Свинцовый Венец

Это произошло совершенно внезапно. Он ощутил, наконец-то, дивный покой и мир. Он даже успел забыть о том, что такое – мирное, бестревожное состояние духа. До сего момента его терзали страх и беспокойство, он вслушивался в ночи в шаги за дверью. И каждую ночь до его ареста слышал грохот комиссарских сапог, их ругань и пошлое харканье. А наутро от кого-то из соседей по квартире, подъезду, улице оставались лишь следы этих плевков новых хозяев жизни. Точнее, шавок хозяина.
В одну из ночей забрали и его. Он еще удивлялся, что так долго пришлось ждать, ведь он и не скрывал, что религиозен. Они вошли в его комнатушку в половину окна и с высоченными потолками, не сняв калош, грязные и смердящие дешевым одеколоном и немытыми телами. Распотрошили все, перевернули и перещупали своими заскорузлыми пальцами.
Мытари, мытари.
Он безропотно пошел с ними – как все в те годы.
Словно мертвый, среди живых.
Потянулись дни допросов и пыток. Жар, холод, жажда и бессонница, унижения и побои разной степени изощренности – и страх. Неотступный и тупой, терзающий страх сказать лишнего, не выдержать. Когда его вталкивали в набитую такими же несчастными камеру, он не мог говорить, только молился.
И терял счет времени.
Словно бы в Аду.
А потом – на него снизошел покой. Хотя приговора Тройки еще не было, он словно понял духом, это было откровение – сегодня ночью. Какая кощунственная игра образов – эти сатанинские красные тройки и Святая Троица! Они знали, как запугать, как надругаться надо всем, что свято. Его раз даже затолкали в женскую камеру к уголовницам, но вынуждены были выволочь его оттуда спустя несколько минут – разъяренные бабы готовы были сожрать его, и не слушали совсем, что он – монах.
А сейчас… Он просто понимал, что все закончено, и вот - на допрос. Он молился всю дорогу, кривые и пропитанные болью коридоры самого страшного в нынешней Москве здания не оставляли в его памяти ни следа. Грубые прикосновения конвоиров.
Пинки.
 - Эй, шевелись, падаль, не все вам, попам, пузо на наш, пролетарский счет нажирать.
Тупая боль в затылке – еще не пуля, удар.
Смотрит под ноги, а видит – небо.
- Нечего нашептывать, шваль!
Удар под ребра. Оказывается, к боли нельзя привыкнуть, с ней смиряешься, абстрагируешься от собственного тела. Стоит расслабиться – все снова остро и жгуче.
Шаг, и еще шаг.


Когда его поставили на заднем дворе, и хриплый, пропитого вида энкавэдшник зачитал ему приговор именем советского союза, он пожалел лишь, что руки несвободны для крестного знамения.

- Не завязывай глаза, - почему-то, голос стал властным и уверенным, будто он не простой монах, а потомок царских кровей. Хотя, так же и есть – дитя Царя Небесного.
- Прости их, не ведают, Господи, что творят! – гулкое эхо разнеслось по двору, и потонуло в грохоте выстрелов.
- Да пошел ты, поповское отродье, - сплюнул красноармеец, вытирая рукавом сизый нос, - у нас свой боженька, и он вашего стреляет, как воробьев!

На дворе не осталось никого – только тела расстрелянных жертв террора. И каждый из них был немножко Богом , и каждому несказанно шел свинцовый венец, корона новой чести.


13.12.2016