Маруся

К году монохромной жизни в больнице Маруся выработала четкую и безотказную цветовую дифференциацию опасности. Она пугалась всех в цветном. Безопасными были только люди в белых халатах. Прочие одежды вызывали безудержный рев.

Коммуницировать с Марусей можно было исключительно с рук санитарки, и палец во рту надежно отрезал все попытки получить от нее обратную связь. Не страшно, пусть молчит. В свое время она наревела развязавшийся пупок, так что пусть сосет палец, если это помогает не бояться. Улыбнется и спасибо.

 
ЭКО, говоришь, вы пытались делать? Лечить бесплодие? Всех светил на уши подняли? О суррогатном материнстве думали, к бабкам ездили, превозмогая депрессию и отчаяние? Молодцы. Я не пыталась. Моя Маруся слезла с рук санитарки, приковыляла ко мне в стертых пинетках и сунула свой палец мне в рот. Степень доверия твоего еще чужого ребенка. Больше мы не расставались. Она моя дочь. Никто больше не обидит, не бросит, не обманет Маняшу. Всех разорву в клочья. Радуйся, Мария дева, благодати полная! Дырявые пинетки в коробке на антресолях – единственное напоминание о моей непрерывной боли за эту девочку.

 
…А через полтора года нашей жизни в цветном уже мире, объявился отец ее. Тот, кто с момента зачатия сеял вокруг нее только предательство. Сначала он сообщил Марусиной матери – растерянной девчонке, что не верит, что именно он отец. Раз. Потом, когда будущая мамаша сдалась и собралась на аборт, он брезгливо обронил, что ему все равно. Два. И уже когда она из роддома, судорожно ища выход, набрала ему в последний раз и сказала, что пишет отказную, он, не задумываясь, произнес «это твои проблемы». Итого, три раза…Как он нашел Марусю – не ясно, да я и не особенно допытывалась.


Он звонил, звонил, звонил. Пьяный, трезвый, то угрожая, то уговаривая. Он хотел ее увидеть. Я упиралась полгода. Потом позволила. Пусть. Взяла с него клятву, что он посмотрит на нее, как чужой «дядя» и на этом все. Он выдохнул в трубку благодарность, боясь спугнуть мою царственную благосклонность.

 
…Она прилипла к нему сразу, как только я открыла дверь, и мы все неловко познакомились в передней. «Дядя», присевши на корточки, смотрел на Марусю и молчал. Та постояла минуту (палец во рту для безопасности уже не использовала к этому времени), подошла к нему и приклеила ладошку на шершавую щеку. Он взял ее на руки, поднялся и понес в комнату. Она торжественно плыла в его колыбели. Он был близок к обмороку. Я коршуном наблюдала за ними, разливая чай. У него дрожали пальцы, когда он подносил чашку ко рту… Эти двое разговаривали молча, заглядывая в душу друг другу через одинаковые серые глаза. Трогали одинаковые кудрявые волосы, серьезно и неторопливо. Потрясающий по силе акт любви. Я ушла, чтобы не разреветься, чтобы не мешать им. Через полчаса они стали лопотать, посмеивались, шептались, возились. Я заглядывала к ним в комнату, спрашивала про остывший чай, про подкрепиться, про погулять. Какое там…меня не слышали. Я тихонько прикрывала дверь. Принесенные подарки брошенно выглядывали из пластикового мешка, забытые в передней. Кому нужны подарки, когда родная кровь говорит.

 
Когда «дядя» уходил, Маруся, взыскующе глядя на него, спросила, когда он придет? Он сказал «через месяц, ведь живет в другом городе». Она твердо пропищала, что подождет. Он вопросительно смотрел на меня, молча умолял. Я кивнула. Потому что моя гневная теория о преступлении и наказании, о возмездии, о брошенных в яму забвения Марусиных родителях, о моем полном праве на Марусю после того, как они, живые и здоровые, отказались от нее, о карающем мече справедливости - эта теория разбилась вдребезги о вставшую вдруг скалой любовь дочери и отца.


Что делать дальше, ты спрашиваешь? Растить Марусю, не мешать их любви с отцом. Кто вообще имеет право мешать любви? Точно не я.