Беглый

Судьба во всем большую роль играет
И от судьбы далёко не уйдешь.
Она тобой повсюду управляет:
Куда велит — покорно ты идешь.
***
Здесь, на русской земле, я чужой и далекий,
Здесь, на русской земле, я лишен очага.
Между мною, рабом, и тобой, одинокой,
Вечно сопки стоят, мерзлота и снега.
(Блатные песни.  Автор не известен)

Осень. 30-е годы. Сибирь.

Человек тревожно и долго оглядывался по сторонам. Сердце его гулко ухало, казалось, что оно сейчас вырвется из груди. Сквозь густые кусты ему хорошо было видно всю территорию этого незатейливого жилища. Он явно таился. Он ожидал погони, и, если вдруг что-то пойдет не так, он был готов рвануть обратно в тайгу. Впервые за столько дней блужданий по тайге ему, наконец-то, удалось встретить хоть какое-то пристанище.
Он с опаской смотрел на эту, слегка покосившуюся, наполовину врытую в землю, избенку. Без окон, с одной лишь входной дверью, да отверстием в крыше, избушка выглядела убого. Выступающая над землей крыша, была скрыта от постороннего глаза. Вся, покрытая мхом поверхность ее, была усыпана сосновыми, порыжевшими, высохшими ветками с шишками и такой же рыжей хвоей. В отдельных местах пробивались небольшие кустики.
 Своей тыльной стороной изба полностью сравнялась с землей, образуя небольшой холм. И, если бы человек не зашел бы с ее лицевой стороны, то он вполне прошел бы мимо. Даже и не заметил бы. Но он все-таки заметил.   Человек то беспокойно озирался по сторонам, то продолжал смотреть на жилище. Поскольку октябрь в этом году стоял теплый, то из трубы дым не шел. "По всей видимости, не топят",- подумал он. Из-за кустов ему было хорошо видно всю территорию перед избушкой. Он ожидал увидеть движение, но не приметил. Ни лошадей, ни собак, ни тем более людей. Как вымерли все. "Вот и хорошо". Немного успокоившись, он рискнул пробираться к избе.
Еще раз, оглянувшись по сторонам, человек решился на рывок. Достав самодельную "заточку", и, зажав ее в кулаке, он с замиранием сердца, почти в один прыжок, пересек поляну, думая только об одном, чтобы дверь в избушку была не заперта. Подскочив к двери, он резко распахнул ее и прыгнул вовнутрь. Сердце его усиленно колотилось. Он держал руку с "заточкой" так, чтобы сразу отразить внезапный удар. Но на его счастье в избушке не было никого.
Когда глаза немного попривыкли к такому полумраку, он внимательно осмотрелся. Свет в избу, а точнее будет назвать ее "землянкой", проникал через открытую дверь, да в проем на крыше. Первое, что бросилось ему в глаза, это очаг на земляном полу, обложенный камнями и свежие угли, которые сквозь золу еще теплились. От прилива свежего воздуха угли немного воспламенились. Землянка отапливалась "по- черному". "Значит, ушли недавно",- вслух прошептал он.
Осмотревшись по сторонам, человек заметил, что тут не было ничего лишнего. Топчан, сколоченный из крепких жердей, накрытый каким-то тряпьем, стол с посудой, лавка, да полки. Под потолком висела керосиновая лампа.
Человек перевел дыхание. Немного успокоившись, снял заплечный мешок, положил его на топчан. Сел сам. Ему надо было отдышаться. Он невольно прижал руку к сердцу. Что-то часто оно начинало его беспокоить. Нет, нет, да и что-то начинало жечь в груди, болью отдаваясь в плечо и вызывая удушье.
- Черт, совсем некстати,- сказал он со вздохом.
Человек, как мог внимательно, осмотрел землянку, выискивая взглядом еду. Постепенно боль в груди затихла, дыхание восстановилось, и тогда он встал с топчана.
Все еще тяжело дыша и, держась за сердце, он первым делом устремился к столу. В спешке перерыл всю посуду, роняя ее на пол.
- Хлеб,- он говорил это слово, как заклинание.- Хлеб.
Но не найдя никакой еды, расстроившись, сел обратно на топчан. Холодный пот бежал у него по спине и лицу. Тогда полностью обессилев от голода и мук, выпавших на его долю, он прилег на топчан. Прикрыл глаза.
Все, чего он так хотел, пошло прахом. А хотел он не много. Свободы. И пусть даже такой ценой. Ему снова послышался лай караульных собак, вой сирены, крики охранников и шум тайги. Но это был не шум, а, как ему казалось, голос. Голос тайги.
Человек снова открыл глаза. Дверь в землянку закрылась сама собой, и снова наступил полумрак. Одно единственное отверстие в потолке, которое, как могло, тускло освещало помещение.
Он сел. Угрюмо обхватив руками голову, он стал тихонько раскачиваться из стороны в сторону. Мыслей в голове не было никаких. Даже слез и то не было. Все свои слезы он выплакал еще там, в лагере.
- Надо собраться. Не время раскисать. Жизнь еще не окончена,- он разговаривал сам с собой.
Встав на ноги, пошатываясь, подошел к керосиновой лампе. Качнув ее,  убедился в том, что она полная.
- Надо бы зажечь.
Боясь зажечь свет, подошел к двери, прислушался. В тайге не было слышно ни звука, только вековые сосны скрипели на ветру. Тогда он решился выглянуть. На улице также не было ни души. День клонился к вечеру, стало сумеречно, поднялся ветерок. Еще раз, оглядев тайгу, немного успокоившись, оставил дверь приоткрытой.
- Где тут щепки?
Впотьмах порылся в поленнице. Не найдя подходящей щепки, подошел к топчану и вынул из сенного матраса клок. Подняв колпак на лампе, нагнувшись над очагом, взял в руки небольшой уголек. Раздул его. Уголек весело загорелся ярким светом. Он поднес клок сена к угольку. Сено ярко вспыхнуло и на мгновение озарило землянку. Человек зажег лампу. От горящего фитиля землянка, как-то, даже ожила.
Решив обследовать землянку полностью, поднял лампу высоко над головой. Стол, топчан, посуда-это то, что он уже видел. Но он знал, что тут могут быть продукты. Он об этом когда-то читал.  Уходя, охотники всегда оставляют припасы. Он об этом читал. Но читал об этом еще в той, другой жизни.
Продолжая держать лампу высоко над собой, он искал. Шарил лихорадочно по полкам, скидывая с них какие-то предметы. Ему даже пришлось максимально выкрутить фитиль. Сквозь закопченный плафон свет плохо освещал в землянку. И удача не покинула его.
Мало того, что возле поленницы он увидел топор, он нашел еще и мешочки. Обыкновенные тряпичные мешочки, которые он сразу и не заметил. Они висели в углу избы, на гвоздях, вбитых в потолок. Гвозди снизу были загнуты крючками, а мешочки были перевязаны тесемочками. Вот на этих-то тесемочках они и держались.
Человек сразу кинулся к ним. Руки у него тряслись, как у сумасшедшего. Он сглатывал слюну. Потускневшие было глаза, вспыхнули. У него появилась надежда.
Поскольку мешочки висели над топчаном, то он залез на него с ногами. Ему было неудобно. От того, что потолок в землянке был низкий, пригибаясь, он все-таки снял их. Один мешочек упал на топчан, но он резко поднял его, прижимая его к груди, продолжая снимать оставшиеся.
Соскочив с топчана он, все также трясущимися руками, начал судорожно раскрывать их. Он искал хлеб. А точнее сухари. Он был уверен в том, что в землянке могут быть сухари. И удача снова не обманула его. Он их нашел.
Для голодного  и обессиленного, ему эти сухари были вкуснее всего на свете. Хотя их вкуса он чувствовал. Он просто грыз их. Грыз, оставшимися у него зубами.
Сухари были просто ржаным караваем, нарезанным на ломти. Они то и дело крошились, тогда он собирал крошки, и незамедлительно, отправлял их в рот. Он грыз их всухомятку, обхватив мешочек свободной рукой. Ему казалось, что если кто-нибудь позарится на его сухари, то он готов будет разорвать того человека. Просто разорвать.
Съев "четвертинку" каравая, он решил остановиться.
- Надо бы на дорогу оставить,- прошептал он. Дотянулся до своей торбы. Развязав на ней узел, сложил в нее остатки каравая вместе с мешочком. Затем, утирая рот рукавом  пальто, открыл другой мешочек. Там были крупы. Сразу отодвинув его в сторону, он развязал следующий. В мешочке оказались спички, табак, газета и тоже крупа, рисовая. В следующем нашлись соль, сушеная рыба и мясная солонина.
- То, что надо.
Убрав рыбу и мясо в торбу, он повесил оставшийся мешочек обратно.
- Чтобы грызуны не поели,- догадался он.
Взяв в руки кисет с самосадом, он сел на пол.
- Теперь проживу. Надо бы только к людям выйти, а там, глядишь, затеряюсь в толпе,- и вдруг ему подумалось.- Меня, наверное, объявили в розыск. Городки и деревеньки здесь маленькие. Все друг друга знают. Каждый новый человек на виду. Не дай Бог, кто-нибудь, сдаст. Тогда точно хана. Черт, возьми! Придется снова скрываться.
За все время блужданий по тайге такая мысль не посещала его ни разу. Перед ним стояла одна задача, не быть схваченным. "Ну и пусть. Раз не поймали, значит, плохо ловили". Если уж на его долю выпала такая удача. Если ему удалось почувствовать себя свободным, хоть на мгновение, то он воспользуется ею. 
Он раскрыл кисет. В нос шибануло запахом крепкого табака. "Почти сигарный",- подумалось ему. Как-то раз, ему доводилось курить сигару. Впрочем, один только раз он ее и пробовал.
Дело было в общаге. Они, как всегда, собрались компанией. Юноши, девушки. Как всегда, выпивали. Как всегда, пили "Портвейн". Шутили. Компания была дружная. Все были молоды. И вдруг Женька достал откуда-то сигару. Захотел выпендриться перед друзьями. Сначала он ее никому не хотел показывать. Держал ее за спиной.  Но не тут-то было. Любопытство молодых людей было не сломить. Раз достал, значит показывай. Все дружно "ахнули". Сигара была упакована в металлическую трубочку. Такая вся из себя. Красивая. Женька сам, не доверяя ни кому, вынул ее из футляра. Она была темно-коричневого цвета с какой-то этикеткой на конце. Ее ароматный запах вмиг расселся по комнате, перебивая даже винные пары. Первым, как и полагается, раскурил сам хозяин. Кто-то "под руку" рассказал, видно очень грамотный, что прежде, чем раскуривать сигару, надо отрезать кончик и опустить ее в ром. Но рома у них не было, а простым ножом они ее резать не стали.
От первой же затяжки, Женька закашлялся. Пока он кашлял, кто-то ее просто вырвал из его рук. И сигара пошла "по кругу". Надо  сказать, что Илье тогда не очень понравился вкус сигар. Их едкий, вонючий, дым. Их, какой-то, особенный ритуал раскуривания. Тем более что сигара была одна на целую компанию. Одним словом, так и не докурив ее, они о ней позабыли.
 Но сейчас он был рад и такому табаку. Самосаду. Он считал, что судьба наградила его. Сделала ему подарок. "Землянка, еда, теперь табак. За что?- Спросил он сам себя, и сам же себе ответил.- Видимо за муки".
- Бог все видит,- прошептал он.
 Сидя на полу, он с удовольствием нюхал его. Свернув самокрутку, закурил. От крепкого запаха дыма и от того, что долго не курил, он закашлялся. Его голова сразу же пошла кругом. Казалось, что она стала, какая-то, ватная. Постепенно кашель и головокружение прошли. И он снова затянулся. Даже прикрыл глаза от такого удовольствия. Ему давно не приходилось так вот наслаждаться табачным дымом. Что поделаешь? Последнее время он перебивался только на "бычках", если кто-то соизволит ему их оставить.
 Выражение: "Покурим?", не всегда "прокатывало". Особенно с "урками" и "блатными". К ним он старался лишний раз не обращаться. Еще были "мужики" и "политические" заключенные. Но, если "мужики" еще были на что-то годные, то "политические" вообще были не в счет. Самая никчемная "масть". Всегда голодные, раздетые.
"Урки" старались держаться вместе, друг около друга, в то время, когда "мужики" и "политические" не всегда могли найти взаимопонимание между собой. Да и как его было найти? У "урок" действовал единый закон, "воровской", который был нерушим, которому подчинялись все. А у "мужиков" такого закона не было. Они старались держаться в лагере каждый сам по себе. Иногда "сколачивались" в  группы. Как правило "сколачивались" возле крепкого, ни от кого не зависящего, "мужика".  Так уж повелось. Вот поэтому в лагере он и старался держаться ближе к таким. И иногда ему удавалось "стрельнуть папироску" или разжиться табачком у "мужиков". У них-то уголовники забирали не все. Оставляли, кое- что, тогда как у "политики" забирали почти все.  Что может быть общего у "мужика", погоревшего на "бытовухе", и у "политического"? Только одно - общее горе, да тоска. Об этом, и не только об этом, размышлял он, сидя на земляном полу.
Он и не заметил, как уснул.
ххх
Он спал безмятежно. Как в детстве. Спал глубоко. Без снов. Без тревоги. Сколько времени он провел в таком забытье, он не знал, но только проснулся от того, что кто-то в упор на него смотрел. Он даже, невольно, поежился.
Чуть- чуть приоткрыв глаза, сквозь марево сна, он увидел мужчину. Сразу сообразив, в чем дело, попытался было вскочить на ноги.
- Но, но! Не балуй! Ишь ты. У меня ружжо. Разом успокою. А, ну, сидеть,- голос говорившего был строгий. Человеку ничего не оставалось, как подчиниться.- Ишь, распрыгался тутака.
Мужик явно не шутил. "Выведет за угол, да и шлепнет. И искать никто не станет. Надо же было так просто попасться",- пронеслось в голове. Он приготовился к самому худшему. На столе лежала "заточка". Торба его была выпотрошена. Лежавшие на столе продукты, наглядно об этом свидетельствовали. Еще на столе лежали зимняя шапка, варежки, да кальсоны.
- Беглый? Чо молчишь? Отвечай?- Мужик грозно прикрикнул.- Отвечай, говорю.
Человек молчал. Он только, не мигая, смотрел на мужика.
- Ну, ладно. Не говори. Вставай, пошли.
- Куда?
- Эка, куда? Я вот тя щас стрельну, да прикопаю, нудысь. Никто и искать не станет. Кому надобно "беглого" искать. Вставай!
Человек, не торопясь, поднялся с земли. Он подчинился винтовке, которую мужик держал в руках. С винтовкой не поспоришь. Проклиная про себя свою судьбу-злодейку, он также, не торопясь, вышел следом за мужиком.
 На улице становилось все светлее. Ярко-рыжее солнце уже пробивалось своим светом сквозь частокол сосен. В воздухе удивительно пахло свежими сосновыми ароматами. Вздохнув полной грудью, и, закинув обе руки за спину, он снова спросил: "Куда?"
- А вот тудысь прямёхонько и топай.
Пошел. Мыслей в голове по-прежнему небыло никаких. Остановившись на полпути, он обернулся: "Закурить бы,- сказал он.- В "зоне" перед расстрелом всегда последнюю просьбу исполняют".
Мужик, шедший сзади, с винтовкой наперевес, на секунду задумался.
- А, ну, стой!- Он остановился.- Садись!
Человек присел на корточки, не размыкая рук за спиной и опустив голову, стараясь не глядеть в глаза. Мужик достал из кармана кисет и бросил его к ногам задержанного.
- На, кури! И не балуй мене тутака. Не то моя Жулька вмиг тя растерзает,- он указал стволом ружья на крупную лайку.
- Руки-то можно из-за спины достать?
- Доставай, чего уж там.
Человек достал руки из-за спины, вытянул их вперед. Затекли. За эти три года, что он провел в лагерях, ему не однократно доводилось держать их за спиной, но все равно он считал это унизительным для себя.
- Хаски!- Сказал человек, поднимая с земли кисет.
- Я не знаю, Хаски это или не Хаски. То мене не ведомо. Кури, давай.
Закуривая, он все-таки поднял голову для того, чтобы рассмотреть своего избавителя от своих земных неудач. Он даже почувствовал, какое-то, облегчение на душе. "Вот сейчас выстрелит, и все мои мучения разом окончатся",- так думал он. Даже повеселел. Улыбнулся. Он ясно представлял себе, какая жизнь его ждет в дальнейшем, после побега. Так что он был даже рад расстаться с нею.
Мужик был крепкого телосложения. Коренастый. Он стоял с непокрытой головой, бородатый, в толстом свитере, ватных штанах и кирзовых сапогах, держа ружье наизготовку, стволом вниз. Готовый к разным неожиданностям. "Этот выстрелит. Даже думать не будет".
В свою очередь охотник тоже разглядывал арестанта. Ему было даже любопытно. Давненько он не видел "беглых урок". Как-то Бог миловал. Только однажды в их таежные края заявились они. И то не на долго, потому как, в деревне в каждом доме было ружье. Поэтому "беглых" повязали быстрехонько и спровадили обратно в лагерь.
Что-то ему подсказывало, что этот человек не очень-то похож на "урку". "Блатные" и "урки" так, равнодушно спокойно, себя не ведут. Да и не похож он на их породу.
Заросший щетиной, в каком-то, видавшем виды, пальтишке. В казенных, поношенных, ботинках, из под которых торчали портянки, перевязанные бичевкой. Опять же ни одной наколки на пальцах. "Нет, явно не из "блатных". У теих всё, как будто, ходуном ходять. И руки, и ноги,- сказал он мысленно сам себе.- А ентот не наглел, не супротивился. Сам пошел тихонечко. Знать довела судьбинушка человека, раз все так безропотно исполнят".
- Из "каких" будешь?
Человек немного подумав, ответил: "Политический я".
- Ишь ты! "Политический". За "политику" завсегда сажали.
 Охотник присел на сушину. Его собака, Жулька, виляя хвостом, подошла к нему, опустив голову ему на колени. Охотник потрепал ее за ухом.
- То-то я гляжу. На уголовника-то ты не шибко тянешь. Уголовники оне не такие.
- А какие они, уголовники?
- Ну-у! Теи, оне, какие-то не такие. Нахраписты более. Не такие, вобчем.
- А ты сам-то, дед, уголовников-то встречал?
- Да уж приходилось,- охотник протянул руку, чтобы забрать обратно свой кисет.- Ну-ка, подай обратно. И не рыпайся у мене тут. Разом шмальну.
Человек протянул кисет хозяину. Тот тоже закурил.
- А как хоть звать-то тебя?- Спросил охотник. 
- Илья.
- Ну, ну. Илья,- повторил он.- И чего те, Илья, в лагере не сиделось? Али совсем невмоготу сталось?
- Так получилось. Долго рассказывать.
- А я никуда и не тороплюсь. Сказывай. Мене спешить некуда,- уже более миролюбиво сказал охотник.
- Тогда, дед, давай, снова покурим,- Илья сел на пожухлую траву.- Что-то я не накурился.
- Ишь, ты. Он, видите ли, не накурился. Ну, на, кури.
Охотник снова швырнул Илье кисет. Тот, моча, раскрыл его. Оторвал от папиросной бумаги клочок. Свернул самокрутку. Затянулся.
- Эх, хороший у тебя, дед, табачок. Забористый. Не то, что наши папироски. Или там сигаретки.
- Да, самосад у меня ядреный. Табак не чета городскому. Так, как? Будешь сказывать, аль нет? Пошто из лагеря-то убёг? Если сказывать не будешь, то и ладно. Мене все едино. Вольну тя так, как говориться: "Без суда и следствия". А так, глядишь, и покаешься перед смертушкой.
- А ты точно хочешь услышать историю о моих злоключениях?
- А как же. Мене завсегда любы чужие истории. В особливости такие. А ужо коли соврешь чего, так я и не обижусь.
- Да, что же я врать-то тебе буду,- Илья глубоко затянулся.- "Покаяние", говоришь.
Илья задумался. Рассказывать все старому или нет? Вродебы и не судья. Каяться ему или не каяться? И не священник, которому можно доверить тайну исповеди. А с другой стороны, ему было наплевать на все.   
-Да мне особо и каяться-то не в чем,- Илья начал свой рассказ из далека.
-Мы, когда приехали в Москву, сняли комнату в коммуналке.  Мне даже удалось поступить в институт. Я жил на квартире, пока не предоставили комнату в общежитии, так как был иногородний. Окончил его. Могу даже похвастаться, что неплохо окончил. Мне предложили готовиться к поступлению в аспирантуру, а попутно читать студентам лекции по истории. Согласился. Я к тому времени, как-то, свыкся с Москвой. Мне очень не хотелось ехать, куда-то, по распределению в глубинку. А тут такая удача. Я, не раздумывая, согласился. Сам посуди, такой шанс выпадает не каждому. И вот, как оно водиться, с первого сентября приступил к преподаванию истории. Подавал даже, какие-то, надежды. Но, увы!- Илья даже пожал плечами, скорчив ироничную гримасу.- Безмятежному счастью не дано длиться вечно. Всему, когда-нибудь, приходит конец. Так вот и со мной это случилось. Я, как-то в Новый год, с пьяну, в компании, рассказал анекдот про Сталина.
- Политический?- Охотник даже привстал с жердины.
- Ну, выходит, что политический,- он глубоко вздохнул.
- Эва!- Удивился старик даже отер рукавом рот. По его лицу пробежала, какая-то тень. 
- Как сейчас помню, мои соседи по комнате разъехались по домам или ушли, кто куда. А мне довелось бы встречать праздник в одиночку. Ну, я тогда и решил подсуетиться. Одним словом, один не остался. Затесался в компанию. Там были и знакомые, и не знакомые люди. В общем, встречали Новый год весело. На столе было все: соленые помидоры и огурцы, квашеная капуста, винегрет и даже шампанское. Кто-то выложил на стол даже копченую колбасу. Про вино и водку я уже и не говорю. В самый разгар вечера меня понесло по другим комнатам, сам угощался и других угощал. Веселился, одним словом. Я в тот вечер сильно напился, уснул только под утро. Если сказать, что ничего не помню, значит не сказать ничего. А к вечеру я уже был на Лубянке. Где я мог что-то сболтнуть? Не помню. Знаешь, получилось, видимо так, кто быстрее всех добежал до телефона, тот и выжил. Тогда я этого не знал,- Илья поежился.- Я тогда сделал вывод: "Не хер шарахаться по не знакомым компаниям".
- Эко дело!- Вспылил охотник.- Я и не думал, что ты такой дурень. Нашелся, где языком молоть. И кому?
Он в сердцах даже махнул рукой.   
-Мне, как это у них водится, сфабриковали "заговор в антисоветской пропаганде и агитации". "Контрреволюция", вообщем. Тут же и дело "состряпали", про какую-то, ячейку. Ладно хоть "вожаком", "организатором" не назначили. Я до сих пор не знаю - была ли, какая-то, ячейка, или ее не было вовсе. Какие-то известные фамилии назывались. Я попытался было спорить с ними, да где там. Морду набили, попинали, я и подписал протокол. Мне вдруг стало все безразлично. У меня просто не было выбора. Все равно бы посадили, так или иначе. И посадили. Определили срок. Ладно, что хоть не расстреляли. Я уже потом дотумкал. И вот так я оказался в этих краях.
Илья курил, не спеша. Глубоко затягиваясь, казалось, будто ему хотелось накуриться вдоволь перед смертью. Да и смерть его была не за горами. Вот "Она", сидит с винтовкой наперевес, готовая в любой момент выстрелить. Он никак не ожидал, что ему суждено вот так вот погибнуть. От руки, какого-то, таежного охотник. Илья даже ухмыльнулся.
- Отец, а как тебя самого-то зовут?
Охотник, снова кашлянул в бороду, словно раздумывая называться ему или нет.
- Зови меня Ерофеич. Не ошибешься. А те енто, зачем знать?
- Да, так. Я хоть буду знать, кого мне благодарить.
- Ишь, ты!
-Да, да! Благодарить!- Илья скорчил гримасу. - Избавителя от всех моих мук земных.
- Ненадобно меня благодарить. Я тя просто хлопну, да и вся не долга. За глупость твою,- равнодушно сказал охотник.
Илья снова усмехнулся. Он, как-то, даже  осмелел.
- И я тебе даже сниться не буду? По ночам не приду?
- А мене што?
- Ну, смотри. Невинного человека жизни порешишь собрался.   
- Бог простит,- также равнодушно ответил Ерофеич.
Илья отшвырнул от себя окурок.
- Это, как сказать. Ему там видней. Виновен я в чем-то или нет.
- Время все лечит. Авось Боженька со временем забудет, нудысь, о моем грехе. Как знать?
- Э, нет! Время не лечит, оно только всего лишь залечивает. Рубцы на сердце не зарастают. Они, как правило, остаются. Память стирается, да.
Илья давно так откровенно, по душам, ни с кем не разговаривал. Он еще помнил как в лагере,  впервые дни своего пребывания, не зная лагерных обычаев, встряв в разговор, был избит "урками". Хорошо избит. Ни кто тогда не заступился за него. Только потом, когда "урки" потребовали убрать тело, какие-то двое "мужиков", унесли его. Это был урок на всю жизнь. Память его пока еще жила.
- Ну, сказывай дале. Больно складно врешь.
Илья посмотрел на Ерофеича с какой-то таинственной улыбкой. Тот, закурив сам, протянул кисет Илье. Оба закурили. Молча. Каждый думал о чем-то своем.
Курили не спеша. Солнце уже достаточно высоко поднялось над частоколом сосен. Ярко освещало тайгу. Стояли последние теплые дни. На небе не было ни тучки. Пожелтевшие листья деревьев продолжали свою короткую жизнь. Скоро им суждено опасть. И только вечнозеленая хвоя с сосен не стремилась погибать. Она потому-то и называется: "Вечная", что погибает вместе с деревом. "Даже умирать не хочется,- подумал Илья.- День больно светлый".
-А пошто енто ты за грудину все держишься? Болит?- Нарушил молчание Ерофей.- Что у тя болит-то? Никак сердце?
- Да, у меня сердце больное. Вот тут жжет без конца,- он указал рукой на свою грудь.- Видать не жилец я на этом свете, помру скоро.
Ерофеич промолчал. Ему вдруг стало, как-то неловко. Вроде бы сам только что собирался порешить Илью, а теперь сам же и пожалел. Он снова заерзал на сушине.
- Ну, Бог даст, отпустит. Пройдет.
- Да, я как-то сомневаюсь, что пройдет. Боли-то не утихают. Я ведь что на побег согласился. Мог бы и не соглашаться. В крайнем случае "замочили бы" где нибудь, что бы, где не сболтнул лишнего. Нет. Сам пошел. Предложили и пошел. Знал ведь на что иду. А все равно пошел,- он, нервно, затянулся.
Ему размышлял так, что умрет он и его история умрет вместе с ним. Илье казалось, что он должен высказаться. Просто обязан. Этот разговор можно считать, как разговор двух пассажиров в поезде. Когда в итоге каждый сойдет на своей станции и больше они никогда не встретятся.
- А потом пришли люди в военной форме. Забрали. Меня с праздника привезли сразу на Лубянку. Там следователь сначала шутил, все расспрашивал ни о чем, даже спросил повторить анекдот. Я повторил. Вообщем, как-то, он сумел расположить меня к себе. Я и успокоился. Даже подумал, что все обойдется. Подумаешь анекдот. Да такие анекдоты по всей стране рассказывают на кухнях. Ан нет!- Он пристально посмотрел на Ерофеича. - Рассказывают все, а взяли меня. Как-то обидно даже.
Охотник, слушая рассказ Ильи, все больше и больше сомневался. "Врет тот или говорит правду". И все больше и больше склонялся к тому, что не врет. "Да и как же ему врать-то? А может он перед лицом смерти соврал? Наговорил чего? Опять же нет. Весь больной, изможденный, такой врать не станет", - так рассуждал Ерофеич.
- А когда следователь в первый раз ударил меня в лицо, мое игривое настроение вмиг прошло. И тогда я понял, что шутки кончились.
Илья снова затянулся.
- Потом он вызвал двух охранников и те принялись меня избивать. Пинать. Теперь я понимаю, что они хотели сломить мою волю с первого же дня,- он снова замолчал.- И, надо сказать, что это у них получилось. Хорошо получилось. "Заговор", "контрреволюция" все это я услышал в первый же день.
Ерофеич старался не перебивать. Слушал его внимательно. Ему, жителю глухой таежной деревушки, забытой Богом, впервой довелось слушать такую историю. И даже тогда, пять лет назад, когда они "вязали" беглых "урок", ни от кого ему не удалось услышать подобную историю. Просто ни кто, ни о чем, не рассказывал. Когда Илья в очередной раз замолчал, он и сам задумался. 
Ему казалось, что тот день он не забудет никогда. "Беглые" пришли еще поутру. Летом. Такие же, как и этот, голодные, ободранные. С пустыми торбами. Не иначе, как заблудились. Они даже не таились. Потому как, сразу постучались в первую избу. По всему видно, голодуха приперла. Было их трое.   
По их рассказам выходило так, что они геологи. Что заблудились в тайге. Хотя не было с ними ни лопат, ни какого другого инструмента. Хозяин принял их приветливо. Сперва, как водиться, накормили. Баньку истопили. Соседи пришли. Стол накрыли в честь дорогих гостей. Вообщем, приняли радушно. Честь по чести. И все бы ничего. Так и сошли бы они за геологов, если бы не оказия. Один из них, добре подвыпив, не удержался от соблазна. Так вот этот "геолог" решил пройтись по деревне. У них в деревне жила девка. Молоденькая еще. На выданье. Красавица девка. Вот он ее и повстречал. Уговорами не получилось, тогда он захотел взять ее силой. Шуму сделалось на всю деревню. "Геолога" скрутили. И тут бы еще ничего, сошло бы. Ну, подвыпил человек, ну, понравилась ему девка. Но когда он произнес, что они "беглые зеки", тут уж народ сам поднялся "на дыбы". Скрутили и оставшихся. Сначала хотели порешить их на месте, но потом передумали. Так связанными, под конвоем и отвезли обратно в лагерь.
- Ерофеич, хочу спросить, а деревня твоя далеко?
- Да, не. Не далёко. Верст тридцать отсель будя.
- А-а!
- Так я, почитай, всю осень тутака живу. Сейчас самая охота. А ты чо спросил-то?
- Да так. Дети-то, что не помогают?
- Тю. Сказал тож. У мене их трое и все девки. Да жена ешшо. Кака от баб помощь. Кабы я старшую ранее приучал к охоте, то сейчас был бы у мене помощник. А так,- он в сердцах махнул рукой.
- Мы с жинкой все надеялися на сына, ан не получилось. Дал Бог трех девок,- Ерофеич почесал бороду.- Одну, старшую, ужо в замужество взяли. Родила донюшку. Внучку, стал быть. Оне теперяка отдельно живут. У яго родителев. Как ни звали, ни за что не согласился в "примаки" идтить. Я его за току твердость характера дюже зауважал. Хороший ей мужик попался. Работящий. Вот и избу свою строить почали. Как имя не помочь.  Втора девка подрастает. Того и гляди вскоре тож загуляет. А третья ешшо мала. Мы ее поздно родили. А ты говоришь: "Помощь".
Ерофеич махнул рукой. И, подумав о чем-то своем, вдруг опомнился.
- А ты енто, пошто, дале не сказываш? Пошто от разговору ушел? Давай, сказывай ужо. Больно мене пондравился рассказ-то твой,- Ерофеич снова поерзал на сушине, усаживаясь поудобнее.
- А дальше, Ерофеич, было все, как в страшном сне,- задумчиво продолжал Илья.- В тот же вечер перевезли вместе с другими такими же арестантами в Лефортовскую тюрьму. Сначала продержали в "клоповнике", а потом распределили по камерам.
- Интересуюсь,- Ерофеич перебил Илью.- А что это за турьма така? Да и о Лыбянке я, признаться, тож  мало что слыхал. 
- Ну, во-первых, не "Лыбянка", а "Лубянка". А, во-вторых, на Лубянке ведут допросы, а в Лефортово просто сидят, так называемые, "враги народа" и "урки" всякие. Вот мне и посчастливилось оказаться среди таких "врагов". "Диктатура пролетариата в действии, враг не пройдет",- Илья, как Ленин, вскинул руку вперед.- Вот и изолировали меня от общества, спрятали в ГУЛАГе.
- Ты посмотри, что деется на Руси-матушке?- Снова перебил Илью Ерофеич.- А мы тутака живем и ни об чем таком слыхом не слыхивали. Вот, кабы ты не заблудился, то и ведать ничего бы неведали. Я, почитай, единово из тайги и выезжал-то, когда зеков беглых обратно в лагерь сопровождал.
- Ерофеич, а откуда у тебя сапоги? Кирзовые. Еще новые совсем. А?- С хитринкой в голосе спросил Илья.- Неужто Бог послал?
-Э, нет!- Он вдруг расцвел в улыбке.- Не Боженька послал. Это нас сам начальник лагеря в благодарность одарил. Дай Бог яму здоровья. Солдатския. Я их рази, что на охоту одевают. Хороши сапоги. Сносу имя нету.
Старик, восторженно, с нескрываемым удовольствием, похлопал себя по голенищу.
- Справныя. А так в лапоточках, а зимой в валенках.               
- Ну, ну.
- А что?
- Да, нет. Я так спросил. Это значит "хозяин" одарил?
- А что?- Снова, недоуменно, спросил Ерофеич.- Я не знаю, кто из них "хозяин".
- А, как фамилия была у него?
- Не знаю, кака така фамилия была у яго, тольки называли яго "товарищ капитан",- он, заметно было, что занервничал.
- С усиками такими, тараканьими?
- Во, во! С усиками тот был.
- Ну, тогда понятно. Если это тот человек, о котором я думаю, то это не очень хороший человек. Даже, можно сказать, совсем не хороший. Сука, одним словом.   
- Я не знаю, чем уж он таким тя обидел, а с нами он поступил по справедливости,- Ерофеич даже осердился на Илью. От волнения он снова потянулся за кисетом.
- Ерофеич, да ты на меня не обижайся. Не стоит,- миролюбиво произнес Илья.- Просто мы находимся по разные стороны баррикад, то есть закона. По разные стороны жизни. И потому ты видишь жизнь такой, какой она должна быть,  а я, стало быть, вижу ее изнутри. А на положение вещей, на правду, какая может быть обида.
Илья осторожно, чтобы лишний раз ненароком не обидеть Ерофеича, попросил у него закурить. Тот, немного поколебавшись, протянул кисет. Илья даже тихонько улыбнулся себе под нос. 
Оба закурили. Курили молча. По прежнему каждый задумася о чем-то своем. Илья поднял лицо к солнцу, которое, хоть и слабо, но все-таки грело. Он зажмурился, наслаждаясь этим спокойствием. Ему вдруг, на какое-то мгновение, показалось, что в его жизни не было ничего. А было только это утро. Свежее, даже можно сказать, беззаботное. Не было ни института, ни аспирантуры, ни общаги. Не было этого злополучного Нового года. Ни Лефортово, ни лагеря. Ничего. Все это было там, в его другой жизни. 
Илья, не обращая внимания на своего конвоира, лег на траву. Ерофеич даже не обратил внимания.
Первым нарушил молчание охотник. Он, как бы извиняясь, спросил: "Ну, это. Чо с тобой дале деялось-то?"  "Беглый" поднялся на локтях. Заулыбался.
-А дале была камера. Г-у-с-т-о-населенная камера,- протяжно рассмеялся Илья.- Яблоку некуда упасть было. Стоя спать приходилось. Иногда на нарах, иногда и под ними. Только "урки" имели свои места.
Илья снова сел.
-Духота в камере стояла неимоверная. Пахло нестиранными портянками, табаком, луком, давно не мытыми телами, какими-то еще запахами. И они, как есть, все впитывались в стены. Поэтому в камере пахло тюрьмой. Мне этот запах, видимо, не забыть никогда.
Он снова замолчал.   
- А дальше?
- А дальше. Дальше кого-то таскали на допросы, увозили на пересылку, а меня не трогали. Про меня, как будто, и забыли. Да и что меня было таскать, я ведь в первый же день все подписал. Со всем согласился. Потом вдруг, как будто вспомнили,  отправили в лагерь. И вот я здесь! Статья 58, десять лет. Одним словом: "Контрреволюционная деятельность ".
Он даже склонил голову в артистичном поклоне.
- Ну, что скажешь? Виновен я или нет? Покаялся я или нет?- Илья ничего и не ожидал услышать в ответ. Сам же и повел черту.- А выходит, что "виновен".  Виновен. Меньше надо было языком молоть.
Илья смотрел на Ерофеича в упор. В его взгляде не было мольбы о помощи. О желании попросить прощения. Он не искал сочувствия. В его взгляде чувствовался только холод.      
Ерофеич не смог выдержать такого взгляда. Он даже поерзал, сидя на сушине. Ему казалось, что Илья видит все его нутро. Так матерые зеки обычно смотрят на свою жертву. Он отвел глаза. Ему стало не по себе.
Илья понимал, что охотник ни в чем не виноват, но такая уж у него сделалась привычка. Смотреть.
- Извини,- сказал Илья, опуская глаза.
- Ништо. Не в чем тебе виниться.
- Накопилось много в душе, а выговориться некому. Злой я стал, какой-то. Ко всему равнодушный и злой. Мне даже покойники не сняться. Даже, если ко мне придет моя собственная смерть, то, кажется, и к ней я отнесусь безразлично. Вот такой я стал равнодушный ко всему.
Илья снова лег на траву. И снова наступило, гнетущее, молчание. Ерофеич молчал от того, что не знал о том, что нужно говорить в таких случаях. Илья просто молчал, думая о чем-то своем.
- Потом был этап. На этапе тоже было не сладко. В этап понагнали народу "всех мастей, со всех волостей". Последних из раскулаченных, разных городских интеллигентов, уголовников и многих других. Вообщем, каждой твари по паре. Уголовников в вагоне оказалось немного, всего трое. Но и эти трое сумели взять верх над остальными. Я до сих пор жалею, что в этапе не нашлось "сидельца" из бывших политических.   
Илья сделал паузу. И вдруг резко сел и негромко, членораздельно, произнес.
- А в лагере я стал "шнырем", то есть "шестеркой". Которому можно все, даже "парашу" выносить,- Илья опустил голову.- Может быть, таким образом, я дотянул бы срок, если бы однажды мне предложили побег.
Он снова, нервно, затянулся.
- Три года я провел в лагере. За эти три года я много, что понял в жизни, какая она бывает, а также, что потерял "свое лицо". Гордость за свою страну, гордость за свой народ, вдруг просто сами собой, куда-то, испарились. Как будто и не было их совсем. Если на "воле" я видел жизнь только в радужных цветах, то в лагере мне пришлось увидеть и черные краски. То, что мне довелось увидеть в лагере, кажется, навсегда сломали мою душу.
Он продолжал.
- Как-то ко мне подошли два "урки" и отозвали в сторонку. Сказали, что вечером меня ждет "пахан". Строго настрого "посоветовали" ни кому не трепаться. Я еще подумал: "Чем это вызван такой интерес к моей персоне, да еще со стороны "пахана"?" А вечером все и узнал. Оказывается "урки" хотят "пойти на рывок". Побег, значит. Я особенно и не сопротивлялся. Знал, если откажусь, "замочат". Найдут того, кто посговорчивей будет.
Илья помолчал.
- На "рывок" нас ушло пятеро, вместе с "паханом". Ушли средь бела дня. Нас даже не сразу хватились, потому, как дело было на таежной делянке. То есть у нас была даже, какая-то, фора. Мы и сорвались, благо, что у них, у "урок", все было заранее припасено. Бежали, пока не завыли сирены. Пока не послышался лай собак. Далеко ушли. Потом все, как будто, не заладилось. Я нес вещи. Своих-то вещей у меня не скопилось, поэтому я нес "чужие".
- Это уж не тот ли мешок, что у тя на топчане нашел?
- Тот самый. Я, как носильщик, нес три мешка. Куда бежали? Не знаю. Видимо маршрут был известен только "уркам". Я краем слышал, что они про, какие-то, болота говорят.
- Ну, есть тутака болота. Токмо гиблые оне. Ежели тропы не знать, то в их и загинуть можно.
- До болот мы так и не дошли. Сначала сломал ногу о корягу один из "побегушников". Не удачно споткнулся. Пришлось его прирезать. Я еще тогда подумал: "А почему не я сломал ногу?" Прирезали бы и делов-то. Меня бы они точно не стали жалеть. Потом не выдержал другой. Стал задыхаться. Он, как оказалось, был больной, туберкулезом. Что делать? Пришлось его оставить. "Пахан" распорядился оставить его в живых. Выживет, так выживет.  Я и сам с большим трудом выдерживал темп. К ночи остановились на ночлег. Как знали, что поиски к ночи поутихнут. Перекусили, чем Бог послал. Затем связали мне руки и ноги. Оставили в покое. Да потом и сами уснули. После такой беготни, они сильно умаялись. Спали без задних ног.
Задумался Илья.
- Мне покоя не давал один вопрос. Зачем они тащат меня за собой? Для чего я им?  А вскоре я все понял. И мне стало тошно.
Он продолжал курить, но мысленно он отсутствовал. Уставившись взглядом в одну точку, он смотрел в нее, не мигая.
 - Вот кончаться у них запасы продуктов, что тогда?- Он посмотрел в глаза Ерофеичу.- А тогда они съедят меня. Если сильно припечет, то с голодухи чего не сделаешь? Напали бы, как шакалы. Как людоеды. Избили бы, а потом пырнули ножом, да и съели бы.      
- Ну, понагнал жути!- Ерофеич от таких слов снова поерзал на сушине. Ему стало, как-то, не по себе.
- Тогда я и решился на побег, только уже в одиночку. Из лагеря мне ни за что бы ни сбежать, у меня просто бы не получилось. Поймали бы. Да я и не собирался. А тут у меня появился шанс. Какой-никакой, а шанс. Грех им было не воспользоваться. Благо, что они не догадались связать мне руки за спиной. Еще в лагере я прихватил с собой "заточку" и она была, как нельзя, кстати. Мне удалось перерезать веревки, взять мешки и со всей дури махнуть в темноту.
Илья встал с земли.
- По мере того, как еда в мешке заканчивалась, я его выбрасывал. Почти трое суток шел. Вот так я и дошел до тебя, Ерофеич,- грустно улыбнулся он.- Знать еще не пришла мне пора помирать. Рановато еще было. А теперь, стало быть, настал и мой час.
Поднявшись с земли, он одернул свое пальто.
- Ну, вставай, пошли что ли. Буду руководить своим расстрелом, как "Овод". Только смотри не промахнись. Убей с первого выстрела,- закинув обратно руки за спину, он медленно пошел вглубь тайги.
- Да, погодь, ты!- Крикнул Ерофеич.- Погодь, говорю.
Он потрепал свою бороду, обдумывая, как бы найти выход, как сказать Илье то, что он передумал его стрелять. Вродебы только что грозился его убить, а тут на тебе, передумал.
 И не то, чтобы рассказ Ильи о его пережитых днях. И не то, чтобы сам Илья. Его затрапезный вид. Какие-то сомнения вдруг возникли у него. Просто смешались у Ерофеича чувства. Одно с другим спорило. Одно другому противостояло. Да он и стрелять-то не очень хотел. Зачем ему было брать грех на душу. 
- Ты это! Ты не спеши покуда. Успеется. Пошли обратно.
Илья, никак не ожидавший такого поворота событий. Ничему не удивляясь, молча, повернул к землянке.
ххх
- У тя, поди, вшей лагерных накопилось?
- Да уж имеются.
- Сейчас мы их изводить будем. Мыться будем,- с суровостью в голосе скомандовал Ерофеич.
Пока охотник готовился к тому, чтобы изладить баню, сам Илья сидел на траве возле избушки и, молча, наблюдал за тем, что делает Ерофеич.  Сначала тот раздул в очаге огонь. Из утробы землянки сразу потянуло теплом. Даже запахло сосновым духом. Охотник то и дело выходил из землянки. В очередной раз, вытащив откуда-то железное ведро, он, выйдя на улицу, зачерпнул из бочки дождевой воды. И снова скрылся за дверью.
Сидя на солнышке, Илья не заметил, как заснул. Ото сна его разбудил Ерофеич, грубо тронув его за плечо.
- Ряздягайся на улице,- также требовательно сказал он.- Не то вшей нанесешь.
Илье пришлось раздеться на улице. С каждым снятым с себя предметом одежды, ему делалось все холоднее. "Свои вши греют",- подумал он.
 - Да ты тощий, однако. В тебе и мяса-то нет. Одне кости да кожа. По всему видать, что харчи казенные. Не забалуешь,- Ерофеич, стоя босиком, голый по пояс, разглядывал Илью и только качал головой.   
Согрев воду в ведре, он силой положил Илью на лавку и принялся растирать его. Поскольку ни вехотки, ни мыла в землянке не оказалось, пришлось мыть его золой, голыми руками. Используя пучки сена. Грязь с его тела скатывалась в комочки.
Грудь и спина Ильи были, как стиральная доска. Каждая косточка его тела прощупывалась. Сильные руки Ерофеича вызывали какую-то эйфорию, всякий раз, когда он прикасался к нему. Иногда, даже радостно повизгивал, то ли от боли, то ли от удовольствия. Давненько его так никто не мял. 
- Ништо, мы тя откормим. Нагуляш жирок-то,- приговаривал Ерофеич.
В землянке делалось душно и жарко. Обитая волчьими шкурами входная дверь, была плотно прикрыта. Дыму и пару некуда было уходить, только через отверстие в крыше.
Илья после такой бани с трудом ворочал руками и ногами. Все его тело было расслаблено. Казалось, что ему до сей поры не доводилось так вот мыться. Он испытывал блаженное удовольствие. Илья сидел на топчане, поджав под себя ноги. В чистых кальсонах и рубахе, босиком, в накинутом на плечи одеяле. Его клонило в сон.
- Погодь спать-то. Щас вечерить станем.
Ерофей, развязав заплечный мешок, вынул из него кусок сала. Подкопченной оленины. Уже початый каравай хлеба. Подойдя к углу избы, достал откуда-то из потаенного места бутыль самогона. Поставил ее на стол.
- Ого!- Удивился Илья.
- Причащаюся понемногу, прости меня Господи. Ноне день обыденный, не постный. Можно и разговеться. Греха великого не будет.
Они сели за стол. Ерофеич перекрестился на икону, на которую Илья сразу и не обратил внимания. Охотник нарезал сало и оленину. Разлил по стопкам самогон.
- Ну, будем!- Ерофеич опрокинул содержимое стопки вовнутрь. Даже крякнул от удовольствия. Отер рукавом усы.- Хорошо пошла. А ты пошто не пьешь? После баньки, да не выпить? Негоже так-то. Пей, давай. Не кобенься.
- Я что-то боюсь. Можно мне для начала съесть чего-нибудь?
- Сначала выпей, после бани так пологатся. Вот выпьешь, аппетит сразу проявиться. Пей, давай,- командовал Ерофеич.- Кому говорю, пей!
 - Ну, была, не была,- Илья залпом выпил полстакана самогона. Самогонная жидкость, настоянная на кедровых орешках, прокатилась внутрь, нигде не задерживаясь. И сразу обожгла голодный желудок Ильи, а затем медленно, не торопясь, через кровь, начала просачиваться в голову. У него захватило дух. Сморщившись, он приложил к носу кусок черного хлеба, он занюхал им.
- Ну, как? Хорош у меня самогон? Эва,- и сам за себя порадовался.
- Хорош,- кряхтя, отозвался Илья.- Ничего не скажешь. Аж дух перехватило.
Охотник, довольный собой, улыбнувшись, снова огладил бороду.
- То-то же!
- А теперь можно мне поесть?
- Вот теперяка можно и повечерять.
Илья сразу набросился на хлеб.
- Погодь, один хлеб-то исты. Ну-ка, дай, я те сала покладу. Вот, тако лутшее будет,- Ерофеич, не спеша, сам принялся за еду.
Ударивший в голову самогон, сделал свое дело. В голове с непривычки зашумело. Илья, сам того не замечая, ел все что ему подкладывал охотник. Аппетит у него вдруг разгорелся жуткий.
За таким столом ему давно не приходилось сидеть. Сказать, что стол был богатый, ничего не сказать. Стол был просто щедрый!!! Такого изобилия еды давно уже не было в жизни Ильи. Что там холостяцкое житиё в общежитии? Что там институтские обеды? А с похлебкой лагерной разве сравнишь? Илья помнил, как ему доводилось ходить в институт полуголодным. Хотя и жить-то впроголодь ему приходилось не раз.
В памяти его еще не до конца стерлось то, как они собирались в общаге и, якобы случайно, оказывались на женской половине. У девушек всегда было, что поесть. Но за хорошую еду надо было платить шутками и весельем.
У него самого родители жили не богато. Голодные двадцатые годы оставили свой след. В то время у Ильи семья заметно поубавилась. К сожалению, историю не перепишешь.
Жили они тогда в небольшом, провинциальном, городишке. Старшие дети, дочь и сын, были в то время далеко. Дочь, как-то, сумела уехать в город, а сына забрали в армию. Из писем, которые приходили от них, стало понятно, что жаловаться на жизнь им не приходиться. А может просто не хотели расстраивать родителей. Жалели. Одним словом, жили, как могли. Поскольку и отец, и мать были безграмотными, то письма читал Илья.
 Дед Ильи, как ушел на "гражданскую", так и сгинул неведомо где. Похоронные листы в ту пору приходили редко. Почта работала плохо, а то и вообще не работала. Вот так и осталась бабушка в неведении - где он схоронен. Так всю свою жизнь и прожила одна.
Первой от голода умерла младшая сестра, которая все просила "исты". Слабела прямо на глазах. Затем, почти сразу же умерла престарелая бабушка. Почти одновременно. Похоронили их вместе. А потом недуг сразил и отца. Долго болел. Почти два месяца, конец лета и начало осени. Мучительно болел. Соседи сказывали, что где-то подхватил "лихоманку", тиф. Мама тогда не давала Илье походить к отцу. Всячески оберегала сына от заразы. Потом Илья удивлялся, как она сама-то не заразилась. Видимо, какая-то, высшая сила берегла ее.
И отец выжил. Но из крепкого, жилистого, когда-то, мужика, он стал, какой-то, немощный. Силился было хоть чем-нибудь помочь матери по хозяйству, но ему долго эта помощь не удавалась. Он начинал злиться сам на себя. Стал нервным. Долго он так переживал. Но постепенно успокоился. Все сидел на летнем солнышке. Грелся. Да и мать от него лишнего не требовала. Как и все бабы, управлялась одна. Присядет, бывало, к нему на скамейку, положит голову на грудь и сидит молча.   
Илья и сам-то с голодухи волочил ноги еле-еле. К нему даже врача вызывали. Доктор осмотрел Илью, послушал и вынес вердикт: "Истощение". Так вся работа по хозяйству легла полностью на мать. Одним словом, помощи Илье ждать было неоткуда.
Подходили к концу нелегкие двадцатые годы. От самого голода не осталось следа, хотя отголоски его были слышны по стране. Республика справилась с ним. Началось бурное строительство нового мира. Страна кипела. "Молодежь из глухих районов страны устремилась на стройки",- так звучали строки газет, так звучали восторженные голоса дикторов из репродукторов. И люди верили. А что было делать? Оставалось только одно - верить.
ххх
Илья, как и его отец, понемногу оправились. Молодой человек снова вернулся в школу.
Надо сказать, что в школе Илья учился довольно сносно. Правда, "звезд с неба не хватал", но и в отстающих не значился. Особенно ему удавалась история. Он помнил все, или почти все. Даты рождения великих людей. Мог рассказать о том или ином сражении. Уже не молодой учитель истории, Марк Витальевич, сам из бывших дворян, всегда хвалил Илью. Ему нравились его толковые, рассудительные ответы, иногда они даже спорили. Илья доказывал свое, а учитель свое. В голове Ильи, набитой лозунгами, было что-то молодецкое, возвышенное, радостное. Полное молодого задора. Тогда, как учитель рассуждал с высоты прожитых лет. В силу жизненных обстоятельств Марк Витальевич не всегда мог говорить то, что думает на самом деле. Ему приходилось мирится, соглашаться с некоторыми доводами Ильи или же просто помалкивать. А поскольку учителей в школах была нехватка, то он совмещал множество предметов, но по остальным предметам спорить им не приходилось.
  Учебников, как впрочем и тетрадей, на всех не хватало, то приходилось запоминать или писать на газетах. Но в молодые годы это была не помеха. Это даже увлекало. 
В те годы у них в городке начало развиваться комсомольское движение. Молодые парни и девушки в ярко-красных косынках стали встречаться Илье все чаще. Всегда улыбчатые, кажущиеся беззаботными, такими взрослыми, они вызывали у Ильи зависть. Он стремился стать таким же, какими были они. Ему казалось, что негодующие, порой косые, а иногда и откровенно злобные, взгляды горожан, только придают значимости этому движению молодежи. 
И он стал. Его приняли в комсомол, как раз в канун празднования Великого Октября. Ему торжественно вручили коричневую книжечку, с нанесенным на обложку изображением Ленина. Этот день он будет помнить долго. Всегда.
Сначала долго думал, как к этому отнесутся родители, но когда из города от его брата пришло письмо, о том, что он в армии вступил в комсомол, Илья твердо решил поставить вопрос ребром. И поставил.
Надо сказать, что родители не стали его отговаривать. Мама, только молча, приложила фартук к губам. А отец, закурив, сказал: "Перечить не стану. Тебе решать".
Когда учебный, выпускной, год подходил к концу, его пригласили на комсомольское собрание, на котором присутствовали и коммунисты, задали вопрос: "Как ты, Илья, относишься к тому, чтобы учиться дальше? В столице нашей Родины, Москве". Он даже опешил. Такого поворота он никак не ожидал. Ему казалось, что в классе были более достойные ученики, а учиться дальше, да еще в Москве. Такая честь выпадала не каждому.  Он стоял, молчал, как истукан. "Стране необходимы молодые специалисты". В их классе давно прошел слушок о том, что будут что-то предлагать, но чтобы такое?! Так Илья получил комсомольское направление на учебу.
ххх
   
На столе, кроме самогонки, был настоящий черный хлеб. Нарезанный ломтями каравай, еще хранил запах домашней печи. Ерофеич, не скупился, он чувствовал себя хозяином. И в этом зимовье, и в тайге, да и просто над самим Ильей.  НарезАл сало и оленину большими шматками. Выложил на стол подкопченного судака, видимо из своих запасов. Согрел в чайнике кипяток и заварил чай. Чем не жизнь?
Да! Илье на, какое-то, мгновение показалось, что жизнь удалась. Что все оказывается не так-то уж и плохо. В атмосфере такого теплого приема со стороны Ерофеича, пусть даже и в этой землянке, в полутьме, ему вдруг стало так хорошо. Он уже не вспоминал лагеря. Вечного голода. Вышек, собак. Побега. Долгого блуждания по тайге. Ему казалось, что вся его предыдущая жизнь просто наваждение. Просто не было ничего. Сон. Обыкновенный сон.
Он широко и, как-то глупо, улыбнулся. Илья почувствовал себя "Человеком". Человеком с большой буквы. Ему вдруг показалось, что "все позади".  Все просто позади. Он понял, что с ним ничего не случиться. Страхи, как-то, сами собой улетучились. И пусть даже Ерофеич его сдаст. И пускай снова будет лагерь. Пускай "намотают" новый срок. Пускай!  А, если это и случиться с ним, то он не будет жалеть ни о чем. Он свободен. Пускай на какое-то время, но он свободен.
Сидя в чистом лагерном исподнем белье, Илья широко улыбался.    
- Э! Да ты паря, я погляжу, никак пьяненький стал,- вернул его на землю охотник.- Можа тебе ужо хватит?
- Не, не! Наливай еще,- требовательно заявил Илья.- Еще хочу выпить.
- Ну, давай, выпьем ешшо,- глянув с ухмылкой на него, не много подумав, согласился Ерофеич.
- А давай!- Расхрабрился Илья, по всему было видно, что он явно захмелел. С его лица не сползала эта глупая улыбка.- Давай, отец, выпьем за свободу. Вот ты человек вольный. Куда захотел- пошел. А я вот...
Он, вжав голову в плечи и оттопырив нижнюю губу, развел руками.
- А мне вот не положено делать то, то и то,- Илья загибал пальцы на руке.
Ерофеич смотрел на него, весело щурясь. Ему явно нравился Илья.
- А давай на брудершафт?- Он подставил свою кружку поближе.- По братски.
- А это как?
- А вот ты наливай, а я тя научу.
Ерофеич разлил по кружкам самогон. Серьезно уставился на Илью.
- Учу! Сперва нужно встать, потом скрестить правые руки, вот так,- они встали, Илья показал, как нужно переплетать руки.- Потом надо выпить. Причем до дна. Давай, пьем.
И они выпили. Ерофеич, имея многолетний опыт в таком деле, выпил залпом, а вот Илье повезло меньше, точнее сказать, совсем не повезло. Он вдруг поперхнулся, закашлялся. Кашлял долго, с надрывом, зажав рукой рот. У него потекли слезы. Из носа пошла вода, а потом его начало рвать. Все то, что он ел в последние дни, вместе с желчью, просто покинуло его организм. Илью тошнило. Тошнило сильно. Когда пища в организме закончилась, из него пошла одна вода. Он упал. Ерофеич не успел его поймать. Лицо побелело. Весь перепачканный рвотными массами, он обессилел, скрючился. Пока Илью так изматывало, Ерофеич даже растерялся от неожиданности. Он никак не ожидал, что такое может случиться. Склонившись над Ильей, он, как мог, утешал его. Хлопотал возле него, не зная, что ему предпринять. И спросить было не у кого. 
Илья лежал с закрытыми глазами. Лежал на боку, обхватив живот руками. Лежал в луже своей рвотной слизи с ядовито-желтыми пятнами желчи.  Его начало понемногу отпускать. Он лежал тихо, без стонов.
- Ну, ты меня напугал,- Ерофеич сел на лавку, утер рукавом с лица холодный пот.- А ну, как помер бы тутака?
- Те еще утром хотел меня прикончить,- слабым голосом пробормотал Илья.- А тут жалеешь.
- Ну, так не прикончил же.
Илья молчал, всем своим видом показывая, что не в силах больше говорить. Он итак сказал много. Ерофеич, сидя на лавке, смотрел на него, иногда качая головой.
"Эка жизнЯ непутевая выпала человеку. Ни зАшто, ни прОшто изломали жисть людскую. И спросу ни с кого нет. А сколь таких же безвинных по лагерям мается. Политики! Нет, что ни говори, а ране, при царе, такого не было, а теперяка эшелонами везут. Ох, грехи мои тяжкие",- охотник, рассуждая, перекрестился.
- Ну, что? Полегчало?
- Полегчало. Я сейчас встану, блевотину уберу,- он начал было подниматься, но Ерофеич не дал ему этого сделать. Он только лишь усадил Илью поудобней.
- Вот так-то оно и лутшее будя,- Илья слабо улыбнулся. У него не было сил. С его лица не сходила белая пелена.
- Напугал я тебя? Извини.
- Да, уж чего теперя? А ну-ка, дай ка я тя на воздух выведу.
Ерофеич подхватил Илью подмышки. Тот не сопротивлялся. Перешагнув через рвоту, они вышли на воздух. Охотник усадил его на землю. Илья сразу прислонился к стене.
- Ты давай, дыши.
В полумраке землянки Ерофеич не разглядел того, что у Ильи сошел последний румянец. Лицо сделалось белым, бескровным, а под глазами появились синие круги. Илья, также с прикрытыми глазами, сидел на земле, прислонившись к двери. Ерофеич тоже присел на пень, закурил.
- И что мене теперяка с тобою, горемычным, делать? Отпустить на все четыре стороны? Так через тайгу не пройдешь, заблудишься. Или зверь, какой, поломает. К себе до дому ташшить? Деревню пугать. Дескать "беглого" приташшил. Даже не знаю, чо и лутшее-то.   
- А ты оставь меня тут. В землянке,- предложил Илья.
- Да и оставил бы. Но тутака народ ходит. Правда не особо много людишек быват. Народец с характером. Кажный со своим гонором. Я в своей деревне всех охотников знаю. А с кажным все едино не договоришься. А ну, как ешшо, кто заявиться, посторонний. Ты ведь нашел дорогу, так и другие найдут. О, как! А ты ешшо слабый.
- Отец, а ты что так обо мне печешься? Как о близком человеке.
- Дак как не беспокоиться?- Ерофеич искренне удивился.- Ты мене теперяка, почитай, заместо сына стал. Привязался я к те че-то за ентот день. Привязался.
Воздух освежил голову Илье. Тошнота поутихла, позывы прошли. Вместе с ними ушел и хмель. Он попытался встать.
- Ты енто куды собрался?
- Мне уже лучше. Пойду, уберу за собой. Напакостил я тебе. Извини, отец.
- Ничто. Раз стало лутшее, то ступай.
В землянке было по-прежнему тепло. Пахло дымом от костра, самогоном и еще чем-то. Илья догадался чем. Наклонившись над ведром, он, прежде всего, умылся, утер рукавом исподнего лицо.
Поскольку половой тряпки не оказалось, он взял портянку, налил на пол воды и стал мыть. Несвежая, давно не стираная, портянка плохо впитывала воду. Илье кое - как удалось собрать в кучку все то, что ему удалось выдавить из себя. Ему не раз приходилось выходить на двор, для того чтобы выкинуть, очистить, портянку.
Ерофеич все это время сидел на пне. Он курил, размышлял о том, как ему все-таки поступить с Ильей. "Вроде парень с головой, раз три года продержался в лагере. Опять же намотают новый срок, как только вернется. Как пить дать, намотают. А то и "урки" с им расправиться могут. Получается "куда не кинь, везде клин".
Когда Илья управился, он подошел к охотнику. Тяжело дыша, он попросил закурить. Ерофеич посмотрел тревожно на него, но кисет все же протянул.
- Я вот чо думаю, паря,- Илья, как сидел на земле, поджав ноги под себя, так и продолжал сидеть. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Ему было безразлично, что там Ерофеич удумал.- Я поутру в деревню в деревню уйду. Туда-обратно, дня три будет. Принесу тебе одёжи теплой. Сам знаш, погода в ентих местах быстро менятся. Не ровен час "белые мухи полетят". Проживешь, поди, один?
- Проживу.
- То и ладно. А теперяка айда спать. Поздно уже, да и прохладно деется.
- Ты, Ерофеич, иди, а я еще посижу.
- Ну, ну. Посиди.
Илья и не заметил, как наступил вечер. Стало, как-то, сумрачно. На небе уже взошла луна, появились первые звезды. В тайге стояла тишина. Казалось, что тайга замерла. Ни один листик не шелохнулся.
Лег на землю, закинув руки под голову. Он любовался звездами. Ему давно не приходилось так лежать. Спокойно. Отрешенно от всего. Он думал о чем-то своем.      
***
Утром следующего дня, как обещал Ерофеич, выпал первый снег. За ночь набежали снежные тучи и рассыпали снег. Он лежал повсюду. На земле, на деревьях. Правда, уже к вечеру он растаял, но тут же выпал снова. Природа оживала белыми красками.  Октябрь был непредсказуем. Скоро придет зима.
Ерофеич ходил ровно три дня. Он даже дома не задержался. Никому ничего не сказав, он спешил обратно. Жена и дочери были в недоумении от его поспешности, с которой он собирался обратно. "Только-только ушел в тайгу и тут на тебе, вернулся". Жена хотела что-то сказать еще, но он, цыкнув  на нее, прекратил все расспросы. С вечера собрал теплые вещи и поутру ушел. 
Подходя к землянке, еще издали он заметил дымок над отверстием в крыше. Он ускорил шаг. Ему не терпелось переодеть Илью в теплую одежду. И тут он заметил Савву, выходящего на двор. Савве, худому и длинному, как жердь мужику, приходилось низко наклоняться для того, чтобы попасть внутрь, или выйти наружу. Вот и сейчас он проделал низкий поклон в дверях.   
Они были приятелями с самого детства. Так уж получилось, что близкой дружбы между ними не сложилось, так "приятели", да и все тут. Когда были пацанами, вместе играли, а стали постарше даже выпивали в компании.
Савва покрутился на дворе и снова скрылся в землянке. Собака его залаяла, почуяв чужого человека. Поскольку она была в землянке, то Ерофеич расслышал только голос Саввы, который матом ругнул своего пса.
Ильи нигде не было видно. Почуяв что-то тревожное, Ерофеич ускорил шаг. Подойдя к землянке, он остановился. Собака Саввы тихонько заскулила из-за плотно прикрытой двери.
- Лешак тя понеси! А ну, пошла прочь,- дверь в сторожку на мгновение распахнулась, выпуская на волю пса. Молодой кобель, не обращая внимания на Ерофеича, выскочив наружу, сразу же бросился к Жульке, заигрывая с ней. Она встала, как вкопанная, всем своим видом выказывая свое безразличие.
Подойдя к сторожке, Ерофеич без стука ввалился в нее.
- Здорово были, Савва Кузьмич!- Тот сидел за столом, спиной к двери, поправлял силки. Даже вздрогнул от неожиданности.
- Пошто пугаш!- Раздраженно ответил Савва.- Здоров! Я думал зверь, какой. Собака извелась вся.
- Што делаешь?
- Вот удумал силки поправить. 
- И то дело.
- А ты, вроде как, намедни ешшо ушел на охоту? Я даве к те заходил, думал ты дома. Жона твоя сказывала, что  ты в тайгу подался.
- Было дело.
- А енто чо? Барахлишко приташшил?- Савва указал на торбу.
- Да так. В дому мешатся, вот и порешил сюда принЕсть. Пущай тутака полежат. Можа кому и сгодятся. А вдруг заблудится кто?
- Ну, ну. Тутака ужо заблудился один.
- Кто!- Ерофеич вдруг напрягся. Он готов был услышать любую весть, но только не эту.
- Беглый. Из лагеря.
- И где он?
- Да вон там,- Савва, равнодушно, махнул рукой, куда-то, вдаль, не прекращая своего труда.- Не вести же его в деревню. Да и до лагеря путь не близкий. А чо у него на уме, одному Богу известно. Можа лиходей какой? Откуль мене знать. Вот я и порешил яго стрельнуть. Тамока он лежит. Я яго ветками, да камнями прикрыл.
Ерофеич сел на топчан. Он ожидал чего угодно, но только не этого. За тот день, что провел вместе с Ильей, он привязался к нему. Илья был безобидный человек. Простой. Те испытания, которые ему довелось пережить в лагере, не сломили его. Знать была у него в душе воля. Волею судьбы ему удалось сбежать из лагеря, и также волею судьбы быть убитым.
Он не мог всего рассказать Савве. Не ожидал, что Кузьмич соберется на охоту. Не знал, что им в пути будет суждено разминуться. Ерофеич поднялся с топчана, вышел на двор. Сняв шапку, глубоко вздохнул морозного воздуха.  Пути Господни не исповедимы. Знать судьба такая.               
   


весна-зима 2016г.