Казачья Сага, 2 - Хуторская Пасха

Воспоминания моей тёти Погодиной К.И.

Глава-2.
Приближался праздник Пасхи. Гриша к этому празднику стал готовиться ещё зимой. Он решил организовать шумовой оркестр. Потаясь от деда сделал барабан, железный треугольник и виолончель. Вместо струн натянул волосы отрезанные с хвоста кобылы. Подобрал бутылки разной ёмкости и попросил у бабушки гребень. Когда дед повечерев, помолился и лёг спать, он перенёс инструменты из сарая в ягнятник и пригласил ребят на сыгровку. Ребята принесли балалайку и гитару.
          - У-У-У! Это чаво у тебе стоит такая длинная? Спросил Андрей.
          - Это волончя, такая музыка.
          - А ты где её взял?
          - Сам сделал.
          - Вот это да! А кто будить на ней играть.?
          - Ты будешь.
          - Да яж не умею.
          - Ничаво, я тебе покажу, как играть.
Гриша терпеливо учил ребят играть на сделанных инструментах.

Как-то днём дед зашёл в сарай и увидел у кобылы выстриженный хвост.
 - Ах ты матерь твою окаянную, крикнул он и побежал к бабке на кухню. Кто, старая, полхвоста отхватил у кобылы? Тепереча у нас не кобыла, а одна страмота.
  -  Ну откедова мне дед знать? Могеть быть и не отрязал яво, а какая-нибудь хвороба на кобылу напала. Вот хвост то и выпал.
 - Вот я тебе, потатчица, зараз дам хворобу, ажник памерки из твоей дурацкой башки повылятають. Это Гришка, ирод окаянный, чаво-нибудь удумал. Вот я до него доберусь!
 - Ну, чаво ты дед напраслину-то на няво возводишь. Ну, ты вразуми хорошенько. На кой ляд яму нужен этот хвост. Он чаво ж яво девкам на косы штоля отдаст?
 - Ну, ты погутарь мне ишо тут, погутарь! Ишь какая рячистая стала, ишо учить мене удумала. Я зараз с тобой погутарю! Дед, сжав кулаки, бросился на жену, но она выскочила из кухни.
Весь пост сыгрывались ребята в ягнятнике. У них уже хорошо получалось. Гриша был доволен. Он представлял, как Маша обрадуется, услышав его оркестр. До пасхи оставалось три дня. Земля на пустыре подсохла. И Гриша там собрал всех девчат и ребят.
  - Вот чаво я вам хотел сказать, обратился он к ним. На пасху в Иловлю итить далеко, особливо старикам и бабам с малыми детьми. А вот, ежеле на этом пустыре построить качели, сделать скамью для стариков, горку для катания яиц, расчистить место для танцев, то все хуторяне сюды придут и будить весело.  Оркестр у нас уже есть. Вы согласны со мной?
  - Согласны, согласны! – раздалось несколько голосов.
  - Давайте прямо  зараз же и зачинать, сказал Яким.
- Ну, тады слухайте. Мы сделаем так: Родион с Михаилом будуть делать скамейку. Мы с Якимом - качели. А вы, девки, бярите лопаты и вот от седова и до седова счищайте старую траву. Да глядитя, чтобы ничаво не осталось. Здесь будут танцевать. А вы ребята лятите за вёдрами, набирайте в яме жёлтого песка и посыпайте расчищенное место.
Ребята и девчата принесли из дома мётла, вёдра, лопаты и работа закипела. Прибежали ещё мальчики и девочки лет двенадцати.
- Гриша, а нам чаво делать? Мы тоже хотим качаться.
- Ладно. Вы бегите в лесок и наломайте с верб зелёных веток.
- А чаво с них делать? Мы ими оплетём столбы у качелей, чтобы красиво было. А вы девки идите помогайте другим девкам. Мальчишки весёлой ватагой побежали к вербам. Над вербами поднялся такой галчиный гвалт, что мальчишки не слышали свои голоса. Галки, то взмывали вверх, то стремительно падали вниз, то стаей кружились над головой ребят. С большим трудом мальчишки наломали веток и сев на них верхом, как на коней, с видом бравых казаков вприпрыжку прискакали к Грише.
- Тпру-у-у-у! Бяри Гриша, привязли ветки!
- Вот молодцы!
- Ой, поглядите-ка, поглядите-ка скорей! Казачья конница-то вся обмаранная! Вот умора! Крикнула девочка.
Все дружно рассмеялись.  Мальчишки быстро стащили с голов картузы и от удивления   раскрыли рты.

- Фу ты, проклятая Галь! Возмутился Митька Максимов. Пропали наши картузы. Как тепереча домой-то идтить? Мать ить порку задасть.
Девочки ухватившись за животы, хохотали до слёз. А мальчишки рассердившись, бросились на них с грязными картузами. Девчонки визжа подбежали к Грише.
- Ну, будя вам ребята шуметь! Не велика бяда. Вы повести картузы на колья, они высохнут, а тады всё счистится и не будет заметно.
- А зачем ты, Гриша заступаешься за этих мокрохвостков, возмущённо сказал Мишка. Мы всё равно им это не спустим. В другой раз не захочут дразница.
- Ребята не горячитесь. Они боле не будут. А вам козы, будя грохотать – крикнул он на девочек. Идите лучше на гумно и выберете из сена сухих прошлогодний цвяточков.
- А зачем они нужны?
- Мы их в зелёные ветки воткнём и качели, будуть нарядные. И девочки, на перегонки, побежали к гумну.
По дороге шёл дед Семён и встретил деда Федота.
- Вон погляди полчанин, как девки да парни на пустыре работають, любо поглядеть. А дома-то как всё делають? Через пень колода. Да и то опосля того, как шилыжиной огреешь.
- Да ить знамо дело, полчанин, охота завсягда пуще неволи.
Парни и девчата трудились на пустыре до поздней ночи, но всё сделать не успели. На другой день они встали с рассветом и работали до вечера. Всё было готово к встрече пасхи. Качели украшенные зелёными ветками с сухими цветами, выглядели нарядно. Но Грише хотелось, чтобы они были ещё красивее. Он окрасил надутый свиной пузырь фуксином в розовый цвет и повесил на перекладину качелей. Ребятам понравилось. Они побежали домой, покрасили водяные пузыри в разные цвета и привязали к Гришиному. Разноцветные шары плавно колыхались на ветру.
- Ой, до чаво же тепереча на пустыре красиво! Воскликнули девчата.
Молодёжь, уставшая, но счастливая расходилась по домам.
       
На пасху рано утром казаки поехали в станичную церковь святить пасху, куличи и яйца. А бабы затопив печь, стряпали праздничную еду. Дед Семён приехал из церкви. Бабушка разбудила детей разговляться. Она зажгла лампаду и начала вслух читать молитву. Дети повторяли за ней. Дед терпеть не мог длинных молитв.
- Хватить! Сказал он. Давайте христосоваться. Он пригладил бороду, выпрямился и стал у божницы. Первая подошла к нему бабушка, похристосовалась и поцеловала его, а потом подошёл зять, затем дочь и внуки. Машутка так растерялась, что стала кланяться ему в ноги.
- Ня надо, Машутка. Сказала бабушка, поднимая её с колен. Это не прощённый день, а святая Христова воскресения.
- Уйди, старая дура! Закричал дед. Чаво ж боишься, что у них спина переломится от поклона деду. Ты, старая, забыла, хто я есть? Я лоб под пули турецкие подставлял! А они бояться мне лишний раз в ноги поклониться! Я тебя, старая дура, проучу, ты у мене будешь знать. Это твоё счастье, что день-то такой великий, нада разговляться.
Все ждали, когда дед сядет за стол. На столе лежали в миске яйца, стояли куличи и пасха. А дед ругался и не спешил садиться. Дети за пост отощали и с жадностью смотрели на стол. Васятка не выдержал, подбежал к столу и только хотел взять кусочек, как дед ударил его по голове. Наконец дед наругавшись, сел за стол. За ним сели остальные. Дед, крестясь, начал читать молитву: «Христос воскресе . . .» Все повторяли за ним. Машутка быстро перекрестилась и схватила с тарелки кусочек.  Дед ударил её ложкой по руке. Она заплакала. Он опять разразился руганью, но быстро успокоился и начал разговляться. Все тоже перекрестились. И десять ложек потянулись к чашке. Не успели дети поесть, как дед ложкой постучал по их лбам и придвинул чашку к себе. Он покушал, и бабушка поставила на стол чашку с лапшой. Васятка решил отомстить деду за подзатыльник.

- Бабаня, а лапша то холодная, даже пар не идёть, сказал он. Дед вскочил, не успев перекреститься перед лапшой.
 - Это ты чаво, старая дура, холодной лапшой угощаешь! Да я вот тебе всю твою старую морду раскровлю!
- Дедушка, ты вперёд покушай! Сказал Гриша. Можеть она и не холодная.
- Дед, вылупив свои бесцветные злые глаза, хлебнул полную ложку лапши и тут же выплюнул её на стол, застонал.
- Это чаво же надо мной надсмехаться вздумали мать вашу окаянную? Хто сказал, что холодная? До хрипоты орал он. Это ты мокрохвостка? Уставился он на Машутку и ударил её ложкой по голове.
- Не я, не я! Ухватившись за голову ручонками, кричала она. Это Васька!
- А а а! Иде он, щанок белогубый? Я его зараз запорю досмерти! А ты, старая дура, чаво не сказала, что лапша-то горячая? Он вскочил, грозя бабушке. Она заплакала и ушла в кухню. А Васятка, сжавшись в комочек, сидел под столом.
- Ну, вот и дождались великого праздника, разговелись. Побоялся бы ты Бога, батяня.
- Замолчи! Заорал дед на дочь. Яйца куриц не учуть. Ты вон своих щанков научи вперёд, а не отца. Дочь вылезла из-за стола и ушла к матери. А дед, наругавшись вволю, надел служивый мундир и медаль «За храбрость» полученную в турецкую войну, пошёл к соседу.  И они по случаю праздника изрядно выпили.
Когда ушёл дед все почувствовали себя свободно. Бабушка прочитала короткую молитву, разрезала на куски пасху, куличи. Все перекрестились и с большим аппетитом разговелись. Вот бы дед-драчун никогда не приходил домой, подумал Васятка. Без него куды как хорошо. И никто ни бьёть ложкой по башке и рукам. А то один трескает, а мы глядим, да слюнки глотаем.
 
Бабушка и мать стали наряжать детей. К Грише прибежали товарищи похристосоваться.
- Гриша! А ты ишо и не собрался? Ну чаво так долго? А казаки да бабы уже пошли на пустырь.
- Ребята, берите в ягнятнике музыку и идите, а я зараз же оденусь и прибуду. А вы покамесьть настраивайте. Парни забрали музыкальные инструменты и пошли. За ними вприпрыжку побежали дети.
- Нясуть, насуть музыку! Пронеслось по пустырю.
- Ой, поглядитя, чаво это несёть Андрюшка? Спросила девчонка.
- А хто яво знаить? Видать музыка. Надысь Матвейка гутарил, кубыть, Гришка какую-то валончу сделал, ответила ей подружка.
- А какая длинная, ажник выше Андрюшки.
Гриша одел новую рубаху, шаровары, сшитые станичным портным по последней моде, начищенные сапоги, погляделся в зеркало и быстрым шагом пошёл на пустырь. Мать, бабушка и ребятишки так и прилипли к окну, провожая его взглядом.
- Ой, Параня! Какой Гришунька-то у нас красивый да статный, утирая занавеской слёзы радости, сказала бабушка, - ну истый отец. Такой же рослый, сильный и молчаливый. Только вот глаза и ни отцовские и ни твои, а какие-то серые и дюже серьёзные.
- Да маманя, свои-то дети завсегда умные да красивые.
- Нет, Параня! Уж ежели человек красивый, то он и свой и чужой красивый. А ежели плюгавенький, то он и свой и чужой плюгавенький, как наш дед. Слава тебе Господи, что Гришунька ничаво не взял от няво, особливо яво сярдитку.
- Дал бы бог, маманя, Грише счастья. Ой, загутарились мы тут. Уже все на пустыре. Скорее одевайтесь и пошли.
Глава IV

Весь пустырь был заполнен  хуторянами, одетыми в праздничные наряды. Дети катали с горки крашеные яйца, спорили, перебивая один другого своими звонкими голосами. Подбежал Мишка Пузенков.
- Айда, мальчишки! Крикнул он. Там дед Никифор про войну гутарить, побегли слухать!
Вмиг опустела горка. Ребята прибежали и сели на траву против стариков. Старики, усевшись поудобнее на скамье, курили самосад и рассказывали о своих необыкновенных происшествиях на турецкой войне. Мальчишки, затаив дыхание, с раскрытыми ртами слушали их, боясь пропустить хотя бы одно слово. Дед Никифор закончил рассказ. Из станицы доносился праздничный перезвон колоколов.
- Ах как хорошо играить, забодай яво комарь! Прислушавшись сказал дед Захар.
- Но это ишо ня так хорошо играить, перебил его дед Кочет. Гутарють, там был звонарь Ягор, на тыщу вёрст такого не сыщешь. Так играл на колоколах, ажник душа шамила, такмо из-за этих проклятых цыган яво смястили.
Дед замолчал, обвёл всех взглядом, взвесил, какое впечатление производит его рассказ, достал кисет и стал медленно крутить цигарку. Дети забеспокоились.
- Дедушка, расскажи про звонаря, - попросил Кузька.
У ребят от любопытства загорелись глаза.

- Да чаво там рассказывать. Поди, чай не раз уже слыхали. Старики, зная талант деда Кочета рассказывать одну и ту же историю каждый раз по-новому, но интереснее, упросили его рассказать. Дед крякнул, уселся поудобнее и начал.
- Ну, слухайте. Было это так. Ждали в нашу станицу Иловлю архирея. Всё приготовили, чаво там надо для встречи. Атаман покликал звоноря и приказал яму: «Как только завидишь две или три тройки скачут по дороге к станице, так зараз же зачинай звонить во все колокола». Влез это звонарь на колокольню и глядить на все дороги. Долго глядел, ажник глаза заслезились. Вдруг видить с хутора Колецкого скачуть три тройки. Он зараз же вдарил во все колокола. Трезвонил, что есть духу, ажник поглушил всех в станице. Атаман, значица, при всей форме, старики с хлебом-солью, попы с иконами и хоругвями – все пошли к правлению встречать архирея. А народищу-то было тьма-тьмущая. Вся станица вышла. И чаво же выдуете? Тройки наметом скакали по станице и было уже промчались мимо правления, но их зараз остановили. Бежал к ним атаман с булавой, старики поспешали с хлебом-солью, попы с иконами, народ валом валил. А когда подбягли, то все ахнули: то был не архирей, а цыгане.

Ой, чаво там только было! Какой срам получился. Попы с иконами, кадилами и хоругвями нагнулись и пошли в церковь.  Атаман с булавой и старики с хлебом-солью потянули в правление. Звонарь перестал звонить, народ с усмешкой расходился по домам, цыгане уехали. А через время приехал архирей, самый настоящий. И никто яво не встречал. Он тихонько проехал к попу на баз. Поп опосля сытного обеда в аккурат в это самое время, сладко спал. Попадья в окно увидела архирея, заголосила и побягла к попу: «Бяда. Ой бяда отец. Шибче вставай да облачайся! Архирей приехал.» Поп это зараз же вскочил, спросонок ничаво не разберёть, бегаить из угла в угол по горнице босиком в подштанниках и нательной рубахе. А волосы то на голове пучком завязаны. В аккурат, в сей момент в горницу и зашёл архирей. Глаза у няго, как у кобеля, злые, красные. Как зыркнет это он ими на попа. А поп бледный, что тебе исподняя рубаха, второпях натягивает рясу и чаво-то бормочить архирею, а тот ни слова не разберёть.

- Ну и была нашим попам и атаману от архирея взбучка. Старикам тоже досталось. Архирей уехал, а атаман  ня знал на ком злость сорвать. Вот звонарю то и досталось. Он на няво так орал, ажник посинел. И смястил он Ягора с звонарства. А станицу с тех пор так и дразнють цыганской.
Закончил свой рассказ дед Кочет. Ребятишки так и сидели, не шелохнувшись с раскрытыми ртами. Уж очень им хотелось ещё послушать о необыкновенных приключениях на службе. Дед понял их.

- Ну, будя! Бягите-ка лучше, поглядитя, как девки с парнями пляшуть, сказал он и стал крутить цыгарку. Ребятишки не тронулись с места.
-И чаво это нонча не пришёл на пустырь дед Холуев? Спросил дед Никифор. Аль захворал? Намедни я яво встретил, он еле шёл от кума, как старый мерин ногами заплятался. Вон она,  жисть-то какая. Обломала у сокола быстры крылушки. А, кажись, совсем недавно были мы молодыми, службу вместе служили. Уж у мене куды ни шло, ишо ничаво шла служба-то, а про няво и вспомнить то тошно.
У ребятишек опять загорелись искрами глаза.
-Дедушка Никифор! Ну, расскажи малость ишо про службу. Нам дюжа интересно послухать, - возбуждённо просил деда Митрошка.
-Ах вы, пострелята! Вот придёть срок, пойдёте на службу и всяво-то, всяво-то там наглядитесь. Ну, уж ладно, расскажу вам Трошки за деда Холуева.
Дед Никифор докурил цигарку, плюнул на неё, бросил на траву и, придавив чириком, растоптал. Усевшись поудобнее, он начал рассказ.

- Дед Игнат Холуев старше мене на год. Когда, значица, мы пришли на службу, он уже служил в денщиках. Узнал он это, что мы приехали и прибег, значица, узнать про свою семью. Увидал нас и заплакал. Ну, это мы спросили яво за службу и чаво он такой худой. А он и гутарить:
- Чаво я такой худой? Ой, братцы, это не служба, а каторга, хуже всякой хворобы. Взял это мене в денщики ахфицер. У няво была кухарка, а кухарка не справлялась одна, сямьища была большая. Так вот мене и приспособили помогать ей, а за конём гляжу сама собой. Утром это мы с кухаркой берём кошолки и идём на базар. Принясу это я ей кошолки и иду рубить дрова, потом топить печи, чистить сапоги и всю амуницию. Только это я всё переделаю, как вялять катать в каляске ихних детей. Запрягуть это мене в каляску, как лошадь и дети поганяють кнутом, а барин орёть, кубыть очумелый: «Шибче его погоняйте, бейте кнутом!» Вот они, значица, и бьють кнутом по ногам, по шее, по ушам. Это чтобы я их врысь вёз. Вот накатаю я их вволю, а потом иду мыть полы, а комнат-то бог весть сколько. Только это я их помою, как мне дають чистить вилки, ножи, а потом вялять стирать господское бельё. Итак, с ранней зари до поздней ночи кажний день работаю без передуху. А тут ишо взялись мене образовывать. Вовсе запретили гутарить по нашему, а только по ихнему. Ежели скажу там «чаво, аль, вечерять» так зараз же дають взбучку. Ну, братцы, за каждое наше слово бьють и барин, и яво отец, и жена. А дети надсмехаются надо мной и дражнють «холуй». А ишо замучили мене полы. Мою я их проклятых, каждый день. Пока это я их перемою, ужо и заря занимается, и спать некогда.

- Выслухали мы яво и взяла нас злость на яво баров, сказал дед Никифор, - вот я и гутарю яму: «а ты поймай лягушку, припрячь, а как помоешь полы, так зараз пусти её барыне под кровать». Вот он так и сделал, как я велел, а потом пришёл к нам и поведал, чаво у них там было.
- Прихожу это я утром с базара, гутарить он, а господ бог знаить, чаво твориться.  Барыня ляжить на кровати в верхней одёже и мятается по постели и стонеть и охаить.  Барин это как вдарить мене кулаком по носу и как заорёть: «Что ты дурак тут стоишь? Лезь под кровать, ищи лягушку. Я это полез под кровать, нос зажимаю, а кровь, как из резаного быка льёть. Достал я эту лягушку, он вмиг вскочил и тупочить на мене ногами и кричить:
- Как она сюда попала?
- Не могу знать, ваше благородия. Должно быть от сырости завялась. Лягушки дюжа любять сырость.
- А зачем ты развёл сырость?
- Не могу знать, ваше благородия. Барыня приказала утром и вечером мыть полы.
        - Он это опять лезит с кулаками на мене.
- Коленька! Скажи ему, чтобы больше ночью не мыл полы, - кричить барыня из комнаты.
И барин велел мне больше не мыть полы.
- Вот так мои пострелята, я так помог яму избавится от полов, сказал дед Никифор, обращаясь к детям, - так откель же у няво будить хорошее здоровье.
Мальчишки все облегчённо вздохнули, довольные, что Холуев отомстил барину.
- Дедушка Никифор! А ишо трошки расскажи за службу, раздалось сразу несколько ребячих голосов.
- Будя, будя пострелята. Я досталь нагутарился, ажник в глотке перясохло. Вона деда Захара просите. Он всяво-то на своём веку повидал.
Долго ещё старики рассказывали разные были и небылицы о службе. А у бабьего курагода, припевая плясали жармерки. Особенно выделялся звонкий голос Дуняшки.

                Пойду плясать, аж пол хрястить,
                Моё дело молодое, мене Бог простить.
                Сыпь. Сыпь камушки, не боюсь матушки,
                Боюсь мужа-дурака, отобьёть мене бока.

- Дунька! Будя тебе выплясывать-та, бясстыдница! Крикнула её мать. Ить не девка ты у мене допляшешься!
- Ой, Никитишна, не ругай её, сказала Даниловна, - только жармеркой и поплясать. А когда муж придёть со службы, то тады уже будить не до пляски. Сама ить была жармерка. Нябось и плясала, и песни играла, и с милым гуляла.
- Ня помню. Давно это было, - огрызнулась Никитишна.
- Брешишь, Никитишна, не унималась Даниловна, - расскажи ты лучше бабушке козе, у какой хвост в грязе. А я вот до сырой могилы не забуду, с кем я жармеркой гуляла. Да чаво там скрывать-то. И кто из баб не гулял с парнями в жармерках-то.
- А я вот не гуляла, - сказала Боровкова Степанида.
- Ой, так тебе и поверили! - подумаешь, святоша нашлась. Прямо от Бога пеши пришла, да семь вёрст лесом.
- Бабы рассмеялись.
- Ну, чаво вы грохочите, бабы? - возмутилась Степанида. Вот вам святой крест, мати божия. Чаво мне от вас скрывать-то. Не гуляла я.
-Это чаво же, должно охотника не было на тебя? – крикнула, смеясь, баба, - а то бы, так гляди и удержалась.
- В охотниках-то нужды не бываить. Нет, бабыньки, не в этом была задержка. Я дюжа мужа боялась. Когда он уходил на службу, упрядил мене:
- Ежели услышу за тебе чаво там дурное, то снясу наотмашь шашкой твою башку. Попомни моё слово.
- Ну и чаво же он тебе за верность мядаль повесил?
- Ой, бабы, проклятый мучитель, цельный год бил мене, всё добивался с кем я жила. Я и детьми клялась и икону-то снимала. Всё одно бил, не поверил. А как скорбно напраслину-то терпеть.
- То-то напраслину! А вот ежели бы жила без няво с милым дружком, то и напраслины бы не было и побои бы были легки.
- Бабы, бабы, будя вам брехать-то! Глядитя, - толкала баб Картошиха, - идут матневские девки. А какия платья-то на них! На Даше – канифасовая, на Стешке, кажись, сатиновая, а на Маше – шёлковое с оборочками. Ей все платья шьють в станице. У ней там тётка. А Инины-то поглядитя, Фешку в ситцевое нарядили, без оборочков, как в бабью рубаху, ажник глядеть тошно.
- Так ить ей сама Параня шьёть. Она же не модистка, не могеть по-городскому! - возразила ей Зениха.
      
- А чаво ж они Гришку наряжають, - неунемалась Картошиха, ишъ как на нём ладно всё сидить. Да всё новое. А шаравары-то какие узкие. У всех парней широкие, как бабские юбки, а няго узкие.
- Да ить это яму всё станичный портной из отцовской служивой одёжи перешил по новой моде. Вот тепереча всю летушку и будуть за няво портному расплачиваться. Ну, ничаво, ить он у них уже жених. Осенью гутарила бабка Григорьевна, яво женить собираются, - заключила Зениха.
Гриша глазами искал среди девчат Машу, но не находил и очень беспокоился. Ведь для неё он всё это делал. И мысленно качался с ней на качелях, танцевал кадриль, играл ей на новом инструменте.
Наконец-то показалась целая ватага матнеевских ребят и девчат, и среди них она, его Маша в бледно-розовом платье, розовой ленте в густых длинных косах, красивой шали на плечах. Румянец заливал её нежные щёки, оттеняя обаятельный, слегка вздёрнутый носик. Тонкие полукружья бровей высоко вздёргивались при взгляде, игривые голубые глаза обрамлённые пышными тёмными ресницами, кого-то тревожно искали.
Девушки подошли к качелям. Гриша увидел её. Глаза их встретились и чуть заметная улыбка тронула его лицо.

Вдруг совсем близко запели раздольную казачью песню на старинный мотив: «Помутился, взволновался тихий Дон». Гриша узнал голоса бабушки и матери. Бабушка вела песню, а мать дишканила. Он передал свою виолончель Андрюшке, с нетерпением ждавший этой минуты и подошёл к Маше, похристосовался с ней. Она засмущалась и ещё гуще покраснела. Смутился и он, но тут же нашёлся и похристосовался со всеми её подружками, а затем пригласил всех пойти послушать песню. Они подошли к хороводу. Гриша стал подпевать своим сильным приятным тенором. Запела и Маша. Присоединились другие казаки и казачки.
Как могучий тихий Дон в весеннее половодье, наполняясь притоками и ручьями, выходит из берегов, заливая поля и луга, так и песня пополняясь новыми голосами, росла, ширилась, мужала, крепко брала за душу, мощной волной плыла над пустырём, хутором и постепенно теряя свою силу, затихала над лесом.
Спели песню, но люди не расходились, некоторые плакали. Дед Лось, утирая слёзы своим заскорузлым жилистым кулаком, сказал:
- Дюжа хорошо играли песню, ажник душа захолонула.

Вновь зазвучал оркестр.  Музыканты играли с таким азартом, что казаки невольно залюбовались ими. Глядя на потные лица старавшихся изо всех сил парней, они стали спорить между собой на какой музыке тяжелей играть?
- Мне сдаётся, што чижалее всех играть на Гришкиной валанче. Вон Андрюшка-то весь изогнулся, ажник покраснел, - сказал Чалдон.
- А на гармошке, думаешь, легче? – спросил Данила Пузенков, -гляди, как Миколка жарить. Вона отцовским-то сапогом всю траву выбил, притопывая.
- Ну, на гребёнке легче всех, - заметил Ванька Полосенков.
- На гребёнке, гутаришь, легче? Да ты чаво белены никак объелся? – возразил ему Федька Кривой, - гляди, как Микитка щёки раздуваить, вот-вот лопнуть, ажник рубаха к спине прилипла. А мне, сдаётся, всех легче Сергуньке с железкой. Дяржи её себе за ниточку одной рукой, а другой позвякивай железка по железке.
- Нет, - вмешался Митрошка Рябой, - всех легче Микишке с барабаном, у няво и лоб сухой.
Казаки продолжали спор. Гриша заказал оркестру кадриль и пригласил Машу. Она стройная, красивая, в танце не шла, а словно, плыла, бросая беглый взгляд на Гришу.
- Ох до чаво же красива пара Гришка с Манькой. Сказала баба своей соседке.  Вон ить сколько пар идуть за ними, а красивши их нету. Исполнили фигуры «По улице мостовой», любимые Гришины «Казачок» и «Польку с каблучком». Гриша так лихо плясал «Казачка», что даже заслужил похвалу казаков.

* Жармерка - замужняя женщина, проводившая мужа на службу в армию или войну. В традициях казаков не осуждалась любовная связь с другими мужчинами и рождённые дети от этой связи принимались в семью.

- Эх-ма! Сукин сын, как ловко пляшить! Сказал дед Булевич, причмокивая. А бабушка, как завороженная, смотрела на внука с Машей и слёзы умиления текли по её изрезанному глубокими морщинами лицу.
Господи! Спасибо тебе господи! – мысленно обратилась она к Богу, хуть на старости лет ты ниспослал мне свою благодать. Такая хорошая у мене дочка, а зять-то лучше родного сына. Ни на жену, ни на детей, ни даже на скотину никогда не крикнить и руку не подымить. Хоть силища у няво вона какая, а ня тронить и тестю не перечет. А ишо, Господь Бог, спасибо тебе, что дал счастье моей дочери Парани. Нужду-то она не видала, какую я перенясла. Побое-то ня знаить, какие я всю жизнь терплю. Вот только частые дети у неё. Ну, ить дети ня сушуть, как побои. А при хорошем-то муже они завсегда радость. Вона Гришунька-та какой красивый да ловкий. Да и невесту себе под стать выбрал. Продли ты господь милосердный, мою жизнь на годок, али там. Ну вот сыграем Гришунькину свадьбу, погляжу на ихнюю жисть, хуть трошки, а тады и бяри мене. Ух, и погуляю я на яво свадьбе вдосталь песни поиграю. Нехай поглядять люди, какая я стал счастливая, няхай порадуются вместе с нами.

Мысли бабушки перебили крики пъяных казаков. Впереди всех шёл её Семён с выставленной вперёд костлявой грудью, треся реденькой бородёнкой и размахивая костылём, как шашкой. Заголосили бабы:
- О, пъяницы окаянные! Даже в Христов праздник не могут обойтица без драки! Бабушка спряталась за молодых казачек. А Гриша решил успокоить стариков, чтобы не испортили праздник. Он тут же заказал оркестру марш, вышел на встречу старикам, поклонился им низко и сказал:
Дорогие наши Георгиевские кавалеры турецкой кампании, приглашаем вас покататься на качелях. Вот для вас и музыку сочинили, называется вальс.
Он тут же подхватил на руки своего деда и усадил на качели, а за ним и других стариков. Ребятам шепнул, чтобы сильнее раскачали их. Оркестр заиграл вальс. Качели набирали скорость. Старики ухватились мёртвой хваткой за поручи. Всё мелькало у них в глазах. От страха по всему телу бегали мурашки. Попросить остановить качели они не решились: боялись подорвать свой авторитет перед молодёжью. Гриша заказал оркестру быстрый танец- галоп. Ребята ещё быстрее стали качать стариков. Бабушка испугалась и подбежала к внуку.
- Ой, Гришунька! Да чаво вы это делаете? Ай, ай, ай! Остановитя! Хватить вам их качать!
- Бабушка, да ничаво с ними не будить. Укачаются трошки и быстрее уйдут домой спать.
У деда Семёна уже раздувались щёки, как у лягушки. Глаза стали красные мутные. И он, как верблюд жвачкой пырскнул на людей. То же делали другие старики. Поднялся визг. Люди отбегали в другую сторону, вытирая одежду. Остановили качели. С большим трудом сняли трясущихся стариков. Понесло таким тяжёлым духом, что бабы охая затыкали носы платками. Кавалеров турецкой кампании, потерявший человеческий облик, поволокли домой. Иван Михайлович принёс своего тестя в кухню, посадил на лавку. Бабушка подошла к нему. Он вскочил. Замахнулся на неё и сделав несколько зигзагообразных шагов, ударился лбом о печку, и как сноп, повалился на пол. Иван Михайлович снял с гвоздя полотенце и связал ему руки. Вот, тепереча, будет посмирнее. Маманя, постялитя яму на полу какую-нибудь нягодную одёжу. Зараз разденем его и положим.

- Ох-хо-хо-хо-хо! Вот уж и лыка ня вяжить, а лезить драться. Да чаво же дожил Георгиевский кавалер. Страматища-то какая. А ишо, как на грех и медаль подцапил, ворчала бабушка, снимая с него сапоги. Теперича весь хутор обсмеётся. Да не брыкайся ты окаянный! – сказала она, потирая ушибленную руку. Вот ить какой! Руки связали, так хоть ногой да вдарить. И сколько я помню, ишо не было праздника, когда Семён ня бил мене. И откель такая злость в человеке? Ну, прямо хуже скотины али зверя. Вот хуть взять собак. Да разя кабель кады станить рвать сучку, али волк, волчицу? Да ни в жисть. У них есть жалости к своим подружкам. Значить по-божьему живуть. А чаво ж у человека-то этава нету. Значица он не Богом создан, а сатаной. Вот сатана-та и поджуживает яво, а он измывается над ближними.
- Погутарь ишо тут мне, погутарь! – невнятно пробормотал дед, засыпая.
- Ну вот, он уже и спить. Теперича скоро не проснётся. Зараз я яму развяжу руки.
- Пойдёмте маманя на пустырь. Вона, как там веселятся, сказал Иван Михайлович.
- Да нет уж Ваня, ты иди, я яво покараулю. А то могет вскочить да с пъяну ишо чаво-нибудь наделать.
- Ну чаво он могет наделать? Телешом-то ить никуды не пойдёть.
- Нет, нет Ваня, иди веселись, а мне нада мыть яво одёжу.
- Да успеете. Грех в такой праздник стирать. Вона бросьте в сарай!
- Да бог тебе здоровья, Ваня, за твою ласку. Я ить от Семёна за жисть ни одного ласкового слова не слыхала. Иди, Ваня, иди! Чай Параня уже все глаза проглядела тебе поджидаючи.
Иван Михайлович пришёл на пустырь, сказал жене, что тесть уже спит, посмотрел, как шумно и весело играет молодежь в горелки и подошёл к казакам. Они хохотали. Балагур-Парамошка что-то рассказывал.
- Пришёл посмотреть, как веселиться молодёжь и хуторской силач Матвей Чалба. Он шёл медленно, важно.  На приветствие хуторян отвечал небрежно, ели заметным кивком головы. Он посмотрел на танцующих, отвернулся, лениво зевнул и направился к казакам, стоящим поодаль.

- Ну, чаво ж казаки! Хто нонча со мной хотить померяться силой? Спросил он, подойдя к ним. Все молчали. Он осмотрел каждого с головы до ног и остановил взгляд на Инине Иване Михайловиче.
- Можеть быть ты жалаешь? Аль трусишь?
- Все казаки выжидающе молчали.
- А чаво ж, можно и померяться силой, - сказал Иван Михайлович, снял ситцевую рубаху и подошёл к Чалбе. Тот поглядел на него снисходительно, улыбнулся и борьба началась. Молодёжь окружила борющихся. Чалба был выше ростом, шире в плечах и старше годами. Он ещё не встречал такого силача, который бы смог его побороть. Поэтому и начал борьбу абсолютно уверенный в своей победе. Но уже первая схватка показала, что борьба будет серьёзной. Иван Михайлович ловко вывернувшись, подсёк Чалбу, приподнял и положил на песок. Толпа загудела. Гриша подбежал к отцу, хотел обнять, но постеснялся. Глаза его светились радостно. Он схватил руку отца и шепнул ему:
- Батяня, Вот молодец. Прошу тебя, вызови меня на борьбу. Только, понимаешь, поддайся.
Иван Михайловмч понимал, что сыну очень хотелось похвастаться силой перед Машей.
- Ладно, вызову.

Осунувшийся Чалба злобно поглядел на Ивана Михайловича, на казаков, оделся и также медленно, как и пришёл, не оглядываясь, направился к своему куреню. А Гриша испытывал такие чувства, словно у него выросли крылья. Возбуждённо работала мысль: - слыхано ли побороть самого Чалбу. Вот это батяня! А как обрадуется Маша, когда я положу батяню на обе лопатки! Пущай поглядять матнеевские парни. Зараз же у них пропадёть всякая охота налятать на мене за Машу.
Отец вызвал сына и борьба началась. Прошло уже несколько напряжённых минут, а отец, как почувствовал сын, не собирался уступать, Гриша уже устал. Напрягая последние силы, он старался подсечь отца и положить на лопатки, но у него ничего не получилось.
- Батяня! Ты чаво же это делаешь? – запыхавшись, шепнул ему.
Маша стояла бледная и нервно грызла кончик ленты, вплетённой в косу. Отец уже сам порядком устал и измотав сына, поддался. Все ахнули, Гриша еле держался на ногах, но был очень счастлив, его победу видела Маша. Он теперь самый сильный казак хутора.
Молодёжь веселилась на пустыре до поздней ночи.  Гриша пошёл провожать Машу. Матнеевские парни уже не шли за ними и не угрожали ему, а наоборот, уважительно отзывались о нём.

Далее - Глава 3. Ярмарка
http://www.proza.ru/2016/07/04/383