На маяке

Я не помню ту историю, не помню. Или, может, не хочу о ней говорить. Да и к чему теперь? Ну, ладно.

Был когда-то маяк. Был. Это после той истории его снесли и построили новый на скале. А старый стоял как раз под той скалой, что Невесомой у нас называется. Невесомая – это потому что со стороны залива кажется, будто она в воздухе висит. Под ней маяк на косе. Во время отлива можно было до него посуху добраться. Обычный маяк, как на картинках: бело-черная башня с красной шляпкой, рядом жилая пристройка. Из-под шляпки — глаз-фонарь. И смотритель был, Микеем звали. Тогда все мы были: и Дженни моя, и я сам. Это сейчас я — развалина пустая, считай, что и нет меня.

Все из-за того Микея-смотрителя и произошло. Как-то гуляли мы с Дженни по берегу, а она мне и говорит:

— Давай, Джаст — это она меня так сокращала, Джастин для нее слишком длинно было, она вообще нетерпеливая была — давай, — говорит, — Джаст, до маяка дойдем.

— Отлив заканчивается, Дженни, — мягко возражаю я ей, — давай лучше завтра.

Но Дженни нетерпеливая была, я вам уже сказал, разве она будет ждать до завтра?

— Джаст, — и ласково вокруг моей руки обвивается, — у смотрителя есть лодка. Он нам ее одолжит, а мы оставим ее на берегу. Ну что ты упрямишься, Джаст?

Не нравилась мне ее затея. В молодые годы разные недобрые ребята отучили меня нарываться на приключения. С тех пор я тихо по бережку хожу. С песочком сливаюсь. А с морем так всегда были плохи шутки.

Да и про смотрителя разное говорили. Сам я с ним не встречался, не приходилось. Нелюдим он был, в город не совался, продукты себе в лавке закупал прямо на берегу. Но к работе, слухи ходили, относился ответственно.

Ну не откажешь же красотке. Меня всегда бабы любили, но Дженни была не просто бабой. Даже не просто красивой бабой. Она была – огонь! Когда-то и я был задира, но мой огонь попритушили те, из-за кого я сейчас тихий такой. А, глядя на нее, мою Дженни, я оживал. Да и что будет? Застрянем на острове, так переночуем на маяке, не прогонят же.

В общем, побрели мы в сторону маяка. Болтали о том, о сем. Дженни раньше по барам танцевала, а я даже не ревновал ее. Понимал, что работать ей приходилось. Понятно, ее парни лапали. Но я знал, что она не такая была, чтобы со всеми подряд, нет.

Вот идем мы, любуюсь я на нее и ее платье в клеточку. Ветер и так, и сяк обернет юбку вокруг ее ножек. Дженни мне про детство свое рассказывает, как они подростками на старый маяк лазили в своей деревеньке, она не отсюда – с севера родом. И что среди них был один, которому она нравилась. Я вполуха слушаю. Ну а кому она не нравилась-то, моя Дженни?

И вот этот один был несколько «того». Говорил отрывисто, если хотел чего – как младенец орал, пока свое не получит, хотя соображал и неплохо. Ребята его дразнили, а Дженни, она ж добрая, заступалась.

Она всех жалела. На меня иногда находило тяжелое, я подозревал, что она и со мной из жалости. Так вот тому типчику ненормальному она из шутки ли, из жалости, я не разобрался, позволила себя поцеловать. А что, говорит, мне пятнадцать было, ему – тринадцать, может, его и не полюбит никто.

– Он не чуял людей, – так она сказала.

И тут я взбесился. И что, что не полюбит, говорю, ты всех малохольных должна целовать, что ли? Или, может, еще что из жалости сделаешь, а? Мало ли кто кого не чует или в чем не шарит?

Тут до меня дошло, что я перегнул палку. Она выдернула свою руку из-под моей, глаза потемнели, вперед пошла. И маяк уже не в радость. Сейчас бы сгладить эту историю в койке хорошей встряской, ну ты понимаешь. А прилив начался, обратно не повернешь.

Значит, подходим мы к самому маяку, она впереди, я за ней плетусь. Навстречу смотритель вышел, ну, понятно, мы так орали, мертвые поднимутся. Идет как механический, что-то в нем мне странным показалось. А как ближе подошел, мне и вовсе подурнело, как предчувствие кольнуло.

А Дженни, видать, назло мне вся рассыпается в комплиментах: и как мы рады познакомиться, вот он – Джастин, спасибо, хоть перед чужими меня Джастом не стала звать, я, мол, Джейн, мы любим дышать морским воздухом, и как у вас очаровательно.

Бре-ед! Любим дышать морским воздухом! Да она всю жизнь, все свои двадцать пять лет на берегу прожила, что за комедия? Да я – старый морской волк... Хотя, не надо об этом, хожу по бережку тихо и хожу.

А смотритель все глядит моей Дженни в лицо, глядит, да как засипит хрипло:

– Дженни?!

Она аж отпрянула и прямо мне в объятья. Правда, вывернулась. Берет его за руку:
 
– Микаэль? Джаст, это – Микаэль! Я тебе вот только рассказывала, как мы на лазили на старый маяк.

Что за черт, думаю. Только она болтала про своего дружка малолетнего и он тут как тут?
 
– Так Микей или Микаэль? – грубо спрашиваю.

– Теперь Микей, – и смотрит так на меня холодно, ничего по лицу не прочтешь.

Неприятный тип, тогда еще я должен был что-то заподозрить. А Дженни берет его под руку и щебечет, что рада его встретить и не покажет ли он нам маяк, и как было бы здорово, как в старину, залезть на самую верхотуру.

Ну, полезли мы. Ступени крутые, малохольный первым идет, фонарь держит. За ним Дженни, последний – я. Только стоит нам проходить мимо узких окошек, Микей останавливается и водит фонарем перед собой, и всматривается, впивается взглядом в лицо моей Дженни. Она вначале хохотала, тормошила его, спрашивала про семью, жива ли мать. А поворота после шестого замолчала. Я нащупал в темноте ее руку, но споткнулся о выщербину в ступени и отпустил. Свет фонаря исчез за поворотом. Я встал на ноги, нащупал стену и вдруг почувствовал, что что-то произошло. Сверху грохнула дверь.

– Микаэль? – услышал я издалека вскрик Дженни.

Я взлетел через несколько ступеней и уткнулся прямо в деревянную дверь. Нащупал ручку, дернул – ни туда, ни сюда:

– Дженни?

– Микаэль, ты что? Перестань, отпусти сейчас же! Микаэль, это не шутка!

Я заколотил в дверь, задергал. Она даже не шевельнулась. Я взревел:

– А ну открой дверь, придурошный! Я же убью тебя, если ты… – и тут я понял, что это «если», похоже, уже происходит. Мне казалось, я с ума сходил, ведь мы только что по берегу, обнявшись, шли. Слышались визг и всхлипы Дженни:

– Пожалуйста… Микаэль, ну что с тобой? Джасти-ин!!!

Не знаю, откуда у меня взялись силы, там и разбежаться было негде, на этой площадке. Но дверь я все-таки высадил. Высадил так, что и сам вылетел на середину зала, на какое-то тряпье. На платье. В клеточку.

– Дженни!!!

Но было уже поздно. Замерев, я видел, как они вываливались в распахнутое окно.
 
– Дженни…

Когда я подбежал к окну, он падал, этот псих. Я видел, как он булькнул в приливную волну. Почему-то больше не всплыл. И я видел, как от него отделилась птица – большая чайка пролетела мимо окна, посмотрела на меня глазами Дженни, ласково задела за плечо крылом и, жалостно крича, полетела над морем.
 
Так все было, на Библии клянусь, хоть и погрешил я в жизни немало.

На маяке просидел я не знаю сколько. Выл, прижимал к себе клетчатое платье. Потом пришли люди, отвезли меня в город. Держали в больнице, потом обвиняли в убийстве. Я рассказывал свое. Только про чайку, в которую моя Дженни превратилась, я никому не говорил. Потом бумага про того Микея пришла. Оказалось, его давно искали. Еще пара случаев была с девчонками в местах, где он служил.

И от меня отстали. Так что, считай, слушаешь ты сейчас поехавшего от горя старика.

Только не сказал я тебе кое-что важное. У Дженни ведь малышка была, шестилетка Камилла. Родила она ее от одного, говорила мне, что ребеночка уж очень хотела. И ведь заботилась о ней, воспитывала как леди, на пансион ей копила.
 
После той беды малышка со мной осталась, а никого у нее больше-то и не было. Я подрабатывал, где мог, она с хозяйством быстро наловчилась. А вечерами мы ходили к морю.

И раз сидим мы на гальке, чайкам хлеб кидаем. Они кричат, дерутся. А одна из них уселась на камень метрах в трех и смотрит на меня. А я – на нее. А Камилла – на нас обоих. А когда чайка улетела, Камилла прижимается ко мне и грустно так говорит:

– Ведь это же мама была. Ты понял? Она часто ко мне прилетает.

А ведь я и ей ничего такого не рассказывал. Вот такие дела.