Алтай. Постниковы Часть 10 Первая любовь

(Ранее: Алтай. Постниковы Часть 9 Епархиальное училище)

Я ехала в Мысы и втайне радовалась предстоящей встрече с Вешкой Зайцевым. Впечатления прошлого года не стёрли в моей душе этой первой привязанности.
В первое же воскресенье мы собрались играть в мяч. Все уже приехали на каникулы. Девочки мне говорят, что у Нагайцевых нынче второе лето будет гостить племянница Нюры Белолипских. Сердце моё ещё не чует беды. Девочка эта Лёлина ровесница, значит, старше меня на 2 года. Ещё до игр мы с Лёлей встретили её. Лёля познакомила меня с ней. Ничего, так крепенькая девочка, темноволосая. Чёрные удлинённые глаза, смуглая кожа, волосы прямые.
Когда мы собрались на игру в мяч, пришли мальчики. Мы поздоровались. На матках встал Вешка и ещё какой-то мальчик. Процедура отбора была такова: все разбивались на пары, как говорили. Загадывались и потом подходили к матке и спрашивали: «Кого возьмёшь: коня вороного или узду золотую?» или «Ангела со свечой или чёрта с рогами?» «Курицу в гнезде или петуха в мешке?» И таким образом разбивались на две партии. Одна партия била мяч, другая стояла в поле и ловила мяч.
И вот, обычно, раньше, если Вешка стоял на матках, то он всегда старался, чтобы я попала в его партию. Здесь же я сразу почувствовала неладное. Я оказалась в противоположной партии, а Нюра Б. – в его. Но это ещё не всё. Игра в разлуки показала мне, что я ничего не значу для вешки, он видит только Нюру, ловит только её.
Мне хочется зарыдать, мне хочется схватиться за голову. Но я не могу этого сделать. Я не должна и вида показывать. И я играю, и бегаю, может быть, более оживлённая. Я прохожу жестокую школу выдержки.
Потом, когда мы пришли домой, Лёлька простодушно начала всаживать мне в сердце ножи. «Ты видела, как Вешка бегал и ловил в разлуке Нюру? Она в прошлом году здесь гостила, так он всё лето был с ней». Что мне остаётся делать? Ведь я должна держать свою марку. Вся моя татарская гордость вздыбилась. Как можно равнодушнее (вышло ли это у меня, не знаю) я говорю Лёле: «А почему ты мне об этом говоришь?» - «Так ведь Вешка тебе нравился, а ты нравилась ему..». - «Ну, мне он не очень-то нравился, а вот в Мыюте я познакомилась с мальчиком, ему 15 лет, вот он мне понравился».
А в душе я кричу: « Если бы вы знали, какое у меня горе! Никто, никто мне не нравился. Я помнила всегда и всегда буду помнить Вешку! О, какая я несчастная, как трудно жить на свете!».
Теперь идти играть в мяч или другие коллективные игры для меня стало пыткой. Нужно было сдерживаться. Мне казалось, что внимание всех сосредоточено на мне, хотя в действительности каждый был занят своими делами, и никому не было до меня дела. Тут заболела мама, и я под этим предлогом стала отказываться и от игр, и от ходьбы на реку.
А мама в это время тоже переживала, у неё были свои неприятности. Что произошло – не знаю, но к маме все стали относиться холодно. А прислуга Катерина, чувствуя настроение хозяев, просто преследовала маму. И только за то, что один раз мама сделала ей какое-то замечание, эта баба начала травить меня. Стоило мне появиться на кухне, Катерина ядовито начинала: «Ааа, барыня пришла! Что барыня прикажете делать?». Конечно, я не стала заходить на кухню и, таким образом, лишилась обедов (я говорила, что мы, дети, обедали на кухне, кому как вздумается). Есть я стала урывками и всухомятку. Ни маме, никому в доме я об этом не говорила.
А мама расхварывалась. У неё на бедре образовался большой карбункул Лежит мама, одинокая, в полутёмной спальне, и вокруг неё стена отчуждения. Мать зовёт меня посидеть около неё. И я сижу, и она выспрашивает меня, что там про неё говорят. Всё это мне тяжко, непереносимо. Я не хочу ничего узнавать и, тем более, передавать. Мне и жалко маму, и в то же время я малодушно страшусь того, чтоб не оказаться вместе с ней в том кругу отчуждения. И оставить я её не могу, потому что, хотя и неосознанно, я чувствую, что это будет предательство, и в то же время меня не оставляет мысль: как хорошо быть в кругу благополучных, преуспевающих людей, в данном случае в кругу Смирновых. Правда, добрее всех была тётя Катя. Она всё-таки заботилась о маме, вызвала к ней фельдшера. Он вскрыл нарыв, и мать начала поправляться.
Теперь, вспоминая это, я думаю, что просто мы надоели Смирновым, а дяде, возможно, казалось и обременительным кормить три рта, хотя мама и Костя (он жил на пашне) зарабатывали свой кусок хлеба.
Когда мама поправилась, ей представилась возможность поступить в просвирни, и мы переехали от Смирновых на квартиру к крестьянину. Квартира была бесплатная – от церкви. Пятистенный двухэтажный дом, внизу жили хозяева, вверху поселились мы. Помещение – маленькая комната и крохотная кухня. Странно, но в этом крестьянском доме из нашей комнаты был ход на балкончик. Вот на этом-то балкончике я и провела столь печальное для меня лето. Мы ушли из богатого, зажиточного, шумного и весёлого дома, и, хотя и обрели угол, где можно было жить, но по существу были бездомны: так всё вокруг нас было пусто. Это было возвращение в бедность.
Мама, наверное, была рада независимости. Она пекла свои просфоры и хлопотала с обедом. Наводила так любимую ею чистоту в доме. Костя тоже, наверное, был рад свободе и досугу. Он с утра, насвистывая, уходил один на речку Локтёвку удить и к обеду приносил большую снизку (прут, а на нём нанизаны рыбы) пескарей и чебаков. Рыбные блюда всё лето преобладали в нашем меню.
Я была рада возможности не ходить на игры и на купание, чтоб не видеть Нюру и не терзаться ревностью и завистью к этой девочке, так жестоко разбившей мою радостную и счастливую жизнь. И в то же время я тяжело переживала отторжение от счастливой, весёлой и обеспеченной жизни Смирновых (так мне казалось тогда).
Изредка мама посылала меня к Смирновым попросить у тёти Кати угли для самовара. Ведь в Мысах топили печи кизяками, а угли для самоваров покупали у приезжих углежогов. Попутно я рылась в сундуке с книгами. За это лето, сидя на балкончике, я прочитала почти полностью романы Луи Буссенара и кое-что из серии «Тайны венценосцев».
Путь от Смирновского дома на место купания проходил как раз через пригон и двор дома, в котором мы жили. Однажды я куда-то отправилась в сторону площади. И только вышла в пригон, вижу: идут мальчики (среди них Вешка) на реку купаться. Куда мне деваться?! Огляделась я и увидела ясли. Я быстро нырнула в них и зарылась в сено. Мальчики прошли буквально рядом. Они весело разговаривали и смеялись. Я теперь редко видела Вешку. А тут я услышала его голос и беспечный смех. И мною овладело такое острое чувство утраты, что я, подождав, пока мальчики отошли подальше, вылезла из яслей, села на их краешек и разрыдалась. Сижу, плачу. Идёт хозяин к яслям: Ниночка, ты что тут сидишь? Да ты, никак, плачешь?». «Да вот, сильно наколола ногу, очень больно, вот и плачу», - ответила я и, вытерев слёзы, пошла в дом.
Когда через двор проходили девочки, то Агния всегда кричала мне: «Нинушка, пошли на реку купаться!». И, если я видела, что Нюры с ними нет, я шла и купалась с удовольствием. Купаясь, мы соревновались в нырянии. От частых нырков у меня заболело ухо. Болело оно долго, лечили то ведь только скипидаровым маслом да прогреванием. Так к моим душевным болям прибавилась ещё и физическая боль.
На игры около Смирновского дома я совсем перестала ходить. В эти вечера я сидела на балкончике и вполголоса печально пела полюбившийся мне романс (на мотив вальса «Осенний сон»):
И запад погас, и лучи догорели
За дальней угрюмой горой.
О чём-то тревожно дубы прошумели
И шепчется ветер с травой.
Как тихо, как грустно,
Как манит к покою.
Пора нам расстаться. Прощай!
Прощай навсегда! Расставаясь со мною,
Меня не ищи, не встречай.
Я знаю, запросит душа твоя ласки,
Но поздно – меня не вернёшь.
И прежнего счастья волшебные сказки
Напрасно к себе позовёшь.
Зачем мы любили? Чего мы хотели?
Возможно ль былое вернуть!
Наш день отошёл и лучи догорели.
Прощай! Уходи! Позабудь!
Так закончилась моя первая нешуточная детская любовь. Она оставила глубокий след в моей душе и рубцы в моём сердце. Она повлияла на направление моего ума, она дала мне понятия о высоких и пылких чувствах. А то, что эта любовь имела несчастливый конец, приучило меня к размышлениям. Мне было 11 лет, но я переросла свой возраст. Я сильно повзрослела.
Летом 1925 года, уже 20-летней девушкой я встретилась с Ольгой, она только что вышла замуж. Под вечер мы с ней пошли купаться. Естественно, вспомнили, как мы купались в Мысах и как играли в мяч. И вдруг Ольга спросила меня: «А ты помнишь Вешку Зайцева?». Помню ли я его?! Я ничего не ответила, только улыбнулась. «Знаешь», – сказала Ольга, - «я его видела года два назад в Барнауле. До чего же он хорош собой!». Но я и тут ничего не ответила Лёле. И потом ни одной подруге, ни одному другу, никому я не говорила об этой любви и об этом мальчике. Как будто какое-то странное табу жило в моём сердце. А теперь на склоне лет в своих воспоминаниях я решила рассказать об этом вам, моим детям.
Мамина мать, моя бабушка Стефанида Ивановна умерла 49 лет. В дневнике деда В.М Постникова есть такая запись: «26 октября (субб) утром в 7 часов 15 минут умерла Степанида Ивановна, жена моя.
28 октября. Схоронили мы жену мою Степаниду Ивановну, против алтарного окна, подле церкви на южной стороне. Вся церковь рыдала, когда стали прощаться, а когда опускали в могилу, плач был всеобщий. Мыютинцы сделали гроб, выкопали могилу и, когда я стал им давать 6 рублей, даже обиделись. «Разве матушка мало делала нам добра. Не обижайте нас – не возьмём».
30 октября. Слёзы и слёзы… И тем ещё тяжелее, что я должен давить их в себе, чтобы скрыть их от Нины и Липы (внучки). Как это тяжело!
Начались мои печальные дни. Кончилось всё хорошее. Теперь только слёзы и мука. Богатства у нас не было, но и недостатков не терпели. Жизнь наша была тихая, мирная. Мы любили друг друга от всего сердца. Не то что драки, ссоры у нас не было.
Ночи моя дорогая больная не могла спать, не спал и я. Дня за 2 до смерти Степанида Ивановна сказала мне: «Друг мой, сколько я тебе беспокойства наделала за свою жизнь своими хворостями! И лечил ты меня, и ходил за мной всегда безропотно. Я всегда думала, что придёт время, я расплачусь с тобою, похожу за тобою во время твоей болезни. Не так судил, видно, Господь: мне не встать, я умру…» При этом Степанида Ивановна заплакала. «Теперь все дети на ногах. Никого мне так не жалко, как Нину: натерпится она, оставшись сиротою».
Не зря болело в смертной тоске материнское сердце за оставляемую в этом мире десятилетнюю дочь. Чего стоили маме эти скитания по родне, да ещё и с двумя детьми! И бездомность, и нужду, и унижение, и злословие (молодая вдова!) – всё пришлось испытать моей матери в немалой мере. Благо, в её характере было много жизнелюбия, терпения и любви к труду. Как упорно, идя на все меры, она стремилась дать образование и мне, и Косте. Она ездила на поклон к архиерею и к другим лицам и добилась того, что оба мы учились на казённый счёт.
Наши летние каникулы подошли к концу. Мама сама повезла нас: Костю – в Барнаул, меня – в Томск.
Перед самым отъездом у нас случилась большая беда: Косте во время игры в городки перебили нос. Ребята играли, Костя встал около играющего с левой стороны, А тот парнишка был левша. Он замахнулся и угодил палкой прямо Косте по носу. Хорошо, что в это время в селе был фельдшер. Он оказал первую помощь. Так с забинтованным лицом Костя и поехал. В Барнауле его подлечили хорошо, но нос остался чуть-чуть искривлённым.
Мы навсегда уезжали из Мысов. И мама, и мы навсегда простились с тётей Катей, дядей Павлом, с Колей и Ларисой. С остальными домочадцами мы ещё в будущем встретимся.
Прощайте, милые Мысы! Хотя и после печального для меня лета я покидаю вас, но ещё долго-долго буду вспоминать счастливую и светлую жизнь, прожитую здесь! Прощай, тихая речка Локтёвка и тополёвая заболока! Прощайте, ветряные мельницы и ты, раздольная степь!
В Томске мама сразу отвезла меня в Епархиальное училище, а сама ещё пожила некоторое время у Аполлинарии Яковлевны, пытаясь устроиться на курсы акушерок. Конечно, с маминой безграмотностью на курсы её не приняли, и она поехала к Олимпиаде, которая жила в это время в с. Кирза (теперь Новосибирской области).
А я опять включилась в жизнь своего класса. И полетели вперёд учебные дни, так любимые мною.
Приближался знаменательный 1917 год. Перед Рождеством в Епархиальное приезжал из Петрограда ревизор. Он проверял работу, был в классах на занятиях. Для него устраивался специальный сбор старшеклассниц, что-то вроде концерта. Я, хотя и была из младшего класса, участвовала в большом хоре (пела альтом). Пели мы две песни «Коль славен наш Господь в Сионе» и «Реве та стогне Днипр широкий».
Ревизор был во фраке при белой манишке. Длинные фалды фрака мотались сзади как хвост у сороки. Нам этот птичий наряд казался ужасно смешным.
К первой половине учебного года я заболела свинкой, было это перед рождественским постом (филипповками). Распухло за ушами. трудно было есть, болела голова, была высокая температура. Я лежала в больнице, которая находилась в здании Епархиального. Потом стала поправляться, но на карантине пробыла около 3-х недель. Подружки мои Валя Ландышева и Тоня Торопова навещали меня, но разговаривали мы через окошечко.
Много книг я прочитала за это время. Как-то попалась мне книжка под названием «Молодые побеги». Там рассказывалось, как в одной гимназии издавали рукописный журнал. Мне ужасно захотелось организовать такое же дело у себя. Я сколотила группу в классе, и мы с энтузиазмом принялись готовить журнал. Кто пишет, кто рисует, всем очень интересно, все оживлены. Придумываем название журналу. И вот в одно из вечерних занятий Клавдия Александровна, новая наша воспитательница подозвала меня и сказала: «Нина, я узнала. Что ты затеяла издание какого-то журнала. А какое название?». - «Мы ещё не придумали. Устроим совет и придумаем», - ответила я. «Так вот, Нина, - сказала Клавдия Александровна, - издавать журнал вы не будете, нельзя. Это запрещается».
Мы были разочарованы, но не угомонились. Нам хотелось какой-нибудь самодеятельности. Тогда мы решили поставить спектакль по  сказке Андерсена о соловье и китайском императоре. Я, Валя Ландышева и Мария Лоптуновская написали сценарий. Ставить спектакль Клавдия Александровна нам разрешила, только у себя в классе. Почти всем классом мы с увлечением принялись готовить роли, шить и клеить костюмы, оформлять спектакль музыкой, песнями и танцами.
Мы поставили этот спектакль и пригласили на него К.А., пепиньерку (практикантку) Лидочку и своих «старших» Сусочку и Валечку.
Во время этих театральных приготовлений всякое бывало. Обострились мои отношения с группой Клавдии Поповой.
Подошли зимние каникулы, их тогда называли святками. Наступил длительный досуг. Немногие девочки уехали домой на каникулы. Мои друзья Русановы ушли домой.
Как и в прошлом году, мы расставили парты вдоль стен, и класс наш принял праздничный вид. Играть бы нам, радоваться да веселиться! Но Клавдия Попова не дремала. Она исподволь начала подговаривать девочек объявить на каникулах мне бойкот.
Возможно, я слишком много на себя взяла в жизни своего класса, возможно, я становилась тщеславной и деспотичной. Старшие, т.е. взрослые люди портили меня, слишком часто выделяя из общей среды. А моего разума ещё не хватало, чтобы быть самокритичной.
И вот в один из рождественских дней Клавдия вдруг заявила мне: «Мы объявляем тебе бойкот!». «Кто это мы?» - холодно спросила я. «Весь класс», - ответила Клашка.
Я не поверила пошла из класса в коридор. За мной следом вышли Тоня Торопова и Мария Лоптуновская. «Нина, мы всегда будем с тобой», - сказали мне мои верные друзья. Я рада была им, я была тронута, но сердце у меня запылало: ведь Валя-то Ландышева, моя соседка, девочка, которую я любила и считала своим другом, осталась там. Не может быть, это просто дурной сон!
Но, увы, это был не сон. Когда мы вернулись в класс, все девочки, в том числе и Валентина, подчёркнуто веселились под руководством Клавдии.
Предательство Валентины больно ранило моё сердце. Ведь я ей часто помогала готовить уроки. Училась она посредственно. Частенько она толкала меня на уроках в бок «подсказывай», и я выручала её. Мы всё делили с ней пополам. И сухари, которые ей присылали, и хлеб, который сами покупали. Пережить это предательство было нелегко.
Если бы не Тоня с Марией, трудно бы мне пришлось. Страшное это дело бойкот! Вдруг лишиться общества, с которым связана вся твоя жизнь, общества, в котором ты что-то значил и которое для тебя много значило. Видеть общую враждебность, пережить полное одиночество, быть изгоем. Но Клавдия просчиталась, я не почувствовала себя одинокой. Трое, мы составляли крепкую группу, спаянную дружбой и единомыслием и прекрасно противопоставили себя классу, временно собранному Клавдией, но ничем не спаянному.
Тоня была характером мягче нас и держалась соответственно этому. Мы же с Марией, как только заходили в класс, принимали холодный высокомерный вид. Мы, трое, сидели в своей стороне и занимались своими делами: читали, писали, рисовали, не обращая внимания на то, что делается вокруг. На Валентину я не смотрела, а, когда проходила мимо неё, всем своим видом старалась выразить презрение. Разговаривали мы трое, обычно гуляя в коридоре, или уходили в музыкальную комнату. В эти каникулы я много времени проводила в библиотеке, читала. С библиотекарем я подружилась и помогала ей в работе, расставляла карточки, книги на полках.
Вот кончились каникулы. Приехали девочки. Началась наша будничная жизнь. С Валентиной Ландышевой мы остались соседками, но я не замечала её, не разговаривала с ней. Только через месяц восстановился мир между нами. Да и с остальными, кто участвовал в бойкоте, восстановились хотя и не очень дружественные, но нормальные отношения. И я, и Мария Лоптуновская, и Тоня Торопова,- все мы учились хорошо, и в нашей помощи нуждалась не одна девочка.
Какие-то тревожные слухи поползли по Епархиальному. По углам шептались о том. Что у нас измена, что царица Александра Фёдоровна - немка и выдаёт наши военные секреты германскому императору Вильгельму. Ещё говорили о том, что по деревням бунтуют из-за пособия солдатки. А по воскресеньям всё также служились молебны о даровании нашему воинству и царю Николаю Александровичу победы над врагом.
Очень популярна была среди нас фотография царевен Ольги и Татьяны. Обе они молодые красивые девушки сняты в костюмах сестёр милосердия. Мы считали счастливицами обладательниц этих карточек.
В душе я не хочу, чтобы кончилась война. Я обязательно пойду в сёстры милосердия и на мне будет вот такой же, как у царевен, костюм, и всё будет так возвышенно и красиво. Через три года (летом 1920)  мне довелось три месяца работать в госпитале волонтёркой (по современному что-то среднее между санитаркой и медсестрой). Ни красивого апостольника, ни белого передника с красным крестом на груди, ничего этого нет. На мне белый халат и косынка. Я работаю в хирургическом отделении. Каждый день перевязки больных, кровь, гной, зловонный запах, выносишь тазы с грязными бинтами. Частые дежурства: подаёшь больным утку (всё мужчины), ставишь клизмы. Видишь страдания людей, терпишь их раздражительные окрики. Красоты, конечно, во всём этом нет. Но по-юношески в этой своей работе видишь акт милосердия, возвышающий душу.
Мои сёстры Смирновы в письмах домой, жалуясь на меня, писали, что я не хожу к ним в класс, никогда ничего не прошу, в общем, веду себя отчуждённо. Мама поругала меня в письме за это.
И вот в одно из воскресений я с утра зашла в шестой класс к Агнюше. В классе её не было. Я села за парту и стала ждать. Чтобы не скучно было, решила посмотреть, что у Агнюши в парте, нет ли чего-нибудь занимательного: открытки, поздравишки или какого-нибудь рукоделия. Смотрю – какая-то книжка, кажется, интересная. Читаю: А.С. Пушкин «Евгений Онегин». Открываю: стихи. (А стихи я люблю). Начала читать – и забыла всё на свете. Потом спохватилась. Ведь придёт Агния, она заругает меня, что я читаю роман, наверное, не дозволенный для меня, отберёт у меня книгу. Ведь отобрали же у меня летом «Анну Каренину», которую я тайком взяла у Нины. Да ещё как пробрали меня за это!
Я не стала ждать Агнюшу, взяла книгу и пошла искать укромное место, где никто бы не помешал моему чтению. Прошла в самый глухой угол здания, где помещались музыкальные комнаты и приёмная врача. Здесь по воскресеньям тихо и безлюдно. А чтоб было безопаснее, я поднялась на четвёртый этаж, к самому чердаку, села на самую верхнюю ступеньку и погрузилась в чтение.
Где-то там внизу, за дверями глухо шумит жизнь училища, а меня качает на своих волнах музыка стихов. Я вижу чудные картины природы и жизни.
«Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало.
Короче становился день. Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась…»
«Татьяна, русская душою,
Сама не зная почему, с её холодною красою
Любила русскую зиму…»
Конечно, я ещё не постигаю всей широты этого повествования, мне ещё не понятны блеск и острота сатиры. Я слежу только за фабулой и главное для меня – это Евгений и Татьяна, Ленский и Ольга.
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей, Ни прелестью её румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива…
Как лань лесная боязлива
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой…»
С этого момента происходит перевоплощение. Я – Татьяна. Это я на балконе предупреждаю «зари восход», у меня под подушкой лежат романы, я влюбляюсь «в обманы и Ричардсона и Руссо. И это я влюблена в Онегина. Моя детская любовь встаёт передо мной, озарённая лучами великой поэзии.
Это я пишу Онегину:
«Сначала я молчать хотела.
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить и потом
Всё думать, думать об одном
И день, и ночь до новой встречи…
Это меня «тревожит ревнивая тоска», когда я вижу, как Онегин на именинах всё внимание уделяет Ольге. А после гибели Ленского, отъезда Онегина, а потом и сестры Ольги этоя, одинокая, брожу по саду и в роще, посещаю могилу Ленского и, наконец, вхожу в дом, который покинул Евгений. Пережита мною и поездка в Москву и то, как чувствовала я себя на великосветском балу:
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит.
Ей душно здесь, она мечтой
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам
В уединённый уголок,
Где льётся светлый ручеёк,
К своим цветам, к своим романам
И в сумрак липовых аллей,
Туда, где Он являлся ей.
Вновь встреча с Онегиным. Его письмо. Всё, всё это остро пережито. И, наконец, последняя встреча. С невыразимой тоской я переживаю сожаление:
А счастье было так возможно,
Так близко!... Но судьба моя
Уж решена…Для бедной Тани
Все были жребии равны…
Закончив чтение романа, я постепенно прихожу в себя, возвращаюсь из книги в жизнь. Я взволнована, потрясена, все струны моей души натянуты до отказа.
Вдруг слышу внизу шум, топот по лестнице нескольких ног. Передо мной появляется Агния в сопровождении подруг: «Ах ты, негодная девчонка! Оказывается, ты стащила у меня из парты книгу и сидишь тут читаешь, а тебя потеряли и уже везде ищут, бегают».
И тут моя столь знаменательная и счастливая встреча с Великим Поэтом сказалась: нервы мои не сдали. Я закрыла лицо руками, и бурные рыдания вырвались из моей груди.
Девочки испугались. Они стали уговаривать меня, принесли мне воды. «Глупая ты, Нинушка, я совсем не хотела тебя обидеть, а ты уж и в слёзы ударилась», - сказала мне Агнюша. – «Пойдём, пора уже ужинать, а ты ещё и не обедала». Я не стала её разуверять, и мы все начали спускаться вниз.
На другой день я сходила к Агнии и попросила дать мне книгу «Евгений Онегин». Раз уж книга была мной прочитана, Агния не стала упорствовать и дала мне книжку, сказав: «Ведь ты её прочитала, зачем она тебе?» «Там есть хорошие стихотворения, я их хочу выучить», - ответила я.
Конечно, в первую очередь я выучила «Письмо Татьяны к Онегину». О том, какое оно произвело на меня впечатление, скажу словами поэта:
Письмо Татьяны предо мною.
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу…
Я выучила наизусть и «Письмо Онегина к Татьяне» и последний разговор-объяснение
Онегин, помните тот час,
Когда в саду, в аллее нас
Судьба свела. И так смиренно
Урок ваш выслушала я?
Сегодня очередь моя…
Здесь чувства Татьяны не совпадают с моими. В её словах взволнованность, серьёзность и печаль. В моей же строптивой душе мрачное торжество.
Я плачу…Если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам…
А нынче? – что к моим ногам
Вас привело? Какая малость?
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?...
Здесь я смягчаюсь. Я понимаю Татьяну, я уже преклоняюсь перед её высокими понятиями, перед её душевной красотой. «Вот на кого надо походить», - думаю я.
Мои подруги заметили. Что со мной что-то случилось. Как-то Мария меня спросила: « Что это ты, Нина, такая неразговорчивая стала, всё что-то читаешь и учишь?». И тут я решила поделиться своим открытием с друзьями.
«Ой, девочки, какую книгу я прочитала! Вот всё думаю о ней и кое-что учу наизусть». «Расскажешь нам после вечерних занятий, ладно?», - попросили они меня.
Вечером в ожидании ужина весь наш дружеский кружок уселся вокруг нашей парты, и я начала рассказ. Я рассказывала содержание романа «Евгений Онегин», давала свои комментарии, расцвечивала этот рассказ декламацией (письмо Татьяны, разговор с няней – всё это наизусть). Друзья зачарованно слушали. Начали прислушиваться и подходить к нам и другие девочки. Но времени было мало, и я не успела закончить своё повествование.
На другой день, заинтересовавшись, девочки попросили меня рассказать прочитанную историю всему классу. Решили закрыться в классе в часы отдыха между обедом и вечерними занятиями (примерно 3 часа). И вот, все девочки за партами, а я в роли лектора за столом учителя. Передо мной только книжка «Евгений Онегин».
Я уже так проштудировала полюбившийся мне роман, так много стихов выучила из него наизусть, что, конечно, мой рассказ был очень интересен и увлёк слушателей. Я ведь вела этот рассказ с комментариями: «Вот, девочки, мы все почти из сёл. Помните, дома зимой, когда в хороший ясный зимний день проснёшься, откроют ставни, топятся печи, а на улице морозец, и дым из всех труб поднимается вверх прямо (примета хорошей погоды), как радостно станет, как хорошо! Так вот в книжке у Пушкина об этом есть стихи». И я декламирую:
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни, трубный дым
Столбом восходит голубым…
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний блестит…
Правда, мне непонятно было слово «охтенка». И лишь много времени спустя я узнала, что это молочница, живущая на островке Охта.
Впечатление от моего рассказа было огромное. Все загорелись желанием прочитать у Пушкина не только «Евгения Онегина», но и другие его произведения. Мы достали в библиотеке «Избранные произведения «Пушкина и решили прочитать всё коллективно. Каждой девочке хотелось что-нибудь прочитать для класса. Конечно, каждая мечтала читать «Письмо Татьяны» поэтому мы весь этот роман и другие произведения разделили по главам, записали на бумажки главу и страницу и стали бросать жребий. Кому досталось читать письмо Татьяны, уж не помню.
Но это наше мероприятие потерпело крах: Клавдия Александровна (изрядный сухарь) не поняла нашего порыва, проявила педагогическую глухоту. Она не разрешила нам такие чтения и сказала, что прочитает Пушкина нам сама. Мы сникли. Ведь вся соль-то была в том, что ты будешь читать классику, и не только читать, а где надо, и декламировать. Никакого чтения она, конечно, не провела. А мы читали Пушкина группами и по отдельности и полюбили творчество Великого поэта.
Вскоре нам всем была доставлена радость. Старшеклассницы устраивали литературный вечер, и в репертуаре была сцена «разговор Татьяны с няней» и «Письмо к Онегину». Представление понравилось нам всем невероятно. Мы завидовали девочкам, которые играли роли Татьяны и няни.
Я прочитала у Пушкина многое. Много стихов я выучила наизусть. И с этого времени «избранные произведения» Пушкина стали моей настольной книгой, а Татьяна Ларина моим литературным кумиром.
Как ни странно, но я не помню учительницы русского языка и литературы того времени. Русский язык я очень любила, хорошо понимала все его оттенки каким-то шестым чувством. Литература, как изучение произведений писателей, начиналась в пятом классе, а мы пока учили теорию словесности. Правда, в эти годы мы учили много стихов. Особенно полюбились мне стихотворения «Летописец Пимен» (из «Бориса Годунова»). Торжественно для меня звучали строки:
«Своих царей великих поминают
За их труды, за славу, за добро,
А за грехи, за тёмные деянья
Спасителя смиренно умоляют…»
И дальше так возвышенно:
«На старости я сызнова живу.
Минувшее проходит предо мною,
Давно ль оно неслось событий полно,
Волнуяся как море-океан.
Теперь оно безмолвно и спокойно…»
Выучили мы целый цикл стихов М.Ю. Лермонтова: «У врат обители святой», «Молитва».
«В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть…»
«Спор»:
«Как-то раз перед толпою
Соплеменных гор
У Казбека с Шат-горою
Был великий спор…»
Всё в этом стихотворении было так образно, так ярко. Как нарисованные, вставали в воображении картины неизвестных доселе стран, а сама музыка стиха волновала необыкновенно.
«Посмотри, в тени чинары
Пену сладких вин
На узорные шальвары
Сонный льёт грузин.
И, склоняясь в дыму кальяна,
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран.
Бедуин забыл наезды
Для цветных шатров
И поёт, считая звезды
Про дела отцов…»
Но особенно мною было любимо в то время стихотворение Лермонтова:
«Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зелёного листка;
Когда росой обрызганный душистой
Румяным вечером иль в утра час златой
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студёный ключ, играя по оврагу
И, наводя на душу смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он.
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе.
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога».
Вот только в этом стихотворении меня долго смущало прозаическое слово «сага». Оно просто нарушало в моём представлении высокий и лирический строй стихотворения. Ведь насколько я знала, сага (саго) – это крупа, такая круглая на вид, кладут её в рыбные пироги (кстати, очень вкусные). Ведь это же чистейшая жизненная проза!
Позднее я всё-таки спросила учительницу, и она разъяснила мне значение слова, посмеявшись над моим недоумением.
Не буду повторяться, рассказывая о том, как пленяло меня стихотворение «Воздушный корабль». О нём я писала. Когда рассказывала о жизни в монастыре. Это стихотворение у нас в Епархиальном было любимой песней. Мы очень хорошо пели её хором в наш свободный вечерний час.
Ещё хочу упомянуть о стихотворении Лермонтова, известного нам ещё из книги для чтения для 2 класса. Его теперь не встретишь в «Избранных произведениях». Я очень любила его и в этом была повинна мистика, которой пронизана была красота стихотворения.
«По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел.
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов.
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз.
И звук его песни в душе молодой
Остался без слов, но живой.
И долго на свете томилась она
Желанием чудным полна.
И звуков небес заменить не могла
Ей скучные песни земли».
Сейчас, перечисляя лермонтовские стихи, выученные в то время, я вижу, как тонко осуществлялась определённая направленность в подборе стихов: через поэзию внушить и укрепить религиозные чувства воспитанниц. Время и революционные события разрушили нашу религиозность, но красота лермонтовской поэзии, обогатив душу, осталась бессмертной.
В первом и во втором классе я любила рисовать, но только на свободные темы. Рисовать и раскрашивать доставляло большое наслаждение. Это была типичная детская радость. По заданию учителя мы рисовали на тему «Война грибов». Сначала наш учитель прочитал рассказ в стихах о том. Как царь гриб-боровик созывал грибное воинство на войну и как грибы отказывались: «Мы волнушки – старые старушки, не пойдём на войну, не повинны царю». «А мы – рыжики, рабочие мужики не пойдём на вону, не повинны царю». «Мы – маслята, малые ребята, не пойдём на войну, не повинны царю». «Мы опёнки, у нас ноги тонки, не пойдём на войну, не повинны царю» и т.д.
Вот уж был тут простор для детской фантазии! Но самыми любимыми мною были два пейзажа:
1.Безбрежное море, чёрная высокая скала, на ней замок с зубчатыми башнями. Море и лунная дорожка на нём. Навеяно это видение, очевидно, было сказкой Андерсена «Маленькая Русалочка», а также балладами Жуковского.
2.«.Дорога, впереди поскотина с воротами, за ней – стога сена и перелески или по-сибирски колки. Здесь уж сказывалась моя любовь к деревне, к сельской природе.
Эти две картинки были нарисованы мною в различных вариантах. В одном из них замок был не на скале, а низко на берегу и к воде вела широкая лестница, на которой сидела столь любимая мной маленькая русалочка с рыбьим хвостом.
Жаль, что эти рисунки у меня не сохранились
Так, за толстыми стенами училища шла наша, казалось, такая мирная жизнь. Где-то шла война, отголоски её до нас доходили слабо, возможно, старшеклассницы знали больше нас, а мы, младшие, знай, играли в свои камешки, читали да учились. А уже кругом погромыхивало, неотвратимо приближалась грозная буря. И, наконец, она разразилась.
27 февраля старого стиля царь Николай Александрович отрёкся от престола. Слух этот, как зловещий ветер, пронёсся по училищу. Даже нам, младшим, стало страшно. Что-то будет?! Мы ведь помнили рассказы домашних о революции 1905 года. Как тогда девочки с трудом выбирались из Томска в свои сёла, и какие волнения и страсти были в городе. Потом стало как будто спокойнее, говорили, что царём будет Михаил Александрович. Позднее стало известно, что и этот царь отрёкся от власти.
Как развёртывались дальнейшие события, мы, маленькие, не постигали. Первые страхи прошли, наша жизнь не нарушилась, ну и слава Богу! – живём спокойно и учимся. Чего ещё надо?
Но к концу марта нам, воспитанницам, стали приходить из дома тревожные письма. Получила и я письмо от мамы. Она писала, что приехать за мной не может. И, если мне вдруг придётся уезжать из Епархиального, то я должна буду приехать в село Макарьевское. Предстоящее лето мы будем гостить у дяди Сергея Постникова (это мамин старший брат).
Не помню точно, в конце ли марта или в начале апреля ст. стиля нам объявили, что занятия прекращаются, и нас, ввиду политических событий решили распустить и отправить по домам. Начались сборы. Много девочек ехало до Бийска. Клавдия Попова решила со мной помириться. Она первая предложила мне поехать вместе: «Ведь у тебя в Бийске сейчас никого нет, Вот мы с тобой и заедем к моему дяде Гавриле Александровичу Семёнову. А уж оттуда дядя отправит тебя в Макарьевск». Я согласилась.
Всем нам выдали казённую форму, купили билеты и дали немного денег на дорогу. В морозный ясный день подъехали к подъезду извозчики. Мы все, ехавшие по направлению к Бийску, в сопровождении Клавдии Александровны поехали на вокзал. Воспитательница всех нас (человек 12) усадила по местам, распрощалась с нами и ушла. Поезд тронулся.
Ехали мы в общем вагоне. Всё ново и немного страшновато. Наступил вечер, все мы улеглись, я даже на самой верхней, третьей полке. И вот тут-то меня обуял страх. Когда поезд, проходя на стыках, гремел, я в ужасе замирала и ждала неминуемого крушения. Эта ночь для меня была тяжкой. Я почти не спала и чуть не заболела от пережитого волнения. Только уже днём, видя спокойные и даже весёлые лица попутчиков, я перестала бояться и только изредка вздрагивала, когда поезд гремел на стыках. Где-то на третий день мы приехали в Бийск. Клавдия у вокзала наняла извозчика, и мы с шиком подкатили к дому мирового судьи (дяди Клавдии).
Гаврила Александрович и его домоправительница Паша приняли меня хорошо. Гаврила Александрович, старый холостяк, служил мировым судьёй. Занимал он большую и богато обставленную квартиру. Нас с Клавдией поместили пока в гостиной.
Ко мне Гаврила Александрович, когда узнал, что я двоюродная сестра Агнюши Борисовой, проявил особый интерес.
Дело в том, что, когда Агнюша училась в Епархиальном, Г.А. заканчивал юридический факультет Томского университета. Они познакомились, и между ними возник роман. Он сделал ей предложение, и свадьба была уже на мази. Но перед свадьбой Г.А. решил объясниться с Агнюшей, как говорится, начистоту. Он сказал ей, что у него в селе была женщина и там у неё растёт ребёнок. Предлагал ли он Агнии взять потом в семью этого ребёнка или нет, этого я не знаю, но Агния взбеленилась и наотрез отказала Г.А. И настолько был крутой и своенравный характер у Агнюши, что она и в дальнейшей жизни избегала Г.А. и отказывалась от встреч с ним. Но, должно быть, сильна была любовь судьи, я это почувствовала на себе: даже я, двоюродная сестра Агнии, была ему приятна и мила. Он много со мной беседовал, расспрашивал о Томске, о нашей жизни и, конечно, очень интересовался жизнью Агнези (как он в своё счастливое время звал её).
С его домоправительницей Пашей я просто подружилась, Я ей, по своему обыкновению, стала помогать в её делах по хозяйству. Вымою посуду, сбегаю за какой-нибудь покупкой в лавку, подмету полы. А вечерами мы с ней беседуем, и она, несмотря на мой возраст, со мной откровенна, Она сказала мне, что очень любит Г.А. и уже много лет они живут вместе, хоть и не венчаны.
Спустя пять лет, я как-то зашла попроведать их. Когда я зашла в квартиру, Паша кинулась ко мне, обняла и зарыдала: «Ниночка, ведь Гаврила Александрович бросил меня!» (Г.А. оставил Пашу и женился на Чеховой, работавшей в Бийске окулистом). Господи! Как жалко мне стало эту славную простую женщину, такую любящую и такую преданную. Где же, где они, благородные рыцари – мужчины?! Я ведь очень уважала Г.А., считала его джентльменом (в 17 лет мне это понятие уже было знакомо).
Клавдия через день уехала к отцу. А я прожила у Семёновых дня четыре. Но сиди- не сиди ехать дальше мне надо, а денег нет. Долго я колебалась, тяжело мне было невероятно, но, наконец, я решилась и обратилась к судье: «Гаврила Александрович, мне надо ехать дальше, я хотела найти на базаре попутчика, но у меня нет денег». «Ах ты, чудачка, почему же ты мне раньше не сказала, я бы уж давно тебя отправил. Я ведь думал, ты погостишь у нас: Паша так полюбила тебя. Куда тебе ехать?»
«Да я бы хотела доехать до Усятска, там священником дядя Веня Бельский», - сказала я.
«Хорошо, но ты, конечно, поедешь не с попутчиком. Я найму тебе ямщика, а денег не надо».
Утром часов в 12 подъезжает к дому пара лошадей с колокольчиком. Распрощалась я со своими новыми друзьями. Паша взяла мой сундучок и поставила в экипаж, уселась я в кошёвку и покатила под звон колокольчика в Усятск.
От Бийска до Усятска около 40 вёрст. Пара бежала резво, и приехали мы засветло. Подъехали к воротам усадьбы священника. Ямщик открыл ворота и завёл лошадей. На звон колокольчика из дома выскочили дядя Веня и тётя Соня. Дядя Веня даже глазам своим не поверил. «Ба!» - воскликнул он, - «да это Нина Лукишна, глаза простокишны! (так он маленькую меня, шутя, дразнил) Откуда это ты, да ещё и с таким шиком?».
Зашли в дом. Ямщик дал лошадям отдохнуть, покормил их овсом, поужинал сам и в ночь укатил обратно.
Дядя Веня и тётя Соня встретили меня приветливо, с участием. Я сказала им, что еду в Макарьевск к дяде Сергею и там уже должна быть моя мама. Они сообщили, что через Усятск мать не проезжала, но предположили, что она могла проехать по правому берегу Бии через Новиково. Мне стало тревожно, сердце у меня заныло от такой неопределённости.
На следующий день я сходила в гости к тёте Клавдии (старшая сестра тёти Фины), пробыла у неё день, и она не пустила меня к Бельским и оставила ночевать. Я помнила, что тётя Клавдия раньше жила в доме дедушки Андрея, а теперь после смерти родителей она жила в маленькой бедной комнатушке у крестьянина на квартире. Она была рада мне. В её одинокой жизни каждый гость был редким развлечением. Она угощала меня жареными семечками и своими знаменитыми медовыми коржиками.
Тётя Клавдия была знаменитой прославленной кулинаркой. Её приглашали готовить печенья на свадьбы и другие семейные торжества. Судьба Тёти Клавдии всегда почти до слёз волновала меня. Жена священника, она рано овдовела и растила сына, который тоже стал священником. Когда началась война с Германией, сын тёти Клавдии о. Пантелеимон Пакулев добровольно ушёл на фронт полковым священником, оставив мать, молодую жену и сына. Там, на войне, в одном из боёв он и погиб. Ребёнок его умер. Жена вышла замуж, и тётя Клавдия одиноко и бедно доживала свою жизнь.
Как ни хорошо, как ни тепло душевно мне у этих добрых людей, мне надо было ехать дальше. Дядя Веня и тётя Клавдия сложились и наняли мне ямщика. И вот, распростившись с друзьями, я села в кошевку, запряжённую одной лошадью, мужик сел на облучок, и, терзаемая глухой тоской, неизвестностью и недобрым предчувствием, я покатила в Макарьевск.

(Продолжение следует)