Ты меня не забывай...

     — Ты меня не забывай, звони, пожалуйста, — она смотрела на него печальными серыми глазами. Куда девалась ее спесь, покровительственно-презрительное отношение к нему? Улетучилась, вместе с улетучившимся любовником?  Или она наконец  поняла, какую боль причиняла ему все прошедшее лето? Впрочем, какая разница? Поздно спохватилась, поздно.
     Они стояли перед входом на посадочный терминал аэропорта в Анапе. Октябрь уже начал раздевать деревья, и ветер катал кипы сухих листьев из угла в угол, от тротуара к тротуару.  Посадка осуществлялась из открытой площадки, огражденной металлическим забором и накрытым сверху легкой крышей. Все лавочки были заняты, да им и не –хотелось сидеть. В эти последние минуты прощания, она стремилась теснее прижаться к нему, как раньше, как всего лишь три месяца назад, но молодой человек,  выставив вперед ладони, удерживал ее на расстоянии.
     — Какой ты стал черствый, неприветливый и некрасивый, — обиженно сказала она.
     — Я знаю, Юля, знаю, но ничего с собой поделать не могу. Как говорится, прошла любовь, погасли свечи…
     Она промолчала. Смотрела на него, пытаясь поймать взгляд, встретиться зрачок в зрачок, в упор. Надеялась на свои чары, которые раньше действовали на него как гипноз.
     Но он смотрел куда-то вдаль, и было видно, что для него утомительны эти минуты и ему не терпится быстрее закончить процедуру расставания.  Это бесило, она готова была броситься на него с кулаками, вцепиться ногтями в безразличное лицо, кричать от обиды, и только сознание того, что этим она еще больше оттолкнет его, удерживало девушку  в рамках приличия.
     — Ты не унывай, Юля. У тебя еще все сложится — он виновато посмотрел на нее, — а я, ты видишь, тебе не пара. Я бесхарактерный, бесхребетный, бесстыжий, бесталанный… Сколько еще таких «бес» ты в свое время перечисляла. Я — тюфяк! А от тюфяка какой прок? Хотя, если ты окажешься в трудном положении — тюфяк всегда готов помочь.
     Сегодня он говорил тихо, то уставившись в пол, то глядя куда-то вдаль, но слабый голос его был пронизан твердой уверенностью в своей правоте. Он показывал, что все прошло, что назад пути нет  и не будет, что решение его окончательно и бесповоротно.
     Объявили посадку,  она ушла, чмокнув его в равнодушную щеку.  Ни разу не оглянулась. Только плечи были как-то странно опущены и головка склонена вниз, словно под тяжестью печальных мыслей.
     — Ну и ладно, — облегченно подумал он, — мы с тобой не пара. Молодого человека звали Юрием.  Юрием Спицыным. На этот момент ему было тридцать пять. У него круглое, чуть полноватое лицо, немного толстый нос, который,  впрочем,  для мужчины мог бы стать его гордостью. Он шатен, среднего роста, нормальные карие глаза. Любая из черт его лица могла бы принадлежать какому-нибудь «мачо», но на нем эти черты почему-то становились безликими. Секрет заключался в мимике, в выражении, которое он придавал своему лицу. Оно было неуверенным, нерешительным. Права была жена Юлия, когда называла его бесхребетным.
     Тихий, скромный научный сотрудник  одного из  НИИ в Санкт-Петербурге, он слабо знал жизнь. Ни экономический бум, ни всеобщее участие в битве за место под солнцем     в новом капиталистическом мире не расшатали его нравственных  устоев.  Он не был приспособлен для борьбы и приспосабливаться не желал. Довольствовался тем, что есть.
     Юлия появилась совершенно случайно, если,  конечно, не считать случайность волей провидения или предназначением свыше. Она, в качестве корреспондента небольшой районной газеты пришла, чтобы написать материал о перспективах развития прикладной химии.
     Неожиданно свалившийся на голову журналист, несмотря на предварительный звонок, спутал все карты руководству института, у которого, конечно же, были какие-то свои планы. Как водится, Юлию долго «футболили» от одного сотрудника к другому, пока, наконец, она не попала  к самому безотказному.
     Он был любезен с ней, но немногословен. Ей понравилась его стеснительность и скромность. А ему понравилось в ней все: и красота, и кругозор, ее интеллигентность и любознательность. Поэтому, когда она попросила молодого ученого показать ей их базу в пригороде, он радостно согласился. В дальнейшем инициатива полностью перешла к ней.
     Она быстро сообразила, что парень влюблен и со свойственной ей решительностью поставила перед собой вопрос: нужен ли он ей? Не о таком мужчине мечтала она в своих девичьих грезах. Но где они, эти мужики с харизмой, с характером, способным увлечь ее, которым она с радостью и трепетом подчинилась бы и не раздумывая пошла на край света, в шалаш, куда угодно. Впрочем, насчет шалаша, это всего лишь красивая часть поговорки. В жизни — она понимала — все по-другому: шалаш должен быть коттеджем, а милый, как минимум, должен хорошо зарабатывать.
     А этот? Не мачо — понятно, но может он сумеет продвинуться по научной линии, откроет «какую-нибудь разновидность позитрона» или новое вещество.  Получит Нобелевскую премию… Наивная  девчонка! Однако  в практичности ей трудно отказать. Она уже видела себя женой нобелевского лауреата, путешествующей по Европе в дорогих мехах, видела лакеев, открывающих перед ней дверцу автомобиля,  пятизвездочные отели – словом, по-своему тоже влюбилась, решив, что главное ввязаться в драку, а там видно будет.
     В первые два года замужества усиленно пыталась переделать его под свое видение идеального мужчины. Но он оказался «крепким орешком» и перестраиваться не желал. Или не мог. Отношения со свекровью не сложились сразу. Мария Викторовна была категорически против их брака. Опытным глазом взрослой женщины она сразу поняла, что такая амбициозная персона не может влюбиться в ее «ботаника», а потому усмотрела в невестке расчетливую и коварную аферистку,  окрутившую ее наивного сына, в расчете стать хозяйкой  их большой квартиры в центре города. Что, впрочем, не очень разнилось с действительностью.
     На работе Юлию ценили как бойкого репортера. Она могла войти в те властные двери, в которые другим коллегам  вход был закрыт. «Наглость – второе счастье» – эту поговорку она усвоила крепко, на всю жизнь и повсеместно применяла ее, иногда добавляя женские чары и кокетство.

     Очень хотелось побывать за границей. Ей было необходимо, приехав откуда-то из Италии или Швеции, показать подругам фотографии, где она на фоне исторических достопримечательностей, или в купальнике на ласковом и теплом море.  Ей до смерти хотелось, чтобы ей завидовали, чтобы сослуживцы и подруги лопнули от зависти, и для этого она готова была пойти на все. Для этого она  активно «обрабатывала»  секретаря Союза журналистов и профком,  напрашивалась на интервью с профсоюзными боссами различных предприятий, обещала туристическим фирмам скидку на рекламу в своей газете, на что, конечно, не имела право.  С путевкой за границу ее все-таки «прокатили». За границу поехали более важные персоны.
     Она была в отчаянии и Юрий места себе не находил, все думал, как ее успокоить. К тому же, Юлия умела так подать мужу ту или иную идею, в которой сама была заинтересована, что тому казалось, что это его идея, его желание.
     В институте  уже многие  знали о характере его жены, обсуждали ее поведение и втайне осуждали. Но когда он решился и пришел в профком просить путевку «куда-нибудь за границу», не смогли ему отказать и дали семейную путевку в Анапу, в пансионат.
     Так они оказались под жарким солнцем на песчаном  пляже.  Играла музыка, местные торговцы бродили по берегу, призывая отдыхающих купить чучхелу, семечки, вареную кукурузу, мороженое, пирожки. Недалеко под огромными тентами расположились разнообразные кафе, мороженицы и прочие одноразовые забегаловки. У входа на пляж раздавали под залог лежаки,  но Юрий наотрез отказался их брать, считая, что гораздо полезнее загорать на песке.
     Людей на пляже было много, места поближе к воде практически все заняты, поэтому пришлось устроиться чуть подальше. Ласковое теплое море, малюсенькие волны ласкают прибрежный песок. Их плеск сливается с общим гулом, создаваемым многими сотнями голосов отдыхающих. Солнце греет все сильнее, заставляя быстрее раздеться – и в воду! Вода вначале кажется холодной, но через минуту тело привыкает и эта плотная соленая среда становится родной стихией. Хочется вертеться в ней, размахивать руками, нырять и плавать. Это какое-то первобытное родство со стихией, проявляющееся на подсознательном, генетическом уровне. Здесь приходится верить, что все живое возникло в океане.
     Вышли из воды и тут же – на горячий песок. Остывшее тело с благодарностью принимает тепло, с головы и с носа капает соленая вода, и хочется закрыть глаза и плыть куда-то на волнах неги и умиротворения. Хорошо!
     Они лежали рядом, он — прямо на песке, она — на расстеленном полотенце. Он смотрел сквозь прикрывшие глаза ладони на ее красивое тело, на профиль, очерченный солнечным светом, смотрел и думал о той случайности, которая их свела, благодарил судьбу за подаренное счастье. Она, спрятав лицо в локтях, наблюдала за двумя мужчинами, расположившимися поодаль. Они о чем-то беседовали, периодически прикладываясь к бутылкам пива.
     — Ты дверь закрыл? — спросила она, как будто вспомнив о чем-то.
     — Закрыл.
     — Точно?
     — Да закрыл, закрыл…
     — Да нет, я же помню, мы вышли, и ты пошел впереди меня.
     — Ну и что?
     — Что, что! Значит,  не закрыл!
     — Да закрыл я! Я же помню! — лениво отбивался он.
     — Ты так хочешь, чтобы нас ограбили, да? Ты так много денег зарабатываешь, что тебе все равно, что станет с нашими вещами! Я бы на твоем месте сейчас побежала и проверила. Трудно, что ли? Встал и пошел, проверил. Зато потом можем сидеть здесь до обеда.
     — Я тебе говорю – закрыл!
     — А я тебе говорю, что я не спокойна, тебе не дорого мое спокойствие?
Спицын нехотя поднялся.
     — Я сейчас, мигом. — И торопливо пошел  из пляжа, на ходу одевая рубаху. Пансионат находился  совсем рядом – через улицу, поэтому многие отдыхающие шли к морю прямо в купальниках.
    Дверь, как он и предполагал, оказалась запертой. Подергав ее для надежности, пошел назад.
     Уже издали увидел, что жена о чем-то оживленно беседует с теми двумя молодыми мужчинами – их соседями по пляжу.
     — А вот и мое горе луковое, — шутливо сказала она, когда Юра подошел, — знакомьтесь, мой муж.
     — Виктор, — один из них протянул руку.
     — Юрий. Очень приятно, — ответил Спицын, хотя ничего приятного для себя в этом знакомстве не нашел. Это все Юлька, – думал он, – все ей общения не хватает.
     - Аркадий, – сказал второй, тоже пожимая руку Юрия.
Выяснилось, что Аркадий с Виктором живут в том же пансионате, только в соседнем корпусе.
     — Ну, что с дверью? — вдруг вспомнила Юлия.
     — Нормально, — ответил он и, чтобы скрыть недовольство, сбросил рубашку и пошел в воду.
     Он плохо плавал, практически, можно сказать, не умел плавать, поэтому отплыв чуть-чуть от берега, вернулся и лег в воде на песок. Волны монотонно набегали, окатывая его плечи, а он лежал и думал о том, как быстро она познакомилась с этими типами. Иначе он их не мог назвать – с первой же секунды испытал  к ним  неприязнь.
     Смотрел на их атлетические тела, проникаясь все больше завистью и ревностью. Понимал, что сравнение с этими суперменами не в его пользу и это его угнетало. А Юлия, как  назло, очень заинтересованно и долго говорит с ними, все время то улыбается, то заливисто смеется.
     — О чем это вы, мадам, так весело смеетесь? — спросил Спицин,  выйдя из воды и стараясь придать голосу шутливые интонации.
     — Представляешь, оказывается,  Аркадия попытался ограбить его знакомый, но Аркадий поймал его случайно и совершенно не случайно опустил вниз головой в унитаз!  — она смотрела на мужа невинными полными радости  глазами, как будто эта  история с унитазом, как минимум – миниатюра Аркадия Райкина. — И спустил воду! Представляешь!
     — Представляю, — угрюмо сказал Юрий, — только не понимаю, что же здесь смешного?
     — Ну, как же, я представила, как Аркадий макает этого типа в унитаз, и как у того снизу вверх… Как это, — она запуталась, – ну да, снизу вверх — он же перевернут, стекает вода! Впрочем, что я тут распинаюсь — у тебя же чувство юмора атрофировано.
     Она, наконец, заметила его недовольство и обиделась.
     — Пошли купаться, —  предложил тот, что назвался Виктором.
     — Пошли, — согласился Аркадий.
     — Ты не пойдешь? – с надеждой на положительный ответ спросила Юлия у мужа. — Ах, да, ты же только что из воды.
     И пошла, осторожно ступая по горячему песку, плавно покачивая бедрами и прижимая руки к груди. Аркадий и Виктор один за другим прошли мелководье и эффектно поплыли, рассекая воду почти без брызг. Юлия тоже вошла в воду, постояла, привыкая к температуре и пошла от берега. Через минуту все трое уже кружились и плескались на глубине. Юрий ревниво наблюдал за ними. Он видел, как Аркадий нырнул, изогнувшись как дельфин, подплыл под  Юлию и вынырнул, подняв ее на своей спине.
     - Ой, я же утону! – кричала, смеясь, девушка, а потом, упершись о его плечо правой рукой, стала радостно размахивать левой, как бы подгоняя лошадку. Аркадий хорошо плавал, профессионально, поэтому она бесстрашно сидела на нем и смеялась, и визжала от удовольствия. Вся троица поплыла за волнорез, из-за которого Юрию уже ничего не было видно. Он заволновался. Встал, собираясь пройти по волнорезу и найти их, но вот показался Виктор, за ними выплыла Юлия, и уж потом, через минуту показался и Аркадий.
     — Ты что, рехнулась? Ты что творишь? — Юрий был вне себя от ревности и гнева.
     — А что случилось? — она обиженно посмотрела на него, — что я такого сделала?
     — Ты, замужняя женщина, обнимаешься с незнакомцем в полуголом виде, и еще спрашиваешь, что сделала?!
     — Ну,  во-первых,  не в полуголом,  а в купальнике, — спокойно возразила она, —  это две большие разницы.  Во-вторых,  не с незнакомцем. Ты же тоже с ними знаком. И потом: я что одна с ним была? Ты же видел, Виктор не отходил от  нас…
     — Мне от этого не легче!
     — Ну, так шел бы с нами в море. Я же тебя звала.
     Все в нем кипело. Его возмущало то, что у нее на все готов ответ. И, вроде бы, она где-то и права, но в то же время, он чувствовал себя униженным. Ревность огромной тяжестью  давила на грудь и не давала глубоко вздохнуть. Его бесило, что она, его жена, так беспечно и с такой радостью общается с чужими мужиками. С мужиками, рядом с которыми он так остро чувствовал свою, как он считал,  ущербность.
     Отдых был испорчен.
     На следующий день соседей на пляже не оказалось. И это радовало Спицына, но недолго. Через полчаса, по неожиданно появившейся на лице жены улыбке, он догадался: они идут. Поздоровались. Оказалось, банально проспали. Вчера вечером допоздна сидели в караоке-баре. Там так весело!
     — Этот тип  неплохо поет, — сказал Аркадий, указывая  на Виктора, - не хотите послушать? Вечером в баре…
     — О, это интересно! — засмеялась Юлия. — У меня Юрик тоже хорошо поет. Надо будет показаться там. — И обращаясь к мужу, — Милый, сходим, да? Ты же там все призы завоюешь.
     — Посмотрим, — неохотно отозвался Спицын. Он почти не участвовал в разговоре. Чувствовал, что выглядит каким-то букой, что так, вроде бы, некрасиво, но ничего с собой поделать не мог – не нравились ему эти общительные мужики. Не нравились и все.
     После вчерашнего скандала, который и скандалом то был только в воображении Юрия, а на самом деле, можно сказать, после упреков мужа, Юлия не решилась идти в воду одновременно с  новыми знакомыми. Умом она понимала справедливость обвинения Спицына, но сердце… Сердцу хотелось романтики и приключений. Однообразная семейная жизнь надоедала. Детей бог не дал, да и сама она не представляла себя беременной. Ей казалось, что уродливо выпяченный живот испортит ее красоту, что после родов женщины толстеют, ну, и…  не чувствовала она в себе любовь к детям.
     Несмотря на высшее образование,  круг ее интересов был весьма ограничен: красиво выглядеть, красиво одеваться, кое-что из экономики, кое-что из литературы,  кое-что из истории. «Кое-что» – потому что, несмотря на знания, полученные в институте, она практически все забыла. Просто ей это не нужно, не интересно. А все, что не интересно она забывала быстро.

                ***
     —  Маша! Машка, это ты? Боже, какая встреча! Машуля! — Юлию переполняли эмоции, — Машка! Как ты… Как ты здесь оказалась? Ты же в Нижнем...
     — Юля? — девушка недоверчиво смотрела на Юлию. — Привет! Господи! Вот это встреча! Сколько же лет мы с тобой…
     — Погоди, погоди, дай вспомнить. Тебя же не было на встрече выпускников.
     — Да сразу после школы, как расстались так и не виделись. А ты каким боком сюда заскочила, ты же в Москве, кажется…
     — Эх, Машуля,  твоя разведка плохо работает, — я не в Москве, я в Питере. Кстати, знакомься, это мой благоверный…
     — Юрий, — Юра протянул руку и принял в ладонь  тоненькие пальчики Марии.
     — Очень приятно. Мария, — сказала она и как-то скованно улыбнулась.
     А Юлия все продолжала щебетать:
     — Вот моя  разведка работает бесперебойно. Знаю почти все обо всех наших. Ну, как ты-то. Как муж? Он у тебя кажется крутой бизнесмен? Небось, щеголяешь вся в соболях!
     Слушай! Машуля, а давай встретимся, посидим  где-нибудь, вспомним былое, а? Помнишь, как мы через забор к Соньке лазили? И как ты свалилась на ту сторону!  А Сонька: «Кто такие? Милиция! Кто такие?»  Вот время было! А как мы водку пробовали пить в огороде у Соньки!
     Юлия действительно была очень рада встретить школьную подругу и не пыталась скрыть своей радости. Мария даже слова вставить  не успела, как оказалась приглашенной в ресторан. Казалось, она была обескуражена этой встречей, и рада, вроде бы, но в то же время, что-то ее угнетало.
     Позднее, когда они возвращались в свой номер в пансионате, Юрий вдруг понял, что в этой девушке было не так. Глаза! Лицо улыбалось, а огромные карие глаза были полны печали.  Казалось, она не здесь. И трескотня подруги, и солнечный день, и курорт, и море, и воробьи на лавочке ее не касаются. Она была где-то далеко, слушала вполуха, отвечала   вползвука  и улыбалась как-то вымученно, вполрта.

                ***
     Юрий проснулся от непонятного чувства тревоги. Так бывает: человек просыпается не от страшного сна, не от ужасных видений, не от леденящих душу звуков или криков — он спит крепко, не спит лишь его шестое чувство. Оно тормошит неизведанные глубины души,  вызывая к жизни сверхъестественные способности, заставляя взглянуть на окружающую действительность из другого пространства, предупреждая об опасности. Проснулся и минуту лежал с открытыми глазами.  Что это? Усталость дает о себе знать? Впрочем, какая усталость на курорте… Повернулся на бок: Юлии не было.
     Ни в ванной, ни в туалете ее нет. Два часа ночи! Где она ходит?
Оделся и вышел из номера. «Юля!» – позвал тихо. В коридоре  никого. Спустился к выходу. Разбудил дремавшую дежурную: «Здесь женщина не выходила?»
     — Ваша жена? — сонно потягиваясь, осведомилась  дежурная и, не дожидаясь ответа: — Где-то в час, примерно, ушла. Сказала, что выйдет подышать свежим воздухом. А что, не пришла?
     Он уже не слушал, выскочил из гостиницы, огляделся и побежал к морю.
     — Вот откуда тревога, — думал он, сбегая по лестнице,  ведущей на пляж, —  что-то случилось! Что-то случилось! Юлька, дурочка, куда тебя понесло, где ты?
Пляж был пустынен и мрачен. Если бы не яркая луна, он бы вообще ничего здесь не увидел. А так – сумрачные силуэты прибрежных скал, зданий, и таинственный шепот лениво набегавших волн – вот он мир, описываемый в ужастиках, и он оказался в нем. Спустившись к воде, побежал налево, потом вспомнил, что справа должен быть волнорез и помчался туда. Через  несколько минут из  полутьмы пространства стали медленно проявляться очертания бетонного выступа, уходящего в воду метров на десять. А еще через минуту увидел ее.  Она стояла на краю волнореза.
     — Юля! Ты зачем здесь? — голос срывался от быстрого бега.
     Девушка оглянулась на него и вдруг прыгнула в воду. Прыгнула и поплыла, как он понял по звукам, в открытое море.
     — Юля! Стой, куда ты?! — он и раньше, когда она стояла на волнорезе, еле видел ее очертания, а теперь совсем потерял из вида, — ты с ума сошла! Подбежал на край пирса, и в крайней степени возбуждения всматривался во мрак. Вдруг увидел всплеск метров за десять от себя. Не раздумывая прыгнул и, уже очутившись в воде, вспомнил, что плавает очень плохо, и десять метров в кромешной тьме, в  одежде, в обуви - для него непреодолимо… Но Юля! Ее надо спасать и на пляже никого нет. А она ведь тоже не рекордсмен по плаванию.
     — Юля! — кричал он, захлебываясь и  пытаясь плыть в ту сторону, где слышал всплеск. Соленая вода попадала в глаза, в нос, он глотал ее и  звал жену, но та не отзывалась. Он не знал, насколько далеко отплыл от волнореза, он уже ничего не видел, ни берега, ни огней – кругом одна вода. Как будто оказался в центре океана, и надеяться надо только на свои силы. Юля не отвечала, а силы иссякали. Если бы он  знал, в каком направлении плыть, если бы увидеть хоть какой-то огонек! В растерянности барахтался на месте, не решаясь куда-то двигаться. О Юле он уже не думал, он вообще ни о чем не думал – захлебывался и понимал, что тонет. И это было так обидно! Так нелепо! Утонуть ночью на курорте! Такое иногда случается с пьяными мужиками, но он-то трезв! За что? Господи, за что! Руки слабели, ноги сводила судорога.  Прошло десять минут. Все. Силы иссякли, а второго  дыхания, как у героев кинофильмов, у него никогда не было.
     Кто-то подплыл к нему. «Юля? — подумал он безразлично. — Нет, вроде не она.  Как странно умирают люди: ангел, что ли прилетел  за мной?»

                ***
     Очнулся на берегу. Луна по-прежнему светила тоскливо-мертвым светом. Рядом сидела  девушка. Одежда и волосы мокрые. Она оперлась руками в колени и смотрит на него. Увидев, что он очнулся – заговорила:
     — Кто вас просил спасать меня? Зачем вы полезли в воду?
Юрий смотрел на нее, не понимая, о чем  она.
     — Моя жена. Она утонула? Вы спасли только меня?
     — Какая жена? Вы прыгнули один за мной.
Помолчали. Он молчал, собираясь с мыслями: зачем он прыгал за этой девушкой? Она что-то путает? Она молчала, тоже пытаясь что-то вспомнить.
     — Не дали мне спокойно утонуть — сказала она вдруг и в голосе послышались веселые нотки. Спицын резко оглянулся на нее:
     — Так вы… не Юлия? — сказал и понял, что сморозил глупость от волнения.  — Простите. Я хотел сказать, это вы стояли на волнорезе и прыгнули?
Девушка вспомнила то, о чем мучительно пыталась вспомнить:
     — А,  вы кажется, муж Юлии? Мы же с вами знакомились вчера. Вас зовут…
     — Юра, — подсказал Спицын, — теперь я вспомнил: вы – Мария, подруга Юлии.
     — Ну, слава богу, вы теперь поняли, что я не Юлия. — Она засмеялась, и этот тоненький журчащий звук ее голоса заразил и его. Он тоже захихикал, почему-то вполголоса, как будто боялся  разбудить отдыхающих на пляже.
     — Однако, серьезно, как вы оказались здесь?  Какой ангел-хранитель прислал вас спасать меня?
     — Этот же вопрос я хочу задать вам. Почему вы пришли на пляж, почему прыгнули за мной?
     — Господи, какие страсти! Вы что, действительно хотели утонуть? И я вас спас?
     Она  опять засмеялась и долго не могла остановиться. Наконец,  протирая кончиком платья слезы на глазах, пояснила:
     — Ну, допустим, что спасала я, а утопленником  были вы. Если бы вы не прыгнули за мной, я просто отплыла бы подальше и благополучно утонула. Если бы вы умели плавать – я бы так же утопла. Но, когда я услышала, как вы орали, призывая на помощь жену, (наверное,  в Турции было слышно)  пришлось отложить суицид и заняться вашим спасением.
     — Что-то вы больно веселы для человека, решившего свести счеты с жизнью.
     —  Не знаю, может я действительно рада, что вы своим появлением не дали мне утонуть, я пока еще не разобралась. Слишком много приключений за каких-то полчаса ночного времени.
     — Подождите, подождите, — Спицын вытянул руку, словно пытаясь остановить нелепые мысли, — вам же не четырнадцать лет, вы не школьница, готовая резать вены из-за несчастной любви. Чтобы появилось желание стать утопленником, нужны очень веские основания.
     — Основание есть, и я замерзла. Вы не находите, что наша одежда не высохнет до завтрашнего вечера?  Она немного подсохла, так что давайте разойдемся по домам. Ужасно хочется спать.
     — Ага, сейчас разойдемся, а через полчаса вы опять захотите напиться соленой воды из Черного моря!
      — Не волнуйтесь, Юрий, этот этап я уже прошла. Сейчас мне хочется только одного:  в тепло и – спать.
     — Ладно, поверю. Но, дайте слово, что вечером придете к нам и непременно  обо  всем расскажете.
     Юрий чувствовал, что эта девушка – родственная душа, что это полный антипод его Юлии, что она настоящая, живая, не амбициозная, не вертлявая, не сумасбродная. Она ему определенно нравилась. Нравилась настолько, что он на несколько минут забыл о жене. Пошел проводить ее, благо идти недалеко. Молчали долго. Шли не торопясь, прислушиваясь к звуку собственных шагов.
     — И все-таки, что толкнуло вас на суицид? — не выдержал Юрий. — Несчастная любовь? Хотя, не верится, что у такой красавицы может случиться несчастная любовь.
     — Нет,  наверное, я устала от жизни. — Она задумалась и добавила, — От такой жизни.
Юрий вопросительно взглянул на нее.
     —Это долгая история и я,  возможно,  когда-нибудь вам ее расскажу. Если захотите. А сейчас… Мы уже пришли.
     Небольшой частный домик, такой же миниатюрный дворик, виноград, инжир, груша и множество различных цветов.
     — Это все мама. — Сказала она, увидев его любопытный взгляд через  открытую калитку, — она  целыми днями занимается участком – очень любит цветы.
     — А вы?
     — Я тоже люблю. Особенно орхидеи. Это мое больное место. К сожалению, сейчас мне не до них.
     — Почему? — удивился он и тут же спохватился, — Ах, да….
     — До завтра. — Попрощалась Мария и медленно прикрыла калитку.

                ***
     «Жизнь состоит из цепи несчастий, прерываемых иногда минутами счастья, – думал Юрий, входя в холл гостиницы, – только что искал пропавшую жену, тонул… и вдруг – Мария!»  Ему не хотелось думать о Юлии. Раз не она была на волнорезе, значит все в порядке – бродит где-то. Ему хотелось думать о Маше. Хотелось не просто идти, а идти, подпрыгивая, как маленький школьник, получивший пятерку. Он чувствовал легкость во всем теле, словно крылья выросли за спиной.
      — Пришла ваша жена, полчаса назад, — доверительно сообщила дежурная консьержка.
     — Спасибо, — сказал он рассеянно и,  сдерживая шаг, степенно прошел мимо.
Открыл дверь. Не заходя в комнату, прошел на кухню. Сел за стол, обхватив голову руками. Он знал, что Юлия в комнате, что она притворяется спящей — за несколько лет совместной жизни Спицын изучил ее повадки. Но сейчас ему не хотелось думать о ней, тем более говорить. Его теперь не волновало, где она была, с кем была. Жива – ну и ладно.
Мария не выходила из головы. Что же у нее случилось? Какую шутку сыграла с ней жизнь?
     Юлия не выдержала и вышла из комнаты.  В ночной рубашке, прислонившись к косяку, она притворно зевнула.
     — Ну и где же ты был?
Он поднял голову:
     — А ты?
     — Я? — удивилась она, — Я спала. А вот ты  где был?
     Вначале он хотел рассказать ей историю с чудесным спасением Марии, но сейчас, видя ее притворство, не решился.
     — Где был – там меня уже нет, — ответил угрюмо. С одной стороны, ему было обидно, что из-за нее он чуть не погиб, а она хитрит и,  видимо, считает его простофилей, которого можно обвести вокруг пальца. С другой стороны,  не хотелось вникать, спорить, что-то доказывать, выводить ее на чистую воду. По существу, ему было все равно, где она моталась и с кем. Юрий сам удивлялся как быстро, всего лишь за пару часов, его отношение к жене коренным образом изменилось. Ведь любил же! А что сейчас?
     Юлия, привыкшая вить из него веревки, вдруг испугалась. Никогда раньше он не разговаривал с ней таким тоном. Может, он догадался, что она встречалась с Аркадием? Может, следил за ней, и теперь все знает? На всякий случай, решила не усугублять  положение и выведать все  утром, когда он успокоится.
     — Не хочешь говорить – и не надо! Я пошла спать. — Осторожно прошла в комнату, со страхом ожидая, что вот сейчас он ее окликнет и начнет допытываться, где была. Но Юрий не окликнул,  ему было не до нее – он думал о Марии.
     Утром он сам спросил:
     — Где ты была?
     — Как где? — Юлия прикинулась непонимающей, — здесь, где же еще…
     — Консьержка тебя видела, — устало сказал он и отвернулся к окну.
     — Какая консьержка? И ты этому веришь? Да она спит всю дорогу ночью!
     Он посмотрел на нее:
     — Она не спала.
     Юлия поразилась его спокойствию. Она не знала, что предпринять. Уж лучше бы он стал кричать, ругаться, лучше бы ударил, наконец. Безразличная интонация его голоса убивала. Он оделся и пошел к двери:
     — Мне надо побыть одному. Прости.

     Выпытал у дежурной, где можно купить орхидеи, бодро зашагал к Казачьему рынку.  И уже к десяти часам утра с цветами наперевес стоял у заветной калитки. Открыла пожилая женщина. «Видимо мама», – догадался он:
     — Здравствуйте, я к Марии… — почему-то виновато проговорил он. — Она дома? Удивленная женщина засуетилась:
     — Дома, дома, входите, пожалуйста, — и в сторону двора: — Маша, Машенька, к тебе пришли.
     Ни радости, ни удивления не отразилось на лице Марии, когда она приняла орхидеи из его рук. Даже обязательное «спасибо» прозвучало без эмоциональных оттенков — словно из уст робота.
     — Вот. — Сказал он, пытаясь объяснить свое появление, и замолчал, встретившись с ней взглядом. Он понял, что ей не нужно ничего объяснять. Пришел и пришел. Чего теперь оправдываться. Он понял, что с этой женщиной надо быть предельно откровенным, если хочешь, чтобы она тебя слушала.
     — Знаешь,  Маша, я сегодня понял, что хочу продолжить наше ночное общение. И мне до смерти захотелось увидеть тебя.
     Он замолчал,  а она, удивившись в глубине души его бесцеремонному переходу на «ты» и немного фамильярному для первого общения «Маша», тихо проговорила:
     — Ну что ж, проходи. — И пошла в дом, показывая дорогу.
Мать Маши – Анна Михайловна – засуетилась: «Я сейчас чайник поставлю и в магазин сбегаю за хлебом». И это «сбегаю за хлебом» так не вязалось с ее полной комплекцией, что не только Юрий, но и Маша улыбнулась.
     — Я вообще-то рассчитывал пригласить тебя куда-нибудь, — сознался он.
     — Куда? На волнорез? Опять топиться? — на этот раз улыбка ее была более живой.
     — Давай сходим в кафе или ресторан…
     — О-о-о! А Юлии мы скажем, что вместе читали Пушкина, да? – она все улыбалась.
     — Маша! — Юрий заговорил серьезно, — я пытаюсь быть с тобой откровенным, но есть вопросы, в которых я сам еще не разобрался. Давай будем решать их вместе и по мере поступления. Так сказать, в порядке очереди, ладно?
     — Ладно. Тогда мне надо переодеться.
     Во дворе лохматый песик Боня радостно вилял хвостом и валился на спину, предлагая почесать маленькое пузо.  Во время такой процедуры левая нога его паралитически дергалась, и Спицын понимал, что это верх собачьего кайфа. Дом, где так много цветов, должен быть наполнен добротой и любовью. И собачья беззлобность и отношение к чужаку, как к старому знакомому, подтверждало эту истину в его глазах.
     — Ну что, Юр, пойдем? — Она предстала перед ним в летнем ситцевом платье сиреневого цвета, без рукавов, немного приталенном и в меру коротком.  Прическа каре подчеркивала чуть удлиненный овал лица, на котором он не заметил ни капли косметики.
     Но ни это его поразило. Больше всего его поразило его имя, прозвучавшее из ее уст:  «Юр». Коротко, но так нежно и с такой теплотой, что он опешил. Он не ожидал такой интонации после сравнительно холодного приема. Никогда, никто не обращался к нему с таким оттенком любви в голосе. Жена  называла его милым, но это была всего лишь дежурная фраза. «Милый, принеси мне мои тапочки» или «Милый мы идем сегодня в театр или нет?» — эти обращения были безлики. Из них нельзя было понять,  действительно ли тот, с кем она разговаривала, является для нее милым. С таким же успехом этой интонацией можно было бы окрасить проклятье: «Милый, чтоб ты сдох!»
     И вот они идут по улицам Анапы. Юрий понимал, что влюбился без памяти и ничего не мог с собой поделать.  Он словно танцор в грузинском танце, широко расправив крылья своей ауры, бережно ограждал ее от всяких неожиданностей. Шли молча, думая друг         о друге.
     Из кафе «Алина», обрамленного греческими статуями и львами, стерегущими вход, слышалась музыка. Пары кружились в танце.
     — Знаешь, Машенька, — заговорил он, когда они сели за столик и сделали заказ, - я со вчерашнего дня, вернее, со вчерашней ночи, ломаю голову над тем, что заставило тебя топиться, какая муха тебя укусила…
     — И для решения этой задачи ты пригласил меня сюда, — в ее словах звучал сарказм.
     - Нет! «Утопление» здесь ни причем. Я позвал тебя…  конечно, и ночное купание интересует меня, но… Я хотел тебе сказать…  я позвал тебя… — он  явно не знал с чего начать, но наконец, собрался с силами и выпалил, — чтобы сказать, что ты мне очень нравишься, а может — я еще не разобрался – может я в тебя влюбился. Вот.
     Она молча смотрела на него.
     — И это железная, окончательная правда, — продолжил Спицын, осмелев, —  правда, за которую я готов жизнь отдать. Правда, дающая мне моральное право знать, что с тобой приключилось.
     — Подожди, подожди, куда ты погнал… — Она задумалась — Ты многого не знаешь, Юра, очень многого. Хотя, не скрою, мне приятно слышать твои слова и видеть тебя рядом.
     Официантка принесла заказанное мясо и вино.  Пока она раскладывала все на столе, они использовали вынужденную паузу, чтобы обдумать дальнейшие слова и действия.
     — Простите, — обратилась Маша к официантке, — а Варлаам Семенович здесь еще работает?
     — Работает, — Девушка подняла удивленные глаза,  — вы его знаете?
     — Он сейчас здесь?
     — Да, у себя в кабинете. Что-нибудь передать?
     — Нет, ничего, спасибо, я потом сама к нему зайду…  может быть.
     Повернулась к Юрию:
     — Не удивляйся – я когда-то здесь работала.
 Кем? – хотел спросить он, но решил помолчать, пока она сама что-то прояснит. Попытался сам придумать версию, но потерпел фиаско, так как  думать уже не мог. Ее обаяние было настолько велико, что он, как мальчишка, забыл обо всем на свете, видел только ее глаза, в глубине которых мечтал утонуть по-настоящему.
     Первой нарушила молчание она.
     — Я тебе расскажу, что со мной произошло, и ты поймешь, что наши отношения бесперспективны. Твоя Юля была права – мой муж бизнесмен и довольно успешный. На мою беду эту успешность оценили многие женщины. Это я потом уже узнала. За моей спиной разыгрывались трагедии, происходили настоящие закулисные сражения: бабы бились за него, а он выбирал, как какой-то восточный падишах. Я была в неведении. Знала, что у него серьезная работа, требующая полной самоотдачи. Дома он бывал редко, ночевал тоже не каждую ночь, но я все списывала на загруженность по бизнесу.
     Летом мы с сыном приезжали сюда, к маме, и почти три месяца отдыхали. Он бывал наездами. Два года назад приехал веселый и довольный – провел какую-то сделку, очень выгодную. Хотел остаться на неделю. В первый же день, на море случилось…—  Она запнулась, пытаясь справиться с набегающей слезой, — случилась беда.
     Витя хорошо плавал, воды не боялся. Они с сыном – Олежке было тогда четыре годика — резвились на мелководье. И вдруг, что ему в голову ударило, посадил ребенка на спину и поплыл.  Олежка испугался и заплакал сначала, но потом затих, обняв отца за шею.
     Я кричала ему: вернись, что ты делаешь! А он смеялся и плыл все дальше к буйку.
     Я, наверное, сошла с ума, когда увидела, что он вдруг ушел под воду вместе с сыном. Потом увидела, как Виктор машет руками невпопад, барахтается. Ребенка на поверхности нет. Закричала и бросилась к ним. Вместе со мной в воду кинулось еще несколько человек. Виктор тонул, захлебывался, теряя сознание. Странная судорога сковала обе ноги. К нему подплыли двое мужчин, а я орала на весь пляж: где мой мальчик! Ныряла за ребенком, но найти не могла, выныривала и снова кричала как сумасшедшая, звала Олежку. Нашел его на дне один мужчина, поднял… Мой мальчик!  Безжизненное тельце лежало на руках  спасателя. На берегу откачивали Виктора, а я металась в истерике. Люди склонились над ребенком. Нашелся врач, делали искусственное дыхание, пытались слить воду из легких, завести сердце…  Такое маленькое сердечко… — она плакала и рассказывала захлебываясь от слез.
     Подошла официантка:
     — Вам помочь?
     — Нет, спасибо, — утираясь платком, ответила Маша.
     — Давай выпьем. — Предложил Юра, не найдя других слов. —  Выпьем, чтобы на небесах, твоему Олежке жилось лучше, чем на земле. Вечная ему память.
     — Ну вот, самое трудное я уже прошла, — сказала Маша, осушив бокал, — теперь полегче будет. Я тебе не надоела своим нытьем?
     — Машенька, о чем ты говоришь, - это я дурак, заставил тебя пережить несчастье заново. Давай не будем о грустном, давай говорить только о радостных событиях.
     — О каких это?
     — О многих! Ну, скажем, я встретил тебя. Это что, грустно? Нет, это радостно! И ты даже представить себе не можешь, как это радостно.
     — Боюсь, что и здесь у нас  немного радости — лицо ее опять стало печальным.
     — Никогда не поверю. Встреча с тобой – это самая большая радость в моей жизни!
     — Ну да. А уж как будет радоваться твоя жена! — Маша механически ковыряла вилкой гарнир и говорила, не глядя на собеседника. — Это первая проблема. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что эту «радость» она заслужила. Не хотела тебе говорить, но видимо придется. В ту ночь, когда мы с тобой тонули в море, я видела ее на лавочке близ пляжа. Она  страстно обнималась с каким-то мужчиной. Я тогда подумала, что она с тобой такая горячая, и даже позавидовала:  надо же, какая любовь между супругами, которые много лет в браке. И только когда мы  спаслись и «сохли» и когда я узнала тебя, только тогда сообразила, что там был не ты.  И сегодня я бы ни за что с тобой не пошла, если бы не знала, что Юлька тебе изменяет.
Вот такие брат, дела: ты там из-за нее тонул, а она в это время … Извини, не хотела делать тебе больно, но, как говорят, лучше горькая правда, чем сладкая ложь.
     — Машенька, ты  знаешь, мне ни капельки не больно. Я даже рад, что так получилось. Потому что со вчерашней ночи у меня нет других мыслей, кроме как о тебе. Ну а Юля –   я подозревал, что так оно и есть, что она мне изменяет, но мне казалось, что я ее люблю.  Вчерашняя ночь перевернула мои представления о любви. — Выпитое вино добавило ему храбрости, и он решился на признание: — Правду говорят, что все познается в сравнении. Сейчас я понимаю, что да — та любовь была, но была какой-то приземленной,  у меня никогда не было ощущения полета души. Прости за высокопарные слова, но по-другому объяснить не могу. Понимаешь, сейчас моя душа стала невесомой, она парит над нами, и охраняет тебя. Маша! Машенька! Я тебя люблю!
     Она опять заплакала. Поспешно достала платок и вытерла слезы. Господи, что за день! То ночь утопленников, то день плача.
     — Мои слезы скоро затопят это заведение. — Она поднялась, взяв сумочку, отошла в угол, чтобы посмотреть в зеркало на свои заплаканные глаза.
     Из  небольшой конторки вышел тучный высокий мужчина и внимательно посмотрел в зал, потом вдруг быстро пошел в их сторону.
     — Машенька! Солнышко! — он  широко расставил руки, желая обнять девушку. Маша оглянулась и с радостной улыбкой пошла навстречу:
     — Варлаам Семенович! Господи! Последний из могикан! Смотрю вокруг, ни одного знакомого лица.
     — Да, Машуля, да! Время все меняет, тасует людскую колоду. Кстати, не я один. Ира  Синельникова, помнишь — буфетчица — сейчас в другой смене, но все такая же толстенная и веселая.
     — Ирка? Помню! Она все напевала «Друзья, купите папиросы…»
     — Слушай, Маша, может… — он с надеждой смотрел на нее.
     — Нет, Варлаам Семенович, никак. Во всяком случае, не сегодня.
     — У нас тут гитарист новый, и еще мы синтезатор новый купили, японский… Иди, опробуй, я всегда плакал, когда ты пела Реквием.
     — Нет, не могу. Пока не могу.
     Он вдруг побледнел, обнял Машу: «Машенька, я — осел! Слышал ведь про твое горе, но, увидя тебя, все забыл. Прости. И крепись, прошу тебя, не унывай, ладно?  И знай: в нашей забегаловке всегда есть одно место для великолепной и самой человечной певицы по имени Мария».
     Он ушел растроганный, и через несколько минут от его имени официантка принесла бутылку элитного вина и мороженое с орешками.

     Рассчитавшись, он нагнал ее у выхода. Пошли по набережной. Молчали. Солнце жарит нещадно, но в тени деревьев, как в райском саду. И лавочки в глубине парка, недалеко от аттракционов. Не сговариваясь, сели на свободную скамью.
     — Это началось после смерти Олежки,  — сказала она, видимо решив что-то добавить к сказанному в кафе, — у меня вдруг начались  головные боли.
Она опять замолчала, собираясь с мыслями.
     — Сначала думала, что смена погоды влияет, пила цитрамон, вроде помогало на время. Потом, стала замечать, эти боли стали проявляться все чаще. Ну, как «чаще» — раз в месяц, скажем. Я была «убита» гибелью сына и мне казалось, что это последствия нервного срыва…
     — А муж как реагировал?
     — В смысле болела ли у него голова? Нет, у него ничего не болело. Мы с ним расстались почти сразу после похорон. Я не смогла простить смерти ребенка. Он, конечно, переживал, просил прощения, плакал, но как только исполнилось сорок дней со дня смерти Олежки, заявил: «Все. Хватит, надо начинать жить».  Юр, понимаешь, вроде бы все правильно: сколько можно горевать.  Действительно, ребенка уже не вернешь,               а жить-то надо!  Но то, что это сказал именно он, виновник гибели нашего мальчика, что он сказал это именно на сороковой день и, главное, как он это сказал! Как будто поститься закончил. Все! Выполнил положенный норматив и теперь может заняться другим делом. Со мной случилась истерика.  Это же твой сын! Это же наш малыш! Как ты можешь! Олежка его очень любил. Папа для него был всем. Да и Витя его любил.  Хотя, наверное, все-таки не так,  как сын – его.
     В этот день я вдруг прозрела: за всеми этими успехами в бизнесе, дорогими подарками, презентациями, нужными людьми и рассуждениями о семейных ценностях и о любви я увидела пустоту. Огромную зияющую пустоту, пропасть! Я увидела себя, сидящей на краю этой пропасти,  и поняла, что если не отойду оттуда, то непременно провалюсь в нее, как в какую-то космическую черную дыру.
     А уж потом, еще и узнала о его похождениях. Я ушла. Приехала сюда, к маме. Да он и не переживал: я от него ничего не требовала, ребенок умер — алиментов платить не надо, так что, мне кажется, он где-то даже и рад был разводу.  Прокуратура пыталась привлечь его к ответственности за причинение смерти по неосторожности,  да не смогла — откупился, наверное. Я тоже не стала преследовать. К чему? Ребенка уже не вернешь, а горбатого, говорят, могила исправит.
     — И вы развелись по суду? — задал волнующий его вопрос  Спицын.
     — Нет, наш брак юридически скоро сам распадется.
     — Как это? – не понял Юрий.
     Она как-то обреченно обвела взглядом набережную,  мельком посмотрела на Спицына и уставилась в брикеты мощения. Вездесущие воробьи шумно делили какую-то свою добычу, народ чинно прогуливался и детишки бегали, прячась друг от друга, а Маша молчала.
     — Может, еще мороженого? — попытался он развеять тягостное молчание.
     — Я начала рассказывать, да как-то ушла от темы, — тихо проговорила она, не слушая его. —  Болела голова. Об этом я уже говорила. Да — говорила.  Короче, все чаще и чаще эти боли сводили меня с ума. Два месяца назад обследовалась в специальной клинике. Сделала все анализы, и томографию… Опухоль у меня.
     Она замолчала и начала искать платок в сумочке, обмакнула им глаза, посмотрела в зеркальце, и только после этого подняла голову.
Юрий растерялся: он считал ее горем гибель ребенка, но оказалось, что это еще не все.
     Он прекрасно понял, что за опухоль в ее голове  и, судя по ее интонации, понимал, что это очень серьезно. Как утешить, что сказать?  Брякнул первое попавшееся на ум.
     — Какая еще опухоль? Что за глупость? — помолчал и добавил, —  Подумаешь, опухоль! И из-за этого ты портишь себе нервы?  У меня после каждого ученого совета так опухает голова, что…
     Юрий остановился, поняв,  наконец, что несет абсолютную чушь, что не такие слова ей нужны в эту минуту. И еще он понял, что дороже этой женщины в этом мире у него никого нет.  И то, что она только что сказала, является предтечей чего-то страшного, нависшего над ними, и если он сейчас не найдет нужных слов, не сделает что-то, чтобы оградить ее, защитить — вся его жизнь окажется пустой болванкой, несущейся в пустоте.
     Ему захотелось обнять ее, успокоить, ободрить. Он решительно взял ее за плечи, повернул к себе и обнял. Молча обнял, ибо в этот момент, он точно знал, любые слова окажутся  лишними. Только прикоснувшись сердцем к сердцу можно было передать движение  его души.
     — Ты посмотри на них! Это они так культурно отдыхают!  — За скамьей, схватившись за голову, стояла Юлия. Она кричала громко, стараясь привлечь внимание прогуливающихся людей. — Машка, дрянь, сучка, вот ты оказывается, зачем сюда приехала: чужих мужиков отбивать, да?
     С первых же ее слов Маша вскочила, но Юрий удержал ее, не давая уйти. Обернувшись к  жене, он тихо — не сказал — прошипел:
     — А ты, по-видимому, уже надоела своему любовнику и решила вернуться? Только поздно. Поезд уже ушел.
     — Какому любовнику, что ты несешь! — Юля заплакала в голос и села на скамейку, утираясь платком. Прохожие стали обращать внимание на эту сцену. А Юля, все больше распаляясь, уже рыдала, — гад, изменник, никогда тебе не прощу...
     Маша, вся пунцовая от волнения, наконец  вырвалась из удерживающей ее руки Спицына и со словами «разбирайтесь сами» убежала. Юрий было кинулся за ней, но тут же сообразил, что оставлять рыдающую жену и бежать за Машей на глазах у многочисленной публики, по меньшей мере, некрасиво. Он сел рядом и решил поговорить начистоту.
     — Очень хорошо, — сказал он, — что ты сама пришла сюда. Значит здесь и поговорим. Ты можешь сколько угодно плакать и взывать к моей совести. Я эти твои штучки знаю. И знаю, что ты мне изменяешь с этим Аркадием. Так что, давай начистоту.
     Юлия  плакала, но внимательно прислушивалась к его словам. Она все еще считала его бесхитростным простаком  и по привычке пыталась манипулировать им. Она не верила, что всего лишь одна ночь могла так сильно изменить его характер. Поэтому старалась плакать натурально — почти рыдать, делая попытки смягчить его сердце, напомнить о недавней любви.
     — О чем это ты? — прикидывалась непонимающей и, ломая руки, выставляла их вперед, как бы защищалась от него. — Какой Аркадий! Ты прекрасно знаешь, что я тебя ни на кого не променяю. Знаешь, и пользуешься моим доверием.
     — Да ладно, — парировал он, —  хватит корчить из себя жертву. Ты неважная актриса, и все твои скрытые мысли светятся на  лице — сигнализируют: «Милый, я тебя обманываю!»
     — Ты все врешь, все перевернул с ног на голову!
     — Хорошо,  допустим, что я вру, что я негодяй, который тебе постоянно изменяет, допустим, что ты святая и действительно меня любишь… Что из этого? Я все равно с тобой жить не буду, хоть ты тресни — не бу-ду!
     — Я беременна, — всхлипывая, привела она убийственный, по ее мнению, довод.
     — Очень хорошо. Готов платить алименты, но… Но только после подтверждения генетической экспертизы. Если мой ребенок — плачу, если не мой — пусть платит, как теперь говорят,  биологический отец.  А жить с тобой все равно не буду ни одного дня,   ни одной ночи, ни одной минуты! Это понятно? Сейчас я провожу тебя в гостиницу, заберу свои вещи и исчезну из  твоей жизни навсегда.     Вставай, пошли.
     Она молчала. Не плакала уже, но сидела, по-прежнему сгорбившись, обхватив щеки ладонями,  и чувствовала,  как в душе закипает злоба. Этот пигмей, этот неудачник, этот тюфяк, который ничего в этом мире не понимает,  кроме своих формул — бросает ее, успешную женщину, журналистку от бога! Да как он смеет!
     — Ты очень горько пожалеешь об этом! — сказала она, вставая  и перекошенное злобой лицо ее стало черным — не надо меня провожать, трус, подлец  и негодяй!
     Ушла с гордо поднятой головой.
     — Ну и ладно, — облегченно подумал он, и ушел в противоположном направлении. Через несколько секунд она все-таки  остановилась, обернулась и презрительно добавила: «Тюфяк!»  Только Спицын ее уже не слышал — он спешил к Маше.
     Маша тем временем брела по улице в сторону дома и кляла себя: «Дура! Тупая, наивная дура! Раскудахталась тут, разоткровенничалась, чужому мужику на шею вешалась! Губу раскатала! Как же, такой  мужчина признался в любви! Ой, дура! Ой, дура! Одной ногой в могиле уже, надо не о мужике, о матери думать — как она останется одна?  Слезы опять потекли, размывая краску и размазывая ее по щекам и под глазами.
     Не хотелось появляться перед матерью в таком виде. Ведь она переживает за дочь.      В последнее время чувствует себя все хуже. Известие о страшной болезни Маши окончательно подорвало здоровье Анны Михайловны. Она не могла поверить, что столько несчастий одновременно обрушилось на ее дочь, что нет никакой возможности вылечить Машу. Утром, когда Спицын появился у них, она так радовалась, так рассчитывала на счастье дочери, втайне перекрестила парочку, когда они уходили.
    Как же теперь прийти? Как ни в чем не бывало рассказать, что мы поссорились и разбежались в разные стороны?

                ***
     Анна Михайловна встретила Спицына вопросом:
     — Ну как? Вещи ваши не промокли?
     Он пришел буквально через пятнадцать минут после Марии. А та, будучи уверенна, что он больше не появится, соврала, что в гостинице потоп и Юрия срочно вызвали спасать свое имущество.
     — Да нет… — неуверенно ответил Юрий, понимая, что чего-то не знает, и тут же ушел от темы вопросом о Маше.
     Услышав его, Маша сразу же вышла и пригласила в комнату. Анна Михайловна опять  засобиралась в магазин,  и они могли спокойно поговорить.
     Почему так бывает? Что за рок вселяется в человека за считанные секунды. Какая божественная сила поднимает его над грешной землей и заставляет парить в пространстве, ограниченном  аурой любимой женщины? Многие мужчины, оценивая представительницу противоположного пола, сначала смотрят на ее лицо, потом на фигуру,  потом на ножки и  все остальное.  Спицын с первой минуты знакомства видел только ее лицо и был настолько потрясен, что фигура, ножки, и все остальное не имели ровным счетом никакого значения. Сейчас он стоял перед ней  и млел от счастья. Эти черты лица сводили его с ума.
     А она — она спокойно, терпеливо и собранно объясняла ему почему им необходимо расстаться, он же, сам удивляясь своему терпению, так же спокойно и обстоятельно камня на камне не оставлял от ее  доказательств. Через полчаса, в качестве последнего аргумента,  обнял ее и поцеловал, а Маша, в общем-то, и ранее согласная с его словами, не сопротивлялась. И вот,  эта нежность, которая весь день витала вокруг них, обвивая любовью сердца и души,  вдруг вылилась во всепоглощающую страсть. Они забыли обо всем: он — о жене, о работе, о пансионате, она — о муже, о смерти ребенка, о своей болезни… В эти минуты вся Вселенная разместилась в любимых глазах — там был рай и они в нем жили!
     — Теперь я могу спокойно умереть, — сказала Маша, когда умиротворенные и блаженные они лежали рядом, разглядывая пожелтевший от времени потолок.
     — Теперь ты не имеешь права умереть. Прежде ты должна родить мне сына, нашего сына, — он сел, облокотившись на локоть, радостно улыбаясь. — Представляешь? – нашего сына!  Маша задумалась, вспомнила своего Олежку, и дежурная слеза уже готова была предательски соскользнуть на приоткрытую грудь, но Юрий растормошил ее, защекотал, развеселил, отменив тем самым тяжелые воспоминания.
     — Может, я останусь на ночь? — предложил он, учитывая, что она уже знает о его уходе от Юлии.
     — Ты что! — испугалась она, — что я маме скажу? Она не поймет. Да и стыдно  как-то. Лучше я тебе денег дам, и ты снимешь новый номер в гостинице.
     — Да ладно, это я так предложил, не подумав. Действительно перед  Анной Михайловной неудобно будет. Кстати, мне, наверное, надо уже «делать ноги», пока она не вернулась.
     Договорились встретиться завтра утром на том самом волнорезе. На солнце  ей бывать нельзя, но утром оно не такое уж яркое.

     Номера в гостинице ему не нашли, ночевать с Юлией было абсолютно невозможно. В виде исключения  разрешили подремать  в кресле холла. И едва только стало светать,  он ушел на берег моря.
     Утреннее море совсем не такое, каким оно было, скажем, вчера вечером. Оно как человек, еще только просыпается после глубокого ночного сна и лениво потягиваясь, колышет  камни дремлющей волной. Вода холодная и прозрачная меняет формы предметов, то визуально растягивая их, то сжимая. Остывшая за ночь галька вожделенно ждет восхода, ждет, чтобы живительные лучи светила дали тепло и жизнь ее замерзшим кристаллам. Людей на пляже практически нет, если, конечно, не считать двух «моржей»   с уханьем окунавшихся  в холодные воды и сразу же докрасна растиравшихся махровыми полотенцами. Ну, и медленно бродившего вдоль берега Спицына.
     Маша должна была подойти к десяти. Часы на руке показывали восемь. Прохладно. Хотелось  спать, голова,  как колокол, пуста, казалось, стукни по ней — загудит долго и протяжно. Попробовал  посидеть на камне — замерз и пошел опять мерить берег. И все-таки сон взял свое. Устав бродить, присел на камень у скалы, да так и заснул, облокотившись о срезанную породу. Проспал  восход солнца, появление множества людей, открытие пляжного кафе. Разбудила его Маша. Она сначала испугалась, подумала, что он без сознания, но потом поняла — просто спит. Полчаса ушло на воспоминания о вчерашнем дне. Потом спохватившись, что солнце уже на приличной высоте,  Маша предложила:
     — Ну что, пойдем топиться?
     — С тобой, – готов тонуть ежедневно по три раза! — согласился он.
     — В ту ночь моя опухоль так разгулялась! Голова лопалась, я от боли готова была отрубить ее, только бы не терпеть эту адскую муку. Поэтому и пошла топиться, — они подошли к краю волнореза, — и, ты знаешь, когда услышала твои крики, когда кинулась на помощь, забыла о боли. До сих пор не знаю: забыла о ней, или она действительно прошла.
     Прыгнули в воду солдатиками и проплыв мимо волнореза к берегу вышли из воды. Юрий не стесняясь разглядывал ее фигурку. Она, смущаясь, торопливо обтиралась полотенцем и натягивала сарафан.

                ***
     Рядом с искусно вырезанным из кустарника кораблем сидел, вытянув скрещенные ноги, не очень молодой и не очень опрятный человек.  Несмотря на широкополую шляпу сомбреро, Спицын безошибочно определил, что это местный художник, ибо прямо перед ним располагался мольберт с чистым холстом, а вокруг было разложено множество портретов.
     — Здравствуйте, — Юрий подошел к нему сзади, — вы можете портрет нарисовать?
     Художник степенно обернулся, неспешно снял очки, смерил гостя испытующим взглядом: не шутит ли? — и  только тогда ответил:
     — Чей портрет? Ваш?
     — Вон там, на лавочке, видите, сидит девушка…
     — О! Такая работа принесет мне не только материальное, но и эстетическое удовольствие, — художник вдруг сделался разговорчивым. — Хороша! Честное слово я, пожалуй, сделаю вам скидку, если позволите выставить здесь копию ее портрета.
     — А во что обойдется красавице ее портрет без скидки?
     — Молодой человек, не дурите мне голову, честное слово, где это видано, чтобы дама благородных кровей сама оплачивала свой портрет! Это же неприлично, честное слово!
     Платить конечно, будете вы, я в этом не сомневаюсь, но вот, сколько же мне  с вас «содрать» — вот в чем вопрос?
     — Ну, ладно, — Юрий решил играть в открытую, — сдерите, сколько хотите, только вы должны знать, что девушка смертельно больна, врачи дают ей от силы пару недель. А я хочу, чтобы оставшиеся дни жизни стали для нее днями счастья. Я готов платить любую сумму с условием, что портрет будет полон оптимизма.      Хочу устроить для нее праздник, вы меня понимаете?
     — Вы это серьезно? Она больна? Чем? Впрочем, что я тут разболтался… Вы…         Вы добрый человек, честное слово. Я все сделаю, и деньги возьму по совести… —     Он опять задумался, поглядывая на безмятежно кормящую голубей  Марию, — знаете что, вон там, через аллею один старичок — дядя Ашот, торгует солнечными очками, видите?   Подойдите к нему, пока я буду воспевать вашу девушку на холсте, расскажите ему все. Он обязательно придумает вам праздник, честное слово.
      Большой белый зонт художника бессовестно пропускал ультрафиолет, поэтому пришлось «горе идти к Магомету», то есть — художнику выдвинуться в сторону лавочки, где  под большой сосной сидела Мария. Это было против правил, но художник, ощущая свою причастность к некоему благородному делу, вдруг решил, что правила для того и созданы, чтобы их нарушать.
     Маша сидела вполоборота, облокотившись на спинку скамьи, отрешенная и задумчивая.
     Художник поймал этот взгляд, и душа его встрепенулась от радости творческой находки, которую — он теперь был уверен — сейчас  изобразит на холсте.
     Пока он писал свой шедевр, Юрий подошел к старику, торгующему очками.
     — Здравствуйте, меня направил к вам вон тот художник, не знаю как его зовут.
     — Его Коля зовут. А вы что хотели? — худое морщинистое лицо дяди Ашота выразило готовность услужить, в смысле продать лучшие в мире солнечные очки.
     — Нет, спасибо, мне очки не нужны, — понял Спицын его намерение, — мне совет нужен. Этот Коля, ваш друг, сказал, что вы… что только вы сможете мне помочь. Дело в том, что девушка, которую он сейчас рисует, смертельно больна.     Ей жить осталось совсем немного. Хочу устроить ей праздник, хочу, чтобы каждый оставшийся день стал для нее особенным, понимаете? А я, как назло, кроме зоопарка, дельфинария и ресторана ничего придумать не могу.
     Торговец очками долго и пристально смотрел на сидящую в тени Марию. Лицо его посерьезнело:
     — Такая молодая… А ты ей кто? — старик перешел на «ты», видимо, пользуясь преимуществом  в возрасте.
     — Я? Я, в сущности, никто. Я просто ее люблю.
     — Понял. — Дядя Ашот задумался, потом спросил: — А она?
     — Она умирает.
     — Нет, она тебя любит?
     — Надеюсь, что да.
     — Сыграй свадьбу, — сказал старик и молча, уставился  на  Юрия, пытаясь по глазам предугадать его ответ.
     — Но я женат!
     — Какая разница! Я же не в загс предлагаю тебе пойти, просто организуем свадьбу. Браки заключаются на небесах, ты знаешь. И, поверь мне, это будет то самое счастье, тот самый праздник, который ты хочешь ей устроить.
     — Я женат на другой. — Растерянно проговорил молодой человек.
     — И что? Ты свою жену любишь так, что не можешь на один день сыграть роль жениха?
     — Я ее ненавижу! И роль жениха сыграю не на один день, а навсегда, – решился Юрий и радостно посмотрел в глаза продавца очков. — Спасибо, дядя Ашот, это отличная идея!
     Глаза старика засветились радостью и гордостью:
     — Молодец, парень. Но, если ты не купишь у меня пару очков для себя и невесты, свадьба будет неполной.
     — Конечно, куплю! Давайте вот эти и эти. — Спицын указал на очки.
     — Нет. — Старик протянул руку, ограждая свой прилавок. —  Ты в очках мало что понимаешь, я сам выберу.
И выбрал действительно те, которые были, как говорится, к лицу.
     — Деньги у тебя есть? — почему-то участливо спросил он.
     — Есть, есть, — заверил Спицын, доставая  несколько сотенных банкнот.
     — Да нет, я не об этом: деньги на свадьбу есть?
     — Найду, куда я денусь.
     — Тогда на выбор: ресторан «Высокий берег», кафе «Гарпиния» или кафе «Алина».
     — «Алина»! — обрадовался Юрий, — она там когда-то пела, и знакомый администратор там есть.
     — Это кто, Варлаам, что ли?
     — Да, по-моему, он.
Старик торжественно развел руки, и улыбка накрыла его загорелое лицо:
     — Тогда все еще проще. Вечером проводишь ее домой, берешь деньги и бегом в «Алину». Я там тебя жду. Поговорим с Варлаамом и все решим. Ей пока ничего не говори.
     Художник Коля заканчивал портрет девушки и, надо сказать, портрет оказался незаурядным. Во-первых, лицо Маши он выписывал с мельчайшими деталями, оно получилось радостным и одухотворенным. Во-вторых, он изобразил девушку сидящей на лавочке. И это тоже было необычно, потому, что на спинке скамьи изобразил двух воркующих воробьев. Маше портрет понравился, а уж Юрий был в восторге от него. Они разрешили Коле выставлять копию портрета в своей коллекции.
     Утром в дом Марии курьер принес приглашение на две персоны: где говорилось, что завтра, в шестнадцать часов она приглашается в кафе «Алина», на свадьбу. Жених и невеста ей знакомы. И имена их она узнает на месте. Приглашение было подписано администратором  Варлаамом Семеновичем Ростовым.
     Когда на следующий день, Юрий, как обычно, зашел за ней, она рассказала о странном приглашении и о своих сомнениях: принять его или отказаться. Ей сейчас было не до чужих свадеб, хотелось как можно больше времени проводить с любимым.
     — Приглашение на два лица? — спросил Спицын.
     — На два.
     — Значит, если ты меня возьмешь с собой, то мы вместе будем, правильно?
     — Ну да.
     — Так что тут тогда раздумывать? Надо идти. — Юрий еле сдерживался, чтоб не закричать от радости, предвкушая ее реакцию на приготовленный сюрприз.
     Они пришли в кафе на пятнадцать минут раньше, Маша хотела поговорить с Варлаамом Семеновичем о новобрачных. Кафе было закрыто, их впустили через служебный вход.
     Администратор привычно, жестом радушного хозяина развел руки и широко улыбнулся:
     — Машенька, как я рад тебя видеть!
     — Здравствуйте Варлаам Семенович. Я тоже очень рада, но и заинтригована. Что за свадьба, чья? Надеюсь, вы не заставите меня петь?
     — Ох, девочка, я тебя знаю. Если люди попросят – ты конечно споешь. Но не в этом дело. Я тебя действительно пригласил не в качестве певицы.
     — Спасибо, но кто  же женится? Я ничего не знаю: кто жених, кто невеста?
     — Пойдем, я сейчас тебе ее покажу, — он взял ее за руку и повел внутрь, к гардеробу. Спицын следовал за ней с замирающим от волнения сердцем.       Администратор подвел ее к зеркалу. — Смотри — вот невеста!
      И тут же, откуда ни возьмись, высыпали работники кафе, с цветами и шампанским. Радостные крики наполнили пустующий ранее гардероб. Юрий смотрел на Машу, стараясь понять по ее мимике, что она обо всем этом думает.  А она растерянная стояла и не знала что сказать.
     — Ну, вы даете! — наконец обрела она дар речи. — Я же замужем, вас это не смущает?
     — Нет, не смущает, — Спицын подошел к ней и обнял. — Народ требует, чтобы ты вышла за меня.
     — Ах, это ты жених! Как это народ требует, я что, замуж за народ выходить буду?
     — Машенька, милая, народ требует, а я умоляю: стань моей женой! — Спицын стал на колени и протянул к ней руки. Тогда и она опустилась на колени и сказала ему на ухо:
     — У нас же нет колец! Наши старые не годятся.
     — Может ли публика считать твой ответ согласием? – церемонно спросил Варлаам Семенович, поднимая обоих с колен.
     — Может, — ответила Маша и покраснела от смущения, — сегодня день чудес, наверное.
     — Тогда, милости прошу, — администратор показал рукой  в сторону своего кабинета, — будем готовиться к свадьбе.
     —  Но, как же так? — все еще сомневалась невеста, — Без предупреждения, это так неожиданно, я, наверное, сейчас умру.
     В кабинете Ростова  на большом кресле было разложено белое платье невесты, фата, белые туфли на небольших каблучках. Она была потрясена: так подготовиться, да еще и незаметно, скрытно от нее!
     — Ты сошел с ума, — твердила она Юрию, когда он показал ей новенькие два кольца в коробочке. — Как же так?  Как это мы… А мама? Что она скажет?
     — Машина за ней уже поехала, — Варлаам Семенович опять развел руки, дескать, некуда деваться — все схвачено. — Машенька, мы это устраиваем, не только для тебя и Юры, для нас это тоже праздник. Понимаешь, сделать что-то хорошее для хороших людей — это такое приятное занятие! Ты не представляешь. И  потом,  заведение тоже не в убытке, народ придет, веселье будет.
     Костюм жениха принес дядя Ашот. Недавно купленный костюм его сына по размеру точно подходил Спицыну. И когда Юрий возражал, что в нем будет жарко, он нравоучительно пояснил, что человек женится не каждый день и такое важное событие без галстука и пиджака отмечать невозможно.
     — Ты же ни пижон, ни стиляга, ни этот, как его, панк, что ли? Ты нормальный мужчина, и должен быть одет соответственно.
     Играл небольшой оркестр, звучали тосты в честь молодых, посетители кафе приглашались за свадебный стол, и через пару выпитых рюмок, чувствовали себя родней невесты и жениха. Все искренне поздравляли, кричали «горько!»  Был и танец невесты с женихом и тамада-распорядитель праздника  придумывал все новые и новые веселые развлечения.
     Свидетелями со стороны невесты был Варлаам Семенович, а со стороны жениха – дядя Ашот. Анна Михайловна сидела рядом с администратором и радовалась неожиданному счастью дочери, изредка покачивала головой, думая про себя: «Как же так… не развелась с одним, и замуж за другого…» Но всеобщее веселье и эйфория захватывали и ее, сомнения откладывались на потом, и она вместе со всеми радостно кричала «горько!»
     — Может, споешь? — Предложил Юрий, полагая, что выпитое шампанское поможет ей преодолеть смущение.  Маша неожиданно согласилась.
     — Эх, где наша не пропадала, — махнула она рукой, — сегодня день чудес, и я сегодня могу вернуться на сцену.
     Она спела две песни из своего старого репертуара,  зал встретил ее овацией. Просили еще спеть, и она опять пела, и все восторженно слушали. А    Анна Михайловна  плакала, утираясь платком, и все думали, что это слезы радости. Только Юрий понимал, что плакала она вовсе не от радости, а от сознания, что эта радость возможно скоро закончится. Она плакала от жалости к судьбе дочери и к своей судьбе.
     Торжество закончилось часов в одиннадцать вечера. Варлаам Семенович отвез их домой на своей «Ауди» и уехал.  Они втроем  еще посидели, выпили чаю, Маша рассказала матери о своих отношениях с Юрием. В эту ночь и во все последующие он ночевал у них.
     Еще некоторое время судьба была благосклонна к ним. Как и задумывал Спицын, ему удалось сделать для нее большой праздник. Он каждый день придумывал новые развлечения, и каждый день, где-то в подкорке мозга,  со страхом ждал, что все это счастье вот-вот прервется. И оно прервалось.


                ***
      Он шел по улице, опустив голову, можно сказать, брел. Опавшая сухая листва затевала  возню под ногами и в такт шагов своим шуршанием издавала нескончаемую мелодию — печальную мелодию несбывшихся надежд. И хмурое небо в то утро только подчеркивало приговор судьбы. Прошел три квартала, свернул направо, знакомая чугунная ограда, и на углу все тот же старенький кинотеатр… Кинотеатр!  Господи, сколько раз проходил мимо и никогда не обращал внимания на это маленькое скукоженное здание.
     Может, инстинкт самосохранения проявился, может это защитная реакция организма, может внутренний голос подсказал: надо отвлечься от грустных мыслей, дать мозгу отдохнуть – иначе свихнешься. Он вошел в предбанник с надписью «Кассы». Сеанс начинался через пятнадцать минут. В больницу идти еще рано, все равно не пустят — там утренний обход.  Механически, почти на автопилоте купил билет и вошел в маленький уютный зал, где уже находилось человек десять-пятнадцать.
     Казалось, сознание его ушло куда-то далеко-далеко и заблудилось в дебрях анапских улочек, а он теперь сидит, покинутый, одинокий и растерянный. Ничего не понимает: где он, зачнем здесь, что ему нужно, и вообще кто он?
     Чуть больше месяца счастья, отпущенного им провидением, пролетело как одно мгновенье. Полторы недели назад здоровье Маши резко ухудшилось. Ночью ее увезли на скорой. Анна Михайловна, охая и причитая, не смогла подняться с дивана, на котором лежала, и ей самой в пору было вызывать скорую. Всю ночь дежурил у ее дивана, подавая валидол и успокоительные таблетки. А утром примчался  в больницу, ожидая увидеть самое страшное, но к безумной своей радости обнаружил Марию во вполне сносном состоянии. Она сидела на кровати, опершись о подушки, читала книжку.
     — Вот, послушай, — сказала она, предваряя его вопросы о здоровье:
     На холмах Грузии лежит ночная мгла,
     Течет Арагва подо мною.
     Мне грустно и легко, печаль моя светла,
     Печаль моя полна тобою…
     Она дотронулась до его руки и взгляд ее, полный нежности  и любви говорил о безудержной  тоске и печали.  Печаль моя полна тобою… Глаза ее заблестели, но она сдержалась,  не заплакала.
     — Все будет хорошо, — уверял он, — ты только постарайся немного подправить здоровье. Мы с тобой найдем такие способы лечения, какие местным докторам и не снились.
     — Например? – спросила она с улыбкой, пытаясь незаметно стереть слезу.
     — Например? Например, найдем кого-то, типа Ванги, или махнем на Тибет, к монахам Шаолиня,  да мало ли еще каких способов…
     — Спасибо, — устало сказала Маша, — спасибо, что даешь мне надежду. Я ведь все понимаю… — помолчала, глядя в потолок, а потом горячо и быстро:
     — Ты меня не забывай, прошу тебя, не забывай. Мне так будет легче.
     — Глупенькая моя, как же я тебя забуду, если ты во мне существуешь вместо мозга, вместо сердца… Ты в каждой клеточке моего тела и моей души, чтобы тебя забыть мне надо голову отрубить, да и то, наверное, душа моя будет с тобой. С тобой будет. Вечно!

     На следующий день ей стало хуже, и они уже не говорили ни о любви, ни о поэзии. Она только улыбнулась его приветствию,  и не ответила  поцелуем на поцелуй. Еще через день Маша уже никого не узнавала, только стонала и морщилась, пытаясь усмирить боль.
     Лечащий врач сказал, что сейчас все зависит от ее организма, поскольку медицинские  процедуры и методы лечения, применяемые к ней, практически убивают  иммунитет,  и сопротивляемость болезни сводится к нулю. «Но вообще, — доверительно  сообщил доктор, — шансы выжить у нее — ноль целых пять десятых процента». Этот эскулап посчитал, что лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Убить надежду проще всего.  Иногда достаточно полслова, безразлично брошенного взгляда, небрежного взмаха руки. Спицын не  верил этому врачу, не хотел, не мог верить. Он его возненавидел. Этого не может быть! Это противно человеческому разуму, это преступление — позволить умереть любимой женщине на вершине счастья. Он не мог с этим смириться: Машенька умирает, а этот, с позволения сказать, «врач», равнодушно выносит ей приговор.
     Ночь не спал. На следующий день, не заходя в палату, пошел в ординаторскую:
     — Вы… Вы не врач, — не здороваясь, с порога заявил он, — вы палач! Вы не лечите! Вы убиваете!  Убиваете  в человеке надежду. Вам не дано сострадание, вам не дано почувствовать боль  пациента, вам многого не дано. Вы не можете любить, понятия не имеете, что это такое. Будьте уверены: назло вам она выживет! И мы с ней придем сюда, чтобы посмеяться над вами. Будьте уверены, она обязательно выживет! Я помогу ей.
     Юрий задыхался от возмущения. Он негодовал, и в эту минуту от его обычной сдержанности  не осталось и следа. Но врач  сначала удивился такой агрессии, но потом опомнился и стал самим собой, то есть, непрошибаемым.
     — Флаг вам в руки, — равнодушно пробурчал он себе под нос и быстро вышел из  ординаторской.
     Спицын понимал, что его оптимистическое заявление — это всего лишь протокол о намерениях. Как воплотить их в жизнь — не знал. Тем более что Маше с каждым днем становилось все хуже. Она  была без сознания, когда приходила в себя — бредила, бормотала о каких-то чудовищах, потом вдруг звала Анну Михайловну, иногда называла его имя.
     Вчера днем медсестра показала ему, куда перевели Машу. Он был потрясен и уничтожен. Маша лежала в небольшой палате, напичканной всякой аппаратурой. К голове, груди, запястьям  рук тянулись различные провода и трубочки. Она лежала абсолютно голая,  и грудь ее размеренно вздымалась, подчиняясь командам аппарата искусственного дыхания.
     Она не приходила в сознание уже третьи сутки. Она умирала. Теперь и он это понял. Но смириться с этим все равно не мог.
    
     И вот — кинотеатр. Приглушенный свет, ряды казенных деревянных стульев, тихий говор зрителей. Юрий уселся в последнем ряду, благо мест было достаточно: хоть и маленький зал, но зрителей-то на утреннем сеансе вообще по пальцам сосчитать. Сейчас он был как зомби. Действия механические, мысли затуманенные, глаза потухшие…
     Погас свет и на экране появились титры. Спицину было все равно. Он смотрел на спинку стула перед собой и старался как-то остановить бешеную карусель мыслей, слов, воспоминаний, черно-белых картин, мелькающих в мозгу. То он видел Машу, то жену, то врача, в ушах звенели собственные слова: «Будьте уверены, она обязательно выживет!     Я помогу ей». Если бы она сопротивлялась болезни, если бы хоть немного улучшилось ее состояние, он бы вытащил ее из этой больницы, поехал с ней в горы, на природу, на Тибет, к черту на кулички, он бы истратил все свое, не ахти какое состояние, взял бы в банках кредиты, одолжил у друзей, он бы нашел любые деньги, использовал бы все возможности, мыслимые и немыслимые — только бы она жила. Но сейчас — надежды нет, видимо, этот урод-врач оказался прав. А может, он специально не лечил ее? В отместку.
Вереница тревожных мыслей прервалась неожиданно. Музыка, звучащая  с экрана вот уже двадцать минут, наконец, пробилась к его сознанию. Он поднял глаза: девушка пела песню. Прекрасную песню, очевидно, о любви. Она  чем-то была похожа на его Марию. Он стал вникать в суть фильма и вскоре понял, что девушка проживает на экране нелегкую жизнь, делая карьеру певицы. «Какое совпадение, — подумал он, — ведь и Маша мечтает о такой же карьере».
     То, что случилось на экране чуть позже, привело его в состояние ступора. В поездке на гастроли певица попападает в страшную аварию. Автомобиль разбит вдребезги, бездыханное тело девушки лежит на дороге в крови. Скорая, больница, операция, суетящиеся врачи и, главное, певица лежит на такой же кровати, как Маша, она так же опутана проводами и трубочками, вокруг так же мерно гудят приборы.
     Никогда прежде он не считал себя фаталистом, не думал как фаталист, не действовал как фаталист, не верил в предопределенность судьбы, но сейчас, после такого неожиданного совпадения, Спицын готов был поверить во что угодно. Почему он зашел   в кинотеатр?  Почему именно на этот фильм? Почему героиня фильма – певица? Почему она попадает в больницу? Почему обстановка в палате так похожа на палату Маши? Может, это предсказание его судьбы? Как бы там ни было, но Юрий решил про себя: Выживет артистка на экране, значит, выживет и Маша.
     С этой минуты ни один зритель в мире не переживал судьбу экранной певицы сильнее чем он. Ерзал на стуле, чуть ли не вслух кричал «очнись, прошу тебя, очнись!», и в сердцах бил кулаком по спинке переднего стула. Когда после многих дней комы, девушка открыла глаза, он встал и захлопал. Все кипело в нем. Душа рвалась наружу, в экран, в палату певицы. Радостные слезы катились по щекам, смешиваясь с потом, а он их не замечал. В глубине души верил, что певица поправится, ведь иначе и фильма не будет. Какой фильм без главной героини! Тем не менее, переживал за эту женщину так, как будто это была Мария. Вот она пришла в сознание, вот уже ест из ложечки, вот сняли повязки, вот она улыбнулась, встала на костыли и прошла по палате…
     Спицын ликовал! Певица выжила! Значит, и Маша выживет!  А на экране девушка уже проходит реабилитацию, возвращается на сцену, поет. Как она поет! Вместе с ней поет его душа. Она снова летает, она обрела крылья! А певица на экране уже гастролирует по миру,  известность и слава приходят к ней, журналисты и фанаты ловят каждое ее слово, каждый взгляд.
     Спицын, конечно же, отдавал себе отчет, что это, скорее всего случайность — и его приход в кинотеатр, и эта актриса в роли певицы, но сердце и душа, не желая смириться с уходом Марии из жизни,  вцепились накрепко в эту мистику. Для них и фильм и проведенная Юрием невидимая параллель между ожившей певицей и Машей были той самой соломинкой, за которую хватается утопающий. Ему не терпелось дождаться окончания фильма и бежать в больницу, в надежде на чудо.
     Глупая задумка режиссера все испортила. А может это было  распоряжение судьбы…  Певица летела на частном самолете в Нью-Йорк, на гастроли. Она заключила выгодный контракт, ей на три дня предоставлялся Карнеги-холл — лучший зал. И вот, из-за непогоды самолет терпит крушение, и она все-таки погибает.
     Для Спицына эта была катастрофа. Душа и тело его протестовали против такой несправедливости. А вдруг… Надежда, говорят, умирает последней. А вдруг,  вопреки всему, ей стало лучше.
     Белый халат, привычные коридоры больницы, широкая лестница. Вот и ее отделение. Палата. В ней нет Маши! Что это? Может, и вправду стало лучше, и ее перевели. Как назло все куда-то подевались, ни врачей, ни медсестер нет. Поднялся этажом выше к заведующему отделением, — тому самому. По выражению лица врача  понял, что все кончено, чуда не будет.
     «Печаль моя светла…» — повторял он ее слова. Нет, нисколько не светла его печаль.  Да и не печаль это — горе. Огромное черное горе, сдавливающее грудь, раздирающее сердце на мелкие кусочки. «Нет бога на свете, нет! — твердил Спицын, держа в правой руке поминальную стопку водки, а левой колотя по краю стола. — Да если бы он был, разве допустил бы такую вопиющую несправедливость, разве он дал бы умереть моему ангелу, моей Машеньке! Разве в этом его вселенская миссия — убивать любимых людей! Если он есть, то каким же он должен быть злодеем или беспомощным божком, чтобы отнимать у влюбленных их сердца, калечить души! Он что, изверг? Нет! Просто его нет на этом свете! Его не может быть, раз существует такая боль».
     Машу похоронили в том самом свадебном платье, на старом закрытом кладбище, на высоком берегу моря, откуда просматривалась невообразимая даль, смыкающая  водную синь и синь неба. Юрий остался на неделю с Анной Михайловной. Смерть дочери окончательно добила ее, и она слегла. Юрий, как мог, успокаивал ее,  каждый день они беседовали, вспоминали Машу. Глядя на ее усталое старческое лицо, глаза, наполненные слезами, он сам порой не мог сдержаться и плакал. Но чаще, пытаясь отвлечь ее от грустных мыслей,  рассказывал о себе, о своей матери, рассказал и о Юлии. Маша  с Анной Михайловной были не одни в  этом мире. Родственников у них много, друзей много, но все в разных городах страны. Пока приедут за ней, Юрий оставался в доме.

                ***
     Каким-то образом Юлия узнала о смерти Марии,  и решила еще раз испытать судьбу. Она тут же прилетела и прямиком направилась к дому Анны Михайловны. Залился лаем маленький Боня, и Анна Михайловна, тяжело и медленно передвигаясь, открыла ей калитку.
     — Здравствуйте, — весело и бодро поздоровалась Юлия, — я к Юрию, я его жена.
     — Проходите, проходите, пожалуйста, — старушка  засуетилась, не зная как ей быть. Ведь Спицын рассказал все о жене, — Юрия сейчас нет, но он скоро будет. Подождите его, пойдемте  я вас чаем угощу.  Девушка кивнула и прошла в дом, Анна Михайловна – за ней. Но  на пороге она вдруг потеряла равновесие и чуть не упала, оперлась о стол. Юлия помогла ей лечь в постель, дала воды.
     Сидели молча. Ждали. Юля глотала потихоньку горячий чай и чуть не поперхнулась, когда Анна Михайловна отдышавшись, вдруг спросила:
     — Девушка, ты такая милая, такая красивая и Юрочка очень хороший человек. Как же ты смогла так поступить с ним? Как ты решилась изменить ему?
Лицо Юлии посерело, наливаясь злобой:
     — А, вот как! Уже доложил! Вам бы бабуля не лезть не в свои дела. Это мой муж и я с ним сама разберусь и сама ему отвечу. И нечего слухи распускать на весь свет.
     — Я слухов не распускала, — обиженно ответила старушка, — и знаю о твоем проступке не от чужих людей. Это правда, что не мое это дело, но только ведь обидно за вас, молодых. Не умеете любить, не умеете верность хранить, и семья      у вас — не семья, а так — видимость одна.
      — Ну вот и обижайтесь. Только про себя обижайтесь, не надо об этом извещать весь мир. Ваша дочь тоже не святая, с женатым мужиком шашни завела…
      — Не смей говорить плохо о моей дочери, прошу тебя…
     — Она больше ничего вам не скажет. — Юрий стоял на пороге. Он вошел так тихо, что они и не услышали. — Она сейчас возьмет свой саквояж и исчезнет из нашей жизни.
     — Юра! — с притворной радостью воскликнула девушка, — я вот приехала… за тобой. Я подумала… Со смертью Маши твоя любовная истерия закончилась… Нам пора вернуться в реальную жизнь… Мне вообще надо о многом тебе рассказать… — она выглядела растерянной, но сдаваться не думала. Скребла ногтем правой руки маникюр на ногте левой и настороженно постреливала глазками в его сторону: кто знает, что он еще выкинет.
     А взгляд его действительно говорил о многом. Взгляд его ругался матом и готов был взять ее за  загривок и выкинуть вон из дома. Только природная интеллигентность не позволяла ему сделать это.
     — Юля, — сказал он хмуро, еле сдерживая ярость,  — уйди, пожалуйста, ты здесь не к месту. Он встал боком, указывая направление к двери.
     — Юрочка, ну как ты не понимаешь, я не могу уйти, не поговорив с тобой, я ведь люблю тебя, дурака. Как хочешь, но пока не выслушаешь меня, я с места не тронусь.
    — Хорошо, — ответил он, — пойдем, по дороге поговорим.
    — Юра, ну позволь мне остаться! — Капризно скривила она губы, готовясь заплакать.
     — Ты хочешь остаться в доме, хозяйку которого  только что оскорбила?
     — Я никого не оскорбляла, я только…
     Так, препираясь, они вышли из дома, и Спицын закрыл калитку на ключ. Увидев на дороге медленно двигавшийся «Жигуль»,  поднял руку. Машина затормозила прямо перед ними. Они сели на заднее сиденье и Юрий безапелляционно скомандовал: «В аэропорт».
    Она вяло протестовала, но  в глубине души поняла, что этот мужчина для нее потерян навсегда.
     — Паспорт! — потребовал он, когда они вошли в здание аэропорта.
     — Юрочка, не надо, а! Не надо, я тебя прошу… — быстро и горячо говорила она, но паспорт все-таки протягивала ему.  Один билет на Питер нашелся из брони.
     И вот, они уже стоят в открытом «вольере» — посадочном терминале и молчат, думая каждый о своем. Прохладно. Октябрьский ветер, усиленный открытыми пространствами аэропорта, трепал ее волосы, и полы плаща. Достаточно миловидное лицо ее, искаженное недовольством, казалось каменным. Она пыталась улыбаться, но ничего из этого не выходило. Улыбка превращалась в гримасу сарказма, сопровождающую вроде бы нейтральные слова.
     Он убивал ее прямотой и той непосредственностью, свойственной, как она теперь поняла, только ему. Теперь, когда куплен билет и пройдена регистрация, он перестал злиться на нее. А она все не могла успокоиться.
     — Все эта Машка виновата! Если бы эта стерва не попалась тогда нам навстречу, наша семья  никогда не распалась бы.
     — Не смей говорить о ней в таком тоне! — угрожающе сказал он, одергивая вниз ее куртку, —  рано или поздно я от тебя все равно ушел бы. Твои шашни не могли быть незамеченными.
     — Мои шашни, мои шашни! С чего ты взял? Какие шашни? Ты сам на себя посмотри!
     Помолчали, понимая, что ничего уже не изменишь, что все прошло: и любовь, и ненависть и злоба. Осталась одна пустота — вакуум, в котором кувыркались их души.
     Объявили посадку,  она ушла, чмокнув его в равнодушную щеку.  Ни разу не оглянулась. Только плечи были как-то странно опущены и головка склонена вниз, словно под тяжестью печальных мыслей.



Октябрь 2014  –  январь 2015 г.