Какое счастье, Хендрике!

Вниманию просвещённого читателя предлагается текст, в котором Александр Анно признаётся в своей любви к Рембрандту и описывает муки творчества художника. Когда-то он мне так понравился, что я сегодня ночью, преодолевая полнолуние, решила его перепечатать из антикварного журнала "Химия и жизнь" за 1991 год, №12.

                Картина

На расстояньи кисти и руки – ты так близка и далека безмерно. И кисть дрожит у самого холста и вновь, его ни разу не коснувшись, растерянно ложится на палитру. Весь этот мир, в подрамник заключённый, в безмолвии застывшие мужчины, и женщина в парчовом одеяньи, и золотая утварь на столе – моё творенье. Здесь я господин. Но я не знаю, как распорядиться своей божественной, своей безмерной властью. Ещё чуть – чуть. Почти, почти, почти…

То самое почти, что отделяет бездушный труп от полнокровной жизни! Адам лежит на девственной Земле, холодное, слепое изваянье!...
На расстояньи кисти и руки ты излучаешь наглое бесстыдство – бесстыдство неоконченной картины! О Господи! Что делать мне с тобой?...»

Он бросил кисть и подошёл к конторке, привычно сдвинул цинковую доску, покрытую кофейно – чёрным лаком, и в зеркало взглянул. Из глубины зеленоватой бронзовой оправы навстречу плыл не целый человек, а как бы разобщённые фрагменты: ночной колпак, надвинутый на брови, колючая небритая щека и грудь в разрезе бязевой рубахи с седеющими редкими кустами.

И он внезапно пожалел себя – свои седые спутанные космы, и рыхлый нос, и жилистые руки, и под глазами бурые мешки. И с жалостью провёл иглой по лаку. Из белых линий, чёрточек и точек а черноте, как призраки явились его стократ знакомые черты. Он чуть наметил нижнюю губу, заштриховал свой мелкий подбородок неровной жидковатой бородёнкой и погрузил усталые глаза в тоскливый хаос старческих морщинок… Игла впилась в металл. Остановилась его рука. Почти, почти, почти…

Он встал к окну. Прижался лбом и носом к холодному волнистому стеклу. Они ни о чём не думал. На карниз уселся воробей, чуть наклонив головку с чёрным смоляным глазком. В окне напротив, тёмном и глубоком виднелось бледное лицо ребёнка. Его черты почти не выделялись, как бы слегка намеченные мелом. Высокое и узкое окно над ним сходилось сводами собора. В
низу вдоль дома, шаркая прошёл какой то нищий с тощею котомкой. Почти уйдя за раму переплёта, бродяга озирается, сутулясь, и торопливо мочится на стену, и лужица на каменной брусчатке недолгое мгновенье отражает движение безрадостного неба, но тут же меркнет. Воробей взлетел.

Он злобно отвернулся от окна и меряет шагами мастерскую. В глазах рябит от пёстрых драпировок, от утвари, от тусклого оружья, от старых нежно – кремовых гравюр, в морёных рамках…

Краски, кисти, склянки, палитра и картина на мольберте. И вдруг он видит всю свою картину. И цепкий взгляд, как будто птичья лапа, ухватывает мелкие изъяны: «Потом, потом… Какая чепуха!»

Кисть суетливо тычется в палитру, находит умбру, быстро размягчает её податливым янтарно – жёлтым маслом и, торопясь, наносит по краям жестокую густую лессировку.
«Скорей, скорей! И празелень в углу… А на столе – побольше тёмной крови!...»

И он кладёт широкие мазки по нежной перламутровой фактуре, и тонет, тонет всё изображенье в коричнево – зелёной темноте, лишь только лица скупо высветляют дрожашие голубизной белила. И он уже не понимает сам, рукой ли он своею управляет или рука ведёт его с собой к спасению, как мудрая волчица свой выводок уводит от погони, петляя по заснеженному лесу.
И он уходит за поводырём. И брезжит свет. И время исчезает. И грешный мир исчез. И он свободен.

… Ну вот и всё. И он в последний раз неторопливо выбирает цвет, неторопливо смешивает краски и сладострастно долгую минуту выдерживает. И кладёт мазок. И осторожно отпускает кисть, как маленький игрушечный кораблик мальчишка осторожно отпускает в журчащую весеннюю канаву.
И всё.

Он встал и снова сел. И крепко закрыл глаза. И пятернею сжал набрякшее усталое лицо.

Потом поднялся с кресла. Приосанясь и выпятив живот, походкой гордой – да, да! звенящей рыцарской походкой! – он к зеркалу подходит со словами: « Перед тобой божественный создатель…»
Эффект испорчен! Всё перечеркнули три полосы на лбу и на щеках – белила, охра, рыжая сиена.

Он рассмеялся мелким хриплым смехом, развеселяясь не шутовской раскраской, а глупым удивлённым выраженьем, мелькнувшим на седой небритой роже. Он попытался повторить гримасу и снова рассмеялся. В тишине был странен смех, как карканье вороны. За приоткрытой дверью в полумраке блеснул чепец и полный белый локоть.
«Какое счастье! Хендрике! Взгляни…»   
               

                Александр Анно


В волшебном тексте Анно один ляп есть: "...и по краям кладёт жестокую густую лессировку." Не может лессировка быть "жестокой и густой". Если она такая, это уже не лессировка.

На всякий случай: Рембрадндт - не мой художник. Он, конечно, молодец, гений и всё такое, и Юлька в Эрмитаже зависала перед его картинами, в почти молитвенном жесте прижав правую руку к сердцу, но для меня он не звенит. Наша встреча так и не состоялась почему-то. Может, из-за того, что в художке на уроках Истории Искусств задолбали этим Херменсом ван Рейном. Насильно мил не будешь. По этой причине и с Пушкиным в своё время не сложились личные отношения. Только позже я для себя его прозу открыла. А стихи до сих пор не чувствую сердцем. Головой, может, - да, а сердцем - нет. Невозможно любить обязательное. Официальное оформление любовных отношений любовь убивает. Наверное.

А вот с Лермонтовым повезло. Мне в руки "Демон" попал ещё до того, как мы стали в школе "Песню о купце Калашникове проходить". И так меня долбанул, что я в 12 лет решила его наизусть выучить. И выучила. В поезде.* Из Рога в Лениград пассажирский поезд едет долго - долго. Три дня. Надо было себя чем - то занимать, пока эти трещётки внизу чирикали. Откуда в женщинах столько болтательной энергии берётся,  для меня ещё одна неразгаданная тайна мироздания.

Имею версию. Так называемая "обычная женщина" чувствует себя живой только в тот момент, когда треплется. Стоит ей замолчать, на неё немедленно накатывает инфернальный ужас сомнения в собственном существовании. Если бедняжка помолчит чуть более часа, она, похоже, всерьёз рискует умом трюхнуться.

Хорошо нам всем. У нас есть ЖеЖе или ЭфБэ. Трынди безнаказно, пока не посинеешь.

Машу рукой в прощальном жесте, медленно уменьшаясь в размерах по мере удаления в сторону горизонта. Увидимся.

                ///\\\///\\\///\\\///\\\///\\\

*В возрасте двенадцати лет я ехала в поезде в обществе своей мамы, своей сестры и подруги сестры в город Ленинград. Они меня замучили непрерывной болтовнёй. Мама до сих пор жалуется: "С тобою по Ленинграду было невозможно ходить. Ты всё время от нас убегала, а когда подъезжал троллейбус, шла к другой двери и садилась в противоположный конец салона."

Потому и убегала, чтобы не мешали. То, что видела вокруг, было настолько невероятным, настолько потрясающим, что ментальных сил на кроме, как смотреть-смотреть-запоминать уже не оставалось, а эти рядом всё время трещали, как обезумевшие сороки, и не давали ни смотреть, ни запоминать.

Тогда я его увидела в первый раз и влюбилась на всю жизнь. С тех пор прошло много времени, мой ненаглядный сероглазый король успел сменить имя и теперь его зовут Санкт Петербург.

                28 апреля 2010

                ///\\\///\\\///\\\///\\\///\\\

Для иллюстрации использовано изображение, созданное Девидом Бартоном


 ©Моя сестра Жаба