Танкошлем. Рассказ. Раис Гималетдинов

     Когда мы, оформив ипотеку, купили квартиру в городе, то я, никогда до этого не менявший места своего жительства, в первое время испытывал некоторый стресс. Может быть, это состояние знакомо многим новоселам: всё вокруг было чужим и непривычным.
   Но со временем жильцы нашего дома начали нас узнавать и здороваться, мы тоже с женой, в свою очередь, начали различать их по лицам и стали их приветствовать. По утрам на стоянке машин, после прогрева двигателей, соседи солидарно оказывали мне помощь в выталкивании автомобиля из-под завалов снега и делились последними ЖКХ  новостями.   Так я постепенно обжился в новом доме, привык к своему двору и вскоре был знаком почти со всеми мужчинами. Но с одним пожилым человеком из подъезда напротив мне не доводилось никак пообщаться. Лишь изредка из окна я видел его отдыхающим у детской площадки или возвращающимся с прогулки. Но когда я собирался и уходил на работу, его во дворе уже не было.
     Как-то раз, по дороге из магазина, увидев его сидящим на лавочке, я подсел и познакомился с ним. Был он седым, с обожжённым лицом, со светло- синими, как у моего отца, глазами. Орденские планки матово блестели у него на лацкане потертого пиджака. Соседи мне рассказывали, что несмотря на свой возраст ветеран ежедневно совершает утреннюю пробежку по школьному стадиону.  Не знаю, чем я привлек его внимание, но вскоре стал его частым собеседником на скамейке. Других стариков-пенсионеров, собиравшихся на другом конце двора в свой мужской клуб и режущихся в домино, он сторонился.
    Может быть схожесть с моим отцом, тоже участником войны, каким-то образом притягивала меня к нему. А может быть, мой неподдельный интерес к его боевой юности и фронтовой жизни, но так или иначе мы стали общаться при каждой возможности.   Воевал он танкистом, был сержантом, командиром боевой машины. Я сам отслужил в армии на бронированной технике, любил свою БМПшку до того, что она до сих пор снилась мне по ночам и поэтому с увлечением слушал как воевалось им тогда, почти моим ровесникам в тесной тридцатьчетверке в пламени сражений. Рассказчиком он был скупым, сдержанным, больше отвечал на мои вопросы, которыми я его засыпал. Но лицо его оживлялось, молодело, когда старый танкист вспоминал свой экипаж, остальных ребят из танковой роты и комбата.
    Общаясь с ним, меня не покидало чувство того, что я беседую со своим отцом. Он тоже чаще всего повествовал мне о своих товарищах, с которыми ему пришлось хлебнуть сполна солдатского лиха. На мой вопрос снится ли ему сейчас война, он ответил, что до сих пор в сновидениях видит не грохот и пламень боев, а танковый комбинезон, пропахший мазутом. Затем в нашем общении был значительный перерыв, фронтовика- гвардейца увез куда-то надолго на лечение его сын. В это время я вел переговоры со своим новым родственником, мужем моей племянницы. Он совсем недавно вернулся из армии, где служил в танковых войсках и привез оттуда шлемофон. Я тоже, может быть, смог бы привезти со службы эту танковую экипировку--  прохиндей- прапорщик, начальник вещевого склада, за бесценок бойко загонял дембелям списанную амуницию, но я не счел тогда ее нужной мне на гражданке. Вот сейчас она мне была необходима позарез. Молодой зятек с пониманием отнесся к моей просьбе, «переговоры» завершились успешно, он без боли в сердце оторвал от себя дорогую для него реликвию – память о службе. И вот, вожделенный танкошлем у меня в руках! Я два года носил такой вот ребристый головной убор, пахнущий соляркой и, надев на себя, вновь почувствовал себя как в строю.
   Болел мой сосед долго. На скамейке во дворе, где он часто просиживал, резвились дети, судачили старушки, а его всё не было. В середине апреля, когда полностью сошел снег, прилетели скворцы и распустились первые клейкие листочки на деревьях, вдруг из окна увидел сидевшую во дворе знакомую сутулую фигуру. Через мгновение, схватив в охапку пакет со шлемофоном, я выбежал из двери подъезда. Только тогда почувствовал, как, оказывается, я соскучился по нему, мне по сути дела совсем чужому старику.  Увидев меня, он привстал, глаза его обрадованно блеснули.
- С выздоровлением тебя, танкист, больше не болей. Держи, - сказал я и протянул ему танкошлем.
Он взглянул на него, потом на меня, затем порывисто прижав его к груди, тихо-тихо заплакал. Обняв его, я тоже не смог сдержать своих скупых мужских слёз.