Тетя Стюра рассказ с двумя финалами

У тети Стюры к старости совсем сдали ноги. Под вечер оплывали, не влезая в старые чёботы, лодыжки; синими узлами вспухали вены под коленями, а в левой ступне, покалеченной смолоду, косо свернутой, поселилась ноющая тупая боль. Суховатая породой, невысокая, не раздавшаяся в ширь, подбористая, она долго справлялась с заботами по хозяйству в одиночку: таскала на горбу десяток буханок серого – свинух кормить, за водой к роднику хаживала с коромыслом, выстаивала многочасовые очереди в поселковом продуктовом, когда колбасу «выбрасывали», возилась на огороде…
Приезжие дивились на имя бабы Стюры. «Как тя по паспорту кличут?» – спрашивали. Стюра, пожевав сморщенными в куриный зобок губами, отвечала, что так ее отродясь кличут, и муж в молодости так называл – Настюра, Стюрочка.  Когда сердился, обзывал Настёхой.  Мужа своего, фронтовика, которого во дворе все звали дед Паша, она схоронила лет пять как. Мы, тогда ребятишки,  по правде говоря,  побаивались этого странного старика. Тяжело переставляя ноги в кирзачах, опираясь на массивную палку, дед Паша выходил во двор, медленно садился на лавочку и сидел подолгу, опершись на свою палку обеими руками, насупив, как нам казалось, брови. Помню отчетливо кепку и старый пиджак темно-синего, или нет, даже зеленоватого цвета. Он почти ничего не говорил, не общался с нами, мелкотой, а на собак замахивался палкой и что-то угрожающе ворчал непонятное.  Был дед Кузьмин ветераном войны, и казался нам человеком из другой эпохи; на День Победы он надевал все свои награды, ходил по-прежнему неловко, неторопко, и ничего нельзя было прочесть на его тяжеловатом старом лице, в глазах, спрятанных за кустистыми седыми  бровями. 
Был у Стюры сын Серега, да тот прошлым годом в крещенские морозы замерз по пьянке: на другой день только нашли в сугробе, окоченелого, с четухой за пазухой. Помню, как  выходил  Серега на крыльцо, пошатываясь с не проходящего похмелья, щурил красноватые глаза, поднимал  подержанное, испитое лицо к майским благодатным лучам, кряхтел, сплевывал, – в вечной фуфайке, тоже в кирзачах; доставал «Беломорину», курил…  Когда Серега «поддавал», а делал он это с известной регулярностью, то  устраивал большой шурум-бурум дома – тетя Стюра не раз жаловалась на Серегины буйства. Был он поразительно похож на героев Шукшина, хоть бери да вставляй его в фильм.
Схоронила Стюра и мужа, и сына. Одна век коротает. В выбеленной солнцем и дождями поддевке и ситцевом застиранном платочке, повязанном по самые глаза, идет Стюра, несет ведро поросятам. Не выцвели только светло-васильковые, но теперь уже постоянно слезящиеся глаза.
В ведре плавают разваленные куски черного хлеба. Каждое утро Стюра идет за хлебом с вместительной коричневой авоськой и возвращается, неся на горбу булок десять серого, по 15 копеек (чушек кормить).
Сдали ноги, тяжело стало Стюре и за водой идти, и ведра на помойку вытаскивать. Хоть и наденет калоши и носки из собачьей шерсти самовязаные – нет, ноют суставы, тянут вены, выворачивает к погоде колени...
Забот у Стюры немало: чушек обиходить, за огородом приглядеть, около магазина перетереть поселковые новости, Дика покормить. Дик – лобастый, крупноголовый, волчиной масти, с добрыми глазами кобель, завидя Стюру, молотит по тротуару толстым прутом хвоста, мотает кокетливо башкой и задом  туда-сюда, лыбится, встает и идет за ней к своей щербатой эмалированной миске. Хозяин Дика, стюрин сосед, имени которого история не упомнила, доживал последние дни в беспросыпной пьянке, редко выходил во двор, так что соседи даже  удивились, когда возле его квартиры началась какая-то возня, вывоз вонючего мусора и бесчувственного тела.
Стюра  стала подкармливать осиротевшего Дика, который сначала, после смерти хозяина, шибко всех дичился, убегал к помойке, чужевато взлаивая и поджав серый толстый прут, потом пообвыкся, стал покадистей, давал гладить себя ребятишкам и стал столоваться у нашего крыльца, благодаря Стюриной доброте.
В заново отделанной соседской квартире поселилась какая-то молодая женщина, может, чуть за 30, одинокая, без особых примет, с давно слинявшей красотой, с осторожными, словно прячущимися глазами;  ходила в скромных платьишках, голову держа немного набок, а  волосы мышастой масти плела в тонкую косичку, которую укладывала шпильками на затылке. Работала она, слышно, в лесхозе техничкой да приторговывала по весне черемшой, по осени грибами. Женщина без возраста, невысокого роста, одетая как все, но аккуратностью она выделялась не деревенской: все  в ней было как-то подобрано-поглажено, причесано. Стюра раз попросила ее ведро от стирки вылить на дорогу, потом разок встретились они у колодца, и новая соседка помогла Стюре вздеть ведра на коромысло, другой раз по пути из магазина половину стюриного груза снесла на себе – да ведь и все так делают, нет?
Женщина эта стала похаживать к Стюре по-соседски.
Стукнет в дверь пару раз мелким кулачком:
 – Дома есть кто? Настасья Степановна, пятерку не одолжите? С аванса отдам.
Стюра идет в спальню, долго роет тряпье в чемоднишке, охнув, подымается с колена и вручает пятерку мышастой соседке, то ли Дусе, то ли Тасе. Да, все-таки Дусе.
– Настасья Степановна, я у вас «Семнадцать мгновений» посмотрю? У меня чё-то совсем плохо кажет.
Стюра подвигает стул, наливает соседке чайного гриба, насыпает в плетенку душистые ржаные  сухари.
 – Тёть Стюра, а что, родственники-то к вам не ездят?
Слезится стюрин василек, набегает на него соленая роса:
– Тольку иногда привозят, внучкА, да тока он с каждым летом все реже ездит. Скучно ему тут.
 – Теть Стюра, а ваш муж, слышно, воевал?
Стюра с гордостью показывает две медали и портрет мужа. Соседка с сочувствием и уважением покачивает головой и провожает взглядом руки Стюры, укладывающие в лаковую шкатулку дорогие сердцу реликвии.
– Теть Стюра, пенсии-то хватает?
Слезится василек, но и лукавится:
 – Да много ль мне надо – одной-то ? Ишшо откладываю на книжку и на смерть.
 – Ну что-о вы, Анастасия Степановна, живите долго!...Ой, какие сережки у вас! И камушек прям под глаза! Отчего не носите?
 – Куда мне! – смеется Стюра. –  Пущай лежат на черный день.

Первый вариант финала.
***
Черный день пришел как-то вдруг, в один душный августовский полдень. Накануне утром ее приташнивало, потягивало на рвоту, вело, кружилась голова, но Стюра не придала этому значения.   Прилегла отдохнуть после огородных хлопот – и словно провалилась в зыбящуюся тьму. Потолок пустился по кругу вскачь –  до дурноты, руки охватила расслабленная бессильная истома, во рту в один миг стало сухо и горячо…
И в этот момент в дверь стюриной квартирки привычно стукнули пару раз:
– Анастасия Степановна, дома?
Стюра промычала нутром что-то дикое – о спасении. Облегчение, что не одна, что, может быть, перемогнется, придало ей сил. Она чуть приподняла голову со сбившимся набок платком, прошелестела сухими губами: «Дуся, врача зови, помираю».
 – Ой, теть Стюра, я мигом!
 Минут через десять врачиха Лидия уже меряла давление бабе Стюре, считала пульс и набирала лекарство в шприц. После укола Стюра прикрыла потускневшие васильки сморщенными безресничными веками и заснула. Соседка сидела у изголовья и разглаживала складки на мятом пододеяльнике.

Второй вариант финала

За день до черного дня.
 - Анастасия Степановна, а я пирожков настряпала! Вот вам, угощайтесь! С грибами! Вчера сыроег и маслят за ОРСом наломала! – Молодая соседка улыбалась, протягивая тарелку.  – Нет-нет, мне самой уже бежать! Кушайте на здоровье!

Назавтра в полдень Дуся стукнула в соседскую дверь:
– Анастасия Степановна, дома?
В зале на кровати, бледная, обессиленная, с расширенными зрачками лежала зачужавшая, посеревшая  баба Стюра. Чуть приподняла голову, прошелестела сухими губами: «Дуся, врача зови, помираю».
– Ой, теть Стюра, я мигом!
Лидия уже померяла давление бабе Стюре, сосчитала пульс и набрала лекарство в шприц. После укола Стюра прикрыла потускневшие васильки сморщенными безресничными веками и заснула.
– Пусть поспит пока. А через пару часов я зайду, проверю состояние. Давление очень низкое, – шепнула Лидия. – Сердце слабенькое.
Соседка понимающе кивнула:
– Да-да, я посижу у нее.
Чуть только закрылась дверь за Лидией, молодая соседка аккуратно встала с табурета, еще осторожнее, на цыпочках прошла в спальню, опустилась на колени. Выдвинула старый коричневый чемоданчик.  В потрепанном ридикюле между тряпок нашлись стюрины отложенные от скудной пенсии долголетние накопления.  В лаковой шкатулке счастливо обнаружились золотые, доставшиеся Стюре от бабки Фаи, серьги с синим камушком, пара золотых колец, цепочка и медали деда Паши.
– Ну, бабуля, тебе они теперь не понадобятся. Мелочь, а приятно. – И молодая соседка, аккуратно спрятав улов в небольшую  сумочку, вошла в соседнюю комнату. Убедившись, что соседка не скоро проснется, Дуся осторожно двинулась к выходу – и чуть не вскрикнула, зажав рот ладонью: на пороге приоткрытой двери дыбился серым волчьим загривком Дик – глыбоголовый, желтоглазый… Ворочал рык в горле – да так всерьез, что Дуся невольно попятилась. Видимо, врачиха, уходя, неплотно прикрыла дверь, а этот балбес дворовый – Дик – причуял беду, приключившуюся с бабой Стюрой.
– Дикош, ты чего? Хочешь сухарика? – Дуся сделала еще пару шагов назад. И услышала, как в зале еще хрипловатым со сна, но вполне поздоровевшим голосом позвала Стюра:
 – Эй, дома есть кто?