отсрочил так мало времени. Теперь уж нет ни младенца того, ни холопки, нет и супруга - последний раз виделись они тогда, когда князь, позабыв прошлые тревоги, оставался в почивальне жены. С недавних пор дом покинул и Александр, устремившись в Москву, дабы хоть как-то продолжить жить после такого страшного удара судьбы. Иногда он писал матушке письма, рассказывая что да как, но не было в его словах ни привязанности, ни сыновьей любви, будто она, Марфа Егоровна и являлась причиной всех бед. А дни шли за днями, слагаясь в недели. Совсем стало горестно немолодой княгине, неужто так и проживет остаток дней в одиночестве, уж отчаявшись хоть в тайниках мыслей увидеть старшего сына, прижать его к своей груди, попросить слезно прощение и позабыть былые горести. И чем горше становились ее мысли, тем ближе к дому подходил Андрей.
Когда они только выехали за пределы франкского королевства, Андрей душой и телом стремился на Русь как на крыльях, но стоило им перейти границу, как застарелая рана вновь прорезала его сердце, обиды, причиненные отцом, братом, матушкой с новой силой заскребли в тайниках души и тогда он понял сам для себя, что не желает возвращаться в отчий дом, но как сказать о том лекарю Эзре, прекрасной Анжелике, которые столько лишений претерпели за время пути, ради того, чтобы быть с ним рядом? Неужели он вновь обманет их ожидания и развеет в прах былые надежды, о которых так много говорил еще тогда, когда они переходили Карпаты? Нет, ради них самих не отнимет он надежды, со скрепящем сердцем вороится домой, а если суждено будет погибнуть от рук кровожадного отца, то так тому и быть, по крайней мере, он хотя бы попытается.
В тот теплый погожий день они стояли на берегу реки Тьмаки неподалеку от Твери, внизу под ногами мелкой рябью о берег ударялись волны, над головой под самим голубым небом кружилась с криками стая чаек, а на противоположном берегу средь зарослей камышей и деревьев виднелись очертания белокаменных стен храма с золоченным куполом, что ярко переливался на солнце. Андрей, прищурив глаза, смотрел вперед куда-то вдаль, словно бы желая разглядеть что-то сквозь время и расстояния. Душу его переполняли двоякие чувства, приносящие радость и горечь одновременно: неприглядная тоска по отчиму дому растворилась в памяти прошедших дней, оставив лишь ощущение счастья от одного лишь взора на родную до боли знакомую землю, что пробудилась от долгого зимнего сна, как медведь в берлоге, окутав саму себя в бескрайний зеленый ковер, благоухающий дикими полевыми цветами да свежестью молодой листвы на деревьях.
Анжелика стояла рядом и тоже как Андрей была погружена в собственные думы. Когда ее переполняли чувства любви и сострадания к тайному возлюбленному, девушка позабыла все на свете: религию, законы страны, в которой родилась, долг чести и величие былых предков- рыцарей. В тот момент она бросила все на карту, оставив себе лишь одно - быть рядом с возлюбленным. Теперь что-то переменилось в ее душе, о чем Анжелика не могла признаться даже самой себе. В первый раз, когда они втроем вошли в какой-то небольшой городок, Андрей разом переменился, из былого галантного аристократа превратился в обычного московита, чьи чувства оскорбляли недобрые взоры прохожих, касаемых его спутников, а вернее, спутницы. Именно тогда юноша оглядел девушку с ног до головы и молвил:
- Анжелика, я не могу позволить тебе ходить в таком наряде по земле русской, тут никто не поймет тебя.
- Но... разве я не приглядна тебе в этом французском платье? - воскликнула она. - И почему все так на меня смотрят?
- Потому что ты очень красива и роскошный стан твой обращает на тебя все взоры прохожих. Ты не бойся, у нас еще остались кое-какие деньги, мы купим на базаре для тебя новое одеяние, вот увидишь, тебе понравится.
Анжелика глубоко вздохнула, опечаленная происходящим. Раньше она никогда не признавала в себе подобных чувств, теперь же, на чужбине, в далекой и дикой стране московитов, непонятной и презираемой европейцами, в ее чистом сердце вспыхнула гордыня, присущая всем французским аристократам. Оглядев наряды русских женщин, их широкие свободные сарафаны, с пышными рукавами рубахи, платки, повязанные так, что видно было лишь лицо, юная графиня мысленно пожалела их: "Бедные женщины, неужто им не жарко в таких хламидах? Как же живут они по таким законам, где нельзя ни показывать красу свою, ни общаться с мужчинами? Ах, как же было легко и хорошо там, во Франции, где кавалеры галантно приглашают даму на танец, не гнушаются общаться с ними на равных, дарить слова любви, полные вожделения и неги. Удастся ли мне ужиться в дикой Московии, в стране варваров и еретиков?"
Сладкий голос Андрея оборвал ее тяжкие думы:
- Пойми, любимая. У нас в Московии свои обычаи и правила. Здесь девицы берегут себя лишь для мужа законного, жены прячутся под сенью добродетели и веры. Лишь только супруг может лицезреть тело женщины, ее красоты, сокрытые прежде от взоров нечестивцев.
Молчавший до сей поры раби Эзра согласился с ним:
- Андрей прав. Это хороший обычай - не показывать себя никому, кроме супругов. У нас иудеев девицы и жены тоже прячут взоры и тела от нескромных взглядов, охраняя себя для Бога в скромности и послушании. Поверь, все не так плохо, как ты думаешь.
Девушка молчала. Только теперь поняла она, какую жертву во имя любви стоит принести: отказаться от прежнего имени, веры, закона и всего, что она знавала дома. Вот он, ее Эндрю, все такой же спокойный, рассудительный и нежно-красивый, с добрым взглядом прекрасных глаз - как можно променять такого человека на десятки, сотни надушенных, но абсолютно бесчувственных франтов, наводнивших залы и салоны парижских дворцов? Нет, не отдаст она никому Андрея своего, ради него одного проделав такой путь, превозмогая голод и усталость, холод ледяных ночей и жесткие кровати постоялых дворов. Станет она московиткой, ежели таковы правила, ибо она женщина и нет у нее иного пути.
Когда Анжелика примерила на себя образ русской девицы, то стала совершенно другой - не хуже или лучше, а просто другой. Андрей встрепенулся оттого, как преобразилась его любимая: вот стоит она в длиннополой зеленой юбке, расшитой красными да золотыми нитями кацавейке, в платочке, концами повязанная назад - и совсем непохожа на прежнюю Анжелику, лишь черты лица выдавали в ней чужеземку, хотя, если не приглядываться, но могла сойти и за московитку.
Обедали в старой таверне на краю Твери. В зале было почти пусто, если не считать трех наших путников да монаха в веткой рясе, чьи потрепанные концы свидетельствовали о дальних странствиях сего человека. Андрей не сразу обратил свой взор на монаха, хотя тот не сводил с него глаз: где я мог его ранее видеть - вертелось в голове юноши. Аппетит пропал, любопытство взяло вверх. Покинув спутников, молодой человек прошелся по залу, остановился подле окна, делая вид, что просто наблюдает за улицей, на самом же деле гадая дальнейшее действие незнакомца. Монах не заставил долго ждать, тихим голос позвал:
- Добрый молодей, не присядешь со мной, бедным отшельником, разделить сию скромную трапезу?
Андрей почувствовал, как комок рыданий сдавливает его горло. Голос, позвавший его, был страшно знаком, в памяти всплыл день, когда он с мешочком денег постучался в дом купца Ивана Семеновича, прося помощи о сиротах, что остались в голоде благодаря отцу его. Страшный, роковой день - сколько горестей принес он: гибель дворянских детей, изгнание и позор купца, унижения Андрея. Как забыть сие? Присел юноша с монахом, но есть не стал, лишь мельком взглянул тому в лицо и виновато опустил глаза - о чем думалось ему, какие слова раскаяния подбирал он в тот момент? Монах слегка усмехнулся, молча налил в кружку водицы, протянул ее молодому человеку со словами:
- Пей, Андрей Никитич, может, и горло для разговора прочистишь.
- Спасибо, но я уже сыт и пить не хочется, - ответил тот, чувствуя, как сильно сжимается его сердце.
- Помнишь меня аль нет?
- Как не помнить? Помню, Иван Семенович.
Монах рассмеялся, осушил разом чашку, продолжил:
- Нет, человека с таким именем давно не существует на свете. Теперь у меня иное имя, как и жизнь. Звать меня отцом Димитрием, о прошлом позабыто мною.
- Ты, видать, держишь на меня зло, что так нелепо получилось. Не смог спасти я сирот да мать их. Грех сий тяжким грузом лежит на моей душе, и сколько бы я не исповедался, не могу простить себе этого.
- Ты печалишься о дворянской семье, а кто подумает о моей? До тебя у меня было в жизни все, что нужно человеку для счастья: покой, дом полная чаша, достаток, любимая жена. Ныне же у меня нет ничего, кроме этой ветхой рясы да посоха для поддержки ног моих в пути. Взгляни на меня, посмотри, кем нынче стал купец.
Андрей силился отвести взор да не мог. По щекам крупными каплями текли слезы, но он не замечал их, не желал смахнуть их рукавом. Как в тумане расплылось очертание отца Димитрия и он превратился на миг как и вся комната в единую точку. Не зная, что делает, юноша резко вскочил из-за стола и выбежал на улицу, ловя ртом вечерний прохладный воздух. Высоко в небе весело порхали ласточки, большой дуб шелестел листьями по кровле таверны - все в мире пребывало в мире и благоденствии, а душа Андрея испытывала адские муки, словно еще живя, расплачивался за грехи свои.
Отец Димитрий вышел следом за ним: в руках посох, на плече седельная сума. В худой высушенной фигуре ныне трудно было признать бывшего зажиточного купца. Подойдя поближе к Андрею, он сказал:
- Жена моя Пелагея умерла в тот же день, когда меня поймали - сердце ее не выдержало позора и посрамления. А из той семьи дворян погибли не все, остался один из них Даниил, да только где он сейчас, того не ведаю. А ты поезжай домой, там и спросишь добрых людей о сем юноше, они-де ответят, - и более не глядя на него, монах побрел по дороге, даже проститься не захотел.
Андрей глядел ему вслед и чем более увеличивалось расстояние между ними, тем спокойнее он себя ощущал. Пора и нам в путь, только и подумалось ему.
Еще на подходе в Москву, по пути через деревни и луга, раби Эзра подошел к Андрею, тихо спросил:
- Ты грустен и печален, сынок, словно тяжкое бремя навалилось на твои плечи. Расскажи, что молвил тот путник в таверне, ведь после встречи с ним ты поник головой?
- Того не желаю вспоминать я и говорить, - ответил Андрей, - ежели расскажу, то тебе будет стыдно находиться подле меня, а ежели смолчу, то совесть раздавит меня быстрее, нежели тысячи пыток.
- Но что произошло? Что ты сделал, кого-то убил?
Юноша резко посмотрел ему в глаза, отрицательно мотнул головой, но не проронил ни слова.
- Я понял, - промолвил лекарь, - более спрашивать не буду, не хочу тебя мучить.
Андрей глубоко вздохнул, сотни розг сейчас били по его душе, раздирали на части сердце, и не было ему горче, чем когда-либо. Даже ясный свет, зеленые долины с оврагами не могли возрастить в нем дух вольный, раскрыть душу и наполнить ее благоухающим ароматом полевых цветов, он все так же оставался чужим для мира.
- Смотрите! - воскликнула молчавшая о сей поры Анжелика. - Там девушки поют песни!
Андрей и лекарь на миг позабыли о горестях и мучениях, взглянули туда, куда указывала девушка. И правда: неподалеку от берега, в тени березок, сидели пять девиц, по виду крестьянки, плели венки и пели песни насколько безыскусные, настолько родные и понятные каждому сердцу.
Ах, ты молодец мой, красавец.
Смоляные волосы твои забыть не могу.
Как увижу тебя я в оконце,
Так сердце мое бьется в груди.
Хочу вновь увидеть тебя, сокол мой ненаглядный.
Да только батюшка мой не пускает меня,
Сижу в горнице целыми деньками,
Не отпускает батюшка меня.
Ах, мой сокол ненаглядный!
Уста твои медовые забыть не могу,
Очи твои черные как во тьме звезды.
О них я днями и ночами вспоминаю.
Где же мне увидеть тебя вновь?
Во сне ли, на яву ли?
Коль батюшка мой не пускает меня?
Одна девица пела необыкновенно прекрасными, нежным голоском, ее подруги вторили ей высокими голосами. Песня эта вознеслась ввысь, заставила трепетать влюбленные молодые сердца, и стая птиц пронеслась в воздухе и улетела в сторону далекой деревни.
- О чем эта песня? - спросила Анжелика, невольно залюбовавшись на прекрасных девиц с длинными русыми косами да венками на головах.
- Эта песня о любви юной девицы к прекрасному юноше, о котором она все время мечтает, но встретиться не может, ибо отец девушки очень строг и держит ее под замком.
- Это так грустно.
- Может быть.
В это время девушки крестьянки встали и, взявшись за руки, принялись водить хоровод вокруг высокой березки, только пели они уже веселую песенку о вольной жизни и молодом безудержном сердце. Анжелика смотрела на них, на ее некогда бледных щеках играл румянец. Какие мысли витали в ее хорошенькой головке, кто бы мог понять? Приподняв край длинной юбки, девушка пустилась бежать по зеленой траве, к устеленному яркими цветами лугу, на котором паслись белые козочки. Графиня осталась где-то далеко позади, за пределами Руси, ныне же и впредь она превратилась в обычную молодую девушку, которой хотелось играть на свежем воздухе, веселиться, ощущать шелковую колючую траву - просто жить.
Андрей невольно залюбовался ею, такой маленькой, худенькой, но живой и счастливой. Когда он был еще так же счастлив? А Анжелика, вся раскрасневшаяся от быстрого бега, подняла руки и показала на холм со словами:
- Смотрите! -и тут же стая птиц с щебетом вылетела из-за пригорка и, взметнув ввысь, полетела прочь, к самому краю земли, где так ярко светило солнце. Андрей завороженно наблюдал на их полетом и на сердце ему стало теплее, будто сама русская земля, столь щедрая и приветливая, сняла камень с его груди.
***
В Грановитой палате было душно. Царь наскоро собрал боярскую думу: думали-рядили о делах государственных. Сам Иван Васильевич сидел на золотом постаменте хмурый, задумчивый, под глазами набухли мешки - видно было, несколько ночей не спал государь. Бояре с прищуром глядели на царя, иной раз касясь на знаки власти - скипетр и державу - именно это и заставляло их бить челом пред господином. Иван Васильевич понимал сие, оттого и злило его наигранное раболепие вассалов, все они едины. "Никому нет дела до дум моих, - горестно вздыхал про себя царь, - им лишь бы утробы свои набить мясом да под теплый бок бабы прилечь аль с холопками в баньке позабавиться, на большее ума и нет. Все они стоят друга друга: каждый может оказаться предателем и бунтарем, лишь при мне очи в пол опускают, а что в головах боярских, того лишь только Господь ведает".
Отдельно ото всех стоял Григорий Скуратов - один из всех искренне преданный государю, поглядывал то на одних, то на других, ни к одному веры не было. Лишь на миг остановился его взор на пустом месте, некогда занимаемое Тащеевым Никитой Федоровичем, давно ли князь сидел там, теперь прошел почти месяц как его не стало в живых - затяжная болезнь за неделю скосила его, упрятала в могилу, а сын его Александр не стремился занять место отца - все думы юноши оставались далеко за Москвой, на том самом месте, где пришлось ему расстаться с Настенькой. Сквозь собственные думы услышал Скуратов голос царя:
- Бояре! Пред ликом моим вопрошаю вас, ибо судьба России в наших руках, кого вы хотели бы видеть в митрополитах?
По палате пронесся глухой шепот, на минуту все стихло - и правда, такие вопросы быстро не решались. Бояре сидят, переговариваются, мотают туда-сюда головами в высоких шапках, а сказать свои думы боятся. Иван Васильевич глядит на них из-под нависших бровей, про себя усмехается: боятся, видать, сказать. В глубине души он знал, что так и выйдет, вот потому уже заранее определился с новым человеком на сан митрополита, собрал бояр по иной причине: поглядеть, кто юлить против его воли будет. Замешкались бояре, смотрят на государя, а тот про себя усмехается, радуется их страху. Наконец, не выдержал долгой паузы, сказал:
- Не буду вас томить, бояре мои верные. Вижу, что думы и помыслы ваши чисты и потому порешил я, то негоже тянуть с вопросами о судьбе нашей земли. Скажу одно: есть у меня на примете человек, который может занять место Афанасия.
- Милостивый государь. Кто это? - воскликнули голоса
- Того таить от вас не буду. Митрополитом станет игумен Соловецкого монастыря Филипп. Сие мое последнее слово, - государь встал, показывая, что собрание окончено и его слово решающее.
Вслед за ним со скамеек встали по очереди бояре и дворяне, низко поклонились ему. Пользуясь их уходом, Иван Васильевич призвал к себе Скуратова, шепнул ему на ухо:
- Прикажи звонить во все колокола, отцепи Лобное место стрелецкими полками, я хочу говорить с народ, объявить свои царскую волю.
Тем же днем в сопровождении многочисленной стражи и бояр Иван Васильевич говорил с народом, столпившемуся по всей Красной площади - давно не выходил государь из царских палат. Как только объявил царь волю свои, что новым митрополитом станет игумен Филипп, люд московский разом оживился, морем качнулся, издав радостный клич. Вверх полетели шапки, женщины неистово крестились, звон множества колоколов огласил весь город, разнеся на крыльях ветра благую весть для всей земли русской за стены стольного града в вотчины и окраины.
***
Они вошли в златоглавую в тот момент, когда царь уже объявил волю всему народу об избрании нового митрополита. Но никто не думал, что толпа, до этого радостная и богомольная, на следующий же день принится учинять разборки между собой: мнения разные, а ожидание у всех одно. Стрелецкие полки копьями да бердышами разгоняли дерущихся, кого-то оставляя с синяками, кого-то забирая в клети. Какой-то безумный юродивый пустил слух, будто в скором времени, еще до вступления Филиппа с братией в Москву, грянет конец света, Божья кара сойдет на землю православную и тогда не спасут никакие молитвы, отворотит Господь лик свой от верующих и раскроются врата ада и падут в огонь все нечестивцы, что противятся воли царя, коей есть помазанник божий. Кто-то подхватил слух, потом передал ему другому, тот третьему, и пополз он из уст в уста по широким и узким улицам Москвы, мимо хоромов боярских да домишек холопов. И уже ни один стрелецкий полк не мог утихомирить взволнованную толпу: что поделать, ежели все в ожидании Конца света?
Андрей в сопровождении раби Эзры и Анжелики мирно брел по Арбату, ведя коня в поводу. Еще при пересечении границы порешили они идти пешком, сберегая силы лошадей, на самом же деле юноша то и дело откладывал быстрое возвращение домой, чего-то ждал, не желал так скоро явиться пред очи матушки и отца, поклониться им в ноги, попросить прощение. Нет, застарелая обида, пощечина матери вновь сдавили его сердце, и как оно болело! Но разве может быть что-то вечным? Вот Москва, вот Арбат, Таганка, Охотный ряд - конец пути, а дальше сквозит неизвестность: прибыл-то он не один, а с суженной, как встретит ее матушка, примет ли семья чужестранку да еще неправославную, или же с позором выгонит ее, а тогда и он уйдет, коли нет рядом Анжелики, так и жить не стоит.
Идут они мимо торговых рядов, купцы созывают народ, покупателей ждут, да только кто же станет тратиться на наряды да украшения, ежели народ разорен голодом да Ливонской войной? Только съестные припасы закупались да хлеба, даже свинина да говядина висела залежавшаяся, мухи роем вокруг туш, беспрепятственно садились на нее.
Раби Эзра плотнее надвинул капюшон на всякий случай, если христиане не так поймут его приход, Анжелика в алом платочке на голове то и дело оглядывалась по сторонам, все ей было в диковинку, оттого и интересно. Засмотрелась девушка ненароком на прилавок с деревянными бочками, от которых разносился сладкий запах меда. Подивилась она и толкнула Андрея, тихо шепнув ему на ухо:
- Что это там продают?
Юноша глянул, пожал плечами:
- А, это. Это мед продают, хочешь попробовать? У нас на Руси самый лучший мед в мире.
Шагнул к продавцу, отсчитал монеты, тот протянул ему бочонок, над которым кружились осы.
- Пошли вон, окаянные! - воскликнул на них Андрей и махнул рукой, осы с жужжанием отлетели прочь.
Анжелика с благоговением взяла бочонок меда, вобрала в себя сладковато-приторный его запах: вот чем пахнет на Руси.
К ним подошел некий юродивый, весь заросший бородой, в лохмотьях, протянул было руку для милостыни, да вдруг завопит:
- Эй, народ православный, до коли нехристи заморские будут землю нашу русскую топтать, людей обворовывать? Кличьте полки стрелецкие, пусть изловят нечесть языческую!
Народ разом глянул на него, ненароком перевел взор на взволнованную, еще не понимающую русскую речь девушку, на седовласого старца в ветхом плаще да юношу русоволосого с красивым умиротворенным лицом. Нет, не могли они быть супостатами недобрыми, дурное юродивый говорит. Угомонилась толпа да и пошла по своим делам. Андрей с силой сжал руку Анжелики, шепнул ей на ушко:
- Пойдем скорее отсюда, а то вдруг кто поверит словам безумного.
Графиня была смертельно напугана - мало ли, о чем баял тот старец? Миновали ряды базарные, выбрались на просторную улицу, а впереди маячили стены кремлевские, за ними возвышался собор белокаменный - величава Москва. Анжелика залюбовалась городом, мысленно вспоминая разговоры французов о неведомом доселе русском народе. Тогда ей, маленькой, казалось, что русские люди - дикари, носящие до сих пор шкуры дикий животных, нечесаные, грязные, не ведающие высоких нравов да Бога, а теперь же, воотчию вглядываясь в лица московские, поняла она, что на Руси своя, отличная от Европы и Востока, культура, ни на что непохожая, оттого и интересная для чужестранцев.
Выехали уже верхом на конях из города, пустились галопам по умащенным бревнами мосту, оттуда прямо по петляющей мимо пастбищ дороге, домой.
Марфа Егоровна не радовалась летнему солнцу, что яркими лучами пробивалась сквозь решетчатые ставни в светлицу. Коротала дни за вышиванием да вязанием, даже на улицу вдохнуть свежего воздуха не хотелось: какая тут радость одной на старость лет остаться? Все ее бросили: мужа схоронила, Саша все в Москве да Москве, даже весточку матери не пришлет, а Андрей... Как вспомнить княгиня старшего сына, так слезами заливается: год почти миновал, а его все нет и нет, где он сейчас, неужто погиб на чужой земле? Ежели это так, кто прикрыл в последний раз его очи, как схоронили в землице сырой - по христианскому обычаю аль нет? А ежели жив еще сын родимый, то грешны мысли ее. И тогда Марфа Егоровна отгоняла их прочь, падали ниц пред Образом Спасителя, кляла себя за грех сий, прося Господа освобождения души ее и спасения Андрея от гибели. И однажды вечером раздался стук копыт на пороге дома...
Андрей долго стоял на перепутье дорог: ведано ли наперед, как встретят его родные? Коли бы воротился он назад один, то не мешкался бы, а тут и девица-красавица, и старик-лекарь: их-то как примут? Решил юноша поначалу зайти в церковь на краю селения, соскучился по отцу Алексию. Стреножив коня, вошел в обитель: тихо, мрачновато, пред иконами свечи коптятся, в углу сидит в полудреме бродяга, а больше ни души. Андрей прошел к алтарю, поглядел ввысь на куполообразный свод и какая-то пелена застелила ему взор, качнулся он, но удержался, муторно стало на душе - тяжкий грех давил на сердце, и некая полупрозрачная сущность вновь встала пред его мысленными взором.
Отец Алексий в длинной черной рясе вплыл в залу, не замечая юноши. Андрей увидел его и крупная слеза раскаяния потекла по его щекам. Ринулся в объятия старца, целовал его руку, орошал слезами. Отец Алексий не верил своим глазам, словно не живой человек, а призрак предстал пред ним. Перекрестился он, тихо молвил:
- Андрей Никитич? Неужто это ты?
- Я это, отче, я. Не кори меня за отлучку долгую, лучше помоги сил духовных набраться.
- Бог тебе помощник и судья, я же всего лишь смиренный старец.
Поднялся Андрей с колен, долго смотрел в постое лицо старца, ища успокоение в его глубокий, светлых очах. Не выдержал, тихо проговорил:
- Отче, лишь об одном прошу тебя: дай покаяния, отпусти грех с души моей.
- Что ты сделал, сын мой?
- Отче, согрешил я, великое наказание ждет меня после могилы, ибо нарушил я одну из десяти заповедей - не убий. Кровь на моих руках.
- Расскажи, что произошло, - все тем же спокойным голосом вопрошал отец Алексий, и именно этот тихий умиротворенный голос помог юноше совладать с собой, начать рассказ.
- Был я на чужбине, отче, в землях франков. По совести и заветам отцов жил я там до сей поры, пока враг не возжелал крови моей. И порешили мы с ним встретиться за стенами города, у меня пыла пищаль и у него тоже. Встали мы друг против друга, я закрыл глаза, уже ожидая смерти, но моя десница не дрогнула, пуля же, принадлежащая мне, пролетела мимо. Я даже не понял поначалу, что мой враг повержен. Но не испытал я тогда радости от победы, ибо видел я мертвеца, а на груди его алая кровь, пролитая мною. С тех пор одолевают меня ночные кошмары. Просыпаясь в ночи, я чувствую присутствие духа умершего, вижу его полупрозрачный силуэт, паривший над землей - это укор совести моей, я убийца.
- Я сниму с тебя сий грех страшный, но и я должен попросить у Господа прощение и помолиться на упокой души убиенного тобой.
- Отче, примут ли от меня молитвы за него, коль тот человек был латинянином?
- Пред ликом Господа все равны: и православный, и латинянин, и басурманин. Душа у всех одна.
Андрею стало жаль себя, хотя почувствовал он заметное успокоение, будто Господь и правда отпустил его грех. Встал он пред образами святых, долго неистово молился, и вдруг боковым зрением увидел он призрачный силуэт, который уже протянул к нему руки, с силой сдавил горло. "Убийца, убийца", - твердила сущность, душив его. Андрей принялся быстро читать молитву за упокой, воскурять свечи, а призрак все сдавливал и сдавливал горло, не давал возможности дышать. И когда закончилась молитва, призрак исчез также внезапно как и появился, с кафтана оторвалась пуговица и покатилась по каменному полу. Андрей стоял весь мокрый, с потемневшим лицом, но теперь же он ощущал невиданную доселе легкость: сердце очистилось от скверны, а душа возродилась вновь, смыл он грех искренним покаянием.
Когда вышел за дверь храма, встал у паперти и глянул ввысь на небо, по которому плыли белоснежные облака. Кроны тополей качались взад-вперед от дуновение ветра и также легко было у него на душе.
***
С раннего утра Марфа Егоровна ощущала на душе непонятную тревогу? С чего бы? Вроде жизнь ее текла как и раньше, ничего нового, никаких вестей. Несколько дней назад пришло письмо от Александра, поведающего об избрании нового митрополита. Обрадовалась в тот момент княгиня, перекрестилась на образ, тихо молвила: "Господи, сохрани землю православную". С той поры минуло время, проводимое за рукоделием, даже с челядью ругаться по пустякам не хотелось - все так приелось в жизни. Но почему сейчас бьется сердце, от чего комок подступил к горлу? Тихий, размытый временем голос любимого сына воззвал в тишине: "Мама". Марфа Егоровна вздрогнула и слезы разом покатились из глаз. Неужто пришел ее час, тогда она соединится в смерти с Андреем, обнимет его за плечи, попросит прощение... Но нет чувства смерти, почему? Вдруг скрипнула калитка, топот ног содрогнул землю. Кто это?
Андрей стоял на подворье отчего дома, с пеленой на глазах осматривал до боли знакомую землю. Ничего с той поры не изменилось, будто и не было никакого расставания на долгое время. Хотелось ему крикнуть, позвать мать, но тугой комок рыданий сдавил горло, не давал дышать. К нему со всех сторон бежали холопы, криками приветствовали его, слезами орошали его руки. Вот и явился Андрей - опора и надежда княгини, а там, видно, заживут как раньше, если не лучше. На крыльцо выбежала Марфа Егоровна. Ослепнув от солнечных лучей, не сразу увидела она сына, которого мысленно уже схоронила, а тот как стоял, так и продолжал стоять, ни шагу не сделал вперед. Первая ринулась княгиня, спотыкаясь о длинные полы юбки, схватила в объятия любимого сына, оросила слезами его лицо, прижала его голову к своей груди, целовала до боли знакомые русые кудри. Андрей разом позабыл все обиды и мытарства, на груди матери нашел успокоение, не сразу обратил ее взор на путников, что молча дожидались своей участи за его спиной.
Марфа Егоровна с любовью встретила Андрея, с почестями пригласила нежданных гостей в свой дом. Приказала холопкам выделить для милой Анжелики горницу, нашить ей целый ворох сарафанов да кацавеек. Раби Эзра наотрез отказался жить в хозяйском доме, сказав на свой счет, что не хочет ненужных толков. Марфа Егоровна не стала лекаря долго уговаривать, лишь посоветовала жить на ее подворье в деревянном одноэтажном домишке, специально пристроенном для путников.
- Позволь отблагодарить тебя, добрый человек, за доброту твою и заботу. Прими от меня поклон да материнскую благодарность, что не дал пропасть моему сыночку, - сказала княгиня.
- Это мой долг, госпожа. Все мы люди и живем под одним и тем же небом, а над нами один Бог. Люб мне пришелся Андрей, по-отцовски заботился о нем все то время.
- Останься с нами, негоже всю вечность странствовать по миру.
- Пока останусь, а там уж видно будет. Коль позовет сердце, пойду, а пока что у вас погостю, хлеб да молоко для себя раздобуду, деньги же ваши брать не буду, ибо не ради них, но ради души человеческой служу я.
- Благодарю тебя, отец, за искренность твою и заботу.
С той поры зажила семья Тащеевых тихо и мирно. Только разговор первого дня омрачил на мгновение душу Андрея да и то ненадолго. Сидели они с матерью в светлице друг напротив друга, боялись произнести хоть одно слово, наконец, Марфа Егоровна не выдержала, первая начала беседу:
- Сколько слез выплакала по утрате твоей, Андреюшка. Каждый день молилась о тебе, думая, что тебя и вживых уж нет, а в глубине сердца надеялась, что воротишься ты домой, обниму тебя, расцелую.
- Прости меня, если можешь, прости. Тогда я не знал, что делалось в моей голове. По глупости своей пустился я в путь, сколько подвергал себя опасности, сколько корил себя за ошибку. Одно радует - встреча с тобой.
- Я давно простила тебя, но и ты окажи мне услугу: тогда я не понимала, что делаю, сама виновата за пощечину.
- В том нет вины твоей, матушка. Язык мой - враг мой, - юноша понуро опустил голову, дабы мать не видела более его слез.
Комнату прорезали лучи лунного света, в светлице было жарко и душно от множества свечей. Одна из них с треском догорела и погасла, стало темнее. Подумав о чем-то, Марфа Егоровна проговорила:
- Нет более на свете отца твоего, умер он вот уж месяц как. Заболел, будучи в Москве, неделю его лихорадило, жаром весь полыхал, задыхался от кашля, а рано утром на заре испустил дух, а после, поговаривают, колокол зазвонил, а за ним другой. Видать, искупил болезнью своей грехи Никита Федорович, - женщина глубоко вздохнула, но слез не было, хотя она изо всех сил пыталась побороть в себе некое облегчение по смерти супруга.
Ничего не ответил на это Андрей, все также молча сидевший в углу. Марфа Егоровна промолвила:
- Андрей, ты понимаешь, твой отец мертв.
- Я помолюсь за упокой его, а там Богу видней - простить его аль нет, - ничем не выказал юноша сожаления о потери отца, словно умер не родной ему человек, в сердце его не было искренней любви к Никите Федоровичу, только сыновий долг и ничего более.
Княгиня вздрогнула от его холодного, безразличного голоса, но промолчала, понимала: смерть сия принесла в их семью мир и покой, а потому не стоит обвинять сына в греховных мыслях, которые имелись и у нее. Дабы поддержать гнетущую тишину, от которой сводило все тело, сказала:
- Слышал ли ты, что наш митрополит Афанасий оставил свой сан и удалился в иное место, а ныне митрополитом станет игумен Соловецкого монастыря Филипп. Народ русский не ведал с тех пор покоя, с минуты на минуту ожидая конца света, да царь-батюшка наш десницей своей отворотил сию участь, указом об избрании нового митрополита принес на землю русскую покой.
Андрей усмехнулся, почесал затылок и молвил:
- Ах, не велика печаль. У нас не один митрополит, так другой. Чай, работа не пыльная: сиди подле государя да благословение раздавай честным да грешникам. Это мастера да мужи ученые на вес золота, ибо там смекалка, ум да руки умелые нужны, а языком мелеть много разума не надо.
- Как ты можешь нести речи сие греховные? Видать, не на пользу пошли скитания твои, раз говоришь ты языком басурман иноземных. Знал бы ты, какое сердце у Филиппа, какие помыслы высокие! Бог даст, отворотит он зло от нас, даст государю уразумение покончить с кровавыми распрями да казнями, ибо русская земля и так пропиталась кровью.
- Пути Господа неисповедимы, матушка, и на том покончим. Жизни мне нужно обустроиться, на родной земле прочно укорениться, а даст Бог, женюсь на Анжелике и дети у нас будут.
- Да как же женишься ты на иноземке, коль не крещенная она в православии? Да и что народ-то скажет?
- За чужие языки мы не в ответе, а если надо будет, окрестим Анжелику и имя православное дадим. На том раскланяюсь с тобой до завтра. Благослови, матушка, - Андрей встал пред женщиной на колени, склонил голову.
Марфа Егоровна с нежностью и любовью пригладила его волосы, прочитала молитву и с миром отпустила почивать.
Андрей был озадачен и даже разочарован встречи матери - не такого приема он ожидал после долгой разлуки, да и за Анжелику болело сердце: как-то сложится ее жизнь на чужбине?
Время потекло не заметно, в родном доме и дышится легко. Раби Эзра за корку хлеба или кувшин молока лечил больных: то одному поможет хворь излечить, то другого на ноги поставит и вскоре молва о добром лекаре стала переходить из уста в уста. Люди благославляли его и если бы не его вера, то нарекли бы святым. Однако, и здесь гуляли наветы: злые языки иной раз поговаривали, что проклятый иудей, испугавшись Бога, заключил договор с дьяволом, а тот за его душу передал рад врачевания. Некоторые сердобольные кумушки, знающие обо всем из чужих уст, шептались между собой, будто каждую ночь иудей проводит магические ритуалы, взывая к темным духам, как на реке устраивает в полнолуние шабаш с ведьмами да водяными, а те наделяют его нечеловеческой силой. Но кто бы чтобы ни говорил, а люд сам просил о помощи, зная, что лекарь, убеленный сединами поможет не ради выгоды, а просто потому что человек человеку брат и помощник.
Иное дело Анжелика. Вот почти три месяца девушка не выходила из горницы своей, дальше крыльца и ступить было страшно. Как же, коль при виде нее холопки да конюхи на княжеском подворье замолкали и пристально вглядывались в нее, а во взорах их читались лишь испуг и презрение. Единственным человеком в доме, который ежедневно скрашивал ее добровольное затворничество был Андрей. Изо дня в день, из недели в неделю обучал он возлюбленному русскому языку до тех пор, пока ее нежный голосок не произнес не заговорил доселе неведомом ей языке. Марфа Егоровна с сенными девками учили Анжелику рукоделию. И хотя дома во Франции в детстве она вышивала крестиком, однако сравниться с мастерством русских женщин ей было не под силу. Ее проворные тонкие пальчики старательно создавали на материи яркие узоры, постепенно умело справляясь с бисером. На ошибки княгиня обращала сразу, а девушка безропотно слушалась ее, с глубоким недовольством начиная работу заново.
Андрей взял слово с матери, что та не станет сразу и усердно обращать Анжелику в русскую барышню: никаких разговоров о религии или русских нарядах и быть не может до тех пор, пока чужестранка не заговорит на языке московитов. Марфа Егоровна поклялась в этом и на том разошлись, не тревожа девушку просьбами.
Где-то в конце августа, в период теплых погожих деньков и холодных ночей, Анжелика начала более-менее сносно изъясняться но чуждом ей языке. Ее нежный тонкий голосок со смешным акцентом произносил русские слова, все еще храня в себе французский прононс. Тут-то и порешила Марфа Егоровна наставить девушку на путь истинный и научить быть русской, если не в душе, то хотя бы одеждой и манерами.
Анжелика сидела у окна и печально глядела сквозь решетчатое оконце на подворье. Зелень покрылась золотистым цветом, и тут и там лежали пожелтевшие опавшие листья. "Пришла осенняя пора", - глубоко с сожалением вздохнула она от грустных мыслей. Вот прошло лето, а за все то время никуда она не выходила за ворота усадьбы, то и дело сидела в горнице одна да вышивала. Скучно было ей да и поговорить не с кем, разве что только с Андреем, но и он в последнее время стал отдаляться от нее, заходил редко, спрашивал о здоровье, интересовался, все ли у нее есть, и, получив положительный ответ, уходил. Иные же и шагу не ступали в ее комнату, сенные девки старались и вовсе не показываться чужестранке на глаза, шарахаясь от ее двери, словно она таила в себе опасность, хотя Марфа Егоровна каждый день кропила опочивальню девушки святой водой, дабы изгнать злых духов, которые могли сидеть в "латинянке". Княгиня ни о чем не спрашивала Анжелику, всегда держалась в стороне, а та глотала по ночам слезы, с горечью оплакивая добровольно потерянную свободу.
Дверь в горницу отворилась. Анжелика вскочила со скамьи, бисер упал на пол и покатился под стул. В комнату грузно вошла Марфа Егоровна, за ней три молодые холопки, у которых в руках были ларец да ворох разной одежды. Девушка поклонилась как требовалось по обычаю взмахом руки, что вызвал тихий смех служанок. Марфа Егоровна одернула их со словами:
- Цыц, окаянные! - и подошла к Анжелике, ласково по-матерински взглянула ей в лицо.
Девушка залилась румянцем, томно опустила она глаза, боясь показать свою робость. Княгиня усадила ее на скамью, сама уселась рядом. Молча глядела женщина на красавицу-чужестранку, мягко пригладила ее шелковистые волосы и сказала:
- Ты уж не серчай, доченька, да только приодеть тебя надобно. Не гоже у нас расхаживать в открытом платье, не достойном барышни.
Холопки положили перед ними сарафаны, яркие рубахи, ленты для волос, ободки, сапожки на высоких каблучках. Анжелика как увидела все это, так почувствовала тугой комок, что подступил к горлу. Неужто ей теперь предстоит носить мешковатые одеяния, прятать под головным убором красоту локонов, забыть об изящных туфельках, что украшали ее маленькую как у девочки ножку? Княгиня не думала или не хотела думать о чувствах девушки, уже с сыном решено, так и будет. Лишь взглянула Марфа Егоровна на Анжелику, оглядела ее со всех сторон и проговорила укоризненно:
- Худая ты очень, куда же такое годиться? - приподняла подол ее юбки, пощупала руками тоненькие ляжки и добавила. - Нога твоя, что моя рука, - и приложила рядом свою толстую точно окорок руку. - Откармливать будем, дабы была у нас как кровь с молоком. У нас на Руси девица должна быть пышна и румяна, худоба же от слово худо идет от болезней всяких, потому тощие и детей родить, а после вскормить не могут. Русский мужчина предпочитает жену дородную, пышногрудую, широкобедрую - такую и не стыдно на люди показать.
Холопки засуетились вокруг девушки, щебечут вокруг нее, разглядывают пристально, любуясь ее точенным профилем, белоснежной коже, пышными черными волосами, что волнами ниспадали с плеч. Потянули девки ее платье и осталась Анжелика стоять в корсете, туго затянутом на талии, да ажурных чулочках. Холопки ахнули, с завистью оглядели диковинный для них наряд, мысленно примеряя каждая на себя. Марфа Егоровна молча протянула девушке белую длинную рубаху да алый, расшитый жемчугом и золотыми нитями сарафан и отвернулась. Княгиня бросила на кровать французское платье - увидела Анжелика, как кружево взметнулось ввысь, подавила в себе глубокий вздох. А тем временем сенные девки отвели ее под руку за белый полог и накинули на нее длинную до колен рубаху с золотыми пуговицами, затем расписной сарафан да суконный опашень. Марфа Егоровна взглянула на девушку, одобрительно закивала головой, а холопки тем временем расчесали гребнем роскошные локоны заморской красавицы, заплели их в одну тугую косу, повязали ее алой лентой, затем принялись за лицо: белила не коснулись тонкой бледной кожи француженки, подкрасили лишь глаза сурьмой да брови, в довершении образа водрузили на голову высокий богато украшенный кокошник - теперь Анжелика почти походила на русскую барышню. Оглядела девушка в зеркало себя со всех сторон, губы ее улыбались, а глаза потупились. Из последних сил сдерживала она слезы, с грустью расставшись в душе с привычными европейскими нарядами. Чувствовала она непомерную тяжесть от множества одеяний, что скрывали очертания ее прелестной фигурки, кокошник давил, ей так хотелось одним движением руки сорвать его с себя, распустить волосы, снять давящие на ноги сапоги на высоком каблуке, которые она никогда ранее не носила. Но девушка сдерживала себя и все ради одной-единственной улыбки Андрея.
Холопки вместе с княгиней проводили за руку Анжелику до светлицы, где их уже поджидал Андрей. Юноша увидел возлюбленную, радостно ринулся к ней, взял ее ручки в свои ладони, коснулся их губами. Глядел сейчас он на Анжелику, говорил слова ласковые, а в глубине души ему так хотелось вновь увидеть прежнюю Анжелику - ту, которой он запомнил в день их первой встречи.
- Ты счастлива? - только и смог спросить он.
Девушка кивнула головой в знак согласия, длинные сережки звякнули при движении.
- Я так рад видеть тебя в этом одеянии, - и добавил на французском, - теперь никто не тронет тебя даже пальцем, ты защищена законом, но я позволю тебе после нашей свадьбы носить хотя бы дома ради меня привычный тебе наряд, неволить не стану.
- Спасибо, - только и смогла что ответить Анжелика и слезы радости потекли по ее белым щекам.
На следующий день рано утром Андрей ускакал куда-то вместе с двумя провожатыми по направлению в стольный град. Воротился он только на следующий день, сбросил с себя пыльный кафтан, быстро помылся в бадейке, переоделся в чистую одежду и вновь уехал, сменив загнанных коней. Ни Марфа Егоровна, ни Анжелика не знали причину столь поспешного его отъезда, а куда и зачем он направляется, того Андрей не говорил.
Лошади с низким храпом остановились у ряда кузниц, откуда доносился стук молотков. Из одной кузницы вышел высокий широкоплечий мужчина средних лет с черной всклокоченной бородой. Большими мозолистыми руками он смочил красное лицо водицей и потуже затянул кожаный шнурок на голове. Немного размяв спину, кузнец поклонился всадникам и спросил:
- Здорово буде, княже. Что прикажешь: коня подковать аль меч выковать?
Андрей спрыгнул на землю, подошел вплотную к кузнецу и тихо вопросил:
- Скажи, кузнец, не знаешь ли ты такого - кузнеца как и ты, звать стало быть Пахомом, с ним еще один юнец из детей боярских работает, Даниилом величать.
- Как не знать-то? Знаю. Пахом - брат мне родной, да только не увидишь ты его более, княже. Помер братец недавно от недуга тяжкого, а Даниил теперь мне помощник. Ежели тебе он нужен, сейчас покличу.
- Спасибо тебе, добрый человек. Звать-то тебя как?
- Емельян имя мое.
Кузнец кашлянул в кулак и, повернувшись, громко крикнул в кузнецу:
- Эй, Данилка, подь сюды, тебя светлый князь видеть хочет!
Из кузнецы, вытирая о фартук грязные руки, вышел молодой парень, и лицом и статью пригожий, тонкие черты лица выдавали в нем благородное происхождение. Андрей приветливо улыбнулся, Даниил пристально глядел ему в лицо, затем спросил:
- Чего хочет от меня князь?
Андрей колебался - признает его сын боярский аль нет, а ежели признает, что скажет, что сделает? Повернув голову, он попросил:
- Емельян, нам нужно с Даниилом поговорить наедине.
Кузнец пожал плечами, как бы говоря - поступайте как знаете, и ушел обратно в кузнецу, откуда пробивался резкий запах гари. Даниил отвел Андрея Никитича в сторону и вопросил:
- Князь ко мне с поручением?
Тот прищурил глаза, глянул на юнца сверху вниз - дворянский сын на полголовы ниже - и проговорил:
- Ты узнал же меня, разве не так?
- Как не признать тебя, Андрей Никитич. По твоей вине остался я сиротой в шестнадцать-то лет. Посмотри на меня, кем стал я ныне.
Андрей сглотнул слюну, комок рыданий подступил к горлу, из последних сил преодолел он плач, что готов был вырваться из груди. Сказал лишь:
- Той нет вины на мне, Даниил. Я же хотел как лучше - вернуть то, что положено вам, дабы семья твоя не голодала.
- Хотел как лучше, а получилось как всегда. Правда ведь? - юноша горько усмехнулся - что еще сказать в ответ?
- Если можешь, прости меня, ради Бога прости.
- Зачем мне прощать тебя, ежели ты не хотел ничего худого? Только отец твой...
Андрей потупил взор, глянул вниз на загнутые носки своих сапог, после глубокого вздоха промолвил тихим голосом, почти шепотом:
- Отец мой умер еще весной, тебе более не на кого держать зла, Господь распорядился иначе, - помедлил, собираясь с мыслями, потом продолжил, - конечно, грех говорить такое о покойниках, но отец мой был жестоким человеком, сколько людских душ сгубил за жизнь - не счесть. И семью свою держал в вечном страхе, а меня он вообще не жаловал, а после расправы с твоей семьей так и вообще проклял меня и я, непонятый в родном доме, скитался изгнанником в чужих землях, пока обстоятельства не вынудили меня вернуться домой. Но пришел я к тебе не для того, чтобы изгладить вину свою, а сказать, что недавно, побывав в столице, мне удалось найти кое-что в приказе, надеюсь, ты обрадуешься, - с этими словами Андрей достал из-за пазухи свернутый пергамент и протянул Даниилу.
Юноша пробежал глазами, вчитываясь в каждое слово, на все же спросил:
- Откуда это?
- Недавно твой родственник по матери - боярин Иннокентий Поликарпович, скончался, оставив тебе как единственному родному человеку вотчину под Рязанью, там же остался тебе дом с землицей. Ныне ты богатый человек, Даниил. Можешь в любое время уезжать из этой забытой Богом деревне и жить без горя и бед в собственном доме.
Юноша не верил своим ушам: сколько ему пришлось пережить за свои неполные семнадцать лет, сколько выплакать слез отчаяния по убиенным родным, сколько после работать в грязной кузнице ради корки хлеба да кувшина молока - и это он-то, сын дворян, постигший грамоту еще отроком?! Слезы радости, горести, преисполненной благодарности княжескому сыну чувства - все смешалось воедино, а в руках был развернутый лист бумаги, который изменил его жизнь. Даниил поклонился Андрею, чуть склонив голову и приложив одну руку к груди - даже в этот миг не хотел терять дворянского достоинства. Андрей улыбнулся искренне и счастливо - наконец-то, ему удалось сделать хоть что-то поистине хорошее в жизни. А Даниил прокричал кому-то в дом:
- Катенька, радость-то какая! Теперь мы уедим в иной дом, будем жить без бед и горечи.
На крыльце показалась девушка не старше пятнадцати лет - не красавица, но довольно миловидная, в руках держала завернутый в простыни сверток - то был младенец, ее и Даниила сын двух месяцев от роду. И Андрей как увидел молодую жену дворянина с младенцем на руках, так почувствовал, как глубоко внутри что-то защемило - как хотелось и ему иметь детей и чтобы вот также к нему на крыльцо выходила Анжелика все такая же прекрасная и нежная, и чтобы ее белые руки баюкали младенца - их сына или дочь. С чувством выполненного долга поехал он обратно домой, а в памяти встал образ той, о которой он думал каждый миг, находясь вдали от дома.
Анжелика ожидала Андрея в своей горнице, произведя хорошее впечатление на всех домодчатцев своей скромностью. С тех пор, как Андрей куда-то уехал, девушка не выходила из своей почивальни, даже не просила Марфу Егоровну или холопок принести ей есть. Но на этот счет княгиня позаботилась больше, чем кто-либо. Когда сын ездил по своим делам, женщина приказала стряпухам приготовить изрядное количество еды, дабы по приезду Андрея Анжелика набралась в теле и стала бы такой же пышной, как и остальные московитянки. На стол слуги поставили блюда с обжаренной рыбой, куриные ножки в соусе, приправленные пряностями куски мяса говядины и свинины, отдельно служка внес большой поднос с только что приготовленным гусем, приправленным чесноком и петрушкой, в деревянных мисках лежали румяные пироги с капустой, мясом, брусникой, рядом лежали запеченные яблоки, в больших кувшинах плескалось вино - стол ломился от изобилия. Холопы недоумевали: для чего и для кого княгиня соизволила столько наготовить, уж не ждет ли она гостей? Но все оказалось намного проще: к столу была приглашена Анжелика. Когда девушка спустилась в светлицу, путаясь в широких длинных юбках, Марфа Егоровна сама лично усадила красавицу на почетное место, потом села рядом. Сидя с опущенной головой, девушка слышала, что говорила ей женщина:
- Ах, доченька. Вижу я, люба ты моему сыну, оттого и мне ты приглянулась. Но уж больно ты худая, а ведь у нас на Руси принято быть в теле, а как иначе? Как же ты собралась детей-то рожать, коль сама как отроковица? Вот и порешила я превратить тело твое в изобилие. И сколько яств на этом столе, столько ты и должна съесть.
Слуги, подглядывая из-за угла, тихо усмехались: как княгиня собирается кормить всем этим худосочную чужеземку, ежели и дородному мужу не съесть все это? А Марфа Егоровна как давай накладывать в миску Анжелике то того, то другого, девушка не успела съесть одно, а ей уже предлагали иное. Запивая все студнем, она почувствовала тяжесть в желудке и острую боль, но признаться в том боялась - а вдруг обидит княгиню? Ночью Анжелику рвало, а на утро она не могла подняться с постели. Марфа Егоровна, не желая беспокоить раби Эзру, отпаивала девушку травами, но от этого становилось еще хуже. К счастью, после обеда воротился Андрей. Как прознал он, что случилось, так выгнал всех холопок из опочивальни Анжелики, высказал недовольство матери, а потом уж с помощью учителя помог девушке. Позже Марфа Егоровна попыталась объяснить сыну, для чего было все то сделано, Андрей ответил:
- Матушка, никогда более этого не делай. Не наставляй Анжелику жить по твоим законам. Она моя суженная и лишь мне одному нести за нее ответ пред людьми и Богом.
- Суженная? Да как же так, ежели девица не крещенная в православие?
- Я сказал: окрестим и уж потом обвенчаемся.
На следующий день Анжелике стало заметно лучше. Попивая лишь кисель, она слушала тихий, ласковый голос Андрея, который, сидя подле ее ложа и держа ее ручку в своей ладони, приговаривал:
- Все будет хорошо, моя любимая. Ты вскоре поправишься и мы поедим в Москву на ярмарку. Ты своими очами увидишь наших скоморохов, ручных медведей. Поверишь, что и мы, русские, умеем веселиться.
- Я пойду за тобой, куда хочешь. Только прошу, не бросай меня никогда, - слабым голосом промолвила девушка.
- Обещаю, что никогда не покину тебя, всю жизнь буду держать тебя за руку, - в доказательство своих слов он наклонился и поцеловал ее во влажные алые губы.
Через три дня неподалеку от Красной площади, названное Лобным местом, состоялось представление странствующих скоморохов, держащих за цепи больших медведей, смотрящих на ликующую толпу замученными глазами. Средь толпы: богатых и бедных, знатных аристократов и простолюдинов стояли Андрей со своей любимой. Анжелика, ростом с тринадцатилетнюю девочку, терялась между рядами московитянок, ибо была на полголовы или на целую голову ниже их - дородных, статных, одетых в мешковатые длиннополые сарафаны и цветастые платки. Андрей же глядел лишь на нее одну, не замечая остальных пригожих девиц, что время от времени бросали на него свои пытливые глазки. В душе юноши роились непонятные чувства, от чего он время от времени с силой сжимал тонкие пальчики возлюбленной. А вдруг святой отец не захочет благословить их брак, а ежели народ да бояре восстанут против их отношений, а вдруг Марфа Егоровна под давлением народа откажет им, что будет тогда? Неужели им придется расстаться навсегда? И одно лишь - страх потерять Анжелику, полюбившуюся ему с первого дня, возвышал его чувства пред остальными, отчего Анжелика становилась еще любимее, еще роднее, нежели прежде.
***
Наступила зима. Занесенные снегом улицы Москвы проворно расчищали специально приставленные для этого дела люди. В церквях и соборах денно и нощно возносили молитвы владыки и прихожане, а молодые послушники доставали ковры златотканные, очищали их - весь народ православный во стольном граде готовился к приезду нового митрополита из Соловецкого монастыря. Сам Иван Васильевич, не доверявший никому, кроме тайных своих сподвижников, с нетерпением ожидал Филиппа, по-дружески готовившийся к столь знаменательной встречи.
А по заснеженным, труднопроходимым тропам шел сам новоявленный митрополит Филипп, некогда бывший игуменом соловецкого монастыря. Опираясь на высокий посох, Филипп осторожно ступал по сугробам, поддерживаемый с двух сторон молодыми послушниками в черных шерстяных клобуках. Сколько прошли они верст, того не считали, пробираясь хожеными и нехожеными тропами, не боясь встретиться с татями да шайками разбойников, для которых власть наживы была куда более важной, нежели душа христианская. Со словом Божьим благополучно добрался митрополит со своей братией до границы Москвы, и вот показались вдалеке у самого горизонта купола Успенского Собора да маковки земских церквей. Филипп обвел снежный край глазами, поднял очи к хмурым, зимнем небесам, стая воронья с карканьем взметнулась ввысь с голых веток, услышав вблизи человеческие шаги. Митрополит перекрестился на золотой крест, приложив затем десницу на грудь и про себя взмолился: "Господи, Ты ведаешь помыслы мои, знаешь, что нет в душе моей жажды власти и серболюбия. Прости все прегрешения мои вольные и невольные, помоги рабу Своему противостоять беззаконию на земле православной, в Твоей длани душа моя, все, что Ты возложишь на меня, то приму со смирением христианским, изопью чашу сию без слез и стенания". И снова воздел глаза к небу, но не увидел никакого знамения свыше, ничего.
С радостным церковным звоном по всему городу встречали нового митрополита все жители Москвы, словно царя. Стерелецкие полки с бердышами наперевес перекрыли все обочины дороги, дабы какой-нибудь любопытный из толпы не возжелал приблизиться к владыке. Филипп шагал по столичным улицам, слыша радостный гул толпы, изливающей благодарственные молитвы и приветствия. Лицом митрополит был спокоен, через силу улыбался народу, не подавал виду своим душевным терзаниям. Вдруг среди собравшихся раздался задорный мужской крик:
- Пошто Филиппке надоело сидеть в соловецком монастыре, порешил пристроиться к царской кормушке аль лавры прежнего митрополита покоя не дают?
Где-то в толпе раздался злорадный хохот, часть простолюдинов, наиболее бедно одетая, радостно просвистела в ответ на дерзость неизвестного, остальные же презрительно зашептались, вертя головами из стороны в сторону, ища того, кто мог высказать столь богомерзские слова. Стрельцы попытались было найти проказника, но как найдешь его, коль вся Москва собралась тут? Филипп побледнел лицом, горечь разочарования кольнула его сердце больнее тысячи стрел: ведает ли кто из них, каковы его помысли, знают ли они, что не за славу земную борется он, но ради спасения люда православного от рук кровавых супостата? "Господи, молю Тебя, дай силы мне понести крест, что согласился нести", - мысленно, всей душой в который раз воскликнул митрополит, единственный из ближнего окружения государя, который всенародно восстал против кровавой опричнины.
Митрополита провели к Успенскому Собору. Золотые кресты ярко переливались на солнце. Пред входом по ступеням и до дверей была расстелена красная ковровая дорожка иранской работы, по которой Филипп вместе с остальными поднялся наверх. У папарти его ждали владыки с крестами, игумены да молодые монахи. Митрополит сотворил крестное знамение и ступил осторожно по каменному полу во внутрь собора, чей свод, стены и алтарь переливались золотом и позолотой. Там же он впервые провел службу, а прихожане из числа дворян, стрельцов, бояр, купцов и прочего люда стояли со свечками в руках, сотворяя раз за разом поклоны под умиротворенный, сильный голос митрополита.
После службы за Филиппом прибыл кортеж из царского дворца - сам государь Иоан Васильевич требовал его к себе. Митрополит не мог отказать да и как, ежели сам целовал крест, дав клятву быть до конца верным царю. С тяжелым сердцем ступил владыка в царские хоромы, не желая в душе ни почестей, ни власти, ни богатства. Иван Васильевич вышел к нему на встречу и, отозвав всех прочь, по-дружески обнял Филиппа, усадил на кресло с собой рядом, угостил ромейским вином.
- Сколько лет прошло, когда ты еще носил прежнее имя свое - Федор Степанович.
- Да, государь, многое чего поменялось и в моей жизни, и в жизни нашего государства. Прежде я не думал, что удостоюсь подобной чести - стать митрополитом всея Руси и сидеть по правую руку твою.
- Ты прав, владыка. Любой иной мечтал оказаться бы на твоем месте, но коль я не знал бы тебя, то не поставил бы митрополитом, ибо ведаю, что нет в тебе честолюбия и стремления к власти, ты не поклоняешься златому тельцу, как все остальные, вот потому ты и люб мне, и народу нашему.
- Все в руках Божьих, государь. На Него лишь я уповаю, ибо знаю, что я всего лишь человек, и нет у меня власти кроме той, что дана свыше.
Государь сдвинул густые брови к переносице - слова, только что произнесенные митрополитом, больно кольнули в сердце. Видно, Филипп не лишь себя одного имел ввиду, знал, куда клонит.
- Не меня ли ты имеешь ввиду, владыка? - тихо прошептал царь и наклонился вперед, дабы никто более не слышал его слов.
Митрополит опустил очи, соображая с ответом, ибо разговор становился опасным. Зная несдержанный характер государя, он немного подумал, затем ответил:
- Я лишь говорил о власти, данной Богом, но чем тебя обидел?
- Винишь меня, владыка? Так? - Иван Васильевич сжал губы, из последних сил сдерживая себя, в душе бушевало пламя, злые демоны шептали, шептали неугодные слова.
- Я не могу никого винить, ибо сказано: не суди, да не судим будешь. Лишь Господу одному ведомо истинные помыслы человека, не мне. Но коль хочешь слышать правду, то знай: Господь Бог наделил тебя земной властью, ты помазанник Его, благословенный церковью и святыми, дабы поддерживал мир и покой на земле православной, не давал бы в обиду ни веру, ни людей. Но что вижу я? Скажу одно, государь: Бог не любит, когда злоупотребляют властью, данную Им.
- Осуждаешь меня, ведь так? - воскликнул царь и вскочил с места, опрокинув на пол чашу с вином.
В комнату заглянула дожидающаяся снаружи царица. Позванивая длинными серьгами, она приблизилась к царственному супругу и, встав пред ним на колени, решила поцеловать его руку, но он, даже не взглянув на нее, вскричал:
- Убирайся вон, женщина!
Царица Мария в страхе попятилась к выходу, на ходу путаясь в длинных своих одеяниях. Когда за ней затворилась дверь, немного успокоенный Иван Васильевич уселся на свое место и сказал, горько стыдясь своего гнева:
- Тебе, владыко, предстало спасать души людей, а в дела государственные не лезть.
Филипп слегка поморщил нос - уж слишком неприятно пахло у царя изо рта, ответил:
- Прежде, чем спасти люд русский от ереси и привести его к Богу, я должен спасти его от беззакония подданных твоих. Проходя мимо селений и городов, я видел пролитую невинную кровь, и глаза мои застилали слезы от бессилия моего что-либо сделать. Но теперь, коль я ныне митрополит, то в моей деснице просить тебя, государь: смилуйся над народом своим, останови распри и казни языческие, что свершаются без позволения божьего, ибо сказано: не убий.
- Ты, Филипп, должен понять, что не вершит суд мой неправды, но свергаю я изменников и крамольников поганых, что сеют смуту на земле русской. Я не желаю восстания.
- Но восстание свершится, ежели ты не остановишь кровопролитие! - воскликнул митрополит, подняв очи вверх, словно моля Бога о помощи.
- Не тебе решать законы людские, но мне, ибо в моей длани вся власть. И ежели я захочу убрать кого-нибудь с дороги, то непременно сделаю это, будь то боярин, князь или ты, Филипп. Помни об этом и бойся меня.
- Лишь одного Бога нужно бояться, ибо ничего не свершается без Его воли.
- Не перечь мне, владыка. Ты стал митрополитом по моей указки, но разве это значит, что я посмею говорить мне слова любые? Подумай над этим, Филипп. А теперь, - Иван Васильевич встал, давая понять, что беседа закончена, - я приглашаю тебя разделить со мной трапезу. Не будешь ли и здесь мне отказывать?
- Я всегда рад побыть с тобой, государь, и от приглашения твоего не откажусь.
Иван Васильевич широко улыбнулся, скрывая за маской страшный гнев из-за слов митрополита, в душе осознавая всю правду, сказанную им, и в то же время желая побороть признаться в этом самому себе.
В зале собралось много народу: бояре в высоких собольих шапках да расшитых кафтанах, владыки в длинных черных рясах, дьяки да дворяне. По прибытию государя и митрополита все встали, низко поклонились. Митрополит Филипп вглядывался в лица каждого, многих он хорошо знал и помнил. Тут были и князья Голицыни, и Шуйские, и Романовы, и Мстиславский, и многие иные знатные князья. Отдельно ото всех, как бы обособленно, стояли опричники в черных, лишь черных, одеяниях, отличным от них был лишь Григорий Скуратов - единственный человек, которому царь всецело доверял. И среди них лишь на одном остановил он взгляд - на молодом юноши с красивым, грустным лицом, видно было, терзала сего молодого человека тоска тяжелая, не по летам его ноша сия, и от этого жаль его стало митрополиту, но кто он и как звать того молодца, не знал.
Вечером того же дня, когда московские улицу опустели от дневной суеты и лишь редкий прохожий шел своей дорогой, иной раз остановленный стрелецким отрядом, что охранял город от татей да лиходеев, в бане подле дома Скуратова шла попойка. Пили медовуху, вины ромейские, хлестали себя березовыми вениками, а подчас усаживали к себе на колени девок с распущенными волосами, что с задорным смехом целовали влажные уста. Среди них был и Александр Тащеев, с грустью вспоминая прошедший день. Поначалу его приметил средь остальных новый митрополит Филипп, смотревший таким взглядом, от которого хотелось зарыться лицом в подушку и горько плакать, проклиная свою судьбу. После царского пира весь отряд опричников выехал из дворца и отправился на конях по главным улицам стольного града, и проезжая в тот момент мимо квартала, где располагались купцы заморские, увидел он девицу одну шляхетку росточка среднего, сама тонкая и изящная, белокурые волосы уложены на голове в прическу, сама в платье черном, поверх которого накинута была шуба лисья, а на лицо прекрасна спору нет: очи большие голубые, брови тонкие изогнутые, нос прямой, губы изящны - словом, редкая красавица. На миг лишь приглянулась она юноше, но и девица заметила его, улыбнулась слегка, очи смущенно опустила, но не убежала как иная русская. Раньше Александр чурался чуждой красоты, что непохожа была на Настеньку, но в тот момент иное чувство родилось в нем, хотелось новой любви. Но сердце отказывалось принимать влечение, вновь и вновь пред мысленным его взором вставал светлый, но такой далекий временем образ той, которую он потерял навек, но продолжал лелеять в душе как святую, каждый день, каждый миг своей жизни тосковать о ней. Вот потому и отвернулся в последний миг от шляхетки, не дал чувству разыграться вволю. К нему подъехал Скуратов, похлопал по плечу, с усмешкой добавил:
- Ну, молодец, знать, не пропал еще даром, коль на девицу глаз положил. Ничего, сыщем тебе жену, лучше Насти твоей. Не стоит печалиться из-за бабы: не одна, так другая, все равно не стоят они и гроша ломанного. А тебя приглашаю к себе сегодня, в баньке попаримся, медовухи попьем да с девками позабавимся.
Александр молча принял приглашение, хотя смешок Скуратова оставил в его душе несмываемую рану. Как мог он позабыть Настеньку, так упорно ожидая встречи с ней и так быстро потеряв? Разве могла затмить сей образ дивный иная, пусть и чужеземная красавица, коль сердце было его давно отдано ей?
Сидели в просторной бане, пили медовуху да пиво немецкое, рядом сидели девки раздетые с мокрыми распущенными волосами - одна краше другой, весело переговаривались, смеялись. Григорий Скуратов полулежал в окружении красавиц, зорко поглядывал на гостя, что сидел с понурой головой, даже не пригубив ни разу хмельного напитку. Сделал знак девкам приласкать да приголубить юнца, авось и улыбнется он, всю грусть-печаль рукой как и снимет. Подошла к Александру стройная невысокая девица, медные кудри так и отливали золотом. Села к нему на колени, обвила белыми руками его шею. На миг стало хорошо молодому человеку, вдыхая аромат ее волос, почувствовал он внизу живота плотское хотенье. Прижался головой к ее пышной груди, слыша гулкое биение девичьего сердечка. Скуратов с хрустом потянулся на лавке, хохнул громко:
- Эй, Сашка, молодец ты. Видать, понравилась девка красою своей, ишь как облюбовал ее! Сказывал я тебе ранее, не гоже мужу пригожему об одной и той же бабе печься. На всей Руси столько дивных красавиц гуляет, на всех хватит.
Девки рассмеялись, ринулись в стороны за бадейками, давай друг дружку поливать водицей. Дым стоял клубом, веселье вошло в самую силу. А Александр как услышал слова Григория, так вновь сник, былое вожделение сменилось разочарованием и гневом на хозяина, да и девицы оказались не столь очаровательны для него. С нарастающим раздражением встал он со скамьи, чем опечалил красавицу, вышел в предбанник ни на кого не глядя, оделся наспех и вышел на улицу.
Морозный ветер носил туда-сюда снежинки, хлопьями падающие с небес. Тусклые звезды поблескивали на чернеющем небосклоне и также черно было на душе Александра. Подняв очи вверх, почувствовал он касание снежинок, что легли на щеки и холодными слезами скатились до подбородка. Вспомнилось ему, как почти год назад расстался он с Настенькой в лесу, ушла она тоже в мороз по снегу куда-то вдаль, прекрасным видением мелькнув лишь единожды в его жизни и растворилась как вот этот самый снег. Сколько времени прошло, а не утихающая боль в сердце донимала его подчас сильнее, нежели год назад, невыплаканные слезы комом лежали на душе, заставляя каждый раз оборачиваться назад в прошлое, выискивая ошибки, за которые наказан он до конца жизни. И так стоял Александр в одной исподней рубахе, шароварах да сапогах, обутых на босую ногу, пока мороз не сковал его члены. Когда стало не в моготу сдерживать холод, поплелся он до дома Скуратовского, где слуги тот час засуетились, надели на него верхние одежды, дали испить горячего студня. Один старый холоп с поклоном промолвил:
- Княже, тебе бы на печи погреться аль в почивальне под теплыми одеялами. Ты лишь прикажи, все то исполнено будет.
- Нет, Прокоп, - покачал головой Александр, - не могу более оставаться в гостях да хозяйку тревожить. Скажи лишь, чтобы мои люди коней седлали да в путь-дорогу спешились. Ехать мне надобно да как можно скорее.
- Все исполню, княже, а ты погодь пока.
Через несколько минут оседланные кони, помахивая мордами, нетерпеливо дожидались хозяев. Перед отъездом Александр передал Прокопу свернутую бумагу - послание к Григорию Скуратову, в котором поведал о том, что вынужден на время уехать из Москвы от дел государственных, отдохнуть в родном доме.
- А ежели осерчает? - поинтересовался старый холоп.
- Тогда пусть посылает людей за мной, ежели успеет, - с холодным равнодушием, играя со смертью, возразил молодой человек.
Простившись с челядью, в окружении верных еще с отцовских времен людей, поскакал он домой к матери, погоняя время от времени коня. Но более всего распирало молодца любопытство о брате, который, поговаривали, воротился домой целым и невредимым, да еще и с чужеземкой красоты редкой, на которой вскоре собирается жениться после ее принятия православия.
***
Ехали по пустынной дороге целую ночь. Лошади то и дело всхрапывали от каждого порыва ветра, от каждого треска голых веток, дыхание теплым паром вырывалось изо рта. Стоял мороз.
Александр в теплой длинной шубе мирно покачивался в седле, его так и клонило ко сну. И сам того не ожидая, он заснул от медленной поступи коня. И снилась ему та иноземная красавица-незнакомка, что невольно приковала его взор. Молодой человек и понять не смел, как сий дивный образ заменил другой, столь любимый, но страшно далекий. Видел он заливные луга, покрытые мягкой шелковистой травой, а вокруг него в белоснежном полупрозрачном платье с веселым смехом бегала прекрасная шляхетка, ее длинные золотисные локоны игриво развивались на ветру. Незнакомка обернула к нему свое лицо, широко улыбнулась, блеснув белыми ровными зубами, а он словно прикованный побежал за нею следом, красавица устремилась к качелям, что висели под раскидистым дубом, со смехом села на них, а он встал позади и начал качать ее. На этом сон закончился. Александр разомкнул глаза, все еще находясь в состоянии между сном и явью, сердце бешено колотилось в груди, готовое в любой миг вырваться из груди. Как так могло случиться, что иноземная красавица оставила большой отпечаток в его памяти? Как мог он позабыть хоть и на миг о Настеньке своей, которой мысленно уж как год назад дал клятву до конца быть верным лишь ей одной? Да, и юноша помнил, грехи, свершенные во время царских пиров, когда он также как и остальные бояре да дъяки думные пили из больших чаш ромейское вино, что потоком лилось из бочек, как, опьянев, он брал под руку какую-нибудь красну девицу из дочерей боярских аль дворянских, укрывался с ней в тайном углу, упиваясь с нею вином, а потом, теряя рассудок, срывал с прелестницы шелковый сарафан расписной, расстегивал златые пуговицы на длинной рубахе белой, ласкал грудь белую устами своими, упиваясь юной красотой, но наутро просыпался с чувством стыда, невидимым взором видел он образ Настасьи, всматривался в ее грустные серые глаза и тихо плакал, коря самого себя за грех прелюбодейский.
Теперь Александр грустно посмотрел на небо и про себя прочитал молитву, незаметно перекрестился.
На горизонте показалась розоватая полоска света, занимался новый день. Когда солнце позолотило первыми лучами маковки церквей, Александр подъехал к дому. Постучав в тяжелые ворота, он какое-то время постоял, потоптал снег. Вскоре за забором донесся собачий лай, чьи-то торопливые шаги, ворота отворил старик с красными ото сна глазами. Кутаясь в залатанный полушубок, сторожка не сразу разглядел, кто к ним пожаловал, но когда от ледяного порыва ветра окончательно проснулся, то мигом ринулся в ноги молодому князю, пресмыкающе прогнусавил:
- Прости, княже, за глупость мою стариковскую. Поди, не сразу понял, что это ты прибыл домой.
- Долго спишь, чай. Уж солнце встало.
- Это все немочь моя. Уж свое отжил, и глух, и подслеповат стал, силы не те, что раньше.
- Матушка дома ли?
- Почивает княгиня наша. Ах, как обрадуется встречи с тобой, Лександрушка! Столько ждала тебя, да и мы все рады приезду твоему.
- Коль рады, то пошто не встречаете с хлебом и с солью, как еще прадедами нашими принятно, а? Дрыхнете, дармоеды, отродье холопское? Думаете, коль князь ваш Никита Федорович простился с миром сим, так можете жиреть с хлеба княжеского да спать ночи напролет? Уж я вам всем задам. Матушка моя добра к вам, бестолочам, лишний раз не попросит ни о чем. Думаете, все время так будет? Рука у меня тяжелая, в гневе горяч, расшевелю весь двор, до упаду работать будете!
Старик упал лицом в снег, из-под воротника показалась сморщенная темная кожа, взопил:
- Смилуйся, княже! С младенчества знаю тебя, на вот этих самых руках мозолистых носил тебя, не губи хоть пред смертью, ты же знаешь верностью мою дому вашему. Делами и помыслами предам вам как никто иной.
Александр безразлично смотрел на него сверху вниз, слова стариковские не трогали сердце его, давно уже зачерствевшее от злоключений судьбы, вместо прощения холопа сказал ему:
- А тебя, глупый старик, за язык твой длинный повелю Путяте дать тебе плетей по заду, может, так мысли дойдут до тебя.
- Смилуйся, Лександр Никитич, что хошь сделаю, только не бей! - сторожка мельком взглянул на огромного детину, поежился, знаю крутой норов верного спутника княжеского, уж ежели дать Путяте волю, до смерти исхлестает и бровью не поведет, не даром "медведем" его кличут.
- Беги в дом да сенных подымай, вели печь топить да завтрак готовить.
- Да, сейчас... мигом... - старик попятился, все еще тресясь высохшим телом. Вскоре вбежал в дом чрез черный ход, что-то крикнул, через миг послышались торопливые шаги, женские голоса.
На высокое крыльцо в накинутой на домашнюю одежду шубе навстречу сыну вышла Марфа Егоровна. С любовью и причитанием ринулась она к Саше, расцеловала его в обе щеки, с нежностью глядела в его уставшие глаза, что тихо шептала.
- Слава Богу, наконец-то, увидела тебя, мой родной. Ты вернулся. Ах, как я скучала по тебе все то время, - женщина взяла его под руку, ввела в дом, из которого уже запахло свежим хлебом.
В светлице на первом этаже все было по старому: так же стояли скамьи по бокам, тот же длинный трапезный стол, в углу в киоте рядом с образом Спасителя тускло горели церковные свечи. После морозной ночи Александру стало жарко и так спокойно, что невольно на него снизошла благодать. Былого гнева на нерадивого слугу не стало, хотелось только есть.
К нему подсела Марфа Егоровна. Подперев кулаками подбородок, княгиня пристально вглядывалась в младшего сына, не зная, о чем спрашивать его, что говорить. Наконец, она нарушила молчание:
- Труден ли был твой путь, сыне?
- Слава Богу, я добрался домой целым и невредимым, а остальное не столь важно, - равнодушно ответил тот, словно и не было между ними никаких долгих расставаний.
Его тон смутил Марфу Егоровну, но она не дала волю обиде, лишь проговорила:
- А у нас все по прежнему. Андрей вот тут жениться собирается на Ангелине своей после того, как та примет веру нашу православную.
- И ты дашь свое согласие на сей брак? - как можно спокойнее вопросил Александр, хотя внутри все горело от осознания того, что старшему брату дано то, что отнято у него.
- Как не дать, коль девица будет жить по нашим обычаям. Да и мне она приглянулась: добрая, кроткая, добродетельная, такая жена необходима для мужа православного.
Александр усмехнулся, спросил давно мучающий его вопрос - любопытства ради:
- Скажи, матушка. Красива ли эта чужеземка?
- Ох, красива девица бело вельми! Только худая дюже да ростом мала, а так красавица да и умом награжденная, грамоте обучена. Сия отроковица чудного домышленья.
Юноша ничего не вопросил более, грустно уставился на стол, подавляя тяжелый вздох: когда-то и он был также счастлив как и Андрей, и у него могла бы быть чудесная жена, да, видно, прогневел чем-то Бога и теперь наказан на всю жизнь. Но желание хоть мельком увидеть Анжелику не покидала его мужской пытливый ум.
В светлицу вошла незнакомая холопка - невысокая, полноватая девка с толстой косой по лопатки. Александр взглянул на ее лицо - не та, что Глашка-краса, это была некрасивая, щеки в оспинках, глаза мутные, про себя усмехнулся, подумав: "А мать до сих пор не может простить полюбовницу отцову, хотя бы и та давно уж пострижена в монахини, оттого и набрала прислугу из самых невзрачных, видать, питает зависть к молодым прилестницам". В слух ничего не сказал - зачем обижать княгиню, к которой супротив мнения остальных питал поистине сыновьи чувства.
Марфа Егоровна завтракала вместе с младшим сыном, который молча то и дело посматривал на дверь в ожидании Андрея с суженной, ради этого только и спросил:
- Скажи, матушка, пошто Андрей не спускается к нам?
Княгиня ожидала такой вопрос, потому сразу же и ответила:
- Иной раз он препочитает делить трапезу наедине с Ангелиной, а я и не противлюсь, его воля.
- И ему даже не хочется увидеть меня после долгой разлуки?
- Откуда мне-то знать? Должно быть Андрей и не ведает о твоем приезде, - княгиня старалась казаться спокойной, хотя даже ей стало обидно за сыновей - родные братья, а все никак не угомонятся, не успокоятся.
Александр ничего не ответил, лишь пожал плечами и взял с большой тарелки пропитанный в масле блин, обмакнул его в сметану, с удовольствием съел. Запив все студнем, глянул на мать и, подумав о чем-то, спросил:
- Ты-то сама как поживаешь?
- Слава Богу, жива пока да здоровье есть, а остального и даром не надобно. Моя жизнь - это ты да Андрей, иной радости не вижу более. Молюсь, чтобы внуков дождаться, поняньчить их на руках, как скучаю я по младенцам невинным. А у тебя, сыне, какие дела на Москве-то? Как принял государь наш батюшка митрополита нового? Ты уж прости старуху мать, долгие годы никуда не выезжаю, все дома да дома сижу.
Александру на миг стало стыдно за поведение да спесь свою, словно слова добрые, сказанные матерью, стали для него неким укором, что больно кольнуло в душу.
- Неспокойно во стольном граде, хотя бы митрополит и отвел приближение Судного дня. Да только в палатах царских нет единства между царем и боярами да церквью, каждый норовить утянуть за собой одеяло, да не выходит. Государь все еще надеется на благосклонность Филиппа, коего знавал сызмальства и его благословение, но митрополит как и прошлый взывает к покаянию, приговаривая, что кровь поверженных вопиет из глубин земных, что сторона православная устелена костями невинно убиенных. Да только Иоанн Васильевич не верит слову сему, в каждом челядинце, в каждом боярине видит изменника и супостата лихого.
- О, Господи! - воскликнула Марфа Егоровна, воздев руки к иконе, перекрестилась на образ, добавила. - Наступит ли когда час успокоения народу нашему всетерпеливому, неужто до вечности будем нести крест тяжкий?
- Кого Господь любит, тому испытания дает. Не в этой жизни, так в вечной отдохнем в райских кущах, а басурмане да язычники упадут в геенну огненную.
Княгиня грустно вздохнула, спросила сына:
- Ты-то, Сашенька, как думаешь на счет изменников? Неужто и прав наш государь?
- Скажу так лишь тебе, матушка. Если казнить тех, кто замышляет против царя, то тогда у нас на Руси не останется ни одного думного боярина, ни одного князя, ни одного воеводы. Все они лишь лицемерно кланятся, раздают клятвы, кои рушат для погибели уши своей. Нет не в ком веры. Даже среди кровных родственников царских и то взрастают семена раздора. Вспомни детство Иоанна Васильевича и его ближнее окружение, которые не гнушались губить верных людей государевых, попомни убийство царицы Анастасии - все то свершалось людьми, которым безгранично верил государь. Ведь и ты понимаешь, что даже среди наших холопов есть те, кои готовы за тридцать серебряников вонзить нам нож в спину.
- Пути Господа неисповедимы, пусть Бог пошлет государю нашему многие лета. Аминь.
- Аминь, - юноша взял кубок с медовухой, выпил за здравицу царя.
Марфа Егоровна увидела, как он встал из-за стола, вымыл руки в рукомойнике, вытерев их хлопковым полотенцем. Повернувшись к женщине, молвил:
- Пойду почивать, матушка, уж сильно устал в дороге. Спасибо за завтрак.
- Отдохни, сынок, наберись сил, - с искренней любовью, сопровождающей ласковым взглядом ответила та.
Александр тихо, почти неслышно, поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. Его опочивальня находилась неподалеку от комнаты Андрея, мимо которой ему предстояло пройти. Войдя в длинный, темный коридор, юноша заметил, что дверь в почивальню брата приоткрыта, два косых тонких лучика света прорезали коридор на несколько частей, из самой же комнаты доносился тихий голос Андрея. Не долго думая, Александр на цыпочках подошел к двери и заглянул в щелку. Он увидел старшего брата, сидящего спиной к выходу напротив Анжелике. Девушка восседала в углу за кроватью, одетая в щелковый чепчик и простое французское платье без кринолинов и оборок, но именно в таком виде она была необычайно красива. Любопытство взяло вверх: Александр все норовился получше разглядеть суженную брата, но ее лица, сокрытого пеленой тени от полога не увидел, но зато приметил ее белую кожу и тонкую грациозную фигурку. Невольно в нем вспыхнула ревность к брату и зависть, о которой он пояблся признаться даже самому себе.
Тем временем Анжелика, вложив тонкую ручку в теплые ладони Андрея, с любовью и интересом слушала его рассказ о жизни Иоанна Васильевича.
- Наш государь, царь Иоанн четвертый был сыном Василия третьего. Первой женой ныне покойного царя была Соломония Юрьевна Сабурова, с которой прожил многие годы, но вконце приказал подстричь несчастную в монахини из-за неплода, ибо не мог царский престол остаться без наследника. После царь взял в жены дочь литовского князя юную красавицу Еленц Глинскую, которая на радость стареющему супругу подарила ему сыновей старшего Ивана и младшего Юрия. Именно старшему суждено еще с младенцества стать царем всея Руси. Мальчик, выросший без отца и матери, которой лишился в возрасте девяти лет, был передан заботами своим дядям да боярам. Желая сгубить отрока, вассалы сколько раз пытались сгубить его, но, видать, благословение отцова было сильнее козней супостатов лицемерных. Выжил юноша, отомстил за обиды свои. С божьей помощью одолел неверных агарян, что в Татарии да Астрахане сидели, взял их города да земли, расширил пределы государства на восток.
Анжелика молча слушала историю, а саму трясло ее внутри - испугалась она судьбы бездетной Соломонии, все думала: а не упекут ли и ее в монастырь, ежели окажется она неплодной? Страх умереть в одиночестве на чужбине защемил ее сердце, искренне взопила она о святой своей заступнице, что ежели обвенчается с любимым, то пусть подарит ему сына и только сына - это единственное, о чем она просила. А тем временем Андрей, не догадываясь о чувствах девушки, продолжил:
- Государю не было и двадцати, когда сошелся он браком с девицей, что полюбил всем сердцем. Звали юную царицу Анастасией Романовной из роду Захарьиных.
При упоминании покойной царицы Александр вздрогнул, весь похолодел. Само имя "Анастасия" с новой силой врезалось в память, но не супругу государя видел он, пред его мысленным взором вновь появилось давно ушедший облик Настасьюшки, такой любимой, родной и желанной. Комок сдавил его горло, скупая слеза скатилась по бледным щекам. Быстрым шагом направился он к себе, закрыл наглухо дверь опочивальни, ринулся на кровать под полог и дал волю слезам, оросив ими подушки. Наплакавшись вволю, юноша взором осмотрел темную комнату, чьи наглухо запертые ставни скрывали дневной свет. В самом дальнем углу поблескивал изразцами большой кованый сундук, где до сих пор хранились его подарки для Настеньки - это все, что осталось от нее. Александр подошел к сундуку, встал подле него на колени, провел ладонью по шершавой поверхности и только теперь почувствовал незабвенное тепло в душе, словно любимая его вновь была рядом с ним. "Настенька, где же ты, моя голубица родимая, сиротинка несчастная? Век не забуду тебя. Буду вспоминать о тебе всю жизнь до конца моих дней. Где бы ты ни была сейчас, я всегда рядом с тобой. Молись за меня, как и я буду молиться за тебя", - прошептал он, вновь почувствовал тяжесть в груди. С тяжелым сердцем и грустными мыслями лег он в постель, укрывшись с головой под одеяло и так проспал до самого вечера.
Пробудившись, Александр не спустился к ужину, никого не призвал к себе, хотя чувствовал в желудке нестерпимый голод. Но даже так не решился он на встречу с братом и незнакомой Анжеликой. Вместо этого молодой человек сполоснул лицо, шею и руки водой в рукомойнике, переоделся в длинную шелковую рубаху и вновь лег спать, в душе укоряя себя за то, что покинул Москву и вновь вернулся к своим несбывшимся надеждам.
***
Холодный, зимний рассвет пролил на землю золотые лучи света. Переливающиеся на солнце длинные сосульки, словно диковинные алмазы, качнулись под порывом ветра, самые тонкие из них не выдержали, упали на земь. Снег, что шапками лежал на ветвях деревьев, посыпались вниз мягкими хлопьями, а ветер уносил их далеко-далеко. По морозцу шли первые прохожие - в основном крестьяне из близлежащих селений, под их валенками зычно скрипел снег - это значило, что зиме еще долгое время предстоит властвовать над страной. Заледенелый воздух прорезался веселым колокольным звоном, и звон этот разлетался на многие аршины до самого края на горизонте - и били сегодня во все колокола на Руси: наступило долгожданное воскресенье - в этот день никто не работал, ни крестьянин, ни городской житель. Разодетые в чистые одежды свои, что нашлось самого лучшего, люд православный спешил на молебень в церкви и храмы, и в этот раз все дороги - дальние и короткие, были заполнены толпами богомольцев, спешаших занять первые ряды пред алтарем да на папертях. Отдельно шествовали дворяне, князья да иные большие люди: на конях, в санях спешила знать на службу, где предстояло ей стоять бок о бок, плечо к плечу с презренными холопами своими да людишками посадскими, чью безродную натуру они презирали.
В доме князей Тащеевых еще до восхода солнца слуги бегали по гонице да на подворье, готовили сани для женщин, прихорашивали лошадей для молодых князей. Александр ранее всех поднялся, ничего не евший, сразу засобирался в путь-дорогу да опоздал малость - в сени спустились мать в длинной собольей шубе и повязанном на кокошник теплый платок, за ней следом, придерживая тонкую девицу за руку, шел Андрей, а когда глаза братьев встретились, то грозовое облако нависло над всей семьей - такой ненависти меж ними еще никогда не было. Младший брат в душе завидовал старшему и чувство это разрушающее родилось после того, как он узрел подле себя Анжелику, что в день сей была одета по русскому обычаю, боязливо пряча нижнюю часть лица под концы платка. Ничего братья не ответили друг другу, лишь глядели, но взоры их говорили гораздо больше, нежели тысячи слов. Молчание, столь гнетущее, нарушила добродушная Марфа Егоровна, до сих пор желавшая усмерить строптивый характер сыновей.
- Что же вы, Андрюша и Саша слова друг другу не скажите, - молвила дородная женщина, - аль не братья вы уже единокровные?
- Я рад видеть братца, матушка, - проговорил Андрей, под широкой улыбкой скрывая нарастающее раздражение.
- А как я соскучился по брату, того словами не передать, - в отмеску тому, с усмешкой, ответил Александр.
Княгиня не поняла истинных намерений сыновей, либо поняла, да не желала показывать того виду. Сказала лишь:
- Вот, Саша, познакомься. Эту девицу Ангела зовут, суженная Андрюши. Знакомьтесь, коль в родство скоро вступите.
Анжелика потупила взор, яркий румянец уступил место мертвецкой бледности. Не хотела она даже и словом обмолвиться с человеком, который не только унижает ее Эндрю, но даже ненавидит. И это-то его родной брат! Но и без ответа нельзя оставить. Девушка слегка взяла края платья, присела пред Александром с кивком головы в легком реверансе по французскому обычаю, юноша понял ее намерения, скривил губы в улыбке и отвернулся, в душе почти ненавидя ее. Подумать только: приехала не знаем откуда да еще порядки устанавливает в чужой стороне! Видать, Андрей уже настроил девицу против него. Александр усилием воли заставлял себя думать лишь плохо об Анжелике, дабы прогнать из сердца закипающую, нарастающую зависть к старшему брату из-за необычайной для русских мест красоты чужеземки, которая еще со вчерашнего дня врезалась в его память да так, что далекий образ белокурой шляхетки расстворился словно туман прошедших времен.
Ничего более не промолвила княгиня, с грустью поняв, наконец, что не бывать миру между ее сыновьями, хоть что делать. Видать, кровь Никиты Федоровича, что текла в их венах, дала о себе знать, неужто никто из них двоих не унаследовал ее доброго, кроткого нрава? С тяжелым сердцем, чуть не плача уселась княгиня в закрытые сани, подле себя усадила Анжелику, а Андрей да Александр поехали верхом, с двух сторон окружив сани, позади князей скакали их слуги-охранники.
Еще не было и восьми часов утра, а кортеж княжеский прибыл к церкви, где владыкой был друг семьи - отец Алексий, в последнее время совсем поседевший и сгорбленный не столько возрастом прожитых лет, сколько тяжким бременем, что легла с недавних пор на землю русскую.
На папертях сидели юродивые и бродяги, протягивающие холодеющие, дрожащие руки за подаянием. Те прихожане, что побогаче, щедро одаривали их, бедные крестьяне да прочий люд редко кидал монеты, чаще всего проходя мимо, со стыдом воротя взоры. Внутри церкви, в большой зале, было тепло из-за многолюдия и свечей, что жгли пред ликами святых. Анжелика, примостившись средь прочих знатных женщин и девиц, в полузабытье слушала высокий голос священника, читавшего нараспев Священное Писание, не понимая ни единого слова. Внутренний голос тяжким грузом лег на душу девушки, сама не понимая как, в ней заговорила горделивая кровь былых рыцарей и графов, не желающая, чтобы она с теплотой и пониманием вгляделась в веру русского народа. Схизматики, еретики - шептал голос предков - неужто и ты хочешь стать подобной им, ты, рожденная в семействе графов, воспитанная с рождения в великой почести высшего света, ты, что впитала с молоком матери величие предков своих, которые пролили кровь свою на землях Палестины, неужто ты согласна поменять истинную веру католическую, благословенную самим Папой, на ложь схизматиков - этих диких московских варваров, пребывающих в поганном азиатском заточении своих ценностей, не уважающих собственных женщин и тех, кто хоть сколько отличен от них, ты действительно хочешь быть как они? Анжелика вздрогнула, незаметно перекрестилась слева направо, полагая, что никто сего не заметил. Стоящие поотдаль две женщины в дорогих головных уборах переглянулись, одна что-то сказала на ухо другой, та скривила рот, несколько раз перекрестилась сама, потом перекрестила воздух, словно желая уберечься от злого умысла иноверки. Но девушка того не видела, в ней боролись чувства, такие разные, что иной раз становилось не по себе: любовь Андрея или же вера отцов? Что выбрать? От этой мысли у нее закружилась голова и если бы не плотное кольцо прихожанок, между которых она была, то сейчас уже лежала бы без сознания на холодном полу. И тут вдруг кто-то или что-то приказало ей оглядеться вокруг, всмотреться в то, что окружало до сих пор. Анжелика подняла взор и увидела высокий позолоченный купол храма, уходящий прямо в небо, видела лики святых, смотрящих на людей строгими взорами, и во взорах сих был укорой - укорой ей, что не о Боге и грехах своих думала она, а о величии земном, а что такое земное величие? Разве это не тлен пред небесным раем, о котором иногда во снах грезилось ей? Неужто так важно держаться за предков, какими бы то они не были? Разве не она сама избрала себе путь, не оставшись с матерью и сестрой, а уехав из родных краев почти на край земли, в неведомую доселе Русь? И ежели это ее судьба, разве нужно противиться ей? Сама не зная как, но Анжелика прислушалась к монотонному голосу владыки, что-то слабое, какой-то доселе незнакомый свет зародился в ее душе и тогда она прочитала молитву, что была у нее в сердце: "Господи, ежели это путь мой, начертанный Тобой, то направь меня на пусть истинный", и только она прошептала губами, как увидела, как прихожане поочереди подходили к священнику и касались губами большого золотого креста. Среди собравшихся был и Андрей. На миг он взглянул назад и заметил фигурку, которую узнал бы из тысячи. Анжелика все еще робко стояла средь женщин в толпе молодых девушек. Маленькая и худенькая, росточком с тринадцатилетнюю девочку, покрытая длинной шалью, без косметики на лице, она стала для него еще роднее, чем прежде, и душа его наполнилась неизъяснимой нежностью, окрыленная дивной красотой любимой.
После длительной службы церковь опустела, остались лишь несколько прихожан да юродивые, что еще с вечера ютились на паперти. Марфа Егоровна, спроводив детей на улицу, велела им дождаться ее, а сама она прямиком направилась к отцу Алексию, взяла его благословение и тихо, дабы никто не расслышал, вопросила:
- Отче, хочу поговорить с тобой о судьбе сына моего старшего, Андрея.
Отец Алексий слегка кивнул головой и улыбнулся, и эта улыбка тронула женщину, заставила довериться владыке, поведать о всех терзаниях ее.
- Ты ведаешь, не в самом Андрее стенания мои, но о жизни его молодой печусь я. Вот уж почти год как приехал он из дальних земель, стал еще роднее и любимее, чем прежде.
- Так что же с того? Неужто любовь к нему тебя гложет, Марфа Егоровна?
- Ах, отче. Не в самом Андрее заключается вопрос мой, но в суженной его - иноверке, что прибыла вместе с ним. Сама девица хороша бело вельми, и лицом пригожа, и умом наделенная. Да только не хочет она принимать веру нашу православную, все ожидает чего-то, тянет, а мне и хорошо, и горько смотреть на сие действо, словно и не думает она вступить в лоно истинной веры, а уж после связать себя узами брака с моим сыном.
Владыко как-то странно взглянул на княгину, потом спросил:
- А ты-то сама, Марфа, говоришь с девицей о православии? Учишь ее нашим обрядам? Сколько времени живет у нас, а лишь впервой увидел ее здесь.
- Признаюсь, отче, не говаривала ни разу с ней о вере, только рукоделию обучаю ее да традициям нашим русским.
- Эх, княгиня, - с укором произнес отец Алексий, - неужто гордыня обуяла тебя? Как же ты можешь привести человека к вере православной, коль сама не научила ее сему?
Марфа Егоровна слышала упрек и слова эти больно кольнули ее сердце, не нашла она себе ни единого оправдания, лишь перекрестилась и молвила:
- Каюсь, владыко, во грехе своем. Не в Ангелине дело, а во мне. Учила ее лишь ношению платьев наших да вышиванию, а о душе ее и не думала.
- Молись, дочь моя, за спасение душ ваших, а Господь простит, ежели намерения твои идут от сердца, без умысла злого.
Так и расстались они. Марфа Егоровна тяжелой поступью вышла из церкви, вдохнув морозный воздух, и дыхание легким паром вырвалось изо рта. В санях дожидалась ее прихода Анжелика и когда женщина грузно уселась в них, девушка томно опустила глаза, словно стыдясь саму себя. В душе она уже готова была принять православие, о чем княгиня даже не догадывалась.
Доехал княжеский кортеж до дома, Марфа Егоровна с кряхтеньем, опираясь на служанку, вылезла из саней. Андрей сел на место возницы, взял в руки вожжи. Женщина глянула испугано на сына, вопросила:
- Сынок, куда же ты уезжаешь в такой-то мороз?
- Ах, матушка, хочу тоску-печаль разогнать, на ярмарке побывать.
- В воскресный ли день?
- Когда же еще? Сегодня, говаривают, приезжают купцы заморские, диковинные товары привезут. Хочу душу обрадовать обновкой да тебе подарочки купить, - с этими словами, более не глядя на мать, юноша вскинул руки, дернул вожжи и с криком, - Гей! - помчался по заснеженной дороге, а в санях, завернувшись в шубу, тихо сидела Анжелика.
Марфа Егоровна глядела им вслед, шепча молитву, перекрестила их: в добрый путь, дети мои.
Воротились с ярмарки поздно вечером, когда на небе уже светили звезды. Мороз в ту пору стоял сильный, однако в доме было тепло, даже жарко от большой изранцовой печи да мягких персидских ковров, что постелены были во всех комнатах. Веселые, с раскрасневшимися щеками, отряхивая снег с сапог, ввалились Андрей с суженной в сени, громко о чем-то смеялись. Их приветливо встретила княгиня, проводила в светлицу, велев холопам накрывать на стол. Их больших сум достал Андрей пряники медовые, сладости восточные: печенье с курагой да миндальными орехами, пахлаву, лукум. С поклоном протянул все это изумленной Марфе Егоровне, молвил:
- Прими, матушка, подарок небольшой в благодарность за доброту и любовь твою.
Княгиня прослезилась: давно никто за многие годы не преподносил ей никаких подарков. Словно драгоценность взяла она из рук сына сладости, положила на стол, а потом в обе щеки расцеловала и Андрея, и Анжелику. А юноша тем временем похвалялся пред матерью, что купил на ярмарке любимой своей. Ах, сколько всего было, аж в глазах зарябило! Тут и сарафаны атласные, жемчугом расшитые, и кафтаны длинные, и рубахи шелковые, и сапожки алые, и серьги длинные золотые. Девушка стояла в стороне, с опущенными очами глядела на все то - неудобно сталось ей пред княгиней, ведь она даже не невестка ее даже, а выйдет замуж за Андрея аль нет, того пока никто не ведает.
После вечерней трапезы молодые разбрелись всяк по своей горнице, оставив Марфу Егоровну одну в большой светлице: уж очень хотелось ей помолиться в уединении. Тут к ней спустился Александр, в глазах его яростные огни так и мигают, словно испепелить кого готовы. Юноша сел за стол, спросил:
- Ты, матушка, даже ничего не сказала братцу моему?
Княгиня глубоко вздохнула, она устала от вражды между сыновьями:
- Что могла я сказать? Аль Андрей сделал нечто плохое?
- Как ты не видишь, мама?! - воскликнул он, взмахнув руками. - Почто он потратил столько денег на подарки своей чужестранки? Наряд один краше другого, а какие украшения! Сколько золота ушло на это?
- Не горячись, Сашенька. Придет время жениться, ты и сам купишь суженной своей, что душа пожелает.
- А разве латинянка стала суженной и твоей будущей невесткой? Скажи честно, ты благословила их? - Александр указал перстом на лестницу, что вела на второй этаж, губы его тряслись в непомерном гневе.
Но Марфа Егоровна ничего не ответила сыну, в светлицу незаметно вошел Андрей, с усмешкой, скрывая раздражение, проговорил:
- Ты кричишь слишком громко, мой брат, мы слышали каждое слово твое.
- Мне ли бояться тебя? Я у себя и могу делать, что хочу.
- Так ведь многое можно наворотить языком своим. Зачем показываешь гневом зависть ко мне? Неужто я бы встал на твоем пути, ежели ты порешил бы сделать подарки своей суженной?
- Чему можно завидовать тебе, Андрей? Тому ли, что ты, бросив отчий дом, год жил непонятно где и с кем, говорил иным наречием, сидел за одним столом с иноверцами!? - последние слова Александр не сказал, выкрикнул. - Но мало этого: ты привел нечестивцев в наш дом, латинянка ест с нами за одним столом, грязный иудей проживает на нашем подворье. Аль ты думаешь, коль нету вживых отца, то некому защитить наш род?
Марфа Егоровна, бледная, испуганная, встала подле младшего сына, приласкала его руку, успокаивая, молвила:
- Одумайся, сынок, почто так обижаешь брата?
- Обижаю? - он злобно рассмеялся в ответ, сказал, - Нет, я лишь спасаю землю нашу православную от рук поганных иноверных. И покуда в этом доме живет Ангелина, не быть миру между нами.
Андрей подошел к нему вплотную, взглянул в лицо и угрожающе поднял перст:
- Не смей упоминать Анжелику в таком тоне, иначе... - он не договорил, остановился, почувствовав гневный взгляд матери.
- Я смею говорить все, что хочу, потому как нахожусь у себя доме, а она чужеземка и всегда, попомни мои слова, навсегда останется здесь чужой.
- Твои ли это слова? Или же кто-то иной сказал тебе сие?
- У меня и своя голова есть на плечах.
Андрей приблизился к самому его уху, прошептал:
- Ты, щенок, думаешь, если я не избил тебя перед очами нашей матери, то не смогу сделать это в ином месте? И чтобы я более не слышал гневных речей в адрес моей любимой, язык вырву.
Не понятно как, но Александр поднял кулак и со всей силой ударил старшего брата по лицу. Андрей отшатнулся, но удержался, прикрывая окровавленный нос. Не долго думая, он ринулся на обидчика и вместе они навалились на стол, скатерть под ними поехала вместе с чашками и плошками на пол, раздался звон разбивающейся посуды. На драку в светлицу вбежали холопы, со второго этажа в окружении прислужниц спускалась с лестницы Анжелика, но увидев окровавленное лицо Андрей, громко вскрикнула и в бессознании упала на перила. Две служанки подхватили девушку и унесли обратно в опочивальню. Марфа Егоровна бегала вокруг дерущихся сыновей, криком приказывая им остановиться, но где там? Ни один, ни другой не слышали гневного окрика матери. Лишь Путяте и конюху Ермолаю - высокому, широкоплечиму парню, удалось разнять их. Уже находясь в объятиях Ермолая, Андрей пытался вырваться, широко размахивая руками. Он сейчас кричал на брата гневные слова на французском:
- Fils de pute! Je t'abats comme le sale chien que tu es!
Александр не понимал значения слов, но догадывался, что хотел сказать Андрей. Прихрамывая, он сел на скамью, вытер тыльной стороной ладони окровавленную губу, изо всех сил стараясь не показывать нестерпимой боли в спине во время удара о край стола. Андрей продолжал выкрикивать бранные французские слова, но его поток фраз остановила Марфа Егоровна:
- Замолчи, Андрей! - потом повернулась к Александру, гневно спросила. - Тебе не стыдной? Устроил в доме переполох.
- Мама, лучше заставь заткнуться этого француза. Видишь, уже по-нашему не молвит, а может, и веру латинскую принял там, а нас дурачит.
- Я тебе вырву печень, пес смердячий! - крикнул Андрей и плюнул в сторону брата.
Ермолай остановил его от броска, тихо шепнул:
- Успокойся, княже, иди отдохни.
Спорить Андрею более не хотелось. Стало ему жаль мать, жаль себя. Ни на кого не глядя, удалился в свою почивальню, даже к Анжелике не пошел.
Слуги тем временем удрали осколки разбитой посуды, расстелили новую скатерть, помыли пол. Оставшись наедине с матерью, Александр спросил:
- Что мне делать, а? Мама?
Его голос тихий и спокойный тронул сердце женщины, присела рядом с ним, положа пухлую ладонь ему на плечо, ответила:
- Молись, сынок, когда темные думы одолевают тебя. Не нужно ссоры, вы же братья, кровные, родные. После моей смерти останетесь вы вдвоем с Андреем, никого более, чем он, нет для тебя роднее. Успокой свою душу.
- Лучше смерть, чем жить рядом с ним под одной крышей!
- Грех говорить такое. Не гневи Бога, Сашенька, - она самолично налила в новую чашу воды, подала ему, - на, выпей, мой родной.
Александр пил мелкими глотками, но не допил, оставил чашу. После минутного молчания проговорил тихим голосом:
- Прошу, оставь меня, матушка, я хочу побыть один.
Княгиня не стала перечить. Молча удалилась к себе.
Молодой князь остался один. Его взгляд, потухший, уставший, блуждал по просторной светлице, а уши внятно слышали вой ветра за окном да поскрипывание голых веток о стекла. Было страшно, в душе все больше и больше нарастала гнетущая горечь раскаяния в содеянном, но было и нечто иное - то, в чем он боялся признаться даже самому себе. Где-то в тайниках сердца годилась обида на брата, которая словно колючка, впилась и не выдернуть, ни прожевать ее невозможно. Как так получилось, что не самый приветливый, без друзей и благоволения отцова Андрей, ранее не имеющий ничего, вдруг занял его, Александра, место? Когда-то младший княжич первый порешил жениться, выбрав в супруги самую красивую девицу на всей Руси, мечтал зажить вместе с нею без горь и слез долго и счастливо, про себя усмехаясь над Андреем. Но прошел год и все стало совсем наоборот, он - Александр - без суженной, без отца, без поддержки, а брат его, напротив, воротился живым и невредимым из дальних земель, да не один, а с невестою, чью красоту он сразу же приметил, оттого и родилась в нем зависть к Андрею.
Александр встал со скамьи, отодвинул ее ногой. Не долго думая, набросил на плечи длинную шубу, толкнул дубовую дверь. На крыльце столкнулся с раби Эзрой. Старец, еще более высохший, поседевший, немного отстранился, дал юноше дорогу, слегка склонив голову. Но молодой человек, вновь почуяв ярость в душе, вскрикнул на седовласого лекаря:
- Пошол прочь с глаз моих, ирод иудейский! Принес крамолу со своей еретичкой в наш дом. Погоди, доберусь и до тебя.
Раби Эзра сглотнул слюну, но видом даже не подал горького смущения от столь обидных слов:
- Я не хотел причинить тебе зла, мой господин. Прошу лишь, пощади. Я очень стар, мне и так недолго осталось жить на этом свете.
Александр пытался хотя бы сейчас сдержать злость, с великим трудом ему удалось опустить руку и только лишь произнести:
- Убирайся из этого дома и тогда, обещаю, ни единый волос не упадет с твоей седой головы.
Старик склонил голову, накинул на голову капюшон и с оскорбленным видом направился вновь в сарай, где жил и работал над лекарствами. Какое-то время князь глядел ему вслед, не замечая падающих снежинок, что каплями ложились на его толстую шубу. Весь мир был холоден, в душе пустота и горечь от прожитых лет. Чего добился он сказанным в гневе словами? Ничего. Одно лишь успокаивало душу - может статься, Анжелика откажется принять православие, тогда ни мать, ни владыко не дадут благословение на сий брак, а это значит, что Андрей останется у разбитого корыта, как и он сам. Тогда, если и не будет счастья в его жизни, то, по крайней мере, он будет чувствовать себя отмщенным. Александр устремил взор на черное небо и рассмеялся каким-то чужим, злым голосом.
***
Как и обещал матери, Александр более не затевал разговоров об Анжелике, Андрее и раби Эзре. Старался целыми днями отсутствовать дома, ездил на охоту, на торжища. Однажды ему потребовалось уехать в Москву златоглавую на несколько дней, ибо по слухам были пойманы и приговорены к смертной казни новые крамольники - изменники государевы. Как и отец, юноша обязан был присутствовать на казни, стоять во всем черном словно ворон одеянии, с окаменелым лицом всматриваться в пролитую кровь, не вздрагивать от каждого итошенного крика жертвы. А сколько душевных сил прилагал он к этому, не знает никто. По возвращению домой приказывал холопам греть воды, после чего тщательно отмывал с себя грязь, но не дорожную, а духовную.
Однажды вечером, перекладывая в одиночестве старые вещи, Александр наткнулся на доспехи и меч отца, покрытые кое-где ржавчиной. Долго вертел он в руках сие находки, но не находил ни родительского тепла, ни горечи об утрате отца. На следующий день молодой князь отнес эти вещи к своему старому знакомому кузнецу, который долгое время крутил в руках оружие и доспехи, на рукоятке меча было насажены драгоценные каменья - подарок бывшего царя Василия Ивановича.
- Сколько дашь за это? - торопливо вопросил Александр, явно недовольный медлительностью кузнеца.
- Сие добро старое да ржавое, немного за него получишь.
Юноша невольно ухватился за рукоять своего меча, хотел было вытащить его из ножен, но вовремя одумался, сказал:
- Ты не купец, а я не дуролей. Негоже нам, Матвей Семенович, спорить словно глупые бабы. Знаю, чего хочется тебе: купить подешевле, продать подороже.
Кузнец усмехнулся, положил свою большую ладонь на локоть юноши, тихо молвил:
- Ты, Саша, не резвись. Убери-ка по добру по здорову длань свою с меча, а то не посмотрю, что ты князев сын.
Молодой человек выдохнул, более спокойно произнес:
- Не бойся, Матвей, крови твоей проливать не стану, а вот обманывать меня не смей. Я, чай, не малец пустоголовый, цены базарные ведаю, оттого и не согласен с тобой. Если не хочешь, найду иного кузнеца, более сговорчивого.
Матвей Семенович зло выругался, сплюнул на грязный от копоти пол, потом порылся в мешочке за поясом, вытащил из него деньги и, протянув князю, проговорил:
- Ну, Саша, проворлив да хитер ты. Только чай смотри, не доведи до беды.
Более спорить с ним Александр не стал - получил плату и то хорошо. Со спокойной душой отправился он в Охотный ряд в то место, где продавали лошадей. Из всех пригляделся ему высокий тонконогий жеребец, черный с белой мордой, грива так и переливается на солнце. Красавец! Прежде у него такого не было. Загорелись у юноши глаза и, не долго думая, купил этого жеребца, даже не торговался с продавцом. Теперь-то у него новый конь, вот брат позавидует!
Во время отсутствия младшего сына Марфа Егоровна всей душой привязалась к Анжелике, помня наставления отца Алексия. Морозными днями с утра до вечера княгиня сидела подле девицы, любуясь ее чужой, до этого непонятной ей красотой. Много разговаривала с ней о своей жизни, передавая в каждом слове, в каждой фразе неиссякаемую любовь к Андрею, и в такие моменты Анжелике казалось, что знает она возлюбленного своего ничуть не хуже егособственной матери, ибо испытывает великую тягу к этому красивому, доброму человеку. Не меньше, чем о жизни, ведала Марфа Егоровна ей о вере православной, вслух читала Евангелие и житие святых отцов. И в скором времени росток веры упал в плодородную почву девичьей души, дал всходы, орошаемые дождем из стихов Священного Писания.
В душе княгиня смирилась с выбором сына, с упоением и радостью посматривая на нежное счастье молодых. В глубине души она уже дала свое благословение на сий брак, но нутром, материнским сердцем чувствовала нарастающую угрозу, с жалостью осознавая, что миру между сыновьями не бывать. Ночами простаивала женщина молитвы, била поклоны Богородице, просила Господа привнеси в ее семью покой, которого никогда не было, но чувство тревоги за Андрея и Александра не покидала ее ни на секунду.
Однажды ранним утром Александр воротился в отчий дом, на скаку остановил недавно купленного прекрасного жеребца. Конюх Ермолай проворно ухватился за уздцы, повел коня в конюшню, за спиной услышав приказ князя:
- Посматривай за ним как следует. Ежели заболеет аль поранится, ты ответишь головой.
Ермолай вздрогнул, но сделал вид, что спокойно понял приказ господина.
За трапезным столом уже восседала княгиня да Андрей с Анжеликой. Александр хотел было отказаться, сославшись на усталость, но уж очень сильно манил его к себе запах свежеиспеченного хлеба, меда сладкого, студня горячего. Сел молча напротив брата, невольно засмотрелся на него. В это самое время Андрей что-то тихо говорил на ушко Анжелике, красавица кротко улыбалась, глаза ее горели радостным огнем. Счастливые. Александру потребовалось небывалых сил, дабы спокойно покончить с завтраком, хотя в глубине души у него бушевало адское пламя, а темные мысли роем застилали разум. Передохнув с дороги, он не долго думая, собрался в дорогу, прихватив с собой лишь мечь да маленький мешочек. Путь его был недолгим - в дом бывшего друга детства Богдана.
Иван гостил у Богдана вот уже два дня, вместе пили медовуху да нежелись в бане. Недавно Богдан женился, обзавелся новым домом. Рад несказанно за молодую жену - кроткую, красивую Анну Федоровну, которая в заботе о супруге своем разрешила пожить его другу, с теснением удолившись от посторонних мужских взглядов в свою горницу. Не сразу расслышали хмельные друзья конский топот на подворье да громкие шаги у крыльца. Не дожидаясь приглашения, Александр толкнул входную дверь, очутившись в просторной светлице. Не сразу распознал в незванном госте Богдан некогда лучшего друга, ныне же далекого ото всего человека. Иван тоже уставился на него, молвил:
- Откуда явился такой?
Александр усмехнулся, понимал, что негоже ныне затевать ссору.
- Из дому, - ответил и сделал пару шагов навстречу сидящем мужчинам.
Тут только Богдан понял, кто пред ним. Как хозяин дома, он мог и прогнать непрошенного пришельца, но не стал сего делать, лишь грозно воскликнул:
- Пошто без стука явился, а? Или ты не знаешь обычая гостя?
- Тогда ты не пустил бы меня, ведь так?
- Да, - закричал тот заплетающимся голосом, хотя старался казаться трезвее, чем был на самом деле, - я хозяин сего дома, а кто ты таков, что можешь являться ко мне без приглашения?
- По старой дружбе мог бы и простить сий грех, - со злорадной улыбкой ответил Александр, явно потешаясь над ним.
Богдан схватил нож, хотел было броситься с ним на гостя, но Иван, как-то разом протрезвев, вовремя схватил друга за руку, повелев сесть на место, не делать ошибок.
- Тише, друже, кем бы он ни был, но он гость. Негоже хозяину орошать порог собственного дома кровью.
Тот отмахнулся, но все же уселся на скамью, со всей силой вонзив острие ножа в стол.
- Пусть убирается восвояси с глаз моих! - кричал неистово Богдан, в душе множество раз возжелав смерти Александру.
Александр продолжал стоять у порога, с грустью и усмешкой наблюдая за бывшими, некогда самыми близкими, друзьями, с которыми делил напополам все горести и радости этого мира. Теперь вот и они стали враждебны ему. Пересилив отвращение к ним, проговорил:
- Пришел я к вам по делу и не с пустыми руками.
Кратко перессказал он свой замысел, в глубине души ожидая хотя бы словестной поддержки, но и тут его ждало горькое разочарование. Богдан на его просьбу ответил явным отказом, в конце прыснул вино на белую скатерть, зло выругался и ответил:
- Яблоко от яблони недалеко падает, Саша. Ты отдалился ото всех нас, с черными всадниками носился по русской земле, обогряя ее пролитой кровью. Ты был в Москве, рубил головы приговоренным и даже не соизволил явиться на мою свадьбу, хотя я через доверенных людей и выслал тебе приглашение. Ты попрал собственными ногами нашу былую дружбу, позабыл то добро, что мы сделали для тебя. Сколько мучений и слез ты пролил в поиски родной Анастасии и что ж? Мы помогли тебе извлечь ее из плена, хотя ее уход был твоей, не ее ошибкой. Ты всегда бросал людей, что любят тебя.
Слова эти, горькие и суровые, тяжелым камнем легки на сердце Александра и чуял он, что скрывалась в них правда, которую он боялся признать даже самому себе. Из-за этого почуял он небывалый гнев к Богдану, тяжелая рука сама как-то машинально выхватила меч из ножен и направила клинок на обидчика.
- Не думаешь ли ты, что ежели ты хозяин сего дома и мой бывший друг, то я не смогу расправиться с тобой? Берегись меня, Богдан, берегись. Наш род Тащеевых никогда не прощал обиды, - с этими словами, не дав ярости полностью помутить рассудок, он выбежал из дому и только теперь почувствовал непреодолимую пропасть между ними и собой.
Когда-то они были верными друзьями, ныне же враги. Что творится в этом мире? Почему все меньше и меньше остается верных людей? Почему со всех сторон окружают завистники? Жалость к самому себе родилась в душе Александра и он более не мог скрывать слез. Две капли скатились по щекам, оставив следы. Почему-то сейчас вспомнилась ему недавняя беседа между царем и митрополитом, тогда он стоял на страже в дверях и все слышал собственными ушами.
Иоанн Васильвич восседал в большом, богато убранном кресле. Перед его взором стояли иконы в киоте над горящими свечами да большое решетчатое окно, и не понятно было, куда устремлены очи царя - на лик Спасителя или же на голубой небосвод, по которому плыли белые облака. Митрополит Филипп испросил аудиенции у государя, говорил с ним о делах мирских, стараясь обратить сердце его на пути Господа.
- Останови кровопролитие, государь, или же народ поднимет восстание и тогда ты и твой падет от рук тайных убийц.
Иоанн Васильевич усмехнулся, молвил:
- Покуда я царь всея Руси, то не успокоюсь до тех пор, пока последний крамольних не будет уничтожен, раздавлен под моим сапогом.
- Опомнись, царь! Невинную кровь православных проливают твои слуги. Не нужно более казней. Тебе свыше дана власть над людьми, дабы ты поддерживал мир и спокойствие во всей стороне, а не губил жизнь человеческую.
- Мне не нужны советчики, Филипп! Мои предки установили власть над нашим народом и покуда я жив, не бывать ни единому иуде на Руси. Я не отдам власть в чужие руки, чего бы мне это ни стоило.
Митрополит опустил очи, в них скрывались невыплаканные слезы от горечи и разочарования, комом стояли невысказанные слова. Лишь одно мог ответить он:
- Ты, государь, сидишь в царских чертогах, на твоей голове шапка Мономаха, тело твое покрыто шелком и атласом, в руках держишь скипетр и державу, но ты даже не понимаешь, насколько жалок ты, насколько тщетны твои деяния пред Богом и людьми. Не в моем власти править страной, ты сам должен это делать.
Сие сказанные слова больно резанули по сердцу царя, но сдержавшись, он молвил:
- Ты мудрый человек, митрополит, и посему мною прощаются твои слова. Но говорю тебе: Богу богово, кесарю кесарево. Яз управляю жизнями народа, ты - его душами. Иди, Филипп, иди. Оставь меня одного.
Митрополит вышел из залы, в сопровождении послушников и монахов покинул царский дворец, даже не подозревая, что его последние слова глубоко врезались в душу некоего юноши, что стражем стоял рядом с дубовой дверью.
И теперь, понукая плетью коня, Александр чувствовал угрызение совести в давнем своем гневе, будто митрополит обращался именно к нему со своим укором, но почему так произошло, того он не ведал. Однако не мог он простить тихого счастья старшего брата, не желал породниться с иноземкой, пусть даже красивой и умной. Зависть к суженным не давала ему покоя. Что же делать? Как расстроить сей союз, против которого непременно выступил бы Никита Федорович, даже ежели бы Анжелика и стала православной. "Так поступил бы и отец", - умалял взыгравшую совесть Александр, с каждой минутой приближаясь все ближе и ближе к дому.
Вдалеке показались маковки церквей да крыши деревянных домов земщины, вот и домой воротился. Но почему не хочется подъехать поближе к родному гнезду, почему хочется спрятаться ото всех, кого знаешь с сызмальства? Нахлобучив соболью шапку на лоб, Александр свернул с протоптанной дороги и скрылся из виду за высоким забором, подле которого росли три березы. Посматривая по сторонам, юноша чегото выжидал, пальцы на руках самовольно сжались в кулак, от напряжения и волнения заныл живот, словно его приговорили к казни. Минуты шли. Вдруг скрипнули до боли знакомые ворота, из них на широкую улицу выехали запряженные тройкой сани, а рядом с ними гарцевал на статном белоснежном жеребце брат Андрей. Наклонившись к саням, он поглядел на возлюбленную и вопросил:
- Мороз нынче крепкий да воздух чист и свеж. Лучшего времени для прогулок и не найти.
Анжелика чуть приподнялась и молвила на французском:
- Почему бы нам не отправиться верхом. Снега много, лошадям тежело будет тащить сани.
Андрей воровски осмотрелся по сторонам, словно их мог ктото подслушать и понять, о чем толкуют, затем наклонился к девушке и тихо ответил по-французски:
- У нас не принято показывать посторонним взглядам женщин, ибо с рождения наши девицы покорны схоронены под замками теремов отцов, а позже мужей, дабы взоры нечестивцев не могли узрить красоту райских цветов.
Спорить с ним Анжелика не стала. Так даже лучше, подумала про себя она, раз за разом вспоминая уроки, что давала ей Марфа Егоровно. Только плотнее закуталась в теплую шубу. Тройка тронулась вслед за всадником, оставляя на снегу длинные змеинообразные следы.
Александр из своего укрытия глядел им вслед, невольно его очи упали на позолоченный купол храма и на секунду в нем родилось раскаяние в темных помыслах, но сразу после этого возник образ Андрея веселого, счастливого человека, и вновь ему захотелось претворить свой хитрый план в действие. Почувствовав минутную слабость во всем теле, Александр поднял глаза к небу и прошептал: "Господи, пошто ты лишил меня всего, за что? Сколько сил, сколько надежд я прилагал для осуществление своей мечты, своего счастья, а Ты забрал у меня самое дорогое, что было в моей жизни, наградив сверх меры моего брата, который никогда не был ни к чему привязан, никогда не боролся за свое счастье. И вот у него ныне есть то, о чем так долго мечтал я", - слезы бессильной ярости потекли по его щекам, но он даже не смахнул их рукой.
Тронув коня, Александр поехал дворами к площади, где днем толпились зеваки да ходили безродные бродяги, просившие подаяния, которое потом ночью пропивали в кабаках. Подъехав к одному покосившемуся домишке, подле которого была навалена груда мусора, в которой рылись собаки, юноша ловко спрыгнул с коня и постучал в дверь. Ее долго не открывали. Он настойчиво стал стучать сильнее и тогда за ней донеслись торопливые шаги, звук открывающихся ставней и вот на пороге показался заспанный, с покосившимся глазом молодой мужчина в грязной рубахе, от него на аршин разило дешевым вином. Александр презрительно поморщился и спросил:
- Снова пристрастился к вину, Арпит? А я уж подумал, будто ты образумился и встал на праведный путь.
Архип на эти слова хрипло рассмеялся и возразил:
- Тебе-то, Сашка, легко говорить. У тебя и конь добротный, и одежда новая, и дом полная чаша. А что у меня есть кроме этой старой хибары да рванных портков? Ничего за душой, понимаешь? Ничего. Вот и что нам, беднякам остается, как ни погружать свои беды в чашу вина. Выпью и жизнь не такой уж пустой кажется.
- Да, Архипка, в уме тебе не откажешь. Может статься, в мудрецы поддашься, вона как речи свои толкуешь. А?
Мужчина икнул, прислонился плечом к косяку и спросил уже более трезвым голосом:
- Приехал-то сам, чай, просить аль просто в гости зайти?
- В гостях побываю позже, а ныне дельце к тебе есть, да не простое. Вот, смотри, - Александр вытащил из-за пазухи мешочек с монетами, потряс его пред глазами бедняка, потом высыпал на ладонь три золотые монеты и молвил, - коль пожелаешь службу мне сослужить, получишь хорошие деньги, откажешься, ночью прикажу спалить твой дом и тебя заодно, смерд.
У Архипа загорелись глаза, не отрывая взгляда от звонкий монет, спросил:
- Что делать надобно, княже? Ты только скажи и за мной не постоит.
- Ежели соберешь побольше из толпы кого, в конце получишь столько же. А это, - юноша положил в грязную ладонь мужчины пару монет, - предоплата. Ну ты смотри у меня, ежели кто дознается...
- Не волнуйся, княже, все исполню так, как ты прикажешь. Только что делать-то?
Александр, скрывая презрение к смердящему пьянице, наклонился к его уху и что-то долго говорил, втакливая, что да как. Архип согласно кивал головой, хотя по его испуганным глазам было ясно, что дело сие не по нраву ему. Да делать нечего, колько плата за это была хорошей - целый месяц пей да пей, ни о чем не думай. Увидел Архпи, как молодой ловкий князь взлетел в седло, погрозил плетью:
- Смотри у меня, не сделаешь, что говорено, на милость мою не расчитывай.
Мужчина ничего не ответил, лишь склонил голову в знак покорности, а тот хлестнул тростью больно тростью коня, тот вскинул морду, всхрапнул и стрелой метнулся по заснеженным улицам.
Морозный ветер хлестал по лицу, мягкие снежинки ложились на щеки и, тая, слезинками стекали по подбородку. Душа Александра металась, мысли одна за другой всплыла в туманном видении - что, если задуманное не осуществится, что, если план сорвется в последний момент? Как посмотрить на это мать, какие слова скажет ему? А он сам не падет ли в глазах толпы, не ляжет тяжкий груз на его плечи ужасным позором, после которого он не посмеет взглянуть в лица тех, кто до сих пор был ему дорог? Но сомнения напрочь отлетали от одной-единственной спасительной мысли - чему быть, того не миновать. Сия мысл предала ему уверенности и более князь не сутулился в седле, а выпрямился и молодой, красивый помчался дальше, до самого поворота, что находился в нескольких аршинах от родного дома.
Вскоре к знакомым воротам подъехала, громыхая удилами, тройка тонконогих лошадей, за санями последовал Андрей весь взъерошенный, раскрасневшийся от мороза, но счастливый. Прогулка по зимнему пролеску земщины удалась на славу, давно он так просто не выезжал никуда, а присутствие любимой еще больше украсило его приподнятое настроение. Спешившись, юноша подошел к саням и помог выбраться Анжелике, которая немного задремала на обратном пути, устав от длительной прогулки. Андрей ласково взял ее руки в свои, с любовью посмотрел в глаза, тихо молвил:
- Понравилось ли тебе, любимая моя?
- Я так была нынче счастлива, что мое сердце вот-вот разорвется от переполнявших меня чувств. Ах, Эндрю, если бы мы могли так провести остаток своих дней, то во всем мире не было бы человека счастливее меня.
Молодой князь был искренне тронут ее словами, что-то горькое, но приятное кольнуло его сердце, невольно вспомнил он тот день, когда готов был расстаться с Анжеликой навсегда. Ах, как же хорошо, что она вопреки всему успела понять раньше его самого, как нужны они друг другу. И как мог он тогда решиться покинуть любимую? Теперь он и сам благодарил Бога за то, что ему послан такой удивительный дар - любовь прекрасной девушки и ее нежное очарование. На миг они позабыли обо всем на свете, с упоением вглядываясь в друг друга, томимые незыбленным счастьем, что переполняло их души. Но почему вдруг родилась тревога, отчего? Андрей почувствовал тугой комок, сдавивший горло. Сердце ныло, прося о помощи? С чего это вдруг? И тут словно во сне, рассплываясь в тумане, донесся до него яростный крик, но кто кричал, того он не ведал.
Толпа простолюдинов, возглявляемая Архипом, вооружившись дубинами да палками, с бранью ринулась на молодых людей, что так безмятежно стояли минуту назад подле друг друга.
- Вот они! - кричал кто-то.
- Лови предателя!
- Бей еретичку!
Разъяренная толпа, к которой примкнули от нечего делать бродяги да пьяницы, пустились на молодую пару. Андрей все еще пребывал словно во сне, в душе почему-то не было страха за свою жизнь, в тот момент он думал лишь о спасении Анжелики и благоденствии матери. Без лишних слов схватил он возлюбленную за кисть руки, рванул ее на себя и побежал прочь от дома, не делая укрываться в стенах родного гнезда, ибо знал, что толпа смердов разнесет все, как потом мать будет жить?
Анжелика, путаясь в складках длинного сарафана, то и дело падала, ибо было тяжело бежать по снегу да еще на каблуках. Она что-то кричала Андрею, моля о помощи, но тот словно был в бреду, ничего не видя и не слыша. Девушка выбилась из сил, подол запутался между ног и она бессильно упала. Толпа приближалась. Не чувствуя усталости, Андрей ринулся к Анжелике, подхватил ее на руки и почти уже добежал до ворот церкви, где владыкою был отец Алексий. Но не успел добежать до паперти, уж слишком тяжело было ступать по высоким сугробам. Толпа окружила беглецов, яросто размахивая дубинами. Анжелика прижалась к Андрею, что-то кричала по-русски, но чего, он не мог разобрать. В душе впервые родилось чувство страха за свою жизнь и жизнь любимой. Заслонив девушку своим телом, юноша лишь прикрывался руками от сыпавших со всех сторон ударов. Чувствуя острую боль во всем теле, он понимал, что совладать со всеми ему не под силам, а звать на помощь не позволяло чувство собственного достоинства. Сердцем осознал он, что придется погибнуть, но кто же подозревал, что так позорно? От страха на земле кричала, обливаясь слезами, Анжелика, а он уже не чувствовал ударов, не различал слова, брошенные толпой черни и вдруг словно в тумане поплыли лица, в последний миг увидел он пред собой перекошенное от злобы лицо Архипа, а более ничего. Все еще существо обмякло, в бессилии он упал на снег и не заметил, как потерял сознание. Но сие мгновение длилось не долго, сквозь пелену тумана услышал он знакомый голос, то был отец Алексий.
Владыко, услышав шум неподалеку от церкви, вышел в сопровождении братии с большим, украшенным драгоценными каменьями, крестом в руках. Воздев распятие над головой, громко воскликнул:
- О, люди православные! Пошто вы обратили гнев свой на брата своего? Оступитесь от деяния постыдного, ибо не ведаете, что творите!
Братия в черных рясах и клобуках встала полукругом, словно защищая владыку. Глаза отца Алексия бесстрашно глядели на толпу смердов и именно этот бесстрашный взгляд заставил злодеев бросить дубины на земь, понуро склонить головы в знак прощения. С нескрываемым чувством раскаяния подходили они один за одним к владыке, вставали подле него на колени, прося об отпущении грехов. Арпит последним подошел к отцу Алексию, по его щекам катились крупные слезы. Коснувшись губами длани владыки, промолвил:
- Отпусти, владыко, грех мой, ибо бес попутал меня.
- Тебя простит Господь, ежели того пожелает, а тебе дам совет, сын мой: не продавай душу диаволу за тридцать серебряников, в постах да молитвах проводи дни и ночи твои, тогда и печал оступится, и грехи искупятся.
Архип бросил на него настороженный взгляд - понял он, что то был отказ на отпущение грехов. Ничего не сказав в ответ, отвернулся он от владыки и, тяжело ступая, побрел домой. Три золотые монеты, что лежали у него в кармане, жгли сильнее огня.
Двое диаконов подобрали Андрея и Анжелику и, полуживых по знаку отца Алексия, отнесли в обитель. Анжелика, оказавшись в тиши и покое стенах святого места, быстро пришла в себя. Отделавшись испугом да синяком на правой колени, девушка мельком взглянула на Андрея и из последних сил подавила в себе протяжный стон. Ее возлюбленный лежал на скамье с закрытыми глазами, руки скрещены на груди. Его веки то и дело вздрагивали, а из окровавленного рта доносился слабый стон. Тяжелой поступью приблизилась к нему девушка, села подле больного на колени, взяла его руки в свои и орошила горькими слезами и поцелуями.
В келью молча вошел послушник, поставил на стол свечу и вышел, прикрыв за собой дверь. Анжелика осмотрелась по сторонам: дневной свет тонкой нитью освещал келью с низким сводчатым потолком, в углу над лампадой светился образ Спасителя, было тихо, темно и до боли спокойно. Девушка словно статуя оставалась неподвижной, с тревогой прислышиваясь к дыханию Андрея, из последних сил гоня от себя тревожные мысли. Вдруг раздались чьи-то шаги, тяжелая дверь со скрипом отворилась и в проходе показался отец Алексий. Перекрестив лоб пред Образом, он с улыбкой глянул на Анжелику, потом подошел к Андрею и положил свою теплую ладонь на его горячий, мокрый от пота лоб. Так длилось несколько секунд. Наконец, он проговорил:
- Не изводи свое сердце, доченька, - он снова взглянул на девушку, - поправится Андрей. Он молод и силен, Господь сохранит ему жизнь.
От тишины кельи, от умиротворенного голоса владыки и его доброй улыбки стало ей хорошо и спокойно, чувствовала она всем сердцем, что то страшное уже отодвинуто в забытье, теперь лишь остается одно - ждать, когда поправится Андрей.
***
Прошло чуть больше месяца. На землю, укутанную морозом и снегами, опустились первые теплые лучи весеннего солнца, на дорогах, некогда заваленными сугробами, потекли ручьи тающего снега. Весна в этом году пришла рано, однако далеко от городов и селений, там, где под голубым небосводом раскинулись безлюдные поля, до сих пор завывал холодный ветер, привнося с собой крупицы снежного дождя. Ночами стоял морозец, зато с наступлением утра во всю светило солнце, и народ, будто бы проснувшись от спячки, гурьбой выходили на улицу, лопатами расчищали дороги.
Но не везде так радовались приходу теплу. В доме князей Тащеевых было тихо. Когда только в возке привезли Андрея, Марфа Егоровна поначалу вскрикнула от ужаса, лицо ее все почернело. Со слезами на глазах ринулась она в сарай, где нашел пристанище раби Эзра, молила, заклинала материнским сердцем старого лекаря помочь ее сыну. Старик в княжеской почивальне осмотрел избитого молодца, потрогал кости, приподнял веки. Княгиня, прижав к груди испуганную Анжелику, вопросила: будет ли жить Андрей? Раби Эзра устало, натянуто улыбнулся, потом взял пухлые ладони женщины в свои, ответил:
- Ни о чем не тревожься, госпожа. Твой сын молодо и крепок телом. Я осмотрел: кости и нутро его цело. Дай несколько недель побыть с ним и я обещаю - увидишь его вновь целым и невредимым.
Марфа Егоровна облегченно вздохнула, сама, бывало, поила сына сбитнем горячим, кормила с ложечки кашей басурманской (т.е. рисом - примеч. автора). Холопам своим наказала слушаться лекаря и впускать его в горницу князя в любое время дня и ночи. За хлопотами, вновь свалившимися на ее плечи, княгиня позабыла о младшем сыне и ей даже в голову не пришло поговорить с ним, поспрашивать об Андрее. Сам же Александр старался не показываться матери на глаза, с раннего утра до позднего вечера уезжая куда-то. Архипа порешил убрать, дабы тот чего доброго не болтнул излишнего. После попытки рассправы над братом, Александр надеялся, что гнев в его душе усмирит гибель безродного пьяницы. Однажды вечером князь ввалился в дом Архипа со своими верными людьми, подарил тому большой кувшин вина ромейского в знак признательности, да только не ведал мужик, что в вине том томился порошок снотворный. Выпил Архип на радостях весь кувшин, не задумавшись над тем, почему гости не решились глотнуть вместе с ним по чарке, да только как выпил, так сразу же и уснул. А в это время время Путята придавил спящего подушкой, навалился всем своим громадным телом и ждал, пока тот перестанет дышать. Александр меж тем вышел на улицу, вдохнул морозный воздух и невольно провел по руке своей в том месте, где гулко бился пульс и чувствовал он всем своим существом, как тревожно колотится сердце, разливая по сосудам и венам горячую кровь. Отчаяние за судьбу свою вновь одолело его - как так получилось, что Андрей вновь избежал смерти? Ведь мог сгинуть где-нибудь в чужедальних краях, мог пасть от рук татей лихих аль супостатов агарянских, мог, как того и желал Александр, быть до смерти забитым разъяренной толпой вместе со своей безбожной колдуньей. Но и тут жив оказался. Даже преждевременная радость оттого, что мать ничего не заподозрила, не смогла утешить горечь поражения молодого князя, хотя он нутром чувствовал, что Марфа Егоровна проведала его думы, озознала - не быть между родными братьями мира. От жалости к самому себе хотелось плакать, зарывшись лицом в подушку, век ни на кого не глядеть-не смотреть, остаться жить в одиночестве, коль жизнь его никому не принесла покоя. С раскаянием от судьбы своей Александр взобрался в седло, рысью поехал по безлюдным ночным улицам, а за ним неотступно следовали три всадника - все вооружены пищалями да мечами.
Дома было тихо и тепло, знакомые стены окружили мир благоденствием и миром, среди всего знакомого как по волшебству улетели прочь темные мысли да мрачные думы о неизбежном, вновь Александр стал самим собой. Подумал было о матушке, жалко ее стало, но думы о себе самом не давали покоя, терзали и без того раненую душу. Почти неслышно поднялся он к себе в почивальню, незаметно подкрался к двери брата и увидел в щели до боли знакомую картину: Анжелика на коленях сидела подле Андрея, поила его какимто снадобьем, ласково со всей любовью вытирала его подбородок, а маленькая лампадка тускло освещала горницу. Тяжелой поступью отошел Александр от почивальни брата, изо всех стараясь подавить в себе протяжный стон. Как бы и ему хотелось, чтобы подле него вот также сидела Настенька, поила его из своих рук, ласкала взор его своей дивной красотой. Да только где она сейчас? Что с ней? Ни раз обращался юноша к себе этим вопросом, да только ответа не находил. Как же был счастлив он тогда в день их первой встречи. В то время будущее виделось ему в самых красочный цветах, благоухающем счастье в объятиях любимой и единственной. Все бы отдал сейчас, всем бы пожертвовал, лишь бы вновь увидеть ее образ, прижать ее к своему сердцу, вбирая в себя аромат ее благовоний. Но он понимал, что от Анастасии остались лишь одни воспоминания - короткие, недолгие, но до того отчетливые, будто все то приключилось не год назад, а только что - таким были и оставались его чувства.
Как только Андрей пошел на поправку, Марфа Егоровна испросила его позволения взять с собой Анжелику в храм для тайной беседы с отцом Алексием. Юноша ничего не ответил, лишь перевел взгляд на девушку, вопросил:
- Сама ли ты желаешь ехать с матушкой?
- О, родной мой, я была бы рада куда-нибудь отправиться, ибо сидение в четырех стенах угнетает меня, - ответила Анжелика по-французски.
Марфа Егоровна непонимающе обратила поначалу взор на нее, потом на сына. Андрей, поморщившись от боли в голове, сказал матери:
- Ангелина согласна ехать с тобой. Только береги ее ради меня.
- Сыне, да разве я могу что-либо сделать с ней? Ангела для меня как дочь.
- Тогда ступайте с Богом, - молвил он на прощание, поцеловав тыльную сторону материнской руки и обнявшись с возлюбленной.
Женщины вышли из почивальни, Андрей остался вместе с раби Эзрой. В душе он жалел, что так вот просто отпустил Анжелику, ибо до сих пор боялся рассправы, не задумываясь, чьих это было рук дело, однако и держать подле себя - больного, стонущего - любимую не мог. Разве хотел он, чтобы ее юная, прекрасная красота померкла в стенах отчего дома. Она была права: женщины на Руси все равно что пленницы - ни погулять одной без разрешения мужчины, ни с людьми потолковать - жить в заперти, света доброго не видя - какое же это счастье? То ли дело Франция: дамы что павы наряжаются, кружатся в танце с кавалерами, кокетливо машут веерами, а после в тайне гуляют по парку, где могут свидеться с поклонником своего сердца. Вспоминая чужбину, Андрей иной раз корил себя за то, что так скоро простился с новой страной; не будь того, уже давно венчался бы с Анжеликой, даже если бы пришлось принять католичество. А теперь вот приходится ожидать чуда - согласится ли владыко благословить их союз или нет?
А в это время Марфа Егоровна разговаривала с отцом Алексием, держа подле себя Анжелику. Девушка томно опустила голову в длинном шерстяном платке, пыталась обрывками уловить суть беседы и поняла наконец, чего хочет от нее княгиня.
- Ангелина, - ласково обратила к ней свой взор женщина, - отец Алексий вопрошает тебя: готова ли ты принять православие, дабы соединить судьбу свою с Андреем?
Девушка вздрогнула, краска залила ее бледные щеки. На миг у нее закружилась голова при мысли, что она может в скором времени стать женой человека, ради которого покинула семью и родную страну, ради которого претерпевала все невзгоды длительного пути и страх одиночества на чужбине. Отказом она лишилась бы счастья, которое заслужила своей праведной жизнью, а следовательно, поставила под удар и самого Андрея. Стараясь изо всех сил казаться спокойной, она ответила:
- Я согласна принять вашу веру и отказаться от той, в которой родилась и выросла, но прошу вас, дайте мне некоторое время на размышление. Уверяю вас, я не откажусь от моих слов.
-Тебе не за чем торопиться, дочь, - тихо молвил владыко, - вера - это не товар, к ней нужно подходить с ясным разумом и открытым сердцем. Но и медлить нельзя, дабы не впасть в искушение сомнений.
Марфа Егоровна с любовью взглянула на девушку, затем проговорила:
- Отче, дай нам отсрочку на семь дней, а после ты можешь благословить Ангелину вступлением в новую жизнь.
- Аминь, - проговорил владыко.
- Аминь, - вторили ему женщины, взяв его благословение.
Княгиня была рада, что, наконец-то, смогла привести в истинную веру чужестранку, которую раньше побаивалась и в душе именовала еретичкой.
Но ее счастье не было долгим. Андрей что-то подозревал в глубине души, чувствовал, что избиение его - дело рук его родного брата, да только никому прежде не говорил сего. Анжелику не хотелось пугать - она и так сторонится Александра, мать не захочет верить этому - и так, бедная, страдает от их раздоров. Поговорить с братом с глазу на глаз? Вывести его на чистую воду? А ежели Александр скажет правду, а он именно так и поступит - никогда прежде он не кривил душой, оттого и люб был многим.
В один из дней, когда Марфа Егоровна уехала в гости к своей дальней родственницы, Андрей, прознав от молоденького служки Семки, что брат сидит в одиночестве в светлице, порешил поговорить с ним да так, чтобы никто того не видел. Оставив Анжелику на попечение нянюшки, а остальным холопам велев покинуть стены дома, юноша спустился в светлицу - в тот день большая просторная комната как никогда оправдывала свое название - теплые лучи весеннего солнца ясно освещали бревенчатые бревна стен, отражаясь бликами в драгоценных каменьях иконного оклада. Покрытая мозаикой печь единственная выделялась на фоне скромного убранства светлицы. Александр был там - сидел на длинной скамье, уставившись в потолок: о чем думал он, чего желал в миг, понять было трудно - как всегда, его лицо оставалось для окружающих каменно-задумчивым, с суровым навесом отцовских густых бровей. Андрей замер, мысленно в тайниках сердца понимая, какую игру ставил на коню, один неверный ход и можно получить удар мечом по шеи или, чего доброго, пулю в лоб из пищали. Но даже страх за свою жизнь пред скорым на рассправу братом не остановило его - хотелось получить ответ и знать, что ждет впереди - все или ничего?
Александр услышал шаги, вскинул голову, темно-русые волосы ниспали мягкими волнами до плеч. Андрей ни мигая глядел ему в очи, мялся, однако пересилил себя, молвил:
- Отчего, брат мой, хмуро глядишь на меня? Аль какая вина на мне пред тобой? Говори правду, матушки все равно нету, а слуг я отослал прочь из дома.
Александр на секунду опешил - неужто они один здесь? И сам тут же спохватился, гневаясь на себя самого за свой тайный, позорный страх. Зычным голосом, дабы подавить растерянность, ответил так:
- Меж нами нет преград, но и мира нету. Чего ты хочешь от меня услышать? Аль хитрить тебя научили иезуиты?
- Не дело говоришь, Саша. Своими словами ты обижаешь меня, однако же мне не пристало отвечать ударом на удар, просто пришел потолковать с тобой о том дне, когда разъяренная толпа черни ринулась на нас с Анжеликой, и ежели бы не заступничество отца Алексия, не видеть ни мне, ни суженной моей белого света, - кратко приметил он, как испугался, побледнел брат, однако продолжил, - скажи мне, пошто народ так ненавидит меня и Анжелику? Кому мы что сделали плохого? Или же вина моя в том, что я полюбил всем сердцем чужестранку, которая всей душой рвется к нашим традициям и вере? Неужто нам с ней вновь придется покинуть этот до боли родной дом, уехать куда глаза глядят, лишь бы не видеть зла, что нависло над нашими головами?
Александр встал, со скрипом отодвинул скамью, гордо распрямил широкие плечи - речь брата, просящего о мольбе, не тронула его зачерствевшую душу,но еще более озлобила, настроила против Андрея. Подойдя вплотную к нему, юноша ответил:
- Не думаешь ли ты, что я боюсь тебя? Может быть, я поступил подло, но я в отличаи от тебя никогда не бросил бы родных, тех, кто мне дорог. Никогда не стал бы жить среди безбожных латинян, что веками проливали нашу кровь. Иноземцы до сих пор считают нас, православных, варварами и язычниками, а ты вступаешься за них, предав нас. Когда-нибудь они посетят нашу страну, но на их клинках будет смерть русского народа.
- Ведаешь ли ты сам, что говоришь? Не Анжелика несет с собой зло, а ты, который по мановению длани государевой проливаешь кровь своего же народа. Под твоим седлом вороной конь, сам ты облачен в одеяния смерти, а к седлу приторочена песья голова - не этим ли ты гордишься, брат мой?
Рука Александра дрогнула, машинально оказавшись на рукояти меча - даже дома он не снимал оружия, но в последний миг остановился, лишь от гнева сжал кулаки - не гоже проливать кровь с стенах родного дома. Молвил хриплым, далеким голосом:
- Я бы никогда не посмел убить тебя, Андрей, понимаешь - НИКОГДА! Но сейчас у меня нет иного выхода...
- Что ты собираешься делать?
Александр взглядом указал на лестницу, ведущую на второй этаж, с едким смешком добавил:
- Был бы жив наш отец, он проклял бы твой союз с иноземкой и навеки вечные изгнал бы тебя из отчего дома. Но я не поступлю так с тобой - ты как-никак мой единокровный братец, но честь семьи я отстою, иначе начто такая жизнь?
Андрей понял, чего тот хотел. Рывком сгреб его за ворот, протянул к себе:
- Только посмей хоть единым пальцем тронуть Анжелику и тебе не жить. Клянусь Богом, моя рука не дрогнет убить тебя.
Александр рассмеялся диким, безудержным смехом, словно впав в безумие, но, совладав с собой, ответил ему:
- Ежели тебе охота пролить родную кровь ради чужеземной девки, то я готов. Да только знай, что я так просто не дамся в руки, в миг его меч вылетел из ножен, острый клинок нацелился в Андрея прямо в кадык, - ну же, убей меня, я готов!
Несколько секунду показались целой вечностью, словно пред мысленным взором пронеслась вся жизнь. Андрей даже не отступил на шаг, все такжес ненавистью глядел на брата. И быть одному из них зарубленным, но и на этот раз судьба рода Тащеевых благоволила им. Князья не расслышали поначалу, как к ним, бесшумно ступая по ворстистому ковру, подошла Марфа Егоровна, взгляд ее был суров и сер - еще никогда не глядела она так на своих сыновей. И, повинуясь ее взгляду, Александр невольно вложил меч обратно в ножны, попятился на несколько шагов, Андрей понуро опустил голову - что слышала мать из их разговора? Княгиня сняла платок с головы, из-под кокошника выпала пряд седых волос, низким голосом обратилась она к младшему сыну:
- Лександр, я уже устала ждать хоть капли милосердия к иным людям в твоей душе, но вижу, ничто не может сломить твоего крутого нрава. На твоих руках умер ваш отец, ты сам хоронил его, первым бросил горсть земли ему в могилу, но даже смерть родителя не смягчила твоего сердца, не покаялась душа твоя в содеянном на земле нашей. В своей жизни ты лишь научился проливать кровь, на что иное ты годен?
Юноша понуро стоял, ничего не произнося в ответ. Слова матери хлестали больнее всяких розг, и правда становилось невыносимой, словно смертельный яд.
А Марфа Егоровна, переметнув взгляд на Андрея, молвила тому в укор:
- Когда-то я считала тебя своей надеждой, думала положиться на твою доброту и кротость, что дано Богом, но больно мне осознавать, как я ошибалась. Сколько времени ты провел на чужбине, изучая нравы и языки иных народов. Жизнь открывала для тебя всякие преграды, награждая в избытке знаниями, коих нет среди большинства из нас. И что же я вижу в конце? Ты разуверился в себе, Андрей, позабыл о тех обещаниях, что давал прежде. Ты привез из чуждой стороны девицу, которую ни разуне обучал основам православия, оставив все напотом, понадеялся на меня да на стечение времени. Ты сам будучи одиноким, покинул всех нас. Сколько ты обещал и не делал. Но хватит кормить лишь обещаниями да словами, ибо они не имеют силу без действия.
Княгиня замолчала, глубоко вздохнула, пытаясь изо всех сил сдержать выступившие на глаза слезы.
- Отныне, сыновья моя, слушайте волю мою материнскую: я впредь не буду помогать ни одному из вас, оставляю вражду меж вами на вашу совесть. Отныне не ищите во мне заступницу, я отворачиваюсь от вас, но лишь об одном прошу: не затевайте брани в стенах этого дома, побойтесь Бога и людей.
Александр и Андрей лишь кивнули в знак согласия с матерью, щеки их пылали от стыда и горького раскаяния в собственных ошибках, из-за чего оказались наказаны на всю жизнь.
Как и обещал Марфе Егоровне, Александр не тронул брата, однако затаил на него обиду. Словно чужие стали братьядруг к другу, но ни один из них так не решился первым идти на примирение - гордость не позволяла урожденным князьям склонить голову.
Глубоко опечаленный, озлобленный Александр погожим днем вышел на подворье родного дома, вдохнул чуть более теплый весенний воздух, глянул в лазурное небо, но так и не смог найти успокоение в возрождающимся новом мире. Прислонившись к столбовым воротам, он со скрываемой ненавистью мельком глянул на старую крышу дровянного сарая, что стал временным жилищем безбожного иудея. Поначалу в голове юноши мелькнул хитрый план: "Хорошо было бы ночью поджечь сие логово иуды, дабы отправить несносного старикашку обратно в ад", - но тут же осекся: пламя, если начнется ветер, рванет по крыше, с крыши перекинется на другие постройки, а там может загориться и княжеские хоромы, а в дыму и пламени погибнет матушка, нет, пока нельзя трогать иудея - не с него надобно начинать. Его тяжкие думы привлек силуэт путника. Судя по его залатанной, выпачканной хламиде да черном клобуке, можно было догадаться, что тот странствующий монах. Жесткая всклокоченная борода странника была убелина сединами многих лет, а ясный взор добрых глаз украшали старческие морщины. Путник перекинул тяжелую суму с плеча на плечо, смахнул пот со лба и вопросил:
- Скажи, княже, не это ли дом князей Тащеевых?
Александр вздрогнул, услышав свою фамилию, однако изрек медленным, но спокойным тоном:
- Истинно, отче, сей есть дом Тащеевых. Что у тебя за дело?
Монах тяжко вздохнул - то ли от усталости, то ли отчего-то еще, да только ответил скорбным голосом:
- Дома ли сам князь Александр Никитич?
- Это я, - парировал юноша и так весь напрягся.
- Худые вести несу тебе, сыне. Из самого монастыря женского, что сокрыт за тем лесом.
Александр вздрогнул, всем телом поддался вперед, в голове не укладывалось - кто же мог быть в женском монастыре, что вынужден отправить ему весточку? На памяти встало лишь одно-единственное имя, но думать о худом он не смел, сам себе это запрещал, но его надежды разбились на мелкие осклоки, как и все то прежде, что было в его жизни.
- Худые вести, сыне, - повторил монах, - лишь Господь может помочь тебе справиться с превратностями судьбы, лишь на Него Одного возгалай надежды и молитвы свои.
- Что случилось, отче? Говори, не томи! - воскликнул юноша, глотая тугой комок, подступивший к горлу.
Монах украдкой взглянул ему в очи - жалко стало ему молодого князя, да и правду сказать надобно тоже. И поведл старец:
"Год назад, когда Александру удалось вызволить из плена срамного свою единственную любимую, Анастасия, не имея более сил глядеть в лицо спасителя и суженного своего, будучи опозоренной гнусным способом алчным стариком, не вынесла тяжкий груз, что лег на ее хрупкие плечи. Вот потому и оставила она спасителя своего, ушла куда глаза глядят в чащу леса, откуда, пробираясь сквозь хвойные ветви и сугробы, спотыкаясь всякий раз о косы свои и длинный подол сарафана, выбралась на поляну, а там, на самом берегу, высился белокаменный монастырь с позолоченными куполами, а у ворот его сновали туда-сюда монахини в черных мешкообразных одеяниях. Из последних сил, не видя ничего и не понимая, для чего все сие вершится, Анастасия направилась прямиком к обители. Старая игуменья монастыря, старица Исидора, сурово взглянув на пришелицу, все таки приняла ее в обитель под покров суровых законов монашеско жизни. Но сколько трудно оказалось позже, когда Анастасия, стоя с распущенными волосами, ожидала, когда свершится ее постриг. Игуменья Исидора долго держала в руках шелковистые, большие косы девицы, рука не поднималась состричь сие дивную красоту, но закон был суров и дважды чиркнули ножницы, и тут Анастасия увидела, как ее некогда длинные волосы - ее гордость, комом упали на холодный пол. Трясущимися руками провела она по волосам, чувствуя неимоверную легкость в голове, но почувствовала лишь маленькую прядь - чуть выше плеч - то все, что осталось у нее. На глаза прекрасные девичьи навернулись слезы, с запоздалым раскаянием поняла она свою ошибку, но было поздно. Похоронила она прежнюю красу свою, свою прежнюю жизнь и старое имя. С тех пор не стало на свете Анастасии Глебовны, но была лишь молодая старица Мария. В постах и молитвах проводила она ночи и дни напролет в своей темной, пахнущей плесенью кельи, забыла, что такое ясный свет и радостная улыбка. Тяжкое бремя легко на эту восемнадцатилетнюю девицу, не могла она вынести посрамление свое, изгнание свое, заточение. С каждым днем расстворялась ее прежняя красота, от некогда прекрасного облика явился иной - бледный, исхудалый до костей, остриженный силуэт монахини Марии. От недоедания, недосыпа, холода и сырости начала болеть она. Ни снадобья, ни лекарства не помогали более и в конце угас, потух ее взгляд. А рано утром, когда колокол возвестил к утренней молитве, монахини нашли старицу Марию бездыханной лежащей в своей келье, ее усохшие белые руки были сложены на груди. Тем же днем оплакали ее всем монастырем, похоронили на монастырском кладбище".
Монах умолк, вытер катившиеся слезы тыльной стороной руки. Александр слушал молча, все также прислонившись к деревянному столбу. Ни слезы отчаяния, ни возгласы не вырвались из него, лишь взор красивых глаз потускнел, стал почти черным, отрешенным ото всего мира. Не поднимая с земли взора, юноша спросил каким-то тихим могильным гласом:
- Когда умерла моя Настенька?
- В начале этой зимы.
- Она умерла зимой, а я узнал только сегодня, когда сошел последний снег, - все также тихо, словно боясь кого-то разбудить, ответил Александр.
Он поднял глаза к небесам, над головой проплывали словно корабли в безбрежных водах белоснежные облака. Окинув взором небосвод, юноша попытался представить Настасью иной, не такой, какой видел ее и знал, а в облике старицы Марии, силился, но ничего не вышло - пред его невидимым взором стоял иной облик, тот который он любил и до сих пор любит.
- Настенька моя, любимая, единственная во всей жизни. Прости меня, что не уберег, прости, - тихо заплакав, молвил князь и закусил рукав, дабы не закричать от горя во весь голос.
Старый монах с сочуствием, полным раскаяния взглядом, смотрел на него, положив руку ему на вздрагивающее плечо, тихо проговорил от всего сердца:
- Не сокрушай свое сердце, княже, слезами. Утрата человека -сие великое горе, но молитвы искупят все, дадут успокоение. Ваши с ней судьбы были переплетены еще до вашего рождения, сие любовь дана была вам свыше. Анастасия - есть судьбы твоя на веки, вы с ней связаны невидимой нитью и в этой жизни, и после смерти. В ином мире ты вновь соединишься с ней, ежели сие не удалось при жизни, и будешь с возлюбленной навсегда. Это великий дар, данный Господом, благословение твое на новую жизнь.
"Она дана мне судьбой! И после смерти мы будем вместе!" - крикнула душа его, гулко забилось сердце в молодой груди.
Проводив странника до поворота, Александр взлетел молнией в седло и, стеганув коня, помчался во весь опор подальше от жилых домов, подальше от людей и их пристальных взоров. Конь, тряся удилами и громко всхрапывая, нес его по пролеску, до боли знакомой, отпечатанной в памяти, дороге - той самой, по которой он когда-то с прежде преданными друзьями-товарищами мчался из леса в тот самый счастливый и роковой день, когда пред его очами предстала Анастасия Глебовна. И вот он выехал на проталенную тропинку, раскрытую как на ладони, а впереди словно лучи солнца протянулись пути во все концы - на север, юг, восток и запад. Обернулся Александр влево и еле вздрогнул от сладостного воспоминания: ежели развернуться в ту сторону, подъедишь к дому Глеба Михайловича, увидишь знакомый терем о двух этажах, большой дикий сад и сердце разорвется на части, а глаза потонут в горьких слезах при мысли, что так позорно упустил готовящееся счастье. И так стоял он, едва дыша, обдумывал каждый свой шаг. Что найдет он в дом доме, кого почнет звать? Должно быть, лихой дикий ветер уж больше года как гуляет по горницам да подворье дворянской избы и что никого более нет, лишь знакомые, столь далекие и любимые бестелесные призраки бродят там. А, может статься, ныне живут в том доме иные люди, родственники Глеба Михайловича какие-нибудь. Конечно, по закону гостеприимства они примут путника, накормят да спать уложат, но о чем говорить с ними, когда подле не будут сидеть ни сам старый дворянин, ни его дочь. Чего ожидать в любимом краю, наполненном тоской, страхом и лишениями?
Князь осунулся в седле, в последний раз посмотрел в ту сторону, где некогда жила ОНА, и тронул коня обратно, дав ему полную волю. Попутный ветер, по-весеннему еще прохладный, с силой бил в лицо, но Александр не чувствовал холода из-за внутреннего жара, что омыл его душу таким сладко-горьковатым чувством. Распахнулся ворот кафтана, пот струйкой стек по лбу и щекам. Вдруг Александр понял, что более не ощущает себя бескрайне обделенным в этом мире, приливом сил чувствовал он сердцем и телом, что Настенька все еще с ним - где-то рядом, - призрачно невидимая, но еще более любимая и родная, словно уже и сейчас воссоединилась с ним навек. Юноша вскинул голову к смеркающимся небесам, где словно далекие огни засветились первые звезды, и широко улыбнулся великим просторам, сквозь губы блеснули жемжучные ровные зубы. До самого утра бродил он по еще невспаханным полям, останавливался возле притоков реки, дабы дать напиться коню и себе. Ночная прохлада разогнола власть сна, а мысли о сказочно-сокровенном, немыслемо-огромном роились в голове, сменяя одну картину за другой.
Вернулся утром. Дома уже никто не спал. Александр сам лично отвел усталого коня в конюшню, еще не войдя в дом, присел на ступенях крыльца, глубоко вздохнул, коря себя за сумасбродное счастье, что невольно выпало ему этой ночью. За спиной раздались торопливые шаги - по голосам слышно, что двое человек переговариваются о чем-то между собой. Входная дверь настежь растворилась, Александр обернулся и встретился лицом к лицу с Андреем, за спиной которого стояла Анжелика. Андрей, одетый лишь в исподнюю рубаху и шаровары, пристально вглядывался в потемневшее, более чем когда-либо чужое лицо брата, загородив машинально свою суженную, спросил:
- Где ты был всю ночь? Матушка глаз не сомкнула, боялась за тебя.
Александр зло хмыкнул, застарелая боль занозой врезалась в сердце, раскромцав его на части, доселе неведомая черная мысль родилась у него в голове и нужно было решиться на опасный шаг.
- С матушкой я поговорю сам. А вот кто подучил тебя расспрашивать меня словно отрока неразумного, того неведаю.
- Не горячись, брат. У меня и своя голова есть на плечах, да только ты и мне родной по крови, стало быть, я тоже думал о тебе.
- Неужто так и думал обо мне, или же поминал меня словами непотребными со своей ехидной ведьмой?
Анжелика вскинула большие черные глаза, в них метнулось пламя, но она взяла себя в руки, невольно сжав ладонь Андрея.
- Ты некогда обещал матери, что ни единым словечком не обмолвишься об Анжелике, но что я слышу ныне? Ты, благородный муж, словно торгаш на базаре отрекаешься от слова твоего раби собственной выгоды.
- У тебя не стану занимать ни ума, ни чести, - возразил тот, распрямив плечи и выпятив грудь, словно желая в единый миг ринуться на брата с кулаками.
- Не об этом прошу тебя. Но знай, я человек добрый, однако обиды, причиненные моим близким, не прощаю.
- Сие не твои мысли, но бесовки твоей безбожной! - крикнул Александр и грозно посмотрел на девушку.
Андрей встрепнулся, сжал ладони в кулаки. Анжелика с мольбой посмотрела на него, тихо взмолилась:
- Не надобно, Эндрю. Он твой брат.
Нежный девичий голосок возымел над гневом. Юноша вновь взял себя в руки, опустил кулаки. Это немного позабавило Александра, чья душа сжигалась от пламени несправедливости, от неслыханной добродетели Анжелики и кроткого норова Андрея. Он пристально, не мигая, глянул в лицо брата - никогда прежде не смотрел, и сказал:
- Я желаю говорить с тобой, брат мой, наедине, вдали от посторонних глаз и ушей. Жду тебя за тем поворотом, на лугу возле реки.
- Ты бросаешь мне вызов?
- Нет, - с этими словами князь взял в руки меч в ножнах и с размаху бросил его на земь, яркие лучи солнца заиграли на серебрянных пластинах.
Андрей долгое время глядел на поверженное оружие, думал о чем-то. Но Александр как-никак родной брат, тем более безоружный, что с ним может статься? И более не страшась за свою жизнь, ответил:
- Я согласен.
- Тогда я жду тебя там, - Александр круто развернулся и быстрым шагом, словно за ним неслась погоня, вышел за двор.
Андрей внутренне дрожал, мысленно понимая, что некий подвох готовится на него, но не желал показывать своего страха, не хотел как последний трус спрятаться за родительскими стенами. Анжелика попыталась остановить его, со слезами на глазах пыталась удержать от этого опромечтивого шага в пропасть, но он ничего не ответил, накинул кафтан, затянув его как следует кушаком. Хотел уже было выйти из своей почивальни, да Анжелика ринулась к нему, упала на колени, обливая слезами его ноги, целовала его руки.
- Но пошто ты так, родимая? Не убивайся, все будет хорошо, Господь на моей стороне.
- Милый мой, прошу, будь осторожен, не ходи туда.Чует сердце мое, затевается что-то. Не с проста твой брат назначил встречу вдалеке от дома.
- Полно тебе, ангел мой. Что может статься со мной? Не будет же кровный братец убивать тебя.
- Нет, постой, выслушай меня хоть один-единственный раз! Если решил идти - иди, да только возьми с собой пищаль на всякий случай.
- Что ты говоришь такое? Разве стану я стрелять в Сашу?
- Не ты, но он может сделать с тобой, чего пожелает. Ты же можешь ничего не предпринимать, только возьми пищаль... на всякий случай. Спрясь его надежно под кафтан, дабы он не заметил ничего, - и более не говоря ничего, девушка подала ему пистолет, помогла спрятать под полой кафтана.
До самой калитки, не вытирая слезы, провожала она Андрея, за спиной перекрестила его по-византийски.
Он издали заметил брата на берегу той речушки, где, бывало, в отрочестве купались всей лихвой гурьбой с другими мальчишками. Застарелая память ушедшего беззаботного времени вновь окунула его с головой в безбрежные воды свои, заставила хоть на миг отказаться от разума бытия и погрузиться в сладкие грезы, окутанные туманнной дымкой незримого. Александр стоял, глядел на Андрея, все мышцы его лица были сажаты, нервно скрипели зубы друг о друга. Какое-то чувство - не то страха, не то безрассудства, кольнуло его в сердце, услышал он подле левого уха своего страшный шепот, грубый и хриплый: "Убей его, ибо тебе нечего терять, а у него есть все, что восхотелось тебе. Вновь воссторжествует несправедливость? Ты этого хочешь?" Одернул он левое плечо - сильно повеяло от него холодом. На правом плече доносился робкий, нежный голос ангела-хранителя: "Не делай этого, не преступай законы Божьи. Он твой брат и посему великий грех проливать родственную кровь". Александр невольно оглядывался по сторонам, словно ища поддержки у третий стороны - то третья сторона был он сам и именно он должен был вынести приговор - жизнь или смерть. Как судья глядел он вперед, а глаза Андрея были нацелены на него, чего-то выжидал скованный брат, может быть, участи своей либо прощения.
Некоторое время братья молча смотрели друг на друга и эти несколько секунду казались им обоим вечностью. Словно молния пронеслась между ними, гнетущая тишина безлюдных полей окутала их разум. Александр все еще слышал с одной стороны: убей его! ну же, чего ты ждешь? И с другой стороны: не делай зла, он твой брат. Что выберет он - добро или зло?
- Пошто ты призвал меня сюда? - первым нарушил молчание Андрей, словно осознав нечто неладное.
- Здесь мы прежде играли в отрочестве. Помнишь? - каким-то не своим голосом ответил Александр.
- Как не помнить? Но за этим ли ты позвал меня сюда, дабы поговорить о счастливом времени детства?
- А ежели и так? Неужто тебе неприятно вспомнить хоть что-то хорошее, что было между нами?
- Мальчик ли я, Саша? Кто оглядывается в прошлое, у того нет будущего. Мы уже не те, что были прежде.
- Да, - разочарованно молвил тот и новая волна гнева вновь окутала его, - хотелось мне забыть распри меж нами, да вижу, тебе неспродручно следовать вместе со мной.
- Я готов простить все обиды, причиненные тобой, лишь об одном прошу тебя не как враг твой, но как брат: оставь нас с Анжеликой в покое, не тревожь хотя бы ее сердце, ибо она ни в чем пред тобой не виновата.
Александр силился, руки его тряслись. Безбрежное дыхание севера подуло на его лицо, освежило в памяти последнее время напастей и мысли, что он остался один во всем мире, лишили его рассудка. Машинально завел он ладонь под ворот кафтана, с усмешкой проговорил:
- Как скажешь, брат, я отпускаю тебя, - и рывком, даже сам не заметив сие, вытащил пистолю и нажал на курок.
Андрей грузно рухнул на земь, корчяясь от боли, завел руку в правый бок, откуда струйкой лилась кровь. Пелена застилала его взор, он силился чуть приподняться, но не мог, новая волна безудержной боли разлилась по всему телу, стало трудно дышать. Теряя сознание, он услышал шорох травы вблизи и голос брата над самим ухом. Александр, злобно улыбаясь, присел рядом с окровавленным Андреем и, мельком взглянув на алое пятно на его одежде, сказал:
- Я долго ждал сего часа с того самого времени, как ты воротился живо и невредимый обратно домой. Ты, умирая, сейчас задаешься вопросом: за что к тебе мой гнев? что ты сделал такого? Да? Да, ты так думаешь в данный момент. А я скажу тебе пред тем, как душа твоя отправится в ад. Ведаешь ли ты, что испортил всю мою жизнь? В детстве ты отнял у меня любовь и заботу матери, которая души не чаяла в тебе, забывая о том, что у нее есть я. Да, меня любил отец, но как я хотел, как мечтал о тепле материнской руки, ее ласковом голосе и объятиях. Всего этого я был лишен, в то время, как ты получил это сполна. Ты, который никого не любил, кроме себя! Ты, который не привязавшись ни к кому и не борющийся за счастье, получил то, на что ушла вся моя жизнь и моя сила. Ежели тебя оставить бы вживых, ты смог бы обвенчаться со своей возлюбленной и у вас в скором времени родились бы дети. А что я? У меня была одна-единственная любовь - Настенька, и ту отняли. У меня никого более нет и не будет. Вчера я узнал, что она умерла в начале зимы, а я этого не ведал, лишь сердцем оплакивал мою потерю, ни с кем, даже с матерью, не делился своим горем и слезы мои никто не видывал, - в конце голос его дрожал, тугой комок рыданий подступил к горлу, две слезинки скатились с края глаз и потекли по щекам.
Александр видел умирающего, в мучениях стонущего брата, и не чувствовал к нему жалости. Жалко стало себя. Лишь высказав тяжкий груз, он понял, каким несчастным он стал. Встав во весь рост, он круто развернулся и пошел по еще мелкой, только зазеленевшей траве, среди которой изредка показывались светло-розовые головки цветов. Он брел словно во сне, ничего более не ощущая. Странная, какая-то доселе неведомая легкость наполнила все его существо, будто он не идет, а летит над землей. Он силился ускорить шаг, убежать куда-нибудь далеко-далеко, не боясь людской рассправы, но как это бывает часто во сне: ты хочешь бежать, тратишь на это столько сил, и не можешь сдвинуться с места. Только теперь то был не сон, но жизнь. Александр остановился, слыша, как гулко бьется в груди сердце. Пальцы его расжались и пистолет беззвучно упал подле ног. Он вобрал полную грудь воздуха, осознал, что с этого момента все покончено, нет более ничего, за что пришлось бы бороться. И неведомое легкокрылое чувство вновь наполнило его душу, вся вселенная окутала его в свою пелену, огродила от множества дум, заставляя не размышлять ни о чем. Ощутив ее прикосновение - этой незыблемой дали, этого округлого, сказочно-невидимого мира, он осознал себя частью этой вот самой вселенной - как бывало ранее, когда он махал секирой пред лицом опаленного боярина, но теперь все сталось иначе: неведомо-призрачный мир тянул его к себе, и ему стало легко и страшно одновременно, будто бы не Андрей, а он сам должен покончить с жизнью.
Александр продолжал в несколько аршинах стоять спиной, упиваясь своей победой. Но не видел и не слышал он, как Андрей, придя в себя, когда боль понемногу утихла, с трудом, на какой был способен, приоткрыл глаза и осознал, ЧТО здесь призошло. Он видел спину брата, чувствовал ставшим слабый ток крови и трясущимися окровавленными руками полез под кафтан, с неведомым благоговением благодаря Анжелику, что еще дома надоумила его взять с собой оружие. Не веря в себя, почему-то предполагая, что снова промахнется и не попадет в противника, он нацелил пистолю в Александра и приложил палец к спуску. Тихо позвал брата по имени, но он так думал, что тихо, на самом деле его голос был различим в дуновении ветерка. Александр, все еще пребывая в ореоле таинственных чувств, не расслышал зовущий его голос, но обернулся, словно почувствовав что-то. Глаза его узрели направленное на него дуло, но страха не было, он как стоял, так и продолжал стоять на месте, широко раскрыв очи. В единый миг юноша прозрел всю свою жизнь и легкая испарина выступила на его лбу.
Раздался оглушительный выстрел. Стая птиц разом взметнулась в воздух. Александр вздохнул и заметил, как из его груди льется кровь, но прижать рану не мог - руки отказывались ем служить. Легко, словно пушинка, он упал на траву спиной и ворсистая весеняя трава приняла его в свои объятия. Пред ставшим туманным взором он увидел подле себя белый цветок, тут же перевел взгляд в бескрайнее голубое небо и слегка улыбнулся. Ощущал каким-то шестым чувством сонм невидимых призрачных созданий, что склонили над ним свои головы, с таянием сознания пропала боль и замедлился ток крови, нарушимый свинцовой пулей. Александр хотел встать, но пока еще его не пускали ТУДА, чьи-то руку плотно держали его у земли. Он различал уже нечеловеческие голоса, легкое касание и, наконец, узрел над собой доселе непривычный, далекий-знакомый до боли облик: над ним в воздухе парила высокая дева в длинной серой рубахе до пола, обрамленная неземными лучами, ее русые волосы волнами ниспадали до плеч, и взор любимых глаз заглушал страх перед неизвестностью.
Отец Алексий вымыл руки, стряхнув с них остатки воды. Несколько капель из рукомойника упали поочередно в бадью с водицей, оставив на ее поверхности разбегающиеся круги. Кап-кап-кап...
Девой в длиннополом одеянии оказалась Анастасия, не похожая на ту, что знал он ее прежде. Но, не смотря на это, именно так она стала еще ближе, еще роднее. Анастасия протянула руку, зовя любимого, и Александр протянул ей длань и впервые отправился за ней следом.
На земле, пустынной и прекрасной, лежали два тела.
- Эндрю! Эндрю! - раздался женский голос.
Анжелика, облаченная в простое французское платье, бежала по полю, ища глазами того, кого боялась потерять. Ветер растрепал ее волосы, завязанные назад, и ее освбодившиеся локоны разметались по плечам и спине. Легко, словно пташка, подлетела девушка к Андрею, прижала его голову к своей груди, покрывая горячими поцелуями высокий лоб и ссохшиеся губы. Дрожащими руками она отдернула полу кафтана, прижала рану своими ладонями и только тогда уловила слабый ток крови. Наклонившись к любимому, она орошила его лицо своими слезами, желая привести его в чувства.
- О, Эндрю! Любимый мой, единственный! Не уходи от нас, не покидай свою бедную Анжелику.
Ее голос взывал из самой глубины сердца, и не было существа, кого не тронула бы сия мольба. Ресницы юноши дрогнули, пальцы его невольно сжали теплую девичью ладонь, и он почувствовал, как сознание возвращается к нему из небытия.
***
Андрея перенесли в теплую постель.
Он умирал. Иногда, бывало, бился в агонии, неистово кричал от боли и зашитая рана вновь начинала кровоточить. Но все обошлось. Благодаря незаменимой помощи лекаря Эзры и безмерной любви Марфы Егоровны и Анжелики, что сидели у его изголовья день и ночь, позабыв об отдыхе и сне, молодой князь пошел на поправку. Поначалу он полулежа на подушках, самостоятельно ел ложкой. Прошло еще немного времени, и когда землю обогрели горячие лучи июля, он начал вставать на ноги, медленно, согнувшись, бродил по опочивальни из угла в угол, иногда, опираясь на плечо Анжелики, выходил на крыльцо, дышал свежим воздухом и благоговейно глядел на закат. К осени Андрей уже окончательно поправился и смог держаться в седле.
А следующей весной, оплакав годовщину смерти Александра и поставив в храме свечи за упокой его души, Андрей и Анжелика свершили то, к чему так долго стремились, пройдя через боль и унижения - они обвенчались. Анжелика, приняв в новом крещении имя Ольга, стояла в златотканном свадебном сарафане, на голове у нее красовался переливающийся каменьями высокий кокошник, а рядом с ней, скромно опустив голову, возвышался Андрей. Невеста плакала от счастья, вытирая катившиеся по щекам слезы шелковым платочком, а отец Алексий благословил их союз на многие лета.
А еще через год молодая княгиня Ольга подарила супругу сына, названного Иваном в честь государя всея Руси, и у мальчика были черные кудри, как у матери, и прекрасные светлые глаза как у отца.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Ветра и вьюги, дождь и раскаленные лучи солнца сменялись над Русью. 8 ноября 1568 года митрополит всея Руси Филипп был лишен своего сана, изгнанный опричниками во время богослужения. Бывшего митрополита сослали в Успенский монастырь, что в Твери, где он был задушен в собственной келье Малютой Скуратовым, отказавшись благословить военный поход на Новгород. В 6 сентября 1569 умерла великая царица и вторая жена Иоанна Васильевича Мария Темрюковна, прославившаяся своим диким, злым нравом, и лишь после ее смерти государь задумался над отменой опричнины.
В 1571—1572 продолжалась русско-крымская война. А в 1572 царь объявил о роспуске опричнины, тем самым положив кровавой гибели.
И много еще: и хорошего, и дурного было на Руси, но то уже другая история.
2015-2016
Два брата век опричнины
© Copyright: Лейла Элораби Салем, 2016
Свидетельство о публикации №216120900179
Свидетельство о публикации №216120900179
Рецензии