ВОВОЧКА
Серая предрассветная дымка скатилась в ржавую траву. Пирамиды шахтных отвалов застыли в испарениях утра — больной сон футуриста. Луч света вязнет. Распад, энтропия… В грязной дыре — черные залежи. Уголь. Природа не поскупилась на рождение и смерть: деревья гибли, чтобы потом кто-то далекий развел огонь, согрев свое одиночество над пропастью. Прислушаешься и услышишь треск человеческих костей — там, на дне, нашли свой конец многие добытчики. Все позабыли о них. И неважно, кем они были и как их звали. Давно превратились в сумеречную пыль, в уродливую смоляную взвесь. После нас найдут окостеневший пласт сегодняшней грязи. Те, далекие, зажгут огонь, чтобы стало светлей, а может, и вовсе не заметят…
***
Вовочка оступился, проклиная липкую и грязную ловушку природы, что раскинулась в пожухлой траве. Пьяно икнув, с готовностью раздвинула ноги, показав черную дыру. Незамысловатые движения старой, как мир, похоти... Женское тело лежит на земле — две черные канавки под ногами.
Он подцепил ее ночью у трассы, в забегаловке для дальнобойщиков. Ему нужна была фея, и вдруг показалось, что вот, наконец-то, нашел ее. Неверный ночной полумрак скрыл рябое лицо с красными прожилками, придав матовость коже. Лунный свет обманул, отразив на асфальте стройную тень. И лишь рассвет снова посмеялся — всего лишь тело. Пьяное, грязное и до боли искреннее тело. Ничто не замаскировано, ничто не прикрыто.
«Тем лучше…», — уговаривает себя Вовочка, с готовностью набросившись на обмякшую плоть. Ритмичный стук металлической бляшки о камень, звериное сопение. «С таким же успехом можно заниматься этим с бревном...»
Он проделывал с ней все, на что была способна больная фантазия. Но даже это не могло пробудить ее от пьяного сна. На миг показалось — убил. В ужасе отпрянул, поспешно натягивая джинсы, ища в траве потерянные очки. Наконец, на лице инфантильного интеллигентика блеснули две круглые стекляшки. Настороженно присмотревшись, увидел задранную до пупка синюю юбку и влажный куст каштановых волос. «Как мило!..» В волосатых зарослях еще не успели засесть зудящие членистоногие. На рыхлых бедрах — белые мыльные потеки. «Черт, опять забыл «резинку»…» Все та же проклятая рулетка — игра для настоящих мужчин. «Ну да, так острее». Роется в карманах брюк, где затерялись сто рублей, воровато оглядывается. Вокруг понемногу светлеет. Совсем рядом — старый шахтный террикон, за которым виднеется ростовское, выгоревшее под безжалостным солнцем поле. Вдалеке бодрится «федералка», наполняя воздух гулом тяжелых трейлеров, трепещут синие купола лагеря беженцев. Сегодняшняя ночная фея, по всей видимости, оттуда. «Пора убираться...» Бросает на обнаженную грудь деньги. Шлюха – ничего личного. Нет, все же он так и остался неудовлетворенным. Голодная тоска уже ноет в груди, умоляя накормить черного двойника. Стоны, разрывающие воспаленный мозг, искаженные лица перед глазами — страсть или боль? Вовочка не решил. Она мычит — жива. Надорванная промежность, анальный проход. «Что ж, бывает и так…»
Худощавая мужская фигура потерялась в сумрачной чаще. Спешит к человеческому жилью, принюхиваясь, оглядываясь. Эстет, живущий в нем, подмечает утреннюю прелесть просыпающегося дня. Разочарование от неудачной ночи пропадает, и конфуз выветривается из головы. «Надо же, еще способен по-мальчишески увлекаться и искренне восхищаться. А в степи и вправду чудесно... Этакий скифский Ренессанс».
Вот и мирно посапывающая во сне поселковая гостиница. Вовочка Спесивцев вернулся, и пока будет светить солнце, он будет спать, а проснувшись, станет прилежно работать. Ведь ему есть, что рассказать. Он кое-что знает. Вовочка — писатель.
***
Когда одни ложатся спать, другим пора бежать в новый день. Добытчикам. Миллионам таким скучным по утрам лицам. Приткнуть никчемную жизнь, добыть кусок и не поперхнуться. Фатально. А тут эти беженцы. Много. Черные муравьи бродят по ростовской степи, ловя холодные взгляды местных. Они устали друг от друга. Лишние люди...
Вот одна из них, не ошибешься — Милка Чернова. Серая кожа бежавших от войны, грязные русые волосы и этот одичавший, безумный взгляд. Тысячи лиц, разделившие похожие судьбы, в одночасье стали уродливой грязной пылью жизни, цепляющим глаз сорняком. О, эти лишние люди — кто поймет! Они знают так много, познав глубину, о которой не догадываются другие. Благополучие засыпает в теплой постели под сказки голубых экранов и сальные страницы любовных романов. Ей же не прикорнуть, не приблизиться. Сверстницы видят цветные сны, боясь взять высоту холодного утра. Сумасшедшая девчонка оглядывается, а ведь утро невозможно не любить за безлюдность и чистоту. Щебет птиц… И вот уже можно забыться от грохота, засевшего в ушах. Она сама будто маленький воробышек. Невесомый, как ветер. Наделить душой травинку, потому что во всем — жизнь, буйство, крик, надрывающий нервы.
Безумная девчонка двадцати лет и этим утром не без заботы. Старшая сестра пропала, затосковав по цветным мечтам. И теперь придется искать ее по буеракам степи и шоссейным забегаловкам, чтобы вернуть мать ребенку, пока тот не проснулся. Детям нужна приличная мать — храним мы в сердце завет. Но старшая сестра позабыла его. Они такие разные... Долго искать не пришлось — бредет навстречу в пьяном забытьи ночного разгула, загребая ногами дорожную пыль, возмущенно бурча. Смятая джинсовая юбка во влажных пятнах страсти не скрывает полные ноги, испачканные грязью и травой. Веет перегаром, мускусом, живой человеческой плотью, познавшей разгул. Взвизгивая побитым животным, хватаясь за низ живота, переставляет заплетающиеся ноги. Ночной кавалер надорвал промежность, заставив потерять веру в цветной сон. Милка, остановившись, прикрывает рукой рот. Смотрит в сторону. Уж сколько было обещаний прекратить… Эх, сестра!
— О, Милок… — плотоядно икнув, Любка делает шаг, чуть не сваливаясь в пыль. Но тут же взбрыкивает шальная баба: — Не хочешь смотреть, противно? А я здесь! Ну, смотри на меня!
Привычно дает леща. Как-никак старшая сестра. Черт бы их всех побрал, этих сестричек! Милке не впервой. Спокойно проводит по рдеющей щеке. От дыхания сестры веет тем специфическим запахом, от которого бросает в дрожь тех, кто не переступил черту.
— Мы все шлюхи! Шлюхи! — оседает на бордюр, юбка стягивая бедра. — Тварюга…
Со слезами вынимает из лифчика деньги. Обманули, как глупую девчонку, подарив надежду в ночи и оставив утром с разодранной душой да сотней рублей.
— Ну-ну… — сжалось сердце. Проводит по растрепанным волосам. — Пойдем, пойдем же… Скоро Катька проснется. Пойдем! — тянет ее домой.
Любка тяжело поднялась, но повело в сторону. Чтобы удержаться на ногах, навалилась на Милку.
— Держи меня, — подмяла сестру уставшим от греха телом, отняв ее силу и время.
***
Милке пришлось вернуться домой. Плохая примета для тех, чью жизнь определяет случай. Ну так каждому свое. Семью беженцев приютил выживший из ума директор школы. Старик часто пропадал в степи с охотничьей собакой, оставляя на них дом. Что за дичь он искал в выжженной степи? Боялись спросить. Да здесь и не принято было спрашивать. Зато в доме нашлась шикарная библиотека с фолиантами советской энциклопедии. Старая добротная фантастика, опусы утопистов восемнадцатого века. Они потихоньку топили книгами камин, пытаясь согреть гнилой, старый дом.
И в этот раз старика не было дома. Спеша смыть грязь с пьяной сестры, спотыкаясь о старые стулья, Милка уложила Любку в постель. Опаздывает — пора бежать туда, в то забавное заведеньице, где разбиваются мечты. Миграционные центры — черная змея из человеческих голов, чей хвост теряется через сотню метров в подворотнях ростовского городка, наводненного беженцами. Тысячи обезумевших людей в многочасовых очередях теряют последнее — веру. Где-то их сочли лишними, пытаясь расстрелять огнем тяжелых орудий, и здесь они тоже не нужны. Бессмысленные бумажки. Одна, другая… Миллион глупых бумажек. Вот опять помарка, нужно писать печатными буквами, все переписать и - в конец очереди. Священный Уроборос, таинственный змей, закусивший хвост. Бесполезное хождение по кругу. Час за часом, день за днем. Стоит поискать в себе железный стержень. И здесь не обходится без мечты о гражданстве — мечты получить будущее. Ах, эти сладкие сны! И ведь дарит надежду начальница: «большая мать» давно стерла с лица красную помаду, натянув на рыхлое тело чиновничий костюм. В угаре давнишней пьяной любви дала жизнь множеству детей, раскидав по соседям да родственникам. И вот они стучат в ее двери, а ей и дела нет. Устала, обворожительно подмигивая черноглазому джигиту. Сегодня Милке не выстоять «священный» круг. Поздно...
***
Бродяжка больше не спешит — спутанные пепельно-русые волосы рассыпались по плечам, джинсы обметало в дорожной пыли, рваные туфли трещат по швам. Уже близко лесополоса и озеро, обмелевшее за лето. Свинцовые тучи — призрак зимы. Устав, сошла с дороги. Свернув к воде, села на большой валун. Желтый, еще теплый камень медленно отдавал набранный летом зной. Плеск угрюмой воды. Степь что-то шепчет вместе с ветром. Милка уставилась на двойника в воде: обычное лицо с мешками под глазами, отвратительное из-за того, что могло бы быть красивым. По отражению прошла мелкая рябь, рот растянуло в улыбке паяца. Обнажились мелкие зубы голодной дворняжки. Противная боль из нутра перешла в мигрень. Дети солнца заблудились среди мрачной осени. Сняла туфли, чтобы выбить мусор — отвлекает от мыслей. Уже другое в голове, и через миг она мечтательно смотрит на холмистый простор степи. Вместо убитых зноем полей — прекрасный город. Город солнца. Погода неуловимо меняется: тучи тают, а солнце скатывается в алый закат. В вечерней синеве запад загорается огненно-красными полосами. Спешат к воде коровы. Милка смотрит на одну, идущую напролом:
— Ш-ш-ш, брысь!
Пастух гонит стадо, спеша отделаться от уныло мычащих подруг. Лицо под светло-русой шевелюрой вспыхивает, когда парень замечает сидящую на камне девчонку — будто поймали на чем-то дурном. Милка надевает рваные туфли.
— Эй, ты, — злится он отчего-то, — ты что здесь делаешь?
Бродяжка злит самолюбие пацана. И этот взгляд...
— Тебя жду, идиот. — огрызается Милка. Лицо исказил тик.
— Чума! — смеется. Оказался душевным парнем... — Куда драпаешь? Меня Серега зовут. Я вон там живу… — и указывает рукой на хутор.
Кричит что-то еще, но она уже не слышит — ей просто нужно вернуться домой. Просто устала. В голове образ прекрасного города. Утопия Возрождения. Все эти книжки…
Тощие коровы скрылись в ближайшей посадке, позабыв двух пегих совокупляющихся собак. Они исступленно предаются любви, урча и повизгивая. Весь окружающий мир стал для них родным и близким именно сейчас. Природа, требующая на свой нехитрый лад новой жизни, обманчиво приукрасила реальность. Вне совокупления твари ненавидели все и вся, готовы были вцепиться исподтишка в любого, кто окажется чужим. Одинаково не знали ни о смерти, ни о жизни.
Красный закат высветил на ближайшем холме мужскую фигуру. На груди незнакомца блеснул объектив камеры. Зачем этот человек бродил по осенней умирающей степи, что выискивал? Как тут не вспомнить про Чикатило, ставшим местным фольклором? Маньяк жил здесь и нашел отдохновение в этих скудных посадках между железнодорожных перегонов ростовской степи. По-маниакальному примитивный, он всаживал в свои жертвы колюще-режущие предметы, и это тоже был секс. Юные неопытные тела, агонизируя, подрагивали в руках, придавая уверенности в своей состоятельности, в своем мужском достоинстве. Оно ведь такое это мужское достоинство — колюще-режущее. Милка спешит прочь — страх. Днем среди людей тоже страшно…
***
Человек снял очки, чтобы протереть жирный налет дорожной пыли. Ему попалась на глаза девчонка, спешащая прочь. Уходит куда-то в сторону домов на отшибе. В пепельных волнах волос затерялся ветер. Быстро натянув очки, бросается за ней, но внезапно злющая шавка цепляет ногу. Вскрикнув от боли, Вова Спесивцев заваливается на камень, где до этого сидела странная девчонка. Прикусив губу, закатывает пыльную штанину, ища глазами булыжник, чтобы запустить в маленькую зловредную сволочь с обрубленным хвостом. Чем помешал? Теперь скотина лается во всю зловредную собачью пасть.
— Собаки… — произносит стонущим от боли голосом, ощупывая пальцем багровую после укуса шишку. Но тут же ухмыляется — нужно пенять на себя, на свою неосмотрительность. Собаки не любят чужих, а он чужой. Иногда кусают. И как раз таких, как он. Обнаруживают своим лаем, сплетнями, так сказать. Выводят на чистую воду. Собаки, как люди. Шавки скрылись в ближайшей посадке, как только Спесивцев взял в руки увесистый булыжник. Умные твари, ничего не скажешь. И он тоже решил быть осмотрительным и осторожным. Он был волком в овечьей шкуре, который бродил по этой высушенной черной степи и вынюхивал запахи и ощущения. Именно здесь, в этой степи, где бродил другой волк — Чикатило. А он, Вова Спесивцев, писал о нем книгу. Смертный приговор, приведенный в исполнение, лишил возможности взглянуть в глаза. Только эта земля могла помочь заглянуть в сумрак тайны, почувствовать вкус крови на губах. Тогда, возможно, и его демоны уснут верным сном и не будут больше напоминать о себе.
***
Милка вернулась домой. Сестры не было, а ее дочь Катька смотрела телевизор. Двенадцатилетняя стерва. Ранняя сексуальность сочилась из нее, как сок из вызревшей ягоды. Нимфетки обходят стадию взросления, в одночасье превращаясь во что-то по-женски стервозное. Обильная тушь на глазах, яркие помады и тени. К черту невинные бантики! Нужно, чтобы все было, как у телевизионных героинь. Телевизор, кстати, был ее единственным другом. Сидя в старом кресле перед мерцающим экраном, с полуоткрытым ртом наблюдает за московской светской жизнью. На ноги накинут старый клетчатый плед. Ее бабку когда-то вполне устраивал и согревал этот ветхий домашний плед, ее же согревала мысль, что из нее вполне могла бы состояться звезда. Цветной сон. Телевизор заменил заблудившихся родителей. Цветное око бесстыдно навязывало свой поверхностный взгляд и на красивую жизнь, и на грязную. Некогда добираться до подноготной — оставшееся время уходило на рекламу женских прокладок. Незатейливый ящик подарил сказку. Ну да, ту самую, про так себе девицу, которая приезжает в большой город с пятнадцатью долларами в кармане и становится мегазвездой. Сказочки... Так засыпать и просыпаться, как под молитву, любят провинциалы и ушибленные вроде перекати-поле беженцев. В голове никак не сложится, что это чужая сказка, для чужого пользования. Наши сказки — они другие, плавно перетекающие в достоевщину. И какой-то конец не сказочный, а так — трагифарсовый, грязный, с душком.
Катька замечает ее и тут же корчит гримасу:
— А, дева Мария! Ее нет дома, так что расслабься, нытья не будет. Вы одна другой стоите. — Называть Милку девой Марией у нее повелось давно. Почему-то считала ее «добренькой».
Но та сегодня не была в школе, и Милка это заметила:
— А что это ты в школе не была? — знает, чем сбить спесь.
Катька, нервно выпрямившись в старом кресле, смотрит зло.
— Ну и?.. — взвилась, боясь наказания матери. Заметно напрягшись, спрашивает:
— Ты же не скажешь?
— Подумаю...
Ненадолго прикусив язычок, снова «ушла» в телевизор. Конский хвост темных волос исчез за спинкой большого кресла. Милка ищет глазами стул, собираясь присесть отдохнуть. Телевизионный шум навевает сон. Чтобы не заснуть, спрашивает — все же интересно:
— Катька, ты кем стать хочешь?
— Актрисой.
Штампы… Штампы от чего-то пришли в жизнь вместе с разнообразием рекламируемых товаров.
Иронично:
— У них же морщинки раньше времени.
— Морщинки? — пожимает плечами нимфетка, встретившись с непонятным словцом. О морщинках ей пока известно мало. — Ну, тогда певицей.
— Какой?
— Да любой… Какая разница? Лишь бы… — не договаривает, потеряв интерес.
— Лишь бы что?
— Лишь бы уехать из этой дыры. Ты вот, Милка, скоро уедешь. Я тебе завидую.
— Переключи! Надоело…
— «…видимое на зимнем ночном небе созвездие Ориона и три его звезды — пояс Ориона — производят впечатление. Когда-нибудь мы освоим космическое пространство и обязательно увидим далекие планеты. Покорим джунгли и океаны, найдя товарищей по разуму. Протянем руку дружбы…»
Милка прислушалась. Катька взбрыкнула:
— Ну как можно слушать этот бред?!
— Учи уроки.
— Не указывай! Я уже взрослая, взрослая! — и девочка хватает с пола плед, накрываясь им с головой.
— Матери расскажешь. Кстати, где она?
Маленькая девчонка по-взрослому усмехнулась, показались морщинки на лбу. Ранние. Их трудно будет стереть со временем.
— Я знаю, где она была ночью… — наблюдает с вызовом, — сняла мужика в «бистро». Там, рядом с трассой.
У Милки сперло дыхание. Вскакивает на ноги, пытаясь остановить:
— Замолчи!
— Не замолчу! Мать — шлюха! — упрямо, в глаза.
Пощечина смазала липкую помаду на детских губах. Внезапно дверь в прихожей открылась и мимо, опустив голову, прошла Любка. На белом кафельном полу осталась цепочка грязных следов. Сев на табурет, обвела их взглядом утомленной гусыни. Кривая улыбка. Достает из сумки сигареты, вяло прикуривает. На полу грязная авоська, полная «гуманитарки». Катька фыркает матери в лицо.
— Опять «палишь» телевизор! Делай уроки! — орет на дочь.
Та прячет злые слезы, рабом согнулась перед телевизором:
— Хорошо, мам… только не нервничай так, — цедит слова, прикрывая лицо каштановым хвостом волос. Переборов себя, так и не заплакала.
— Ладно, уж, — вступается Милка, тем более, что Катьке уже влетело. — Сейчас чайник поставлю.
— Ну, ее! Вечно… — и снова этот словесный понос. Говорит, говорит без умолку — настоящая женщина. Возмущение переросло в вожделение: — Ох, эти кофточки, Милка, — одна розовая, прозрачная, в цветочек такой синенький. Ты не поверишь, какая прелесть! Скажи, я что, не человек? Хочу такую кофточку!
Слушая в пол-уха, Милка ставит на плиту чайник, думая о своем, до кофточки. Разливает чай по чашкам. Но кофточка вернула в реальность. Милка обжигает пальцы кипятком. Прикусив язык, терпит боль, стараясь лучше рассмотреть сестру. Она старше, дородней и выше. Тридцатипятилетняя баба с круглым лицом и грязно-бурой кожей, на которой виднеются маленькие кровеносные сосуды — признак полнокровия и силы. Маленькие голубые глазки нагло округляются или зло сужаются. И ведь что-то привлекает к ней мужчин, с ее полным телом и специфической кожей. В недоумении она задавалась вопросами, потому что в голове путались любовь и секс. В двадцать лет тебе кажется, что это одно и то же.
Катька, грозно сопя, ураганом промчалась мимо.
— Куда?!
Но, зло тряхнув хвостом густых волос, в ответ громко хлопает дверью.
— Вот собачий характер! И что из нее вырастет?
— Взрослая уже...
— Да… Слушай, а я ведь письмо получила, — вспоминает Любка.
— Письмо?
— От Маруськи, помнишь ее? — она потянулась к высокому шкафчику, доставая клочок бумаги.
Вспомнилось детство. Лето, песочница… Играли вместе, пока не разделила граница. Но ведь выросли-то вместе.
— И как она?
— На вот, почитай. «Красотка» пишет, — ехидно ухмыльнулась, бросив на стол листок.
Где-то там, за тысячу километров, его выдрали из заурядной школьной тетради в косую линейку. В таких тренируются первоклашки. Только что они смотрели телевизионный репортаж из столицы, где светские львы сверкали бриллиантами и новенькими мобильными телефонами. И вот оттуда пришло странное письмо, написанное на листе школьной тетради, на промокашке. Читая, подметила, что в письме будто хотели высказаться, излить душу, но все скатилось до хвастливого удовольствия перечислить женское тряпье. Скудное описание места работы на мясном рынке и еще этот бухгалтерский список тряпок, по-провинциальному меркантильный. Претензия на «шопинг» — о нем часто болтают в телевизоре. Письмо-промокашку от человека-промокашки Милка не поняла. А вот Любка догадалась:
— Ну, как? Почитала, как люди-то живут?
— Да, как-то… — пожала плечами. — Странно.
— Нет, ну как прибарахлилась-то. Вот бы тебе так, а? Ты у нас тоже хоть куда!
Милка уперлась затылком в холодную стенку кухни. Это письмо, как отрава. Вспомнила Маруську — громоздкую, длинную дурочку с большими блеклыми глазами. Какая теперь она? Даже трудно представить.
— Ты чего?!
— Да так, голова… — прошептала, рывком отодвинув от горла воротник свитера. Задыхаешься: грязь везде, даже на листе бумаги. — Никому не давала читать?
— Нет, а что?
— Так, ничего! — появилось ощущение, что за ними кто-то подсматривает. Поняла, наконец, кто: конский хвост каштановых волос мелькнул под окном. Катька по-детски спряталась в кустах сирени, подслушивая. — Вот что, возьму я его…. Слышишь? — Милка испугалась.
— Возьми... Мне-то ни к чему. — Старшая сестра пожала плечами.
Милка посмотрела на висящие на стене часы — поздно. Скомкала в руке клочок исписанной бумаги, готовый вот-вот рассыпаться в грязь. Нет, надо на воздух, подальше от всего, от людей. Ночь — не страшно. Там, на отшибе — дубовая роща у оврага. «Место силы», как говорят местные. Правда, никто не рассказывал, что вылечился от тяжелой болезни или разбогател среди больших деревьев. Многие этого места даже побаивались, считали его гиблым, влекущим. На самом деле, погибель в них самих, а старые деревья здесь были и будут. Так хорошо бродить от одного старого дерева к другому. Люди боятся здесь показываться ночью. Хорошо… Слышно, как падает желтая листва, и стая птиц кричит в небе в последний раз, уходя клином к югу в попытке догнать убегающее лето. Нужно прийти в себя. Лишь ночью ты дома, а днем обнажен. Глубина без всяких прикрас…
И вдруг снова столкнулась со странным человеком в очках, которого уже видела днем. Теперь он стоял и тупо смотрел в упор, как будто хотел выстрелить в нее линзами дурацких очков. Определенно, что-то с ним не так. Могло показаться, что его заклинило, и он не знает, что делать дальше.
Милка смело прошла мимо — ей показалось, что мужчина пьян. И в этот раз почему-то не боялась. Ощутила в себе то самое, зачем приходила сюда — силу.
— Стойте! Эй, вы!.. Слышите? — бросается за ней, хватая за руку. — Вы здесь одна, так долго… Зачем? Зачем вы ходите сюда? А? Это же опасно! Вы понимаете? — Спесивцев вне себя от ярости, хочет ударить ее. Заикается, брызжет слюной. Девчонка показалась ненормальной. Чертом.
Удивленно смотрит. Он выше и сильнее. Не стар. Хорошо развит и упитан. Дорогая городская одежда неопрятна, лицо неумытое и даже смешное в устаревших круглых очках, как у сбежавшего из психушки шизофреника. Его забавно трясет и колотит от бешенства. Кажется, что вот-вот случится эпилептический припадок.
Вырвав руку, Милка отстраненно спрашивает:
— Зачем вы ходите за мной?
Спесивцев остолбенел, почувствовал, как что-то уходит, бросает, переливается и ускользает в эту проклятую рощу, в эту странную девицу. Она пошла дальше, оставив его стоять на месте и смотреть ей вслед. Оттерев ладонью мокрый лоб, заскрежетал зубами, подсознательно чувствуя ненависть. И желание убить. Теперь он будет искать встречи с ней. Он утратил какую-то важную часть себя, и должен будет вернуть ее назад. Во что бы то ни стало.
***
Новый день обнажил нервы. Очередь накатывает, вжимая в железные турникеты. Тут не ссутулиться, не расслабиться — здесь закаляют железный хребет. Миграционный центр атакуют безумные с квадратными, сведенными судорогой ртами, будто с полотен Босха. Беженцы. Милка прорывается к заветному окошку. Подобие радости на лице. И вдруг все рассыпалось.
— На вас квот по РВП нет. Какое гражданство?! Ах, по телевизору сказали… Девушка, проходите, не задерживайте очередь. Следующий! — орет инспектор. Сам скоро сойдет с ума от такого наплыва.
Очередь выпихнула ее к выходу, позади — наивные обозленные людишки с кипами бумажек в руках. Орут друг на друга, глупцы. Села на порог, чувствуя даже что-то похожее на облегчение. «Большая мать» отказала в любви.
Идущая мимо старуха выдала из нетленного:
— Шла бы лучше работать. Расселась…
В самом деле нужно работать. Необходимо. Осталось только понять, как найти работу в городишке, где даже кислорода уже на всех не хватает. Город переполнен безработными людьми. В полдень одна из бродяжек не придумала ничего лучше, чем прыгнуть под поезд. Состав варварски разметал окровавленную плоть по шпалам. Полицейский судмедэксперт, собирая останки, угрюмо косится на толпу зевак…
***
Спесивцев, стоя неподалеку, где не так грязно и даже вполне сухо, пристально наблюдает за судмедэкспертом. Две бабы в траурной тишине неожиданно крепко повздорили и начали драться. Никто не может разнять. Позабавило. В очередной раз подивился, как эта сволочь умеет быть беспощадно жестокой друг к другу.
Эта странная девица, которая оттолкнула его ночью, тоже здесь. Бледная, будто ей нечем дышать, обреченно хватается за лицо. Вовочка испытывает облегчение: силы по капле покидают ее и возвращаются к нему. Он чувствует прилив бодрости.
Люди с трудом разняли дерущихся, толпа рассосалась — все самое интересное закончилось. А он все стоял и смотрел на железнодорожные шпалы, как во сне, пока кто-то не коснулся руки. От неожиданности вскрикнул:
— А-а!..
Маленькая девчонка. В темно-зеленых глазах притаился чертенок. «Маленькая шлюшка», — подумал, отступая в сторону и стараясь лишний раз не пугать юную искательницу приключений.
— Вы так смотрели. Пристально… — начинает она неумело, скупо улыбнувшись, на мгновенье обнажив ряд белых алчущих клыков голодного щенка.
— Мне уже пора, но… Наверное, тебе что-то нужно, девочка?
— Здесь так страшно. Не проведете домой?
Облизал пересохшие губы.
— С удовольствием. А ты хорошенькая. Как зовут?
Назвала имя, а он тут же позабыл. Прикосновение ее маленькой гибкой ручки возбуждало. Пошли куда-то к окраине — Спесивцев это сразу понял и ощутил новый прилив сил. Пока не очутились рядом с этой проклятой дубовой рощей. Они уже были друзьями и чуть ли не обнимались. Его охватило безумие, готов был ползать перед маленькой шлюшкой на коленях, лишь бы она пошла с ним туда. «Маленькая тупая овца...» Но эта дрянь неожиданно заикнулась о деньгах. И вся ее игра стала понятна. Он сунул в хищные лапки чуть влажный комок разноцветных бумажек. Даже не стал пересчитывать, сколько там было. Лишь бы пошла с ним туда, где он не будет один. Она пошла вперед, а Вовочка путался в высокой сухой траве, в густых черных ветвях мощных деревьев, которые задевали его эрегированную чувственность. Справляясь с очередной преградой, вдруг понял — надули. Ее уже не было, будто растворилась в воздухе. И все эти грязные шлюхи внезапно оставили его наедине с этой силой, и он, беспомощный, закричал от ужаса. Предательницы!
***
Катька медленно шла домой. Маленький звереныш, обманувший хищника, настороженно втягивал через ноздри пряный воздух поздней осени и оглядывался назад. На всякий случай. Тяготило ощущение безрадостного открытия — жизнь не такая, какой ее показывают по телевизору. Врут. Дома в прихожей — грязные следы и спертый запах старых вещей. Мать, прикрыв двери на кухне, тихо разговаривает с кем-то.
— … уезжаю, — едва расслышала девочка, по привычке подслушивая чужой разговор.
— К ней?
Мать сказала что-то совсем тихо, и Катька, расслышав слова «проститутка» и «Москва», попыталась разглядеть в щелку, с кем та говорит. И ее заметили.
— Подойди сюда! Слышишь?! Я к тебе обращаюсь! — услышала грозный окрик матери, все еще надеясь, что не засекли. — Катька!
— Я, — открывая дверь, выступает вперед, подчиняясь внезапному импульсу: скорее не испуга, а из упрямства. Напротив стоит мать: со свежим фингалом под глазом, краснощекая, упитанная, с мощным плебейским задом. Чувство ненависти за запах спиртного, за желание сказать грязное слово.
Встретились глазами. Любка тревожно ахнула. Лютая ненависть в глазах дочери отрезвила.
— Ты слышала? — спрашивает мать.
— Нет!
— Иди.
И она послушно вышла, попутно бросив взгляд на Милку.
Та не заметила. Все решено. Едет к Маруське в Москву. К той самой, что слала по миру письма-промокашки провинциальным подружкам.
— Нужны деньги на билет. От матери остались золотые серьги — на дорогу хватит. А там посмотрим…
— На Маруську надежи никакой. Подбивать начнет. А ты ведь не такая. — Любка отговаривает робко, неумело. Вдруг возьмет да передумает ехать в Москву. Останется на шее обузой.
— Ну что ты... Мне просто нужна хоть какая-то работа. Вам вдвоем с Катькой легче будет.
— Ну, смотри. А серьги здесь никто не купит. В ломбард, в город надо. А может они и не золотые. Ничего в этом не понимаю. Да, пришли мне розовую кофточку с первого заработка…
Милка вышла из дома. В полумраке наткнулась на Катьку — та ждала.
— Чего стоишь? Иди в дом, холодно.
— Я тебя жду. Возьми! — Сует ей в карман куртки скомканную бумажку.
— Что это? — Милка вынула и попыталась рассмотреть. — Деньги? Пять тысяч! — удивлена. — Откуда у тебя такие деньги?
Пожимает плечами.
— Нашла.
— Нашла? Не ври! Лучше говори, где взяла!
— Подарили!
— Как это?
— Просто. Взяли и подарили, — спокойно смотрит прямо в глаза.
— Опять твои штучки, — злится Милка.
— Нет, правда, на день рождения… Возьми и уезжай отсюда. А потом, дева Мария, ты напишешь мне письмо. Я хочу. Буду ждать от тебя большущее письмо…
***
Спесивцев закончил книгу. В работе провел здесь все лето. С запада веяли пороховые тучи, но его это мало интересовало. 2014 год вот-вот растворится в зиме, оставив после себя лишь сонное воспоминание. Забавный год... Неожиданно запретили употреблять мат. Ему подумалось, что это из-за недалекости и оторванности от настоящей жизни. А еще из поразившего в этом году — новость, вычитанная на одном интернет-портале: оказывается, как утверждали ученые, крысы способны испытывать сочувствие. Переворачивает сознание. Впрочем, ему тоже пора убираться из степи. Примелькался он местным. И участковый уже зачастил со странными вопросами: из старой коммуналки неподалеку пропали двое подростков. Не иначе как объявился новый маньяк. А ему лишние расспросы ни к чему. Пора.
***
Вечером следующего дня холодный ветер носил желтые листья по рельсам перрона. Старый бродяга гнул привокзальные деревья, как сухую траву. Подходя к вагону, Милка пропустила вперед других людей. Обернувшись, посмотрела как-то вскользь — старые деревья, позади них степь. Проводник требует билет, протягивает розовую бумажку — мечту. Порыв ветра вываливает на головы провожающих седые хлопья снега.
Отталкиваясь через силу и медленно набирая скорость, поезд спешит на север. Это птицы улетают на юг, а человек всегда направляется куда-то к северу. Убаюкивающая качка, бессонная ночь, и вот — незнакомый перрон. Москва деловито встречает рабочую силу. Казанский вокзал, толпы уезжающих и приезжающих. Милка оглушена шумом столичного вокзала, во взгляде что-то безумное. Взгляд животного, попавшего в западню.
***
Владимир Спесивцев выбрался из вагона «люкс» прямо в объятия московской грязи. Ни на одном столичном вокзале не сыщешь столько грязи, как на Казанском. Так ему казалось. Поискал глазами странную девчонку, что села с ним в один поезд, но в разные по статусу вагоны. По его прикидкам, она ехала в самом дешевом «клоповнике», который тащился в хвосте поезда. Наверное, если бы этот вагон по ошибке потеряли где-то в пути, то никто бы даже не заметил. Сделав вид, что возится с сумкой, Вовочка незаметно следит, кто выходит из поезда. Но девчонка будто растворилась в воздухе, а может вышла в другом городе. Хорошо бы, если в другом. Он даже не может сказать, почему так. Внезапно ее профиль мелькает где-то там, в плотной толпе дурно пахнущих людей из дешевого вагона. Минутное замешательство. Ему не хочется верить в это. Потом чувствует, как нарастает закономерный гнев, такой тихий, с грязной иронией бывалого столичного жителя. Морщится. Не может простить ей дешевого вагона и такого грязного пункта назначения, как этот город. И на какой-то миг она потеряла свою загадочность и таинственность. Ее как будто раздели, обнажив ненасытное естество. Современные мужчины, они ведь все могут простить, кроме одного — когда женщина выглядит дешево. Такая вот черта времени. Вовочка сплюнул гнев в уличную грязь. Грязь все примет. И ее тоже.
***
Спешит, сроки поджимают, пора сдавать рукопись в издательство. Таксист привычно ругает столичные пробки. Пафосные машины запрудили улицы. Во всем чувствуется напряжение, от которого Вовочка уже отвык. Еще немного и какой-нибудь анархист бросит бомбу, потешившись всласть над ошметками чьих-то тел. Неважно чьих. День похож на вечер, а прошлое и настоящее сцепилось в гремучий змеиный клубок. А вот и хорошо знакомое здание у сквера, таких много в городе. Предложил таксисту деньги, но тот непривычно закапризничал и, сославшись на срочность, содрал вдвое дороже. На эти деньги какая-нибудь семья в ростовском захолустье вполне безбедно может прожить месяц.
Издательство. Все эти стерильные безжизненные коридоры чем-то напоминают ему респектабельный американский морг. Стены цвета яичной скорлупы, приглушенный свет и мягкий ковер под ногами. За высокими дверями персонал с продезинфицированными мозгами расчленяет «трупы», наводя лоск, чтобы потом с чистой совестью представить результат на суд читателя. Спесивцев робел: здесь вполне могли добраться до его нутра и понять, кто он есть на самом деле. Он боялся того, что у него сидело внутри. Неожиданно сильно почувствовал это там, в степи, когда шла гроза. Тогда его закрутило и повлекло под этот теплый дождь и молнии. На сумрачном небе металась фиолетовая электрическая сетка разрядов, а его тащило в дубовую рощу, где с ним и случился странный припадок. Потом вернулся в гостиницу весь грязный, долго отмывался. Боялся, что сейчас постучат в дверь и вежливо препроводят в местный дурдом или, что еще хуже, в полицию.
Впрочем, опасался зря. Эта новенькая, совсем еще юная редакторша решительно не внушала ему опасений. И он привычно расслабился, всегда готовый к рассмотрению нового объекта женского пола. Длинноногая, игривая, с тем особым блеском в глазах, в котором Спесивцев моментально уловил половую неудовлетворенность литературной нимфоманки. Она явно заскучала, когда на столе перед ней оказалась тощая рукопись. Но игривость ее не пропала, тем более что Вова изловчился вполголоса нашептать ей парочку непристойных анекдотов, от которых та пришла в бурный восторг. Вова почувствовал себя настоящей проституткой от литературы, ни дать ни взять. И даже слегка приуныл. Но все же ждал, что эта редакторша, в конце-то концов, покажет свои зубки и высечет его со всем пафосом литературной куртуазности. Для этого ему даже не нужно будет снимать с себя штаны, демонстрируя, так сказать, свои пороки на всеобщее смакование. Но вместо этого она вдруг проворковала:
— Владимир Александрович, а давайте встретимся как-нибудь в неурочное время? Вечером, к примеру… — ее лодыжка игриво потерлась о его ногу, которую он осторожно убрал подальше.
Предложение вызвало смертельную тоску, и он уже представил на своем лице привычную, старую гримасу, оставшуюся еще с детства. Эту гримасу очень не любит его мама, которая однажды даже залепила ему звонкую пощечину. Вот и редакторша решила побыть «мамой», взять за ручку и провести за собой по всем пафосным забегаловкам. Будет, как всегда, намекать на любовь, заглядывать в его бумажник и делать вид, что не такая, как все. А ему хотелось всего лишь развернуть ее задом, нагнуть над опрятным столом, задрать юбку и спустить узкие розовые трусики. За ними скрывалось то, что больше всего привлекало в женщинах сорокалетнего интеллигентика с тщательно скрываемым маниакально-депрессивным синдромом.
Ее предложение так и осталось висеть в воздухе, не подхваченное мужской инициативой. Она даже засмущалась и принялась быстренько с ним прощаться. Ему даже стало жаль ее. «Бедняжка, с кем утолишь ты нерастраченную женскую страсть этим вечером?» Но тут же вспомнил, что в ее редакторских закромах найдется немало таких живых «трупов», с которыми можно с головой окунуться в женский онанизм. И все будет опрятненько и, что самое главное, гламурненько. Вовочка Спесивцев решительно ничем не мог составить конкуренцию литературным бабенкам, под чье слово занималась самоудовлетворением добрая половина женского населения.
Он выкатился из высоких дверей, смахивая со лба испарину. Мягкий красный ковер заглушал звук шагов в стенах пустого коридора. Уже у выхода бросил опасливый взгляд назад. И даже вздрогнул от того, что увидел близорукими глазами. Ему почудилось, что из глубины коридора на него горящими глазами смотрит мистический козел. И даже подмигивает.
***
Вечер он провел в ресторане со старым другом. Разговор все тот же: с политики плавно переключились на баб. Вова привычно заскучал и уже пожалел, что решил встретиться с однокашником, который теперь вовсю рубил «бабло» и все никак не мог пресытиться им. Спесивцев завидовал его богатырскому «аппетиту» и к деньгам, и к бабам. Сам он утомлялся и от одних, и от вторых.
Круглые похотливые глаза Вадика пристально следят за передвижениями по залу смазливой официантки. И она, будто чувствуя ненасытный взгляд, еще зазывнее вертит круглым задом под юбкой. Спесивцев вдруг почувствовал отвращение к принесенной дорогой еде. Даже представилось, как от рыбного соуса исходит запах ее влажных трусов. Ведь если так искусно вилять задом, наверняка там все вспотеет. При этом он готов был поспорить, что задом она виляет не только Вадику. Так что же творится там, на кухне? Какой-нибудь потный похотливый мясник наверняка «отделывает» ее на кухонном столе днем, а вечером на нем же Вове Спесивцеву вполне могли изготовить этот протухший рыбный соус.
— Вова, ну и чего ты грустишь? — Вадик посмотрел на него, ненадолго оторвавшись от официанточки. Громадный торс друга рисковал раздавить миниатюрный ресторанный столик.
— Да, так. Никак не въеду в старую колею, — рассеяно трет лоб рукой.
— Слушай, Вова, а ты пробовал с деревенскими? Ну, какие они там? А секс? Предлагали большую чистую любовь?
— Да ты больной, Вадя. Они же там все злые, как черти.
— Как черти, говоришь? Не, ну их, злых, к чертовой бабушке. На свете полно добрых, теплых попок, которые всегда нам будут рады. Ты посиди немного, я на минутку сбегаю…. Не скучай.
***
Только Вадик ушел, как ветром сдуло и официантку. Брезгливо поковырявшись в еде, Спесивцев не из скупости, а как-то невзначай отметил про себя, что, выкинув кучу денег, так и остался голодным. Он не мог понять, что происходит. Все стало нестерпимо раздражать. Глухая агрессия клокочет внутри, ища выход. Чтобы прийти в себя, решил спуститься в туалет. И опять этот цвет яичной скорлупы на стенах и дверях туалетных кабинок. Казалось, весь свет помешался на этом цвете, и ему даже показалось, что и сам он — недоразвитый эмбрион, который никак не может вылупиться из яйца и увидеть настоящую жизнь. Натурально, без всяких прикрас, за которые он держался все свои сорок лет.
Из второй кабинки слева послышалась животная возня. Отчетливо послышалось пыхтение Вадика в ответ на благодарный стон самки, которая подносила им еду. Вадя, как и любой «новый русский», не мог устоять перед сексуальной привлекательностью обслуживающего персонала. Спесивцеву, рафинированному интеллигенту, это казалось дурновкусием. Безотчетно он встал перед дверями кабинки, вдруг вспомнив одно грязное, давно позабытое впечатление из детства. Однажды мать на три дня оставила его на попечение младшей сестры, а сама укатила отдыхать на море. В квартире незамедлительно появился здоровый верзила, по-спортивному мускулистый, с вульгарной темной шевелюрой в стиле «а-ля Анжела Дэвис». Они с теткой уединились в спальне и три дня вот так же пыхтели, а он, голодный мальчишка, скребся к ним в двери, чтобы отпустили его на улицу поиграть с детьми или, в конце концов, накормили. В доме совсем не было еды. Но им было не до него. Он оказался заложником странных пыхтящих людей, которые периодически выскакивали из спальни в ванную, спотыкаясь об него, как об какую-то мебель. Именно тогда, в шесть лет он и потерял детскую непосредственность, превратившись в мрачного ворчуна. Впоследствии мать смотрела на него как на чудовище, неизвестно как вышедшее из ее утробы. Он нисколько не пытался ее переубедить, скорее наоборот — старался следовать этому образу, во многом преуспев. Так что мамочка не была разочарована.
Открыв холодную воду, стал плескать на лицо, чтобы прийти в себя от внутреннего бешенства. Перед глазами — тонкие пальцы, из-за которых его часто принимали за пианиста. Посторонние люди почему-то предполагали в нем хорошее, приписывали несуществующие достоинства и таланты. И как-то близоруко не замечали, что он их, по большому счету, ненавидел за пристрастие к «пыхтению». Он вот никогда не пыхтел, а получал удовольствие хладнокровно, как удав, не проронив ни звука.
Вадика решил подождать на улице. Прохожие нескончаемым потоком шли мимо, поглощенные насущными заботами. От вида толпы на марше Спесивцева покоробило. Он встал ко всем спиной, и теперь рассматривал свое зеркальное отражение в дверях ресторана. В этом золотистом сиянии он даже выглядел по-другому. Красиво выглядел. Грязь тротуаров поглощалась сиянием, прохожие становились мимолетными тенями.
— Ты здесь? А я-то думал, куда делся? — Вадя, утомленный и счастливый, показался из дверей. Под его упитанным брюшком наблюдался небольшой беспорядок.
— Ты бы молнию это…
— Чего?
— Да ширинку…
— А-а… Да, знаешь, как бывает — спешишь постоянно… — Вадя спешно оправлялся в золотистом сиянии дверей, где до этого красовался Спесивцев. — Пошли, подвезу тебя. Вот она, моя красавица. — Бережно гладит новый «бентли» шоколадного цвета. — Смотри, какой салон, отделка. Знаешь, что хочу сказать? Жизнь удалась.
Они упали на роскошное заднее сидение. Водитель с лакейской выправкой крутанул руль. Шорох зимней резины. Вадя все никак не может справиться с ширинкой своими короткими ручками, и потому противно пыхтит, перекатываясь из стороны в сторону. Наплывал, как хорошо разошедшееся, неотмешенное тесто. Вечер окончательно испорчен. Вадя — друг детства — превратился в одного из тех, в которых много закваски, но мало нервных окончаний. Они просто атрофировались в этой сытой жизни за ненадобностью.
Но вечерний город уже завладел вниманием Спесивцева. Зрелище, от которого отвыкаешь, живя на периферии. Когда мчишься, как ветер, то все занятно и замечательно, но очарование тухнет, как только появляются все эти пробки. Красный свет, пешеходы перегородили путь. Старуха с авоськами и в старом тряпье не успевает вовремя пройти. «Бентли» пришлось ждать, даже когда включился зеленый.
— Ты смотри, наглая какая! Ползет, еле дышит. Ехать пора! — бурчит Вадя тоскливо и зло.
— Как ей, должно быть, тяжело, — замечает Вова в адрес старухи, чьи первичные половые признаки стерлись в трудовом подвиге и неустанных заботах о многочисленной семье. Она изнемогала. И он чувствовал это, как всякий человек с обнаженными нервами.
— Нет, ну это безобразие! — заминка выводила Вадю из себя.
— Будь добр, ведь это старуха…
— И что?! — возмутился тот. — Ты что, ослеп?! Да это наглая баба! Эй, посигналь ей! — кричит водителю. — Фу, ну наконец-то, поехали. Ха! Ну ты, Вова, даешь! С тобой со скуки не умрешь. Ну, нет, правда, не злись. Смешной ты…
— Смешной? Что, правда такой смешной?! — вдруг Спесивцеву самому стало смешно. Хотя внутри все клокотало от бешенства. Хотелось наорать на Вадю, дать подзатыльник по старой школьной привычке. Чтобы насупил брови, оттопырил губу или даже всплакнул этот толстый мальчишка. Но сдержался. Старуха осталась у обочины дороги, смотря им вслед, будто вспоминая или сожалея о чем-то. По морщинистому лицу стекают капли холодного осеннего дождя. Грязный снег под ногами чавкает в унисон сердцебиению. Утеряны первичные половые признаки, да и с вторичными что-то не так... Вероятно, молодые хирурги, вопреки навязанной совести клятве «не навредить», взяли да и оттяпали у нее рано состарившуюся матку, одним махом превратив бабу в заурядную бесполую тень. Да уж, эти мальчики-мясники со скальпелем в руках, изголодавшиеся в ожидании перемен. Мясники плоти с острым нюхом на прибыль. А если подаяний нет, то дело дрянь. Так и знайте, попытаются оторвать вам причиндалы. Да и вся эта новая воскресшая Византия казалась Спесивцеву той же рано состарившейся бабой с потрепанными авоськами в руках. Молодые хирурги лишили ее матки и теперь ждали приплода. И так же, как Вадя, возмущались старческой нерасторопностью.
Очередная заминка — пробка на выезде из города. «Бентли» стоит у края шоссе. Темная остановка, обыватели, ежась на холодном ветру, ждут автобус. Подросток в бомбере и дурацкой шапочке идет так близко к потоку машин, что еще чуть-чуть и его собьет какой-нибудь зазевавшийся водитель. Обычная уличная мразь, футбольный хулиган. Увидев его, Вадя поежился. Заметили друг друга. Подросток на грязном тротуаре с голодным взглядом волчонка и раздобревший мужик, у которого не застегивалась ширинка.
Спесивцев, почувствовав опасность, потянулся было убрать с переднего сидения деловой портфель Вади и не успел. Молокосос, ударив заточкой по стеклу и обдав их стеклянным крошевом, вырвал из машины портфель. Бросившись наутек, растворился в темноте.
Вадя возмущенно пыхтел в трубку телефона, требуя помощи у полиции. А Вовочка Спесивцев уже давно так не хохотал. Весело! Его-то грязная дорога с хищниками в закоулках совсем не пугала. Наоборот, он почувствовал запал исследователя. В этих грязных закоулках чудились нервные окончания, которые оголялись тем сильнее, чем дальше уходили от центра на периферию. Да и сам центр казался скорее злокачественной опухолью, нежели серым веществом мозга. На призыв Вади о помощи никто из правоохранителей не откликнулся — на дороге пробка. Дали совет добираться до ближайшего отделения полиции и оформлять заявление о грабеже.
В салон машины стал залетать холодный ветер, обдавая запахами сырой гниющей листвы. Вадя бухтел, водитель с готовностью поддакивал, а Вова вдыхал и наслаждался, устав от запаха дорогой машины. На глаза ему попалась неприметная метастаза — робкая стайка проституток ловила клиентов в медленном потоке. Завидев гаишников, они тут же растворились в темноте ночи. Спесивцев напрягся.
— Вова, оставь, я дам телефончик классной девчонки. Блондиночка. Понравится, без лишних претензий. Лучшая штучка, что я знал! Берет немного, умница, из новых актрисулек. Даже в сериале снималась — кофе там подносила оперуполномоченному, ну да ты же такое не смотришь, что я тебе рассказываю. В общем, поверь, такая… сучка! Но ты не думай ничего такого, она не со всеми.
— Кто не со всеми?! Проститутка? Вадя, надо называть вещи своими именами.
Качает головой, спрашивая:
— Ну так как?
— Нет, у нас разные вкусы.
— Фу, Вова, кончай позерствовать. Такой же грязный, как и я. Знаю, считаешь убогим, потому не в обиде. Ведь ты не из зависти, а так… — пригорюнился боров. Окружающий мир его, по большому счету, не любил и даже уже немного ненавидел. И если Вадя, сидя в «бентли», мог себе позволить тихонько поворчать на все, окружающее его, то эта чужеродная, грязная подворотня большого города с замашками мясника уже давно алкала раздеть и разделать.
А Вовочка никак не мог забыть тех проституток, стараясь вспомнить их лица и движения рук. Почему-то всегда считал, что те могут обитать или в подпольном публичном доме, или в комфортабельной гостинице. Они, конечно, были грязью, но их лица — особенно лица некоторых — волновали его. Хотелось понять, что это: болезнь или призвание? Ему как-то не приходило в голову, что это просто бесстыдная нужда. Нужда настолько отъявленная, что в нее с трудом верилось. И он тоже не верил. Но решил на всякий случай проверить. Тем более что всегда отдавал предпочтение дурным женщинам, таким самоуверенным, наглым шлюхам.
Когда-то давно Вовочка женился на красивой стройной студентке — сокурснице. А потом произошло что-то, непонятное для него. Оказалось, больше всего она любила заниматься домашним хозяйством, варить щи и примерять на себя дешевые цветные халатики с зайчиками. Растолстела. После двух лет тихой и комфортной жизни Вова почувствовал тоску, да такую, что готов был повеситься на обширных трусах второй половины. За два года она успела разрастись до центнера. В звериной печали как-то сломал супруге палец, и все решилось само собой. Вторая половина о чем-то таком догадалась и решила ретироваться подальше подобру-поздорову, чему Спесивцев был несказанно рад. Про себя он понял одно: семейная жизнь рождала смертельную тоску. Он был в вечном поиске той единственной, невозможной и неземной. И за этим голодом не заметил в себе хищника. Вампир все время в поисках крови. Его же притягивала боль. Он стал ценить оголенный нерв и в себе, и в других. Только так он мог выбраться из яичной скорлупы, душившей своей безмятежностью, инертностью. Во всяком случае, так ему казалось. На самом деле, это был кризис, из которого человек выходит либо вверх, либо вниз. Ему было все равно, куда его вытряхнет, лишь бы это не было скучно.
***
Дома, в своей двухкомнатной берлоге, заваленной книгами, Вовочка решил совершить исторический экскурс на тему проституции. Кроме того, что это самая древнейшая профессия, узнал много забавного. Например, что дам, занимавшихся продажной любовью на улицах Рима, назвали «римскими волчицами». «Жрица любви» — такое же архаичное, древнее понятие, оставшееся от времен первобытных общин. И что сам Иисус не гнушался обществом Марии Магдалины, известной блудницы. За предвзятым отношением волчьим чутьем уловил то несказанное, парадоксальное: за всем этим скрывалось что-то большое, оно витало в воздухе, кричало в глухие уши, слепило незрячие глаза. Очередной экономический кризис и война потребовали жертвоприношения. Причина и следствие. Им, обывателям, достаточно было того вранья, с которым они проживали свою растительную жизнь. Спесивцев был не таков, его трудно было провести. Он бежал по тонкому лезвию добра и зла. И добро представлялось ему чем-то иным, нежели большинству людей. Оно было настоящим, труднодостижимым, потому что ради него требовалось пошевелиться, разбить скорлупу и взглянуть правде в глаза. А правда балансировала в таких категориях, как жертва и жертвоприношение. Да, волчьи понятия. Но понятия самые честные. Языческий обряд жертвоприношения — лужи крови, агонизирующие тела животных и людей. Служители культа с безумными глазами, мечущиеся у алтаря, где воскуряются сладенькие, приторные благовония Юпитера. Вне круга действа толпится все та же толпа обывателей. Возможно, божество с алтарем, залитым кровью, будет милостиво к ним сегодня, но завтра потребует еще и еще. Сегодня все живут по тем же правилам, только жизнь ускорилась невероятно. Нюансы утомляют. Гедонизм — теперь молятся ему, и нет времени, чтобы обернуться и взглянуть в лицо шлюхи, с которой только что переспали. Она — функциональный призрак, наспех слепленный обломок страсти и похоти. Сладкоежки кружат вокруг алтаря, и им не тошнит. Что Вову и бесило больше всего: он-то не любил сладкое, предпочитая остренькое.
За этим самым остреньким включил телевизор. Дамочка бальзаковского возраста, бессовестно моложавая, блондинистая, в тесной юбке, «чирикала» с экрана. Спесивцева смутила юбка. Не то чтобы он был против этого предмета одежды, нет. Просто короткая юбка не давала сосредоточиться, понять ее послание, выраженное в словах. Вместо этого Вовочка оценивал ноги и голубые холодные глаза. Вся эта новая генерация фемин, где вещают маточные трубы, яичники и влагалище. При этом полное отсутствие страсти в глазах. Тупик. Вот что обескураживает любого самца. И Вова почувствовал себя выпоротым мальчишкой, которого застукали за сеансом онанизма под школьной партой. Все-таки этому цветному ящику мы можем быть благодарны. Где еще можно научиться такому неподдельному бесстыдству, как не у него?
Дама с холодными рыбьими глазами довольно эмоционально заметила своему оппоненту: «Как проститутку можно изнасиловать?!»…
Значит, речь опять о шлюхах, об их аморальном поведении на улицах города.
И Вовочку Спесивцева, который не смотрел программу с начала, эта фраза вдохновила. В самом деле, можно ли совершить насилие над проституткой? В самом этом противоречии ему почудилось то бесчеловечное, от жреца культа. И какая тонкость в том, что это сказала именно женщина. Сколько непередаваемой глубины. Значит, все можно. А арифметика? Кто-то попадет в процент, как писал классик. По улицам города бегали тысячи Сонечек Мармеладовых, в пентхаусах сходили с ума десятки Анастасий Филипповн. Искусство переродилось в штамп. Накрыло волной. Улицы полны лишними мужчинами и женщинами. Жрец указует перстом. А грязь — вот она, рядом, в волнительном ожидании, всегда готовая заглотнуть.
***
Решил прогуляться по ночному городу. Цветные огни весело мигают, придавая уверенности на скользких тротуарах. Первый снег растаял, превратившись в липкую грязь. Газетные киоски одиноко светят во тьме штрихами цветных полос. Роскошные женщины на обложках мужских журналов. Купил. Хотел посмотреть на лицо сегодняшней женщины. Какой ее хотят видеть мужчины? Да, это она — страстная томная брюнетка. Глаза холодные, не обезображенные мыслью о завтрашнем дне. Она — в центре бала, с ней все хотят совокупляться. Афродита наших дней. «Мечта, мечта…» Передернуло от одной мысли. Мечта Вадьки, его школьного товарища. И та официанточка — того же типа, с такими же раздутыми губами, как у почтового ящика. Самка века, безотказная вагина. А на самом деле — вялотекущий декаданс. Силиконовые губы — природа отдыхает. Уродливые штампы, розовые слоны. «Человеку нужен человек» — давно уже бесполезный атавизм. Теперь нужна она — мечта. Кто же впаривает «мечту», от которой коробит интеллигентика Вовочку Спесивцева? Догадался: такие, как Вадька, и всучивают. Те самые, вечно голодные, всегда в состоянии легкого возбуждения. Соль земли. Лет сто назад были аристократы, теперь — торгаши. Все крутится вокруг них. Они готовы поиметь весь этот старый, грязный мир. Обещают вытащить из ямы упадка и нищеты в светлое будущее, лишь бы не мешали наслаждаться. Они обещают наслаждение всем. Нет им на сегодняшний день конкурентов. Даже небесные серафимы меркнут.
Спесивцев чувствует злую тоску и одиночество в бесконечно большом городе, где жило несколько миллионов человек. Скорлупа, ощущение скорлупы. Прошел мимо скамейки, где целовались двое. Трепетные юноши обходились в этом деле без «герлы». Целуются взасос — и всем приятно, даже обернувшемуся еще раз посмотреть на них Вовочке. Потому что искренне. И наплевать на кариес. Впрочем, все это только забава, вызов, мода, если хотите. Но вдруг хотя бы им этой ночью не будет одиноко. И здесь ему припомнился развеселый сифилитик маркиз де Сад. Как славно подметил старик, обнаженная женская плоть стимулирует юношеский гомосексуализм. Самка с пятым размером «буферов» — это страшно. Этого, пожалуй, стоит бояться. Страшный сон прыщавого студентика, живущего по соседству с женским общежитием. «Половые диссиденты» тихо уходят в отрыв.
Вова увидел в чужом окне расплывчатый женский силуэт и пожалел, что не может видеть лицо незнакомой женщины, готовящейся ко сну.
С женщинами тоже не все просто. Старые греки — умницы, рационально разделившие стаю на типажи. Тысячелетия бегут, а типажи остаются. Забавно. Тяжеловесная Гера — супруга, мать. Вокруг нее чадящие кастрюли, орущие младенцы и муж, всегда готовый к походу налево. Гневная сплетница, матка, готовая зачать и родить — оплот пыльного быта. Она либо слишком зла, либо добра, как хорошо откормленная, холеная сука.
Ее извечный антагонист — Афродита. С ней, пожалуй, всегда и во все века можно было договориться. Бесцельная самка, чувственная, красивая. Полночный удар мужчины. Цветы, нежная вуаль духов, сладости, алая губная помада. И пресловутое зеркальце в руках, в которое богиня смотрится каждые десять минут. Зрителю остается полноценный рубенсовский зад, тыл чувственности. И ни в чем, поверьте, не будет отказа, в обмен на это зеркальце, лишь бы не вырывали его из рук. Матка — не для деторождения, предназначена для другого. Ей, как и Гере, нужен мужчина, этакий элемент удачливости, чтобы природное естество расцвело с полной силой и не покорежилось, превратившись в уродливую тень.
Третья, с которой Вове было не все понятно, — Артемида, богиня охоты. Дама подослала Ориону смертельного скорпиона, отраву. Греки описывали ее как охотницу с юношеской статью, в руках у которой стрелы и лук, а не кастрюля или губная помада. Луна роднит ее с ведьмой, а та, в свою очередь, со стервой. Во времена Платона было как-то туговато с Артемидами, поэтому греки не дополнили ее портрет пикантными подробностями о шашнях или еще о чем-нибудь вроде скандалов с властной Герой. Вероятно, Артемиду можно заподозрить в холодности и расчетливости. А жертвы точно где-то рядом.
Подходя к подъезду своего дома, Вова снова взглянул на обложку купленного журнала. Достоинство Геры — пышная грудь кормилицы вкупе с алой губной помадой Афродиты, как в зеркале увидели свое отражение в камере фотографа. А в целом — поношенная матка, черная дыра вселенной, мечта Вади. Спесивцев швырнул журнал в урну. Нужен другой полюс, разворот на сто восемьдесят градусов. Нужна проститутка. Уродливая тень, функциональный призрак.
ДЕВОЧКИ
Милка замерзла — пришлось ждать до полудня. Ноги окоченели в рваных сапогах. Тоскливо всматривается в спешащую толпу. Что, если разминулись? Но нет, когда звонила Марусе с вокзала, та обещала встретить у стоянки такси. Внезапно на шею бросается что-то большое, пушистое. Тяжелое, как камень. С трудом удержалась на ногах. Она — подруга детства, одетая в песцовую шубу, без головного убора, красивая и веселая Маруся.
— Пошли скорей! — хватает тощую сумку и тащит за собой едва поспевающую Милку через весь вокзал, к другому выходу. Машина ждет. За рулем — мужик с рябым лицом. Сев в машину, Маруся облегченно выдыхает, ища в карманах сигареты.
— Ну, как ты? — оборачивается и улыбается знакомой с детства гримасой юродивого. — Рассказывай.
Милка неохотно рассказывает о своем житье, где нет ни работы, ни жилья, ни каких-либо перспектив. Маруся слушает в пол-оборота, на губах вялая усталость, в глазах — кошачий огонек. Вроде простодушная — наверное, рада приезду подруги. Ведь так трогательно, когда к тебе приезжают. Значит, о тебе помнят. Машина тронулась, Милка отвлеклась на старые дома и улицы. Впереди плотный поток машин.
— Добро пожаловать в стольный град российский! Черт! Пробка… Черт бы их всех побрал! — ругается водитель.
Маруся буркнула что-то неразборчивое. День ясный и солнечный. Милка видела город по телевизору, но реальность оказалась куда занятней и одновременно нестерпимей. Маруся показывает на станции метро, в ее голосе слышится усталость. Наконец поток машин стал менее плотным, и Милка на миг ощущает болезненную тень романтического восторга при виде большого города. Но, конечно, мечты — это всего лишь мечты.
— Подъезжаем, — сказала Маруся, зевая. — Хоть бы сегодня выспаться…
— Где это мы? — боясь, что та и вправду уснет.
— Подольск.
— Район?
— Нет, подмосковный город.
Остановились у обычной многоэтажки. Маруся вышла из машины:
— Мы на первом этаже живем, в однокомнатной.
— И сколько вас?
— Пятеро, будешь шестой. Я познакомлю, поладишь… уверена. Все равно деваться некуда, — пожимает плечами, смотря на нее, улыбаясь все той же дурацкой улыбкой.
Она знала Милку по детским играм, любила. На свой, конечно, манер. Но ведь они уже повзрослели. А о любви у нее уже давно были свои представления. За ними молча наблюдает шофер. Странный тип.
Дверь квартиры открыла девушка небольшого роста, полноватая, длинные рыжие волосы красиво подчеркивали раскосые черные глаза.
— Привет, — кивнула гостье. — Вешай куртку, — показала на вешалку.
Милка смутилась. Под вешалкой стояла кровать, где, укрывшись с головой одеялом, кто-то спал. Поэтому старались не шуметь, из прихожей сразу прошли в комнату. Почти все пространство занимала двухместная кровать. На ней двое: одна спала, а другая, убаюканная «шелестом» телевизионной рекламы, сонно щурит глаза. Телевизор здесь вещал впустую, не найдя желанной аудитории. Всего лишь фон, чтобы не остаться один на один с черными мыслями.
— Мила, моя подруга, — представила Маруся гостью.
— Елена, — кивнула неопределенного возраста девица с пережженными перекисью соломенными волосами. Хмурым ревнивым взором оглядела гостью с головы до ног.
— Ирина, — равнодушно бросила рыжая, выключая утомившийся телевизор.
— Есть хочешь? — Маруся, не дожидаясь ответа, потянула за руку на кухню. — Пошли! Черт, я страшно голодна, да и ты, наверное. А ты хорошенькая стала, правда-правда, не смотри так. Да, не красавица, но и это ничего.
Старый кухонный гарнитур безжизненно грустил в пыльной пленке. Ни кастрюль, ни чайника, ни других предметов, необходимых для быта. Гера, богиня домашнего очага, удавилась бы: даже воду для чая грели кипятильником в какой-то не приспособленной для этого посудине, похожей на вазу.
— В прихожей Галка спит. — Маруська брезгливо скривила губы, будто говоря о бомже с улицы.
Милка смущенно улыбнулась, поймав на себе взгляд черных глаз — рыжая крутилась рядом. Не отставала.
— В холодильнике торт.
Она зачем-то выключила телевизор и теперь тенью бродит за ними по однокомнатной квартире. Потом довольно ловко запрыгивает на высокий подоконник и смотрит на грязный городской двор.
— Вот и зима… — грустно проговорила, глядя в окно.
— Да уж, не лето, — Маруся, суетясь, выгребает из холодильника еду. — Не стесняйся! — подает гостье бутерброд.
Ирка улыбнулась, смотря на это, и вспомнила свой первый день в Москве. Тогда она приехала такая же голодная. Задорный рыжий щенок, готовый лизать руки любому, кто вывез, или, вернее, украл у родителей.
В дверях показался водитель.
— Леха, сегодня на работу едем?
— Да, — не поднимая головы, читает смс в телефоне. — К семи, чтоб были готовы.
Ушел, оставив, ощущение легкого недоумения. Человек-робот, человек-механизм. Таких Милка не встречала. Кроме тошноты от сытной городской еды почувствовала головную боль. Сутки в пути давали о себе знать. Маруся все еще возилась с едой, а от глаз Милки не ускользнули запястья рыжей, располосованные белыми шрамами. Заметив это, та усмехнулась:
— Никогда не влюбляйся.
Слезла с подоконника. В ее взгляде на Милку чудился вопрос, который она так и не решилась задать незваной гостье.
Маруська кивнула на спальню:
— Пошли... Ложись здесь, у края, — указала на место напротив двух уснувших девиц.
Она легла в джинсах и свитере, тут же провалившись в мутный туман.
***
Через четыре часа проснулась. Шесть вечера. В квартире движение, все куда-то собирались.
— При-ве-е-т… — Милку испугал силуэт Галки: в трусах и майке — ужасная, костлявая худоба.
— Привет. Маруська сказала о тебе. Из беженцев, значит…
Она шумно выдохнула, будто потеряла последние силы. Старше лет на семь, довольно высокая. Во всем облике сквозит ужасная болезненность — лет сто назад признали бы чахоточной. Присев рядом на кровать, принялась апатично натягивать на ноги светлые колготки. В прихожей полная блондинка натягивала лыжные штаны. Примечательная вздорная гримаса на лице.
— Что у нее с лицом? — Милка кивает худышке на блондинку.
— У Зойки, что ли? Она здесь вроде «авторитета»... Жирная свинья, — добавляет, покончив с колготками. Апатично закурив, задумчиво пускает дым в потолок.
В дверь два раза позвонили. Зойка в прихожей спешит открыть водителю, который днем привез их с Марусей. Человек-робот, человек-оркестр с печальной увертюрой.
— Леха! Я купила новую шапку! Смотри! — орет Зойка, показывая дурацкий головной убор с ушами.
— Смотри, клиента не перепугай. Так, сколько сегодня едет?
— Ирка на больничном. Э-э… Маруська, Галка, Ленка, я, — взгляд падает на Милку, которая пробовала закурить, делая это впервые. Получалось неумело и смешно.
Дородное лицо исказила характерная злая гримаса.
— Эй, новенькая, на работу едешь?
Галка, закашливаясь в табачном дыму, утомленно произнесла:
— Девчонка только что приехала, оставь ее.
Зойка фыркнув, отворачивается, принимаясь вполголоса что-то обсуждать с водителем. Тот слушал, но все время смотрел на Милку. Она была для него воспоминанием, которое вот-вот поглотит ночной кошмар.
— Чем он занимается? — спросила Милка.
— Не догадываешься? — усмехнулась Галка, снимая бигуди с волос. — Холуй сутенера. Возит девок на панель в своей «тачке». Да-да, здесь проститутки живут, не смотри так.
Милка с жалостью посмотрела на худышку, но та спокойно и уверенно занималась своими локонами.
— А Зойка?
— Она — «маячок». На дороге стоит, клиентов зазывает.
— Как это?
— Ой, отстань, — отмахивается та, — увидишь.
Милка заметила на небольшом столике свернутый черный парик:
— Одену? — спрашивает от нечего делать.
— Конечно. Это Маруськин парик. Не носит. Старит ее, видите ли.
Галка принялась брызгать лак на завитые кудри. Взяв парик, Милка неуверенно прошла в ванную к зеркалу. Несметное количество сохнущего дешевого белья. Подойдя к зеркалу, натянула черную личину.
— Как здорово, — восхитилась заглянувшая Маруся. — Тебе идет, прям красотка. — Ревниво взглянув на себя в зеркале, принялась строить гримасы. Тень Афродиты.
— Идет? — засомневалась Милка.
— Просто высший пилотаж. Мы из тебя сделаем…
В зеркале снова показалось лицо — вошел водитель.
— Это еще кто? — не узнал ее в парике.
— Да это же Милка! Ну ты, Леха, даешь! Мы ее встречали на вокзале. Вот смешно!
— А, это ты… Не узнать, — лицо скривила гримаса отвращения. — Я быстро, лицо только умою, — добавил сквозь зубы.
Что-то неразборчиво промямлив ему, старается поскорее убраться, за ней торопится Маруся. Леха, открыв кран, принялся плескать холодную воду на лицо, обезображенное серыми оспинками.
— Не бойся, ты у меня в гостях. Он нормальный мужик, напрягать и приставать не будет. Я с ним поговорила. Что будешь делать? — в глазах Маруси тот же кошачий блеск.
— Искать работу.
Тихо рассмеявшись, покачала головой:
— Ну, валяй… Если что, девок расспросишь.
— А ты? Разве тебя не будет здесь завтра?
— Ну, не знаю. Посмотрим, — томно улыбнулась, и на лице прорезались тонкие ранние морщины.
— Что это значит?
— Слушай, не задавай лишних вопросов. Все просто.
Они ушли. Все было чужим, утомительным, словно надоедливый сон. Прошла в прихожую, легла на кровать, где спала до этого Галка. Просто нездоровый кошмар…
***
А где-то недалеко, под слепыми фонарями городской окраины стайка этих не вполне еще знакомых ей девиц уже бойко предлагала себя спешащим автомобилистам и одиноким прохожим. Их плоть, нервы, кости жили ради момента, когда кто-нибудь заплатит. И они даже испытывали азарт и постыдное чувство алчности.
Маруська бросала косые взгляды на Галку. Ее «кости» пользовались спросом и вызывали злость у остальной «грязи». Никто из них так остро не понимал то, что они давно и безвозвратно стали грязью, кроме утомленной Галки. Все ее мечты и девичьи иллюзии давно рассыпались прахом. Апатично смирилась. Изодранная в клочья душа, больная плоть, лихорадочный сырой мрак зимней ночи, проникающий до самых костей — вот оно бытие уличной проститутки, городской грязи. Мелькание разноцветной рекламы, чужие липкие руки. Взгляд, полный отвращения и усмешки. Все как обычно, ничего нового. Да, совершенно ничего. Все так же, как и год назад, два или даже двести лет. Галка вдруг поняла, что ведь все это, окружающее их, не много ни мало — черная дыра, где даже время разлагается, попадая в притяжение смертоносного поля сжатия и поглощения. А они всего лишь тени, уже горящее топливо.
И город будто не замечал их, пачкая и пачкаясь. Грязь возмутительным образом наплывала на прихожие респектабельных домов, лестницы дорогих гостиниц, оскверняла опрятные улицы и скверы, и все никак не могла утолить голод. Она расплывалась, тухлая жижа, черная материя космического пространства, не находя покоя, и уже понимая, что всего лишь топливо в адском костре, возле которого прикорнул погреться большой город. Все здесь ускорилось. Костры горят, кости трещат. Отлавливает в человеческом море жертвы, сжимая в своих объятиях черной вдовы. Процесс, конвейер. Все идет в дело. Время, люди, деньги — иллюзия. Здесь — процесс, акт алхимии.
Галке внезапно стало душно на сырой, холодной улице заполненной проститутками. Сколько их здесь? Попыталась считать, но все время сбивалась. Двадцать? Тридцать? А может все пятьдесят? Какая разница. Ведь это конвейер, а конвейеру все равно. Если есть спрос, конвейер будет работать. Новые жертвы уже здесь, рядом. Возможно, еще пребывают в неведении. Но на них уже сделаны ставки.
Галку подтолкнули к машине. Глупое мужское лицо, невинно круглое. Слюнявые губы, короткие ушки. Волосатые жирные пальцы отдают деньги сводне. Галка садится в машину. Чужая квартира, где воняет жареным луком и грязными детскими подгузниками. Глазу решительно не на чем остановиться, кроме мелькающей перед глазами противной рожи. «Опарыш». Он скользит по ее костям, и они стали единым целым. Галке показалось, что она труп, и «опарыш» с короткими ушками каким-то мужским шестым чувством уловил это и испугался. Включил свет, накричал на нее и даже душевно, ну так, слегка, стукнул по лицу. Требовал этой самой страсти, а другими словами — жизни. А она, сколько не пыталась ощутить ее в себе, так и осталась призраком. Мужик расстроился, вернее, разозлился, сожалея о впустую потраченных деньгах. Зачем-то стал с гордостью показывать комнату детей — они с матерью сейчас где-то у родственников. Надо же, семьянин. И еще там действительно была куча грязных детских подгузников. Будь сейчас лето и жара, на них завелись бы белые скользкие опарыши. Тоже большие любители жизни. Страстные пожиратели падали. Заметив, что Галка неподвижно смотрит на кучу грязных подгузников, мужик совсем приуныл и стал надираться горячительным, высказывая претензии. Она молчала. Ей нечего было сказать. Просто от нее уже мало что осталось, кроме костей. Оделась. Поскорей бы убраться... «Опарыш» злится, шипит, в конце концов, плюет. Молча вытершись, пошла дальше.
Давно все перегорело. Ей остался лишь пустой ночной город, что сверкал сейчас, как причудливый дорогой камень на шее у древней блудницы. Галка шла куда-то сквозь ночь, не разбирая названия ночных улиц и бульваров. Как призрак скользила по опрятным городским тротуарам. На волосы сел ночной туман. Впереди занялся тусклый утренний рассвет. Время, сжавшись, рассыпалось на осколки из тонкого льда, который вот-вот растает в свете нового дня.
Город оживал после ночного кошмара, и человеческое море разливалось по его улицам разноголосым пятном. А она, как приведение, шла все дальше, надеясь убежать, уйти куда-нибудь, пока путь ей не перегородила странная процессия молодых людей с пустой медицинской каталкой. Прыщавый подросток махал транспарантом, взывающим к гражданской совести и призывающим сдавать кровь. Они окружили Галку и по-волчьи взвыли к ее ответственности перед обществом. Хотя она решительно не понимала, что еще от нее хотят, и вообще осталась ли в ней хоть капля теплой крови. После этой ночи ей казалось, что вместо крови у нее в жилах струится холодный туман, а в голове беспрестанно мигают гирлянды разноцветных фонариков. Но согласилась, потому что отказывать ее жестоко отучили. С готовностью легла на каталку. Вряд ли ее кровь могла бы принести какую-нибудь пользу, скорее вред, поэтому она машинально раздвинула ноги. Утварь на службе у улицы. Прохожие удивленно переглядываются. Ночные кошмары застряли на утренних тротуарах. Стая агрессивных щенят взвыла в негодовании — оказывается, это ночной «призрак», и крови в нем ни капли. С улюлюканьем прогнали ее прочь.
***
Милка еще спала, но сны больше не снились, потому что туда, где жизнь напоминает кошмар, цветные сновидения не приходят. В дверь позвонили. Милка, подскочив, бросилась открывать. Галка. На лице нет вчерашней косметики, а тщательно завитые накануне кудри вытянулись, чуть влажные от уличного тумана.
— Утро доброе, — произнесла она из сырости утра.
— Да… Привет, — спросонья голос Милки был хрипловатым.
— Спишь?
— Нет… хм… Уже проснулась.
— Поесть бы.
— Кажется, в холодильнике что-то есть.
Раздевшись, Галка вошла на кухню и принялась делать бутерброды.
— Иди есть, — безразлично позвала к столу.
Умывшись и почистив зубы, Милка присоединилась к ней.
Вскипятив в миске воду, заварили чай.
— И давно ты так? — спрашивает, наконец, Милка. Чтобы как-то понять окружающий мир, уперлась в рациональное, пытаясь найти в нем выход, как самый обыкновенный человек. Такой, по-своему туповатый и бесчувственный.
— Гм, что? Занимаюсь этим? Проституцией, что ли? Пять лет уже.
— Не пробовала другое? Ну… Работу другую?
— Я не трачу жизнь на глупые мечты.
— Нравится?
— Платят... — симпатию к ней ощутить трудно, скорее антипатию. Ну, это как к любому человеку, который не пытается пудрить мозги.
— Всю жизнь этим заниматься невозможно.
— Что предлагаешь? Мыть тарелки за копейки, на которые и койку в общаге не снимешь? А ведь нужно еще что-то есть. Ты скоро поймешь. Чтобы устроиться на самое завалящее место продавца на рынке, тебе потребуется куча документов. Значит, попросят деньги и еще раз деньги. А у тебя есть деньги?
— Деньги? Гм… Но ведь многие здесь нашли работу. Такие, как мы…
— Ну, наверное, — худышка пожала плечами, — вспомни еще, сколько возвращается домой, не найдя заработка. Ну а такие, как мы, перекати-поле без своего угла и лишней копейки, плодят грязь. Я знаю, что такие, как Маруся, всем пишут: «Честная труженица. Работаю, не покладая рук, на вонючем рынке». Так ведь?
Милка растерянно кивнула.
— Так и знала… Оглянись, здесь же дно, шлюхи!
«Ночной призрак» брызгал ядом не из желания произвести впечатление. Ему вдруг вздумалось встать наперекор жизни. Призраки очень любят это делать. Они ведь на грани двух реалий, двух мировоззрений, двух миров бытия.
— В большом городе можно быть или богом, или рабом. Здесь — рабы... Конечно, желаю удачи! И буду рада, если она тебе улыбнется. Потому что все это затягивает, как трясина. Да, черная дыра. Через год с трудом узнаешь себя. Найди работу, потому что возвращаться некуда. За спиной руины...
Проститутка — куда более трезвый человек, чем можно подумать. «Девушки легкого поведения» — откуда взялся штамп? Никакой дешевой доброты, никаких ставок. Галка поднялась, взяла сумочку с небольшого табурета, покопавшись, выложила перед Милкой деньги.
— Зачем?
— Бери.
Милка смутилась, чувствуя, как жестко берет за глотку жизнь. А еще противно брать у нее, у шлюхи.
— Брезгуешь?! — усмехнулся сидящий напротив скелет, обтянутый серой кожей. Существо иной реальности, о которой мало кто знал.
— Забыла, что деньги не пахнут?
Не взяла. Выше этого. Поднялась из-за стола. Слова Галки звенели в ушах. Войдя в спальню, где спала остальная свора, попыталась найти шапку, забытую вчера где-то здесь. В свете утра лучше рассмотрела обстановку единственной комнаты: в ногах двухместной кровати стоит старый шкаф, под разбитым стеклом — дешевая косметика вперемешку с иконками. Строгие лики святых дев, казалось, смотрели с удивлением, словно поймали тебя за чем-то дурным. Для них главное — нагрешить, чтобы потом было кому крепко покаяться. Смутившись, отвела глаза. Там, на столике с телевизором лежали мягкие игрушки для детей. Песики, зайцы, лисы. Незрелая чувственность с пустыми мертвыми глазами-пуговками. Плюшевые твари как будто спали и в то же время подглядывали за ней. Снова посмотрела на иконки — обереги. Святые девы, призрачные нимбы. И от чего это святость такая молчаливая? Или только призрак имеет право говорить?
***
Выйдя из подъезда, Милка наткнулась на деловитого таджика с окладистой ваххабитской бородой в оранжевой робе и жидкой метлой в руках. Размахивая метлой у подъезда, он печально смотрел в серое, негостеприимное небо, сплевывая тоску в ближайшие кусты. Брезгливо поморщился, увидев ее, и что-то сказал вслед на шаркающем птичьем языке. Генерал мусорных бачков, азиат, полный предубеждений, уже прикинул ее примерную стоимость — дешевка. Он знал толк в грязи. Знал, кто живет на первом этаже.
Автобусная остановка. Старая церквушка — белый камень в свинцовой глубине туч. Порыв ветра донес запах сырой, промозглой истории в обрамлении гниющей древесины. Серое воронье на ржавой ограде взволновалось и, что-то прокричав Милке, тучей взмыло в серую взвесь. Прохожий улыбнулся, глядя на ее старые сапоги: еще одной бродяжкой прибыло. Ничего нового. Все старо, как мир. Хлюп-хлюп… Под эти звуки движется вселенная.
Автобус. Теплый салон греет горожан и вновь прибывших. Вторые сбиты с толку, как стая пугливых рыбок, оказавшихся на передовой в бушующем и злом море жизни. Они — еще не грязь. Но грязь уже в ожидании, стремится вырасти и разбухнуть во всю ширь. Хлюп-хлюп… Автобус мчится навстречу высотным домам из бетона, на встречу с большим городом. Белые, серые, желтые коробки с множеством окон — муравейники, ульи человеческой жизни. Оживленная артерия пульсирует. Машин так много, что невольно думаешь, будто в городе живут не люди, а сплошь машины, прикрытые металлопластиковой броней. Фантастические осы.
Метро, газетный ларек. Спросила у продавщицы, где находится ближайший рынок. Оказалось, недалеко. Над головой мужские журналы с обнаженными женщинами. Они будто глумились над вопрошающей неудачницей. Кризисы, войны — какое им до этого дело. Они в ужасе ждут климакса. А лишний человек в это время бродит по большому городу, по бушующему нескончаемому морю людей. И на что-то надеется. На то, что может оказаться кому-то полезным. Наивность какая! Толковые торгаши с готовностью вывешивают ярлыки и ценники, а другие по своей наивности никак не возьмут себе в толк, что их уже отнесли к определенной категории. И глупо в старых, дырявых сапогах искать работу, потому что по ним сразу отнесут именно к той категории. Категории лишних людей. Но это, пожалуй, такая черта времени. Но ведь и время течет циклами, и возвращает людям позабытое — достоевщину.
— … люди нужны. Оплата небольшая. Документы…
Милка достает ворох миграционных бумажек — там что-то об убежище.
— О нет, только не это! С беженцами такая неразбериха, бухгалтерия не проведет… С этими бумажками никто тебя не возьмет, девочка, — отмахивается очередная бизнесвумен.
— Извините…
— Ничего, много вас здесь ходит.
Верно сказано: много. И не было в ней ничего такого, что могло бы поднять цену в глазах работодателя. Только угрюмость и отчаянье молодой дворняжки, выброшенной на холодную улицу. Поиск работы выявил порочный круг, где отсутствие денег, как печальная увертюра к похоронному маршу. Нет возможности снять свое жилье, значит, нет возможности сделать кучу документов и регистраций, а без них нет работы. Грязная подработка за шесть тысяч — и ты не снимешь на эти деньги даже койку в общаге. Кризис… Зима. А с холодом шутки плохи, в особенности, если ты откуда-то оттуда, из теплого лета. Здесь не Париж и не Пальма-де-Майорка, где можно выспаться на парковой скамейке, укрывшись газеткой. Здесь другие игры. Здесь балом правит холод, от которого не ускользнешь. Потому все ускоряется. Кто сказал, что в аду жарко? В аду нестерпимо холодно. И люди исполняют безумный танец, чтобы согреться, но это бесполезно. У кого сохранились нервные окончания, тому вряд ли позавидуешь.
Милка зашла в бистро, взяла чашку чая. Забившись в темный угол, настороженно следит за компанией мужиков. Торговцы с авторынка что-то празднуют. Донимают смазливую официантку, дергая передник, предлагая снять юбку и трусы — приватный танец на бис. Перепутали кафешку со стриптиз-баром. Официантка тихо огрызается на липких посетителей. А что делать? Могли ведь дать чаевые, а могли, впрочем, и не дать. Хозяева жизни. Милка, обжигая губы горячим чаем, спешит. Ее тоже не оставляют без внимания. Один, хмельной, больно хватает за руку. Почувствовав ледяную липкую руку, взвыла от отвращения:
— Пусти… Пусти!
Вырвавшись, глотает холодный зимний воздух улицы, испуская пар возмущения.
Зачем-то потащилась смотреть старый город. Все было куда прозаичней и бесхитростней. Или это ей показалось, усталой дворняжке в зимних сумерках? Короткий зимний день, хмурый и неприветливый, скатился в цветной полумрак города. Замерзшие ноги гнали к теплу. Назад, в однокомнатную квартирку на первом этаже. Ее никто не ждал, но там можно было худо-бедно отогреть окоченевшие руки и ноги. Впрочем, подумав, она решила не спешить. На пути снова оказалась старая церквушка с бесчисленным вороньем на ограде. Теперь там собрались люди — вечерняя служба. Можно погреться. Аляповатые росписи на стенах, скрипящие полы, запах ладана. Голос целомудрия над сдавленным шепотом прихожан. Старый опиум.
Присела на скамью. Она не замечала, как стоящие рядом подозрительно оборачиваются. Вероятно, приняли ее за наркоманку, так как в глазах вспыхивал огонек безумия. Впрочем, тихо сойти с ума в приятном месте не дали. Молодая мамаша в опрятном платочке, туго завязанном на шее, с годовалым ребенком на руках фыркнула с настоящим лошадиным прононсом, перебив поповскую воркотню. Милка быстренько задвинула под скамью грязные, старые сапоги, чтобы никто не видел. В расширенных отвращением глазах напротив то самое, знакомое:
— Расселась!..
— Перестань, ты что?! Тут же люди… — шепчет мужчина, вероятно муж. Оттягивает за локоть в сторону от бродяжки.
— И в церкви, шваль, околачивается! Шла бы работать! — выходит из себя бабенка. Просто нервировала непонятная, безумная жизнь, где не было ничего, что могло сохранить твою добродетель.
Тут уж лучше убраться и не смущать людей.
***
В холодном подъезде стоит запах кошачьей мочи и кислой капусты. Робкие крысы бежали на верхние этажи подальше от опасной зоны, где обитали они — подонки, бездомные коты и кошки. Скрюченной, как у старухи, рукой Милка позвонила в дверь. Открыла рыжая.
У них были имена и погоняла, а фамилий на дне первых этажей и подъездов не было. Да и сам по себе многоэтажный городской дом вполне можно рассматривать как некое подобие устройства жизни, где было свое дно и свое заоблачное место — пентхаус. Те, кто жили на самом верху, мало что знали, о том, как там внизу. Сверху все выглядит незначительным, а сам себе ты кажешься грандиозным. Суетящиеся внизу люди уменьшаются до размеров безобидных букашек. Оптическая иллюзия. Фантасмагория экваториальных джунглей, где в верхних кронах обитают обласканные солнцем райские птички, а внизу, где всегда мокро, сыро и полно заразы, толкутся отвратительные гады. Они подтачивают корни больших деревьев — столпов жизни. Молоденькие деревца замирают в развитии от недостатка солнца. Им остается уповать на час икс, когда экваториальный ураган с молниями завалит подгнившие столпы, открыв им солнце. Но в эту квартиру на первом этаже вряд ли проникал хоть один его лучик. Вместо этого всегда было мокро, влажно, даже туманно. В вязком воздухе застревал человеческий шепот и противно звенел чей-то истерический смех. По воздуху, казалось, рассекали приведения и тени. Этот студенистый воздух можно было резать ножом и наблюдать, как мелко трясутся его серые, мутные бока.
— Вернулась? Ну, проходи… — рыжая, зевнув, направилась к телевизору.
— Где все?
— Работают.
Ирка залезла на кровать, где россыпью обитали живые плюшевые игрушки. Она чем-то отличалась от остальных. Полная, с молочно-розовой кожей и длинными прямыми волосами цвета меди — канон времен Ренессанса. Блудница, ночной морок святош, рубенсовские целлюлиты. Дохлые рябчики. Муза всех плюшевых тварей с глазами-пуговками.
Без «рябчиков», конечно, тоже не обошлось. У шкафа, постелив под себя газету, спал водитель Леха.
— Какими судьбами? — кивнула Милка.
— Не обращай внимания, ему жить негде, проспится — уйдет. Неудачник. Жена вышибла из квартиры. Он закаленный, бывший военный. Так что не смотри так. Ну что, нашла работу?
— Нет.
Стянула шапку с головы.
Ирка улыбнулась. Совсем еще девочка, сжимающая в руке плюшевого зайца.
Опираясь спиной о стену, Милка съехала вниз, на пол. Сидя на корточках, осмотрела ее всю, шлюху до мозга костей. Перезрелую Лолиту. Царицу дна в менструальной фазе зловещей новой луны. Она притягивает, обволакивает. Отнюдь не пустышка — заполнена до краев ядовитой слюной. Потому в ее взгляде — яд, кошачье любопытство, сочувствие подонка и всепрощение святош. Ее одолевает лишний вес, переизбыток эстрогена и, как следствие, бугристый целлюлит. Рубенс умер бы от счастья, повстречай ее в свое время, время чумных эпидемий и юного сифилиса.
Мимоходом, ненадолго оторвавшись от телевизора, рыжая сообщает:
— О тебе уже спрашивали.
— Кто?
—Хозяева. Маруся наплела про тебя с три короба…
— Зачем?
Улыбнулась:
— Такова жизнь, и таковы люди. Глупые люди. Не вини ее, она такая, какая есть.
Внезапно там, за койкой, зашуршала потревоженная газета. Шорох противно вязнул в ушах вместе с вздохами потревоженного, разбуженного человека. Этот тип проснулся, и его сонная физиономия в оспинках показалась над кроватью с другой стороны.
— Привет… А, вернулась…
— Эй, ты чего?!
Беспардонно перелазит через рыжую и всех ее плюшевых зайчиков, явно не в себе после похмелья. И вдруг засмеялся, совсем как идиот или клоун.
— Знаешь, а у тебя смешное лицо, девочка. Зачем ты приехала сюда, а? Чего ищешь? Здесь все покупается и продается. Ты готова что-нибудь купить?
Милка отрицательно качает головой.
— А продать или продаться? Тоже ведь не готова, знаю... — присел рядом, здесь же, на грязном полу.
— Убирайся, Леха! — рыжая разозлилась. — Не трави душу. Ты все равно ничего не изменишь. Ничего, слышишь?
— Да-да, ничего. Пришло время закласть невинного агнца.
— Тьфу, дурак... Лечись лучше!
— А что, Ирок, пробовала человечину? Говорят, вкусно.
— Скотина! — с нее вмиг слетела томная поволока. Верхняя губа нервно скривилась над острыми зубками — этакий злой щенок, потревоженный пинками.
— Вот видишь, какая она. Ты ее не бойся. Зубки скалит... Шавка. И никого здесь не бойся, — сказал Милке странный мужик.
Оскорбленная Ирка запустила в него зайчика и чуть не заплакала от досады. Но странный мужик лишь рассмеялся.
— Зачем ты... извините, вы… так? — Милка хотела уйти, но он схватил ее за руку.
— Это я к тому говорю, девочка, что им сутенеры выдают премию. Вознаграждение за каждую новенькую, которую они приведут. Понимаешь, о чем я? Так-то вот…
Она поежилась, взглянув в мутные после пьянства глаза.
— И за меня тоже уже… дали?
— А ты подумай хорошенько.
— Неправда! Никто за нее, Леха, денег не взял, — Ирка в волнении слезла с кровати.
— А-а-а, сволочи, побоялись?! Но это, знаешь ли, проходит со временем. Совесть она ведь штука хитрая. Она с голодным нутром не живет. Несовместимость. Ну а я, пожалуй, пойду. Пора мне. Только ты не думай ничего такого, — бросает на прощание Милке, — ничего особенного в тебе нет. Просто лицо смешное.
— Вот дурак! У него всегда так после пьянки. Наплюет людям в душу, а потом протрезвеет — слова не вытянешь. Молчит бука букой. А ты ведь есть хочешь, знаю, — сказала рыжая.
— Да нет, просто голова болит…
— Болит от того, что голодный желудок покоя голове не дает. Пойдем, это же самое обычное человеческое желание — пузо набить.
И у этой Ирки с уходом Лехи вылезло то самое, искреннее по своей природе — сочувствие подонка. И она враз и как-то незаметно потеряла свой приторный аромат созревшего ночного цветника, обдав Милку знакомым с детства щенячьим запахом —такая умудренная жизнью деваха. Когда кутенка отнимают от суки, с ним ненадолго остается запах ее молока. Запах матки. Мудрость матки.
— Ты не слушай его… — озаботилась Ирка поисками пищи в пустом холодильнике. Кроме старой половинки батона на неопрятной, закиданной окурками кухне ничего не было.
Вдвоем присели за стол, рассматривая заплесневелые зеленоватые бока батона.
— Зато есть чай… Давай лучше чаю выпьем, — предложила Милка, чувствуя смятение и тайный гнев упитанной женщины на жизнь и пустой холодильник.
— Суки, все съели. А я ведь только вчера ходила в магазин и притащила много-много всего. Веришь?
— Верю. Не переживай…
— Нет, они должны были подумать о нас, — теперь это уже не щенок, а всклоченная волчица.
Милка уловила скрежет сильных зубов.
— Знаешь, у меня есть немного денег, сейчас сбегаю в магазин. Подожди…
Милка помчалась в ближайший невзрачный магазинчик, купила кусок докторской колбасы и свежего хлеба. Все ради этих зубов волчонка. Надо же, экзотика какая! Не каждому повезет встретить такое в жизни.
***
Все это очень понравилось Ирке. Умиротворенно жует бутерброды с колбасой, ухмыляясь и щуря глаза на Милку.
— Ты зря доверяешь Маруське, — брякнула после очередного бутерброда с докторской.
— Я?!
— Да, ты.
— Но мы…
— И не надо про детство. Я не слезливая, я другая. Голодная. А она, пожалуй, дура. Но хитрая или добрая. Не знаю, в общем. Да и все равно это, потому что все мы живем с ней.
— Скучаешь по дому?
— Нет.
— Почему?
— Да нет этого дома. Родители пьют… Все из дома вытянули, все пропили. Я им недавно два ящика водки купила. Самой отменной, самой дорогой. Не жалко! А потом смотрела, когда же… — алым язычком облизывает губы.
— Что?
— Сдохнут. Долго так наблюдала, даже сомневаться стала, что нехорошо все это. А они просили еще и еще… Такая тоска. А им рай настал. И все благодарят. Так, знаешь, горячо: «Спасибо, — говорят, — дочурка». А ты все смотришь и ждешь, когда же… Противно так, а нервишки щекочет. Ну, так вот, — опомнившись, сдунула со стола хлебные крошки, — родители мои живы-здоровы, пьют. А я здесь. Такие вот дела... Обычные дела.
— Обычные… — невпопад повторила за ней Милка. Голова и вправду прошла после пары бутербродов.
— Ты не думай ничего такого, я не всегда такой была. Одно время даже работала на мебельной фабрике. Недолго, правда.
— Почему бросила?
— Родители стали пить, на фабрике зарплата копеечная. Ну и пошло-поехало. Подалась сюда. Ты ж понимать должна, не маленькая. Всего хочется. Когда идет навстречу мымра узкомордая вся разодетая и расфуфыренная, а тебе девятнадцать, и колготки у тебя рваные и старые, а новые купить не за что. Вот тут-то все и начинается, милая моя, уж поверь мне…
В дверь настойчиво позвонили.
— Кто это?
— Сейчас узнаем, не бойся.
***
Они ворвались, как стая нашкодивших гиен, завывая и фыркая. Тяжело дыша, покашливая и кряхтя, медленно приходят в себя. Этой ночью, как и предыдущей, проституток разогнала полиция. Стая голодных шлюх скрипела зубами. Запыхавшаяся Маруся огляделась в поисках Милки. Увидев ту на месте, облегченно вздохнула.
— Как хорошо, что ты вернулась! — Маруся обняла Милку, поправив на голове волосы. — Тебе ведь и в самом деле некуда идти.
— Что случилось?
— Разогнали. Но это ничего. Как провела день? Наверное, слонялась по музеям. Знаю я тебя, — кокетливо пригрозила пальчиком.
— Работу искала.
— Работу?! А-а-а, ну да. Нашла?
— Ох, господи, — девица с пережженными перекисью водорода волосами схватилась за живот. Землисто-серое лицо искажено гримасой страдания.
— Что с ней? — шепотом спрашивает Милка.
— Да так, болеет наша Ленка…
— А, ты здесь, новенькая, — подошла Зойка, придирчиво рассматривая ее с ног до головы. Улыбнувшись задиристой улыбкой, покачала головой. — Ну, что, Марусь, сходим в магазин? А то, видишь, Ленке плохо. Того и гляди…
— Да пойдем-пойдем. Пошли с нами, Мила? — предложила как бы невзначай.
— Я? Ну, не знаю.
— Пошли-пошли, купим тебе леденец на палочке. Петушка хочешь? — Зойка поправила на голове дурацкую шапочку.
— Откуда деньги? — подозрительно спрашивает худая Галка.
— Да, откуда деньги? — рыжая Ирка, скривив лицо, выгнула бровь, чтобы в общем шуме расслышать ответ.
— Тебе-то какое дело?! Сиди себе здесь и не вякай. Сама уже неделю не работаешь, — Зоя в деловом волнении барышника была в каждой бочке затычкой.
— Я хоть и не работаю, а деньги на еду даю. А ты вот ешь, — Иркин палец уперся в Зойку.
— Слушай, заткнись! Потом поговорим.
— Вы водки лимонной возьмите, не забудьте. Для облегчения… — просит Ленка, скорчившись от боли.
— Может, скорую? — ее состояние внушало Милке опасения.
— Нет-нет, не надо скорую! — запричитала та.
— Тогда лекарство…
— Да у нее денег нет. Ладно, пошли с нами, — шепчет на ухо Маруся, увлекая за собой. — Обычное дело — неудачный аборт. Очухается, вот увидишь!
Милка оделась и пошла за Марусей и ее деловой товаркой. Весело переговариваются впереди, а она отстает, как всякий провинциал. Или держала расстояние — тоже черта провинциалов. Так и дошли до супермаркета, расцвеченного новогодней иллюминацией. Милка растерянно рассматривала полки с продуктами, думая о проклятых деньгах. Зойка вынула из кармана купюры и сунула Марусе, зачем-то подмигнув. Здесь-то все и началось! Маруся жадно скидывала в тележку еду и все никак не могла успокоиться, даже когда места почти не осталось.
— Так много? — растерянно заметила Милка. Но те лишь отмахнулись.
— Ай, один раз живем, — Маруська счастливо улыбнулась.
— Все нормально! — заявила Зойка. — Так и надо жить — не тужить. А ты не дрейфь! Мы тебя жизни научим.
— Хорошо, что ты приехала, — Маруся, отдав деньги за покупки, с облегчением выдыхает, и в этом слышится добрая усталость транжиры.
— А Галка денег не дала, — возмущается Зойка. — Да еще лезет не в свои дела.
— Да, жадная карга…
— Да нет, она совсем не жадная! Она, она… — тут Милка запнулась, и весь ее порыв иссяк. Теперь все стало просто и ясно.
— Ну что же ты замолчала? Какая она, а? Не знаешь? Я тебе скажу: сука она, сука. Сколько знаю, никогда в долг не даст, — возмущается Зойка.
Но Милка уже не слушала, думая о своем. Жизнь — театр. Все те же сыгранные и переигранные пьесы. Только декорации меняются с учетом времени и пространства. И кто-то не побрезгует ничем, лишь бы нажраться до отвала. «Набить пузо», как говорит Ирка.
Все покупки уложили в три увесистых пакета и поволокли эту тяжесть, каждый по-своему.
***
Двери квартиры оказались открытыми. Галка ругалась с Иркой, и шум их ссоры сотрясал стены. Когда вернулись из магазина, эти двое внезапно умолкли, как воды в рот набрали. На все расспросы о причине ссоры нервно отнекивались. Ленка заперлась в ванной и вышла оттуда только после того, как по рюмкам разлили водку. На кухне на скорую руку сообразили экзотический ужин. Галка с Иркой ужинать отказались. Они курили в таком темпе, что в квартире не успевал рассеиваться дымовой смог. Милка уже ничему не удивлялась: здешняя обстановка способствовала тому, что и она, не курившая, стала потихоньку затягиваться. Нервы…
Маруся налила в стаканы вино. Темно-вишневое, терпкое на вкус.
— Отлично, просто отлично…, — выпив, похвалила выбор Маруся.
— Ага, сладкое, — заметила Зойка. Сластена.
— А мне лимонной… Лимонной мне, — просит Ленка, на ее щеках играл лихорадочный румянец.
— А ты чего к нам не садишься? — спрашивает Маруся Милку.
Хмыкнула в ответ, пуская густой табачный дым в стороне.
— Нет, ну надо было петушка ей купить, а, Марусь? — хихикнула быстро захмелевшая от сладкого Зойка. «Штукатурка» на лице поплыла, как дешевый грим гигантского Арлекина. Не хватало только слезливого Пьеро, и театр марионеток был бы в полном составе. Впрочем, долго ждать не пришлось. Ленка плаксиво «раскололась», как только Зойка брякнула о петушке.
Она уже год как работала проституткой, пройдя рабство. Где-то там, в черной провинциальной дыре, куда перестали ходить поезда и летать самолеты, ее сочли лишней. Деваху с пережженными желтыми волосами сперва затюкала упреками большая семья, а потом залетный принц предложил мечту, похожую на розовый сон — работу. И не где-нибудь, а в столице! Официанткой. Как будто здесь не было своей стаи безработных официанток, готовых на все…
— Красивый, гад. И почему-то веришь таким. «Если что, помогу»... Полюбился он мне очень.
— Короче, вербовщиком был, — уточнила Зойка, ковыряясь в зубах.
— Не мешай, пусть человек душу изольет, — важно остановила Маруся, всегда готовая услышать слезливую историю. Такой вот обычный симптом внутреннего уродства — пристрастие ко всем этим соплям.
— Полюбила я его очень, жить без него не могла. На край света пошла бы за ним. А он… — тут Ленка подавилась набежавшими слезами.
— Ну и что дальше было? — Маруся со своей деловой товаркой Зоей ждали продолжения.
— Купил два билета до Москвы, говорил, что встретят хорошие знакомые, возьмут к себе пожить на некоторое время… Приезжаем. Он меня к «друзьям», а сам говорит: «Дела, мол, отлучусь, ты только жди». «Друзья» паспорт попросили, а я и дала. Потом документы месяца через четыре только и увидела… Посадили в машину, привезли на квартиру, а там девки полуголые, в неглиже. Тут-то я все и поняла… Хозяйка там была. Гертруда. Квартира — бордель. Я ей про то, что не согласна, а она смеется так… взахлеб. Говорю ей, что в полицию жаловаться буду. А она мне на полном серьезе: «Жалуйся». И все смеется надо мной... У меня даже истерика началась. Ей богу, вампир она, эта Гертруда. И смеется, смеется…
— Да-да, серьезная баба, — подтвердила Зойка.
— Оказывается, Шурик взял у нее деньги. Гертруда сказала, что паспорт получу после того, как отработаю его долги. И я отработала… Знали бы, через что пришлось пройти: продавали, как скотину, самым отвязным клиентам, с которыми другие — свободные проститутки — не соглашались. Избивали и садисты, и зоофилы с собачками…
— Серьезная баба… — покачав утвердительно головой, повторяется Зойка, слушая рассказ.
— Но я все выдержала. Лишь бы в глаза ему посмотреть, подлецу этому. Эх, Шурик, Шурик…
— Любовь! — мечтательно подняв глаза к неопрятному потолку, прокомментировала Маруся. У каждого, конечно, свой потолок.
— Когда паспорт мне вернули, как раз и Шурик вернулся. Я еще на старой квартире жила, у Гертруды. Слышу — звонок. Открываю, а он там. Радость-то какая! А все ж мой, весь мой. Верите? Простила ему. И снова мы полюбили друг друга, еще крепче прежнего.
— Надо же, и не побрезговал после того, как тебя тут… — Зойка от удивления раскрыла глаза. Оказывается, даже у не первой свежести шлюх с лицом клоуна бывают зачатки морали. Потому как деловому человеку, каковым уже считала себя Зойка, всегда была нужна вот такая специфическая мораль. Она еще на дне этой квартиры, но мыслями уже была в заоблачных областях верхних этажей. И ведь добьется же, залезет! Такое движение в человеческом море: уродливый, дутый кашалот, который то поднимается со дна, то внезапно сваливается, пугая диковинных рыб и заглатывая особенно неповоротливых и безобидных.
— Ну-ну, и что дальше? — Марусе все не терпится узнать про любовь, поэтому толкает локтем надоевшую за вечер Зойку.
— А что дальше? — повторилась Ленка. — Ну что… Забеременела. Поняла поздно, когда срок уже большой был. Шурик мне: «Мол, извини, опять пора — дела». Уехал. Гертруда, увидев живот, выпихнула на улицу. Хожу по городу с пузом. А он там уже шевелится. Бьется…
— Кто бьется? — испуганно спрашивает, облизав вялые губы, Маруся.
— Ребенок…
— А, ребенок… Фу ты! Я думала, паразит какой.
— Да, ребеночек. Ну, легла больницу на искусственные роды. Подпольно. Обожгли мне какой-то дрянью нутро. Тянут его из меня, тянут, а он никак — срок-то большой. Видать, живучий был. Упирается. И так и сяк врачиха возле меня суетится, кричит. Выдрала его все же... За ножки держит, мне показывает. А он весь дрожит и вроде как живехонький, только половинку головки ему инструментом снесли. Мозги на пол текут, а все ж мне думается, живехонький еще был... Как думаете?
— Фу ты, дрянь какая. Ленка! И не противно тебе такую гадость людям рассказывать?! — поморщилась Маруся.
— Сие физиологическая сторона любви — аборт. Ну, надо красненького выпить. За физиологию! А тебе лимонной, так уж и быть. Пей-пей, Ленка, не морщись… Любишь ты у нас горькую. Гурманка.
Зойка налила водки, та залпом выпила. Внезапно с ней произошла перемена — румянец сошел, лицо снова стало смертельно-серым, как у залежавшегося в морге трупа.
— А знаете что? — хмельно спросила она подруг.
— Что? — в один голос переспросили те — просто сиамские близнецы.
— А то, что у меня мальчик был. Да!.. — заплакала. — Мне одно обидно — что его после изрубили на куски, отфильтровали и сделали крем для богатых старух. Теперь они мажут морщины на Рублевке моим мальчиком. У-у-у…
Две подруги переглянулись и брезгливо хихикнули.
Милка бросила окурок, и в туманном, грязно-сером пространстве квартиры появилось яркое пятно жизнеутверждающего красного цвета. Ленка, захмелев, позабыла о своем болезненном состоянии. Кровотечение прорвалось наружу, затопив сиденье стула. Жизнь перетекала на пол крупными ярко-красными каплями.
На самом дне улиц сидела заурядная шлюха, больная и без денег, кровоточа всем нутром, надорванным и истерзанным. С историей про большую любовь. Да, всего лишь шлюха. Неважно, глупая или умная, красивая или уродка, старая или юная. Она медленно подыхала, и никто, даже такие, как она, и пальцем не пошевелит, чтобы помочь. Здесь нет незаменимых. Только это и помнили они, кроме всего остального, того, что делает человека человеком.
— Вызывайте скорую! — кричит Милка.
— Фу, Ленка, опять набезобразничала! — пьяная Зойка заваливается на обильный стол.
— Нет-нет, никакой скорой! Потом придет участковый, и тогда хозяин точно выгонит из квартиры! — Маруся сокрушенно машет руками.
— Мила, не надо скорую… — Ленка, обессилев, не может подняться со стула.
На шум пришла Ирка.
— О господи, Ленка, да ты же кровью исходишь! Тебе в больницу надо, иначе помрешь!
— Нет, нет! Не надо в больницу! — капризничает, все больше пьянея от потери крови.
— Да что вы ее слушаете! Надо просто вызвать такси и отправить в больницу, — настаивает Милка.
— А за чей счет такси брать, за твой? А? — Зойкина крашеная рожа издевательски ухмыляется. — Денег-то нет! Вот, может, Галка даст. У нее-то деньги есть, знаем…
Милка поворачивается, ища поддержки, но та будто не слышит. Развернулась и безучастно вышла, не проронив ни звука. Сухая палка. Угрюмое приведение. Теплая красная кровь ее давно не волнует, только раздражает.
— Хорошо… У меня есть немного, — неуверенно выдохнула непростые слова Милка, чувствуя и обреченность, и раздражение на привитый с детства глупый альтруизм. Всего лишь веревка на шее, что все крепче затягивается на шее. Благородство — это такая шутка. И только она могла ее оценить по достоинству. Все остальные, подонки, вряд ли могли принять это, считая чистой дуростью. Здесь ценились другие качества. А она была лишь шестой среди них. И только тот, кто шестой, поймет. Потому что время пришло.
***
Вызвали такси. Ленка уехала в больницу, и больше ее никто не видел. После нее в квартире осталось кроваво-красное пятно раздавленного человека. У каждой шлюхи своя грустная история. Они пытаются рассказать неказистым языком, но ничего, кроме иронии, это не вызывает.
Маруся, достаточно бодрая после выпитого алкоголя, в несомненно свойственном ей страстном порыве толкнула речь:
— Это все они, у-у-у… Там, наверху! — погрозила кулаком в пространство верхних этажей. — Жрут и пьют нашу кровь, а мы тут подыхаем в грязи. Пора бы уже кому-то оторвать голову!
— Да уж, этих богатеньких неплохо было бы тряхнуть, — Зойка поддакивает, но так, по-своему. По-деловому и без лишних эмоций, с оглядкой.
Они вдвоем сотрясали тревожный, задымленный воздух квартиры, но на самом деле это две голодные суки завывали в полный голос, ведь им не обломилась жизнь среди яхт и роскошных вилл. И теперь на дне первого этажа они надрывали глотку после сытого ужина, уповая на понимание тех, за чей счет надеялись насыщать грязные утробы и впредь. Они знали, что Милке уже не отвертеться.
Она брезгливо морщится, смотря на них.
— Да хватит вам… Богатые, бедные… Ты, Марусь, сама дура. А богатые ни при чем.
— О, а у нас есть богатенькая! Видали?! И откуда? Чего ты здесь перья распускаешь, а?! Да ты сейчас у меня дерьмо жрать будешь… — Зойка попыталась встать, но тут же упала без чувств, обмякнув от выпитого.
Маруся притихла, Милка помогла ей добраться до спальни. Всем здесь нужен приличный отдых, чтобы сами стены отдохнули, вернули свежесть утра и тусклый свет нового дня. Милка будто осталась одна среди них — обмякших, пьяных и спящих. Среди больных и усталых человеческих теней. Она все время мерзла и потому не могла уснуть. Да и не было у нее места, где можно было бы прикорнуть и успокоиться. Бродя по утихшей квартире, наткнулась на расстеленную на полу газету. Здесь спал этот странный мужик. Милка подвинула газету поближе к горячей батарее и тихо свернулась клубочком. У иных забытье называется сном. Такое тревожное, нервное состояние. И выходят из него быстро, с началом утреннего рассвета.
***
Шорох газеты разбудил Ирку.
— Не спишь? — спросила с кровати.
— Нет…
— Ничего, привыкнешь.
Устроились пить чай на кухонном подоконнике. Остальные спали.
— Так долго спят! Полдень уже, — замечает Милка.
— Рано еще...
— Да нет же, поздно!
— Привыкай. Здесь поздно ложатся и поздно встают. Тем более мы.
— Вы?
— Да, мы. А что ты хотела — ночью проститутки заняты.
— Выходит, вы совсем не видите дня?
— Выходит, не видим. Да и зачем? Разве день тебя еще не обманул? Ты ему веришь?
Милка опустила голову.
— Нет, не верю…
— Первая проснется Зойка, вот увидишь.
— Зойка?
— У нее мечта стать хозяйкой, чтобы девки работали на нее.
— Хозяйкой?
— Да проституток. Сутенершей. Большая такая мечта...
— Уже чаевничаете? — вышла сонная Зойка.
С такими мечтами, в самом деле, долго не спят. Берет из холодильника банку пива. Верно говорят: человек красит место. От нее исходила вполне узнаваемая пелена землисто-серого настроения, которая стремилась подмять под себя окружающие краски бытия.
— Что собираешься делать? — спросила Милку.
— Искать работу.
— Иди-иди, только смотри не заработайся, — ухмыльнулась. — Ага, хи-хи, вот недотепа! Ты только посмотри, Ирка. Ну совсем без мозгов! — Смеется.
Рыжая Ирка молча рассматривает серого воробья за окном.
Зойка курит быстро, взатяжку. Табачный дым вместо завтрака. Косметику на ночь не смыла — оплывший Арлекин.
— Хорошо выглядишь, и тушь ничего такая, — Милка не могла представить, каким должно было быть это лицо без косметики. Даже интересно.
— Издеваешься?
— Нет, ну что ты. Не подскажешь, как стать морщинистой кошелкой лет так в двадцать пять? Ах нет, прости, тебе же всегда пятнадцать.
Рыжая хихикнула, довольно хлопнув Милке по коленке. Зойка мрачно взглянула на них:
— И откуда только такие умные берутся?— неохотно встает, направляясь в ванную.
Ирка улыбнулась улыбкой Моны Лизы.
— Безалаберная. Белье ей мать стирает, когда ездит домой, — брезгливо подмигнула.
— Крем для лица есть? — спрашивает Зойка из ванной.
— В спальне, на столике.
Зойка вернулась с кремом. Милка с интересом наблюдает: и что делает косметика с ее килограммами пудры, тонального крема и радугой экзотических теней! Нечто серое маскирует себя, обманывая окружающих. Интересное дело: каких-то двадцать минут и толстая корова превратится в нечто похожее на женщину. Настоящие женщины любят приврать себе и другим. А кривая последствий мало кого волнует. Причинно-следственные связи отшибло в патриархальные времена. Потому как следствие варьировалось всего лишь в двух вариантах. Ну, максимум в трех — шлюха и добродетельная мать семейства, а остальное — малочисленная экзотика. Но это было тогда, в седые времена нестриженых бород и пышных лохматок. Теперь классика женского пола ушла в андеграунд жизни. В серую тень, как эти шлюхи. Порой они нестерпимо действуют на нервы, потому что не в силах показать свое истинное лицо — мелочное и неказистое, робкое или с претензией. Да, им проще подрисовать глазки, чтобы они стали по-детски большими, потом подрисовать губки или накачать их силиконом, чтобы внушить окружающим уверенность в своей чувственности. Когда сунешь нос в такую «кастрюльку», то окажется, что ни детской наивности, ни чувственности здесь нет и в помине. Лишь голая претензия.
Милка брезгливо рассматривает Зойку. Преобразилась. Нет, теперь это не забавный и зловредный Арлекин, как ей казалось раньше. А всего лишь бесстыжая корова, стремящаяся отожраться за счет других. Шлюха в период профессионального климакса. Конечно, можно кого угодно назвать шлюхой и проституткой, но настоящую разновидность вполне можно узнать по тому, чем она мечтает заняться, когда выйдет в тираж. На пенсию. Вполне может заявить, что хочет в будущем стать хозяйкой борделя или похожей дрянью, чтобы и дальше жить, как паразит. И та, которая сейчас тщательно красила невинные глаза и оплывшие клавиши губ — из той же разновидности. Редкостная гадина из бетонных джунглей, притаившаяся в сером неопрятном террариуме.
Ирка оторвалась от окна. Воробей полетел дальше. Где-то высоко кружили сизые голуби, но их было плохо видно в окне первого этажа. Вместо них в грязи тротуара скреблось противное воронье. Рыжая, фыркнув, спрыгнула с подоконника, не сказав ни слова. Ее что-то мучило. Может быть, вопрос, возникший в голове, или какое-то предположение. Вечно эти рыжие такие неспокойные...
За ответами направилась в спальню. Бесцеремонно растолкала не до конца протрезвевшую Марусю. Они о чем-то тревожно забубнили, послышалось затяжное всхлипывание.
Милка уже натягивала старые сапоги, когда к ней на шею бросилась Маруся. Что-то было не так: по щекам катились скупые слезы, виноватые глаза страдальчески опущены в пол.
— Мила, Мил, ты куда? Подожди? Дай все объясню. Все объясню, поверь! Те деньги мы с Зойкой взяли в долг, а не за тебя.
— Ты о чем? — отстраняет ее. Но уже поняла: премиальные за новую проститутку взяты. Зойка и Маруся как-то невзначай, соблазнившись, не удержались вчера.
— Не ври, дрянь! За нее взяли! — неожиданно громко Галка. Злобное привидение стояло над Маруськой, пугая костями, остовом съеденного заживо человека.
— Прости, Мил, так получилось, слышишь? Ну нет денег. Видишь, девкам жрать нечего. Прости!.. — причитала Маруся, повалившись с рыданиями на грязный пол. Ей было плохо и от похмелья, и от навалившегося утреннего раскаянья. Вечером, ближе к ночи, ее обычно отпускало.
Марусю вернули на кровать — лишь бы не мешала. Никто ей не сочувствовал и не утешал. Грешить и каяться, снова грешить и снова каяться — привычка. Вскоре она забылась привычным кошмарным сном и больше не донимала товарок жалобным воем.
***
Старуха Москва все так же бьет с носка. Столицая. Хочется проникнуть во все эти сто лиц. Познать. Исследовательский запал молодой дворняжки, выросшей у земляной норы. Милка оставила после себя разбуженных и вновь уснувших. Весь город — сплошные бегущие толпы. Стаи пчел в поиске нектара. Металлопластиковые осы гоняют по широким проспектам, обдавая запахом бензина и чего-то сладковатого, с химическим привкусом. Тротуары и подземные переходы, цветные растяжки рекламы на стенах домов распускаются как экзотические райские цветы. Они обещают вечно спешащим пчелам призрачный рай. И пчелы волнуются, суетятся.
Навстречу бродяжке идут ухоженные, опрятные женщины, толкают острыми локтями, и куда-то бегут истерично кричащие в мобильные телефоны мужчины. Модные сверстники окидывают быстрым невидящим взглядом. Морская пена жизни... Но само море под пеной она тоже увидела. Вернее, миллионный рой большого города, где затерялись свои матки, шершни, трутни. Матка в городе быстро гибнет. Ее здесь не хотят. Обуза, от которой хотят отделаться. В большом городе у нее вполне утилитарные, остаточные функции. Пчелам нужны ульи и нектар. Сладкоежки... Слишком большое количество маток — моветон, дурной вкус. Да они и не нужны. У обыкновенной пчелы есть жало и пара крыльев, а матку она в себе изжила. Утеряла пол. Ее, пчелу, рядового солдата улья, не отличишь от тысяч таких же, как она. Внимание привлекают лишь яркие цветы. Чужеродная стихия цвета и запаха. Цветок — подобие солнца. От своих бабок Милка знала, что у нее есть матка. Вернее, что у нее есть это предназначение. Ей говорили, что неплохо было бы в будущем выйти замуж и завести детей. Но это было там, в детстве. Она не помнила отца и потому о мужчинах имела смутное представление — кроме того обстоятельства, что у них есть нечто, физиологически близкое к жалу. Ну и то, что они иногда больно толкаются локтями, затянутыми в каркас мускулов и нервов.
Ее образование было никому не нужно; копаться в пробах с грязью и химических реактивах здесь не было смысла, потому что город тянулся небоскребами к звездам, а не к вырытой в земле шахтной дыре. Вопрос о крыльях отпал сам собой. У нее не было улья, не было нектара, не было крыльев. Окружающие ее городские пчелы видели в ней проблему и потому нещадно жалили. Милка тихо поскуливала от боли, чтоб никто не слышал, перерождалась от ядовитых укусов с гримасой боли на лице. Вернее, нашла в себе что-то другое. Что-то от черного ворона, неприкаянного, живущего в сумраке разложения. Совсем не подарок, и не цветок, издающий благоухание рая. Человек человеку волк — остальное сантименты. Кто не понял этого в текущей исторической реальности — вот тех жаль. А до нее дошло быстро, без лишних иллюзий. Есть такое парадоксальное преимущество у тех, кто невзначай стал лишним на фоне остальной толпы, завязшей в суете бытия. Бездомные бродяги кое-что понимают в отличие от остальных людей.
Холод загнал в метро. Полупустой вагон, отрешенные подземельем люди, покачивание. Охватывает сон, тяжелый, быстрый, какой бывает у человека, перегруженного проблемами. Липкий кошмар, красное платье, длинные черные волосы. Внутренним чутьем ощутила скрытую угрозу. Очнулась из-за тупой ноющей боли в груди. Мысли — холодные стальные жала оставляли царапины на коже. У нее отрастало собственное жало…
Она ходила по городу до самой темноты. Бесцельно и глупо, без гроша в кармане. Над замерзшими бульварами кружило серое воронье. На ее пути оказался большой стеклянный дом-аквариум, где шел светский шабаш. Загорелые пластиковые манекены, раскрашенные в боди-арт, держали подносы. Красивые стройные куклы. Милка, шлепая по мокрому снегу, замедлила шаг, рассматривая их. Одна из «кукол», выкрашенная в экзотические цвета тропических птичек, повернула голову и посмотрела на нее глазами человека, уставшего держать поднос…
Ночь накатывала, вместе с ней приближался нестерпимый холод. Зима. Белые снежинки посыпали тротуары сахарной глазурью. Город больше не был тайной. От него быстро устаешь и теряешь все человеческое. Пора было возвращаться в пустую квартиру, где без проституток было относительно уютно.
***
Капли крови на кухне уже давно превратились в коричневую грязь. Тянуло зачистить окружающее, отскрести, отдраить, посыпать снежным слоем сухой хлорки. Так и сделала, но чувство неудовлетворенности не покидало. Какое-то помешательство. Весь день мучительно не могла понять, кто она и что. Просто растерялась, как любой человек, получивший травму. Милка потерялась в окружающем бытие, в четырех стенах нижнего этажа. Жизнь требовала нагнуться и глотать грязь. Вряд ли кто-то скажет, что вполне готов. Но так уже было, и теперь есть и, наверное, будет еще.
Кто-то забыл в ванной краску для волос. Черная — то, что нужно. Совсем как грязь. Вдруг поможет?
В самом деле, ей шли черные волосы. Свои — русые — делали легковесной, обыкновенной. А эти преображали. Черты лица стали четче, глаза выделились синевой и перестали бледнеть, как у больной кошки. Да, вот и она. Теперь узнала себя в зеркале. Рой мыслей в голове успокоился, перестав жалить. Теперь внутри лишь холод. Эмоции ни к чему — упорхнули пустыми бабочками. Другая. Но что мы знаем о себе? Ничего. Она лишь белая гортензия, выросшая на задворках, и синие ночные тени легли на ее перламутровые лепестки.
Рыжая Ирка, вернувшись, застала Милку у зеркала в прихожей и с трудом узнала ее:
— Ты?! Как?.. Ты — другая... Да, совсем другая. Но тебе идет. Как решилась? — сняла шубу, бросив на кровать здесь же, в прихожей.
— Как решилась? Просто. А где остальные? Что-то тихо так... Развлечемся?
Ирка улыбнулась, покачав головой.
— Быть шлюхой — не развлечение, уж поверь. Мужчинам нужна страсть. А где ее взять? В желудке пусто, завтрашний день будет таким же серым, как и вчерашний. И еще этот вечный холод…
— Расскажи, как это?
— Как это? Это грустно, поверь.
— Но ведь ты, рыжая, не плачешь. Как тебе удается?
— Потому что я другая. Я — гейша, я — мечта. Я дарю мужчинам их фантазии, и они становятся послушными, вот как эти плюшевые зайчики. — Показала точеным пальцем в сторону спальни, где обитали ее игрушки. — Хочешь, подарю тебе одного такого плюшевого? С ним мягко спать, и он не доставляет хлопот. Пойдем, напою тебя своим чаем и кое-что расскажу.
Милка послушно пошла за рыжей блудницей, которую наведенная чистота озадачила и удивила.
— Мисс Чистюля с волосами цвета ночи, — иронично прокомментировала, включая плиту. — Кого хочешь обмануть, а? — покачала головой
Все-таки Мона Лиза была шлюхой. Эти распущенные рыжие волосы, кривая улыбка человека, у которого не осталось в жизни иллюзий. И современные посетители Лувра, падающие в обморок.
Милка улыбнулась. Ей трудно упасть в обморок.
— Так кто же она, шлюха? Кто?
— Вопрос поставлен неверно, — Ирка выставила перед ней кружку с напитком. В его потускневшем от времени аромате угадывались цветки розы, апельсина и жасмина.
— Как вкусно!
— Да, вкус редкий. Могу поспорить, ты такого чая никогда не пробовала. Пила обычный и думала, что весь чай такой же, а? — Ирка подвинула стул к батарее отопления и села, закинув ногу на ногу. Тихо улыбалась, рассматривая Милку.
— А, знаешь, добавь сахара — будет еще вкусней... Вот возьмем ярлыки. И хотя на каждого из нас повесили свой ярлык, суть вещей он не объясняет. Ярлыки нужны торгашам и сплетникам, а еще тем, кто не в состоянии купить — так они берут вещь на заметку. Становится легче жить и не теряться. Ты вот, к примеру, сегодня потерялась. Знаю… Все мы шлюхи. Только одних порицают, а других прощают или закрывают глаза, прикрываясь пространными словами. На одних ярлык уже навешен, а на других его не навесят никогда. Согласна? Но даже под ярлыком может скрываться подделка, ведь так? Ну, ширпотреб или еще что-то. Неужели гейша в кимоно будет делить ярлык с дешевой проституткой?
— Дело в цене, — допивает чай.
— Это тебе бы так хотелось, мисс Чистюля! По сути, они очень разные. Одна — ночная бабочка, вторая — резиновая кукла для прыщавого подростка. А цена может оказаться одной и той же.
— Так в чем же разница?
— Разница? А разница в том, что одна шлюха — хорошая, а другая — плохая, никчемная! Глупая ты какая!.. — вспылила Ирка.
— Разве так бывает? Ну, чтобы шлюха-плохая и шлюха-хорошая?
— Конечно! Плохие шлюхи разрушают себя и других. Поэтому ты должна стать хорошей, а иначе тебе не поздоровится. Мужчины не прощают плохих…
«И зачем гейши так выбеливают себе лица?..»
Милка, как обычно, отстранилась, вместо того, чтобы прислушаться. Рыжая только пожала плечами. Она кое-что знала о мужчинах и об их естестве. Особенно о тех, кто ходит к проституткам. А это особая категория: садисты, уроды, извращенцы, идиоты и гении, забрызганные кровью бандиты и просто несчастные мужчины. Где-то среди них скрывался бык, Минотавр, чудовище, жаждущее крови и жертвоприношения. Лабиринт города был в его распоряжении, и ядовитые мухи уже кружили вокруг него.
***
Хмельные тени вернулись. Все они шумели и потрескивали напряжением статического электричества, накопленного от трения с большим городом. Маруся выкрикивала дурацкие лозунги, Галка свалилась на кровать в прихожей, как надломленная кукла, и больше не доставляла хлопот своими костями. Зойка вела сутенерскую пропаганду. За стеной — возмущенные всевидящие соседи. Все эти старушки, страдающие от морально-нравственного синдрома. Поколение кляузниц и сплетниц, вылинявшая добродетель в период большой нелюбви.
В общем, позвонили куда надо, и из пространства высших этажей к ним спустился он — Лапочка. Бывший милицейский чин на пенсии. Милка давно спала на своей газетке у теплой батареи и никому вроде и не мешала. Но не тут-то было. Ее разбудила Маруся:
— Мила, Милка… Проснись! Слышишь? Проснись!
— Что?! Ты с ума сошла, второй час ночи...
— Потом! Да пошли, пошли…
— Ну что там? — только сейчас заметила, что та вполне протрезвела и как-то странно не смотрит в глаза.
Посреди кухни сидел странный тип без штанов, в наглухо застегнутом кителе и натянутой на вылинявшие бесцветные глаза милицейской фуражке. В семейных трусах с красными сердцами. Они весело выглядывали из-под кителя и вполне могли составить конкуренцию золотым звездам на его погонах. По-наполеоновски держа руку за бортом кителя, Лапочка сурово фыркал на поднятых им с похмелья полуголых проституток. Они стояли в ряд, подтянув опухшие подбородки. Эротический торжественный караул в сновидении новобранца, недокормленного бромом.
Маруся, как всегда, подтолкнула Милку вперед. Подруга, что уж поделать.
— В строй! — гавкнул новенькой Лапочка.
— Что происходит? — оглянулась на Марусю. Та невинно кивнула на мужика, пожав плечами и закатив глаза.
— Эй, чего остолбенела? Не нравлюсь? Давай-давай… — потребовал он капризным голосом, похлопывая себя по белой короткой ляжке.
Самодур взбесил.
— Вы что, ненормальный?
— Молчать! — вспыхивает Лапочка, подскакивая и толкая в строй. — Слышишь, ты, — маленький «карапуз» тряхнул Милку за плечи, — или ты встаешь в строй или убираешься вон из квартиры! На вас и так старухи жалуются.
Та вышла из себя и неожиданно для всех выдала грязное ругательство. Фуражка у Лапочки сползла на бугристый затылок. В возникшей боевой суматохе Милку быстренько выпихнули из квартиры в холодные объятия подъезда. Поежившись, она поднялась по лестнице на верхние этажи, где было теплее, достала из кармана коробку спичек и машинально принялась чиркать серными головками о шершавые стены. Спички вспыхивали в руках, обжигая кожу.
Скоро позвали назад. Лапочку умаслили деньгами, и шлюхи, вздохнув свободнее, предложили гостю еще водки. Душевно так, за одну компанию. Не отказался.
Лапочка — выродившаяся арийская кровь с завязшим на языке слогом «ра-» — теперь сидел во главе стола и рассуждал, а они слушали, проклиная тот день, когда к ним спустили сверху такого словоохотливого уполномоченного. И все время это «ра-». Они хотели спать, а он им «ра-», «ра-»… Открытие филологии — «ра-» и всех его словообразующих корней и понятий уже напоминало дешевый леденец, который он задушевно обсасывал сам и давал пососать другим. И где он этого набрался?
— Марусенька, ну что, выпьем? Один ты тут душевный человечек, — хлопает ее по плечу. — Ты Лапочку уважаешь, остальные — так, суки. А ты что у дверей стоишь, как вкопанная? Да ладно, не бойся… Лапочка добрый, а ты — дура. Как зовут?
— Мила, — ответила за нее Галка, нахмурив желтое от гепатита лицо.
— Фу, какая чернявая, — скривился Лапочка.
— Волосы покрасила, — заметила Маруся, — совсем чужая стала. — На нее уже накатывала тень раскаяния — запоздалый синдром вялотекущего хронического заболевания. Никогда не знаешь, когда начинается ремиссии.
Милка села напротив них и залпом выпила предложенный стакан водки. В подъезде было так холодно… Замерзла. Кровь прилила к щекам, глаза вспыхнули огнем. Лапочка заметно заволновался, позабыв про слог «ра-» и перейдя к описанию своего мимолетного знакомства с кем-то из мэрии города. Он эмоционально взмахивал руками, подскакивал на стуле, рассказывая о том, как совсем по-дружески похлопал по заднему месту жену пресловутого Павла Афанасьевича. Ну, того самого... Как, вы не знаете Павла Афанасьевича?! Нехорошо. Хотя, что с вас взять, ведь Павел Афанасьевич будет всегда, а остальное… Ну, как получится. Это же административный чин с двадцать девятого этажа из триста шестьдесят восьмого кабинета, отвечающий за стерилизацию бездомных собак. Высокий чин. А у его жены, по всей видимости, отменная пятая точка. Лизоблюдство, как способ взаимодействия с окружающим миром, вернее, взаимоотношения нижних этажей с верхними: чем ниже, тем большую роль играет физиологический компонент. В этот раз Лапочка убеждал «нижних» в том, что имеет доступ к «высшим». Сам-то он завис между этажами и нигде не был своим.
— И вот она такая, вразвалочку, а я тут как тут — и хрясь! — для правдоподобия он даже показал на Марусе, пару раз стукнув по оплывшим ягодицам закадычной подруги. Та даже не пикнула, всегда готовая подставить пятую точку всем Лапочкам.
Милка посмотрела на нее. Она старела, стремительно и неотвратимо. Ее молодость казалась мишурой, а морщинки — тонкой паутинкой, затянувшей замшелый, забытый людьми истукан с лицом, напоминающим серый булыжник. Ее еще могли встряхнуть и оживить Лапочки — заставить повертеть задницей, нагнуться рачком. Идолы нижних этажей. Полуголые шлюхи кисло улыбались: полуголый Лапочка окончательно их достал. Они уже не знали, как от него отделаться. Им хотелось расползтись по грязным углам и забыться в кошмарном сне, но не тут-то было.
Рыжая Ирка не смеялась и только брезгливо фыркала на бахвальство. Мало того, что этот тип обирал их, он еще требовал повышенного внимания. Слушай теперь весь этот бред…
— А тебе, рыжая, что, не интересно?! — вспыхивает Лапочка и толкает ее в плечо.
— Не интересно, — раздраженно отвечает та.
— Мразь подзаборная, понаехали тут — спасу нет. И глаза еще, глазища такие наглые! Не работает, а водку пьет!
— Водку не пью, а работать — так ведь работаю.
— Кем работаешь?
— Да сам ведь знаешь, Лапочка.
— Бесстыдница!
— Не надо, не надо… — Маруся замахала на Ирку руками, пытаясь остановить.
— Почему? Мы ведь ему заплатили. Так ведь? Так чем же он лучше? А? Проститутка — состояние души.
— Выпьем! — скомандовала протрезвевшая Зойка. Лапочка таки мог настучать на них в полицию.
И не было больше слога «ра-» и Павла Афанасьевича с пышнозадой супругой, а было то самое, старое. Махра, в общем и коротко. Лапочка сказал:
— Истинно сказано в Ветхом Писании: «… душа блудницы да истребится из лица народа своего», — оказывается, Лапочка любил поковыряться и в таких вещах, чтобы выдать по случаю пару-тройку бессмертной мудрости, так сказать, в пику невыгодно сложившимся обстоятельствам. Например, в неожиданной неопрятности своего мужского туалета. — А вы здесь все, все блудницы… Бесстыдницы! — новый поток мудрости вот-вот выскочит наружу. Еще часа на два…
— Ветхий Завет? — поморщилась Милка.
— Да. А ты что, читала?
— Мария Магдалина была блудницей. Но Иисус целовал ее в губы и почитал за первого ученика, — чужая, незнакомая до этого Милка тряхнула волосами цвета вороньего крыла.
— Хи-хи, во дают, святоши! — качает головой Зойка. — С потаскухой целовался!
Лапочку новая тема не оставила равнодушным, тем более, что он был в курсе мировых культурных «достижений» на тему отношений Христа с учениками.
— Нет-нет… Так ты всех запутаешь, чернявая! — перебив, кричит Лапочка, уловив в ней противника.
— Нет, пусть скажет, — вступается Галка.
— Пусть чернявая замолчит, и я скажу!
— Да что вы кричите? Дом, соседей разбудите! — испугалась Маруся.
— Старые куры крепко спят — знают, что я здесь… — внезапно запнулся, — то есть, я хотел сказать, предполагают, что я могу быть здесь, — быстро поправился он.
Милка захохотала — сказывалось выпитое хмельное. Черные кудри.
— Народ знает с кем, фарисей!
— Замолчи, черная, замолчи!
— Фарисеи? Кто это? — хмурится Ирка.
— Лицемерные умники.
Лапочка не унимается:
— «И сказал Иегова: «Сыны Израиля не должны брать за себя блудницу или опороченную, потому что святы они противнику», — так в Ветхом сказано, в наставлении Левитам. Неугодны вы истинному богу, потому как осквернились в блуде. Падшие, лишние люди. То, что Иисус водился с маргиналами, бомжами и проститутками, пил вино и досаждал кесарям — так это умные люди постарались позабыть, потому как великий то был человек. Все грехи на себя взял! Надо будет — отретушируют. У Христа с Магдалиной даже дети были, знаете? Да, так говорят знающие люди… А вы тут — блудницы… Надо будет сделать фотошоп и все такое… Да.
Милка хохочет. И верно говорят — истина в вине.
— А как же это, Лапочка? И сказал Христос: «Истинно говорю вам, мытари и блудницы вперед вас наследуют Царствие Божье». Апостол Матфей сам слышал. Это как? Христа хотите отретушировать, чтоб удобнее было, да не выйдет! Марию из Магдалы с кучей ублюдков чистенькой сделать хотите? Да нет, как была блудницей...
Лапочка взвизгнул и попытался на нее наброситься, но Милка вовремя увернулась, все так же глухо хохоча. Кто поймет этих шестых? Всего лишь черная кошка, бездомная и наглая, задела и посмеялась. А он все пытался поймать ее своими короткими лапками и не мог. Да и семейные трусы сваливались — обычная мужская проблема.
— Я всех вас построю, сволочи! Вы у меня землю рыть будете! — кричит, досадуя. — Беломорканал!
***
И все же Лапочка вышвырнул Милку из квартиры. А за компанию еще и рыжую.
— Хамло… — емко прокомментировала Ирка. — Ничего, скоро уйдет, зрителей поубавилось. Заскучает — побежит наверх, а мы вернемся. Кстати, здорово ты его! Сколько же времени?
— Полночь. И куда пойдем?
— Куда? В город. Он большой…
Вышли из подъезда.
— Ага, только нам там места нет. Лишние мы…
— Кто сказал? Не спеши ты... — Ирка отстает.
— Догадалась. И пошли быстрее — так согреемся.
— У тебя мозги непрактичные. Женщина должна извлекать выгоду из того, что она женщина. Настоящих женщин очень мало в наше время, тем они и ценны. Мужчин привлекают редкостные орхидеи.
— О! Так ты, рыжая, выходит, все-таки любишь мужчин, несмотря на ремесло?
— Ну, зачем ты так, — упрекает она. — Мужчины… Они, как дети, пока ты им нравишься. Но как только почувствуют страх или, что еще хуже, ненависть — не простят. Сила пока что у них, и им одиноко. А еще им становится не по себе, когда остаются один на один со страхом. Чтобы отвлечься, хватаются за стакан или отправляются на поиски приключений, на поиски «ночной орхидеи».
— Звучит почти красиво. Но не забывай — здесь орхидеи не живут, климат не тот. Чувствуешь холод? Для простейшей физиологии находишь прекрасные слова, чтобы отвлечь, усыпить, залить красками то, от чего люди устали, — Милка выдохнула в морозный воздух, и пар опал взвесью белых кристалликов на руки.
— Ладно. Но тогда это физиология…
— Точно! И без лжи. Так что же это за страхи, что так мучают мужчин?
— Ну, это отдельная история… Вот, к примеру, рождается мальчик. Все вокруг радуются. Малыш жизнерадостно разевает беззубую пасть, чтобы проглотить весь свет, и все приходят в восторг. Когда рождается девочка, она пищит от возмущения или скулит как старая сука, получившая от жизни свой самый больной пинок. Все, роли розданы! Никуда не убежишь. Девочке — розовую куклу, мальчику — сабельку. И вот он бегает по свету в поиске змея или злодея, чтобы зарубить сабелькой, и не замечает, что бегает всю жизнь за собственной тенью и лает на нее. Пинает прохожих, кричит на тех, кто его обогнал. Помнит, как ему улыбались в детстве и искали в нем будущую опору и надежду. И вот — он уже большой, крепкий. Даже успешный. Ну, или не очень. Девочки женят его на себе, рожают детей. Тайна продолжения жизни в их руках. В детях женщина находит саму себя, свое бессмертие, а мужчина в своих детях, даже в самых любимых, видит только новых людей. Новое поколение со своими заморочками и авоськами. Так, мужчина среди семьи чувствует одиночество. И еще страх. Потому что начинает понимать, что всему есть начало и есть конец. И что этот мир ему не проглотить с обломками зубов. Призрак смерти выводит из равновесия, делает слабым. Он ищет забвения, хоть какой-нибудь наркотик — и находит. Секс. И лишь он — лекарство. Теперь он — бог. Потому как настоящего бога надежно припрятали в чулане. Мужчине для секса нужна настоящая покладистая женщина, благоухающая «орхидея ночи».
— Лекарство, наркотик, забвение, — покладистая благоухающая женщина… Хм, будь я мужчиной, я бы напряглась. Ведь это ловушка. Капкан!
— Точно! Усыпи — и делай что хочешь. Конечно, в пределах разумного, чтобы ненароком не разбудить.
— Да, ты — Цирцея, рыжая!
— Цирцея?! А кто это?
— Сказочная царица. Превращала мужчин в свиней.
— Поняла, о чем ты… Свиньи, поверь мне, более безобидные и забавные создания, чем тигры-людоеды и всякое бычье, готовое атаковать вызывающую, яркую особь на своем пути. То, что мы их не видим, не значит, что их нет. Они рядом, поверь мне.
— Человеку нужен человек — я так думаю. Остальное — секс, любовь — не более чем продолжение физиологии, чтобы на свой лад продлить род. Ой, а что это за мост? Где это мы?
— Мост? Да обыкновенный мост. Сейчас перейдем…
Милка перегнулась через парапет, но, увидев черную воду, тут же отпрянула.
— Высоко…
— Все, устала! Ты бежишь, как сумасшедшая, будто гонится кто. Хотя, я-то и бегу за тобой, надо же… Хватит, возвращаемся назад.
— А как же город?
— К черту этот город! Каждый день город и город! Надоело! Я Лапочку сама сейчас выпихну из гадюшника. Мало того, что обирает, так еще слушай этого гада! — Ирка разозлилась. Этого, во всяком случае, у нее было не занимать.
— Ты ведь говорила о воздушных, покладистых женщинах. Почему же ты с Лапочкой другая? — ухмыльнулась Милка.
— Потому что не платит.
— Только лишь из-за этого?
— Ну, еще он — хам и сволочь. Как застрявший в лифте человек ездит между этажами, и ни на одном его не выпускают. Туда-сюда, вверх-вниз — иллюзия жизни. Шлюха он, одним словом.
— Ага… Тебе проститутки тоже не по вкусу?
— Перестань! — толкнула Милку в плечо, хихикнув. — Ты просто бестолковая шлюха, так и знай! — рыжая снова рассмеялась.
А с ней и впрямь забавно.
— Ну да теперь и не важно. У меня нет денег, ничего нет, понимаешь? Даже снять койку в дешевом общежитии не могу.
— Да и Лапочка тебя не оставит в покое, а еще Зойка с Марусей. Смотри, мужик какой-то!
— Где?
— Вон, у аллеи.
— И что?
— Давай попросим денег? Вдруг даст.
— С ума сошла?!
— Брось… Попробуем?
— Ну, не знаю... — Попрошайничать Милке еще не доводилось.
— Мужчина, мужчина!.. Подождите! Можно вас на минуточку? На одну минуточку, ну пожалуйста!
Нагнали странного прохожего с визгливым тупомордым пекинесом на поводке.
— Что случилось? Что вы кричите, девушки? — крепкий на вид мужчина, чью собаку мучил понос и несварение желудка после жирной пищи, испугался, и это было заметно.
— Ничего не случилось, просто… Мы хотели бы… — проговорила Милка, заикаясь, не зная, как просить денег на холодной ночной улице.
— В общем, не могли бы вы одолжить немного денег? На улице так холодно, а мы не ели совсем. Знаете, так трудно… А у вас милая собачка! Немножко денег… Совсем чуть-чуть, а? Пожалуйста! — Ирка профессионально канючила. Просто старуха на паперти.
Мужик прибавил шагу, но та не отставала, хватая за руку, наступая на старые лапы ленивой собаки.
— Нет у меня денег, подите прочь… — нервно дергает за собачий поводок, торопя пса.
Но рыжая продолжала давить на жалость:
— Немножечко денег, пожалуйста!
— Пошли вон, негодные! — неожиданно завизжал мужчина, дрожа от страха и отвращения. — Полиция, грабят! — поймал Иркину руку в кармане пальто.
***
Вернулись чуть дыша.
— Ты зачем в карман залезла? — Милка, переводя дух и опираясь на дверь подъезда, рассматривала старые сапоги. На одном появилась кривая улыбка с «голодным» забиякой в виде большого пальца. Ирка, увидев это, истерично захохотала и плюхнулась на заснеженную скамью. Потом порылась в кармане и достала связку ключей.
— Жаль... Богатая, верно, квартирка.
— Как он теперь домой попадет? — ужаснулась Милка, рассматривая чужую связку ключей в ее руке. — Давай вернем!
— Ага, сейчас, — рыжая швырнула связку через плечо в снежный сугроб. — Сегодня приедут Папа с Мамой.
Да, они — те самые сутенеры, Карабасы-Барабасы ночных улиц, продюсеры физиологии. Почтенные Папа и Мама. Время шло и «детки» изнывали в предвкушении встречи в однокомнатном прокуренном террариуме. У них кончилась пища, нет курева и успокоительных — всего того, без чего они не могли жить. Папа и Мама могли сегодня вечером выгодно продать их тела, чтобы пополнить отощавшие закрома и заткнуть голодные пасти «деток», этой грязи, в чьих жилах текла бледная, отравленная городом кровь. А еще они могли, по своему обыкновению, рассказать пару обнадеживающих историй об удаче и баснословном гонораре, свалившемся невесть откуда, о дорогих машинах и о многом таком, что всегда волнует слабенькие сердечки. Истории эти даже не были похожи на обыкновенные архаичные сказки. Чем-то напоминали заунывно обнадеживающую песнь — молитву, просьбу о сладкой халяве, о счастье. Наркотический распад сознания. Деловая хватка сутенеров знала много приемов, чтобы вдохновить шлюх продаваться подороже, активней раздвигать ноги и не оглядываться назад. Жрецы низшего ранга, провокаторы инстинктов, паразиты, живущие от физиологии. Не будь у людей физиологии, они бы умерли с голоду, потому что ничего не умеют делать, кроме как продавать и проталкивать залежавшийся товар. Для них главное — размножиться товаром, породить, развести побольше функциональных призраков. Человеческое лицо пугало и заставляло смердеть, пуская в ход изощренные приемчики, чтобы заглотнуть, извлечь прибыль. Бедняги и недолюди могли иногда заглотнуть нечто уж совсем несуразное, от чего их потом продолжительно тошнило и выворачивало.
Глядя на Милку, Ирка все больше мрачнела.
— Что решила?
— Я?! Не знаю…
— Нет, ты что-то задумала. По глазам вижу. Брось это, лучше меня послушайся.
— Да я с вами, с вами…
— Тебе нужны деньги, но ты — другая. Странная какая-то. И мне страшно.
— Страшно?!
— Ты навлечешь беду…
— Перестань. Все просто, рыжая. Так уж получилось…
Вечер — профессиональный ритуал: надеть яркое шмотье, навести вызывающий макияж. Прибыла Мама. Она вошла в этот вертеп словно статс-дама императорского двора в комнату фрейлин, попутно раздавая указания нерадивым подопечным — что приодеть, и какие тени нанести на веки. В ее советах чувствовался профессиональный опыт. Критическим взором окинула новый товар — сдавшаяся Милка уперлась спиной в стену, равнодушно ловя вопросы:
— У тебя одеть-то есть, ну… Что-нибудь другое? На тебе все старое, поношенное, — поинтересовалась Мама.
— Нет.
— А косметика — губная помада, пудра, тени есть?
— Нет.
— А что же у тебя, дорогуша, в таком случае есть?
Пожала плечами, отвечая:
— Ничего.
— Ладно, — по-деловому восприняла та, — Дело наживное, с твоей мордашкой и ни к чему. Если будешь стараться и не лениться, как эти, — раздраженно кивнула на остальных шлюх, — то получишь все, что захочешь.
***
«Верь мне, дорогуша», — вещала полная, рослая брюнетка в зимнем спортивном костюме с кучей золотых колец на пальцах. Ее животная эмпатия располагала к себе, если не уточнять род занятий. Ощутимая уверенность в себе и в завтрашнем дне, как и у любого паразита, зараженного оптимизмом окружающего полнокровного бытия. Достаточно умная, по-профессиональному циничная, с ловким словцом и прищуром барышника на круглом, как блин, лице. Она тоже когда-то была проституткой, а теперь жила за счет других молоденьких шлюх, которые еще пользовались спросом в отличие от нее, раздобревшей в объемах сводне. Ее уверенность в себе была лишь профессиональной игрой — старые шлюхи удивительно артистичны. Все ради того, чтобы облегчить общение: продавец — товар — покупатель. Нынешняя деятельность Мамы была в прямой зависимости от мнения всего этого разношерстного сброда женского пола, который она должна была продавать с наименьшими потерями. Насекомое, порожденное большим городом, в чьем густом смоге чудилось болотное испарение отравленного водоема. В смоге, полном иллюзий и фантастических видений, сродни героиновому угару.
Сводня потирала ручки: сегодня перепал кусок, от которого клиент не откажется. Диковинная дичь, безобидная и беспомощная. Как раз то, что нужно, в этих исторических реалиях, чтобы сколотить капитал и выбиться в приличные люди. Мама и Папа все еще мечтали стать людьми, выбиться «в люди» и тому подобное.
Новость о том, что Милка присоединится к ним, никого взволновала кроме сомневающейся встревоженной Ирки. Галка вообще восприняла с каменным лицом. Маруся и Зойка сделали вид, что это их не касается. И вообще, чему быть тому не миновать.
Милка осторожно подошла к зеркалу в прихожей. Черноволосый двойник с расширенными зрачками спокойно изучал ее из зеркала. Само зеркало показалось западней, из которой нужно выбираться, не теряя времени.
— Я буду… — шепчет.
— Эй, ты что застряла, пора! — Зойка деловито толкает в ночь. Быстро подходят к темной машине у подъезда. Милка идет позади всех.
— Садись скорей! Плетешься… — фыркает на нее.
За рулем — средних лет мужик в кожаной косухе. Свежее, румяное от мороза лицо. Повернулся к Милке. Живой блеск весельчака в глазах. Этакий рубаха-парень. Благодарного паразита жизни портил лишь тихий скрипящий голос. Совсем, как у старухи. Уродливая, запоминающаяся несуразица.
— Новенькая? — спросил Папа.
Севшая в машину Милка ничего не ответила, теребя потрепанный подол куртки.
— Эй, ну чего, так и будем молчать? Подумают, насильно тащат. А? С далека-то?
— Да.
— Маруська что-то говорила… Да ты расслабься, мы здесь не звери какие, все приличные люди. Семейные, с детишками. Любишь детишек? У меня двое: девочка и мальчик. Вот… А их кормить надо, вот папка и крутится, деньжата зарабатывает. Хоть они станут людьми.
Ее верхняя губа дернулась, на мгновение обнажив зубы.
Подсели Маруся и Мама. Остальные остались ждать у дверей подъезда.
— Поехали. За остальными приедет Леха, и так опаздываем, — спешит Мама.
Машина тронулась навстречу ночному городу.
— Эй, что у нас за новенькая такая? Слова не вытянешь. Эй, как там тебя… Ну рассказала бы чего, а то молчишь, как истукан, только глазищами сверкаешь, как сова. Жуть просто! — не отставал словоохотливый Папа.
— Точно, сова в ночи! А я все думаю, на кого похожа! — Маруся смеется.
С ней, действительно, не разберешься — то ли дура, то ли прикидывается. Во всяком случае, с непривычки ее душевность производит убийственное впечатление. К этому нужно привыкнуть и быть достаточно нечувствительным, желательно с недоразвитыми нервными окончаниями.
— Ух, ты! Никогда не встречал сов. Знаешь, поменьше умничай. Простота и душевность сохранят тебе здоровье и многие лета жизни, — Папа высморкался в грязный носовой платок. Его неопрятное состояние внушало подозрение, что в него сморкались до него, и еще долго будут сморкаться после.
— Как это, умничать? — вяло спрашивает Милка.
— Не строй из себя! Будто ты выше, лучше, умнее... Должна понимать, что умная, ухватистая баба на панель не пойдет. Она пошлет туда других. Вот как наша Мама. Так что ты — обыкновенная приезжая дура, польстившаяся на столицу. Думала, небось: «Приеду, а здесь все ахнут — красавица приехала!»
Пожимает плечами:
— Не считаю себя лучше.
— Ой, да брось! Симпатичная — да, слова против не скажу. Только таких у нас, что мусора. Москвички, правда, не блещут — поглощены карьерой, феминизмом и всяким фитнесом нездоровым. Так вашей «сестры» понаехало одна лучше другой. Смотришь на вас, так даже жалко становится. Кошмар! — Папа бросил руль, на мгновение схватившись за голову.
— Держи руль, придурок! — шикает Мама.
— Ладно, оставим тему. Иначе кому-то придется искать хорошего визажиста или на крайний случай художника, чтобы скрыть «следы» от ума на лице. Поняла меня?!
Милка пожимает плечами. Маруся испуганно взглянула на нее.
Папа и Мама были настоящими кудесниками в том, что касается психологического тренинга. Демоны незрелой, стертой личности.
Наконец машина въехала в заброшенный тупик рядом с темными корпусами завода. Рядом уже стояло несколько автомобилей, заполненных девицами.
— Ну, вот мы и дома, — облегченно выдыхает Мама, потянувшись крупным телом от нетерпения. Панель была ей одновременно и домом, и работой, и местом отдыха, где можно «подзарядиться» энергией распада. Проституцию она считала естественным женским состоянием. Такая, в общем-то, классическая женская позиция.
— Вы, двое, выходите из машины! Ждите Леху с остальными.
Милка оглянулась, выходя. Вокруг одни равнодушные лица. Наверное, ей должно быть стыдно, но внутри все перегорело.
Девиц осветили фары машины. Водитель с опухшим после похмелья лицом тыкал в них пальцем. К нему двинулась высокая блондинка, чье лицо было трудно различить в смраде выхлопных газов. Обыкновенный вечер в обыкновенном дне очередной календарной недели. Все просто. Равнодушные жители далеких высоток жилого массива выгуливали неподалеку четвероногих кобелей. По шоссе мчались тысячи машин. Они принимали действительность такой, какая есть. Порядочные граждане, серые обыватели буден. Им казалось, что жизнь куда-то движется, ведь они прилежно, каждый день срывали календарные лепестки, но все это — простая обывательская зашоренность. Остановка, липкое болото, черная дыра. И все они испытывали притяжение этого разложения.
— Ой, вон наши, с Лехой… — Маруся кивает на машину, остановившуюся рядом. — Пошли, Мил, холодно совсем.
Зойка вылезла под рыжие фонари шоссе, уныло зазывая клиентуру
— Привет, — сухо буркнул Леха Милке. — И все-таки сюда…
— Ну и?.. — разозлилась та, чувствуя отвращение.
— Что с тобой? — Маруся, искренне готовая помочь внезапному нездоровью, которое казалось ей досадным недоразумением, протянула конфетку. — Возьми! Мятная. Да возьми, легче будет! Первый раз всегда так.
Галка будто проснулась, неожиданно больно толкнув Маруську костлявым локтем. Шикнула:
— Отвали от нее!
— Да я-то что, хотела только конфетку…
— Облавы будут, Леха? — спросила Ирка, достав из сумочки ярко-красную помаду, чтобы наскоро поправить макияж.
— Не знаю. Маруся, ты в курсе, что должна Папе?
— Я?! Что? Я же… — и посмотрела на Милку.
— Да, Марусь, нехорошо как-то. Эти деньги сама и вернешь, — Ирка небрежно кидает помаду в сумочку.
— Но Зойка сказала, что… — взгрустнула.
— А ты Зойку меньше слушай. Деньги ведь ты брала, а не Зойка, пойми это, наконец, — Леха обернулся и пристально посмотрел Марусе в глаза.
— Хорошо, верну. Но это несправедливо!
— Маруся, житье на халяву — оскорбление для других, и как бы чего не вышло, — Леха зло усмехнулся. И зачем ему понадобилось влезать в грязные склоки?
— Клиент, — угрюмо замечает Галка.
***
Черный тонированный внедорожник. Навстречу выходят проститутки — по всему видно, клиент богатый. Их было много, не сосчитать. Возраст — от четырнадцати до тридцати. Иногда пятнадцатилетнюю можно было принять за тридцатилетнюю, реже — наоборот. Ярко накрашенные и скудно одетые, пахнущие всеми запахами мира, начиная от немытой плоти и кончая духами Диора. Более интернациональную и разношерстную толпу вряд ли можно было представить. Одни казались настоящими автоматами, запрограммированными Папой с Мамой, такими заводными куклами. Другие были уже на излете, подцепив неизлечимые болезни, заботливо прикрывая обрубки пальцев и ушей. Во взгляде сквозила покорность и звенящее безмолвие. Смысл жизни неотделим от панели — въелся. Душа затравленным зверьком светилась в глазах. Были тут и другие, но немного. Эти курили, и лишь этот быстрый, наглый взгляд волчицы выдавал охотницу, дрянь. И тут не до шуток. Могут «заправить» снотворным или еще чем похуже. Пожизненный диализ почек и нравственные метания некоторым здешним посетителям были обеспечены. Дерзкие твари, извечно способные на все, от воровства до убийства. Человек человеку волк — об этом не стоит забывать. И они, эта горстка, помнили об этом всегда.
Милка стояла в стороне. Ждала, когда земля поглотит всех их. Потому что во всем этом было оскорбление жизни, где нормальное человеческое лицо — насмешка. Секс вместо бога, а тело — причастие.
Мама суетилась возле клиента, выслушивая пожелания.
— Эй, ты! — ткнула пальцем в вызывающе накрашенную девицу, совсем еще нимфетку в коротком блестящем платье. — Зубы покажи! Улыбаешься, как дура... Улыбаться, что ли, разучились?! Галя, ближе к фарам, сними пальто! Назад, не нужна. Что там еще?
Крик. Разноцветная стая распалась. Проститутки заметались в темноте. Милка застыла, как вкопанная, не зная, что делать. Набитая сутенерами машина на большой скорости попыталась скрыться. Наперерез им выскочили полицейские. Между ними, как в ножницах, под «салютами» грязи, брызжущей из-под колес буксующих машин, металось несколько человек. В суматохе сбили проститутку. Блестящие тряпки швырнуло в грязь. Всего лишь тряпичная кукла, потерянная в луже нечистот. И все куда-то бежали, кричали. Милка слышит, как несется одна из машин. «Ну, вот и все…» — пронеслась безучастная мысль. Вдруг ее схватили за плечо и с силой швырнули в открывшуюся дверь машины, на заднее сиденье.
— Дура!.. — кричит Леха с обезумевшим лицом.
Побледневшие Галка и Ирка, сидя в машине, в панике смотрят на бегущих. Они что-то кричат, трясут руками. Леха схватился за руль, лавируя между людьми и машинами. Выскакивает на встречку. Увидели искаженные лица обывателей, ожидающих лобового столкновения. Теперь они мало походили на стальных ос. Там оказались люди, просто люди, закованные в металлическую броню и атмосферу дорогостоящих предубеждений. Холодящий ужас в глазах — кто-то несется навстречу, позабыв о правилах и приличиях. Галка сделала немыслимое лебединое движение руками, готовая взлететь. Ей передался их страх и ужас. Лехе чудом удалось промчаться по встречному потоку машин, никого не задев.
— Все! Домой! На сегодня хватит!.. — кричит он за рулем.
Тишина. Перевели дыхание, достали сигареты. Закурили.
— Черт, брюки испачкала, — опомнилась Галка.
— Да что ты?! — нервно крикнул ей водитель. — Кто-то штаны испоганил, а кому-то руки-ноги искалечили. Ты, Галюнь, не плачь о штанах, раз сейчас живой осталась, то на новые еще заработаешь.
— А я и не плачу. И на новые, конечно, заработаю, притом не на одни...
— Ну вот, видишь, как здорово, неунывающая ты наша… Приехали! — Леха нажал на скрипящие тормоза.
— Ты куда? — спрашивает Ирка.
— Искать остальных.
***
Они вернулись. Эта грязная заброшенная бывшими жильцами квартира навевала теперь самые теплые чувства. Логово, где можно прийти в себя после нервных потрясений. Улица со стремительно бегущей куда-то цивилизацией, со своими тиграми и шакалами показала сегодня, что она есть на самом деле.
— Что же с той… Которую машина сбила? — Милка сцепила руки, чтобы приостановить нервную дрожь.
— Да ничего, — Ирка стирала перед зеркалом красную помаду.
— Как ее зовут? Ирка, ты должна ее знать… — Галка смотрит на рыжую.
— Да какая разница. Тебе легче, что ли, будет?
В дверь позвонили. Пошла открывать.
— Проходи, что ли… — буркнула стоящая позади Маруськи Зойка, держа в руках начатую бутылку водки.
— Пора налить, — воспрянула духом Маруся. — Иначе запл;чу. Так жалко…
— Тебе жалко, да?! Марусь, кого-то жалко стало? Правда? — отчего-то засмеялась рыжая.
— Фу, ну ты чего, Ирка? Конечно… Но лучше налить. Зой, налей!
— Отвали, — фыркает та, проходя мимо. — На свои надо покупать.
— Ах, так! Значит, когда у меня были деньги…
— Ой, да ладно, только не гунди. И так противно, — сует бутылку.
— Да на фиг надо, это ведь я из-за тебя теперь в долгах.
— Не надо дурой быть.
— Это кто дура?!
— Эй, вы чего? — спохватилась Галка. — Хватит!
Поздно. Маруся схватила деловую товарку за вихры жидких блондинистых волос. Зойка, пробуя защититься, роняет бутылку с горячительным, та разбивается. Отбиваться у нее получалось не очень — сказывалось отсутствие опыта. А Маруся знала толк в том, кому и как набить морду. Полная Зойка завизжала, почувствовав, как из носа хлынула кровь. Опрокинув замешкавшуюся Галку, две шлюхи вцепились друг в друга, вырывая клочья из крашеных шевелюр.
Катаясь по полу, докатились до кухни, опрокинули стол.
— Ножи! Уберите ножи! — кричит Ирка.
Подоспевший водитель, как ни старался, никак не мог их разнять. В конце концов, удалось навалиться и оттянуть Зойку. Маруська, не мешкая, ударила ногой в лицо и опрокинула ее, теперь уже с водителем. Что-что, а в драках Маруся всегда успешно мутузила бывших подруг. К ней вернулся молодцеватый румянец и боевой запал. Она даже попыталась отвесить оплеуху Галке, но та противно оскалилась, и Маруська сникла, снова испугавшись ее жертвенных бледных костей, обтянутых кожей.
— Сволочи! Сволочи! Вы просто сволочи! — кричит потрясенный водила, оттаскивая плачущую Зойку на кровать.
— А ты, что же, не такой? — с иронией поддела Ирка, подавая лед.
— Замолчи! Смотри, как ей лицо разбила. Что скажут Папа с Мамой?
— Ой, да брось ты! Скажем, что упала, ударилась лицом об асфальт. На дорогах ведь скользко. Так ведь, Зоенька? Скользко тебе и таким, как ты, жить, а? — рыжая хихикнула, стоя у изголовья.
— Милка, воды! — Леха суетится, пока та выметает из углов прихожей битое стекло. Послушно пошла на кухню за водой. Подойдя, протянула стакан.
— Да не мне — ей! — показал на стонущую Зойку.
— Я ей не сиделка! — зло сунула под нос стакан, расплескав.
— Что?! Еще раз — и поколочу!
— Попробуй, — хмыкнула чернявая.
Встретились глазами. Милка смогла, наконец, рассмотреть его лицо в морщинках на изрытой кратерами-оспинками коже. Оно напоминало лунный ландшафт грязно-серого цвета.
— Дрянь, — сказал и отчего-то улыбнулся, совсем как мальчишка.
Ирка покачала головой, смотря на них.
— Эй, тебе пора уже. Давай, проваливай! — кивает Лехе на дверь.
— Гонишь?
— Давай-давай, нечего здесь рассиживаться.
— Смотри какая! Командует еще…
— Как лучше хочу.
— А ты что, знаешь, как лучше?
— Знаю. Когда уйдешь — станет лучше. Нечего людям душу бередить.
— Ладно, рыжая, скоро уйду. Только чаю попью.
— Чай тебе разливать еще… — недовольно бурчит та, приклеивая Зойке пластырь под глаз. — Ой, ну и рожа у тебя!
Маруся заперлась в туалете, мучаясь от раскаяния. Леха, налив себе чай в пластиковый стаканчик, засел на кухне. Было видно, что ему хочется говорить, говорить без умолку, но он не знал, как начать. Бесхитростные эмоции, чувства и слова засели в нем, как свежая пробка, не давая выхода. И он, взрослый мужик, округлял глаза цвета невинного весеннего льда, нервно хмурился и отмахивался рукой, будто вокруг летал рой докучливых мух.
— Никак под кайфом? — подметила Галка.
— Я?! — возмутился тот. — Ты чего, совсем что ли?
— А чего руками машешь?
— Да это я так, мысли….
— А-а-а. Милка, чай будешь?
— Нет, — опять слонялась по квартире, тоже с мыслями.
— Интересно, Папа с Мамой приедут? Там теперь полиция, — Галка поежилась.
— Папа с Мамой в облаву не попали, уехали раньше — искать Ленку по больницам. Должна она им...
— Должна? Как же так? Она ведь вся больная… Ей же Милка последние деньги дала на такси, чтобы до больницы доехать, — возмутилась Ирка, услышав их разговор из соседней комнаты.
Леха быстро взглянул на Милку, которая болталась по грязной квартире.
— Правда? — спрашивает сидящую рядом Галку.
— Да дура еще, повзрослеет — перестанет деньги давать неудачникам. Деньги надо беречь. Я вот это недавно поняла…
Леха приуныл, глядя на костлявую Галку, которая с некоторых пор приобрела странную улыбку, в которой чудилось помешательство.
— Так вот, у Зойки рассечение под глазом, — сказала Ирка, входя на кухню. — Мне тоже сделайте чаю, а? Милка, садись к нам… — рыжая подвинула стул, но не успела договорить, как позвонили в дверь. — Кого там еще принесло? Галь, открой!
Вбегает запыхавшаяся Мама.
— Целы?!
— Зойка лицо разбила. Вон, смотри, «красотка» — ни дать ни взять, — съязвила рыжая, кивнув на кровать.
На зычный голос Мамы из туалета выскочила злая и возмущенная Маруся.
— Эй, ты знаешь, что девчонку машина сбила?! — бесцеремонно крикнула Маме.
— Чего орешь? Знаю! Что с Зойкой? Как же ты упала, бедняжечка…
Зойка, всхлипнув, попыталась пожаловаться, но разбитая губа не давала связно наябедничать:
— У-ю-ю-у, Мусор, плюх… — у-у-у.
Маруська задиристо фыркнула на всхлипы подруги.
— Поправится, — облегченно выдыхает Мама. — Жива ведь. Ну а то, что бабу покалечили — что тут сделаешь, всегда кого-то где-то калечат. Такова жизнь. Естественная убыль, — Мама по-хозяйски подходит к батарее отопления, прикладывая к ней замерзшие руки. Ничего ведь не произошло. Одной больше, одной меньше — какая разница, все они для нее одно и то же — товар, который нужно продать. Ну а с товаром может произойти усушка, утруска, естественный лом. — Кстати, собирайтесь, пока полиция занята, нам пора рубить бабло.
***
И снова рыжие фонари. Поток машин по ночному шоссе. А они на обочине. На обочине жизни. Никто не виноват. Просто плохая погода. И самолеты не поднялись в воздух.
Показалась одинокая красная «Ауди», свернула к обочине. Мама радостными нелепыми прыжками бежит навстречу красивой машине из другой жизни.
— Клиент! — Леха как-то странно посмотрел на Милку: — Удачи...
С отвращением выдохнула. Вышла последней. Немилосердный холод, казалось, пробирал до костей.
— Мила! Подойди! — неожиданный вопль Мамы.
За рулем сидел мужчина средних лет. Темные глаза, щурясь, «цепляются» за лицо. От машины и от него самого веет благополучием. Не похож на бандита или сексуального извращенца. Милка вопросительно смотрит на Маму.
— Скажи что-нибудь, — подсказывает глупой шлюхе.
— Что? — с усмешкой. — Красивая машина…
— Вернее, дорогая, — поправляет он.
— Ну, я пойду… — надеясь отвязаться от странного человека.
— Нет, — спокойно мужчина. — Покупаю.
В хищные пальцы сводни перекочевали цветные бумажки. Сделка состоялась.
— Мила — это настоящее имя? — спрашивает, выруливая на оживленное шоссе.
— Гм… — в горле у нее пересохло. А в жизни, оказывается, все просто.
— Давно занимаешься этим?
— Давно, — врет, мечтая, чтобы отвязался с вопросами.
— Что умеешь делать?
— Я?! Петь и танцевать…
Тихо рассмеялся, заметив:
— Неудачный цвет волос. Блондинки правят миром.
Оказался забавным.
— Здесь кому-то есть до этого дело? Здесь панель!
— Сердишься? Нужно уметь выслушивать правду и адекватно реагировать. А иначе, детка, люди будут догадываться о твоих слабостях, и тогда ты падешь.
— Куда ниже этой грязной дыры можно упасть? — подумала вслух. — Совет хорош для королевы.
— Разве ты не королева?
— Нет.
— Так будь ею. Мужчинам нужны только королевы.
Чокнутый клиент оказался не прочь разнообразить ночь философией. И она уже догадалась, что ночь для каждого своя. Неотразимая. Одна ночь складывается в миллион ночей. В дьявольский калейдоскоп впечатлений.
— Кто-то уже говорил что-то похожее, но ведь у каждого свой опыт.
— Ошибаешься. Дело не в опыте, а в состоянии души, девочка.
— Может быть.
— Ты хочешь жить?
— Я?!
— Да, ты. Тогда живи с гордо поднятой головой!
— Почему вы так говорите?..
— Как? Словно давно знаю тебя?
— Нравится прикидываться психологом?
— Нет. Я всего лишь деловой человек.
— Да, вижу. Дорогая машина… Куда едем? — в голосе раздражение.
— Домой. О, мое жилище производит впечатление, поверь!
Внутренне приготовилась: как только машина остановится — сбежит.
— Вот и приехали. Двадцатый этаж. О чем, барышня, задумались?
— Да так, — пристально смотрит. И тут ее осенило — здесь не нужен секс. Нужно что-то другое, но что именно, она понять не могла. Выходит из машины, оглядываясь. Сумасшедшей высоты дом…
— Высоко живете.
— Пойдемте, девушка, — указал на подъезд дома. Мужчина оказался ниже ее ростом. Во всем его облике сквозила субтильность и некая болезненность. При таком достатке не хватало здоровья, будто силы подтачивал священный вампир. Она послушно двинулась за ним, словно собака, унюхавшая добрый кусок мяса. Войдя в подъезд, поднялись на лифте. В «высшие» этажи. Он долго открывал массивную бронированную дверь.
— Ванная? — Милке хотелось вымыть руки.
— Туда.
Зайдя в просторную ванную, с недоумением взглянула в зеркало — почему-то еще больше себе не понравилась. Но уже через минуту на нее спокойно смотрела холодная брюнетка с голубыми глазами. Сеанс мимикрии прошел удачно. Во всяком случае, сейчас это ничего не стоило. Вышла. Ее вниманием завладели висящие на стенах золотые монеты в прозрачных рамках.
— Нравится?
— Да, — кивнула хозяину золота.
— Старинные монеты. Очень редкие. И что тебе в них больше всего нравится? Чеканка или то, что они старые, с налетом истории?
— Мне? Не знаю… Пожалуй, ни то ни другое. Просто золото похоже на лето.
— Разве тебя не привлекает мерцающий, матовый блеск истории?
— И сколько все это стоит?
Мужчина смеется.
— Слишком практично. Женщина должна быть иной. Отстраненной. Должна, к примеру, брать монеты и восхищаться неповторимой чеканкой, не высчитывая их стоимость, как старый еврей в антикварной лавке.
— Может быть.
— Ну вот, слишком быстро согласилась. Не бойся и говори все, что придет в голову. Со мной можешь быть свободной. Я купил, но это не значит, что я буду принуждать делать то, что тебе неприятно.
Смотрит ему в глаза.
— Говоря другими словами, вы не станете…
— Да. Тебе нечего бояться. Вижу, ты неопытна. Потрепанные куртка и джинсы — судьба не балует. Первый раз?
Помрачнела и отчего-то залилась краской — раскусил.
— Зачем я вам нужна?
— Есть идея. Нет, нет, я не холостяк. У меня жена, дети, друзья, коллеги по работе…
— И где ваша жена?
— Уехала в Гонконг.
— А почему вы не с ней?
— Я давно не с ней. Все происходящее так странно, не правда ли? Ничего, я тебе раскрою план. Побудь одна, мне нужно позвонить. Вот, посмотри пока телевизор…
Села в кресло, озадаченно посмотрела на неухоженные руки. Она приняла правила игры. К тому же ей хотелось побыть одной там, где преобладающими цветами были красный и золотой. Почувствовать хотя бы запах этого самого благополучия.
Тупо уставилась в мигающий экран большого телевизора. Напряжение спало, и Милку стало клонить в предательский сон. «Почему я не кошка? Непременно свернулась бы в темном углу и уснула. И привечали бы меня только за пушистый экстерьер. Но ведь, как назло, не кошка! А жизнь — спектакль. Интересно, какова моя роль во всем этом? Плохо, очень плохо, когда не знаешь ролей», — думала она, чувствуя, как тяжелеют веки. Вздрогнув, уловила рядом присутствие этого типа. Тот сидел напротив.
— Разбудил? Надо сказать, соответствуешь. Знаешь, люди и вещи должны соответствовать друг другу. Дополнять.
— Люди — фон для дорогих вещей? Интересно.
— Ну конечно! В большинстве своем человек служит вещам, а не наоборот.
— Не любите людей?
— Нет, детка. Люди перестали быть загадочными.
— Как это?
— Скучно. Человек — величайшее творение в природе. Его удел, предназначение в том, чтобы сеять разумное и доброе. А мы что видим? Человек как был в полу-животном состоянии, так и остался. Несмотря на неоспоримый прогресс, наша линия поведения мало чем отличается от повадок собак, тигров и кроликов. Мы боремся за жизнь, как животные: убиваем, предаем, лжем. Мы потеряли величие, которым наделила нас природа.
— Вау, прям семинар по социологии!
Смутился:
— Ну что ты… Просто мысли вслух. Человек — существо материальное. Ему нужны блага. Если человек обеспечен самым элементарным, по разумным запросам, то еще способен сопротивляться и строить из себя индивидуальность с человеческим лицом. Будь у тебя свой минимум, уверен, что ты бы не пошла продаваться. Да, ты не такая.
— Может быть. Но почему я? Там были другие, лучше: красивее, приятнее, опытнее?
— Просто забавно. Не смотри так. Ты даже не спросила, как меня зовут. Ах, это высокомерие бедности! Ну да, я счел тебя занятной. Лицо… Город не обучил тебя фальши. Признаюсь, я обманщик. Лицемерю с женой, друзьями, коллегами, и научил этому детей. Теперь вот отвечают той же монетой. Одиночество в набитой людьми комнате — страшная штука. Виски? — Протягивает.
Пожала плечами, беря стакан. Залпом выпила.
— Уф! — напиток оказался неожиданно крепким.
— А тебя, оказывается, нужно приучать к хорошему.
— Приучают собачек, чтобы не гадили, где попало.
— Скажи, пожалуйста, а чем ты отличаешься от собачки? Сейчас скажешь, что ты человек? Но чтобы так себя называть, нужно заслужить высочайшее определение человеческого существа. Нет, ты не человек. Ты всего лишь игрушка, которой этой ночью очень повезло.
Милка усмехается, глядя ему в глаза.
— А вы кудесник. И я, пожалуй, не стану спрашивать, как вас зовут.
— Ты злая. Но не злодейка. Девочка, ты пока еще гипс в руках скульптора. И я сделаю из тебя…
— А, точно, я совсем недавно слышала что-то подобное! Вы повторяете за менее респектабельными особями. Так какая у меня роль этой ночью? Соглашательская? Всепрощающая? Я буду кающейся грешницей? А может, вы, и в самом деле, хотите секса?!
— Секса? Но ты же ненавидишь его. Из вашей уродливой толпы только единицы могут носить почетное звание проститутка. Ибо это искусство, а не сплошная похоть и соглашательство, как всем вам кажется. Остальные — отбросы общества.
— И что же делать остальным? Удавиться?
— Если выход только в этом, то да. Лучше вообще не жить, чем влачить такое существование. Проституция — древнейшая профессия на земле. Она необходима, вернее, общество нуждается в ней. Ну а эти женские толпы у обочин? Это лишние люди. Никому не нужно соглашательство, нужно лишь вдохновение к жизни.
— А, так вот почему богатый и успешный мужчина рыщет в ночи в поиске грязной женщины? Ведь профессиональные гейши вряд ли будут ждать у обочины дороги.
— Ах да… Поймала, сдаюсь, — насмешливо вскидывает руки. — Это все моя слабость к грязи. А гейша, в конце концов, может оказаться слишком умной. Или опасной. Нет, в самом деле, право на жизнь надо заслужить. Меня удивляет то, что ты не кокетничаешь.
— Но вы ведь сразу поняли, еще там, что этого не будет.
— Да. Я знаю людей и не открываю душу даже перед женой, с которой прожил двадцать лет.
— И как это?
— Удобно. По степени своей лживости она переплюнет даже меня. Ее с самого начала не интересовало, что творится в моей душе. Она же перестала меня интересовать после медового месяца. Потом появились дети. Главное, что нет ненависти. Со временем я смог бы примириться со всем, но только не с тем, что дети пошли тем же путем. Жаль. Иногда хочется пробиться, разбить бездушие, но все напрасно…
Телефонный звонок заставил Милку вздрогнуть. Хозяин квартиры хитро улыбнулся столь раннему звонку.
— Да, слушаю, — сказал в трубку. — Да нет, все нормально… Завтра? Это очень важно? Да брось ты… Инна в Гонконге… Да… Да… Хорошо. Уже утро?! Ну да, в самом деле, утро... Ну, хорошо, только я буду не один. Девушка… Все получится, будь спокоен.
— Что это значит? — напряглась.
— Это значит, что сегодня мы едем в гости к одному очень влиятельному человеку.
— А если я скажу нет?
— И где твой ум? Я заплачу настоящими деньгами. Не сутенерам, которые заберут все, а именно тебе. Мне нужно сопровождение, всего лишь твое присутствие рядом. За это ты можешь вживую лицезреть сильных мира сего, а не всякую шваль в подворотне. Заметь, такая возможность предоставляется не каждой дешевке. Сегодня мне нужна именно ты. Никаких но. И не забывай, кто ты. Всего лишь шлюха. Ну же, продавай себя!
— У вас опыта побольше, научи;те.
— Опыт у меня небольшой, зато незабываемый. Ты будешь моей куклой, фарфоровой гейшей. М-да, деньги… Тебе нужны деньги, — принялся что-то искать в прихожей. Найдя портмоне, достал оттуда две купюры. — Возьми, на время хватит.
— Двести долларов… Такая щедрость. Какова же моя роль? Гейша? Чайная церемония, деловые переговоры?
Довольно хмыкает, поясняя:
— Поменьше вопросов и побольше импровизации. Бери, когда дают, ну и, соответственно, беги, когда бьют. Завтракаем, потом на работу — нужно забрать документы. Затем отправимся на встречу. Хорошо? Ах да, вид у тебя, как с помойки. Но лучше выглядеть так, чем как твои подружки, а? Ничего, подберем в интернет-магазине все, что нужно.
Бизнесмен Рудольф Владимирович оглянулся на залежи своего золотого антиквариата. Казалось, само время давало ему карт-бланш по перевариванию окружающего бытия. Осталось для внутренней уверенности склонить на свою сторону эту странную бродяжку, которую подобрал с обочины, и почувствовать себя еще лучше. Да, эти странные, неприкаянные бродяжки, завязшие в грязи, в чьих лицах чудится призрачный свет потерянного рая. Ему навсегда закрыт туда вход. Живут в параллельной вселенной. Их разговор — диалог ушлого краба, обладателя красной мясистой клешни, и замерзшей зеленой игуаны, знающей толк в солнце. Краб догадывается о солнце, но ему важнее за что-то ухватиться мощной клешней, вытаращить близорукие глазенки-бинокуляры и наслаждаться прибрежной падалью. Игуана же в холодном утреннем рассвете замирает меж безжизненных камней и ждет солнца, чтобы зарядиться теплом и пуститься в путешествие по морю. Их ровным счетом ничего не связывает. Они с разных планет, но их на некоторое время свела грязь, накатившая после продолжительного шторма.
Рудольф Владимирович иронично хмыкнул. Конечно же, он прав во всем. Ему только не хватало приятной уверенности в том, что кому-то нужен по-настоящему, просто так, как обычный человек со всеми своими заморочками и авоськами. С ним играли в игры конкуренты, заискивали секретарши, жена мило раздражалась на его ядовитые колкости. Но он все же не был уверен в том, что кому-то действительно нужен. Дети недавно ошарашили: потребовали упомянуть в завещании. По большому счету, они видели в нем отработанный материал, препятствие на пути к его же деньгам. Стая шакалов и гиен, близких по крови и духу, окружала, заставляя сомневаться во всем, даже в самой жизни. И эта бродяжка, хотя и была совсем другой, все же никак не могла растопить холод. Ему чудился тупик, тихое отчаяние стареющего мужчины, который возмущенно бурчит себе под нос: «Ах, черт, и куда, спрашивается, катится свет?!»
***
Милка недоверчиво смотрит на зеленые бумажки в своих руках, внушающие призрачные надежды раз и навсегда выбраться из грязи. Надежду на что-то манящее впереди. Иллюзию. Антикварный хлам внушил ей доверие. Забыла, что свет дня порой обманывает.
Улицы сковал белый холод, толпа на тротуарах морщилась и кашляла от колючего морозного ветра.
— Как холодно, — прошептала, рассматривая из дорогой машины мелькающих людей.
— Минус двадцать, — весело замечает Рудольф Владимирович, которому пришла идея стать Пигмалионом для этой дворняжки, внушить близкие ему идеи и посмотреть, что из этого выйдет. Но не только это ему было нужно. Все же он был еще и практичным человеком.
Офис — двухэтажный особняк на Садовом кольце, построенный в тридцатых годах. Их встретила симпатичная блондинка в деловом костюме. Бледно-голубые ледяные глаза подозрительно уставились на Милку.
— Анна, это Мила. Познакомьтесь, девочки. Да… Анна, подбери ей платье в интернете. В общем, все, что нужно. И пусть переоденется. Живо!
— Пойдемте, — холодно бросает плохо одетой бродяжке ассистентка.
Та неохотно двинулась следом. Ухоженная и приятно пахнущая блондинка раздражала.
Комната отдыха. На стенах — полотна авангардистов. Красные кожаные диваны расставлены среди кадок с пальмами. Внимание привлекла бронзовая статуэтка волчицы, кормящей младенцев. Бронза на высокой подставке. Милка проводит пальцем по холодному металлическому хребту зверя.
— Римская волчица… — задумчиво оборачивается и видит на лице Анны презрение, близкое к ненависти. Перешла дорогу. Что поделать — женщины. Легкое недоумение. Устало села на диван и снова посмотрела на стоящую у дверей ассистентку. Как там ей сказали? Быть королевой?
— Выйди вон!
Блондинка, как ужаленная, выскакивает прочь.
Привезли одежду. Выбрала маленькое черное платье, лаковые туфли. Переоделась неохотно, чувствуя тоску и злясь отчего-то.
— Отлично! — одобряет выбор Рудольф Владимирович.
— Красивая вещь. А, может быть, кукла?
— Главное, что нет обывательской серости. А кукла ты или живая — никому нет дела. Ты во многом глупа и пока не набралась столичной фальши.
— Надеюсь, не отступите от слова и не представите девкой для общего пользования.
— Гм, мои друзья люди не того пошиба, с которыми тебе, вероятно, приходилось иметь дело. Они не пользуются услугами уличных девок. Интеллигенция до мозга костей. Аристократы. Только выскочки пользуются вашими услугами. Знаю, что вся эта «шелуха», думает о себе, как о властителях жизни. Издеваются над вами, чтобы утвердить падшие души. Если вы продаете тело, то они продали душу.
— И кому они продали ее? — выходит за ним на улицу, направляясь к машине.
— О, детка, мерзко об этом говорить, но эти дешевки, у которых величия ни на грамм, продали свои души. Не дьяволу, нет, а бумажке, праху. Деньгам. Скоро они перестанут быть примером для подражания, и слабые души не будут жить по их законам. Одно точно: победит хорошая, добрая философия.
Не оставляло ощущение, что ей просто морочат голову рефлексией и всеми этими разговорами по душам.
Долгая дорога. Северо-запад — обитель безумца Локи. Темные леса, в которых скрывается загадочный мир гоблинов.
— Приехали, — напрягся Рудольф Владимирович, останавливая машину у большого загородного особняка.
— Уже? — спросила, крутя головой.
— Нравится дом?
— Старый, — и впрямь, еще один антиквариат. — И мрачный.
— А вот и наш дворецкий!
— Где?.. — не поверила ушам. В ее представлении дворецкие были где-то там, в стране туманного Альбиона, в романах Джейн Остин. Но, как говорится, сегодня — это хорошо забытое вчера со всеми прилагающимися красками бытия. Навстречу действительно шел молодой мужчина в элегантном костюме.
— Да я пошутил. Игорь, привет! Это Мила, — представил их друг другу, иронично улыбаясь. В конце концов, если в наше время есть уличные проститутки, почему бы не быть и дворецким?
— Здравствуйте, очень приятно. Геннадий Николаевич ждет.
— Ключи?
Бодро поймал связку на лету — было видно, что Игоря примерно вышколили напоказ гостям.
Широкая лестница, выложенная гладкой итальянской плиткой, на морозе превратилась в каток. Милка чуть не свалилась, поскользнувшись.
— Как скользко! — опасливо смотрит по сторонам.
В просторной гостиной их встречал старик в длинном красном халате. Лицо его показалось знакомым.
— Рудик, представь даме, — в голосе слышится что-то подавляющее, гипнотическое как у стареющего актера.
— Охотно! Это Мила. Мила, это Геннадий Николаевич.
— Очень приятно, — прошептала, чувствуя внутреннюю дрожь своего спутника.
А Рудольф Владимирович и вправду побледнел. Боялся старика.
— Ну что, пойдемте. Рудик, твои документы подписаны. Наверху желают успеха в освоении новых проектов. Возьми, — протягивает черную папку.
— Спасибо! Ах, как вовремя…
— Как вам дом, девушка? — внезапно поворачивается к гостье хозяин.
Рассматривает с нескрываемым удивлением. Сомнений нет: она видела его лицо в газетах и на телевидении. А красный халат ему и в самом деле был под стать.
— Большой, — произнесла настороженно.
— И все?
— Что бы вы хотели услышать еще?
— Ну, к примеру, что он красив и уютен.
Милка нервно обернулась к Рудольфу Владимировичу. Но, получив заветную папочку, тот с трудом оторвался от нее:
— Мила — прямолинейный человек, поэтому предпочтет промолчать, нежели оскорбить гостеприимного хозяина, — он с улыбкой присел на диван, насмешливо поглядывая на девчонку.
— Значит, мой дом не понравился? — иронично спрашивает хозяин. — Что ж, если честно, мне он тоже не нравится. Кстати, у администрации возникли некоторые вопросы к твоему проекту, но я все уладил по-тихому. Покажу-ка твоей даме дом...
— Конечно-конечно… — бизнесмен углубился в изучение бумаг. — Она любит прогуляться... — больше ему не было до нее дела. Древний вампир переключил внимание на молодую кровь.
— Вы не против, Мила? Пройдемте наверх, я покажу вам картинную галерею и библиотеку.
Поднялись по дубовой лестнице.
— Напоминает замок средневекового феодала, — замечает старику.
— Ну зачем о феодализме. У нас ведь, кажется, капитализм, — поморщился тот в ответ.
— Извините…
Геннадий Николаевич свернул направо, и они оказались в большой просторной библиотеке
— Как вам библиотека, девушка?
— Боже мой! — удивилась невиданному количеству никем не читанных книг. — Можно взглянуть?
— Конечно, конечно… Впервые вижу, чтобы девушкам вашего возраста нужны были скучные фолианты.
— Я настоящий книжный червь.
— О, нет! Ты либо красуешься, либо…
— Либо? — переспросила, отойдя от книжных полок, рассматривая покрытое мелкими морщинами лицо. Властное, ироничное — лицо старого политикана, административного чинуши, чья жизнь прошла в интригах за большое кресло.
— Либо говоришь правду. Но это неважно.
— Действительно… Для вас мы все на одно лицо.
Хозяин дома хитро улыбнулся, сделав шаг, потрепал щеку гостьи холодными крючковатыми пальцами трупа.
— Не стоит так откровенно. Этим не наберешь очков, особенно в моих глазах. Рудику — ему да, понравится.
— А вам, я знаю, нравится покорность. Власть — единственная страсть в жизни. Быть начальником…
— А твоя страсть — золото. Золотоискательница? Так ведь? Таких, как ты, я тоже знаю. Бойкий язычок, красивое личико, дорогие платья, куча долгов на стороне. Тебе нужны деньги, а не тяжелые пыльные книги. Так что не ври мне. Таких, как ты, я вижу насквозь. Шлюха! — хватает за руку, больно сжимая старческими когтями, оставляя кровоточащие царапины на коже.
— Ах! — вскрикивает от неожиданности, вырывая руку. Не ожидала. Во всяком случае, не от старика. Такие ухватки возможны среди старых дев, и здесь что-то было не так. Даже охватывает озноб. Ей показалось, что она попала в замок к легендарному кровопийце. — Да вы чудовище! — возмутилась, сжав поцарапанную руку.
— Это научит держать бойкий язычок за зубами. Я — хозяин дома, а ты шлюха, так что давай поскорей раздевайся и покончим с этим! Да-да, не смотри такими глазами — тебя привезли сюда именно для этого. Слышишь меня?! — насмешливо бьет по лицу и хватает за плечо. Ткань платья затрещала. От неожиданности Милка закричала, а Геннадий Николаевич, довольно рассмеявшись, убрал руку. — Пора к столу, девушка, Рудик заждался, — как ни в чем ни бывало степенно произносит старик.
***
Милка, поправляя едва не порвавшееся платье, спускается вниз, украдкой смахнув пару досадных слезинок. Хочется сбежать из этого дома. Старик в алом халате, почувствовав ее ужас, просто преобразился. Старческим щекам вернулся румянец юности. Почитатель садизма, мумия, которую забыли прикопать. Теперь эта живая мумия при первой возможности пускала в ход острые птичьи коготки, оставшись в стороне от кипучей жизни, где клепались новые политические лозунги, и переваривались в ненасытных желудках миллионные доходы. Геннадий Николаевич сетовал на невозможность бессмертия и украдкой изводил молодую прислугу. Старые связи привлекали в его дом всех этих ушлых бизнесменов вроде Рудольфа Владимировича, которых он по старой привычке тайно ненавидел. Рудольф Владимирович, догадываясь об этом, подсунул дешево доставшуюся девчонку, чтобы тот опробовал на ней свои коготки и ненароком не задел его. В этой жизни все просто. Сколько бы Рудольф Владимирович не рефлексировал и не упивался идеей сделать из себя нового Пигмалиона ради всеобщей идеи добра и альтруизма, в конце концов, все это плавно скатилось в сутенерство и сводничество. Что поделать — деловые люди мыслят категориями ярлыков и ценников. И чем товар дешевле, тем торгаши меньше с ним церемонятся.
Милка бросилась к нему:
— Я хочу уйти, слышите?! — нервно шепчет, опасливо оглядываясь на старика в алом халате. — Он… Он… — у нее нет слов. — Рудольф Владимирович, немедленно!..
— Прекрати! Слышишь? — шикнул тот, схватив за руку, где кровоточили царапины. Оттащил в сторону, где их не могли услышать.
— Рудик, жду тебя в столовой, — тоном, не терпящим возражений, произнес старик, удаляясь в полумрак жилища в сопровождении замученной прислуги своего мавзолея.
— Да-да, сейчас! Уладим тут кое-что, — старается обуздать ее порыв убраться отсюда и поскорее. — Не смей мне все портить! Слышишь?! У нас уговор, помнишь? Осталось немного, терпи. Ты ведь хочешь выбраться из грязи и стать первоклассной… — замялся, не зная как назвать.
Иронично подсказала ему:
— Шлюхой.
— Нет, ну… Допустим, светской львицей.
Милка смеется. Такой милый, неважно, что убогий. Тот остолбенел.
— Рудольф Владимирович, Геннадий Николаевич просит вас и вашу спутницу к столу, — молодой дворецкий смотрит, бесстрастно наслаждаясь заминкой.
— Сейчас. Идите, Игорь, — но тот не двигается с места, что раздражает Рудольфа Владимировича. Он кричит: — Игорь, идите же!
Ушел. Рудольф Владимирович достал из кармана носовой платок и вытер вспотевшие ладони. Пустячная заминка выбила из строя. Сделав выводы, тяжело вздохнул:
— Извини, что так получилось. Ты должна понять…
— Зачем так жить? — Милка рассматривает поцарапанную руку.
— Я не умею по-другому, не смею…
Обед пришелся по вкусу старику в красном. Сменой блюд занимался все тот же Игорь, который оказался еще и официантом. Он раскладывал по тарелкам гарнир, и его скользкое бесстрастное лицо отбивало Рудольфу Владимировичу аппетит. Неловкое молчание прервал старик:
— Надеюсь, девушка, вам все-таки понравился дом, — Геннадий Николаевич сардонически улыбнулся, и все морщинки на его лице пришли в движение, как гибкая водоросль в пруду.
— Да, он оставил неизгладимые впечатления, — Милка залпом выпила бокал вина, и это вернуло ей утраченный от испуга румянец.
Хозяин дома поморщился, глядя на ее преображение. Переизбыток здоровья и молодости в ком-то вызывал у него негодование. Подозрительно спросил:
— Рудик, девушка — не москвичка?
— А это важно?
— Конечно. Лимита… Зачем ты приехала? Что можешь дать этому городу, чтобы жить в нем?
— Не нужно… — попытался остановить Рудольф Владимирович.
— Почему? Мне интересно. Новое поколение эгоистов и бездельников заполонило город, чтобы осквернить его. Отвечай, раз пришла, — наседал он. — Бездельники, прожигатели жизни, тунеядцы! Зачем вам жизнь, молодость?
Рудольф Владимирович перестал жевать жесткую отбивную, почувствовав внезапно напомнившую о себе застарелую язву. Отбросив на стол салфетку, нервно освобождает от галстука бледное горло.
Милка усмехается:
— Несомненно, молодость и жизнь нужны только вам. Если бы их можно было купить, вы бы, не колеблясь, купили. Или даже отобрали. Сколько вам нужно? Сто лет, двести, тысяча?
— Она — проститутка, — бесцеремонно тычет острыми зубцами вилки Рудольф Владимирович. — Дешевая шлюха, уличная грязь.
Милка встает из-за стола. И впрямь, что-то она здесь задержалась.
— Сутенер, — швыряет в лицо его же купюры.
Дворецкий, не выдержав, все-таки засмеялся, неловко уронив поднос. Таких забавных шлюх видеть еще не доводилось. У каждого свои маленькие радости.
***
Голливудская сказка об уличной проститутке и мучающегося от одиночества миллионера в суровом северном климате в период жесткого эволюционного отбора не может состояться в принципе. Иллюзии хороши для телевизора и тех немногих, у кого все в шоколаде с жизнью и особенно с лирикой. В остальном на повестке жизненного репертуара — все тот же бессмертный Островский с бесприданницей, которую проституирует компания судовладельцев под благосклонным взглядом маменьки. Все старые, давно забытые пьесы неожиданно вновь становятся актуальными, правда уже с другими нюансами и красками. Историческое дежавю. Наступление эндогенного психоза.
***
В грязной квартире на первом этаже клубился табачный дым, а по полу сновали деятельные тараканы, бежавшие с верхних этажей, где их безжалостно травили ядреными химикатами брезгливые жильцы. Здесь их никто не трогал, а квартиранты порой даже не замечали, находясь в алкогольном угаре. Тараканы недоумевали, таращили глазенки и радовались разнообразию в своей скучной жизни.
В спальне стонала побитая Зойка, лежа на неопрятной кровати и безнадежно требуя внимания и сочувствия. Ей мало интересовались, как каким-то досадным явлением. Рядом на грязном полу забылся тревожным сном мужик с рябым лицом.
Леха грустно сопел во сне в унисон Зойкиным стонам. Короткая газетка шелестела под жилистым телом. Нервно дергал ногой, будто отталкивая кого-то большого и вредного. Вся его прежняя жизнь напоминала сводки из этой старой газеты. Там шли бои, тушились пожары, люди совершали героические подвиги. И где-то там, среди всех этих событий, затерялся он — молодой и сильный, в военной форме. Прошло время, и все изменилось. Военная форма истрепалась, газеты пожелтели, а он стал другим — перезрелым мужиком, которому так и не улыбнулось простое обывательское счастье. И теперь он нервно отбрыкивался и от прошлого, и от будущего.
Сегодня Леха возил шлюх на панель и вытягивал их из передряг. Рядом рубили верное и нехлопотное бабло сутенеры, кидавшие ему объедки со стола. Но Леха не жаловался, он привык. И все так же спал тревожным сном, ожидая кого-то. Может, ждал Марусю? Но она казалась ему большой, длинной дылдой, достаточно хитрой и на свой женский лад и совсем непутевой. Уже имелся опыт общения и с ней, и со всеми ее клонами, чтобы не испытывать ровным счетом ничего. Ни ненависти, ни восхищения. Ночью ее купил деляга с Рублевки. Выдвинув по обыкновению пару горячих лозунгов и залив все халявной водкой, она уснула под столом, послав всех к черту, наплевав на условности и приличия, к удивлению дельца, который безнадежно требовал внимания у этой пахнущей водочным перегаром девицы.
Галку Леха тоже вряд ли ждал. Ее кости и болезни напоминали о другом, о печальном — о трупах товарищей, раздавленных на афганских камнях. И сама Галка казалась ему таким же высушенным трупом, где теплились лишь призрачные вожделения и страсти.
Рыжая Ирка презирала его, и он знал об этом. Немного побаивался — чувствовал древнюю женскую силу, которая могла переварить его, мужика, в ничто. Раздавить, сожрать ненасытной гинекологической промежностью.
На свой нехитрый лад ждал Милку. Боялся и ничего не мог с этим поделать. Сродни страху бездомного за будущее: нет надежды на лучшее, но он все равно ждет, боится, пеняет на бестолковое прошлое. И все так же бесхитростно надеется. Ведь надежда — последнее, что можно отнять у человека.
***
Она пришла незаметно, после всех. Немногословная черная кошка. Поцарапанная и замерзшая, ждущая солнца и немного странная. Маруся сладко спала в прихожей, неразборчиво возмущаясь во сне, видимо, делягой с Рублевки. Худая болезненная Галка лихорадочно жалась к батарее отопления, надеясь позаимствовать у той хоть чуточку тепла.
А Ирка в этот раз вернулась с отменным бланшем под глазом. Порой эта квартира на нижнем этаже напоминала настоящий госпиталь. Женские уловки рыжей в этот раз не возымели действия, вернее, она не смогла скрыть отвращения. Девочка росла, и амплуа шлюхи стало надоедать. Настроение портилось — похотливые мужчины не прощали.
— Уроды… — шипит она у зеркала в ванной, пытаясь привести лицо в порядок.
— Хорошо, что нос не сломали и зубы не повыбивали, — на свой лад подбадривает Галка из кухни, отчего рыжую в зеркале перекашивает еще больше.
— Ну ты, Галюнь, даешь! В детстве каменными игрушками играла?
— Не с такими, как ты. Так как вышло-то, что в морду дали?
— Да знаменитость... То ли боксер, то ли футболист… Ну, я его по телевизору часто вижу. Да… Жена уехала молиться по святым местам, а у него на этой почве переизбыток тестостерона. Дурно им всем, когда переизбыток. Бычье… Говорит мне, что я шлюха, а шлюх он, видите ли, не любит. Но волосы рыжие нравятся. Поэтому надо, чтобы в шмотки жены переоделась и даже погладила ему — ну так, для вида — рубашку или ужин приготовила. Чтобы не думал обо мне, как о шлюхе. У меня даже в глазах потемнело, я и говорю: «Милый, я тут не для этого. Для этого достаточно нанять прислугу и покрасить ее в рыжий цвет». А он в ответ, мол, много болтаю, когда бабе нужно молчать и делать свое дело — ноги раздвигать. Слово за слово, в общем — боевой нокаут.
— Выходит, без суррогатной жены никак, — замечает вернувшаяся Милка.
— Привет, — фыркнула Галка. Блик солнечного зайчика задрожал на ее сером лице.
— А, вернулась! Хорошо, — облегченно выдохнула рыжая, выходя из ванной. — Я волновалась за тебя.
— Ничего себе! — Милка увидела синяк.
— Да, уж! Удивительно другое: вроде и мужик ничего, и слава, и деньги есть, а все тянет в грязь, — Ирка прикладывает к оплывшему глазу медную монетку.
— Так проще. А завести любовницу — себе дороже. А так, швырнул сто баксов — первый и последний раз видишь, никаких тебе обязательств, никаких проблем с женой, — размышляет Галка.
— А жену дождаться? — Милка щурится. Завеса табачного дыма разъедает глаза.
— Мужчина, покупая женщину, чувствует себя завоевателем, победившим охотником, мачо… — Галку иногда заносило.
— Да базарной торговкой он себя чувствует, а не охотником! Надо же, что-то смог купить подешевле, и это «что-то» только и радует. За каждую копейку торгуются с сутенерами, сволочи! — рыжая гневно сопит, распаляясь все больше. — Устранение зажимов…
— Это по Вильгельму Райху? Зажимы? — спрашивает ошарашенная Милка.
— Ну да, видите ли, секс у него — это средство, устраняющее болезненные зажимы. «Панцирь». Я так скажу — ерунда все это. А зажимы, они в голове. Но это так, безобидные цветочки по сравнению с бычьем...
— С чем? — не поняла та.
— Знаешь, быка ведь невозможно приручить, очаровать, внушить ему добрые чувства. Это любой матадор скажет. Бык атакует и убивает, такова его природа. Не поняла? Это аллегория. Я о людях…
— Класс! — ухмыльнулась Галка. — Не забывай, благодаря таким уродам, и именно потому, что они уроды — а с этим я согласна — мы живем, существуем.
— Вот именно, существуем!
— Не нравится — так бросай, уезжай домой!
— Рада бы, да некуда.
— Некоторым такая жизнь даже нравится, не каждый день ведь раздают тумаки.
— Ага, только дурам, не въехавшим куриными мозгами.
— Еще пара оплеух, и ты вообще откроешь космические истины, — язвит худышка. — Ты, Ирка, идеалистка с забитой мифами о куртуазной любви головой. Вздохи, охи… Идеалами сыт не будешь! Здесь панель. Людям из плоти и крови нужна еда, тепло, кров. Разве можно прожить без этого? Нет! Нужно терпеть, и тогда что-то да выйдет, — ее преследовали желания. Она давно поняла, что за завтрашний день нужно бороться, биться всеми силами, наплевав на прошлое и настоящее. Нужно собраться с силами, сжать волю в кулак, наплевать на все и забыть, что ты — это ты. Теперь ты всего лишь дырка между ног, куда город сливает нечистоты.
До них донесся заливистый храп Лехи. Его мучили кошмары, и он никак не мог от них отвязаться, проснуться и начать новый день с чистого листа. Проспал утро, и теперь его ждала уже такая привычная северная ночь. Ничего нового, обычная холодная ночь.
— Крепко спит… — склоняется над ним Милка.
— Да, бедолага… Опять кошмары мучают, — рыжая подошла ближе, внимательно рассматривая лицо водилы на грязном полу.
Галка, подойдя, взгрустнула о своем, призрачном и давно забытом. О парне, срывающем невинный поцелуй у девушки в сумраке весеннего сада. Все было возможно там, где-то там…
— Хороший…
Леха проснулся и спросонья решил, что началась очередная серия кошмаров. Потом понял, что это не сон, а всего лишь жизнь, и ночь близка. Пора.
Клумба, полная сорняков, мучила и терзалась его человеческими глазами. Увидев Милку, поежился. В ее глазах чудилась пустыня, скрывавшая под своими песками целые города. Сфинкс, полный ловушек и загадок. Леха присел, досадуя на себя, но все же надеясь решить хотя бы одну загадку. Как вдруг его поразили дурные предчувствия. Мурашки заметались по коже. Где-то здесь, на сорной клумбе, собралось напряжение, которое вот-вот молнией разрядится на ком-то.
— Все вернулись?! Ночью зарезали девчонку с точки… Маньяк близко.
— Да-да! — кричит проснувшаяся Маруська. — Он ее отсюда до сюда — хрясь! — импульсивная дурочка сделала резкое движение рукой от горла до живота, наслаждаясь Галкиным ужасом. Худышка, сдавленно вскрикнув, схватилась за горло.
— О-о-о… Только этого не хватало, — качает головой рыжая. — Марусь, трусы-то одень — простудишься! Идиотка.
— А че ты?! Вот че ты сразу… — пытается прикрыться та. — Ну вот, всегда так. Злая ты, Ирка!
Леха болезненно кривится:
— Пора.
Они поняли его с полуслова и снова принялись рядиться в блестящие тряпки. Все ради них, похотливых ночных мужчин.
Заминка вышла лишь с Иркой, которая никак не могла скрыть синяк под глазом. Изрядный слой дешевой штукатурки делал ее старше и уродливее. Рыжая то и дело приходила в негодование, готовое пролиться слезами. А может, так и было, и она действительно стала слишком старой? А вокруг уже бродили другие. Мир выискивал на сцене их силуэты, потому что все остальное давно приелось. Ей внезапно потребовалось аптечное средство, приводящее, по мнению некоторых, к омоложению. Она решила быстренько достать его, не откладывая в долгий ящик.
— Пойдем со мной? — кивнула Милке на дверь.
— Пошли, — чувствуя ненависть к холодной ночи, где дешевые проститутки замирали в подворотнях, а чьи-то потные руки ощупывали их ягодицы.
Вышли из дома.
— Аптека — там, куплю крем от морщин, — показала рукой на стоящие в конце улицы высотные дома. — Далековато, конечно…
— Ничего страшного, лучше пройтись, чем… — не договорила Милка.
— Чем, что? Спешить туда, на обочину?
— Да.
— Тебе нужно найти жилье и работу.
— Знаю…
— Скажи, я правда стала старой?
— Старой?! Да ты ненормальная.
— Не успокаивай… Знаю, за последний год сильно постарела. Выгляжу старше.
— Много косметики, вот и получается.
— Может и правда. Знаешь, а надоело все! Но и Галка права, надо на что-то жить. Нет, это порочный круг…
— Кто-то же ушел?
— Не знаю... Это ведь судьба, крест!
— Судьба?! — цинично смеется Милка. — Просто фатализм.
— Ты самонадеянная. А я вот верю в судьбу.
— Каждому свое, — пожала плечами.
В аптеке купили средство от морщин. Жаль, что в таких опрятных и стерильных местах нельзя купить средство для прочистки мозгов или таблетку, которая внушит веру в добро.
***
Звезды растворились в черном снегу оттепели. Клубящиеся туманные испарения скрыли шоссе, поглотив город в цветном полумраке. Фары автомобиля «лизнули» светом лесной массив, на миг высветив странную фигуру среди деревьев. Линзы очков знакомо сверкнули в темноте волчьим блеском.
Милка, вскрикнув, заставила Леху притормозить.
— Что такое?!
— Нет-нет!.. Поехали, да поехали же… — с ужасом прижимает руки к лицу. Узнала. Он шел по следу. Искал ее.
— Что ты увидела? — не поняла рыжая. — Что с тобой?
Милка с ужасом смотрит на нее, бессвязно шепчет:
— Знаю, знаю... Теперь знаю, кто...
Просто испуганная девчонка, увидевшая хищника. Маньяк близко. Он шел за ней.
***
Вовочку Спесивцева обдало клубами выхлопных газов. Заслезилось в глазах. Но это не вывело его из состояния ночной эйфории.
***
Корпуса брошенного завода, знакомый тупик, толчея проституток. Леха привычно припарковал машину на обочине. Приехали. Спрос рождал предложение.
Милка открыла дверь, чтобы выйти, и тут почувствовала, как ее дернули за рукав.
— Подожди, — тихо сказал ей Леха.
Вдвоем в старой, ржавой машине.
— Чего тебе?
— Дело есть. Смотри, чтобы никому, — приложил палец к ее губам.
— Военная тайна? Смешной какой…
— Перестань! Выход есть.
— Выход?! Ну что ты, здесь один выход — повеситься, как мне посоветовал один делец.
— Не ново, только это они и могут посоветовать. У меня есть друг, Дмитрий. Ему нужна девчонка с хорошими нервами, не задающая лишних вопросов. Настоящая богиня.
— Богиня? Зачем? Быть тем же, что и здесь?
— Работать со снотворным.
Милка рассеянно кивает, она еще под впечатлением от встречи с ночным безумцем.
— Это же смешно…
— Уймись! Надолго ли хватит? — зло кивает ей на тупик, где толпились проститутки и сутенеры. — Всем нужны деньги, да только не каждый умеет ноги раздвигать, понимаешь? Растопчут, а город разжует и выплюнет.
— Мне нужно подумать…
— Думай. Думай очень хорошо, чтобы поздно не было.
Вышла из машины.
— О чем разговаривали? — ревниво спрашивает Галка.
— Да так...
— Знаешь, держись от него подальше, — шипит костлявая девица, нервно поправляя на груди липкий полупрозрачный наряд.
Милка с удивлением посмотрела. Вожделение больной, истрепанной плоти напоминает шипение неразорвавшегося фугаса. По спине бежит холодок, всем становится не по себе и как-то даже неловко. Но только не здесь. Потому что здесь много чего такого, что разлетится на куски, сольется в блевотину и удобрит собой благодарную землю.
Крутые ребятишки на джипе сразу же подозвали Галку. Как только перст, унизанный тусклым брильянтом, уткнулся в тщедушную фигурку, та словно расцвела. Правда, на свой лад, близкий к гротеску. Так бывает, когда человек немного не в себе. На лице заиграла неопределенная улыбка. Она шла к машине с видом одалиски, которой улыбнулся султан на глазах всего гарема. Милке было больно это видеть, и если другие шлюхи хихикали и тыкали пальцами, то ей было не до смеха. И вообще, угрюмой Милке не было здесь места. Написанное на лице отвращение отпугивало жаждущих любви мужчин. Мама шипела на свой «товар», который не привлекал клиентов.
Парочка подъехавших на машине молокососов уставились на нее.
— Эй, мать! — опустив стекло, один из них подозвал сводню.
— Слушаю вас, мальчики! — сразу поняла: кому-то из ее живого, залежавшегося товара не поздоровится. Но бизнес есть бизнес, а город не ждет. И вряд ли будет церемониться с недотрогами.
— Кликни ту ведьму с черной шевелюрой.
— Иди к ним! — кричит Милке. — И рожу не крути!
— Ну, чего? Поехали? У нас весело…
В глазах что-то такое, что вряд ли объяснишь. То, что внушает ужас.
— Нет, — Милка делает шаг назад, опасливо озираясь по сторонам.
— Поедешь! А будешь выкобениваться, из квартиры вылетишь! — орет на свой непутевый товар Мама.
— Они… — Милка не может подобрать слова, чтобы правильно назвать прикатившую сюда за дешевой проституткой свору. Горло сдавил страх.
Круглый розовощекий Папа бежит к Милке.
— Сука, рожу воротишь?! Твои все разъехались с клиентами, ты одна осталась. По роже хочешь? Так дела не станет! Слышишь?! — хватает за плечо, пытаясь стряхнуть с нее оцепенение. Ткань затрещала, и в руках оказался кусок куртки — рукав в истрепанных нитках.
— Это же моя единственная!..
Папа долго хохотал, вертя кусок старой изношенной тряпки, показывая его другим сутенерам. Тоже хохотали. Это жизнь, а чтобы из кого-то сделать исправную шлюху, нужно для начала хорошенько ее ободрать.
Леха вышел из грязной машины, не решаясь вмешаться. Лицо окаменело и сделалось отталкивающим, как у забракованного оловянного солдатика. Такого солдатика отбрасывают в сторону, чтобы не пугать детишек.
Чтобы только не слышать противный гиеновый смех и не видеть окаменевшие лица, Милка села в машину. Капкан захлопнулся.
— Строгий, — услышала рядом с собой. От него пахло пивом и еще чем-то горьким, наркотическим.
— Рожу проще сделай, а то смотреть страшно. Скоро приедем, подруга. — Тот, что был за рулем, совсем по-бычьи наклонил голову, исподлобья изучая дорогу и попутные дорогие иномарки. Ему хотелось такую же.
Ему еще много чего хотелось из того, что стремительно проезжало мимо, широко строилось за высоким забором, недоступно сверкало в высоте. Он делил мир на свой и чужой. Тот, чужой, был ярок, вызывающе одет и дорого блестел, лишая душу покоя и выводя из себя. Там затейливо умничают, лукавят, натягивают маски. Он давно махнул на них рукой — потому что недоступно. Возможно, когда-нибудь он доберется до него, чтобы вытоптать, раздавить. Такова была его природа — атаковать.
А пока на этой раздолбанной, ворованной машине в компании таких же, как он, рыщет в поиске дурных людей. И тут не возникнет заминки. Бомжи и дешевые проститутки в его распоряжении, они созданы, чтобы утолять жажду. Они тоже чужие, лишние. Его фанатичное пристрастие было сродни миссионерству — очистить мир от дурных людей, затоптать, забить ногами тех, кто возмущает. Смущает примитивную животную душу.
Они ее сразу приметили — темные волосы, бледное лицо, красные глаза уставшего человека. Они бы все ей простили, но только не этот взгляд. У проститутки должен быть соответствующий взгляд, а эта даже походила на недотрогу. Что раззадоривало сильнее, ведь это могла быть всего лишь маска, лукавство.
— Куда едете? — апатично спрашивает. Была у нее единственная теплая вещь, но и ее разорвали, оставив наедине с холодом.
— Какая разница? Может в лес, а может и еще куда. А может, на сосне распнем, — наслаждался властью тот, что за рулем. Его мощный затылок не вмещал ничего человеческого.
— Такие, как вы, всегда распинают, — проговорила едва слышно. Сразу оглушает далекий смех.
— Ей больше осина подойдет. Ее чернявые ведьмы боятся, — произнес сидевший рядом. В его глазах зажглись огоньки предвкушения.
Она смотрела на них странными глазами ночной птицы.
— Добрые христиане… — чувствуя обреченность.
— Хи-хи-хи…
— Приехали, — сказал тот, что был за рулем. — Слышь, смотри, чтобы не сбежала.
— Смотрю, смотрю. От меня не сбежит, — крепко схватив за руку, вытащил из машины.
Безликий пятиэтажный дом-коммуналка — улей, заполненный пчелами. Желтые зашторенные окна, прелый запах капустного супа в подъезде.
Милка словно проснулась. Поймав момент, выдернула руку и побежала вверх по лестнице. Она бежала изо всех сил, чувствуя, как во рту появляется солоноватый привкус ужаса. Сердце стучит, как у испуганного крольчонка или изможденной одинокой кошки, атакованной стаей голодных крыс. Силы оставляют.
Бьется в закрытые двери.
— Помогите! Помогите! Откройте!
Тишина в ответ. Здесь привыкли к крикам в ночи, предпочитая не вмешиваться в частые разборки шпаны.
Обессилев, вжалась в угол.
У него спортивное «булыжное» лицо с маленькими злыми глазками-бусинками, казавшимися почти алыми под нависшими бровями. Тот, что всегда готов распять и раздавить в услужливом, ничего не видящем в себе доме. Обитатели дома знали его и боялись, особенно ночью.
Попыталась отбиться — напрасно. Их все больше, все лезут из щелей. Подонки с пакетиками дешевых сухариков вместо сердца. Принялись избивать, швыряя по кругу, разрывая одежду, отрабатывая на ней хук левой и хук правой. Охотники за дурными людьми, карающие мессии дна. Извечная религия насилия и тестостерона. Минотавр принял свою жертву в центре бетонно-каменного лабиринта.
В какой-то момент Милка перестала чувствовать боль. Вокруг — шевелящаяся призрачная тьма, которая то наваливалась на нее, то подбрасывала вверх. Вечная мерзлота. Бивень мамонта разорвал внутренности, заставив закричать. И ее вопль никем не услышанным эхом повис в смрадном воздухе спящего города.
***
В тупик, где сутенеры неспешно подсчитывали выручку за ночь, ворвалась одинокая машина. Рудольф Владимирович открыл дверь и пальцем поманил удивленную Маму. Она уже сплавила весь «товар», и припозднившийся тип на дорогой машине не сулил ей ровным счетом ничего хорошего.
— У нас никого нет, все давно…
— Мила где? Брюнетка в старой куртке, дерзкая такая.
— А она, она… — вдруг испугалась Мама. — Набедокурила, нагрубила? Украла?
— Нет! Мне нужна девчонка.
— Нет ее.
— Врешь! Адрес говори, где живет, иначе всем не поздоровится. Главный где? Зови!
— Сейчас…
Папа с резиновой дубинкой в руках подошел к красной машине.
— Слушаю, — пропищал старушечьим голосом, тоже порядочно сдрейфив.
— Мне нужна твоя девчонка. Мила зовут. Я приеду завтра, только уже не один. Понял?
— Не надо, я понял! Конечно-конечно, мы вам ее из-под земли достанем. Не волнуйтесь так. Уф-ф…
Машина двинулась дальше, отбросив Папу в придорожную канаву.
Рудольф Владимирович гневался и неумело ругался, пытаясь выехать из грязного тупика. Ему показалось, что его жестоко провели, обманули. Даже обокрали. Навстречу машине из мрака ночи вынырнула долговязая, неестественно тонкая тень. С непривычки даже испугался, увидев ее.
Галка спешила назад к сутенерам, чтобы те снова пустили ее в коммерческий оборот. Она становилась ударницей дна, блеклой ночной бабочкой, с крыльев которой слетели все запахи и краски. Теперь она походила скорее на моль из склепа или даже на приведение. Оскалившись, поманила Рудольфа Владимировича костлявыми руками, решив безотлагательно предложить свои интимные услуги. Остановился узнать, где Милка — та самая глупая шлюха, что оскорбила его.
— Эй, дорогуша, мужчинка! Не проезжай мимо! — Галка прилипла к опустившемуся стеклу машины, пытаясь засунуть костлявую руку во внутрь этого чрева благополучия. Черные вены, серые шрамы — щупальца смертоносной медузы Горгоны. Рудольф Владимирович отшатнулся и даже побледнел.
— Эй, убери клешни, подруга! Я ищу другую… Здесь у вас была.
— Кто? Оставь, я лучше всех. Я — то, что тебе нужно, — Галка томно откинула полушубок, чтобы продемонстрировать свои прелести, привлечь клиента. Но вместо этого еще больше перепугала запоздалого путника. На ее шее он увидел гирлянду из красных бусин-ожогов. Следы сигаретных окурков... — Красотка, правда? Мужчины без ума от меня! Ты что, онемел от счастья?
— Нет! Нужна другая. Другая!.. И перестань протягивать руки, ненормальная! — возмутился он, отбиваясь от «щупальцев», когда та снова стала лезть в машину.
Галка отшатнулась и вроде как пришла в себя.
— Кто же тебе нужен?
— Мила. Может, знаешь ее?
— Знаю.
— Возьми визитку, и вот еще деньги, чтобы не забыла. Слышишь? Передай, что я ищу ее. Пусть позвонит, пусть обязательно позвонит…
— Так вот за кем бежишь, — Медуза Горгона грустно улыбнулась. — Бедняжка…
***
Возня в коммунальном коридоре, забрызганном кровью, остановилась неожиданно, даже внезапно. Леха, выследив машину, нашел дом, куда ее затащили. Запоздалый герой. Он выбил кому-то зубы, переломал ребра, скинув вниз по лестнице. И все так же продолжал самозабвенно бить, раздавать удары, пока последний из них не уполз, мыча от боли. Он разметал и разорвал свору подонков. Запоздалый герой — судьба. Глупо, никчемно, фатально. Ища ее в грязи, даже не сразу понял, что окровавленный кусок чего-то похожего на труп, и есть она.
***
Искусственное светило режет глаза. Все эти казенные лампы искусственного света так безнадежно устарели…
Больница. Дежурный молодой докторишка из приличной еврейской семьи, скучал. Звезд с неба не хватал, тихо прозябая в приемном отделении. Этой зябкой ночью ему выпало дежурить в больнице, ждать всех этих покалеченных и замерзших алкоголиков, неудачников, бомжей и жертв аварий. Он виртуозно зашивал им разбитые носы, вправлял вывихи, штукатурил заплывшие подбитые глаза и давал похмелиться, если пациенты жалобно плакали или гадко матерились. У него изредка даже бывали свободные минуты. Тогда он уходил к себе, подальше от дежурных сестричек, скучающих по большой любви, включал порнографическое видео и, сжав потные ладони, наблюдал. Да, звезд с неба не хватал — приличные родители, медицинские запахи антисептиков, порнуха.
В этот раз его вызвали настойчиво, даже жестоко, оторвав от самого интересного.
— Что у нас? — нервно, переходя на крик, спросил сестру-помощницу.
— Женщина двадцати лет, изнасилование, ушибы.
Гриша поморщился.
— Эк разошлись! — сказал, увидев пациентку, в затруднении почесав затылок. — Знаешь, ты ее отмой. Смотри, какая грязная… Потом сразу в гинекологическое кресло на осмотр.
Врач не спешил, надеясь снова припасть к экрану с порнухой, а сестрички могли и без него справиться, тем более, что он тайно боялся женских половых органов. Сами по себе, в натуральную величину они казались ему ужасными, даже плотоядными. Он боялся, как бы эта дыра неожиданно не заглотнула его, вонзив свой тайный медный зуб в его сокровенную еврейскую область мозга. Обыкновенный такой невроз для мальчика из приличной семьи. Порнуха на экране ведь куда безопасней.
В общем, доктор не спешил, сестрички тоже, все так же скучая по большой любви. А пациентка тем временем очнулась и попыталась встать с холодного смотрового стола, залитого искусственным светом. Одна из сестричек закричала: пациентка засобиралась куда-то в бреду, делая первые неумелые шаги. Большой окровавленный младенец.
— Эй, ты, вернись на место! — возмущенно заорал доктор. — Дура!
Неожиданно на пол смотровой вывалился рваный кусок кровавой плоти. Сестрички суеверно отшатнулись. Всего лишь разорванная матка.
«ГОРИЗОНТ СОБЫТИЙ»
Вова Спесивцев медленно шел по ночной улице, прислушиваясь к разговору двух проституток, идущих впереди.
— Тебе приходилось?
— Что?
— Ну, с кобелем?
— Нет, а тебе?
— Да вот, вчера…
— Ну, и как?
— Что, как?
— Ну, с кобелем?
— Да, как обычно.
— То есть?
— Как и с мужиком, только цапнул пару раз. Ну и с хвостом. А так — одно и то же…
Спесивцев безнадежно отстал после этой фразы, почувствовав не то чтобы возмущение, а всю свою инфантильную наивность перед лицом дна, где он бродил уже несколько недель, каждую ночь, таскаясь на панель за очередной проституткой. Он бы еще долго так бродил, если бы не услышал этот примечательный разговор с зоофильским уклоном. Ему всего-то и надо было, что разведать, понять, набросать палитру красок, ведь он художник. И тут такое! Нет, ему, конечно, нравились собачки. Большие, маленькие, плюшевые, длинношерстные... Единственное, не мог понять, как можно не отличить, к примеру, его от какого-то забавного лохматого кобеля. Он попытался представить себе эту собаку, и она выходила у него с большими грустными глазами. Наверное, карими.
Спесивцев брезгливо поморщился и решил вернуться домой, чтобы разобраться с мыслями. Тем более что ему нужно было приниматься за новую книгу. Возможно, работа приведет голову в порядок. Но в своей одинокой квартире Вовочка застал только хаос и грязь, которые порядка в голове не прибавили. Жирная пыль, вонь в холодильнике и одинокие тараканы — первые вестники многочисленной стаи членистоногих. Стая кочевала по благополучным этажам дома, надеясь поживиться крошками с чужого стола.
Вова принялся за уборку с маниакальным рвением всех поборников чистоты. Он искренне ненавидел любопытных, примитивных особей, копающихся в его грязи. Грязь — это глубоко личное. Ее можно продемонстрировать только старому другу или единомышленнику. В общем, тому, кто поймет.
Он уже почти закончил драить свои квадратные метры, как тут, совершенно не вовремя, у него забился унитаз. Грязная вода никак не сливалась в канализационные трубы, приводя в отчаяние инфантильного интеллигентика. Он суетился вокруг фарфоровой вазы, заполненной дерьмом, тыкая в нее щуп, палки, какие-то штыри — но все было напрасно. Вычищенная квартира стремительно наполнялась зловонным благоуханием. И с этим надо было что-то делать.
***
Утром чинить унитаз пришел приятный седовласый дядечка лет шестидесяти. Этого сантехника иногда посещали порывы разговорчивости. И Спесивцев снова подивился причудам времени: дядечка, который сейчас профессионально запускал щуп в унитаз, когда-то защитил диссертацию. А теперь на пенсии работал сантехником ввиду дефицита денежных средств.
— Ах ты, вот незадача, что-то у вас тут есть… — кряхтя, сантехник исследовал глубину фекальных вод. — Да, точно... Так как ваша фамилия? Глуховат стал, простите.
— Моя? Спесивцев. А вы скоро закончите?
— Позвольте, а не сын ли вы того Спесивцева? Бедняга!.. Такая карьера, и такой конец, — сантехник выпрямился и внимательно посмотрел ему в глаза.
Лицо помимо воли скривилось — больно вспоминать об отце.
— Да. А вы что же, знали его?
— Институт радиоэлектроники, девяностый год… Ах, как нехорошо тогда получилось. Я помню, как вы плакали...
— Извините, мне нужно выйти ненадолго… Сделать звонок.
— Да-да, не беспокойтесь! А здесь и впрямь душно. Да еще этот запах…
Вова выскочил на кухню. Его чуть не стошнило от вони и нахлынувших воспоминаний. Отец — худой, высокий педант, светило науки, нелюбимый муж, занудливый отец и просто порядочный человек. Слишком хороший с этой своей теорией невмешательства. Интеллигент. Боялся запачкаться, боялся лишний раз повысить голос и обидеть, когда к нему уже подкапывались в институте. Лезла та самая бездарность, которая хотела продавать и покупать, чтобы поиметь навар. А отец надеялся на человеческую порядочность. Бедный романтик... Он не ужился с матерью, с ее претензиями на роскошную жизнь, считая все это дурным вкусом. Женщины обходили его стороной, находя увлечение наукой чудачеством. Им всем тогда нужен был торгаш с пачкой денег, готовый повести в самый роскошный ресторан. Какой-нибудь заведующий советской оптовой базой: дефицитное шмотье, партийные привилегии. Короче, вся та ерунда, среди которой протекало детство Вовы.
Встречи с отцом оставляли осадок в душе, потому что старик казался ему ретроградом, осколком. Воспринимать отца стал уже, повзрослев, когда окончил школу, и то лишь умом. Циничным умом разочарованного волчонка. Отца тогда отстранили от исследований, сочтя его работу, не отвечающей духу времени. Да, тогда нужно было зарабатывать. Исследовательское оборудование продали за границу, и вместо науки в институте стали «шлепать» женские гигиенические прокладки. Отец со своей теорией невмешательства остался в одиночестве, лишним человеком. Надеяться на порядочность окружающих глупо. Приступ отчаяния. И вот тогда, майским жарким днем, Вове позвонили в институт, где он учился. Чей-то захлебывающийся голос просил срочно прийти. Случилось ужасное. И он, не дожидаясь трамвая, бежал несколько остановок, чтобы успеть или хотя бы отогнать мысли о неизбежном, как-то справиться с ними.
Когда он прибежал, весь взмыленный, как загнанная лошадь, дверь в кабинет отца уже ломали. Деревянная коробка трещала и гнулась, замок, цепляясь за металл фомки, тоскливо визжал и никак не поддавался. Женщины, прикрыв ладошками рты, терпеливо ждали. И что они хотели увидеть? Зачем стояли? Ведь все уже знали, бессердечные сволочи. Дверь открылась, и он увидел человека, висящего над рабочим столом. Левый глаз отца, иронично прищурившись, смотрел вперед.
От воспоминаний его оторвал сантехник:
— Молодой человек, я вынужден с вами серьезно поговорить. У вас, знаете ли, проблема. Прямо не знаю, как начать, ей богу...
— Не починили? — Спесивцев снял с плиты кипящий чайник.
— Да нет, починил. Но я нашел, как бы это сказать… Ну, в общем, предметы контрацепции. Они-то и забили унитаз. Такое количество… Право, мне неудобно, молодой человек. Я бы себя поберег, гм…
— Не хотите ли чашку чая? У меня еще где-то была пачка печенья. Вот где-то здесь... — он принялся рыться в пустых шкафах. — Ага, нашел. Присаживайтесь! Гостем будете.
— Спасибо, даже как-то неожиданно.– Старик улыбнулся, обнажив белоснежный протез. — Да, нынешнее время, оно ведь другое совсем, — сказал, садясь и принимая чашку с дымящимся чаем. — В дни моей молодости физики спорили с лириками. А чтобы добиться от девушки поцелуя, нужно было ухаживать по полгода, дарить цветы, бегать на свидания. Ах, да что я вам говорю! Вам, верно, скучно.
— Нет-нет, что вы, продолжайте… А кем был отец, вы ведь должны были хорошо знать его в молодости? Он, наверное, был физиком? Ну, там, как это у вас было — сухарь-математик, приверженец точной науки.
— Нет, что вы! Он был другим. Совершенно скромным человеком. Ни с кем не спорил.
У Вовы защемило внутри.
«Лучше бы он спорил, кричал, набил морду жене, которая наставила рога с членом торговли, передрался со всеми институтскими лизоблюдами», — подумал, беспомощно заскрежетав зубами.
***
Попрощался с сантехником. Лучше бы не приходил этот осколок прошлого...
И опять накатило ощущение скорлупы. Одиночество. Тоскливо подумал об отвергнутых им продажных проститутках. Ему почему-то везло только на одну их разновидность — ту, которая напоминала автомат. Они приходили к нему домой без всяких эмоций и лишних разговоров. Даже не спросив имени, принимались машинально раздеваться, обращая на него столько же внимания, сколько на подручную вешалку для одежды или одинокий пыльный стул. Все это вначале даже очень заводило Вовочку, потому что холодные, равнодушные женщины всегда его возбуждали. Он щупал их тем своим органом, к которому они давно стали нечувствительными в силу своего ремесла. Они уже не ощущали его, поэтому диалог был в одностороннем порядке, что со временем стало надоедать. Ему хотелось общения, хотелось понять, но вместо этого девочки тыкали пальчиком в циферблат часиков, быстро одевались и бежали дальше — к очередному клиенту. И с тем клиентом будет то же самое — пустота и недоумение.
Это были дорогие элитные проститутки-модели, снующие по пентхаусам, на чьих зубах мерцал призрачный алмазный блеск. Они значительно пошатнули финансовое состояние Спесивцева, и постепенно он скатился до грязных уличных шлюх. Эти были готовы отдаться даже за пару бутылок водки или дозу героина. И разношерстная толпа, обитающая у обочины дороги, показалась ему куда занятней, несмотря на примитивность некоторых из них. Здесь было, где разгуляться фантазии, здесь можно было ощутить запахи и краски. Здесь стремительно тлело человеческое тело, горело, переваривалось и утилизировалось большим городом. И тут же, среди скользкой грязи, мелькало что-то по-настоящему жертвенное — страдание.
Ему попадались настоящие калеки, у которых уже давно была пройдена точка невозврата. Функциональные призраки. На грязной обочине жизнь жестоко предъявляет счет за все, за каждый прожитый день, и люди платят ей настоящую цену. Коробила лишь некоторая примитивность, а еще беспрекословная готовность отдаться любой мерзости. Душевный мазохизм. Но, возможно, это дело вкуса или, вернее, все дело в его субъективной брезгливости. К Вовочке вернулся обычный обывательский цинизм, который ничего не прощает.
Наверное, он просто устал. И от дорогих шлюх, и от дешевых. Тем более что ему так ничего и не попалось по-настоящему стоящее, интересное, достойное внимания. Блеклые краски, серо-желтые лица, дешевая косметика, незамысловатые просьбы доплатить или дать денег на такси. Афродита, познавшая агонию и разложение. Лишняя матка среди людей, превратившаяся в забаву. Он так и не понял, достойны ли они звания человека. Иногда казалось, что всему этому поколению треша, всей этой куче отбросов не хватает лишь одного — автоматной очереди. А иногда он испытывал щемящую боль, жалея их в душе, потому что, в отличие от остальных, у него сохранились нервные окончания.
А еще он кое-что знал о жертвоприношении и лишних людях. К примеру, вычитал где-то, что древние майя были куда изобретательнее с этими лишними людьми. Во время частых засух они устраивали регулярные кровавые оргии. Юных индейских дам вежливо приглашали на вершину большой пирамиды, с высоты которой их собратья и сестры казались далекими червями. Потом жрецы возлагали приглашенную даму на жертвенный камень, вырывали сердце и, пока оно еще билось, подносили своему богу. Ведь у каждого свой бог…
Между прошлым и будущим так много параллелей. Отчего-то в последнее время все чаще стал вспоминать ту строптивую девчонку, которую встретил в степи. Что с ней сделал большой город? Тайно надеялся встретить ее, потому что знал: девчонке не отвертеться. Он подсознательно искал ее и ждал встречи.
***
Вовочка неспешно принялся за работу, набросал несколько пробных страниц. Шлюхи, сутенеры, ночная улица… Перечитал и поморщился. Вышла сплошная дрянь. Что-то непоколебимо слезливое, вроде «девчонок опять оттянули». Проклятый женский вопрос все так же актуален и все так же сбивает с толку.
Сильный стук заставил подпрыгнуть на стуле. Впрочем, тут же перевел дух и даже обрадовался. Так ломиться в двери умел только один тип. И ему это всегда прощали, ждали и радовались его приходу. Евгений Сердечный. Вовочка со щенячьей радостью засеменил к дверям. У порога стоял высокий джентльмен в синем костюме заправского денди. Золотистые волосы, слегка облагороженные сединой, вились, открывая недюжинный лоб. Породистый профиль хищной птицы вдохновлял, а ярко-зеленые глаза гостя исподтишка гипнотизировали собеседника.
— Друг мой, мальчик с длинным носом! Приветствую тебя!
— О! Давно не виделись! — обнялись.
Сердечный был значительно старше, знал Спесивцева мальчишкой, когда еще был жив отец. Дружили. И хотя разница в двадцать лет и могла сказаться на их отношениях — все-таки это были люди разных поколений — с Сердечным всегда было просто и уютно.
— Выпьем? — из бумажного пакета Сердечный достал бутылку синего джина и с грохотом поставил на письменный стол с неудачной пробой пера.
— Да, конечно, — упавшим голосом промямлил Вовочка, вежливо указав нежданному гостю на свой стул. — Поищу стаканы.
Не хотелось омрачать сознание крепкими напитками, но таким гостям не отказывают.
Сердечный улыбнулся характерной улыбкой, которую вряд ли представлялось возможным повторить. Это как почерк. И сколько режиссеры не бились, чтобы сделать мимику его лица другой, у них ничего не выходило. Евгений Сердечный в дни молодости и в бытность свою театральным актером умело перевоплощался либо в женщин, либо в пламенных революционеров. Роли трудового пролетариата, спортивных бандитских качков или героев нашего времени — финансовых сутенеров — оказались несовместимы с его амплуа. Он забросил актерское ремесло и стал плодовитым графоманом. На страницах его романов оживали зеленоглазые колдуньи, при дворах фараонов плелись несчетные интриги. Жизнь кипела и переливалась всеми красками бытия. Спесивцев, читая его книги, даже откровенно завидовал. Надо же, умудриться так состряпать кусок словесности, навешать всем лапши да еще получить за это деньги! Сказочник!
Гость улыбнулся кошачьей улыбкой и поправил на шее бабочку. И эта бабочка всегда переливалась радужными цветами, как и ее хозяин. Другой бы с этой бабочкой выглядел полным идиотом, но только не он. Непробиваемая харизма. Недостатки тоже были. С кем-то из тусовки Сердечный периодически заводил склоки, не стесняясь говорить людям всякие гадости, бессовестно тусил в богемных сборищах и разводил бесчисленные любовные романы. И не всегда с представительницами прекрасного пола. Об этом даже ходили пикантные слухи. О Евгении Сердечном разлеталось много слухов и небылиц. И где там была правда, а где бессовестное вранье, толком не мог разобрать даже он сам. Сердечный окончательно оброс многочисленными женами, любовниками и любовницами. Сворой собственных детишек и кучкой дальних племянниц и племянников — стаей голодных кошечек и щеночков. И все это безбедно существовало за его счет, кружило во власти его притяжения, несмотря на свой антагонизм. Единственное, что для Вовы всегда оставалось загадкой, — когда при всей своей насыщенной жизни Сердечный успевает стряпать «романчики», за которые так хорошо платили издатели. Нет, ну в самом деле сказочник!
— Что значит — мальчик с длинным носом? — в голове шевельнулось что-то призрачное, давно забытое. Что-то из детства. Старая авоська, полная впечатлений, содержимое которой смог рассмотреть только он, Сердечный.
— Помню, в детстве тебе нравился Буратино. Мальчик с длинным носом, тот, что искал золотой ключик, чтобы помочь отцу.
— Золотой ключик? — пожал плечами Вова. — Ничего золотого я не ищу, а мой отец давно повесился.
— Ну вот, ты меня расстраиваешь — цепляешься к словам. Причем тут золотой или оловянный. Ключик — вот главное. Нашел ключик? Кстати, почему у тебя так воняет? Да, звонила твоя мать. Словом о тебе не обмолвилась, но очень просилась на один закрытый светский раут. Меня пригласили, а ее, видите ли, нет. Высказывала претензии всему белому свету и скрипела от возмущения. Просто сушеное полено, которое трещит и коробится на солнце. Зная твою мать, я не удивляюсь, почему ты пишешь такие гадкие книжки. Читал давеча твою последнюю. Вова, ну это же отвратительно! Вот что это такое?! Серийный маньяк у тебя — герой-страдалец. Фу, дрянь какая… А жертвы, все эти искромсанные детишки, — так, бледный фон. Нехорошо.
— Почему?
— Он же убийца! Этот твой маньяк преисполнен человеческих качеств, а его жертвы — ну просто кролики, которые только и ждут, чтобы их употребили на ужин.
— А что если маньяк — тоже по-своему жертва?
— Ты еще скажи, что Родя Раскольников жертва!
Вовочка хихикнул.
— Может статься и так... Со школьной скамьи всегда занимал вопрос, что если совместить Раскольникова и Сонечку Мармеладову? Спеклись бы в печи современной жизни такие персонажи или нет?
Сердечный брезгливо фыркнул.
— Ах, вот ты куда… Брось, дрянь все это! И не надо, пожалуйста, о тяжелой жизни и бесчеловечной среде. Весь этот «реализм и натурализм» уже в печенках сидит. Всех уже давно этим стошнило. Жизнь сама по себе горька — это тебе любой скажет. Всем нужно утешение и вдохновение, чтобы просто жить. Ну, нашел стаканы? Стоишь, как истукан. Ну и вонь тут, Вова…
Нехотя бросился искать стаканы.
— Вот, — прибежав из кухни, поставил перед гостем.
Синий джин — фантастическое пойло. Так как им двоим было довольно трудно оставаться в этих исторических реалиях чистенькими и трезвенькими, тут же незамедлительно напились, попутно выясняя отношения друг с другом. Ну, как обычно.
— Ты, Вова, мудрствуешь, как старик. А главное, вечно на что-то злишься, — Сердечный ослабил хватку разноцветной бабочки на шее. И, что удивительно, теперь он стал намного серьезнее. Что только с нами делает алкоголь… — А зачем злишься? Все ведь просто. Твой маньяк — эгоист, а не жертва. Голодный волк, рыщущий в степи.
— От чего же тогда одни волки все время голодны, другие сыты, а третьи — заправские вегетарианцы?
— Ха-ха, волки-вегетарианцы — мне это нравится! Отвечу: все просто — они смогли обойти природу. Только и всего.
Вова внимательно рассматривал гостя, отдав ему свой стул и сидя перед ним на старой детской скамеечки. Сердечный мало походил на таракана. Он был похож, скорее, на большого хитрого дельфина, который бороздит океан со своей стаей. Лоцман, прокладывающий курс.
— Эй, хэллоу! Буратино! Опять ты куда-то выпал, совсем как в детстве. Вот вечно эта твоя раздражающая манера уходить в себя, при этом смотреть на собеседника преданными собачьими глазами. Слушай, а может твой волк охотится на никчемную дичь? Поэтому всегда голоден? А если бы ему попался слон, большой такой упитанный слон? — он даже развел руками, показывая упитанного слона. — Да, вот такой большой слон, а Вов? Как думаешь?
— В таком розовом халатике с зайчиками? Тогда бы он был падальщиком... И это уже был бы не слон, а кусок гниющей падали. Волк стал счастливым обывателем, а рядом неохватное «счастье» в халате с зайчиками. Да дело даже не в этом. Просто мой маньяк неправильно любит, вернее, так кажется большинству. И они, вся эта стая травоядных с тщательно скрываемыми волчьими замашками, вынесли ему смертный приговор,.
— Как же мы не любим травоядных! Твой герой — примитивный дегенерат! И тебя восхищает этот жесткий примитивизм? Только без обид, Вова. Понял меня?
— Я не обидчивый. Ну, возможно… — согласился, хотя на душе заскреблись кошки. — Значит, я — всего лишь таракан, который изучает грязь.
— Нет, ну что ты, перестань! Всех нас бывает, немного заносит, — Сердечный вздохнул. — Все мы, Вовочка, по-своему добрые серийные убийцы. Но так, чтобы вконец не перепачкаться. Ты погляди, что кругом творится! Всем нужен труп. Криминальный такой. Вокруг трупа сразу начинает вертеться жизнь, рождается вдохновение. Ты почитай литературу, которую продают у метро! Нынче все ведут расследование, все чего-то ищут. Украденные драгоценности, пауков-кузнечиков, злодеев и убийц. Не могут себя только найти, вот в чем соль времени. Ах, да что я все о грустном, ведь я у тебя в гостях. Как живешь-то, Вова, и чем живешь? Над чем работаешь?
— Да, так, маюсь потихоньку…
— А почему?
— Музу никак не найду.
— Трупы не вдохновляют?
— Не-а…
— А музу-то хоть искал или так?
— Искал.
— Надо же! Даже интересно стало. И где ты искал сей неземной объект?
— На панели.
Сердечный скривился, как от зубной боли.
— Вова, ты опять?!
— Что делать, зато жизненно.
— Спорить не стану. Но ведь вся эта грязь... Зачем? Не понимаю.
— Думаю, грязь во многом прирастает из-за жертвоприношения. Да и вообще, женское — это для нас еще во многом серая зона. Много мифов, много лжи.
— Для кого серая, а для кого и вполне понятная. А жертвоприношение было, есть и будет, и пусть заткнутся все эти псевдогуманисты. Большая рыба всегда сожрет маленькую! Тут уж ничего не поделаешь, — Сердечный в волнении вскочил на ноги и быстро заходил по комнате. Он-то, пожалуй, догадывался о бесах Спесивцева, необыкновенно возбуждаясь от прочтения его литературных потуг. Наверное, они были нужны друг другу. — Шлюхи… — он сел на место и серьезно посмотрел Спесивцеву в глаза. — Когда я был молод, как ты, мой мальчик, прекрасную девицу можно было соблазнить чистым вдохновением или красивым цветком. Когда пришли «кошельки», не стало соблазна. Теперь покупают, продаются или договариваются. Примитив. И мы вынуждены с этим жить. Все улетучилось, как дым. Шлюхи и те стали скучны. Совсем ты меня расстроил, давай лучше выпьем…
Они незаметно допили бутылку. Сердечный то ли опьянел, то ли погрустнел. С ним никогда толком не поймешь, весел он или зол, грустен или пьян.
— Как я все-таки рад за тебя, Вова! Ты не боишься испачкаться.
— Я не понимаю себя. Когда потребляю их, как мужик, то я их ненавижу. Когда проезжаю мимо и смотрю издали, мне их жаль. По-настоящему жаль, по-человечески.
— Женщина — змея, сорви с нее скользкую кожу. Может, под ней и найдешь что-нибудь человеческое. А мне уже пора, — гость все-таки опьянел и теперь цеплялся за стены, ища опору. Дело в том, что Сердечный приходил к нему, как человек, в вертикальном положении. А уходил, вернее, уползал, как экзотический ящер с острова Комодо, спускаясь с десятого этажа в область Малкут — в область реального. Его всклоченные желтые волосики покачивались в унисон обмякшей потускневшей бабочке опереточного конферансье.
***
Вовочка снова попытался пис;ть, и вышло еще несколько страниц. Иронично хмыкнул. А-ля Анжелика или Ангелина. В общем, получился ангел в попе у сатаны. Хотя даже эта самая попа была куда целомудреннее, чем все те головы, которые строгают истории про большую любовь. Получился приторный малиновый сироп. Поморщился — синий джин и малиновый сироп этим вечером в нем никак не совмещались. С легким сердцем выкинул все в мусорную корзину.
Где же та девчонка? Бродяжка-беженка? Может, сегодня найдется? Ночь — зеленоватые искаженные лица — то ли боль, то ли наслаждение. Липкая кожа остывает, оставляя бурые пятна на одежде. Животный крякающий звук в ушах. Хлюпающий мокрый снег под ногами. Новогодние витрины с мигающей красными огнями иллюминацией будто проталкивают кровь в остывающем трупе. Тусклый серый рассвет заставляет очнуться. Домой, пора домой… Что-то не так. Он будто теряет себя в этих ночных прогулках. С этим нужно что-то делать.
Утром Спесивцев окончательно понял, что серьезно болен, и ему нужна помощь. Нужен близкий человек, который успокоит душу. Нет, все же он попытается справиться один. Никто не поймет… Одиночество.
Он приходил в себя тяжело, даже мучительно. Раскалывалась голова, тошнило. Ему показалось, будто этой ночью ему приснился странный сон, который перемешивался с явью, Он точно помнил, как вышел на улицу и подцепил кого-то. И сколько бы ни силился, не мог вспомнить, кто это был, и что происходило потом. Но что-то точно произошло: на одежде застыла грязь вперемешку с брызгами крови. В квартире все чисто, только пустая бутылка от шотландского джина на письменном столе, оставшаяся после ухода Сердечного. Его он помнил хорошо. По спине пробежал суеверный холодок.
Прыгнув под холодный душ, попытался очистить голову от липких мыслей. Внезапно выскочил из ванной, еще мокрым и подбежал к шкафу, где должен был лежать последний гонорар. От него осталась лишь пара цветных бумажек. Щекотливое положение — деньги кончились неожиданно быстро. «Так тебе и надо, Вова», — думал о себе в третьем лице. «Хотел попробовать на вкус всех их, а вот на тебе, получи сдачу! Теперь сиди без копейки. Музу, видите ли, никак не найдешь…», — зло думал о своих неудачных поисках.
***
Ему не хотелось перед кем бы то ни было отчитываться и тем более посвящать в личную жизнь. Но положение стало отчаянным, и он вспомнил о Богачесове. О старом школьном товарище, у которого было до смешного много денег. Позвонил, пригласили в гости. Пришлось тащиться через весь город, чтобы занять денег. Взял такси.
Вадя жил за городом в новом особняке, в стае таких же сверкающих сооружений. Эти особняки почему-то напоминали Спесивцеву арктические глыбы. И в скольких из них он ни бывал, так и не смог уловить там тепла, счастья. Жильцы, несмотря ни на что, жались по вечерам на кухнях. Напоминая стаю собачек, которую ненадолго пустили погреться у очага, чтобы потом снова разогнать по большим сверкающим холодом комнатам. Они жили наедине с этим холодом и никак не могли согреться.
— Эй, шеф, приехали! Пора платить, вон сколько натикало, — фыркнул таксист, остановив машину.
— Да-да, пожалуйста, — отдал последние деньги и вышел из машины.
В прихожей встретила горничная Вади, такая ушлая украинская дамочка со взглядом ломбардного оценщика. Его даже охватил параноидальный ужас, подумал, что пора прятать бумажник ближе к сердцу, чтобы не украли. Но вовремя вспомнил, что после ночных гостей и московского таксиста в его бумажнике не осталось ровным счетом ничего ценного.
Вадя расслаблялся в своем домашнем бассейне. Обширный зал, отделанный в греческом стиле, и голубая вода умиротворяли, как зеленый оазис в белой пустыне. Вова застал школьного товарища в довольно щекотливом положении: у бассейна стояла мраморная статуя античной греческой богини. Так этот боров, взгромоздившись на основательный цоколь статуи, водил волосатой лапищей по мраморной идеальной коленке статуи и, как показалось Спесивцеву, получал от этого удовольствие.
— Ты что делаешь?! — возмутился Вова, это показалось ему настолько возмутительным, что даже возникло старое, еще со школы, желание отвесить тому подзатыльник.
— А?.. — от неожиданности Вадя чуть не свалился в воду. — Это ты, что ли, Вовка?!.. Фу, напугал! Привет, змей! — Отшатнулся от мрамора, чтобы не заподозрили в чем дурном.
— Привет! Пришел денег занять.
Вадя довольно улыбнулся.
— Что-то случилось? — издалека почуял неладное.
— Да как сказать, вот на мели остался, не рассчитал… Девочки, ну и все такое. Сам, конечно, виноват.
— Ты что, баб снимаешь? Я же тебе говорил, не связывайся ты со всякими! Вот взял бы телефончик той девчонки, о которой я говорил, и ничего бы этого не было.
— Ты ее всем друзьям предлагаешь? Или так, только мне?
— Ну что ты, — обиделся. — Что я, сутенер какой? Я же за тебя беспокоюсь, чтобы не было у тебя никакого ущерба ни здоровью, ни имуществу.
Спесивцев поморщился.
— Оставь ее себе и друзьям. Жизнь, Вадя, знаешь ли, — глупый и злой театр: Карабасы-Барабасы, куклы-марионетки…
— А тебе какое дело? Да, злой театр. Совсем ты, Вова, сумасшедший стал. Без копейки остался и еще стоит, улыбается, как ни в чем ни бывало.
— Такова жизнь, Вадя. Не переживай ты так о барахле. О душе лучше подумай, старый бобер.
— А твоей душе лучше, что ли, стало? Скоро пойдешь канавы рыть...
— Может быть, и стало. Теперь я по-другому смотрю на весь женский пол. Пристальнее. Понимаешь, Вадька? Наша с тобой мужская природа так хитро устроена, что бессознательно делает из нас либо счастливчиков, либо полных неудачников. Вот, к примеру, я обо всех бабах до недавнего времени думал как о бессердечных шлюхах. И что ты думаешь? Только такую категорию себе в постель и выбирал. А теперь буду думать только об ангелах или богинях. Но ведь, сам понимаешь, с ангелами нельзя жить в реальности.
Богочесов посмотрел на него с ужасом.
— Слушай, давай съездим к доктору, а? Сдается мне, ты немного того. Не в себе. «Хи-хи», в общем.
— «Хи-хи»? Ну да… Ах, да что я тебе рассказываю! Ну, займешь денег?
— Конечно-конечно, Вова… Только у меня будет небольшая просьба. Совсем такая маленькая просьбочка.
— Что еще?
— Но ты ведь не откажешь?
— А ты денег займешь?
— А ты пойдешь со мной на вечеринку? Новый клуб…
— Я не хожу по вечеринкам.
— Ну, пожалуйста, пойдем со мной!
— Почему я? Возьми жену.
— Ты видел эту корову? В ней же сто килограмм живого веса. Куда я с ней пойду?!
— Ну ладно. Один раз и только.
— Хорошо-хорошо, я быстро, только сбегаю за деньгами.
Спесивцев остался наедине с мраморной статуей. Подошел ближе, прочитал надпись на цоколе: «Артемида». Отчего-то суеверно отступил в сторону. Обычный симптом обычной паранойи. Снял очки и протер глаза — вдруг ошибся. Но нет, это и в самом деле была та самая античная богиня. Взор, устремленный вперед, никакого самолюбования, юношеская туника и колчан стрел в правой руке. Охотница. Тяжело вздохнул и снова приблизился, положа руку на мрамор. Ему сейчас необходимо было почувствовать его безжизненность, каменный холод, чтобы прийти в себя и отогнать страхи. Но вместо этого он ощутил тепло. Живое тепло. Близость горячего бассейна подогревала камень, и он казался живым. Или богиня, в самом деле, ожила?
— Вот, Вова, держи! На первое время хватит, — вернувшийся Богочесов протягивал ему деньги.
— Спасибо Вадя, удружил.
— Ну, так что? Вечером в девять, да?
— Как скажешь. Слушай, а что это у тебя за статуя?
— Сам не знаю, декоратор присоветовал. Бабища, приятная во всех отношениях. Смотри, какая! — Вадя внезапно схватил его за руку и с испугом прошептал: — Знаешь, Вова, у меня и у самого в последнее время крыша стала ехать. Даже не знаю, как признаться…
— Что еще?
— Знаешь, она стала мне нравиться.
— Мне она тоже нравится.
— Да нет, ты не понял. Она мне как женщина нравится. Прямо наваждение какое-то. Хожу возле нее, аж отодрать готов. А ведь там-то и нет ничего, камень один, — Вадя на полном серьезе показал рукой на идеальные мраморные ноги.
Тут Спесивцев почувствовал себя поэтом, упавшим в грязь.
***
Вечером, как и обещал, поехал с Вадей на открытие клуба. Пафосная вечеринка была в самом разгаре: с дорогой выпивкой, бестолковыми официантами и тем неуловимым запахом свежей краски, который всегда ощущается в новых, только открывшихся заведениях. Этот запах еще не успела стереть какофония парфюмов посетителей. Люди стайками сидели вокруг бара — вот она, тусовка большого города, мало походящая на богемное сборище, как хотели преподнести это другим, несведущим. Туса функционировала по своим, совершенно прагматическим соображениям. До некоторого момента все эти длинноногие девицы в платьях от-кутюр, которые сразу бросались в глаза, напоминали модельный подиум. Вова даже обрадовался, что так много еще на свете красивых и молодых, пока не спросил у одной такой, длинноногой:
— Который час?
Блондиночка, на целую голову возвышавшаяся над ним благодаря пятнадцатисантиметровым «лубутенам», иронично посмотрела сверху вниз:
— Семьсот, папаша.
— Не понял… — Вовочка почувствовал себя идиотом.
— Евро, — блондиночка смотрела на него, как на испорченный овощ.
— А-а… — почувствовал, как лицо помимо воли скривилось, совсем, как в детстве, зло и цинично. И блондинка поспешно растворилась в стае таких же долговязых зеленых гусениц.
Модельный подиум постепенно сращивался с элитной панелью. «Золотые» мальчики с пресыщенными лицами изучали «ассортимент», цепляли понравившихся и надолго очищали жизненное пространство от скучных лиц. Престарелые жены миллионеров с миниатюрными кобельками появлялись позже. Моветон. Мода давно прошла, а они все таскали за собой зверье. В собачьих глазах Вова читал мировую тоску, угрозу глобального потепления и сводки с мировых сырьевых бирж. С этими кобельками тоже было что-то не так. Наверное, мучил простатит, и они бесцеремонно писали на бриллианты подруг, хитро поглядывая по сторонам в поисках привлекательной сучки. Бабенки совершенно по-детски вскрикивали, округляли глазки и бежали в туалет, скинув собачонку на руки дрессированным телохранителям. В женском туалете надолго припадали к зеркалу, тщательно изучая лицо, застывшее после нескольких пластик. Отчаянно молодились. Спесивцев сразу это подметил. Жажда ювенильности. Вечные младенцы.
В целом, в клубе все было незатейливо и по-простому: подиум, панель, выставка элитных сучек и щенков. Сверкающая вывеска новой буржуазии. Нужно набрать очки и, не дай бог, не продешевить. При этом работают соответствующие отделы мозга.
Вова брезгливо поморщился. И опять эта скорлупа и чувство одиночества. Он уже проклинал Богочесова и себя за то, что пошел у того на поводу. Да, ему нужны были деньги в долг, но все это не стоило того. Спесивцев чувствовал себя продажной шлюхой, которую в личных целях подцепил торгаш. Впрочем, цели эти известны и, как всегда, меркантильны.
А Богочесов раболепствовал перед тусовкой. Ему нужен был костыль, какой-нибудь незаурядный персонаж в компании, с которым он не будет выглядеть убогим со своими деньгами. А еще он пугался жлобов, всех этих светских львов.
— Как здесь здорово! Ой, смотри, вон пошла! Цыпа какая! Кажется, певичка. Знаменитость. А вон, смотри-смотри, боксер! Ты его случайно не знаешь? — лепечет счастливый Вадя.
— Не знаю и знать не хочу. Слушай, какая же скукотища! Домой хочу. Надоело!
— Побудем немного, ну пожалуйста.
— И зачем я только согласился… — Спесивцев начинал злиться.
А толпа все прибывала и прибывала. Вадя Богочесов в шаге от него с переменчивым успехом пытался заводить знакомства. Вова все еще досадливо скучал в стороне, пока неземной красоты юноша с оленьими глазами не предложил выпивку и приятное общение. И если женщине Вовочка Спесивцев всегда и с готовностью мог отказать, то гомосексуалисту — никогда. Не то чтобы они ему так уж нравились, нет. Но все же их общество было, несомненно, свежо и причудливо.
Краем глаза Спесивцев уловил движение в толпе. Она покорно расступилась, готовая принять кого-то. Забеременеть. И персонаж этот не был заурядным.
— Вон, вон... Она… Оксана Прыщова, — услышал за спиной восхищенный шепот.
В зал быстрым шагом вошла девица в длинном, отделанном золотыми вставками красном платье. Плоская грудь, прямые плечи-вешалки, упрямое некрасивое лицо. Она чем-то напоминала матадора, готового боднуть толпу элитных шлюх и жлобов. Вова замер от удивления. Ему хотелось крикнуть ей, что бодаться с убожеством глупо, что его нужно мастерски заколоть, взяв в руки сверкающие кинжалы.
Светская львица — Оксана Прыщова. Как и у всякой королевы, за ней тянулся шлейф из свиты: все эти подруги, друзья, бывшие и будущие любовники, продюсеры и примитивные воздыхатели. Она улыбалась знакомым заученной улыбкой, перекидывалась парой слов с нужными людьми. Были в зале и те, кто демонстративно поворачивались к ней спиной, и она наверняка слышала их сдавленное змеиное шипение вместо приветствия. Мужчины обсуждали достоинства: надо же, отличная фигура и такое некрасивое лицо! Вовочка Спесивцев смотрел на нее во все глаза, потеряв интерес к собеседнику. Юноша с оленьими глазами, поняв, что на этот вечер ничего не перепадет, растворился в толпе.
— Господи, какая страшная эта Прыщова! — услышал рядом испуганный голос Вади. Эта далекая блестящая девица пугала его.
— Ну, как сказать, — пожав плечам, заметил Спесивцев. После безупречных блондиночек такой экстрим был в самый раз.
Она была довольно высокой. Брюнетка с вьющимися волосами до плеч. Черты лица неправильные — одутловатые щеки, плотно сжатые узкие губы, перекроенный несколькими пластическими операциями нос. И только глаза были сами по себе красивы на этом лице. Большие, серо-голубые. Иногда грустные, иногда злые, а иногда, когда никто не видит, испуганные.
Оксану Прыщову от глаз Спесивцева загородил типичный представитель всех этих вечеринок — разгоряченный алкоголем газетный критик. Спесивцев его толком не знал, а этот тип стремился знать все и обо всех, потому как распускать грязные сплетни было его единственным заработком.
— Ой, извините за беспокойство, но мне кажется, я вас где-то уже видел, — начал издалека. Профессиональное любопытство накатывало зыбкими холодными волнами.
— Конечно-конечно, — подпрыгнул от радости, что их, наконец-то, заметили, Вадя Богочесов. — Это ведь сам Вовочка Спесивцев!
— Спесивцев? Что вы говорите, — попытался изобразить восторг и удивление. Эта протухшая плодовая мушка с высшим академическим образованием и строго заданной жизненной программой — поменьше работать и побольше жрать — соизволила пошевелить мозгом в дряблом теле, которому не помешало бы рытье канав. Совершенно вырожденческая форма черепа, расширенная у висков — папа с мамой явно были из той же академической стаи.
— Мухин, уйди! — резко, будто команда собачонке.
Мухин обернулся и увидел позади Оксану. Уже без свиты.
— Ах, Оксаночка, солнышко ты наше, как ты?
— Познакомь меня, — сбавила обороты, сделав голос мягче, а улыбку приветливее.
— Я и сам только познакомился. Представляешь, это Вовочка Спесивцев собственной персоной! Помнишь, ты говорила…
— Мухин, там, — перебив, она кивнула в другой конец зала забитого гостями, — …пьяный. Может согласиться на интервью.
— Ах, да! Спасибо, Оксаночка, — исчез в толпе.
— Беги-беги, не упусти эту падаль. Урод! — у этой девицы явно хромал внутренний цензор. — Рада нашему знакомству с вами, Спесивцев!
— Взаимно.
— Странно, мне всегда казалось, что такие, как вы, сидят в своем углу, как пауки, и плетут сети, не размениваясь на всю эту шелуху, — заученным театральным жестом указала на толпу. Липкая работа актрисульки сквозила во всех позах и жестах.
— Вова, я в бар, — сказал на ухо Богочесов, стараясь побыстрее улизнуть от внимания дивы, которая бесцеремонно окидывала его брезгливым взглядом.
— Что это за болван? А туфли — с ума сойти! Китайский рынок перевыполнил план продаж? Ха-ха-ха!..
— Мой школьный товарищ.
— Друг?
— Школьный товарищ.
— Какой вы колючий, Спесивцев! Чувствую, с вами нужно держать ухо востро.
— С Мухиным тоже кому-то не помешало бы...
— С Мухиным? — снова рассмеялась. — Бездарный сплетник. Неужели пугает? Ядовитые мухи нужны, они утилизируют пространство от гниющей падали.
— Иных мухи больно жалят. Тех, у кого развиты нервные окончания. Мне думается, что у вас, Оксана, есть нервные окончания, и вы иногда плачете, когда никто не видит. Ночью, в холодную подушку.
Перестала улыбаться, быстро и вызывающе взглянув в глаза.
— Откуда?.. Хотя ладно. Мне говорили, что вы очень странный человек.
— Странный, Оксаночка? А давай перейдем на «ты». Что ж, возможно, и странный. А что еще про меня говорили?
— Разное.
— Хорошее или плохое?
— Больше плохого.
— Ну вот, видишь, как все замечательно. Значит, я еще в силе.
Внезапно из толпы на них выскочил пританцовывающий потный толстяк. Обменялся с Прыщовой лицемерными поцелуями. Вове показалось, что ему бы без труда удалась роль Иуды в каком-нибудь сюрреалистическом балете.
— Оксанка, у меня такая роль… Обалдеть! Продюсирую новый сериал. Не помню, че там... Короче, какая разница. Говорю: чумовой сценарий, драматизму — во! — развел короткими ручками в воздухе. — Старушки наплачутся! Ну, соглашайся!
— Так все-таки, о чем? — возмутилась Прыщова.
— Да говорю же, забыл. Короче, там молодая баба выходит из дубовой рощи, а потом ее сжигают на костре. У-у-у, как мы тебя поджарим! Жертвоприношение и все в том же роде. Мутотень, короче.
Услышав этого потного недалекого «опарыша» Спесивцев почувствовал, как защемило сердце, и что-то призрачное встало перед глазами. Женский силуэт. Ненависть, выступившая на лице, заставила толстяка испугаться и перестать подпрыгивать в дурацком танце.
— Жертвоприношение, говоришь? А ну как мы тебя самого порежем на куски!
Толстяк отступил назад в толпу, опасливо косясь на чокнутого автора хорроров.
— Позвони мне, — крикнул Оксане, пятясь от них в море сверкающих, исполняющих дурацкий танец людей.
Прыщова рассмеялась.
— А здорово ты его напугал, Спесивцев! Ха-ха… Просто демон. Роль — дерьмо. Как и раньше будут предлагать роли шлюх и проституток. Прямо-таки новое амплуа в нашем кино, ни дать ни взять. Ах, как я устала от всего этого... Нет сейчас настоящих, стоящих ролей для молодой женщины.
— А роли скучающих жен миллионеров в бесконечных сериалах еще не предлагали?
— Ужасная роль! Борьба с ожирением, целлюлитом, ранними морщинками, молодыми любовницами мужа… Скукотища, одним словом. Мне кажется, ты, Спесивцев, поймешь.
— Конечно, — с готовностью согласился Вовочка, не поверив собственным ушам. Услышал свой голос будто издалека.
— А еще мне кажется, — осторожно дотронулась до его руки, — мы найдем общий язык. В тебе есть что-то настоящее.
Она и в самом деле была очаровательна, и вся эта ее некрасивость, которая так бросалась в глаза прежде, теперь куда-то подевалась.
— Ой, что это? — Вовочка попытался поймать рукой блестку, слетевшую с ее платья. Золотую муху. Но та упорхнула в пыль, под ноги толпы. Путь Оксаны Прыщовой был усеян гламурными блестками, и Спесивцев впредь будет находить ее именно по этому дорогостоящему следу.
Смотря друг на друга, они рассмеялись. Теперь они остались вдвоем среди сборища экзотических морских гадов. Оксана чем-то привлекла Спесивцева. Тем, чего он пока еще не мог раскусить. Обаянием противоречия. Обещанием чего-то нового. Она бы, наверное, смогла усыпить его демонов, убаюкать тоску. И тут он почувствовал то старое, знакомое с детства, мальчишеское замешательство перед слишком наглой девчонкой, которая требовала у него конфеты. И сейчас у него тоже где-то была конфета... А он посмел думать, что все не так, как обычно. И его демоны довольно улыбнулись, потому что ощутили привычный азарт. Да, Вовочку Спесивцева трудно очаровать. Он и сам был чаровник. Игру знал досконально. Вампир ощутил пряный запах другого вампира. Им не будет скучно. Хотя бы какое-то время.
Впрочем, ему было не все понятно с конфетой. А ведь женщины обожают конфеты... Без них жизнь становится серой и унылой, как в старом склепе, закиданном хламом, брендами модного мира.
Да, Вову доводили до приступов тоски женщины, которые оставались с ним рядом. Они должны бежать от него прочь, а он должен их преследовать. Или наоборот, что тоже было бы весьма недурно. Да… Женщина, которая хочет у вас что-нибудь оттяпать. Деловая и холодная сука до мозга костей, Артемида во плоти, для которой вы — кусок обещанной дичи: слюнявый окорок или фазан на вертеле.
Эта же смотрела на него невинными счастливыми глазами и не замечала, что переигрывает. Спесивцев внезапно уловил кожей жаркое дуновение в зале, толпа забродила, испуская запах кислого молодого вина, и организовалась в новое движение. На горизонте появился разгневанный Евгений Сердечный. Увидев его в таком состоянии, Спесивцев не поверил глазам. Мало того, Сердечный быстрым уверенным шагом пробивался сквозь толпу к нему. Вовочке показалось, что сейчас его больно ударит.
— Что сейчас будет... — прошептала Прыщова, побелев лицом. — Ай да чертов Мухин! И зачем наплела про Сердечного...
— Посмотрите, стоит невинность! — заорал Сердечный да так, что Вова вздрогнул, а люди застыли на месте. Даже музыка стала играть тише. Или это всем показалось? — Королева фуфла, бездарная актрисулька… — кроме всего прочего у Сердечного оказался обширный запас матерных слов. Не стесняясь, он расцветил ими речь в адрес Оксаны.
Оказывается, Прыщова и Сердечный давно и бескомпромиссно враждовали, разводя тусовку по разным баррикадам в этом болоте сплетен и скандалов. Ненавидели друг друга, как умеют ненавидеть два известных человека, безжалостно, зло и без всякой надежды на примирение. В этой войне каждый пользовался своими методами. Оксана — услугами желтого журналиста Мухина, сливая сплетни из тусовки о Сердечном и его горячих, не всегда пристойных похождениях. Из-за этого в жизни Сердечного случались кратковременные неприятности. Сердечный же платил тем, что не обращал внимания на ее статус светской львицы и, не стесняясь, говорил правду о том, что она страшна, как смертный грех, и бездарна на актерской ниве, как бревно. С последним трудно было не согласиться, так как в кино ее за ручку привела мама — известная в прошлом актриса, секс-символ семидесятых. Продюсеры давно уже делали ставки не на талант, а на некий отвлеченный модный образ, которому соответствовала Оксана. Функциональные призраки живут не только внизу. Их и наверху предостаточно.
У Оксаны плаксиво вздрогнула челюсть, слезы подкатили к горлу. Секундное замешательство. Внезапно, высоко вскинув голову, она уверенно рассмеялась в лицо Сердечному. Вот оно, мастерство актрисы, выстраданное жизнью! Блик света, утренний рассвет гусеницы, которая, возможно, когда-нибудь превратится в бабочку. С тем же нахальным видом она пошла дальше, не обращая внимания на недоумение окружающих, осыпая свой путь холодными золотыми блестками. Даже Сердечный почувствовал, что в этот раз перегнул с оскорблениями. Устало посмотрев на Спесивцева, сказал:
— Что-то я сегодня разошелся… Выпьем, Вова, раз ты здесь. Извини, что так шумно вышло, — его разноцветная бабочка на шее искрила электричеством, как антенна поймавшая разряд шаровой молнии.
— Пойду, найду ее… — бросился за Оксаной, но Сердечный внезапно остановил, схватив за полу пиджака.
— Не делай этого, Вова!
— Почему?
— Потому что мне жаль тебя, мой мальчик. Я не хочу, чтобы ты пропал.
Ускользнув из объятий Сердечного, побежал искать Прыщову. Она стояла, уткнувшись лбом в холодную стену в темном углу, где не было людей, рядом с гардеробом и всем его шмотьем. Бескровное, серое лицо, черная тушь на ресницах-щупальцах, кровавая помада на тонких губах. Некрасивая, уязвленная женщина дала волю чувствам. Где же вся эта свита, воздыхатели, Мухины? Сердце Вовы забилось от жалости. Он остановился рядом и осторожно дотронулся обнаженного плеча. Оно было холодно, как лед. Резко обернулась, но, узнав, тихо усмехнулась.
— Ты?.. — внимательно посмотрела ему в лицо и рассмеялась. Нервно, истерично. — А знаешь, Спесивцев, ты и в самом деле похож на Чикатило. Ха-ха-ха…
Он снял пиджак и накинул ей на плечи. Она показалась ему обиженной девочкой, которая сбежала из холодного дома и заблудилась в большом городе.
***
Они проснулись поздно, в полдень. Лежа рядом друг с другом, прижимаясь обнаженными телами. Спесивцев, взглянув на часы, ужаснулся и попытался выскочить из кровати.
— О, нет, только не сейчас… — промурлыкала Оксана, изогнувшись под одеялом и поймав его в цепкие объятия.
— Мне нужно работать, — жалобно простонал, не зная, как быть в такой ситуации. С проститутками проще. Эти старались улизнуть как можно быстрее, никогда не задерживались в квартире, считая его придурком, задающим глупые вопросы.
— Скажи, Вова, ты счастлив?
— Конечно, я счастлив, Оксана. Безмерно, — и ужаснулся от собственных слов. Его даже охватило некоторое возмущение. И с чего это он должен быть счастлив после секса с женщиной? Мало того, эта женщина умело сымитировала оргазм. Актриса! Профессия во всем, кроме самой работы.
— Тогда я первая в ванную, — выскочила из кровати, что-то напевая под нос. Заняла его ванную.
Спесивцев с чумной головой постарался найти сигареты. Жутко хотелось курить, дымить, пускать искры, как допотопному паровозу. Даже удивился этому состоянию. Просто его подключили к незнакомой пока еще энергосистеме, и теперь в жизни нужен был дополнительный огонек, чтобы сбить это чувство нервной жажды, смесь беспокойства и апатичной вялости, которая никогда ему ни в себе, ни в других не нравилась. Накинув халат, подошел к письменному столу. Пододвинув пепельницу, достал из пачки первую на сегодня сигарету. В окне — морозный солнечный полдень, синее небо. Вся эта красота беспрепятственно жила в окнах десятого этажа. Прекрасно, замечательно! Много неба и солнца. Можно написать что-то по-настоящему стоящее. Но даже пальцем не пошевелил, продолжая апатично пускать дым в потолок.
Она вернулась в его рубашке, прилипшей к обнаженному телу. Руки скользнули с плеч к шее, горячее дыхание щекочет мочку уха, то ли возбуждая, то ли раздражая. Он так и не определился в этом новом для себя ощущении.
— Что делаешь? — спросила, скользнув рядом на стул. Смотрит вполне серьезно.
— Я? Пытаюсь родить сказку, — улыбнувшись ей.
— Сказку? — удивлена. — Сказки нужны только детям.
— Почему же только детям… Взрослым детям они еще нужнее.
— Гм... Знаешь, а в детстве мне хотелось написать книгу.
— И про что была бы эта книга?
— Про большую любовь.
Спесивцева охватывает ужас - всего лишь бабочка, попавшая в липкую противную западню.
***
Что-то беспокоило ее, настойчиво, по-хамски прокладывая путь по руке. Очнувшись, брезгливо вздрогнула — по руке бегал здоровенный рыжий таракан с длинными усиками. Смахнув, присела на тюфяк. Напротив — неопрятная кровать. Рыжая, такая знакомая и незнакомая одновременно, сидела в центре поблекшего цветника и вела пропагандистские речи. Милка в недоумении после продолжительного нездоровья протерла кончиками пальцев глаза, пытаясь сфокусировать зрачки на этой диве. Она никак не могла понять, кто это мог быть. Похожа на рыжую Ирку, но что-то было не так, другое. Хотя и очень похожее.
Милка посмотрела направо и даже немного испугалась. Рыжая сидела теперь на холодном полу, на таком же как у Милки тюфяке, и неотрывно злыми глазами смотрела на своего «двойника», разместившегося в центре кровати, где раньше было ее место обитания. В этом взгляде было что-то такое, что заставляло опасаться. В квартире на нижнем этаже появилась новая «звезда». Звали ее на французский манер — Ирэн. У нее были длинные крашенные в рыжий цвет волосы, мощный бюст и крепкая квадратная задница. Она почитывала либеральную литературку и была яростной сторонницей феминизма, несмотря на весь свой отъявленный профессионализм шлюхи, который проступал во всех ее чертах и жестах. И в карих глазах, все время косящих влево, и полных вялых губах с устремленной вперед, «нервной», медленно тлеющей сигаретой.
— Ой, смотрите, очнулась ваша… — не знала, как назвать Милку. — Хи-хи, бесполая, — наконец-то нашлась, брезгливо поморщившись с высоты. Она-то — в центре сцены.
— И что теперь с ней делать? — сокрушенно покачала головой практичная Зойка, прикидывая сутенерским умом бесперспективность модифицированной городом особи.
Милка непонимающе посмотрела по сторонам, будто речь шла не о ней.
— Еще повезло, — хмуро заметила Галка, — хоть жива.
— Да, но теперь она ведь не баба, ведь там у нее ничего нет, вывалились причиндалы — матка и все такое! — сокрушенно запричитала Маруся, морща лоб и стараясь не смотреть на Милку. Очередной приступ раскаянья.
— Да она в сто раз лучше вас! — вспылила рыжая Ирка, гневно вскочив с пола, сжимая руки в кулаки.
— А вы, Ира, не вмешивайтесь, когда другие разговаривают. Вы глупы и не образованны, — высокомерно заметил ей «двойник» по имени Ирэн.
Ирка, открыв рот от возмущения, не найдясь, что сказать, машинально опустилась на грязный тюфяк. У нее украли образ, имя и ведущие позиции среди шлюх. Нынче в цене дамочки феминистского толка, шлюхи, которые умело морочат голову, уверяя, что вот кто-кто, а они-то не шлюхи. Просто-напросто свободолюбивые или маргинальные, в зависимости от градации своей распущенности, женщины. А гордое звание женщины — это у них такая высшая степень человеческого существа. Ничего, что все это скатывается к хамству по отношению к простоватым девочкам, к дешевым лозунгам, которые так нравятся половине населения, всем этим истосковавшимся кухаркам, желающим управлять страной. Даже есть свой праздник. 8 Марта называется. Такой пасмурно-дождливый день раз в году с красными знаменами и скучными гвоздичками в руках. В этот день Роза Люксембург и Клара Цеткин — вечная им память — вывели на политическую демонстрацию стаю проституток, ратующих за свои права. Проституток, всю эту движущую силу феминизма, впоследствии постарались благопристойно позабыть, а вот Клара с Розой остались в истории.
Наблюдая за ними, Милка даже заскучала. Потянулась руками вверх, осторожно встала на ноги и пошла по своим делам. Она поправилась, смутно вспоминая произошедшую трагедию. То, что она теперь стала другой, ее мало беспокоило и печалило. Остальные воспринимали ее, как подранка, изувеченного урода. В боли творится человек, и им всем этого не понять. Им, шлюхам, которые не могли родить ничего путного.
Милка вошла на кухню, налила стакан воды и взобралась на подоконник, пытаясь высмотреть в окне кусочек синего неба в середине зимы или, если повезет, солнце. За ней вбежала возмущенная Ирка.
— Она!.. Нет, ты видела эту новенькую? Она — сука! — Заорала рыжая, снова сжимая от возмущения кулаки.
— Воды? — Предложила для успокоения полный стакан. Та взглянула на нее, как на чудика, умчалась назад, поближе к неопрятной кровати.
Смотря в окно, Милка заметила идущего к подъезду водилу. В потрепанной авоське Леха нес крупные оранжевые апельсины, которые казались маленькими солнышками, упавшими в вечную мерзлоту. Он таскал их все это время Милке, пытаясь растормошить ее растительное состояние, вызванное наркотическими обезболивающими. Она брала в руки рыжие шарики и прижимала к себе, как маленьких котят, смотря в одну точку. Рано состарившийся мужик отворачивался, и когда в квартире кроме них двоих никого не было тихо скулил. Она не слышала. Его внимание уже стало вызывать у других недоумение. Жалость — отвращение. Каторжная фатальная тоска состарившегося героя, который проспал подвиг, любому бы действовала на нервы.
И вот он снова притащился на эту плохо пахнущую клумбу со своей дырявой авоськой. Он мог бы быть солнцем, но вместо этого стал спутником черной дыры, ее верным слугой. Милка поморщилась, услышав шаги в прихожей, по привычке ожидая, что снова заорет, чтобы они быстренько собирались на панель, где их ждут Папа с Мамой. Но в этот раз он прошаркал к Милке, погладил по головке, как ребенка, и вместо приветствия сунул авоську с рыжими солнцами. Поплелся дальше к стае хищниц, застрявших в кровати. Односложно объяснившись с ними, ушел пить водку. На рябом, обсыпанном «кратерами» лице читалась все та же вчерашняя тоска.
Близился вечер. В дверь позвонили настойчиво, даже протяжно. И стая, расположившаяся на кровати, замерла и замолкла, почувствовав опасность. Местные гопники вот уже неделю как кружили вокруг грязной квартиры на нижнем этаже, пытаясь отловить одну из порочных ночных бабочек.
Маруся закричала от ужаса. Она боялась за себя, а особенно за свою промежность. Что если ей тоже там все отобьют, и она станет обыкновенным таким человечишкой?
— Нужно бороться! — вдохновенно прошептала пламенно-красная Ирэн. — Мы должны пойти с ними на контакт.
— Какой еще контакт? — облизав вялые губы, спросила Маруся. Почему-то этот контакт внушал ей ужас: сказывался опыт общения с решительно настроенными гопниками.
— Половой, — не моргнув глазом, ответила та. — А Галку вышлем в подъезд разведчиком, узнать их настроение.
Худая утомленная шлюха иронично улыбнулась, услышав это.
— Ни за что она к ним не выйдет! Если тебе так надо, то никто не против — чеши сама в подъезд, и флаг в руки, — заступилась за Галку переполненная ядом Ирка. — Давай, а мы посмотрим, какая ты смелая да умная!
— Вы, девушка, не понимаете важность нашей миссии. Женщина — это высшее определение человеческого существа. И я вам — да, вам! — это докажу.
Решительно спрыгнув с кровати, повязала горло красным шарфом и натянула на глаза вылинявшую антикварную кепку.
— Я докажу это сегодня же! — она решительно направилась к дверям и вышла в подъезд.
— Докажет она, как же… — смущенная Ирка смотрела в след.
— Во дур-а-а!.. — выдохнула изумленная Зойка. — Туда ей и дорога!
— Даже не представляю, что с ней сейчас сделают, — шепчет перепуганная Маруся.
— Как бы она с ними чего не сделала! — фыркнула тощая Галка, прильнув к батарее отопления.
Милка, крутя в руках оранжевый апельсин, только улыбнулась. Наверное, она немного сошла с ума. Но ведь так здорово почувствовать запах апельсина среди зимы. Апельсина, всего-то...
Решили дождаться Папу с Мамой. Боялись выйти в подъезд и элементарно освежить прокуренные глотки морозным воздухом. Они их ждали и ждали, а те все не приходили и не приходили. Уже наступила ночь, а их все не было.
— Нам пора, а их нет. Ведь ночь уже! — забеспокоилась Галка. Отощавшая передовичка эротического фронта.
— Да, странно. Одиннадцать уже, — заметила Ирка. — И об этой ничего не слышно, — она имела в виду Ирэн.
Внезапно под их дверями раздался чей-то истошный пронзительный крик.
— Зарезали, зарезали! Полиция!
Гопники, попавшие под чары Ирэн, этой пламенной фемины с идеями, таки порешили в подъезде Папу с Мамой. Разделали на меха. Грустная сутенерская судьба, пролегающая через грязный подъезд — городскую промежность. Двух дутых кашалотов выбросило на каменистый берег нижнего этажа. Тут же понаехала полиция, а с ней телевизионщики. Полиция обнюхивала еще теплые трупы, а журналюги пытались подробнее разузнать об убитых, поэтому стали сновать по этажам и там, конечно же, наткнулись на Ирэн. Увидев свой силуэт в линзах камеры, она преобразилась. Все то же зеркальце Афродиты. Звездный час. Мечта, взлелеянная всей жизнью. И потрясенный мир услышал еще одну сказку про безответную любовь простого дворового парня к шлюхе, закончившейся убийством жестоких сутенеров. Ирэн горячилась, натягивала на глаза кепку, сжимала кулачки в праведной пролетарской ненависти ко всем эксплуататорам. Мало того, вместе со всей сворой притащилась на нижний этаж, в тесную однокомнатную квартиру с перепуганными шлюхами, чтобы сорвать оваций еще и с них.
Черные зрачки одноглазыми монстрами, не мигая, вперились в их естество. Маруся и Зойка неожиданно стыдливо прикрыли руками опухшие лица. Галка, разозлившись, плюнула в один из наглых объективов. Задремавшую от слабости Милку, непрошеные гости вообще не заметили, побоявшись сунуться в самый темный и пугающий угол квартиры. Ирэн уже изнемогала под тяжестью трехминутной славы, как тут, неожиданно для всех, у нее обнаружился вполне себе полновесный конкурент. Она все сыпала привычными лозунгами, когда стеклянные глаза отвернулись и сфокусировались на чем-то совершенно для себя новом. Другая рыжая бестия, сидя на стуле напротив, вполне артистично раздвинула ноги и показала то самое, сокровенное — свою черную дыру. Она затянула в себя эти непримечательные лица, оставшиеся по ту сторону камеры.
Возмущенную Ирэн, попытавшуюся наброситься на конкурентку, препроводили в места не столь отдаленные — к ее гопникам. Лишь бы перестала надоедливо жужжать и умничать, декламируя заученные фразы из левых брошюрок. На дне первого этажа родилась новая звезда. Вернее, порнозвезда. На малиновых губах — скользкий цинизм. И еще этот запах ночного приторного цветника. Да, да, побольше порнухи, товарищи! Она дискредитирует таинственную и всемогущую власть секса. Ничего, все со временем выблюются, испытав отвращение ко всякой физиологии. Так держать! Всем порнозвездам выражается большая человеческая благодарность.
***
Задремавшая было Милка сонно протерла руками глаза. Пора. Незаметной тенью вышла на улицу. Позади толпа, кружащая вокруг своих трупов и кумиров. Метро. Душный и тесный вагон. Запах чужих вещей. Отсутствие мыслей и эмоций. Остановка. Пересадка. Опять душный и тесный вагон, запах чужих вещей. В душе пустота. Целебная пустота. Вокруг нее ждущие своего выхода бабенки, голодные старухи, дешевые школьницы в старых сапогах. Серая громада бетонного лабиринта зазывает их в свои объятия. Для этого лабиринт испускает в небесный эфир мыльные пузыри, обещая всем счастье. Но ей все равно. Счастье придумано для недалеких людей.
Скованный морозом город с трудом просыпается, впитывая розовый рассвет наступающего дня. Прохожие оборачиваются, удивленные неестественно бледным, как у мраморного изваяния, лицом девушки. Она легкой походкой идет по скользким тротуарам, будто не испытывает земного притяжения. Богиня.
Пятиэтажный особняк на Садовом кольце. Старая добрая классика. Его не портил даже домофон. Жители не хотели, чтобы по их территории болтались примитивные особи, изливающие на стены одноклеточные эмоции. Здесь эмоции хранили в тайне, как большую драгоценность или отъявленный порок. Набрала код, услышала в ответ мурлыкающий голос. Деликатный скрип дверей. Мраморная витая лестница. Лепнина на потолках. Ее ждет человеческая тень, силуэт, похожий на кота. Вошла, вдохнув воздух таинственной квартиры. Время здесь остановилось. Серовато-желтые обои, пыльные шторы, потертая мебель. И пахло здесь соответствующе: пачули и увядающими лепестками роз. А вот призрачная дымка сандала вперемешку с ладаном напомнила, как некогда здесь приносили воздаяния богам. Ах, эти старые дома, в которых застряли тени, демоны и божества...
Дмитрий — полное бесформенное тело, расплывшееся в старом кресле. Медленные ленивые движения по-женски пухлых пальцев. Милка, с трудом оторвав глаза от его рук, посмотрела в лицо. Постаревший мальчишка с желтоватыми пятнами на лице. Будто давным-давно его обожгло на солнце, и кожа противоестественно облупилась и покорежилась. Породу на этом лице не сыщешь, да и зачем она ему, охотнику. Широкие брови, круглые кошачьи глаза. На серо-голубой радужке застыл рой коричневых точек, как в червивом яблоке. Полный рот, который хозяин, задумавшись над чем-то, сжимает в одну кровавую точку. Возможно, его мучили глисты, потому что иногда он противно ерзает своей рыхлой пятой точкой в старом скрипящем кресле. Заметив, что это производит впечатление, застенчиво улыбается, не переставая говорить. Такой себе на вид безобидный кот, если бы иногда в этих гнилых глазах на долю секунды не вспыхивала волчья ненависть. И сомнений не оставалось, этот тип — охотник, и в его когтях болезненно извивались чьи-то души.
— И в самом деле, богиня… Да… — неожиданно, перестав говорить о чем-то отстраненном, он перешел к делу. — Твой дом здесь, и все, что нужно тебе, тоже здесь. Наполним ночь блеском, а? Там по коридору — комната, в ней найдешь косметику, парики, одежду… Все, что нужно. А, еще это… — протянул горсть постукивающей хрустальной капели.
— Что это? — осторожно берет ампулы.
— Это мечта, покой, радость. Никто не забудет и не вспомнит. Нужно приготовиться, скоро ночь.
Тяжелые зеленые портьеры надежно скрыли жильцов старой квартиры. Они оживут лишь к ночи, сплетая цветной мрак в экстаз и воздаяние.
***
Вечер. Заходящий луч солнца с трудом пробивается сквозь портьеры, падая на туалетный столик. Охотница, полуночница, хищница — Артемида оживает. В скрипящем шифоньере нашла блестящие тряпки. Когда-то их носила актриса: шифон, шелк, дамаск. Оторвав подол и поработав ниткой с иголкой, сшила себе платье. Пудра и тушь солгут, а парик заверит в невинности. Белоснежка — да, этой ночью она будет ею. Незамысловатая роль.
В машине ее ждет Дмитрий. Ночь — лихой водитель выжимает педаль сцепления. Садовое кольцо радостно мигает огнями охотникам на двуногую дичь. И снова шлюхи, замерзшие на подступах к большому городу, и странные мужчины в поисках тепла, любви и забвения. Что ж, их забвение уже рядом. Кто-то не промахнется и выпьет его до дна.
Шлюх выстраивают перед очередным искателем дешевого счастья. Он один. Затемненные стекла машины не дают хорошо рассмотреть, но Милка уже понимает, что клиент попался на крючок. Она стоит поодаль от замерзших шлюх. В дорогой песцовой шубе, украденной Дмитрием, в белоснежном парике ангела и, скучая, медленно курит тонкую сигарету с видом, будто заблудилась в большом городе, а теперь, не торопясь, дожидается мужчину всей своей жизни. Для этого надо быть блондинкой и не заморачиваться о грустном — вот тогда тебе поверят. И этот поверил — выскочил из теплой машины в уличную грязь.
— Дэвушка, пайдем со мной! — кричит невысокий полный кавказец лет шестидесяти.
Шлюхи в строю хохочут, почувствовав его незавидную судьбу, угодившую в руки к волчице. Инстинктивно, как и все стайные животные, они чувствуют чуждую им природу и потому обходят Милку стороной, побаиваясь чего-то. Сигаретный дым, клубясь в холодном воздухе, вуалью прикрывает ее лицо и горящие глаза. Она криво улыбается, наблюдая, как маленький южанин яростно торгуется с жадной московской сводней. А чуть поодаль, пристально следя за всем, ждет другой. Ерзает пятой точкой в кресле водителя и нервно хватается за переключатель скоростей. Дичь уже близко.
После яростных торгов кавказец и сводня сошлись в цене. Милка бросает в уличную грязь недокуренную сигарету. Заведенный маленький мужчина, отсчитывая деньги, но неожиданно ловит ее жесткий взгляд. Недоумение, близкое к испугу. Милка, моментально поняв ошибку, расслабленно улыбается. Очарованный мужчина уже радостно бежит к коварной Белоснежке.
— Тэперь моя… Только моя! — Хватает за руку, задыхаясь от холодного зимнего воздуха. В Чертаново едем, красавица! Там живу. Как звать, красавица?
— Елена, — срывается с губ первое пришедшее на ум имя. Свет ночного спутника перебил хлипкий свет городских фонарей и рекламы. Милка улыбнулась, в желтом свете хищно блеснули зубы.
***
Машина остановилась. Быстрый взгляд на незнакомый дом, спешный подъем на лифте. С ее сознанием что-то произошло, реальность воспринималась какими-то ненужными частями. Вот они стоят возле тяжелой бронированной двери с забавным номером «33». Двухкомнатная квартира, пушистый красный ковер на полу. Кремовый кухонный гарнитур. Открытая бутылка вина на столе. Он отворачивается в поисках бокала для минералки. Быстрое движение ее руки. И мерзкое ощущение испарины на спине. Красное вино уже струится в высоких бокалах, мелодичный звон хрусталя, легкая болтовня.
Мужчина сваливается с кресла. Она вскакивает на ноги, неподвижно смотря на вялое тело. Придя в себя, понимает — одна в чужой квартире. С фотографий, висящих на стенах, смотрят незнакомые лица с большими носами. Один из них крепко спит у ее ног. Вытащив из сумочки телефон, набрала номер, сказала:
— Тридцать три.
Дмитрий скользнул в квартиру, как тень, несмотря на рыхлую фигуру двигался быстро. Натянув перчатки, начал рыться в серванте с книгами. Милка вылила содержимое бокалов в кухонную раковину. Горячая вода, полившаяся из крана, согрела ледяные руки.
Ощущение живого существа вдруг выбило бокал из рук. Мелодично звякнув, разбился, упав в мойку. Об ноги терся большой черный кот с громадными желтыми глазами. Протяжно пискнул. Глаза заметались по чужой кухне в поисках кошачьего лакомства. Нашла пачку сухого корма, высыпала на пол. Животное жадно набросилось на еду.
— Уходим, — слышит за дверями голос, заставивший ее поторопиться. Дверь квартиры мягко хлопает за брюнеткой.
Выйдя из дома, быстрым шагом идет по ледяной дорожке. Рассматривает большую луну, зависшую над большим городом. Из призрачного лунного света навстречу ей вышел Дмитрий.
— Что чувствуешь?
Пожимает плечами, закурив. Чувства умерли, остался лишь этот маленький тлеющий огонек в руках среди безжизненного холода. Маленькое солнце.
***
Им везло — мужчины, привлеченные далеким загадочным светом, теряли самообладание, отравленные очарованием странного полночного существа с горящими глазами. Они становились послушными, как дети, засыпая у ног Артемиды. Но кошачья скука взяла свое: по прошествии двух недель Милку разбудила возня. В ее сумочке профессионально, как кот в поиске мыши, рылся Дмитрий — из рук бабочкой выпорхнула визитка с позолотой.
— Кто это?
Не зная, что сказать, откашлялась. И что за блажь нашла?
— Там фамилия...
— Рудольф Владимирович — как мило, — он даже обнюхал визитку. — Очень мило. Хороший человек?
— Человек... — пожав плечами, встала с дивана и бросила взгляд на портьеры, где пряталось полуденное солнце. — Он живет высоко, у облаков, — вспоминает Милка, — ах да, у него много золотых монет. Висят на стенах, и он молится им, набирается сил.
— Каков господин, а? Но мы ведь рады? Боги ревнивы и злы — многое не прощают. Это несколько изменит наши планы, но ведь Рудольф Владимирович не уйдет, да? Птица сама прыгнет нам в руки. Скоро весна — лед растает и многое изменится. Нельзя играть в одну игру бесконечно, — Дмитрий берет ее за руку, гипнотизируя «червивыми» глазами. — Что думаешь?
Проводит рукой по его голове, тот жмурится, как заправский кот.
— Разумеется.
***
Длинный ряд цифр, словно змея, ползет по табло телефона. Унылые телефонные гудки заставляют Милку разочарованно выдохнуть. Как ни силилась, не могла вспомнить, как в сумочке оказалась эта визитка. Галка тайком подбросила ее, ничего не сказав. В трубке раздался треск.
— Кто это? — мужской голос.
— Это Мила. Помните меня?
— Мила? Мила… Ах да, конечно помню! Куда ты пропала?
— Вы искали меня?
— Да, искал. Но где ты была?
— Путешествовала.
— Правда? — усомнился абонент. — Хорошо, что ты позвонила. Знаешь, мне нужно встретиться с тобой, высказать претензии. Ты тогда вела себя отвратительно.
— Неужели? Тогда сегодня в «Олимпе». В девять.
— В «Олимпе»?! — удивлен и даже разочарован. — Что ж, отличный ресторан… Закажу столик.
Смотрит на Дмитрия, кладет перед ним телефон:
— Сегодня.
— О, да… — хватает ее руку, ища ласки. Брошенный мерзкий кот
***
«Олимп». Старое богемное заведение раздражало Рудольфа Владимировича своей классической строгостью, средиземноморской белизной, от которой режет в глазах. Мраморные пилястры и фигуристые кариатиды, изображающие богинь, нависают, холодно взирая на разорившегося дельца. Как много могут изменить всего-то два месяца в жизни человека! До этого все шло как по маслу: благосостояние росло, кредиты выплачивались. Но вот наступила черная полоса. Кризис, перетряхнув нижние этажи, добрался до верхних. Старые добрые схемы рухнули, превратив его в ничтожество. В должника, имущество которого описано банками.
Теперь он ждет ее в холодном зале неуютного ресторана, где шепот посетителей и официантов напоминает шум неустанно накатывающей средиземноморской волны. Определенно, это место не в его вкусе. Неудобная парковка — пришлось бросить машину на соседней улице — и высокомерные официанты. Но нет, он дождется. Ему нужен этот огонек, и пусть это будет даже огоньком распада. От силуэта одной из богинь отделилась стройная женская тень. Свободная походка, прямые плечи. Пламя в ее глазах заполнило пространство, заставив людей за соседними столиками оборачиваться вслед красавице. Он замер, уронив салфетку на стол. Магия, огонь, безумие! Ненависть.
— Рудольф Владимирович...
— Ты?! Как ты изменилась! — перехватил завистливый взгляд мужчины неподалеку. — Ну, здравствуй! А я ведь искал тебя тогда… — в голосе слышались депрессивные нотки разочарования. Он так и не стал Пигмалионом. — Даже трудно сказать, что именно в тебе изменилось. Вроде все та же. Хотя нет — глаза… Другие.
— Что с глазами?
— Пламя.
— Что? Пламя? Неужели? — смеется она.
— Да, пламя в глазах. А раньше была тайна. Дурно ведешь себя: уходишь, когда тебя просят остаться, вынуждаешь людей искать тебя. Насмехаешься...
— Надеюсь, простите меня?
— Охотно прощаю. Однако ты стала еще более привлекательной, как ни странно. Тогда ты мне казалась более приземленной.
— Ничтожеством, хотите сказать?
— Нет. Дело не в этом… — хватается за коньяк, опустошая уже вторую бутылку за вечер. Судьба превратила его в праздношатающегося городского обывателя, который искал смысл жизни и ту ошибку, которая швырнула на обледенелый тротуар.
— Так удобно иметь дело с ничтожествами, не правда ли?
— Перестань. Давай лучше выпьем. На тебя обращают внимание... Может, устроить тебя в модельное агентство? — с улыбкой, подзывает официанта, делая заказ. Опять коньяк, еще и еще.
— Что вы говорите! Модельное агентство? — смеется. — Забавно.
— Что забавного? Кстати, что будешь есть? Да… Сейчас девушка подумает, а пока принесите коньяк, — кивает официанту. — Голодна?
— Голодна? Ну что вы! Сыта.
— Как хорошо, когда человек сыт. Даже вдохновляет во времена кризиса.
— Надо же, как заговорили.
— Да, мои дела не так хороши, как пару месяцев назад. Чертов спад — ничего не продается, а если покупается, то все хотят взять подешевле. Люди канючат, а я, сама видишь, перемещаюсь из одного ресторана в другой. Где справедливость? Мои деньги растаяли, как прошлогодний снег. Теперь вот оттягиваюсь напоследок. Ищу любовь, — он и в самом деле был в ударе. Его скинули на обочину жизни. С надеждой заглядывает ей в глаза, все больше опускаясь на самое дно. — Ты сочувствуешь мне, бестия?
— Сочувствие? Это же так глупо — вы сами говорили.
Ее голос тонет в шуме морского прибоя. Время скользит сквозь пальцы.
— И правда… Все по Дарвину. — Выпив принесенный коньяк, закрыл лицо руками. Показалось, будто из серебристой оливковой рощи потянуло горячим соленым бризом. Ее улыбку поглощает белое сияние, все слилось в метаморфозу, причуду из камня. — Боже, боже… Что мне делать? Все пропало. Я совершенно один, совершенно. Жена ушла, дети отвернулись, друзья… — нет, это уже ненависть. Он вскакивает на ноги, швыряя бокал в нависшую над головой мраморную греческую богиню. В воздух взмывают блестящие льдинки. — Ты же отдаешься всем, кто платит! Почему же со мной так жестока?! Почему?.. — звуки прибоя вдруг замерли в ушах. На него удивленно смотрят посетители ресторана.
Отвратная рыжая бабища за соседним столиком тычет вилкой, с улыбкой замечая:
— Надо же, какой смешной, разговаривает сам с собой. Сумасшедший!
Без лишних разговоров его выпроводила охрана заведения.
У дверей стоял забавный малый.
— Такси, такси… Недорого. Антикризисное такси! Все для вас. Домчу с ветерком. Все для вас…
— Поехали, — хлопает его по плечу захмелевший Рудольф Владимирович. Неожиданно замечает:
— Какие гадкие у тебя глаза, дырявые… — наваливается на рыхлую тушу таксиста. Он вдребезги пьян.
А таксист и впрямь оказался добрым малым. Довез, дотащил до дверей, терпеливо дожидаясь, пока тот справится с замком. Какая забота! Открыв двери, хозяин спотыкается о непонятно как оказавшегося под ногами черного кота.
— У, сволочь!.. — дал хорошего пинка. Недовольно пискнув, тот отпрыгнул в сторону. — Проклятая тварь!
Мерзкое животное шуршит по закоулкам, роется в мусоре, ворошит пустые багеты на стенах. Они когда-то обрамляли золотые монеты. Призрачные звезды, освещавшие ему путь...
— Нищета-то какая… — послышался разочарованный голос. Показалось, соседи за стеной. Но это заговорила черная бесформенная тварь, пролезшая в квартиру.
Больно. Под ногами хрустит мусор. Цепляясь за голые стены, мужчина открывает балкон. Пора освежиться. Сумасшедшая высота и небо в золотых предрассветных звездах. Все так близко, так реально, так по-настоящему… Не продать, не купить. Встает на парапет и делает шаг навстречу.
***
Вовочка Спесивцев проснулся от головной боли после очередного загула. Теперь он с новой подругой таскался по всем тусовкам и задавался вопросом, когда все это кончится. Эта некрасивая, капризная женщина, словно черная дыра, завладела его существом. Давно позабыл о работе, изредка скучая по ощущению вдохновения и чувству полета. Теперь его взяла на абордаж голодная хищница, поедая энергию и силу. Спесивцев чувствовал себя выжитым лимоном, высохшей кожурой, по которой топталась блестящая свита Оксаны Прыщовой. Все время эти блестки, мишура, подделки под брильянты! Он находил блестки вечером в постели и утром в чашке с кофе. Иногда казалось, что сам скоро взорвется такими вот мельчайшими блестками. Живым сверкающим вихрем закружит вокруг нагло ухмыляющейся Прыщовой. Апатично представлял себя на помойке с тяжелым туберкулезным кашлем, потому что ну нельзя так дальше жить! Евгений Сердечный оказался прав — лучше бы он и не пытался тогда ее искать, утешать. Может, смог бы миновать притяжение. Но попался, так попался.
Медленно откинув плед, встает с кушетки. Тяжелый мучительный кашель. От пижамы разит дорогими женскими духами. Снова закашлялся — чем больше куришь, тем больше кашляешь. Осторожно толкает дверь спальни. Оксана спит, разметавшись в его постели. Едва заметные бледные полоски шрамов на бедрах и под грудью. Он знал ее тело наизусть. Все время подмывало спросить, была ли она на войне? Поиск совершенства заставлял кромсать собственное тело. Ее давно уже не волновал секс с ним, впрочем, как догадался Вова, эта сторона жизни ее всегда мало волновала. Эта дива находилась в каком-то недоразвитом состоянии романтической сексуальности. Она грезила историями о большой любви и с надеждой заглядывала Вове в глаза, как будто тот был прыщавым лохом, верящим в эти бредни. Она была ненасытна, эта девочка, и ему жаль ее. Проклятая жалость удерживает их вместе.
Тишину квартиры разрезал звонок. Вова морщится. Опять эта свора, никогда не устающая от тусовок. Поднял трубку.
— Пожалуйста, позовите Оксану, — в трубке послышался хорошо поставленный женский голос. Голос бывшей актрисы.
— Кто это?
— Мама.
— Мама?! Ах, да… Минуточку.
— А вы, позвольте спросить, Владимир Спесивцев?
— Да.
— Будьте добры, разбудите мою дочь.
— Хорошо… — побежал в спальню, с трудом подняв Оксану.
Узнав, что ее ищет мать, Оксана упрямо стиснула зубы, прошипев:
— Нашла-таки…
— Возьми трубку, — волнуется Вова.
— Да, сейчас… — подходит. — Да, мам! Здравствуй, хорошо… Несомненно… Конечно же, ты права. Больше не буду, обещаю!.. Конечно, я позвоню ему, не сомневайся. Я знаю, что ты много сделала для меня. Да, буду… Хорошо, договорились. — Оксана положила трубку и посмотрела на Спесивцева подозрительно, даже высокомерно.
— Что?
— Даже здесь нашла… — с обреченностью в голосе. — Хочет поговорить, пригласила в ресторан. Тебя и меня.
— Меня-то зачем?
— Хочет посмотреть на тебя.
— Зачем? Я что, хохлатая собачка?
— Не знаю, может быть… Ну пожалуйста, Спесивцев!
— Оксана! Мне работать нужно, а не таскаться по клубам и ресторанам. Пока мы с тобой… Ты извини, если что не так. Но я не написал ни строчки! Понимаешь?!
— Это от того, Спесивцев, что ты никого не любишь. Чтобы что-то создать нужно любить.
— А с чего ты решила, что я никого не люблю? — удивился Вовочка.
— Да потому что не хочешь общаться даже с собственной матерью, не говоря уже о моей. Однажды в компании она, кстати, заметила, что ты — подающий надежды автор.
— Да, ты что?! — воскликнул, наигранно удивившись. — Надо же, ты слушаешься маму. Даже удивительно для твоего возраста и статуса.
Оксана, села в кресло и закинула ногу на ногу, направив на него загорелые острые коленки.
— Жаль, мама не знает, что ты обыкновенный человечишко с такими большими тараканами. Скучный ворчун и депрессивный сноб!
— Оксана, я же тебя не держу. Ты — самостоятельная женщина… — в душе затеплилась надежда отделаться.
— Прогоняешь?! — в бешенстве вскакивает на ноги, дыша, как разгневанная корова.
— Ну что ты… Просто мы разные, нам интересны разные вещи, люди. Я…
— Не смей! Слышишь?!
— Чего не сметь? — не понял ошеломленный Спесивцев, еще надеясь расстаться друзьями, как все нормальные люди.
— Не смей меня выгонять! — кричит, сжимая кулачки, кусая тонкие бледные губы. На глаза накатывают слезы.
Стало ясно, как день: эту женщину бросали до него, и будут бросать бесчисленное количество раз после.
— Ну-ну, что ты, — прижимает ее к груди, как маленького ребенка. — Мы ведь друзья. Ну, перестань… Мы пойдем сегодня вечером в ресторан, к маме. Черт! Больно же…
Плачущая женщина отдавила ему палец на ноге.
В конце концов, ему даже стало интересно, какая особь женского пола могла родить этого монстра, эту неудачницу на ниве любви. Он знал, что ее мать давным-давно была известной актрисой. Даже в некотором роде секс-символом, хотя в те времена и не пользовались такими понятиями. Потом родилась дочь, и она сошла со звездного небосклона, посвятив жизнь воспитанию ребенка. Вова попытался припомнить хотя бы один путный фильм с ее участием и не вспомнил ни одного. Впрочем, у него был довольно капризный вкус.
Оксана уже перестала плакать и суетилась у зеркала, стараясь придать лицу здоровый румянец счастливой жизни и полноценного существования. Удавалось с трудом. Следы многочисленных тусовок оставляли нездоровые следы: мешки под глазами, второй подбородок, уставший взгляд. Всего этого не должна видеть мама, ведь дочь была ее брендом. Вернее будет сказать выкидышем секс-символа.
Вова с любопытством наблюдал за ее возней, чувствуя тайное злорадство. И тут же поймал себя на мысли, что это жестоко по отношению к ней. Просто бесчеловечно. Ведь некрасивую женщину стоит пожалеть. В зеркале он увидел ее самодовольную, злую мину. Но, однако ж, какое самомнение. Какой напор!
— Нет, все это не годится! Да что ж такое? Что за день сегодня?!
Да нет, всего лишь бабенка с претензиями ко всему свету…
***
Модный ресторан в цветах розового неона, липкая атмосфера праздника в испарениях ванили. Девицы полусвета, замершие с бокалами воды в руках. Неумело поджидают кого-нибудь, кто позовет разделить ужин и призрачную ночь. Им бы сменить дислокацию: здесь бывали селебрити, и на их фоне они смотрелись искусственными куклами. Каким-то ненатуральным антуражем, механической декорацией.
Оксана болтает без умолка, помахивая рукой знакомым. Брезгливо кивает в сторону голодных искательниц счастья:
— Развелось-то сколько…
Спесивцев пожимает плечами.
— Мешают?
— Противно.
— Где мама? Уже битый час ждем. Публику тешим?
— Сиди! Спешишь куда-то?
К горлу подступил комок ярости. Она ухмыляется прямо в лицо, и ему стоит больших усилий не ударить. Он устал. Город — империя нервного истощения. Откидывается на спинку стула и смотрит в потолок, похожий на новогоднюю игрушку.
— Ненавидишь? — слышит издалека голос. — Я знаю, ты меня ненавидишь. Ты всех ненавидишь.
— Помолчи, пожалуйста.
Оксана удивленно таращит глаза, брезгливо поджимает губы.
— Сноб!
— А вот и я, здрасте! — К их столику присела она. Нет-нет, не мама, а именно секс-символ семидесятых. С прической а-ля Брижит Бардо. Бесконечно молодящаяся блондинка запредельного возраста, которой завидуют все эти голодные старлетки, замершие при одном ее появлении со своими стаканами воды. На ее фоне они стали еще более искусственными, призрачными и голодными.
— Привет, мам!
— Здравствуй, дорогая.
— А это — Владимир Спесивцев. Познакомься.
— Очень приятно, — Спесивцев галантно поцеловал даме ручку, уловив моложавый блеск в ее глазах.
— Зовите меня просто Альбиной. Я так хочу. Знаете, я представляла вас совершенно другим!
— Правда? Интересно, каким же? — Спесивцев жестом подзывает официанта.
— В жизни вы куда приятнее, чем кажется из ваших книг.
— Неужели? Говорить комплименты не входит в обязанности дам. Тем более что Оксана вряд ли разделяет ваше мнение.
— Оксана? — Альбина взглянула на дочь как на досадное недоразумение: — Не слушайте, трудный ребенок… Совершенная дурочка.
Насупившись и зло зыркнув на мать, трудный ребенок издал кошачий звук:
— Фр-ррх…
— Пора сделать заказ, иначе останетесь голодными, — кивнула Альбина на замершего рядом с ними официанта.
Вовочка Спесивцев приободрился. Мамаша-то — кремень! И во многом потеснила дочь. А какой шарм! Прямо Анжелика в период нестабильного климакса. Люди за соседними столиками таращились во все глаза.
— Что-нибудь сейчас пишете, Владимир? — спросила, с чувством женского достоинства поведя плечами.
— Пытаюсь…
— Как?! — возмущена. — Что значит, пытаетесь? Люди хотят ваших историй!
— Историй? Каких, позвольте спросить?
— Интересных… — покривила неглубоким нутром.
— Как вы правы, — решил для интереса сымитировать ее интонацию, улыбаясь. — А какие вас привлекают истории? Наверняка что-нибудь романтическое, а, Альбина? Рыцари, замки, душные ночи, серенады под окном…
— О, вы совершенно правы, Вова. Все это так нравится женщинам.
— Его зовут Вовочка Спесивцев, — фыркает Оксана.
— Ну и что? Какая разница? Не вижу никакой разницы — Владимир Спесивцев или Вовочка Спесивцев! — Альбина возмутилась и стала похожей не на секс-символ, а на большую кудахчущую курицу.
— Да-да, меня действительно чаще называют Вовочкой Спесивцевым, — с улыбкой кивает, подмигнув Оксане. Дочурка-то куда сообразительнее и, возможно, некрасивей как раз из-за этого.
— Неважно. Не забивайте голову глупостями. Мне кажется, Вова, вы себе выбрали неверное амплуа в жизни. Я так хочу, чтобы вы стали хорошим человеком.
— А вы смогли бы исправить мое амплуа, Альбина?
— Конечно, Вова! В этом я могу вам помочь, как никто.
— Да что вы говорите?
— Кхе-кхе… Конечно, извиняюсь, но исправление подонков — дело психиатров, — Оксана влезает в разговор, цинично посмеиваясь.
— Ах, как ты меня… утомляешь, — в сердцах замечает Альбина, раздраженно отбросив салфетку.
— Раздражаешь — ты это хотела сказать, мам?
— Нет! Именно утомляешь. И не смей разговаривать в таком тоне! Я мать, а ты — неблагодарная дочь! Вы не представляете, Вова, сколько я билась над ее воспитанием, пыталась научить правильно разговаривать, поставить походку, подобрать гардероб. А она, вы же видите, как она разговаривает!
— Да, вы, несомненно, много сделали для нее.
Уловив иронию, та дружески хлопает его по плечу.
— Да, Вова. Немало, — говорит вполне серьезно. — Посмотрите на этих девочек вокруг. Вы видите их?
— Шлюхи! — категорично Оксана.
Альбина посмотрела на дочь, но на этот раз ничего не сказала. Переключилась на Спесивцева, продолжив:
— Это — материал, из которого можно слепить богиню. Достаточно приложить к этому материалу определенные профессиональные усилия.
— Из каждой? — с сомнением оглядывается Вовочка.
— Из каждой.
Спесивцев ужаснулся. Галеры, рабы, вспотевшие от зноя. Звезда на корме. И сам ощутил себя рабом. Его тоже пытались использовать. Девочки пришли за конфетами. А он, дурак, теряет время на ерунду. Культурное истощение, которое хотят прикрыть звездным протезом. Чистенькие Мальвинки: — «Вы раскаиваетесь, друг мой?»
«Как же, ждите», — иронично вздернул длинный нос. Мальчик с длинным носом ищет ключик, и куклы-марионетки не собьют его с пути…
Оксана, сухо попрощавшись, уехала с матерью на закрытый кастинг в очередной сериал. Вова не спешит уходить из ресторана, переселившись за соседний столик к цыпе с нервной улыбкой. К «материалу», из которого можно слепить богиню, как сказала Альбина.
Ей, этой неловкой девочке из Задрипинска, всего лишь хочется есть. И ей не нужно его время, его жизнь и его ремесло. Она вздыхает с облегчением, когда Вова оплачивает ей ужин, и только за этот вздох человеческого облегчения он уже влюблен в нее. Ну, хотя бы на этот вечер или на эту ночь. А дальше — забудут друг о друге. И это тоже прекрасно.
***
Кто-то плеснул в лицо холодной водой. Девица, что спала рядом, испуганно вскрикивает, пытаясь прикрыть наготу.
— Скотина, ублюдок! Вот как ты, значит, со мной поступил! — над ним стоит черная от гнева Оксана, одетая в пальто. — Он еще ухмыляется! Сволочь! Да, я тебе сейчас глаза выцарапаю!
Прыгает на него, обнаженного, беспомощно лежащего в кровати, с кулаками. Девица, с которой провел ночь, выскакивает из спальни, на ходу натягивая одежду.
Вовочка с трудом держит оборону — такой вспышки бешенства не ожидал.
— Оксана! Давай поговорим… Ай! Что ты делаешь?! Больно же! — Вова пытается отбиться, но та еще сильнее выходит из себя, гоняясь за ним с кулаками вокруг кровати. — Давай поговорим! Перестань! Мы же взрослые люди!..
— Ты обманул меня, Спесивцев! Изменил с дешевой шлюхой! — Плачет от досады и очередного разочарования в мужчинах.
— Я?! Да никого я не обманывал и никому не изменял! — возмутился, продолжая обороняться одеялом.
— Какой негодяй! Я думала, что только с тобой смогу стать счастливой женщиной!
— Счастливой?! — изумленный Спесивцев, услышав, спотыкается с хохотом. Потерял бдительность. — Счастливой!.. Ах-ха-ха! Да ты же в принципе не можешь быть счастливой!
— На, получай! — когти Оксаны оставляют багровый след на лице. Истинный удар светской львицы. Точнее, все-таки львицы. Еще немного — остался бы без глаза.
Боль отрезвила мгновенно — бьет кулаком в лицо, ломая нос.
***
В полицейском обезьяннике Вову посадили вместе с дебоширами и проститутками. Устало дремлют на лавках у казенной стены, как заурядные пассажиры в автобусе, следующем в незнакомую даль. В течение дня их либо выпускают на свободу, либо растаскивают по другим заведениям с более строгим режимом. А он все сидит и сидит, и никто не обращает на него внимания. Спесивцев, уже чувствуя болезненные проявления клаустрофобии, бьет ногой по решетке, выкрикивает какую-то несуразицу, пробуя привлечь внимание. За решеткой тесно и плохо. Вовочка во всеуслышание просит прощение за непочтительное отношение к женщине, которой сломал нос. Но ведь эта женщина и сама едва не сделала его инвалидом, чуть не лишив глаза.
— Чего орешь, придурок? — подходят двое дежурных.
— Долго держать будете?
— Сколько нужно, столько и будем. Ишь, разорался, клоун!
— Хочу в туалет.
— Выходи...
Вову выпускают из «обезьянника» и ведут по коридору. Интеллигентик Спесивцев неожиданно срывается, несясь к свободе, к спасительному выходу. Пытается отделаться от конвоиров как раненая птица, взмахнув руками в воздухе. Но его, бедного, беспощадно догоняют. Возмущенно пытается кричать, отбиваться. Напрасно. Для острастки Вову даже окунули головой в прохладную влагу участкового толчка. Старая добрая милиция... И зачем вывеску сменили?
***
В заброшенной квартире первого этажа тощая Галка осталась один на один с двумя хищницами. Маруська и Зойка спят на кровати. Подняв голову от кухонного стола, прислушивается — ага, сопят, как в детском саду. С некоторых пор у нее появилась новая отдушина в жизни — пересчитывать накопленные деньги. Она прятала в дорожной сумке с двойным дном. Вытащив из-под кровати сумку с ветхим бельишком, потрепанным на панели, добралась до секретного отделения. Вынула оттуда сверток, доложила к пухлой разноцветной пачке новые бумажки и все пересчитала. Призрачное вожделение. Сладкое будущее замаячило в глазах добытчика. Каждую ночь, копаясь в зловонной яме, Галка меняла сегодня на призрачное завтра. Да, нужно монетизировать плоть и время. И кто сочтет ее глупой? Она всего лишь добытчик. Впрочем, у каждого добытчика есть свой секрет. У одних этот секрет почти никогда не заметен, а вот у других…
Снова пересчитала. Она всегда так делала, когда становилось холодно и одиноко. Прилегла на неряшливую, пахнущую нездоровой плотью кровать в коридоре. Домик у моря, муж, двое детишек… Еще немного, и можно будет все забыть. Засыпает.
***
Галдящий шум — эти двое не спят. Очнувшаяся Галка привычным движением ощупывает дно сумки. По спине бегут ледяные мурашки. Знакомой на ощупь пачки нет. Вышвырнув из сумки вещи, подняла фальшивое дно. Деньги исчезли! Две голодные суки нашли заначку.
— Где деньги?!
Из соседней комнаты выглядывает Маруся, сыто икнув:
— Что с тобой, Галюнь?
— Деньги! Где мои деньги?! Ты взяла? Признавайся, сволочь! Ты?! — Галка в исступлении кидается на полуголую девицу, которая жила рядом и занималась одним с ней ремеслом, испытывая куда более прозаичные желания. Всего лишь напиться и нажраться в ближайший вечер. Маруся грубо отшвыривает от себя обезумевшую худышку. Галка, не удержавшись на ногах, падает на злополучную сумку с секретом.
— Крыша поехала, да?! — Зойка бросается на подмогу подруге.
— Крыша поехала?! Вы не понимаете? Там три года жизни! Вы, вы… Вы сволочи… — истерика.
Катастрофа. Три года жизни, полных издевательств, две бездушные суки присвоили себе, оставив ни с чем. Худенькая женщина на полу мокрыми от слез пальцами мнет сумку, все еще надеясь найти цветные бумажки. Она проиграла в гонке с жизнью. Как же она была беспечна! Нет, все наверстает, отобьет назад!
***
Потеряв сбережения, Галка снова стала исправной ударницей дна. Ее безумный взгляд все воспринимали за алкогольное опьянение или тонкую душевную организацию. Кривляясь и хохоча, потешала она серых обывателей будничных дней, Карабасов-Барабасов ночных улиц. Их кукла давно сломалась, а они этого даже не заметили. Она прыгала в машины таким клиентам, от которых другие проститутки в ужасе отшатывались. Не умела жить ни плохо, ни хорошо, повторяя как мантру: домик у моря, муж, двое детишек. Пара «танцев» — и новая жизнь!
И в этот раз, от клиента наотрез отказались остальные. Было в нем что-то пугающее: ужасные царапины на лице, вонь, как из общественного туалета, и этот странный отсутствующий взгляд. И впрямь, безумец... Галка задорно подмигивает, мельтешит перед глазами, вертит тощей задницей. И ночной прохожий, не задумываясь, предлагает прогулку. Согласилась. Она давно уже согласна на все.
Идут долго. Впереди вырос высокий темный лес. Над верхушками деревьев зловеще мигают звезды. Остатки разума еще не совсем погасли, и Галка опасливо косится на покрытое незаживающими ранами лицо мужчины.
— Куда идем?
— Скоро уже.
— Долго?
— Уже.
Фары далекой машины с шоссе высветили умиротворенные лица во мраке. Их так много… И так тихо вокруг.
Не сразу понимает:
— Смотрят… — она косится на фотографии над обледенелыми холмиками. Внезапно накативший ужас вырывает из глотки невероятный вопль.
Этот крик раненого дельфина действует ему на нервы, он хватает ее за горло, лишь бы не слышать этого звука. Душит. С невероятной, сумасшедшей силой Галка вырывается и бежит через кладбище. Поскальзывается, падает. Ползет из последних сил.
Всё напрасно, он уже рядом…
***
Предвестники весны — проталины в сером снегу — наводят ужас на городских обывателей, обнажая неподвижных женщин в красном. Блестящие бабочки, пригвожденные острием беспощадного металла.
***
Милка распахивает шторы, впуская в комнату жар солнца, который наполняет таинственную квартиру светом дня. Зима тает на тротуарах под бодрую дробь капели. Мрачный Дмитрий мнет полные руки, не зная как быть:
— …убивает, вспарывает как оленей! Говорят, сумасшедший. Полиция сбилась с ног... Опасно!
Страх. Забавно видеть на лицах. Милка отворачивается и щурится от солнца.
— Он ищет меня. Сегодня мы встретимся.
— Опасно! — Смотрит ей в спину.
— Пора встретиться.
***
Злоключения мальчика с длинным носом закончились: Прыщова пропала с горизонта с появлением известного адвоката. Ночные отсутствия стали продолжительнее и еще безумнее. Ему нужна была муза. Или нет, еще лучше — богиня, Артемида. Вовочка заглядывал в ее лунный сад, охотясь на глупых оленей. Или же это сон? Странный сон, похожий на явь.
Плоть бьется в агонии. И еще этот знакомый крик... Так может вопить только морской дьявол... «Черт, уже не смешно. Крик… Где же он слышал? Может, по телевизору?» — подумал, выходя из дома. Фатальная жажда гонит его к пропасти. Ночь — ужасная, коварная, какой бывает на излете зимы. Атмосферное давление прыгает то вверх, то вниз, заставляя шуметь кровь в венах. По небу несутся тучи, обнажая зеленоватый закат и желтые звезды. А в воздухе уже висит дымный запах весны. Хлюпает под ногами ледяная каша. И все это вполне может оказаться обманкой, ловушкой. Удар трескучего мороза на рассвете поймает в свои лапы зазевавшихся.
Закоулки большого города. Странные лица. Женщины, много женщин. Окидывают его подозрительным взглядом, отходят в сторону. Боятся — где-то рядом бродит убийца.
Ураганный порыв смерча сбивает с ног, пространство разрывает разряд салюта, высвечивая лицо — она смотрит на него в упор, глаза горят демоническим огнем. Вскрикнул от неожиданности:
— Ты?!
Мраморный излом губ искажает хищный оскал:
— Искал меня?
— Я шел за тобой.
— Шел за мной?
— Да, шел за богиней, — смотрит с изумлением, с трудом понимая происходящее. Грязная бродяжка, богиня — все перемешалось в голове. Вот же она! Как долго ее искал! Да, та самая. Не может быть! Вовочка ищет в карманах очки, чтобы лучше рассмотреть, попытаться понять.
— Как долго я тебя искал… Ты… Нашел!
Демон смеется. В сияющих глазах бьется синева, контрастируя с тяжелыми черными кудрями. Перламутровые лодыжки, выглядывающие из-под юбки, отнюдь не грешницы. «Да она Артемида!» — Вова, чувствуя прилив необыкновенного возбуждения, осторожно дотрагивается до ее тонкой, будто фарфоровой руки. Губы… Кровавые, полные губы обнажают ряд острых зубов. Ей не нравятся прикосновения.
Что-то, похожее на предчувствие опасности, мимолетным привидением пронеслось в голове, но дьявольская воронка уже сжала его в объятиях. В самом деле, нужно попробовать каковы богини на вкус…
Приземистый тип крутится вокруг, неся тарабарщину:
— Такси, такси... Берем такси. Все для вашего удобства!
— Поедем? — снова касается ее руки.
Усмешка на губах:
— Ты сам этого захотел…
Машина мчится через бушующий непогодой город — то снег, то дождь. Чокнутый таксист бросает напоследок:
— Только с балкона не сигани, дружище.
***
Он не помнит, как оказались дома — сознание скользит по острию лезвия. Она стоит спиной к нему, у рабочего стола, читая наброски рукописи. Вовочка медленно подходит, откидывает волосы с шеи. Хочется прикасаться, чувствовать ее в своих объятиях. Целует.
— Я так долго тебя искал…
Оборачивается к нему, подавая бокал.
— Выпьем? — улыбка странная, почти мальчишеская. Ему бы насторожиться... Где же он видел эти алчущие зубы волчонка?
Голова мгновенно налилась жаром, откинулась назад. Люстра на потолке качнулась и медленно зашевелилась, словно большой паук. Египетский скарабей… Или нет — скорпион со страшным ядовитым жалом. Ужас заставил Спесивцева сесть в кресло, чтобы только не видеть над головой притаившегося убийцу.
— Артемида… Яд… — шепчет.
— Что говоришь? — услышал будто издалека ее голос.
— Бедняга… — послышался мужской голос.
— Эх, Вовочка, Вовочка… — вторит ему другой.
— Я… — отвечает он, затылком ощущая уже спустившееся к нему жало.
— Он нас видит. Сделай что-нибудь! — встревоженно произносит мужской голос совсем рядом.
— Так надо.
Вовочка попытался сфокусировать вялый, ленивый взгляд на странном существе. Двухголовый змей из сказки... «Почему двухголовый? Ведь у змея три головы? Недобор какой-то…» — успел подумать он. Одна из голов склонилась над ним.
— Закрой ему глаза, чтобы не видел, — увещевает другая. Эта, вторая, змеилась вдалеке, выворачивая шкафы. — Какая вонь! Кровью смердит... Владимир Спесивцев — писатель?! Ай! — черный кот отскакивает, наткнувшись на влажную, всю в пятнах крови рубашку. — Так это правда?! Писатель, а людей режешь, как кроликов!
— Артемида… Где Артемида? — Вовочка чуть не плачет. Артемида упорхнула, оставив после себя этого жуткого антропоморфа.
— Богиню захотел, бедолага... А демона не хочешь? Демона или черта, друг Спесивцев? — ухмыльнулась жуткая рожа насекомого.
Спесивцева застывшим взглядом следит за серебристыми переливами одежд своей визави. Отмахнулся рукой от черной саранчи:
— Ты — демон!
— А ты? — спаясничал антропоморф, растянув длинный, как у Чеширского кота, рот.
— Я?.. Может быть, и я.
Чудовище склоняется:
— Славно, как славно, Спесивцев. Пишешь: «Жертва и жертвоприношение». Сегодня, Спесивцев, я твой жрец, а ты — мое жертвоприношение. А знаешь ли ты, что бывает с тем, кто увернулся от жертвоприношения?.. Нет, не знаешь? Он вырастает в большущего козлищу, в Мефистофеля. Да, Спесивцев… А потом люди отдают ему себя, свое сердце. Ты богов-то и не видишь лишь потому, что с ним, с козлом, не знаком был до сего дня, — она проводит ледяными пальцами по его лицу. — Помнишь меня? Там, в степи?
— Демон! — бессильно выругался. — Проклятый демон! — и безуспешно попытался подняться.
— А еще, помнишь ту тощую? Там, на кладбище. Помнишь? Орала, как нормальный человек и не смог бы. А? Да, ты слышишь…
Хватается за уши — этот проклятый звук.
— У-у-у, — его разрывало на части. К нему вернулась часть себя, которая ускользала из сознания обыденности. Всегда жила своей жизнью, донимала и разрушала.
— Да, да…
Вскидывает почерневшее лицо. Наконец, вспомнил:
— Я увидел ее там… Безумная с желтым лицом, совсем больная. Да, я должен был что-то для нее сделать, потому что больше так продолжаться не могло. Ведь она человек. Человек, да? Мы шли долго, трудно… Кладбище. А потом, потом… Я убил ее, — смотрит на свои руки, — убил, убил... — и зыбкая реальность обрела себя.
Подорвавшись, вскакивает, бежит прочь, вниз по лестнице, падает через ступеньки, летит кубарем, ударяясь о двери подъезда. Нашедший себя, собственный палач.
***
Ночь растаяла. Через сбитые в кровь костяшки пальцев по капле утекает тепло. Бледно-розовый свет безжалостно проникает в кровь ледяными кристалликами. На остановке сидит легко одетый человек и будто спит с открытыми глазами. А мимо спешат по своим делам удивленные прохожие.
Миллион ночей
© Copyright: Татьяна Радник, 2016
Свидетельство о публикации №216121000679
Свидетельство о публикации №216121000679
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.