Лысочка

                Лысочка

      Молодая супружеская пара Земельных вселилась в старую хату  деда Василия сразу же после его смерти. Новоселье совпало с зимним Николаем и потешило новых хозяев не только праздником, но возможностью иметь, наконец, свое подворье, а значит -- хозяйничать не под придирчивым глазом родителей, а по собственному рассудку. Унаследовав от деда профессию, Иван  работал в селе кузнецом. А вот его жену, Татьяну, гоняли по разным колхозным работам.
Роднила же молодых не работа, а настоящая, искренняя любовь. Да еще трудолюбие, упорство и стойкость. И не удивительно, что до голодного тридцать третьего, когда их первенцу, Варюшке, исполнилось три годика, во дворе Земельных  уже и крякало, и хрюкало, и кудахтало. К весне еще и телочку купили: надеялись собственной коровенкой обзавестись. Вот так, малость разбогатев, Иван с Татьяной решились на еще одного ребенка. Муж с нетерпением ждал сына. Но разве такое зависит только от людей? Всевышний решил по-своему и снова подарил им доченьку. Назвали ее Александрой. Это по церковному.  Между собой же родители называли малышку то Сашей, то Сашулей и души в ней не чаяли. С рождением Сашеньки забот в семье заметно поприбавилось. Но Земельные привыкли радоваться друг другу, своим деткам и наименьшим успехам. Они научились радоваться той жизни, которую даровал им каждый последующий день существования.
       И вдруг, откуда ни возьмись, вопреки неплохому урожаю, на их щедрую землю свалился небывалый голод. Многих односельчан скосила тогда его безжалостная рука. А вот Земельным каким-то чудом удалось выжить. Тем чудом, скорее всего, была унаследованная от предыдущих поколений мудрая привычка экономить кое-что на так называемый  «черный день». К сожалению, черным оказался не день, и даже не месяц. Таким выдался весь тридцать третий год.  Но они в том аду не только сами выжили, но еще и деток уберегли. От голодомора оправлялись несколько лет кряду. Но когда настало время самоотверженно работать, тешиться детками, радоваться жизни, с Запада грозной тучей начала надвигаться другая, не менее ужасная беда. «Война… Война…» -- со страхом и отчаянием перешептывались взрослые. Мировой ее никто еще не называл, хотя бойня охватывала уже целые страны, и даже континенты. Она сеяла смерть, как на степных просторах, так и в знойных песчаных пустынях. Бесновалась кровавая и в воздухе, и на суше, и на безбрежных океанских просторах. День за днем, словно коварная змея, подползала она к домам миллионов Татьян и Иванов. А Земельные продолжали пахать, сеять, собирать урожай, и своим непосильным трудом пытались укреплять страну, в которой жили. И мечтали. Молили бога о благополучии своих и живых, и еще не родившихся детей. Жили любовью и верой в лучшее. С надеждой и верой в лучшее возвращалась с работы поздними вечерами Татьяна. Что встретит муж, не надеялась: тот, бывало, работал и по ночам. Целыми сутками работал. А вот деточки всегда ждали ее с нетерпением.
     -- Мама! Мамочка! -- два белоголовых комочка покатились от порога навстречу уставшей женщине, обхватили ее колени и наперебой защебетали:
     -- А мы, мы Лысочку подоили! Да, мам, вдвоем доили! И она нисколечко не противилась.
     -- Деточки мои! Родненькие! Неужто, правда? Вот так сами и подоили?! Даже не верится…
     Одной рукой Татьяна прижимала деток к себе, другой  ласкала их по головкам. А душа ее пела от несказанной радости.
     -- Пра, ма! Ей богу, сами! Еще и Лысогорчика напоили, -- утвердительно закивала головой старшенькая и хвастливо додала:
     -- Сначала  я! Осторожненько. Вот так, вот так! За ближний сосочек. А Лысочка стоит себе, как вкопанная, жуйку жует. Я тогда  смелее…
     -- А… а потом я! -- перебила сестренку младшенькая. -- Молочко такое пахучее, такое сладенькое!
      Вот так, воркуя, они кучкой подошли к хате. Татьяна устало присела на порог, краешком платка вытерла влажные от волнения глаза, и, довольная детьми, радостно улыбнулась. Ее переполняли тихие, но глубокие чувства материнской гордости и жалости. Еще бы! Чьи то сорванцы днями баклуши бьют, ночами по чужим огородам и садам шастают. А вот у них! Такая на вид мелочь, а уже хозяйничают. Как тут не радоваться?! Надо же! Сами додумались! Хорошие детки растут. Трудолюбивые. Вот только… Не дай бог, чтобы сызмальства от рассветов до закатов, окромя работы, ничего другого не узнали.
     Татьяна нежно прижала девочек к себе и мечтательно улыбнулась.
     --  Мы, ма, еще и рыбки поймали!
     --  И ухи наварили!
     -- Да вы что?! Так чего ж мы здесь расселись? Ну-ка, девоньки, скорее в хату. Поужинаем  и в кроватки.
     А малыши дышали тревожно-радостным ожиданием события, которое должно было произойти в конце лета. Поглядывая на мамин живот, принявший шарообразную форму и едва умещавшийся в ее давно изношенном платье, сестрички с детской наивностью и непосредственностью спрашивали:
     -- Ма, а мам! А кто у нас будет?
     -- А почему он так долго не рождается?
     -- Я бы хотела сестричку!
     -- А я… я -- братика, -- перебивала старшенькая. -- Подрастет,  будет кому нас от забияк защищать.
     Сокорили вот так возле матери, прижимались к ее животу, словно хотели приласкать будущего братика. А  Татьяну в те минуты посетили тревожные и грустные размышления. «И чего оно так получается? -- спрашивала она саму себя. -- Вроде бы все одинаковыми рождаются, а вот судьба у каждого своя… Неужто она и взаправду от бога? Как только хочется видеть своих деток счастливыми! Но кто знает, какой будет их планида? Видать, одному богу известно». 
     А за столом, когда налегали на уху, Татьяна взяла меньшенькую на руки,  и, удивленно усмехаясь, спросила:
     -- Ну, подоили, а потом? Рассказывайте, что было потом?
     -- А таки было, мам! Было! Я набрала в миску молока и …
     -- А я, я его Лысогорчику! Видели бы вы, ма, как он…
     -- Все ножками притопывал, все пританцовывал, пока донышко не вылизал.
     -- Теперь, ма,  когда вы на работе, или еще где, доить Лысочку мы будем сами. Правда?
                ***
     Пришло, наконец, настоящее лето. От сочных трав у Лысочки прибавилось молока. А Лысогорчик заметно додал в весе. Дети с удовольствием водили его на выпас к разноцветным  травянистым коврам возле речки. Пока Лысогорчик пощипывал траву или дремал под лучами обеденного солнца, дети тягали  под бережком небольшую тканку. Авось, какая никакая рыбешка и попадется. Радости тогда на весь берег хватало. Под вечер загоревшие, уставшие, но безмерно счастливые, возвращались они домой. Спешили приготовить нехитрый ужин и встретить маму с работы.
     Такая идиллия продолжалась до середины июня. На Троицу прогремели грозы, выпали обильные дожди. И сразу же за ними воцарилась настоящая жара. В эту пору работы у крестьян, как говорят, под самую завязку. О праздниках и выходных нечего было и думать. Только зной да работа. Работа да зной.
     И вдруг, посреди одной из таких напряженных недель, селом  прокатилось страшное известие. Слово «война», ранее произносившееся приглушенным голосом, гремело теперь в безумном причитании первых вдов, в перепуганном плаче вдруг осиротевших детей, в рассеянно-нервном перекрикивании мужиков. Через несколько последующих, тревожно-тягостных дней Ивана Земельного вызвали в сельсовет. Оттуда он вернулся молчаливый, опечаленный, без обычной, под черными усами улыбки. Сначала показал Татьяне какую-то бумажку и, потупив голову, принялся  поправлять сорванную ветром крышу.
     Всю ночь в избе мигал каганец. Иван ремонтировал детскую обувь и упрямо молчал. А Татьяна, собрав в котомку самые необходимые в пути вещи, металась из угла в угол, как неприкаянная и тихо плакала. Перед рассветом Иван разбудил дочурок и, пряча в горькой улыбке слезу, прижал их к груди. Поцеловал обоих в макушки и, поглаживая Татьяну по животу, продолжил:
     -- И его… его, тоже береги!  Чтобы род Земельных … наш хлеборобский род продолжал.
     Вот так, на рассвете, он вышел из дому и ни разу не оглянулся. С тех пор видеться ему с Татьяной не судилось.
     А война  уже полыхала от моря до моря. Грозной волной катилась она по родной земле и неумолимо приближалась к их селу. Днем и ночью напоминала она о себе то глухим гулом орудий где-то под Бобринцом, или Кировоградом. А еще неутешными рыданиями над первыми в селе похоронками.
     Последними днями по хиленькому мосту через Ингул на восток тянулись нестройные колонны красноармейцев. Иногда их прерывали толпы перепуганных беженцев, стада коров, коз, овец, сопровождаемые до предела изможденными погонышами. Татьяна, надеясь встретить среди отступающих солдат и своего Ивана, бывало, часами выстаивала возле того мостика. Да видать, не судьба. И она, возвращаясь домой, страстно молила бога уберечь ее мужа от гибели.
      И вот наступил день, когда словно по чьей-то команде все в одночасье затихло. Даже петухи в то утро не кричали. Даже скотина не ревела. Сельчане с боязнью посматривали на опустевший мост и прислушивались к напряженной тревожной тишине. А после полудня длинным угарным змеем в село вползла колонна фашистских грузовиков и мотоциклов. Часть из них остановилась у моста, на выгоне. Другая -- окружила сельсовет. А остальные направились к школе. И там, и там были вывешены флаги со свастикой. А уже через час пузатый Юхим, которого пришельцы успели назначить головой сельуправы, начал расселять по дворам фашистов на постой.
     Ворота во двор Земельных открыл сам Юхим. За сельским иудой на подворье въехал грузовик с красными крестами на бортах. Татьяну, стоявшую с детьми на пороге, пузатый грубо оттолкнул от двери и, словно в собственный дом, пригласил туда чужинцев. Одного  из них, низенького, толстозадого, рыжего немца, звали Гансом. Другого, худощавого, в толстых близоруких очках, -- то ли Фрицом, то ли Францом. Знакомство с чужинцами началось с того, что рыжий навел на девочек автомат и, инсценируя их расстрел, зашелся громким, дурацким смехом. Вытолкав хозяйку и детей в коморку, Ганс и Фриц расположились в светелке. А третий, водитель грузовика, скорее по привычке, остался в кузове своей тупоносой машины. Поплескавшись с дороги холодной колодезной водой, немцы устроились под хатой ужинать. А село гудело, словно растревоженный улей: от края до края его переполняли окрики на чужом горластом языке, чьи-то безутешные рыдания прерывало урчанье мотоциклов. Наконец все успокоилось, и только лай собак не смолкал до восхода луны.
     На рассвете Татьяну разбудил крик всполошенных кур, прерываемый диким хохотом и руганью постояльцев. Рыжий Ганс в одних трусах и пилотке тащил из сарая своих «пленников»: двух кур и петуха.  Рядом, у колоды, с топором в руках стоял Фриц. Он умело, словно занимался этим всю жизнь, отрубил курам головы. А рыжий швырнул их окровавленными руками к ногам перепуганной хозяйки.
     -- Эссен! Шнель! Понимайль?! Кушайт, кушайт! -- заорал он так, словно целый год ничего не ел.
     Вот этим знакомство с непрошенными гостями и закончилось. Но то были только цветочки. А ягодок долго ждать не пришлось. Уже через несколько дней Ганс отрубил голову последней курице и стал жадно посматривать на Лысогорчика. На следующий день после завтрака без курятины рыжий бегал по двору как ошпаренный. Его раздражало все и вся. Поначалу из-за мелочей едва не подрался со своим водителем. Затем набросился на Татьяну и разогнал по закоулкам детей. Наконец отыскал в грузовике молот и, ругаясь,  кому-то, угрожая, направился в сарай. Почуяв беду, Татьяна бросилась вслед за ним, но рыжий оттолкнул ее как тростиночку и ударил бычка молотом по голове. Тот коротко промычал, задрожал всем телом, но не упал. Тогда разъяренный Ганс нанес ему еще несколько ударов. А когда бычок свалился на землю, рыжий перерезал ему горло. Стоявшая рядом Лысочка вынуждена была молча смотреть на эту ужасную картину. Наверное, она все понимала: из ее больших и грустных глаз катились слезы. А что она могла поделать, если даже хозяйка, эта самая добрая женщина, не смогла защитить Лысогорчика. Немцы тем временем вытащили его во двор, и уже через час гладенькая кожа бычка сохла на солнце. А под вечер во дворе собралась шумная свора чужинцев. Был с ними и Юхим. Он услужливо и исправно обеспечивал компанию самогоном. Крики, непонятные песни и губная гармошка не утихали до рассвета.
     А корову с тех пор словно подменили. Даже хозяйка не могла к ней подступиться. Лысочка плохо ела, иногда протяжно и грустно ревела, без причин била рогами о ясли. Ее глаза переполняли страх и недоверие. Такое поведение кормилицы не на шутку тревожило хозяйку. Но более всего Татьяну беспокоило ежедневное  заметное снижение удоя. Дети, правда, о молоке почти забыли. А вот постояльцы, особенно, рыжий Ганс, если им доставалось только по полчашки в день, ругали Татьяну и  бросались к ней с кулаками. После одного из безмолочных ужинов Ганс запустил в Татьяну пустую чашку и бросился в сарай. Выкрикивая лишь ему понятные проклятия, он принялся молотить по обвисшим бокам Лысочки своими коваными сапогами. Корова умоляюще ревела и рвалась со стойла, но изверг не прекращал издевательств. Откуда было вчерашнему  гамбургскому пивовару знать, что перед отелом молоко у коров исчезает само по себе. Татьяна, с болью в душе наблюдавшая эту неутешительную картину, в конце концов, не выдержала. Оттолкнув Ганса, -- где только набралось сил, -- она вывела корову во двор. А та видимо этого только и ждала. Вырвавшись из рук хозяйки, она бросилась в заросли Софьиного сада. И, не останавливаясь, направилась густыми подсолнухами прямо к речке. Именно в разломах скал, в густых зарослях ежевики, терна и шиповника и рассчитывала она надежно укрыться от человеческих глаз. Хватало здесь и корма: вдоль берега стояли еще свежие сочные травы. Вода в реке чистая, прохладная. Вокруг тишина и покой. Здесь Лысочка и пряталась. Иногда она отчетливо слышала и узнавала призывные голоса хозяйки и девочек, но показываться со своего убежища не спешила. Теперь она никому не доверяла, ведь там, в сарае, от сапог чужинца ее никто так и не защитил. Да что там ее! Если бы те удары приходились на ноги, на круп, даже на голову, как-то еще стерпела бы. А как выдержать, когда тот недочеловек умышленно целился в ее отяжелевшие бока?! Целил туда, где ощутимыми толчками напоминал о себе ее будущий потомок. Неизвестно, сколько времени продолжалось бы ее вынужденное укрывательство, если бы  не пришел день отела, который Лысочка ждала с непонятной тревогой. Другое дело там, дома, где рядом хозяева. Где всегда найдутся добрые люди, умелые помощники. А здесь она одна-одиношенька. И, в случае какого несчастья, ждать помощи ей не от кого. Но в этот раз все обошлось благополучно, ведь в подобных случаях за будущую жизнь беспокоится сама матушка-природа. Благополучно, да не все: новорожденный теленочек никак не реагировал ни на ее нежные облизывания, ни на тревожное мычание. И только на следующий день Лысочка поняла: ее дитя мертворожденное. Те удары в сарае стороной не прошли. Как животные переживают смерть своих детей, людям остается только догадываться. Быть может, из-за того, что едва успевают расхлебывать собственные трагедии.
    А Лысочку  вскоре поджидало новое испытание. Сразу же после отела начало прибывать молоко. Раньше в семье этому все радовались: и теленочку хватало, и самим было чем полакомиться. Да и Лысочка после каждой дойки чувствовала облегчение. А здесь, что ни день, то боль в вымени становилась все нестерпимее. И вскоре даже такое терпеливое животное не находило себе места, но ничем не могло себе помочь. Лысочка, как только смеркалось, выходила со своего укрытия и забредала в речку. На короткое время боль унималась. Но долго стоять в воде она не могла: ей становилось холодно, неудобно, а главное, небезопасно. В такие минуты к ней приходили подбадривающие мысли и взвешенные решения. «А что, если того убийцы уже нет? Как появился в их дворе, так неожиданно и исчез? А она здесь непонятно за что мучится. Опять же… В случае беды никто не поможет, не защитит. Козам хорошо: сами себя сосать приспособились. А вот коровам этого не дано. Нет, нет! Надо, наверное, возвращаться. А еще ж и бродячих собак прибавилось. Вон, вчера, едва удалось отбиться. Жаль, конечно, что рог сломала, зато живой осталась. Но кто знает, как оно завтра будет. Такой стаей могут налететь, что не дай бог. Нет, домой! Только домой!» -- твердо решила Лысочка, выбираясь из зарослей колючего боярышника.
     Во дворе, своем родном и до боли знакомом дворе, Лысочка появилась на рассвете. Словно привидение вынырнула она из густой предрассветной мглы. И хотя это было никакое не привидение, узнать в коровке прежнюю Лысочку  оказалось почти невозможным. В кровь изорванные бока пестрели струпьями, свежими и застарелыми рубцами. Потускневшая морщинистая кожа свисала. Клубы и хвост облипли грязью. На голове смешно выглядел окровавленный обломок правого рога. Но сильнее всего поражали глаза: большущие, доверчивые, но грустные, с умоляющим, как у подраненной птицы, взглядом. Постояв перед закрытой дверью сарая, Лысочка подошла к окну, уставилась в него влажными глазами, видимо, пыталась разглядеть за стеклом дорогие ей лица. Потом, как это бывало в добрые старые времена, тихонько протяжно замычала. Будто, по привычке, упрекала хозяев: чего, мол, это вы до сего времени храпите? Ну-ка, быстренько просыпайтесь! Пора уже меня подоить. Ох, как пора!
     А Татьяна, услышав знакомое жалостливое «му-у», подскочила, как ужаленная. Как спала, так полуодетой на порог и выскочила. Увидела Лысочку и оцепенела от жалости и удивления. Так и стояли друг против друга: Лысочка под окном, Татьяна на пороге. Потом коровка, словно извиняясь за свой поступок, виновато опустила голову и, подойдя к порогу, лизнула пересохшим языком бледную щеку хозяйки. И снова умоляюще промычала. Возможно, так она пыталась обратить внимание хозяйки на свое воспаленное, разбухшее вымя, из сосков которого то по каплям, то розовато-зелеными струйками сбегало застоявшееся молоко.
     -- Лысочка! Коровушка! Кормилица наша дорогая! -- ощупывая изломанный рог, тихо запричитала хозяйка и принялась целовать воспаленные сухие губы и грустные глаза их кормилицы. -- Бедненькая ты моя… Отелилась. А где же? Лысочка, а теленочка ты куда подевала? Или где за двором стоит?
     Татьяна оглядывалась по сторонам, а в ответ ей снова уже знакомое, протяжно-жалобное «му-у-у»
     -- Ничего, Лысочка, ничего! Вот только наброшу что-нибудь и постараюсь избавить тебя от страданий. Подою, милая, подою. И накормлю, и напою.
     Пока Татьяна одевалась, на порог высыпали полусонные сестрички. Не веря своим глазам, они терли их ручонками, словно пытались прогнать сладкое предрассветное сновидение. А, поверив, наконец, в чудо,  бросились к коровке и попытались завести ее в сарай. Но не успели открыть дверь, как во двор из сеней с грохотом полетело пустое ведро, и понеслась грязная чужинская брань.
     Доннер ветер! Вас ист дас, тшорт поберьи?! Потшему такой алярм?! -- рыжий Ганс ударил ногой в дверь. А когда увидел детей и корову, расплылся в наглой улыбке и удивленно вскрикнул:
     -- О-о! Майн гот! Майн гот! Ето есть, ето отшень зер гут! Кушайт мильх! Кушайт буттер! Отшень гут! -- и, расстегивая на ходу ширинку и скаля желтые зубы, поспешил за угол.
     Шло время, но как ни старались Татьяна с девочками отыскать приплод, ничего с этого не вышло. В первые три дня обшарили огороды и окрестные поля, прочесали ближайшие лесопосадки, осмотрели овраги и балки, заглянули в прибрежные кустарники. Но каждый раз возвращались ни с чем. В грустных беседах предполагали разное: может одичавшие собаки, а то и волки теленочка загрызли. Иначе, почему тогда у Лысочки рога покалечены, и бока до ребер ободраны? Вероятно, дитя свое, как могла, защищала. А может… Нет, если бы кто из односельчан… Было бы справедливее. Предполагали разное, но надежды не теряли.
     В поисках приплода не забывали и о Лысочке. Она постепенно поправлялась, становилась оживленной, но молока давала все меньше и меньше. То ли от тоски за потерянным теленком, то ли от болезни или скупого, жесткого корма. Только немцев это все мало интересовало. Молока им и на завтрак, и на ужин подавай. Особенно зверел рыжий Ганс. То кулаками по столу стучал так, что чашки переворачивались, то хватался за наган и ставил перепуганную Татьяну под стенку. А однажды, когда она вернулась от коровы с пустым ведром, выхватил его из женских рук и с угрозами и руганью бросился к Лысочке. Через минуту-другую из сарая донесся оглушительный грохот ведра и тревожный рев. В следующее мгновение во двор с окровавленным носом выскочил незадачливый дояр. Он подскочил к Татьяне и с размаха ударил ее в лицо. Потом выхватил у Фрица наган и снова бросился в сарай.
     Злое намерение рыжего было понятно. И Татьяна, не задумываясь, бросилась защищать свою кормилицу. Догнав Ганса, она вцепилась палачу в ноги и запричитала, как над покойником. Возможно, этим бы все и закончилось. Но рядом прозвучал твердый голос Фрица:
   --   Генуг, Ганс! Генуг! Хватит!
      К сожалению, эти его слова не только не остановили и не успокоили,  но еще сильнее разозлили рыжего. Кто это там осмелился ему приказывать?! Какой то идиот Фриц? И рыжий, влача за собой Татьяну, попытался прицелиться Лысочке в лоб. Вот тогда женщина и не удержалась. Махнув рукой на грозившую опасность, она вцепилась зубами в кисть немца. От боли тот завопил во все горло. Его лицо перекосилось, а выпученные от гнева глаза налились кровью. На какое-то мгновение воцарилась мертвая тишина. Такая напряженная и глубокая, что был слышен шорох мышей на чердаке и тяжелое дыхание коровы. А дальше случилось то, чего и следовало ожидать. Эту тревожную тишину раскололи несколько выстрелов. Сначала, почти не целясь, зверь в человеческом подобии убил Лысочку. Затем выстрелил Татьяне в грудь и в живот.  Первая пуля прошла у самого сердца. Ни для Татьяны, ни для дитя, которое она должна была вот-вот родить, смертельной не была. А вот другая… Когда через минуту на выстрелы и крик детей приковыляла баба Софийка, женщина была уже мертвой. Старушка наклонилась над телом соседки, притронулась к ее животу и почувствовала легонькие толчки: еще живое дитя, пытаясь, во что бы то ни стало, вырваться из умирающего тела матери, отчаянно просилось на белый свет. Но помочь ему уже никто не мог. Не исполнила бедолашная Татьяна последней воли своего мужа: не уберегла она ни саму себя, ни будущего наследника рода Земельных. Но ее ли в том вина?! Все же верно говорят: мертвые уже ни в чем не повинны.
                ***
     Схоронили Татьяну в саду, под молодой, посаженной в день ее свадьбы, вишней. Завернули в одеяло, покрыли глаза платком и -- в землю. Ведь сколотить в то время гроб и не из чего, и некому. Хоронили женщину с глубокой тоской и доброй памятью. А детки одни не остались. Мир действительно не без добрых людей. Особенно, во времена лихолетий. В своей сырой землянке сироток пригрела бабка София.
     В первые послевоенные годы под вишней над могилой Татьяны односельчане часто видели худую, согбенную фигуру Ивана Земельного. Склонив низко голову, он подолгу стоял на коленях над едва заметным холмиком. Потом, касаясь его пустым  правым рукавом, припадал к земле, обнимая левой рукой почерневший  от времени крест.
     Старшенькая из сестричек, Варенька, прожила долгую и сложную жизнь. Прожила ее, возможно, и для того, чтобы сберечь память о своей матери, вспоминать Лысочку и поведать потомкам об одном из эпизодов самой жестокой из всех войн.
     Мне же оставалось только пересказать эту быль людям.