Семь жизней Валентина

    Те, которые приносят добрый плод,
очищаются Богом, чтобы приносили
                больше плода.
Свт. Иоанн Златоуст





Семь жизней Валентина

Фантастический роман








В конце мая бывают такие дни, когда по утрам всё живое и неживое обтянуто туманом. Иногда из тумана выскакивает холодный ветер и продувает насквозь за секунду. Моросит дождь. Вслед за каплями на плечи ложится небо – густое, серое, без облаков, без просветов.
К обеду ветер меняется. В нём ещё много свежести, холода, но постепенно порывы слабеют и становятся похожими на дыхание кота, который подошел к хозяину и уткнулся носом ему в лицо. Небо, освободившись от дождя и тумана поднимается высоко, на нем появляются яркие краски и контрасты: то оно темнеет почти до черноты – так темнеет, что ждешь мощную, тяжелую бурю, то вдруг в самом темном и опасном участке открывается голубая лагуна, вызолоченная по краям солнечными лучами.
Часам к шести-семи вечера движение облаков, движение в воздухе прекращается на несколько минут. Трава, кусты, деревья сжимаются, как будто хотят стать меньше и не мешать чему-то большому. Птицы пронзительными криками передают друг другу сигналы тревоги. Стрижи почти касаются земли. Линии их полетов становятся резче, короче. В какой-то момент все живое исчезает, замолкает и наступает вязкая, нехорошая тишина. Приближение грозы ощущается физически: часто бьётся сердце, трудно дышать, хочется спать, но уснуть в такой момент невозможно, поэтому сидишь в оцепенении без всякого дела и ждешь не дождешься, когда все разрешится.
Резкий и сильный порыв холодного ветра, первый удар грома, потом ещё ветер и ещё раскаты. То там, то здесь вспыхивают зарницы, как будто великан пытается высечь огонь из огромных черных скал. Страшно и притягательно небо в такие моменты, нет в нем ничего родного и привычного, только темнота и мощные электрические разряды.
Наконец, начинается дождь - сразу, везде, стеной. За несколько минут земля покрывается лужами.  Капли, попадая в них прозрачными снарядами, образуют широкие круги. Ливень, до этого глухо шумевший, превратился в град и рассыпался по всему видимому пространству. Градины сохраняют форму и холод совсем недолго, потому что на улице тепло, даже жарко. Если встать куда-нибудь повыше, видно, что горизонт по краям сверкает чистым, закатным огнем. В нем выражается вся сила, всё торжество летнего солнца. Его чистота и сияние проникают в каждый уголок. В каждый дом оно заходит через окна и накладывает на стены золотые веселые прямоугольники.
Наблюдая за изменениями неба, за дождем и ветром, долго не веришь, что день может быть другим, что ещё придет время, когда устанешь от яркого света, когда захочешь прикрыть глаза, спрятать взгляд за черными стеклами солнцезащитных очков, когда тень станет большой редкостью и сможет  хоть как-то защитить от потоков летнего огня. А ведь всё так и будет, июнь уже созрел, всё готово для того, чтобы принять его краски, оптимизм, радость.
Устав от переживаний, от природы, с которой столько произошло за несколько часов, ложишься спать. Дышится по-прежнему тяжело. Воздух чист, но от влажных испарений он загустел и густота мешает легким развернутся в полную силу.
После полуночи в разрывах между густыми черно-синими тучами появляются маячки звезд. Они плохо заметны, но если приглядеться, то можно даже составить неполные фигуры созвездий.
Соловьи, чьи голоса были плохо различимы в дневном шуме, дружно запевают свои прекрасные серенады. Ближе к рассвету кажется, что поет огромный сильный хор, и только птица-дурень пытается перекричать его громкой однотонной кричалкой: а-а-а! На улице по-прежнему пасмурно. Засыпаешь с мыслью, что завтра опять не повезет с погодой. Но часа через два густые световые потоки, преодолев плотную ткань штор, ясно дают понять: весна победила, шторм уничтожен полностью и больше ничего не помешает цветению яблонь, вишен и их извечной соперницы сирени.
Энергия майского утра творит чудо: спал совсем чуть-чуть, а сонливости нет. Наоборот, хочется петь, смеяться, что-то делать, куда-то бежать. От общего возбуждения и движения невозможно отстраниться, оно захватывает, как захватывает карнавал случайного прохожего, оказавшегося в центре праздника.
Таких дней очень мало.  Их надо прожить физически, минуту за минутой, не отвлекаясь на дела, не занимаясь собственными мыслями: только ты и природа, только ты и мир. Допустив в себя утро, разрешив себе насладиться им, не потеряешь время, ничего не упустишь, наоборот, счастье, заложенное в сердце, освободится и можно будет почувствовать, узнать его, понять, какое оно на самом деле. Если же замкнешь себя в комнатах и в обычных зимних делах, то вернуться к первобытной и единственной в своем роде истинной радости позже уже никогда не сможешь.

***

Валентин не доверял весне. Он считал, что она проходит слишком быстро и поэтому не хотел к ней привязываться. По той же причине он не разрешал своей жене завести кошку или собаку, даже на горшок с новым домашним растением смотрел осуждающе.
 – Вот, Лена, - говорил он, - заболеет, умрет животное, что тогда? Понимаешь, какая это беда? Смерть любого существа страшна, потому что смерть страшна сама по себе, по своей сути – нечто  было, а теперь его нет, и никогда больше не будет, и даже воспоминание о нем скоро исчезнет. Мы тоже не вечные. Вижу,  уже вижу нашу старость, вижу, как ты меня хоронишь, как я целую тебя в лоб последний раз, вижу, как мы прощаемся с родителями. Помню, как мы прощались с бабушками, дедушками, учителями, соседями, с друзьями – нашими ровесниками.
 Но это естественно, потому что люди рождаются без своего желания. Не семья появляется у нас, а мы в семье, поэтому уход кого-либо запланирован естественным положением вещей и ничего не остается, кроме как претерпеть его и смириться с пустотой. Вопрос в другом: зачем самим – то планировать смерть?
После этой сентенции Валентин выдержал драматическую паузу и продолжил:
- Человек никогда не может быть счастлив вполне, потому что смертен. Более того, он знает, что смерть наступит, а это хуже любой пытки, хуже любого страдания, ведь пытки и страдания рано или поздно заканчиваются, а смерть во времени завершения не имеет. Знание о смерти делает всякое, даже самое радостное событие бессмысленным. Нет счастья, нет! Я не верю в него! Эйфория, да, бывает: от солнца, от хорошей зарплаты, даже когда поешь и потом ничего не болит. Но счастье – оно другое, оно тогда может называться счастьем, когда станет постоянным, когда его нельзя  будет потерять, когда оно превратится в личного, доброго бога. Извини, что много говорю, но давай без кошек…и без собак тоже.
Лена не спорила - хочет человек положить все в карман, под замок, чтобы достать в любой момент - пусть кладет, пусть ищет такой карман, пусть ищет то, что будет храниться, не меняясь долгие годы. Она жалела мужа – грустно жить и только ждать, никому не доверять, бояться привязанности, бояться своего сердца. А для чего же тогда оно бьется в груди? Не остановится ли оно, если лишится главной своей функции – чувствовать и любить?
– Ты и на мне жениться боялся? – как-то спросила Лена, когда Валя особенно разошелся по поводу непостоянства и непредсказуемости Вселенной.
– Я не боялся, я просто не знал, стоит оно того или нет?
– А как же ты всё-таки решился?
– Ничего я не решился, все само собой получилось.
– Но ведь ты пришел ко мне, ты сделал мне предложение, значит, не само собой, значит, ты сам принял решение. Вспомни, как ты его принял, и всегда так делай, когда придется выбирать.
Валя не ответил, потому что всю свою жизнь для принятия решения он ждал случая, указания свыше, однозначного стечения обстоятельств. Женитьба, по его мнению, как раз и была тем самым однозначным стечением обстоятельств, когда нельзя было поступить иначе. Мысль о том, что он мог бы и не жениться, даже не приходила ему в голову.
«Как это не жениться? - рассуждал он. – Мы не обезьяны, нам просто так обниматься нельзя. Да и мартышки, наобнимавшись, живут парами, а не кто с кем захочет. Кошку  на улице просто так не погладишь – погладил, так будь добр, колбаски ей брось, молочка налей. Нет с собой колбасы, нет молока, тогда не зови, не трогай её».
Про кошку Валентин подумал не просто так. Жена давно просила разрешения завести какое-нибудь живое существо, хоть с крыльями, хоть с хвостом. Валя не соглашался, объяснял, почему звери в доме не нужны, сколько от них грязи, какие они мощные аллергены, как они тяжело болеют и ещё тяжелее старятся. Лена кивала, но не соглашалась. Наконец, Валя пообещал хоть кошку, хоть собаку, хоть черта лысого, но с одним условием, чтобы животное завелось само по себе, то есть, оказалось возле их двери, увязалось за ними на улице, упало на балкон, влетело в форточку – лишь бы не покупать его и не забирать из питомника.
«Почему?» – спрашивала Лена. – «А потому что!» – отвечал Валентин. «Потому что» означало лень, пассивность, страх принятия решения и желание переложить ответственность с себя лично на случайность.
– Валя, – удивлялась Лена, – но ведь животное, подобранное на улице, тоже состарится, тоже умрет. И разве его будет не так же жалко, как если бы мы завели его сами.
– Также, – соглашался Валентин.
– А тогда почему мы никого не заводим?
– Потому что.
И из этого ответа было ясно как боится он сделать хотя бы один маленький шаг, как по-детски надеется, что событие не произойдет совсем или произойдет когда-нибудь потом, ещё очень, очень не скоро.
Любые обязательства он считал разновидностью проблем и не думал о возможных радостях, только лишь представляя и многократно усиливая в своем воображении естественные, неизбежные трудности. Себя Валентин проблемой не считал. Свои болезни, неудачи, свое старение и смерть он допускал совершенно свободно; от других же хотел только удовольствия и помощи, а по сути не признавал в них права на жизнь, потому что их жизни могли доставить ему неудобство и неудовольствие.
Спрашивается, если человек, запретил себе выходить из дома, сможет ли он когда-нибудь  испытать новые ощущения? Вряд ли, ведь новое само по себе не приходит, надо идти к нему навстречу постоянно, не останавливаясь, не поворачивая назад – туда, где всё привычно, понятно, известно, но скучно и однообразно.
– Не надо ждать, пока кошка сама сядет возле подъезда, надо подобрать её, или купить, или забрать из питомника. Хватит бояться жизни и готовить себя к фатальному стечению обстоятельств. Да, что-то именно так и происходит, но почти всегда приходиться делать выбор. Проявление воли спасительно, проявление воли делает человека человеком. Ты…
– А можно не так пафосно? –остановил Валентин жену. – Я тебя услышал, понял. Пойдем.
– Куда?
– Туда, где нас ждут кошки, собаки, попугаи, рыбки, крысы.
– В зоомагазин?
– В зоомагазин. Только потом не плачь, когда начнутся таблетки с уколами. Мало тебе проблем, добавим ещё одну, четвероногую.
Лена вздохнула и, конечно, ни в какой магазин не пошла, присела на диван, открыла книгу и стала мечтать, чтобы чудеса происходили не только на страницах, но и в жизни.

                ***
Валентин уходил на работу первым. Минут за десять до звонка будильника он просыпался, отключал сигнал и, покрутив головой в разные стороны для бодрости, вставал. В каждой комнате он раздвигал шторы, на кухне поднимал жалюзи и приоткрывал окно.
Однажды, рассматривая небо, он обратил внимание, что окно похоже на сцену в театре, а шторы - на занавес. «Значит, - стал он развивать мысль, - утром мы начинаем спектакль, а вечером заканчиваем его. Что же такое день жизни? Что значит прожить его: потратить раз и навсегда или добавить в копилку лет? Или мы просто проходим рядом – он своей дорогой, я своей? Знает ли день обо мне, как я знаю о его существовании? Не условность ли он, принятая для обозначения времени внутри человеческого общества? Нет, не условность. Все в мире циклично, а день – это часть вселенского цикла, разная для разных объектов. Объект – я,  что же дальше?».
Валентин решил понаблюдать за собой со стороны. Вот он открывает глаза и уже знает, что глаза открыл именно он. Во сне осознания себя не было, во сне личность не существовала, личность началась с пробуждения, с включения мозга и органов чувств, с перевода мозга на дневной режим работы. Как происходит переключение, почему, зачем? Знает ли собака, что она проснулась? Знает, но не знает, что проснулась именно она , то есть  отдельная от всех других собак в мире. Знает ли слепоглухонемой от рождения, когда он спит, а когда бодрствует? Отличает ли умственно отсталый день от ночи? Бывают ли сны у грудничков? А грудничок знает, что он – это он? Откуда в человеке берется личность? Как она связана с мозгом? Может ли человек остаться человеком, если у него будут работать только те участки коры, которые отвечают за физиологию?

Как-то лет в шестнадцать Валя с другом пришел в больницу. У друга бабушка перенесла инсульт и лежала полностью парализованная в отдельной палате большого неврологического отделения. Она никого не узнавала, всё время стонала и кряхтела. Иногда вместо стонов слышалось бормотанье, в котором с большим трудом можно было разобрать отдельные слова.
– Два месяца так лежит, - прошептал приятель, хотя в палате кроме них никого не было. – А такая веселая была, даже частушки пела.
– Она слышит нас?
– Не знаю, наверное, нет.
– А зачем ты к ней ходишь?
– Мать заставляет. Иди говорит, бабушку проведай. А что с ней будет в больнице? Тут без меня людей хватает.
В палату вошла медсестра – молодая, лет двадцати, но Валентину она показалась взрослой женщиной.
– Друг твой? – спросила медсестра, указывая на Валю.
– Учимся вместе.
– Хорошо.
Вале очень понравилось как медсестра говорила, как спокойно смотрела, как легко и быстро делала свою работу. Сначала с помощью пипетки, ватного шарика и какой-то коричневой жидкости промыла бабушке глаза; марлевым тампоном протерла язык и остатки зубов; аккуратно расчесала слабые седые волосы, блестевшие от грязи и сала; поправила подушку под головой и под коленями; сделала два укола в предплечье и медленно залила питательный бульон в желудок через трубку, торчавшую из носа.
– А теперь, мальчики, вам лучше выйти.
– До свидания, Екатерина Сергеевна. Это от мамы.
Валя увидел как друг положил в карман медсестре мелкую  денежную купюру, сложенную вдвое. Екатерина Сергеевна сделала вид, что не заметила этого движения, но поблагодарила:
–  Спасибо, спасибо. Всего хорошего. И вам тоже.
Последние слова относились к Валентину.
– До свидания, - буркнул он в ответ, - и быстро вышел вслед за товарищем.
В коридоре он спросил:
– Колян, а зачем ты ей деньги сунул?
– Мать сказала.
– А почему она выгнала нас?
– Да, - Колян запнулся, - лучше тебе не знать.
– Я серьезно?
– Пеленки сейчас будет менять.
– Какие пеленки?
– Бабка по-твоему сама на толчок ходит?
– А что, не ходит?..Хотя…Конечно…Блин, я не подумал, туплю.
– Там такой запах. Меня первый раз затошнило, я даже в обморок упал, прикинь. Потом нашатырь давали и укол с глюкозой засадили.
– А как же Екатерина Сергеевна?
– Привыкла. Она суровая девушка. Хотел с ней, ну, ты меня понимаешь, ни фига. Так посмотрела, думал, прибьет. А насчет денег не парься, в больницах это нормально. За бабкой ухаживать некому, вот и башляем помаленьку. Мать меня пару раз напрягала, но я как дерьмо увижу – не могу, воротит конкретно…Идешь сегодня на курсы?
– К пяти.
– Мне к семи. Ещё пивка успею попить. У нас курсы туфтовые, проще без них поступить. Давай по ноль-пять светлого?
– Не хочу.
– Тогда до завтра. Будь.
– Будь.
Молодые люди осторожно потолкались, несильно приобняли друг друга, пожали руки и разошлись каждый по своим делам.

Вечером того дня Валентин не мог толком читать, смотреть телевизор – везде ему виделась больница, неврологическое отделение с тяжелым запахом, тяжелой тишиной и заживо гниющими людьми. Он даже не представлял, что такое может быть. В детской больнице, куда его десять лет назад забрали с подозрением на корь, было светло, чисто, уютно, никто не стонал, ни у кого не торчали трубки из носа, все сами ходили в туалет и в столовую. Также было и в хирургическом отделении, где лежал его отец с аппендицитом. «Неужели, - думал Валентин, - люди всё-таки умирают? Не какие-то абстрактные, а вполне конкретные, как, например, Колина бабушка. Значит, смерть – это правда? А может, она (бабушка) придет в себя, начнет ходить и проживет ещё много-много лет? И прожив эти годы, всё равно не умрет, а исчезнет каким-нибудь особенным образом без участия смерти. Таким же образом исчезну и я сам, и мои родители. Кстати, почему родители мне ничего не рассказывали про такое?..».
Валя ещё и ещё раз вспоминал неподвижное тело, полузакрытые глаза, большой рот с коричневыми корками на губах и хорошо заметными пеньками передних зубов, Катю, занимающуюся с почти мертвым человеком как с живым. «Даже волосы ей расчесывала!» -удивлялся он. - «Ладно, уколы, ладно, пеленки, но прическа-то здесь к чему? Надо узнать, надо спросить, надо…да, надо помочь». Валя сам не понял, как пришел к мысли о помощи, и мысль так вдохновила его, что он посреди ночи готов был ехать в больницу и делать там всё, что скажет мужественная и красивая Екатерина Сергеевна.
Первая любовь – странная штука: откуда-то вдруг берется потребность восхищаться, боготворить, бояться, ревновать, быть как можно ближе,  уже только от одной близости забывая про всё на свете. Нет ещё места похоти, нет ещё пресыщенности и бытового цинизма, только взгляды, слова, объятия и неловкие поцелуи. Как быстро проходит это время и какой неизгладимый след оно оставляет в сердце!
Валя долго не мог понять, что влюбился в Екатерину Сергеевну. Она казалась ему очень взрослой и строгой, похожей  на маму и на учительницу одновременно. Но несмотря на расстояние между ними в годах, в жизненном опыте, было и много общего: молодость, наивность, доброта, желание бескорыстно помогать и свободно делиться разнообразными проявлениями чувств.
 Слава Богу, что именно Катя первой заполнила Валино сердце. Если бы не её влияние, то сколько грязи могло бы там оказаться, каким бы черствым оно могло  стать после многих, многих испытаний.
Дружба их началась после того, как Валентин попросил разрешение помочь переложить Колину бабушку и остаться, чтобы убрать несвежие пеленки. Екатерина Сергеевна очень удивилась такому желанию, но помощь приняла. Несколько раз Валя приходил с Колей, а потом пришел сам.
– Можно, я буду работать в вашем отделении? – спросил он у Кати.
– Господи, зачем тебе это нужно? Поступай в институт, учись, родители прокормят.
– Я не из-за денег сюда хочу.
– Денег здесь и не бывает, а стаж тебе ни к чему.
– Пожалуйста.
– Погоди. Ян Яныч, - обратилась Катя к мужчине, который открывал дверь в кабинет с табличкой «Заведующий 2-м неврологическим отделением. Доктор медицинских наук. Профессор Винецкий Ян Янович».
– Что?
– Вот, молодой человек хочет  у нас поработать.
– Надеюсь, не врачом?
– Санитаром.
– Пожалуйста. Пишите заявление, юноша. Я не возражаю. В отдел кадров вас проводят. Ещё что-нибудь?
– Щербакова умерла из пятой.
– Знаю, знаю.
Ян Яныч аккуратно закрыл за собой дверь, но через дверь было слышно, как он звонит в отдел кадров и просит побыстрее оформить молодого человека, пожелавшего начать карьеру в его чудесном отделении.
– Поздравляю, - сказала Екатерина Сергеевна, после того, как старшая медсестра официально представила Валентина коллективу и все вышли из сестринской. 
– Спасибо. А вы поможете мне? Научите?
– Учиться нужно у Ян Яныча – к нему даже из Америки и Японии приезжают аспиранты, а я расскажу и покажу.
– Я не аспирант.
– Ясное дело. Ладно, пойдем, у нас шестьдесят человек и все тяжелые.
Так началась первая трудовая неделя Валиной жизни – сложная, как всё то, что только начинается и прекрасная, как всё то, что происходит первый раз. Подготовка к поступлению в институт отошла на второй план - не до неё было молодому человеку, столкнувшемуся одновременно и с любовью, и со смертью. Сколько всего он рассказал Екатерине Сергеевне, сколько всего открыл, сколько сам узнал от неё, но на «ты» они так и не перешли. Валентин сделал несколько неудачных попыток, но ничего не получилось. Не получилось даже открыто проводить Катю до дома, пришлось идти за ней на расстоянии, чтобы только узнать, где она живет и нет ли у неё парня или мужа. В отделении про них начали шептаться, даже Ян Янычу донесли. Но он хорошо знал людей и прекрасно видел, что чувства испытывает только Валентин, а Катя не позволяет себе ничего лишнего. Знал он, как быстро проходит такая любовь,  как легко унизить человека, довести до отчаяния, если не до самоубийства разными придирками и запрещениями. Не хотелось встревать в их отношения ещё и по сугубо практическим соображениям, чтобы не потерять ценную трудовую единицу, так удачно примкнувшую к немногочисленному штату.
Екатерину Сергеевну коллеги уважали и в глаза никто не говорил про «влюбленного студентика», а все намеки и попытки вызвать на откровенность она пресекала. Ей не составляло труда осадить болтушку напоминанием про обязанности, число которых никогда не уменьшалось, тем более, сама она не курила, не выпивала, в девичниках не участвовала и телефоном пользовалась только по необходимости. К Вале она относилась по-родственному, как к брату, никогда не повышала на него голос, но и не кокетничала; показывала как ухаживать за больными, но не ругала, если что-то не получалось, личные разговоры старалась не поддерживать, зато о серьезных вещах могла говорить сколько угодно.
Так к концу первой недели, присмотревшись и присушавшись к тому, как Валя общается с пациентами и с их родственниками, она отвела его в дальний угол коридора и тихо рассказала про главные заповеди санитара.
– Зачем ты сказал жене Крылова, что он скоро умрет?
– Мы с Ян Янычем его смотрели.
– И?
– Я спросил, сколько проживет Крылов. Ян Яныч сказал, что не больше месяца.
– Никогда нельзя торопить смерть, никогда. Делай своё дело до последнего, не думай ни о чём и не болтай. Словом можно убить. Понял?
– Понял.
– И не суетись. Просит тебя человек посидеть с ним, посиди. Просит не трогать одеяло, не трогай. Никогда не обижайся, если делают замечание. Не хватайся за сто дел сразу. Не сиди просто так, но и отдыхать тоже не забывай, а то свалишься через месяц. Кому это надо?
– Не свалюсь, ты же не падаешь.
– Что?
– Ничего. Можно я вас сегодня провожу?
– Не можно. Вот тебе памятка по уходу за тяжелобольными. Ты её, пожалуйста, прочитай, а лучше выучи. Особенно обрати внимание на обработку пролежней и трофических язв.
– Это когда такие,  - Валя показал пальцами, - ранки на коже?
– Ты читай, читай. Не вздумай при заведующем язвы ранками назвать. Он тебе тогда по полной программе экзамен устроит. Учи! Я в процедурке.
Ни одни уроки не учил Валентин так старательно, как те, что задавала ему Екатерина Сергеевна. Он считал выполнение заданий одним из способов понравиться ей, произвести впечатление, и поэтому выкладывался по полной программе. Но чтобы он не делал, какой бы неприглядной не была действительность, мысли его витали всегда высоко – высоко и сердце отзывалось только на чувственные переживания, связанные с многочисленными восторгами первой любви.
Казалось бы, о чем можно думать, ворочая сбоку на бок  тяжеленное тело, обезображенное старостью, отеками, пролежнями? Но Валя вздрагивал каждый раз, когда вынужденно касался рук Екатерины Сергеевны; когда её волосы, выбившиеся из-под шапочки, нежно щекотали щеку, когда она обнимала его сзади, чтобы научить правильно приподнимать пациента. Он чувствовал свежесть её тела, слышал запах её духов, видел крохотные веснушки возле носа, нежную, чуть загорелую шею. Да, и медицинский костюм не скрывал, а наоборот, подчеркивал контуры груди, талии, бедер.
Валентин стеснялся своего восторга и возбуждения, но целиком отдавался им, забывая, где находится и чем занимается. Да, любовь одинаково способна преобразить и самый прекрасный средиземноморский пейзаж  и самое грустное осеннее поле. Всё она скрашивает, всё преображает, всё делает неважным и незаметным. Только смерть может пробиться через её великолепие. В молодом человеке при столкновении со смертью возникает ужас, любопытство, но он даже представить себе не может, чтобы нечто подобное могло бы произойти с ним или с дорогими ему людьми. С годами смерть становится реальнее, ощутимее. Она вызывает больше, чем суеверный страх - она вызывает неприятие. Представить себя под землей, разлагающегося, в узком тесном гробу, без мыслей, без ощущений просто невозможно. Но ты знаешь, что именно так  и будет, потому что ты уже хоронил, ты опускал родных и близких в ямы, засыпал их землей и больше никогда не видел. Значит, смерть есть, она – убийца, и только несколько десятилетий, если повезет, отделяют от встречи с ней. Тут  возникает естественное недоверие к Богу: зачем создавать, а потом последовательно, методично уничтожать своё творение? Странное поведение для творца: закладывать смерть в то, что призвано жить. Только оптимисты и глубоко верующие могут принимать её как часть божественной программы, как абсолютное условие перехода в вечную жизнь. А что делать тем, кто не верит? А что делать, если Бога вообще нет?

– Бог есть. У меня бабушка в церковь ходит, молитвы читает, свечки зажигает перед иконами. Хотите, я принесу вам маленькую иконку, то есть я уже принес, мне её бабушка специально для вас передала.
Старик-философ не ответил на предложение Валентина, даже  как будто обиделся:  губы его плотно сжались, мышцы лица напряглись, а глаза стали злыми от ненависти, направленной на самого Создателя.
– Мне ещё посидеть?
Философ закрыл глаза. Валя понял, что ему лучше уйти, но не понял, чем он вызвал такое раздражение.
Старика, хотя ему было лет пятьдесят, не больше, привезли пятого октября, то есть ровно через два месяца, после того, как Валентин устроился на работу в больницу. У него был обширный инсульт, тело парализовало полностью, только речь и зрение частично сохранились. Валя очень жалел ученого и даже пытался представить себя на его месте: ложился дома на диван и не шевелился в течении часа, больше часа он выдержать не мог. Философ чувствовал жалость и раздражался по поводу её малейшего проявления, но отказаться от услуг санитара не мог.
Валентин со всей тщательностью, добросовестностью, терпимостью, на которую способны только совсем молодые, неискушённые души, ухаживал за новым пациентом. Сам лично сделал для него ширму из веревки и простыни, поставил кровать так, чтобы можно было смотреть в окно, тщательно расправлял складки на постельном белье, смотрел, чтобы пеленки для гигиенических нужд всегда оставались чистыми. Не ленился по пять-шесть раз в день проветривать палату, не убегал, ссылаясь на занятость, терпеливо ждал, пока медленные, плохо разборчивые слова превратятся в предложения и можно будет понять их смысл. Слушая старика, он узнал его настоящий возраст, профессию – преподаватель философии, взгляды на свою болезнь, его отчаяние, боль и ненависть к Богу. Старик болезнь  не признавал, так же как и жизнь, боялся смерти, требовал её немедленно, обзывал Бога чепухой и выдумкой, плакал и стонал.
Валя рассказал о нём дома. Бабушка сразу поняла в чём дело, захотела навестить, поговорить с больным, но философ категорически отказался от общения с кем бы то ни было. Он только ждал какую-то родственницу, якобы обещавшую ухаживать за ним в случае болезни. Родственница – такая же пожилая женщина – появилась всего один раз. Она представилась двоюродной сестрой, посмотрела на брата через стекло в двери и предложила Валентину  за небольшую сумму, выплачиваемую ежемесячно, персонально ухаживать за её несчастным Федюнчиком. Валентину предложение показалось кощунственным. «Разве можно брать деньги с умирающего?» - тихо спросил он. - «С умирающего нельзя, а с меня можно. Понимаешь, - стала она вдруг торопливо объяснять, - я сама не из Москвы, у меня трое детей, внуки, сюда не наездишься, а ты бы мог подработать. Хотя, ладно, Бог в помощь… Ребенок ты, Валька, совсем наивный…Извини».
Сестра ещё немного потопталась перед дверью, всплакнула, спросила как найти заведующего, передала иконку с изображением Спасителя, и ушла, копаясь на ходу в сумке и громко сморкаясь в найденный мятый платок.
Иконку Валентин хотел положить под подушку Фёдору Михайловичу, чтобы Бог стал ближе к нему и помощь пришла бы быстрее. Но философ был страшно зол на Создателя, считал паралич местью с его стороны и запретил даже приближаться с противными цветными дощечками.

Ян Яныч провел консилиум с нейрохирургами. Они предлагали операцию, в результате которой пациент мог встать или погибнуть. Философ согласился лечь на стол. Валя чувствовал, что операция не поможет, даже сказал об этом Екатерине Сергеевне. Она не удивилась:
– Да, не поможет, но ординаторам надо учиться.
Валентин не знал кто такие ординаторы, но  его воображение сразу же нарисовало образ фашистов-палачей, проводящих медицинские эксперименты над живыми людьми.
Двадцатого октября молодые хирурги ещё раз осмотрели пациента и направили его на компьютерную томографию. Валя, подъезжая к кабинету, задел каталкой большой белый шкаф. От резкого толчка старик захрипел и начал синеть. Валя побежал наверх в отделение за помощью. Ян Яныч и лечащий врач Мурадова почему-то не спешили. Они спокойно доукомплектовали чемоданчик с лекарствами, спокойно спустились на первый этаж, спокойно осмотрели несчастного, послушали и потихоньку приступили к реанимационным мероприятиям. Валентин только догадывался, что они делают, потому что тележку с пациентом приказали завести в подсобное помещение, где пылилась громоздкая аппаратура, списанная ещё на исходе советской власти. Через несколько минут в подсобку зашли ещё несколько человек в белых халатах. Полчаса вся реанимационная команда тихо шепталась, и изредка кто-то один выполнял внутривенную или внутримышечную инъекцию. Это было понятно по стуку ампул, сбрасываемых в стальной лоток. Через полчаса стало совсем тихо, и врачи вышли из комнаты с тяжелыми лицами. Валя увидел через открытую дверь как почернел старик, как неестественно скрючились его пальцы, как доктор Мурадова накрыла лицо простыней, поправила руку, свесившуюся с каталки, и начала быстро-быстро делать записи в истории болезни.
Валентин не мог понять, точнее, не мог признаться себе, что видел настоящую смерть. Она всегда казалась ему страшным драматическим событием, а на деле ничего особенного в ней не было: удар об шкаф, хрипы, слаженные, но бесполезные действия врачей, их тревожный шепот, латынь и всё – скрюченные пальцы, открытый рот, синее лицо, простынь, отделяющая живое от неживого, и большая подробная запись в истории болезни.
Катя к рассказу о только-только случившейся трагедии отнеслась спокойно. Валя удивился её спокойствию, вспомнил равнодушные лица Ян Яныча и доктора Мурадовой, когда он прибежал к ним за помощью, и задал детский вопрос:
– Все врачи такие циники?
– Они не циники.
– Но им же всё равно!
– Нет, им не всё равно.
– А тебе?
– И мне.
– А если я умру, ты тоже не заплачешь?
– Не говори глупостей. И на «ты» мы пока ещё не переходили.
– И не перейдем.
Куда делась любовь, куда делось романтическое очарование? Валентин увидел перед собой обычную девушку, в которой не было никакого волшебства, никакой тайны. Её умное и профессиональное спокойствие он принял за безразличие, ошибся, не смог ничего себе объяснить и разлюбил. Разлюбив, ему стало стыдно, он решил спрятаться, и через две недели, согласно трудовому кодексу, навсегда ушел из больницы.
Спустя несколько лет, вспоминая юношеский опыт, Валя снова и снова пытался понять, где же начинается и где заканчивается человек. В старике-философе, даже несмотря на полную обездвиженность, личность проявлялась непросто заметно, а, наверное, наиболее заметно, наиболее выпукло, чем во все прошлые периоды его жизни. Столкнувшись лоб в лоб с Богом и с его тайной по имени Смерть, он не отступал, а нападал, не смирялся, а сопротивлялся. Вместо любви, последними из его чувств были злоба и ненависть. Другие пациенты, такие же тяжелобольные, наоборот, размягчались, добрели, тихо переходили в иную реальность, не противодействуя времени и общему порядку вещей. Были такие, в которых сознание боролось с неосознанным: неделю подряд они могли кричать, плакать, ругаться, а потом спокойно лежать с чистыми, светлыми лицами, как после Причастия.
Так что же такое человек? Где он? Что такое сон и болезнь? Не знал этого Валентин, но очень хотел разобраться.

«Каждый день требует своего. Больному такие требования кажутся невыполнимыми, для здорового они просты и рутинны. Ничего сложного нет в том, чтобы подняться с постели, не глядя на пол, нащупать тапки, прошлепать в ванну, набросить халат, включить чайник, радио. Каждый шаг известен заранее, ведь только человеческий мозг способен выработать и удержать такое громадное количество рефлексов.
Увидеть предметно нейронную сеть, проследить миллионы миллионов взаимодействий едва ли возможно. Между тем, достаточно небольшого сбоя, чтобы система перестала работать. Воспалились суставы и уже вставать, садиться, ходить намного сложнее. Нет руки – и самое простое действие превращается в сложное упражнение, выполнение которого требует длительных тренировок. Небольшая язва в желудке может провоцировать сильнейшие боли при приеме пищи и даже воды. Одного укуса пчелы достаточно, чтобы человек раздулся и потерял способность дышать. Вирус, который не во всякий микроскоп увидишь, легко убивает самого сильного мужчину, если его организм вовремя не смог защитить свои клетки и уничтожить болезнетворный агент. Получается, что обыденность не такая уж и обыденность, а сложнейшее соединение бессчётного количества условий. Хоть на микроуровне, хоть на макроуровне, но всё должно работать четко, слаженно, согласованно.
Болезнь, война, голод, любые другие потрясения наглядно показывают сложность этого механизма, уязвимость, и заставляют ценить то, что принято называть рутиной.
Прогресс только ослабил человека, для нормальной жизни одного здоровья ему уже мало.
Что с ним будет, если отключат отопление, электричество, если в магазин не привезут продукты, если встанет транспорт? Города погибнут в считанные месяцы, выживут только деревни.
Падение метеорита, столкновение с кометой, изменение активности солнца коснется уже всей планеты, никто не спрячется, негде будет переждать катастрофу. Выходит, что один день жизни и человека, и человечества – чудо, невероятное, уникальное событие! Внимательный взгляд, несложная цепь умозаключений приводят к очевидному выводу: мир кем-то построен, следовательно, кем-то управляется.
Утро, день, вечер, ночь существуют не сами по себе, а так было задумано; другим день быть не может, глупо сопротивляться его требованиям. Надо радоваться, что всё – от Большого Взрыва до звонка будильника - логично, следует одно из другого, не противоречит одно другому и приводит к определенным результатам. День – шаг к какой-то общей грандиозной цели. Уже потому день не должен казаться банальным, что за двадцать четыре часа рождаются и умирают десятки тысяч людей, миллиарды людей идут на работу, творят, совершают преступления, становятся лучше, становятся хуже, увеличивают меру добра, увеличивают меру зла. Какое несметное количество судеб уже проявилось и проявится потом! Какое несметное количество действий было произведено – и общий порядок ни разу не был нарушен! Исключительная четкость! Ни разу чье-либо желание не остановило движение, ни задело механизмов Вселенной! Что же это значит? Кто за всем этим стоит?..»
Валентин замер. Слово Патриарха, случайно найденное им среди сотен радиотрансляций, поражало своей масштабностью. И через секунду он должен был открыть главный секрет, указать Первоисточник, каждому дать глоток жизни из Священного Грааля. Валентин, не зная Бога, понимал и чувствовал, что Бог существует. Исследуя себя, разбирая события прошлого, анализируя происходящее в настоящем, он каждый раз доходил до некоего Начала, подступиться к которому было невозможно – логика прекращала работать, наука замолкала, искусство указывало, но прямо не называло имя этого Начала, а ведь этим именем было Слово, и Слово было Бог.
« Да, - продолжал Патриарх, - есть Бог, и Бог есть принцип существования мира. Именно принцип, надличность, а  ни в коем случае не исполнитель желаний. Да и кто бы мог сказать о своих желаниях, если бы Творец не создал человека? Мы ищем доказательства его существования в чудесах, сверхъестественном, непонятном, а доказательство в нас самих, в нашей жизни, которую мы презрительно называем повседневностью.
Повторю ещё раз: Бог не фокусник, не исполнитель желаний, а принцип существования Мира и сам он суть Мира. В этом его тайна! Не надо разгадывать её, но надо принять её как данность, согласиться и действовать по обстоятельствам с любовью и разумением. Осознав, что каждый год, каждый день, каждая секунда нашей жизни не зависит от нас, потому что подарена  Создателем, мы будем дорожить всем без исключения; и никогда хула на Бога не исторгнется из наших уст.               
С праздником вас, дорогие мои! Храни вас Господь».
Валентин, удивленный, что именно сегодня и именно сейчас ему вдруг ответили на давно мучавшие вопросы, не заметил как стрелка на часах переползла за цифру восемь. Это означало, что на работу он придет в лучшем случае к девяти, хотя по контракту должен приходить на десять минут раньше. «Ладно, - решил Валя, - сегодня первый день, не страшно. Но… - тут его взгляд оказался на серой туче за окном, - в любом случае, «спасибо»». Небо ничего не ответило, но «спасибо» точно было услышано.












История первая
«Тени»

«…Существует ли то, в чём мы до конца не уверены? Если существует, то почему возникла неуверенность? Если не существует, то откуда появилось представление о несуществующем?
Как мы узнали о Боге? Он показал себя? Если показал, то почему мы сомневаемся в нём? Или человек придумал Бога, чтобы объяснить своё появление, чтобы мир стал более предсказуемым и понятным, наконец, чтобы самому себе казаться серьезнее, важнее, больше и, таким образом, превратить слабость и ущербность из недостатков в достоинства божественного происхождения?
А не объясняется ли миф о Боге страхом смерти? Как только пещерный человек осознал себя, он осознал и свою смерть, то есть отделил её от жизни, начал дорожить своим существованием и захотел всегда испытывать привычные и понятные ему ощущения. Он понял, что значит быть живым и что значит не быть живым, и что быть живым лучше, чем не быть вообще. Первое время наши предки надеялись на воскрешение, поэтому оставляли еду, одежду, оружие рядом с покойниками. Потом поняли, что труп всегда остается трупом, сколько его не держи под камнями, в пирамидах, в усыпальницах, в могилах. Когда они это поняли, тогда, вероятно, и возникло представление о душе, обитающей в теле. Для общего блага и спокойствия решили, что душа неуничтожима и вместе с ней сохраняется весь человек, а если умершего никто не видит, значит, он живет в невидимом мире – точно таком же, но расположенном или глубоко под землей, или высоко на небе…».

Валентин стал читать дальше, только отвлёкся на несколько секунд, чтобы объяснить совести, почему он в принципе  взял в руки книгу «Сто возражений против Бога». А взял он её, потому что она стояла на самом видном месте в книжном магазине, и пройти мимо  было просто не возможно.
«Вот придурок, - подумал Валя, - пишет, что отрицая, мы доказываем, и целых двести страниц у него одно и тоже: «Бога нет, потому что». Откуда ты знаешь – как там тебя? – он посмотрел на обложку, - магистр психологии, профессор Янгель, что ты сам не сгусток воздуха, а человек; что ты сам думаешь, а не кто-то это делает за тебя – поумнее и посущественнее?..Бога у него нет! А кто же тогда меня без копейки оставил и на нервах?».
– А ты думай меньше, - услышал он голос справа.
– Если хочешь убить себя – убей сразу, потом передумаешь и опять будешь мучиться, - добавил кто-то слева.
Валентин посмотрел по сторонам. Рядом с ним стояли двое молодых мужчин. Их фигуры были объемными, непрозрачными, с расплывчатыми контурами. Лицо первого постоянно менялось в цвете: оно то синело, то бледнело, то становилось устаршающе черным, то легкомысленно розовым. Лицо второго представляло из себя сгусток тумана или даже облако, но оно не менялось и выражение его совсем не пугало.
– Вы покойники? – испуганно спросил Валентин.
Первый презрительно хмыкнул и залился густым фиолетовым цветом. Второй вежливо ответил:
– Нет, Валя, мы не покойники.
– Ангелы, что ли?
– И не ангелы.
– Да чего ты объясняешь, - рявкнул первый, - пусть на пол посмотрит и сам всё увидит.
Валентин посмотрел на пол, но ничего особенного не заметил.
– Ребята, я вас не понимаю. А, нет, вы пришельцы?
Первый засмеялся и заискрил всеми цветами радуги. Второй вздохнул, и Валю обдало прохладой лесного озера.
– Мы Тени! Понял, чайник? – Первый вежливостью не отличался, а пахло от него старой городской свалкой.
– Какие тени?
– Твои.
– Моя тень вот, здесь, - Валентин указал на пол, но опустив глаза,  увидел, что никакой тени нет. Более того, пропали книги и магазин. Оказалось, что он и двое странных субъектов находятся в огромном пустом зале, разделённом по диагонали сверхтонким монитором. Валентин случайно ткнул в монитор пальцем и на экране тут же появилось изображение маленького  городка.
– Раздвинь, - приказал Первый.
– Как раздвинуть?
– Как на айфоне.
Валентин послушался. От движений его рук изображение увеличивалось. Даже самые незаметные детали становились хорошо различимыми. Он увидел мальчика. Мальчик шел за руку с мамой, задевая её ногу поочерёдно то рукояткой меча, то ножнами, болтавшимися на боку.
– Мне дальше смотреть?
– Да.
– А кто этот мальчик?
– Его зовут Илья.
– Илья?
– Да, Илья. Никогда не слышал такого имени?
Второй тоже решил обратить на себя внимание.
– Валя, я хочу, чтобы ты и Максима увидел.
– Отвали, - рявкнул Первый на Второго.
– Какого Максима! Что за хрень! Кто вы?
Первый подул на экран. Появилось изображение деревни. Изображение расширялось всё больше и больше. Валентин увидел старика – маленького, кривого на один глаз, в коричневом пиджаке, с орденской планкой, приколотой к нагрудному карману справа и «Медалью за отвагу» на кармане слева.
– Видимо, дедушку зовут Максим?
– Вспоминай, - загадочно ответил Второй.
– Нет уж, - возразил Первый, - пусть думает про Илью.
И тут Валентин сообразил, что Илья – это он сам, а старик – это дед его лучшего друга детства Павлика.
– Объясните, пожалуйста, кто вы? – по-женски, с надрывом обратился он к Первому и ко Второму.
– Мы – это ты, - раздобрился Первый. – Помнишь, у Янгеля, которого ты сейчас листал, в пятьдесят шестом антидоказательстве написано, что Бога нет, потому что человек – это не одна личность, а десятки, сотни. И столько же он проживает жизней.
– Дай, я объясню, - попросил Второй.
– Попробуй, - согласился Первый и побагровел, как солнце на закате.
– Смотри. Ты – это путь. Путь можно пройти как угодно. Но следуя по одному известному пути, идешь одновременно и по тысячи других, о которых думаешь, что они были бы возможны. Но они, на самом деле,  не потенциальная возможность, а действительность, происходящая в другом измерении. В измерении, которое мы, Тени, называем Вероятностью. Нам разрешили придти, чтобы ты воочию мог увидеть хотя бы две свои судьбы из целой галактики судеб.
– Кто разрешил?
– Что ты с ним разговариваешь? – возмутился Первый. – Кто, что, как, где? Если тебе интересно, листай дальше, если нет, будь здоров.
– Вас Бог направил ко мне?
Тени не ответили. Первый от злости обесцветился, а Второй стал набухать, как туча, изнутри.
Валентин, не понимая, что с ним происходит, но чувствуя, что он в безопасности, решил прислушаться к совету, и в первую очередь занялся изучением той возможной своей биографии, где его назвали Ильей в честь былинного богатыря Ильи Муромца.

Илюша очень хотел быть сильным. Он не знал для чего нужна сила и куда ещё её можно деть, кроме как на борьбу с татарами, Идолищем Поганым и Змеем-Горынычем, но образ огромного человека в кольчуге, сидящего на коне, вооружённого мечом и копьём, постоянно возникал в детском воображении. Из всех деревяшек, хоть сколько-нибудь пригодных для конструирования, Илья делал мечи. Из всех гибких палок выгибал луки и очень расстраивался, натягивая вместо жил обыкновенные капроновые нити. Из фанерок и картона получались не- плохие щиты. Зимняя шапка, если отрезать помпончик, вполне годилась на шлем. Для кольчуги мама предлагала свитер. Её предложением можно было бы воспользоваться, если бы свитер был однотонным, без рисунка. Но с дурацким желтым ёжиком на голубом фоне он не годился даже на седло богатырскому коню на колесиках. Колесики тоже смущали, хотя благодаря им можно было создавать иллюзию быстрой езды с молодецким посвистом и шумным раскатистым «и-го-го».
Как-то отец подарил Илье набор открыток с изображениями русского оружия и доспехов X-XIII веков. Открытки больше года были самой ценной вещью в его скромном имуществе, каждая из них пересматривалась десятки раз. Особенное впечатление производил большой меч с ножнами, расшитыми бисером, щит с грифоном на лицевой стороне и арбалет с колчаном стрел. Илья по-другому и не видел себя, кроме как с этим мечом, щитом, с колчаном стрел на боку и арбалетом за спиной.
На Новый Год ему подарили «Набор маленького богатыря» заводского производства.  В набор по мимо всего прочего входил самострел из пластмассы и пять стрел с липучками на конце. Илья пришел в полный восторг от оружия, но когда увидел, что один из мальчиков в детском саду ходит с таким же мечом, подарок сразу же был забыт.
На вопрос родителей, почему он больше не играет в богатыря, Илья указал на пакет с набором и объяснил: «Они не настоящие». - «А где же мы возьмем настоящие? – удивилась мама, - кто же нам их продаст?» - «Очень просто, – рассудительно ответил Илья. – Меч надо выковать. Ножны пусть сошьет принцесса. Щит сделает оружейник, а самострел можно забрать у пса-рыцаря, когда я его убью в честном поединке». Возразить Илье было нечего, поэтому пришлось взять в руки пилу, рубанок, краски, нитки и самим заняться изготовлением богатырских принадлежностей. Через месяц, как раз  в день рождения, Илья получил аккуратный квадратный щит, выкрашенный в красный цвет, с рядом шляпок от мебельных гвоздей по периметру и двумя кожаными ручками для ношения (их сделали из старого ремня), меч, очень похожий на настоящий из-за лезвия, покрытого серебрянкой и дермантиновый чехол с аппликациями из цветной бархатной бумаги и удобной широкой перевязью.
Это было чудо! Теперь уже никто не посмел бы усомниться в Илье, в два счёта он справился бы с любым клеветником, с любым обидчиком, даже если тот был бы старше на год или на два.
В понедельник, когда вся группа собралась за завтраком, появился Илья в полном облачении. Вид его был грозен, походка тяжела, а взгляд напоминал взгляд самого Ильи Муромца с известной картины Васнецова. Воспитательница, оценив новые приобретения своего подопечного, ничтоже сумняшеся, потребовала всё снять и положить к ней на стол. Илья решил, что она хочет получше рассмотреть вооружение, но горько ошибся: Надежда Тихоновна – гадкая, злая, мерзкая Надежда Тихоновна – убрала вещи в шкаф, закрыла его на ключ, а вечером отчитала маму, потому как ребенок своим дубьем кого хочешь покалечит, изуродует, дураком сделает; с мамочки не спросят, а её на старости лет упекут за решетку, где она помрет без врачей и пенсии.
Воображение Надежды Тихоновны за долгие годы работы в детском саду стало похоже на ребячье, поэтому тирада растянулась на полчаса и закончилась  рассказом о муже, купившем мотоцикл и задавившем в деревне молодого соседского индюка.
Не дожидаясь выводов из этой поучительной истории, мама сказала «до свидания», взяла Илью за руку и повела домой. Старая воспитательница не заметила её отсутствия и перешла на нянечку, благо та была глухая и могла слушать бесконечно, широко улыбаясь во весь свой осиротевший старушечьий рот.
Глупая Надежда Тихоновна даже не поняла, какое страшное разрушение произвела она в наивной детской душе! С человеком, даже если ему всего  шесть лет, необходимо считаться, то есть прислушиваться к его чувствам, к его мнению и не позволять себе ничего оскорбительного. Ребенок – хрупкий и ранимый – может в одну минуту превратиться в зверька, умеющего ненавидеть, способного отомстить. И пусть его месть – это пока лишь взгляды, канцелярская кнопка на стуле и дохлый таракан в кармане пальто, но это уже зло, это уже не от Бога. Берегитесь, взрослые! Бойтесь обижать детей! Вы уже давно в могиле, а они по-прежнему протыкают ваши образы иглами, жгут их  на свече, режут ножницами. И нет вам покоя, и не видите вы дороги в Царство Божие, и томитесь в густой темноте, плача навзрыд и причитая: «За что? За что? За что?».

Когда до окончания первого класса оставалось всего полтора месяца и нежный апрель уже разобрал все сугробы во дворе, Илья вдруг страшно возненавидел школу. Она стала казаться ему тюрьмой, из которой в какой-то день не выпустят, запрут в подвале, а потом продадут цыганам. Цыгане зашьют его в шкуру и заставят плясать, как медведя. Позже, когда он постареет, вставят ему золотые зубы, обреют и оставят одного-одинешеньку на вокзале, где придется петь песни и воровать. Воображение работало так живо, что маме приходилось буквально отрывать Илью от себя перед входом в школу, но он снова и снова хватал её за руки, заглядывал в глаза и жалобно просил: «Пожалуйста, мамочка, не оставляй меня здесь, не бросай, я очень тебя прошу. Учительница меня ненавидит, она вчера что-то говорила директору. Пожалуйста, мама». Мама успокаивала его как могла, но всё равно приходилось применять силу. Один раз движения были так неосторожны, что Илья упал. Поднявшись, он не заплакал, наоборот, притих, зло посмотрел, отвернулся и молча вошел в здание.
Вечером мама попыталась разговорить его, хотела выяснить обиделся он или нет, но Илья притворился равнодушным и на её вопросы не отвечал, старался не смотреть в глаза и прятал щеку от примирительных поцелуев.

В школе Илья мало чем отличался от других детей. Успеваемость у него была средней, в кружки он не ходил, в играх участвовал редко, больше любил читать и наблюдать за другими. Одноклассникам не нравилось такое поведение, они не доверяли тихому мальчику и побаивались его из-за немотивированных вспышек агрессии. Так однажды, переписывая третий раз упражнение по русскому и опять наделав ошибок, Илья схватил карандаш, как нож, и стал рвать им тетрадные страницы. Несколько секунд продолжалась сцена ярости, после чего он как ни в чем небывало убрал изуродованную тетрадь в портфель, достал чистую и заново начал выполнение домашнего задания.
Однажды на перемене – уже в классе третьем – ребята попали в него тряпкой для стирания с доски. Никто даже подумать не мог, что его так глубоко оскорбит это случайное попадание. Он встал из-за парты, подошел к одному из игравших и со всей силы ударил его кулаком в нос, откуда сразу же закапала кровь. Со вторым игроком он поступил так же, а третьего повалил, сделал захват и начал душить. Бедный мальчик уже хрипел, синел, а Илья всё никак не мог успокоиться. Только вмешательство учительницы спасло ребенка от серьезной травмы.
Дело закончилось мирно: побитых детей отпустили на каникулы на неделю раньше, Илью перевели в другой класс. Для того, чтобы получить разрешение учиться дальше, ему пришлось целый час слушать нотации от завуча и директора. Из сказанного Илья сделал серьезный вывод: бить людей можно, но не в школе.
Такая генеральная драка вскоре произошла в дачном посёлке. Улица, на которой жил Илья, разделилась на два лагеря. В первом лагере мальчики считали себя разбойниками из шайки Робин Гуда и ходили с дубинками и луками. Во втором ребята назывались уличными бойцами и полагались только на кулаки и ноги. Илья дубинки, палки, шесты оружием не считал, зато луков у него было целых три: маленький, средний и большой – метра полтора. В некоторые из стрел он вставил гвозди и стрелял ими только по круглой мишени, привязанной к старой яблоне на участке. Кончики других стрел были обмотаны изолентой и применялись для тренировок и сражений. Илье нравилось целиться в людей, попадать в них, слышать как они громко кричат «у-я» и растирают место ранения. В него попадали редко, потому что на рожон он не лез и больше любил нападать из-за угла.
К концу лета на одной из дач на их улице поселилась новая семья. В семье было трое детей: две девочки пяти-шести лет и мальчик лет одиннадцати. Мальчик ездил на старом велосипеде, ни с кем не здоровался и ни с кем не хотел дружить. Уличные бойцы пригласили его к себе, потому что сразу оценили сильные руки, грудь, выгнутую колесом, длинные крепкие ноги и не по-детски широкие плечи. Разбойники тоже приглашали его в свой отряд и даже предлагали должность главного командира. Мальчик считал себя взрослым и детские игры казались ему смешными, о чем он ясно и смело заявлял, не слезая с велосипеда. Ребята честность и силу уважали не меньше взрослых, поэтому вопросов ни у кого больше не возникало, кроме Ильи, которого всерьез разозлило такое наглое поведение. Он решил проучить задаваку: каждый раз, когда тот проезжал мимо его дома, Илья выходил на дорогу и целился в мальчика опасной стрелой с гвоздем. Мальчик один раз промолчал, второй, а потом вежливо и строго попросил, чтобы на него не наставляли оружие и, тем более, не стреляли. Илья усмехнулся, а когда паренек сел на велосипед, выстрелил ему в спину. Стрела, хоть и была острой, не воткнулась, но на футболке, чуть ниже лопатки, появилось небольшое пятнышко крови.
Раненый остановился, отбросил велик в сторону, подбежал к Илье, выхватил у него лук и одним движением сломал его об колено. Тоже самое он сделал с колчаном, где оставалось всего четыре стрелы. Илья схватил кусок кирпича и запустил им в голову обидчика. Тот уклонился от снаряда, швырнул Илью на землю и придавил коленом. Илья вырывался, царапался, бросался в мальчика землей, но тот колено не убирал, только давил сильнее и пристально смотрел в глаза. Илюшины друзья подняли шум. Из дома выскочил отец и разнял дерущихся. Мальчик сразу же подчинился взрослому, Илья отца не слушался и рвался в драку. Отец не пускал, успокаивал, объяснял, что соперник старше, сильнее и прав: в людей действительно нельзя целиться, нельзя стрелять, тем более,  стрелой с гвоздем можно серьезно ранить, а то и убить. «Я хотел убить! – кричал Илья. – Он гад, козел, придурок!». Уговоры подействовали только к вечеру, но ненависть оставалась в сердце Ильи целых три года, пока, наконец, подростковые заботы и размышления не отвлекли от неё.
Душа часто ведет себя как тело: чем она становится старше, тем больше болезней поражает её. Откуда они берутся? Неужели сам человек разрушает себя страстями? Зачем он принимает их? Как противостоять злу – хитрому, льстивому, незаметному, прилипчивому? Что может сделать подросток, когда в нем постепенно, но явственно проявляются гордость, тщеславие с их вечными спутниками – ненавистью и трусостью? Раньше человека от рождения до смерти оберегала вера. Мудрость Евангелий и мудрость его проповедников передавалась из поколения в поколение. Но пришло время и кто-то сказал: Бога нет, потому что ему нет места среди нас, он иррационален, он жесток, он не научен и фантастичен, он прячется и не отвечает на просьбы, он только запрещает и пугает вечными пытками в аду, он – миф, легенда, средство для подчинения и управления людьми; поэтому, люди, уважайте себя, требуйте и добивайтесь правды на земле, другой жизни не будет и незачем повторять сказки и отказываться из-за них от борьбы. Целые поколения доверяли словам нигилистов, социалистов, мистификаторов, ученых и добровольно отказывались от Бога; страсти были отнесены к психическим отклонениям, их начали лечить таблетками, уколами, ваннами,  сопровождая лечение психотерапевтическими беседами.
А ведь так просто сказать: «Господи, помоги» и немного подождать, пока помощь придет. Но сколько надо испытать, чтобы эти два слова вспомнились, произнеслись, глубоко проникли в сердце и остались там навсегда.
Илья сам не заметил как превратился в озлобленного мизантропа. Он считал естественной неприязнь к одноклассникам, к учителям, его не удивляло собственное равнодушное отношение к родителям. Бабушек и дедушек он вообще презирал, как нечто слабое, безжизненное, уже ненужное, уже прошлое. Ему перестали нравиться  литературные герои,  киногерои. Он больше не хотел быть ни богатырем, ни Шерлоком Холмсом, ни мастером кунг-фу. Его раздражали Д’Артаньян и Жан Вальжан.  Он презирал Гамлета за глупое рыцарство, а над Дон-Кихотом вообще глумился, обзывая его старым шизофреником, свихнувшимся на почве благородства. Зато Наполеон и Гитлер казались ему идеальными людьми, он поклонялся им как кумирам и мечтал стать таким же неограниченным Властелином Зла. «Как же это круто, - думал Илья, - захватить весь мир и управлять им. Какой смысл самому размахивать шпагой, если можно приказать? Какой смысл во всём том, что мне не нравится? Зачем мне уважать взрослых, если они всего лишь мои родители, родственники, соседи? Не я их выбрал, они сами навязались ко мне со своим воспитанием».
День ото дня Илья становился задумчивее, тише. Он терялся, когда его вызывали к доске. Он не отвечал, когда звонили одноклассники. Он перестал ходить с родителями на концерты и ездить на море. Он стал презирать всех и вместе с тем начал бояться, что его мысли могут узнать. Страх и гордость уничтожали всё доброе в слабой душе и наполняли её темнотой. Ночь была так хороша, что заменила собой целый мир, закрыв его красоту, уродливым и притягательным разнообразием. Подросток становился юношей. Юноша превращался в молодого человека, а мысль о никчемности людей только развивалась и укреплялась. Действительные события по сравнению с ней были всего лишь жалким серым фоном, физиологической функцией, такой как дыхание или сон. Незамеченными прошли средние кассы, старшие классы. Занятия теннисом, у-шу не оставили никаких воспоминаний. Музыка, кино, книги исчезали в пространстве самолюбования. Девушки…Девушки Илье нравились, особенно Оля из параллельного класса. Илья по каким-то ему одному известным причинам принял её в свою лигу избранных. Он решил, что она достойна быть рядом с ним и только ждал случая, чтобы сообщить ей о своем решении. Шли месяцы, а случая так и не представлялось. Тогда Илья решил, что они должны поговорить на выпускном балу, но и там ничего не получилось. Оля просидела всю ночь с подругами, Илья прождал её в актовом зале, куда она так и не пришла. Утром, когда праздник закончился, Илья подошел к ней совсем близко, поймал её взгляд, но она только мельком глянула в ответ и поехала домой на первом автобусе, так и не узнав о своей возможной роли в Новом Мире, откуда её выбросили за медлительность и недогадливость.
Пять лет института прошли ещё незаметнее, чем школьные годы. Зачем ему диплом юриста, Илья и сам толком не знал, но знал, что с этим дипломом он обязательно устроится в рекламное агентство. В институте про Илью ходили слухи, будто бы он наркоман и болен СПИДом. Вслух при нём этого никто не говорил, но за глаза болтали все. Студенты не могли понять причин его затворничества, необщительности, странного, нелогичного поведения, поэтому и сочинили удобную легенду, которая всё объясняла: и отсутствие у него девушки или парня (если он гей), и не желание участвовать в вечеринках,  и полное неприятие алкоголя, и неожиданные исчезновения в течение семестра и во время сессии, и бледно-серый цвет лица, и вечно темные свитера и джинсы, и плохой аппетит,  и тупость,  и зачетку с одним и тем же «удовл». Кроме того, Илья не ходил в качалку, не дрался, не ездил на машине, не гонял на байке, не курил, не матерился. Только одна вещь хоть как-то соединяла его с современностью – это компьютерные игры. Он играл на старых институтских «айбиэмках»,   играл в планшетнике,  играл в наладоннике; и не просто играл, а обязательно в наушниках, чтобы слышать как кричат уничтожаемые им враги. Все его игрушки, как на подбор, были жестокими, кровавыми. За некоторыми из них он ездил на рынки, некоторые покупал у барыг, что-то заказывал в Америке, что-то скачивал с нелегальных контентов. В компьютерной реальности Илья чувствовал себя свободно. Он легко перевоплощался в тирана и управлял целой Вселенной. Никто не мог противостоять ему. Как только такой герой появлялся, Илья сразу же безжалостно уничтожал его. Играя, он понял, что война – это главный регулятор численности населения на планете. Общество без войны деградирует, потому что желает получать только удовольствие – много удовольствия и в самых разнообразных формах. Деградируя, оно становится однородным, а всё не похожее на себя убивает. Люди теряют индивидуальность, все различия между ними стираются, они начинают генетически выражаться от одного поколения к другому. Человечество – дегенерат; из-за своей тупости оно не понимает значения природы, паразитирует на ней, как раковая опухоль и тем самым разрушает её. Он же [Илья], в отличие от всего человечества, понимает всю грандиозность и неотвратимость будущих проблем из-за перенаселенности и должен, чтобы оправдать свою жизнь, избавить Землю от как можно большего количества единиц человеческого компоста. Да, генетический мусор следует убрать - и чем быстрее, тем лучше! Единственный способ уборки – убийство! Прав был Гитлер: большинство людей необходимо уничтожить, чтобы перестроить общество заново и установить в нём строгую иерархию. Везде должен быть порядок, каждый должен знать, что делать можно, а чего делать нельзя, и над всеми встанет великий человек – единственный, кто понимает смысл жизни и кому от имени Вселенной суждено управлять. «Человечество – дрянь, не нужная природе. Человечество не должно находиться рядом с природой. «Убить, убить, всех убить», - с этих слов начинался манифест Ильи, составленный после прохождения одной невероятно жестокой игрушки. Манифест стал для Ильи руководством не только к мысли, но и к действию. Расстреливая уродов и мутантов, взрывая города и планеты, он совершенно утратил представление о том, что такое человеческая жизнь и что значит реально лишить его этой жизни. В представлении Ильи не виртуальное пространство подражало действительности, а действительность была жалкой тенью компьютерного мироздания. В обычном мире смерть – трагедия, а в мире игры смерть – всего лишь пуля, которая пробивает пузырек – жизнь, после чего пузырек лопается и исчезает. В обычном мире человек есть хаос с тысячами характеристик, а на экране человек или жертва, или охотник, или ведомый, или ведущий. Никакой путаницы, никакой сложности – определись, кто ты, и действуй.
Чтобы начать действовать, нужны были несколько сотавляющих, а именно: работа, деньги и социальный статус. Илье повезло, в год окончания института рекламный холдинг «Вегас» проводил акцию «Прими на работу выпускника». По всему городу были установлены билборды и растяжки с предложением об устройстве, в интернете окошки всплывали даже на самых защищенных сайтах. Илья отправил на их мэйл анкету, сканы документов об образовании и его приняли без всяких затруднений на должность помощника юриста. Через два года он сам стал юристом, что сразу же отразилось на зарплатной карточке, куда после повышения стали поступать приличные суммы. Плюс повезло с графиком: начальство, в качестве поощрения, предложило часть работы выполнять на дому, поэтому больше не приходилось терять время на дорогу и можно было вплотную заняться личными делами и проектами.
Получив определенную финансовую свободу, Илья первым делом купил машину,  дорогой компьютер, охотничье ружье «Флоренция» и две сотни патронов разного калибра. В охотничьем магазине он обратил внимание на молодого человека, очень похожего на него и примерно такого же возраста. Молодой человек попросил показать карабин «Барс», долго рассматривал приклад, нажимал на курок, заглядывал в ствол. Продавец нервничал, потому что покупатель очевидно не собирался расставаться с деньгами, да и вопросы по применению «Барса» были совсем уж дилетантскими: «А как оно стреляет? А куда заряжать? А кабана убьет? А медведя?». Илья усмехнулся про себя и, не раздумываясь, вычеркнул парня из списка будущих жителей земли.
– А справочку вашу можно? – попросил продавец, когда Илья достал кредитку, чтобы расплатиться за «Флоренцию».
 Бланк и печати вполне удовлетворили продавца и он быстро оформил покупку.
– Если не уверенно чувствуете себя при стрельбе и не знаете как ухаживать за оружием, рекомендую записаться в спортинг-клуб «Тула» - там самые классные инструктора.
Илья вслух никак не отреагировал на слова продавца, а про себя решил, что и на самом деле неплохо было бы потренироваться и научиться правильно разбирать и смазывать ружье. Потом останется найти повод, чтобы применить знания на практике и, убив одного или нескольких человек, приступить к постепенному уничтожению всего человечества. Жертву Илья начал искать с помощью сюжетов  криминальных новостей. От варианта застрелить бомжа он отказался сразу – бомж и так вне общества. Разбираться с каким-нибудь бандитом тоже не хотелось: и найти сложно среди миллионов людей, и точно выяснить, заслуживает ли он казни или нет. «Пристрелить политика… Да, хорошая идея, подумаю над ней. Можно, например, начать с директора какого-нибудь большого завода, ведь завод априори опасен для природы. Можно убить банкира, потому что финансист – живое воплощение Сатаны…».

Доли секунды потребовались Илье, чтобы вывернуть руль и не наехать на мужика в светлом костюме. До этого мужик спокойно стоял на светофоре и бросился под колеса, только когда для пешеходов загорелся красный. «Вот козел! Гнида!». Илья всерьез разозлился, съехал на обочину, взял ружье с заднего сиденья, расчехлил его и нажал на дверную ручку. Нажал и передумал: «Он и так не жилец. Сам сдохнет». Илья знал, что самоубийцы всегда до конца доводят свой план и оставшиеся полчаса до дома обдумывал как в будущем вычислять таких типов, загонять их в резервации и уничтожать массово, чтобы попытка убить себя не мешала другим, кому жизнь дорога, кто делает всё, чтобы сохранить и продлить её на максимально возможное время.

В один из дней эфир взорвался от новости: «Террорист заложил самодельную бомбу на дороге к храму, но произошло чудо - от дождя размокли контакты и взрывное устройство не сработало». Илью передернуло: «Конечно, Бога-то я забыл. Вот кто мне действительно должен. Он, значит, на небе, а мы на земле; мы рабы - он господин. Ерунда! Царь не может быть выдуманным, царь не может быть нарисованным, царя можно увидеть и от него самого узнать его волю. Если люди поклоняются несуществующему, то тем более они будут служить мне – человеку из плоти, избранному, настоящему. Надо только напомнить им о себе и заставить бояться. Бога боятся, потому что он управляет смертью и судит. Я тоже буду судить и у меня тоже есть смерть!».
Бабушка, торговавшая разной церковной утварью при входе в храм, увидела на плече Ильи чехол с ружьем, но приняла чехол за спортивную сумку и предложила подержать её у себя, пока он будет молиться. Илья усмехнулся, но ружье не отдал, купил толстую свечу и спросил у молодого прихожанина с грустным лицом, где тут Бог и как сказать ему о своем приношении. Прихожанина вопрос не удивил. Он указал рукой на иконостас и дал в руки листок с наиболее важными молитвами. Лицо прихожанина показалось Илье знакомым, но он решил, что все «христосики» похожи друг на друга, потому как с придурью.
«Отче Наш…» - прочитал он первую молитву и понял только про хлеб на каждый день. «Богородице Дево, Радуйся» ему не понравилась, а «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей» показалась слишком длинной. В храме, кроме прихожанина, указавшего Илье на иконостас, и двух толстых монашек в углу никого не было. Илья решил убить этих троих, зашел за колонну, достал «Флоренцию», перезарядил, но в последний момент передумал: «Какой смысл убивать без того убитых жизнью? И в новостях три трупа посреди тысяч просто не заметят, только патроны зря израсходуешь». Илья убрал ружье и почти выбежал из храма – так много злости и раздражения было в его сердце. Возле ворот на тележке сидел безногий. Рядом с ним стоял пластиковый стаканчик для сбора подаяния, но милостыню он ещё не успел пропить, потому что был занят игрушкой-пищалкой в телефоне. Илья бросил в стакан горсть мелких монет, последний раз оглянулся и поехал на очередное занятие в спортинг-клуб, чтобы хоть немного развеяться стрельбой по мишеням.


Неудачный поход в храм, несостоявшееся тройное убийство окончательно повредили ум
Ильи. Если раньше он сомневался и больше воображал, чем действовал, то теперь выбора не оставалось: мужчина должен доказать, что он мужчина; избранный должен продемонстрировать своё превосходство. Но где найти нужное количество людей, как разозлиться на них по-настоящему, какую придумать выходку, чтобы все оценили и запомнили её?
Любовь, конечно любовь! Надо соблазнить какую-нибудь дуру посимпатичнее, а потом убить её и убить всех в офисе как бы из-за ревности. Когда же придут менты с группой захвата и журналисты, можно будет рассказать им о настоящей причине убийства и жестко застрелиться. Ведь Гитлер сделал почти так же и доказал плебеям, что он выше всех, выше даже самой смерти.

Юле не советовали связываться с Ильей, но она всегда говорила, что может влюбить в себя хоть голодного тигра, хоть бешеного носорога, если захочет, а Илья просто одиночка, который никогда не был с женщиной и стесняется свой девственности, как уродства.
Илья действительно не умел ухаживать и делал это, как желают актеры в глупых сериалах: покупал Юле обед в столовой, ходил с ней в кино, сидел до поздней ночи в кафе, дарил цветы, провожал, но никогда не приглашал в гости к себе, ничего о себе не рассказывал и ни под каким видом не оставался ночевать. Юле такое ухаживание сначала нравилось, а потом стало раздражать. Через два месяца она предложила расстаться. Илья, обычно тихий, вежливый, рассвирепел, начал забрасывать её эсэмэсками с угрозами, звонить, срываясь  после двух-трех ничего незначащих фраз на злобный площадный мат. На почту каждый день от него приходили письма самого неприятного, самого циничного содержания. Дошло до того, что в офисе Илья ударил Юлю по щеке и вылил на её клавиатуру недопитую чашку кофе. Юля попросила одного из своих бывших заступиться за неё. После мужского разговора Илья притих, внешне успокоился, но в лифте один на один пригрозил: «Ты - сука, я убью тебя. Я убью всех твоих кобелей». Юля на предупреждение не обратила внимания и через полчаса вообще забыла о нём.

«Вегас» располагался в двух огромных корпусах «А» и «В», соединенных переходом. Сотрудники пользовались переходом редко, чаще всего его использовали как склад. В тот день в длинном коридоре не работало освещение и двое молодых людей, двигающихся из разных корпусов, при встрече даже не разглядели друг друга, хотя и пересеклись взглядами. Через несколько минут в корпусе «А» раздались выстрелы. Для одного из мужчин они стали концом жизни, для второго началом.
На Илью охранники не обратили никакого внимания – они хорошо его знали и им было наплевать, что на работу он пришел с баулом, как у хоккеистов. Илья специально пошел в свой корпус через переход, потому что у «бэшек» не работал металлоискатель, а в их корпусе датчики могли запросто запищать. В переходе ему попался какой-то лох, которого он раз или два видел на ежегодных отчетных собраниях, но лично не знал и не имел никакого желания знакомиться. Из перехода Илья направился в уборную, где пододел под пиджак бронежилет, купленный по случаю в интернете. В одной из кабинок под унитазом была ниша, прикрытая дверцей. Илья легко открыл замок, достал из ниши заранее припрятанные патроны, зарядил ружье и уже не таясь, по-солдатски забежал в офис. Юля сидела на своём месте. Когда она увидела Илью с оружием в руках, то сначала оторопела, но после первого выстрела закричала и спряталась под стол. Илья вытащил её за волосы и приказал: «Смотри, тварь». «Один, два, три», - громко считал он убитых. – «Ну, довольна, сучка?». Юля не могла произнести ни слова от страшного холодного онемения во всём теле. Она стала терять сознание и последнее, что запомнила – это лезвие ножа и прорезь на своей блузке, чуть ниже сердца.
……………………………………………………………………………………………………
Завизжала сирена пожарной сигнализации, комната заполнилась плотным дымом…
……………………………………………………………………………………………………
Валентин не мог поверить своим глазам.
– Как, - спросил он Первого, - ты расстрелял семь человек и зарезал девушку?
– Не я, а ты, - ехидно ответил Первый.
– Я не мог…я…нет… неправда, неправда.
Первый показал на экран. Там судья зачитывал приговор Илье: «…Учитывая тяжесть содеянного, а также то, что обвиняемый не раскаялся и активно противодействовал правосудию… приговорить к пожизненному заключению…». На следующих кадрах уже другой судья прочитал новый приговор: «…Ввиду тяжести содеянного, неоднократные попытки побега из мест лишения свободы, агрессивность, склонность к насилию…заменить пожизненное заключение на высшую меру, согласно постановлению о снятии моратория на смертную казнь от…».
– Да, Валя, ты убил и тебя убили, - подытожил Первый.
– Но я жив!
Первый пожал плечами.
– Погоди, - сообразил Валентин, - он-то здесь не просто так.
Второй грустно улыбнулся и согласился:
– Да, я здесь не просто так.
Первый не стал возражать, сделал шаг вперед и исчез в экране. Второй как будто не заметил исчезновения Первого, указал на иконку «Fatum two» и отошел в сторону. Валя коснулся иконки большим пальцем руки и в ту же секунду снова вернулся в детство, где его звали Максимом и всё было совсем по-другому.
………………………………………………………………………………………………………
Маленький, кривой на один глаз старичок в коричневом пиджаке с орденской планкой, приколотой к нагрудному карману справа и «Медалью за отвагу» на кармане слева, катил за собой грязную сумку-тележку на скрипучих колесах. Старичок часто останавливался, чтобы перевести дыхание, с раздражением смотрел на мальчишек, путающихся у него под ногами, нехотя здоровался со взрослыми и всё поглядывал на небо: нет ли там тучки с дождем и ветром, чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть от жары.
Июль был прекрасен. Солнце свободно гуляло по небу и не жалело своих сил для деревни Логовище и её жителей, большей частью пожилых и уставших от всего на свете. Оно знало как важно наполнить светом каждую былинку, каждую тростинку. Ему надо было прогреть и леса, и поля, и песок, и камни, и озеро, и даже маленький прудик за остановкой рейсового автобуса. Придет зима, тогда это тепло пригодится спящим подо льдом, под снегом; оно защитит их от метелей, от завораживающего блеска луны – спокойного, но мертвого; оно разбудит их, когда наступит весна, она соединит их с непрекращающимся течением огромной загадочной жизни. Любое животное, любое растение понимает и любит огненные прикосновения лета, лишь брюзга может возмущаться лаской природы и убегать от неё в свой замшелый, уродливый футлярчик.
Ветеран и его скрипучая тележка остановились возле дома. Старик с удовольствием присел на гнилую черную лавку, отдышался, вытер рукавом пот с лица, достал папироску, вставил её в мундштук и неспеша закурил.
– Гляньте-ка, его величество приперся, собственной персоной,  - забухтела жена, почуяв знакомый запах дыма.
– Не твоё дело, - ответил дед.
– Как же не моё: на часах двенадцать, а ты к девяти обещался.
– Автобуса не было.
–  Уж ты не ври, люди-то с остановки три раза проходили.
– Померещилось. Торчишь на солнцепеке, вот и дура такая.
– Чего это? Лаешься никак? Давно не получал?
Старичок примолк. Бабку свою он знал хорошо и не раз страдал от её тумаков. Опять же на кухне лежало кое-что важное, а пробраться туда мимо Гарпии было очень не просто.
– Молоко привез?
– Привез, - почти ласково ответил ветеран и тут же бодро покатил тележку в сторону кухни.
– Ну-ка стой! Чего там у тебя звякает?
– Я же три бутылки купил.
– Да?
– Да.
Старуха помолчала несколько секунд и распорядилась:
– Молоко поставь в погреб, потому что холодильник я отключила.
Дед насторожился:
– Зачем отключила?
– Затем, что он провонял твоей рыбой и пришлось его вымыть.
– А рыбу куда ты дела?
– Куда, куда, под …. – Тут бабка добавила крепкое слово. – С твоим здоровьем незачем тарань жрать.
– Ну, Маша, г…но ты после этого.
– Тю! Так значит? Хорошо.
Баба Маша выползла, как танк, из-за кустов смородины, поправила косынку и начала досмотр тележки.
– Вот значит как? – закричала она, обнаружив пиво. – Мало ему чекушки, так он ещё и «Жигулевским» закупился.
Старичок с прыткостью молодого выхватил из сумки две бутылки и побежал за дом. Там у него стояла лестница, и он рассчитывал спрятаться от жены на чердаке, а лестницу поднять, чтобы она не смогла залезть. Только чердак уже давно был занят. Там, еле живые от страха, притаились два мальчика – Пашка, внук одноглазого старика и бабы Маши, и Максимка, его приятель. Мальцы тоже не любили посторонних, поэтому заранее прибрали лестницу и даже умудрились закрыть ржавую наружную щеколду.
– Пашка! – крикнул дед, - Скинь лестницу, стерва.
Пашка знал, что территория чердака для него под запретом, поэтому не ответил и тревожно засопел.
– Скинь, тебе говорю, - ярился старикан.
– Выдерешь, - испуганно пропищал Павлик.
– Выдеру. А не скинешь – убью!
За внука вступилась баба Маша:
– Кого ты убьешь, сморчок трухлявый? Смотри, как бы я тебя самого не пришибла. Дай сюда пиво!
– Не дам.
– Быстро, пока не получил.
Дед, прижатый к стене огромными грудями, решился на хитрость и пустил слезу.
– Чего? – уже не так зло спросила баба Маша, заметив влагу возле глаз - одного живого, а второго пустого, спавшегося в узкую щель.
– Сдохну скоро, а ты меня радости лишаешь.
– Я сама быстрей тебя сдохну.
– Помнишь, под Курском…
Пашка давно рассказал Максу историю про то, как дед познакомился с бабкой под Курском. Она тогда была медсестрой, он – водителем-механиком танка. Танк их подбили, весь экипаж сгорел, он же успел  выбраться и отползти метров на сто, пока в машину не влетел ещё один снаряд. Маша наткнулась на раненного бойца случайно, взвалила на себя мешком и пять километров несла до госпиталя. Артём – так звали её будущего мужа, - из-за контузии плохо соображал и всю дорогу думал, что Маша – чёрт, который тащит его за грехи в ад. Врачи танкиста вылечили, только глаз не смогли спасти и удалили. Маша несколько раз навещала раненого, а потом они поженились с согласия главного врача и полкового командира.
Позже история спасения всегда помогала деду Артёму уйти от расправы. Помогла она и в этот раз.
– Сейчас расплачется, - прошептал Павлик, имея ввиду бабку.
– Ладно, - и в самом деле захлюпала она, - подавись. Только сразу две не пей, лекарств на тебя не напасешься.
– Что ж я, оглашенный что ли? – беззубо улыбнулся Артём. – Мы свою норму знаем. А рыба…Ну её к лешему. И для печени вредно и для поджелудочной.
После такой философско-медицинской сентенции он поправил орденские планки на пиджаке и смело пошел на кухню, чтобы завалиться на печную лежанку и как следует отдохнуть перед вечерним гульбищем. Кстати, по утверждению деда Артёма, пиво не только прекрасно утоляло жажду, но ещё и успокаивало нервы, от которых отсутствующий глаз болел, а зрячий плохо видел и дергался.

Максим не помнил как подружился с Павликом, но дружбе это совсем не вредило. Вместе они  играли в песочной куче, вместе купались, часто ходили друг к другу смотреть сказки по телевизору, а любимым местом  у них была штаб-квартира, располагавшаяся, как уже понятно, на чердаке Пашкиного дома.
Чердак был наполовину забит сеном, скошенным и собранным неизвестно для чего. От солнца крыша нагревалась очень быстро и сильно, специфический травяной запах становился гуще, приходилось открывать форточку, чтобы не задохнуться. Ребята прятали в сене луки, стрелы, мечи, копья. Они собирались уйти в лес и начать там настоящую дикую жизнь, а покамест готовились и ждали подходящего момента.
Баба Маша детей любила и всё им разрешала, а дед Артём, если был один, не разрешал даже сидеть на своей лавке перед домом. Напившись, он становился агрессивным, матерно ругался и грозил Павлику солдатским ремнем, болтавшемся на гвозде в сарае. Павлик в такие дни прятался у Максима, но вечером ему всё равно приходилось идти домой и выслушивать глупое пьяное бормотание.
Максим до встречи с дедом Артёмом даже не подозревал, что кто-то может не любить детей. Любовь своих бабушки и дедушки казалась ему естественной, и он не сомневался, что все взрослые такие.
В Пашке он тоже не сомневался. Так было до тех пор, пока рядом с ним не поселился Леха, по прозвищу Пахан. В первое лето он держался в стороне, только зло смотрел и демонстративно сплевывал, как перед дракой. На следующий год Паша подружился с ним. Макс тоже был не против нового приятеля, но Пахан в первый же день их знакомства, прижал его к забору и, воняя гнилым ртом, пробасил: «Кы;зел, у тебя есть свой дом. Здесь не ходи и не езди».
Максим не знал как реагировать, хотя понимал насколько оскорбительно звучит слово «кы;зел». На всякий случай он встал в стойку, как учил отец, и стал ждать нападения. Леха презрительно посмотрел на его позу, отвернулся и пошел домой. Павлик побежал за ним, а Макс так и остался стоять на улице, которая ещё недавно принадлежала ему целиком.
Дед попробовал было объяснить почему Павлик выбрал Пахана, тоже самое сказал и отец, но в сердце возник страх, появилась ненависть и захотелось отомстить.
Макс воображал, как вызовет Леху на бой и заколет его мечом. Если меч сломается, то в ход пойдет копье, если и копье не поможет, то есть бокс – оружие надежное и всегда готовое к применению. Павлик за освобождение от врага скажет спасибо, они пожмут руки и вернутся в родную штаб-квартиру.
Но Пахан, хоть и потерял зубы, был прежде всего коренастым и кулакастым мальчиком, поэтому Макс не спешил с вызовом и предпочитал нейтралитет. К тому же у него появились друзья в другом конце улицы, и всего за одно лето удалось собрать команду из пяти человек.
Первым бойцом стал Олег – светловолосый, надежный, изобретательный и веселый. Вторым в отряд вступил Вадим – сосед Олега, младше его на два года. За Вадимом пришли Серёга и Витька. Витьку за глаза прозвали Горшком, потому что он был толстым, глупым и всегда ходил в коричневой куртке. Последним в строй встал Тарзан – долговязый скелет, фанат одноименных комиксов.
Макс назначил себя генералиссимусом, Олега фельдмаршалом, Тарзан получил должность разведчика, Серёга и Вадим стали полковниками, а Горшок - всего лишь капитаном. Целое лето он выклянчивал майорские погоны, но не получил их, так как не вышел ростом и возрастом. Тарзан тоже хотел какое-нибудь звание, но его убедили, что разведчик – это не хуже, чем генералиссимус и после операции «Фронт» его обязательно представят к награде и выдадут удостоверение с печатью. Документы в своё время достал Олег. Как-то его отец принес с работы коробку пустых пропусков в серых, малиновых, черных корочках и забыл про них, ну, сынок не будь дураком и подсуетился. А Максим нашел у деда штамп со словом «экспедитор», проштамповал четыре корочки, вписал в них своё имя, имена Олега, Серёги, Вадика, указал звания, расписался и торжественно вручил ребятам на параде по случаю первой годовщины образования армии.
Ребята не возражали против лидерства Макса и подчинялись ему, как будто он в самом деле был командиром. Критиковать приказы осмеливались только Горшок, не понимавший их сути и Тарзан, отупевший от комиксов и своей непонятной миссии. Горшка просто гнали домой за неподчинение, а Тарзана заставляли лезть на яблоню и два часа наблюдать за дорогой в пластмассовую трубу от калейдоскопа.
В таком составе с установленной иерархией отряд продержался всего два года. Первыми из них выбыли полковники – их родители стали побогаче и появилась возможность отдыхать на море, а не в деревне. Затем отсоединился капитан, так и не ставший майором – его сбагрили в лагерь с воспитательной целью, но ошиблись, потому что там он научился курить, пить, связался с пионервожатой и быстро скатился до уличной шпаны – циничной и нездоровой в известном месте.
Тарзан с каждым годом становился всё чуднее и чуднее; в конце-концов интересы ребят разошлись настолько, что пришлось расстаться. А с Олегом вообще получилась некрасивая история.
Однажды в спортивном магазине Макс увидел настоящий волейбольный мяч: из белой кожи, прошитый строчкой, с камерой внутри и надписью на английском «Made in USSA». Мяч стоил дорого, да ещё к нему нужно было купить насос и специальный переходник-трубочку. Пришлось ждать целый месяц, пока дед с бабушкой получат пенсию (с неё они обещали сделать подарок). Наконец, счастливый день наступил, и Максим с гордостью показал профессиональный волейбольный мяч фельдмаршалу Олегу и разведчику Тарзану. Тарзан сразу же сообщил, что кожа протрется быстро и белый цвет превратится в не пойми какой. За пессимизм его отправили на яблоню и не взяли играть в вышибалы с соседскими девчонками. В отличие от Тарзана Олег критиковать не стал, наоборот, аккуратно потрогал кожу, понюхал её, прочитал по слогам фирменную надпись и вслух отметил подлинность знака качества. Очевидно, мяч понравился ему и Макс, почувствовав зависть в товарище, приятно покраснел, возгордился и от гордости стал величественно-щедрым.
– Олег, - сказал он, - если надо, приходи и бери. Ты мой лучший друг, для тебя мне ничего не жалко.
Через неделю, когда Максим был в городе, Олег пришел за мячом и насосом. Дед, зная об их уговоре, спокойно выдал спортивный инвентарь, только попросил вечером вернуть. Вечером приехал Макс и первым делом полез под кровать, чтобы достать сокровище и полюбоваться им. Мяча не было. Дед объяснил, где он, но в глазах внука появилось явное неудовольствие и кроме того возникло предчувствие беды. Так и получилось.
Олег шел навстречу, а то, что он держал в руках, только издали напоминало белое чудо. Мяч страшно расползся, почернел и местами обуглился.
– Не понял? – набычился Максим.
Олег объяснил:
– Ну, мы с девчонками играли и…короче…он в костер попал. С насосом всё в порядке.
Макса меньше всего интересовал насос.
– Блин, Олег, ты козел.
Олег шмыгнул носом и провел по нему рукой.
– Извини. Друзья? – уточнил он, протягивая ладонь.
– Друзья,  сквозь зубы прошептал Максим, еле-еле сдерживая слезы.
Дома его выслушали, пожалели и посоветовали простить друга, тем более он извинился.
– Ты ведь и сам мог запустить его в костер, - философски заметил дед.
– Пусть он тогда мне такой же купит, - не согласился с дедом Максим.
– Купим другой, не переживай, дружба дороже.
Макс разозлился всерьез. У него не укладывалось в голове, что вещь, ещё вчера лежавшая под кроватью, доставшаяся ему ценой долгого ожидания, так бережно хранимая им, уничтожена по глупости каким-то посторонним человеком. «Это не справедливо, - шепотом возмущался он. – Пусть отдает деньгами, пусть делает что хочет, но мяч должен быть у меня».
К рассвету он разработал план, как пойдет к Олегу, как поговорит с ним, как пригрозит расправой, как…Дальше он не успел додумать и уснул.
Утром за окном раздался знакомый голос: «Мак-сим, Мак-сим», - звал он. Макс по привычке обрадовался Олегу, но потом вспомнил про мяч и решил не отзываться. На крик выглянула бабушка и драматическим шепотом сообщила: «Спит он ещё. Я скажу, что ты приходил». После умывания, завтрака надо было чем-нибудь заняться, но ни одно дело не шло на ум из-за обиды. Измучавшись от неопределённости – казнить или миловать, Максим решил всё-таки наказать друга.
День был теплым, но пасмурным. До Олега оставалось всего два дома, когда вдруг заморосил дождь, и тучи совсем закрыли солнечное пятно. Ноги стали останавливаться сами собой, пропала решимость, потеря мяча перестала казаться трагедией. Максим пытался разозлиться и обзывал себя «трусом», «слабаком», «маменькиным сынком», но  злиться совсем не получалось. Олег вышел сразу, как только услышал своё имя. В руках он держал удочку и сходу завел разговор про вечернюю рыбалку с дедом. Макс слушал друга, всматриваясь в его лицо, чтобы найти в нём повод для драки. Лицо выражало только радость и заботу о рыбацких нуждах: прикорме, червях, запасных удочках, новых поплавках, катушках. В один из моментов Максим резко перебил его.
– Когда ты вернешь мяч?
Олег  не сразу понял о чем идет речь.
– Мяч? – переспросил он и вспоминал. – А-а, мяч. Я же тебе вернул. Всё, что осталось
– Тогда отдай деньги за него.
– Меня дед убьет, если узнает, что я чужое испортил. Возьми рубль. Это моё. Бабка дала на мороженное.
– Рубль? – уточнил Максим и, прищурив глаза, стукнул Олега кулаком в нос.
Лицо Олега сразу стало жалким. Он покраснел и поднес к носу ладонь. Ладонь быстро увлажнилась и потемнела от сгустков крови. Максим решал: ударить ещё или хватит, но когда увидел слезы, рука остановилась сама собой.
– Так-то! Будешь знать! – зло и назидательно закрепил он словами результат.
Олег нагнул голову и буркнул, уходя:
– Ладно, пока…

Много, много лет прошло с того дня. Забылось, что казалось незабываемым, а вот кровь из носа, подлость, жестокость и слезы друга как будто вросли в память, как будто мастер-резчик вырубил их на камне и закрепил тот камень особым способом, таким, что годы, десятилетия не смогли сдвинуть его с места. Хотел Максим найти Олега, чтобы попросить прощения, но где его найдешь спустя двадцать лет? Да и сами они давно уже не фельдмаршал и генералиссимус, а взрослые мужчины с разными, даже близко не подходящими к друг другу судьбами.
………………………………………………………………………………………………………..
Лет в четырнадцать Макс записался в секцию карате. До этого он посмотрел десятки фильмов, где люди дубасили друг друга руками, ногами, палками, нунчаками. Мастера боевых искусств одинаково легко разбивали и доски, и головы. Никакого труда не стоило им сломать шею, выбить зуб, пробить грудную клетку и вытащить из неё пульсирующее сердце.
Максим рассчитывал достичь такого же уровня через два-три года. В течение первых месяцев тренировок он планировал освоить уличный бой, подтянуть общую физическую подготовку и сесть на шпагат. Но после десяти занятий от мечтаний не осталось и следа. Оказалось, что мастером можно стать в лучшем случае лет через десять-пятнадцать, и что для этого нужно каждый день самому заниматься по несколько часов, тренироваться в зале не меньше трех раз в неделю, регулярно ездить на сборы, турниры, чемпионаты, правильно питаться, правильно дышать и ещё выполнять кучу всяких других условий. Месяц шел за месяцем, а Максим только-только начинал осваивать базовую технику. В спаррингах он почти всегда проигрывал, на соревнованиях в конце учебного года занял только пятнадцатое место. Тренер, вручая ему желтый пояс, сказал, что дает его в надежде на будущие успехи, но по совести его лучше не носить, достаточно пока белого.
Макс не обратил внимания на слова тренера и загордился. Теперь все одноклассники знали, что он каратист. В деревне аудитория была поменьше, но и тем нескольким приятелям, которые остались ещё от детской дружбы, Максим наговорил много лишнего. Они просили показать какой-нибудь прием, разбить кирпич, сломать дощечку, крутануть «вертушку», но Макс только отнекивался с важным видом и приглашал всех в зал, где он легко покажет своё мастерство.
Парни с соседней улицы тоже проведали, что в деревне появился каратист из города и решили узнать каков он в драке. В качестве способа проверки выбрали провокацию, а  проверяющим назначили Шнурка – самого наглого и трусливого подростка с прыщами по всему лицу. Шнурок напился пива вместе с корешами на остановке, где останавливался рейсовый автобус, осмелел и пошел со своей бандой на пруд, где по их расчетам должен был гулять Макс с местной девахой. Максим, когда увидел деревенских, внутренне задрожал: он понимал, что драку в случае чего никто не остановит и победу будут считать не по очкам, а по зубам. Светка предложила сбегать за отцом или хотя бы за старшим братом, но времени ждать подмогу не оставалось, приходилось выходить один на один.
Шнурок начал издалека, типа, городские теперь крутые, сплошь каратисты, девчонок местных без спроса разбирают, на дискотеки в клуб не ходят – брезгуют, пивом не проставляются и вообще оборзели дальше некуда. А раз так, то за быдлёж надо ответить.
Максим, пока Шнурок разглагольствовал, думал, куда его ударить, когда тот скажет известное «начинай». Бить в пах по неписаному закону не разрешалось, а во все остальные места было не так-то просто попасть и результат мог быть не стопроцентным. В итоге первый тычок Шнурок получил в грудь. Он ответил таким же тычком и отступил. Макс из стойки, на практике оказавшейся неудобной, несколько раз лягнул ногой, стараясь бить как учили. Шнурка эти неловкие попытки только рассмешили, и он стал дразнить соперника разными обидными словами. Максим рассвирепел: какой-то хлыщ смеет сомневаться в его спортивной подготовке, да ещё при девушке и пацанах. Лица у него стало злым и жестоким, как будто он не дрался, а убивал. Шнурок присмирел, да было поздно: Макс без всяких стоек и приемов налетел на него, удары руками и ногами посыпались градом, и хоть в цель в лучшем случае попадал один из десяти, но и этого было достаточно, чтобы испугать и причинить боль. Шнурок побежал. Ребята закрыли его от озверевшего Макса, которого уже признали победителем в дуэли. Света улыбалась – ей льстило, что кавалер оказался непромах и заслужил уважение деревенских.
Утром следующего дня, когда они встретились с Максимом на пруду,  возле качелей, она с упоением рассказывала как переживала, как её бесило поведение Шнурка, как он струсил, как  убежал с поля боя, как…
Макс перебил:
– Сильно я его?
Света постеснялась сказать, что в темноте она не разглядела раны и увечья, и немного приврала:
– Сильно, да. Нос точно сломал, рассек бровь, а на лбу я заметила два здоровых синяка и след от кроссовка.
Макс был в восторге от своей жесткости и силы. Он полдня ходил по деревне в надежде встретить Шнурка. Наконец, увидел его в огороде с ведрами и лопатой, и не поверил своим глазам: Шнурок выглядел бодрым, весёлым, на лице его не было никаких кровоподтеков, следов, синяков, нос выглядел отлично и даже волосы были зачесаны по-праздничному и уложены гелем. Значит, Светка наврала…Значит, далеко ему до чемпиона мира…Значит…Максим чуть не заплакал: да, он победил, но победил просто за счет агрессии, никаких других преимуществ у него не оказалось, и никакой он не крутой, а просто подросток, от страха загнавший в угол другого  подростка, более трусливого и более слабого.
Вечером Света призналась, что солгала, а потом полночи проплакала из-за обидного «да пошла ты, коза» в ответ на попытку обнять и поцеловать Макса.

В старших классах карате пришлось бросить из-за больших нагрузок в школе и на подготовительных курсах. Макс решил поступать в Международный Институт Рекламы, сокращенно МИР, на режиссерский факультет. По окончании вуза он рассчитывал снять пару роликов, отправить их на престижные фестивали, получить главные призы и с таким солидным багажом устроиться директором в какой-нибудь холдинг. Затем организовать свой бизнес, раскрутиться как следует и лет через пять пополнить списки миллионеров и самых известных людей современности.
На выпускном приглашенный оператор снимал про каждого выпускника маленький пятиминутный клип. Макс как и все поздравил одноклассников, поблагодарил учителей и родителей, подержал аттестат для крупного плана и рассказал о своей мечте.
Через неделю, когда клип прислали на почту, отец посмотрел его и  усмехнулся:
– Мы хотели стать врачами, учеными, а вам только деньги и слава нужны.
– И чего же ты не стал врачом? – съязвил Макс.
– Максим! – предупредительно вскрикнула мама и погрозила пальцем. Она почувствовала, что между мужчинами может произойти крупная ссора, как это часто происходит, когда мальчик становится юношей и пытается преодолеть авторитет отца.
– Я не последний человек в этой жизни, - возразил отец. – И не тебе меня учить.
– У тебя нет машины, нет нормальной должности, ты ни разу не отдыхал за бугром. Ты никто, ты неудачник!
Отец резко встал. Максим тоже вскочил с дивана и принял боевую стойку. Он был выше отца, крупнее и не боялся, что может огрести.
– Ты что делаешь, сынок? – заплакала мама. – Это же твой отец!
– Ну и пусть.
Отец схватил Макса за руку, чтобы вывести в коридор, но тот вывернулся и шлепнул его ногой по плечу. Удар был не сильный, но что значит для сорокапятилетнего человека шлепок от собственного сына! Максим готов был ударить ещё раз, но мама встала между ними. Он крикнул «уйди», пихнул её, не рассчитал и попал ладонью в лицо. Отец страшно прошептал «гаденыш», схватил подсвечник и замахнулся им так решительно, что только руки жены удержали его от удара, способного убить.
Максим убежал на кухню, вооружился ножом и приготовился к смертельной схватке. Прошло пять минут, десять, полчаса, но никто его не трогал и из звуков он слышал только шепот родителей и плач матери.
Устав от ненависти к отцу, от злости к матери, Макс вдруг почувствовал себя одиноким. Ему показалось, что весь мир на него ополчился и отверг его, что он никому не нужен и все его ненавидят, что к прежним отношениям в семье уже никогда не вернуться и выход только один – умереть. Умереть быстро, ярко, заметно, чтобы смертью наказать неправых и полностью искупить свою вину. О том, как конкретно расстаться с жизнью, Макс не знал. Он только смутно представлял некое действие, после которого все его будут жалеть, и он будет знать, что его жалеют, прощают, после чего останется только воскреснуть и начать жизнь с чистого листа. Даже похороны и могилу фантазия смягчала и превращала всего лишь в часть мрачного, неопасного ритуала, типа сожжения чучела на Масленицу. Бога в конфликт с родителями Максим не впутывал, в его тогдашнем представлении Бог участвовал в особенных торжественных событиях, а к повседневности не имел никакого отношения.
Ссоры с отцом повторялись не часто, но всегда заканчивались физическими столкновениями. Позже Макс понял, что отец – не приятель, с которым можно поругаться и подраться, а намного больше. Тем не менее, ещё много лет подряд он считал его одним из виновников своих неудач, отрицал его жизнь в том смысле, что представлял её собранием ошибок и заблуждений, и всегда критиковал с особой злостью, даже с цинизмом, не допуская и мысли, что кто-то, кроме него самого, имеет право на ошибки.
В институте Максим учился средне, потому что не принимал систему обучения и считал, что преподают им много лишнего, а преподаватели сплошь консерваторы, которые только и думают как бы побольше спросить и провалить на экзаменах. Верховодить студентами, как в детстве друзьями, тоже не получалось. Многие ребята были попросту сильнее, у многих уже начал проявляться талант, они взрослели день ото дня и совсем не удивлялись, что столько-то лет назад он занимался карате, читал Хемингуэя и в пятом класс написал пьесу для школьного театра про войну букв и цифр.
Для дипломной работы Макс выбрал свободную тему и снял четырехчасовой фильм о пытках и казнях. Спонсорами стали Музей телесных наказаний и Театр молодого актера. Юноши и девушки с большим удовольствием пытали друг друга, вешали, распинали, заживо жгли и варили, забрасывали камнями. Только что в «железную деву» и на кол сажали восковые фигуры, но озвучивали их как настоящих людей.
Комиссия во главе с ректором была крайне возмущена жестокостью, натурализмом, длиннотами и отказалась принимать работу. Максим пошел на хитрость. Зная, что у больших политиков в моде борьба с нацизмом, он добавил к фильму несколько эпизодов, а в эпилоге подвел к тому, что ужас войны больше не должен повториться, и что в наше время за любой намек на одобрение Гитлера и его сторонников следует наказывать строго и неукоснительно. Вторым шагом в борьбе за диплом стало открытое письмо председателю аттестационной комиссии в лице ректора МИРа, размещенное с помощью хакеров на сайте института. Г-на Панюшкина уведомляли, что МИР – творческий вуз и подход к решению тех или иных задач тоже должен быть творческим, поэтому оценивать работу необходимо по максимально большому количеству критериев, а не по стандартным устаревшим лекалам. Далее сообщалось, что без учета новейших тенденций во всех сферах общественной жизни, ценность художника будет невелика, поэтому выпускник М позволил себе затронуть тему нацизма и внести в борьбу с ним пусть не большой, но по-своему значимый вклад. И если г-н Панюшкин сомневается в идейной ценности фильма, то в Государственной Думе и соответствующих организациях его скорее всего одобрят.
Ректор хорошо знал как легко в современной жизни легко прослыть ретроградом и замшелым консерватором, поэтому бумаги о присвоении диплома и квалификации он подписал, и даже приложил к ним свою книгу в подарок.
Как долго ждал Максим выхода в свет! Как сильно хотел удивить его! В какие прекрасные картины складывалось будущее! Со дня на день он ждал хорошего предложения о работе, заказов, гонораров. Уже виделся ему роскошный особняк в Западной Европе. Уже отбивала руки в аплодисментах заокеанская публика. Уже первые лица шоу-бизнеса, главы государств, знаменитые писатели и коллеги по цеху – режиссеры – искали знакомства с ним. Красавицы со всех концов света атаковали письмами. Поклонницы знали о каждом шаге и показывали друг другу фотографии кумира, купленные за бешеные деньги у самых пронырливых папарацци. Много, много напридумывал для себя Максим. Да не просто напридумывал, а искренне поверил в свои детские фантазии. На собеседованиях только удивлялись, когда слышали цифры ожидаемой зарплаты и названия должностей, на которые он претендовал. А когда молодой человек уходил, смеялись, крутили пальцем возле виска и без сожаления отправляли резюме в корзину.
Максим долго не понимал, почему никто не интересуется им. Он не верил родителям и девушке, когда они пытались урезонить его, просили снизить аппетиты и согласиться на минимум, единственно возможный для выпускника без знакомств и связей. С большим трудом удалось пристроить его в крохотное рекламное агентство помощником PR- менеджера. Макс не понимал, почему директору наплевать, что он режиссер, что он может делать ролики мирового уровня, что его потенциал превосходит потенциал всех современных рекламщиков, собранных воедино, почему его нагружают, как мальчика-курьера, всякими пустяковыми заданиями: сбегать туда-то, позвонить тому-то, принести кофе, обрезать сигару. Не понимал, почему все получают прилично, он же как стажер; почему его не пригласили на новогодний корпоратив; почему секретарши совсем не реагируют на его остроумные замечания и тонкие комплименты.
Максим сходил с ума от бесконечных «почему». Он возненавидел маму, советовавшую подождать. «Сынок, - говорила она, - я по молодости тоже без денег сидела. Потерпи, поучись, а там, глядишь, заметят, повысят, узнают». Возненавидел девушку, постоянно намекавшую, что было бы неплохо пожениться, взять ипотеку и уже в своей квартире воспитывать ребенка, а то и двух.
В офисе Макс ни с кем не общался, потому что его раздражала удачливость других, даже не удачливость, а маленькие жизненные достижения: кто-то купил машину , кто-то съездил на море, кто-то расчитался с банком за долги, кто-то просто выспался и хорошо пообедал. Директор вообще стал личным врагом: «Гад какой, думал Максим, - высокий, здоровенный, в костюме. На мои деньги разожрался и выводок свой раскормил. Ничего, погоди, скоро ты мне будешь ботинки чистить и пальто подавать». Но прошло три года, а в жизни рекламного агентства «Стар Лайт» так ничего и не изменилось. Директор по-прежнему ходил в костюме, его секретарши четыре раза в год купались в Средиземном море, PR-менеджер курил и матерился, а он – великий и гениальный Макс – бегал по городу, звонил, пил чай из пластиковых стаканчиков, а по ночам рассылал своё скучное резюме во все известные российские и зарубежные холдинги.

В метро Максим всегда стоял, чтобы не уступать место. Его только что толкнул дед и задела чемоданом кудлатая высокая соска. Позвонили с работы и попросили срочно съездить в фирму, расположенную на другом конце города. Макс пытался забить адрес в коммуникатор, но из-за толкотни у него ничего не получалось. Когда оставалось всего две буквы, на экране загорелись цифры неизвестного номера. «Вот козлы, - буркнул он и рявкнул в трубку: «Аллё!»». «Здравствуйте, - ласково ответил неизвестный абонент. – Меня зовут Алеся. Я занимаюсь набором кадров в рекламное агентство «Вегас». Слышали о таком?». Макс опешил: «Вегас» - холдинг, о котором он мечтал ещё с первого курса. Кто делал рекламную кампанию для «Gas-city»? Кто снял семь улетных роликов для «Koffe Time»? Кто издает три журнала? У кого несколько студий, свой радиоэфир, свой жилой городок – два огромных дома в центре и более трех тысяч сотрудников? И ещё она спрашивает, слышали ли он  о таком агентстве,  дура!
– Вам неудобно разговаривать? – вежливо поинтересовалась Алеся.
– Удобно. Просто я в метро.
– Я могу перезвонить позже.
– Нет, что вы.
Максим так громко вскрикнул, что пассажиры стали оглядываться на него.
– Хорошо. Мы ознакомились с вашим резюме и хотели пригласить вас на собеседование. Оно состоится через тридцать дней, начиная с сегодняшнего числа.
– Я подожду.
– Отлично. Знаете где мы находимся?
От волнения Макс зачем-то солгал.
– Знаю.
– На всякий случай уточню. Улица Пушкина, дом пять. Корпус В, первый этаж, 107-ой офис. На посту предъявите паспорт и скажете, что вы на собеседование к Дроботенко Кириллу. Запомнили?
– Да, запомнил.
– Тогда через месяц я вам перезвоню. Надеюсь, вы не передумаете. До свидания.
– До свидания.
Первое время после звонка Максим не находил себе покоя. Он по десять раз в день вспоминал разговор с Алесей и представлял, как придет в Вегас в новом костюме, как будет рассказывать о себе и показывать на планшете отрывки из дипломного фильма, как ему предложат должность режиссера и он не спеша согласится, как…В какой-то момент возникло сомнение: почему его выбрали? Почему надо ждать целый месяц? Почему собеседование будет проводить какой-то Дроботенко, а не генеральный директор и не топ-менеджер?
Максим забил в поисковик «Холдинг Вегас». На их сайте открыл главную страницу и ужаснулся. Оказывается холдинг, несколько лет работавший по программе «Прими выпускника», теперь участвует в акции «Работник без опыта». То есть его пригласили из милости, ценности он не представляет, он один из многих и рассчитывать в лучшем случае можно на какую-нибудь пустяковую должностишку, типа той, что он занимает сейчас.
Первой реакцией после озарения стало желание позвонить Алесе и отказаться от собеседования. Но что скажут родители, что скажет Наташа? Стыдно перед ними, ведь он просто неудачник, размечтавшийся лох, мальчик, возомнивший о себе невесть что. Стыдно! И есть только один выход. Да, Максим решил убить себя.
Он не знал как это делается и только смутно помнил из классики, что благородные люди обычно стреляются. В интернете оказалось всего несколько адресов магазинов, где продавалось охотничье оружие. Один из них находился недалеко от работы.
В первом зале магазина продавалось рыболовное снаряжение, во втором – капканы, ножи, палатки и всё другое для охоты, в третьем зале вдоль стены аккуратно блестели отполированные стволы и приклады. Какой-то молодой человек с жестоким лицом уверенно разговаривал с продавцом о достоинствах только что купленного ружья. Молодой человек очевидно был опытным стрелком и знал, что покупает.
– Покажите его? – Макс указал свободному продавцу на карабин.
– «Зубр» или «Барс» вас интересуют?
Макс сам не зная почему, сказал «Барс». Продавец снял карабин со стойки и положил перед покупателем. Макс первый раз в жизни видел перед собой настоящее оружие. Он понятия не имел по какие критериям его оценивать и стал просто вертеть, нажимать на курок, заглядывать в ствол и зачем-то совать туда палец. Продавец наблюдая за его бестолковой возней, позволил себе несколько раз улыбнуться. Максим покраснел и стал задавать правильные с его точки зрения вопросы: «а как оно стреляет?», «а куда заряжать?», «а кабана убьет?», «а медведя?». Продавец аккуратно забрал ствол и не без ехидства спросил:
– Вам, молодой человек, конкретно что нужно? Вы охотник?
Макс покраснел ещё больше:
– Нет.
– А разрешение на оружие у вас есть?
Дальше продолжать разговор не имело смысла. Максим сквозь зубы пробормотал «простите» и быстро вышел. На улице он стал ругать себя за трусость, а весь мир за несовершенство. «Вот, - говорил он себе, - даже здесь не везет, даже здесь волокита и непонимание. И я тоже хорош – надо было купить этот «Барс», купить патронов, он бы и про разрешение не спросил…Блин, захочешь сдохнуть и то не дадут.
Наташа (девушка Максима) заметила, что с ним что-то не так: целую неделю он ходил в приподнятом настроении, а теперь молчит и только желваками играет, когда его спрашивают о работе.
Вечером она всё-таки рискнула спросить:
– Что-то случилось, Макс?..Макс, не молчи. Так дальше нельзя. Через полгода у нас будет ребенок, а ты как будто умирать собрался…Макс, я тебя люблю, очень люблю, мне не важно, где ты работаешь, сколько ты получаешь – мы проживем, отец в случае чего поможет. Он обещал на свадьбу подарить «Веронику». Представляешь, у нас будет свой салон красоты. Ну, Макс, улыбнись.
Наташа так ласково говорила с ним, так нежно обнимала и целовала его, что он не выдержал и рассказал про все свои надежды, про все свои опасения.
– Господи, Максим, - засмеялась она, - нашел о чём думать. Сходи сначала на собеседование, а потом страдай. Твой «Вегас» не центр мира – ещё сто таких контор будет…Ну, не парься, давай лучше где – нибудь поужинаем , в «Лазанье», например, а?
Макс согласился: «В самом деле, плевать мне на их понты. Сегодня они в трэнде, завтра разбегутся, а моя голова всегда со мной. Ещё чего не хватало: стреляться из-за всякой ерунды».
Вечером он пил шампанское, смешил Наташу рассказами из офисной жизни, сбегал за цветами и перед сном даже сочинил пошлый экспромт в её честь. Она сделала вид, что растрогалась и попросила написать стишок на открытке, а открытку поставила на тумбочке рядок с иконкой и настольной лампой.
На следующий день молодые поехали в торговый центр, накупили кучу барахла, в том числе и костюм для новой работы. Макс решил сразу надеть его, чтобы привыкнуть к фасону и не выглядеть на собеседовании  наряженным мешком. Наташа конечно же разрешила.
– Только не испачкай, - попросила она. – На бежевом любая грязь видна.

Эйфория продолжалась недолго. Уже в понедельник она закончилась и перешла в острую депрессию.
В обед Макс отпросился, чтобы сходить на прием к психологу. Но на светофоре, когда загорелся зеленый, он почувствовал такую невыносимую тоску, что от боли потерял контроль над собой и бросился под ближайшую машину. Водитель сумел объехать его и даже не вышел, чтобы обматерить.
Неизвестная женщина помогла сесть на ближайшую лавку и целый час рассказывала о своём муже – алкоголике, который пьет-пьет и никак не напьется. Другая женщина дала таблетку от сердца и посоветовала вызвать «скорую».
Увы, умереть опять не удалось. Снова придётся идти домой, потом на работу, потом опять домой и так до бесконечности, как робот, как солнце, которому ещё миллиарды лет ждать взрыва – освобождения.

Ночью люди часто думают о таких вещах, которые днем просто незаметны. Максим сразу не сообразил почему самоубийство не получается, а когда начал думать, то додумался до Бога. Бог после неудач из абстрактной силы превратился в бородатого старика на небе, а потом и в совсем родного дедушку, который тихо доживает в деревне. Деда привезли в город на обследование в кардиоцентр и Максим ходил к нему чаще других, потому что родители работали до вечера, Наташа плохо себя чувствовала, а его гоняли по городу с поручениями и не ограничивали по времени.
Дед лежал в палате один, всё время улыбался и никогда не узнавал. После смерти бабушки он быстро одряхлел и полностью потерял память.
Макс смотрел на него с удивлением – дед вроде бы родной, а совсем другой: никакой суеты, никаких эмоций, только свет и тишина на лице. Казалось бы и жизни уже не осталось, и стольких похоронил, а глаза счастливые. И счастье в них умное, далекое, совсем не из этого мира. И как будто он разговаривает с очень важным господином, а господин объясняет ему необъяснимое простым, доступным языком. Дед понимает, что тайн теперь не осталось и жалеть поэтому не о чем.
Кто же этот господин? Кто?
Санитарка, когда Макс выходил из палаты, взяла его за руку, отвела на лестницу и прошептала:
– Сынок, дедушка твой умрет очень скоро, так ты сходи в Троицыну церковь и подай за него записку. Сделаешь?
– Угу.
– И обязательно хороните с отпеванием.
Максим нетерпеливо заерзал.
– Погоди, - няня взяла его за руку и, заглядывая в лицо, продолжила. – Потом читай Псалтирь, сорок дней. Потом…
– Ладно, ладно, - перебил Макс, не дослушал и побежал дальше по своим служебным делам.

Храм Живоначальной Троицы стоял на пригорке недалеко от больницы. Его реставрировали на деньги прихожан и за год осилили  только два шатра, да колокольню наполовину. Настоятель писал мэру строго два раза в месяц и всё надеялся, что город возьмет их на баланс и не придется десять лет служить под грохот перфораторов.
Макс никогда раньше в храме не был, но спросить про записочки у местных старушек постеснялся. Они тоже приставать не стали, лишь внимательно оглядели молодого человека и вернулись в потертые книги, набранные крупным церковно-славянским шрифтом.
Перед каждой иконой висели заламинированные тексты молитв на специальных «золотых» гвоздиках. Максим взял наугад блестящий листок и шепотом прочитал «Отче Наш». Он уже хотел читать «Псалом 50-й», как к нему подошел молодой человек со свечой и грубо спросил:
– Эй, где тут Бог?
Макс растерялся, махнул рукой в сторону иконостаса и зачем-то отдал недочитанный листок. Молодой человек показался ему знакомым. Он изо всех сил пытался вспомнить, где его видел и вспомнил про оружейный магазин. Совпадение показалось не случайным: «Конечно, как я не подумал – меня же заказали. Он – киллер! Да, именно! Наёмный убийца!». Но мысль о киллере не испугала и даже обрадовала: «Отлично. Один в сердце, один в голову и контрольный в глаз. То есть сначала в глаз, а потом в голову. Я умру! И ладно: я же хотел умереть. Он меня услышал». Он – это был Николай Угодник. Максим не знал как выглядит Лик Спасителя, и решил, что главный – Николай Угодник, потому что старый и с бородой. Чудотворец смотрел не прямо, но взгляда его было невозможно избежать. Макс мысленно попрощался с Наташей, попросил прощения у мамы, потом неохотно у отца, кивнул образу, перекрестился наоборот и заглянул за колонну, надеясь увидеть там киллера. За колонной никого не было, только горела толстая свеча перед Владимирской Богоматерью, и ветерок из открытой форточки играл её пламенем. Максим не сомневался – его преследует приведение, и они опять встретились, но приведению нечего делать в церкви, тем более оно не станет молиться и зажигать свечей. А тогда кто это был?
Вопрос не давал покоя много дней и ночей. Уже похоронили дедушку. Уже на стуле висела белая рубашка, и Наташа учила его, как вести себя на собеседовании. Уже пора выходить из метро. Вот она улица Пушкина. Вот знаменитые башни «Вегаса» - А и В. Вот пост охраны.
Оказалось, что Макс перепутал корпуса, но охранники пропустили его и объяснили, что в корпус В можно попасть через переход.
В переходе не было электрического света, а окна из-за шторок плохо пропускали дневной. Макс шел медленно, как будто не собеседование предстояло ему, а казнь. Приведение не давало покоя. Вот и сейчас оно появилось, чуть-чуть не задело сумкой и исчезло в том же лифте, на котором он сам две минуты назад поднимался. Через полчаса…
………………………………………………………………………………………………………..
– Эй, погоди. Что было через полчаса?
Второй не ответил и наполовину исчез в экране.
– Стой, стой. Макс умер?
Второй сделал неопределенное движение головой и растворился.
Валя оглянулся. Он по-прежнему стоял в книжном магазине и в руках у него была книга профессора Янгеля. Тот же покупатель касался его  спины своей спиной. Та же машина пищала за окном, а девушка-водитель истерично тыкала острым пальчиком в иммобилайзер.
«Интересно, - подумал Валентин, - уснул я что ли?...или заболел? Тени какие-то мерещатся…Илья, Максим…Кто они такие?..». Он стал вспоминать детство и тут же рассказы Теней стали ему понятны. «Конечно, меня предупреждают, меня слышат. Бог, ау! Я тебя понял».
Последние слова он произнес вслух. Мужчина, который толкался, обернулся и вежливо попросил:
– Нельзя ли потише?
Валентин извинился, поставил книгу на полку и стал писать жене эсэмэску. В ней он сообщил, что отработал, сейчас в книжном, но уже идет домой. В ответ она прислала поцелуй и попросила купить молока.










История вторая
«Виртуальный человек»

Аким Алексеич своего заместителя не любил, потому что знал за ним много нехороших штук: то партнерам нахамит, то в министерство отправит бумаги и не проверит, а в последнее время его не раз видели с коммерческим директором и с директором финансово-экономического отдела в столовой, где вместо борща и котлет они шуршали документами и по очереди стучали в своих толстых ноутбуках.
Аким Алексеич давно уже плюнул на директорство – устал он от него за тридцать пять лет, но просто так отдать блатному молодняку дело всей жизни, чтобы они камня на камне не оставили от предприятия, он не мог. Со всех сторон лезли к нему проверяющие, контролирующие, наделенные особыми полномочиями, с полномочиями поменьше. Два секретаря только успевали распечатывать приказы, директивы, рекомендации, схемы, планы, таблицы, графики. Каждый понедельник в мониторе появлялась наглая самодовольная ряха из департамента, по-модному небритая. Снисходительно выслушав цифры отчетов, чиновник давал банальные указания – и всё нехотя, и всё скороговоркой, и всё с пошлой улыбкой на лице.
Начальству не хватало денег, а свои претензии оно излагало в виде требований по повышению эффективности предприятия. С утра до вечера Акима Алексеича доставали новыми технологиями обработки сырья и производства готовой продукции, новыми путями реализации товара, новой рекламой. От него требовали личного взаимодействия с персоналом, активного привлечения регионов к поставкам сырья, консультаций с иностранными специалистами, модернизации оборудования. Но чаще всего приходили указания расширить ассортимент, сделать его максимально доступным для основного потребителя, то есть для той части населения, которую СМИ и чиновники называют народом. Путь к сердцам потребителя видели в хорошей рекламе и организации собственных пунктов продаж.
«Неужели, - думал Аким Алексеич, - люди настолько объидиотились, что даже хлеб не могут купить без плакатов и роликов? Была раньше ватрушка с творогом, а теперь она завернута в пакет с этикеткой, а на этикетке нарисована Эйфелева башня и написано «Париж». Так вкуснее, свежее, полезнее? Мало назвать, ещё надо указать из чего сделана,  подчеркнуть, что все продукты экологичные, изделие не содержит ГМО, пропечатать калорийность, порекомендовать напиток для запивания; на упаковочную пленку штампануть пунктиром линию разреза, ножницы и предупреждение: «Пленка не съедобна. Гипоаллергенна. Требует утилизации». А как же раньше жили – без коробок, без пакетов, без глупых названий, одно только и знали: свежая или не- свежая? Мир в коме! Люди, оглушившие его, лишившие его чувств, только для себя лично поддерживают в нём видимость жизни. Придет время и многомиллиардное тело отключат от всех аппаратов, оно станет трупом, его сожгут, а прах развеют над загаженным мировым океаном…». Аким Алексеич философствовал бы и дальше, но реальность требовала действий и он действовал.

На хлебозаводе №3 Маргариту Борисовну Крысу-Ивасюк знали даже собаки. Когда её привозили по старинке на «Волге», они переставали лаять, бегать, играть и прятались кто куда. Зазевавшуюся псину ждала масса неприятностей: её вылавливали, передавали ветеринарам и отправляли в питомник, куда лично звонила Маргарита Борисовна и интересовалась насколько надежно запираются клетки, не выберется ли из неё животное, доставленное такого-то числа такого-то месяца, было ли оно стерилизовано, и почему у него изо рта шла пена, а хвост висел. Хозяин питомника вежливо отвечал на все вопросы, просил спонсорской помощи и предлагал Маргарите Борисовне любого зверя на выбор, хоть кошку, хоть собаку, хоть карликовую, хоть размером с пони. Маргарита Борисовна обрывала разговор на полуслове,  бросала трубку, пила кофе и шла к Акиму Алексеичу, приободрить, как она выражалась, старика.
Идея создать собственный рекламный отдел озарила её после очередного звонка в питомник по поводу выловленной неделю назад дворняги Юльки. Юльку, к слову сказать, грузчики забрали на следующий день, но просили не говорить об этом Маргарите Борисовне, и в благодарность взяли ещё одну собачку и двух лысых кошек.
Рекламный отдел Маргарите Борисовне виделся следующим образом: уютное помещение с большими окнами, пять столов, за ним пять девушек, обычный офисный коврик, шкаф с посудой, холодильник, на холодильнике чайник. Девушки с десяти до пяти слушают радио, вяжут, пересказывают кулинарные рецепты, пьют кофе, звонят детям и внукам, а раз в неделю представляют на подпись отдельные названия по позициям, слоганы и эскизы картинок, возбуждающих аппетит. Окончательно рекламные предложения дорабатываются в профессиональном агентстве, а связующим звеном является молодой человек, способный объяснить рекламщикам на доступном уровне, что ожидает от них заказчик.
Аким Алексеич предложение одобрил. Особенно ему понравилось, что девушкам за пятьдесят и что все они трудятся на заводе не меньше четверти века. Молодого человека нашли в экономическом отделе. Года два он сидел безвылазно в каморке и грохотал костяшками деревянных счёт, не признавая другой вычислительной техники. Удивительно, но его способ работал, расчеты оказывались правильными, а прогнозы достоверными. Директор финансово-экономического отдела ни за что не хотел отдавать Севу Егорычева, но взамен ему пообещали двух новых экономистов, проходивших стажировку в Европе, внеплановый отпуск на две недели и ремонт в кабинете. Трудно сказать, что привлекло его больше всего, но уже первого числа Сева поехал в рекламное агентство «Мистраль» и убедил дизайнера, что на билборде должна быть только фотография девочки с косичками, булочка крупным планом и оригинальный слоган «Хлебозавод №3. Всегда в ногу со временем!». Дизайнер до последнего отказывался делать макет, кричал, что они не в колхозе, а в столице, что девочка больше похожа на бабушку,  что детям мучное вредно. Но Сева тоже стоял на своём, потому что насквозь видел потребителя с его дикими вкусами, точно знал о доверии, которое внушают дети, да и булочки, как самый вкусный перекус, пока ещё никто не отменял. Для убедительности он достал карманные счеты, пощелкал на них, озвучил цифры, понятные только посвященным, и осторожно намекнул, что от  женщин во главе с главбухом, которые ночей не спали ради такого креатива, напрямую зависит не только его зарплата, но и прибыль агентства. Дизайнер выпил три стаканчика кофе, покурил, нецензурно выругался по-английски и согласился.
За последующие несколько лет Сева одержал десятки таких побед в борьбе за самодельную рекламу, о нём узнали и его стали бояться, потому что все хотели работать с продвинутыми заказчиками, чтобы не стыдиться своей продукции, а хлебозавод №3 платил только за отстой, который сам же и выдумывал. Тетушки, напротив, Егорычева обожали, поэтому нет слов, чтобы описать их горе, когда они узнали, что Сева увольняется и навсегда уезжает в Канаду с молодой женой-француженкой. Долго пришлось искать замену ему, пока кто-то не наткнулся на резюме Валентина, из которого следовало, что кандидат на вакансию молод, образован и имеет опыт работы в соответствующей сфере.

– Нет, я не могу в это поверить! Как можно принять на работу без собеседования? – удивлялась Лена.
– Значит можно, - спокойно отвечал Валентин.
– Это же хлебозавод  - серьезная организация!
– Посмотрела бы ты на мою начальницу – она слово маркетинг выговорить не может
– А сколько ей лет?
– Шестьдесят-шестьдесят пять.
– Понятно. Ну, а по зарплате как?
– Никак. Стажа у меня нет, должности нет, за вредность доплачивают только тем, кто в цехах. Остается голая ставка и премия раз в квартал. Может быть, ещё годовая, но вряд ли…Лен, не переживай, посижу месяцок, другой и что-нибудь ещё найду, поинтереснее.
– Угу.
«Угу» прозвучало совсем кисло. С работой у Валентина не клеилось: на хорошие места не звали, а на плохих он уже был. Один раз мелькнула возможность подняться, но кроме обиды от той суеты и нервотрепки ничего не осталось.
Трудно сказать, почему большинство людей неудачники и пессимисты. Валя во всём обвинял родителей и Гуманитарный институт, подаривший ему прекрасную специальность дизайнера. В институте он оказался случайно: любил рисовать, но идти в академики не хотел, да и конкурс там был сумасшедший. А в Гуманитарном дорожили каждым абитуриентом, потому что школьники мечтали о престижных ВУЗах и к ним шли не охотно. Валя прислал на творческий конкурс два рисунка, выполненные карандашом. Комиссия от его работ пришла в восторг и следующие три экзамена оказались просто формальностью.
Пять лет он рисовал, читал, писал, слушал лекции, занимался в фотостудии, освоил кучу программ, выучил немецкий, написал четыре курсовика и один диплом, познакомился с большими людьми из рекламной индустрии, наконец, сдал выпускные экзамены и на крыльях уверенности полетел в большой мир.
В большом мире его не ждали. Фирмочки, куда он трудоустраивался, заваливали тупыми заказами, на корню уничтожали малейшие попытки подойти творчески, платили копейки и перспектив не обещали.
Однажды на почту пришло письмо от бывшего одноклассника Миши Нейман-Заде. Кроме обычных «как дела», «чем занимаешься», «почему не звонишь», «куда пропал», в письме ещё было предложение встретиться в ближайшее время, чтобы обсудить одну очень интересную и реально крутую замуту.
Валя сначала не узнал Мишу – он помнил его худеньким, длинноволосым парнем, а тут вдруг подходит к нему огромный пухлый мужик, коротко подстриженный, с желтой бородой и лезет обниматься, гудя на всё кафе: «Валька! Здорово, братан! Ты всё такой же! Дай пять!». Лишь глаза и кривые передние зубы остались от прежнего, хорошо знакомого лица.
После двух рюмок коньяка и одного эспрессо Мишка рассказал про свою фирму, намекнул на госзаказы и предложил у него поработать за 30% от сделки. Высокий процент объяснялся их давним знакомством и крепкой дружбой в последних классах.
Валя сразу же согласился и полгода беды не знал с деньгами. Без всякого договора и контракта ему платили, как раскрученному профессионалу, а дел-то было всего ничего: придумать надпись, выбрать шрифт, цвет, согласовать всё с заказчиком, запустить станок, напечатать и показать рабочим, где ставить биллборд, куда натягивать растяжку. Заказов хватало, за переработку Миша накидывал ещё 10%, и уже можно было думать об ипотеке, как вдруг зарплату стали задерживать, выдавать частями, а потом бухгалтерия переехала на квартиру, господин Нейман-Заде поменял все телефонные номера, и от денег остались только конверты с указанием суммы в верхнем углу и штампиком, когда эта сумма выдавалась.
Валя до последнего не верил, что его кинули, да не кто-нибудь, а лучший друг юности. Но Миша пропал с концами, станки обесточили, помещение сдали в аренду и пришлось опять составлять резюме и ждать, пока кто-нибудь не наткнется на него в безграничной вселенной интернета.

На заводе платили мало, но регулярно, обеды в столовой стоили дешево, хлеб, сушки, плюшки, булки, торты отдавали почти даром. Работой особенно не нагружали, в телефоне, в интернете не ограничивали, а к выходным и праздникам относились так, как будто их даты  были высечены на скрижалях и пренебрежение к ним является смертным грехом.
Бытовые условия тоже были неплохими. Валентину выделили маленькую комнатку, не больше дачного сарая, установили компьютер пятилетней давности, вместо кондиционера прикатили тощий вентилятор и масляную печку, жутко вонявшую при нагревании. На выбор предложили стул без спинки или офисное кресло со спинкой, наклоненной вовнутрь. Валя предпочел стул. На подоконник поставили искусственный букет в пластиковой бутылке, зачем-то наполненной водой. Люстру не нашли. Вместо неё повесили две лампочки в патронах на длинных проводах, к двери прикололи календарь, на стену на скотч приклеили фотографию дорогого кадилака эпохи Элвиса Пресли.
Валентин как будто попал во времена своих родителей, даже радио над дверью говорило тихо и спокойно, передавая новости, радиопостановки, концерты классической музыки и народные песни. Только иногда неприятный женский голос навязывал одиноким старикам пожизненную ренту и единовременную крупную выплату в обмен на квартиру, да мужской голос следом предлагал аппарат «Волшебник», легко избавляющий от любых хронических болезней.
Жизнь остановилась. Валентин чувствовал себя стариком, которого лишили всего, но почему-то не дают умереть. А ведь он мечтал о карьере художника, думал, будет выставляться, ездить по миру с картинами, и монархи выстроятся к нему в очередь с разными заказами: кто на портрет, кто на пейзаж, а кому просто буклетик подписать и раскрасить любимую чашку. Не понимал Валя, а может и не хотел признавать, что богатыми, знаменитыми, влиятельными рождаются, а не становятся. Даже если в начале жизненного пути богатый ещё не богат, то он таким обязательно станет. Из семени подсолнуха вырастет подсолнух. Из кунжутного семени вырастет кунжут. И хотя оба они были семенами, то есть изначально похожими друг на друга, жизненные программы в них совершенно разные и одно растение при всём желании не превратится в другое. Лена как-то очень правильно заметила:
– Валя, - сказала она, - а откуда ты знаешь, что жизнь может быть не такой, как у тебя?
– Я сужу по другим людям, - ответил он.
– Но другие люди – это другие судьбы, не проводи параллелей. Ты – это твоя уникальная, неповторимая жизнь; не пытайся перенести чужие жизни в свою. И кстати: почему люди смотрят на тех, кто их превосходит, а не на тех, кто слабее, например, на инвалидов? Кто дал право желать большего, чем есть? Ты только знаешь, что бывает по-другому, но знание чего-либо не дает оснований требовать другого для себя. Любое требование – признак гордости. Любое сравнение, любое желание – тоже признак гордости. Не сравнивай: неисполненное желание может довести до сумасшествия, до самоубийства, до внезапной смерти. Остановись! Примирись с действительностью! Признай свою жизнь как единственно возможную для тебя. Терпи! Надейся, но не мечтай! Проси, но принимай не только данное в ответ на просьбу, но и не прошенное. Люби Бога и людей не после того, как они выполнят твои желания, а просто люби, без условий, от самой способности к любви, заложенной в человеке. Помнишь, что однажды сказал патриарх на Рождество о богатых? Ты даже записал его слова.
Валентин пожал плечами. Тогда Лена взяла планшет и быстро нашла то самое выступление.
«…Люди хотят быть богатыми, знаменитыми, влиятельными, потому что это ассоциируется с удовольствием…».
– Да, я вспомнил.
– А мы ещё раз послушаем, - строго сказала Лена и опять нажала на «play».
«…Но уподобляться Христу никто не хочет, потому что Христос кажется людям, в особенности молодым, - здесь патриарх сделал ударение и выдержал паузу, - скучным, странным человеком, полностью отрешенным от жизни, точнее от той её части, которую составляют всевозможные удовольствия. Между тем, научившись всего лишь прощать и любить, каждый может стать похожим на Христа, потому что для этого достаточно будет только внутренних изменений, над которыми человек властен. Но стать богатым, знаменитым, влиятельным можно только при определенных внешних условиях; самостоятельно преодолеть сопротивление внешней среды практически невозможно, а если и возможно, то с огромными жертвами и страданиями. Удивительно: человек готов на страдания, на мучения, даже на преступление, только бы приобщиться к внешнему богатству. Внутренняя радость, мир и покой ему не интересны, хотя достичь их намного проще, потому что самой природой заложено стремление к Христу, оно носит естественный характер, оно безопасно. Стремление же к мирскому великолепию противоестественно, и кроме как к духовной смерти, ни к чему другому не приведет…».
Много Валентин слышал таких проповедей, и соглашался, и раскаивался, и хотел исправиться. Но когда начиналась рабочая неделя - начинались трудности, и  вслед за ними  опять появлялись желания, появлялась усталость, от которых хотелось избавиться раз и навсегда, а другого способа избавления, как разбогатеть и стать главным, не было. Увы, желания ничего изменить не могли, всё оставалось на своих местах, поэтому возникало ощущение беспомощности и безнадежности. День за днем тяжесть усиливалась, пока, наконец, не становилась нестерпимой. Тогда Валя проклинал людей, проклинал Бога и мечтал о смерти. Только не о смерти вообще, а о таком состоянии, чтобы и проблем не было, и делать ничего не нужно было, и не закапывали глубоко и насовсем.
Одним из вариантов смерти при жизни казалось монашество. Не раз и не два в озлобленном состоянии Валя кричал про монастырь. Он как будто угрожал этим обществу, как будто пугал его. Так ребенок, сердясь на родителей, грозит им, что уйдет из дома; родители уговаривают его остаться, идут на поблажки.  Малыш запоминает их реакцию и потом снова и снова применяет этот же прием, чтобы добиться своего. Но стоит родителям поступить иначе – открыть дверь и сказать «уходи», как ребенок от ужаса перед опасностями свободной жизни в мире, сразу же одумывается, просит прощения и больше никогда не повторяет вслух свои угрозы.
Лена однажды не побоялась и спокойно села писать заявление:
– Что ты пишешь? – поинтересовался Валентин.
– Заявление о разводе. Не могу же я отпустить тебя неизвестно куда и неизвестно насколько, оставаясь при этом твоей женой. Для начала мы выполним все формальности, оформим документы, ты окажешься от имущества, а потом скатертью дорога. Но только знай, что монастырь – это не убежище, где можно спрятаться от всех проблем, не приют для психов и неудачников, а место, где происходит служение Богу на высшем уровне, не возможном в миру.
Как в операционной работают только выдающиеся хирурги, так и в монастырях находятся только истинные подвижники; иначе человек может не справиться и нанести своей душе непоправимый вред.
В монастырь, дорогой, уходят не отчаявшись и разочаровавшись, а, наоборот, максимально любя мир, желая ему добра, желая спасти его своим смирением, своими молитвами, а не наказать личным отсутствием и безучастием.
– Ну…да, согласен. Извини.
– Я не обиделась. Просто не загоняйся и иногда вспоминай, что кроме тебя в мире есть ещё миллиарды людей, которым не лучше, а иногда даже намного хуже, чем тебе. И они всё-таки живут, надеются, и у них что-то меняется к лучшему – не каждый день, но постоянно, не глобально, но по чуть-чуть… Мне тоже хочется многого, но я радуюсь уже тому, что есть. Я тоже устаю, как и ты. Я тоже хочу на море и в ресторан. Но я жду, когда мои желания исполнятся и не плачу, если они долго не исполняются или не исполняются вообще.
– Да, да, всё правильно, - кивал Валентин, - всё правильно…
И всё равно жизнь других людей казалась ему постоянным прогрессом, а на свою собственную он по-прежнему смотрел как на тяжелое, неподвижное изваяние. Он видел, что мир спешит, ускоряется; каждый день появляются новые слова, ученые делают грандиозные открытия, писатели пишут шикарные книги, инженеры создают удивительные приспособления, музыканты поражают мелодиями и ритмами, врачи выполняют фантастически сложные операции. Даже обычные менеджеры осваивают по два-три языка, летают по всему миру, меняют машины, покупают квартиры и дома. И только он – скромный дизайнер, великий нереализовавшийся художник  сидит на одном месте, получает гроши и из новостей у него всего лишь рассказы теток про детей, внуков, соседей, да глупости, которые печатают в бесплатной газете для пассажиров метро. И как жить дальше, если знаешь, что ничего не изменится? И зачем изменения, если смерть всё заберет? И кто придумал мучать людей, препятствовать талантам, а бездарностей возносить?
Ответ на последний вопрос скоро нашелся. С пятницы во всех городских кинотеатрах запустили в прокат фильм «Семья Х». Лена уговорила Валю сходить в кино, чего он очень не любил из-за толпы, три часа жующей попкорн, и страшного объемного звука, превращающего просмотр в пытку. Однако фильм оказался очень даже стоящим. Сюжет его сводился к следующему: некий человек, конечно же американец и программист, взломав сверхсекретные сайты, узнал о жизни загадочной семьи Х, которая происходила чуть ли не от древних царских династий. Семья за тысячелетия приобрела такое могущество и накопила такое количество сокровищ, что сама решала все геополитические вопросы: кому управлять странами, где начать войну, где устроить революцию, где спровоцировать катаклизм. Никто не смел  противоречить этим людям. В конечном итоге они профинансировали программу освоения Марса, переселись туда, а Землю превратили в гигантский энергоресурс, предварительно уничтожив человечество и поручив управление всеми механизмами электронике и роботам. Ученого, узнавшего об их существовании, убили, но сначала оцифровали его сознание и перенесли в виде файла в суперкомпьютер для хранения и решения нужных им задач.
После фильма Валентина осенило. «Конечно, - понял он, - мои современники, которые уверенно двигаются по жизни от одного успеха к другому не понимают, что их всего лишь ведут сильные мира сего, которым выгодно такое движение и именно поэтому они не противодействуют ему. Тех же, кто идет своим путем и живет по совести, они незаметно уничтожают, превращая их быт в одно сплошное препятствие. Но именно такой путь – правильный, и конечная его цель – слиться с мировым разумом,- стоит всех скорбей и препятствий».
Валя хотел поделиться открытием с Леной, только она не стала слушать, потому что боялась опоздать на работу. Тогда он решил высказать свою позицию по поводу «Семьи Х» на каком-нибудь форуме. Дома времени на это уже не оставалось, а офисный компьютер как назло не включался. Валентин мужественно сражался с кнопкой «пуск», пытаясь отжать её  то пальцем,  то ножом, то отверткой, но она как будто приклеилась. И вдруг  пружинка скрипнула, кнопка поддалась и системный блок загудел…
………………………………………………………………………………………………………..
Вначале не было ничего. Валентин это понимал и чувствовал. Так бывает в полной темноте, когда не видишь и не ощущаешь своего тела, а себя осознаешь только мысленно. «Какое странное состояние», - сказал или подумал Валя. Но сказать он не мог, потому что рот исчез. И мысль появилась не в голове, а сама по себе, хотя сознание работало четко. Оно не стало абстрактным и принадлежало только одному конкретному человеку. Человек этот точно знал, что он есть, но кроме  личного знания никаких других доказательств существования не было.
Первые потрясение прошло быстро. Теперь необходимо было действовать.  Валентин понимал, что не спит, потому что  во сне вопросов не возникает - всегда есть сценарий, по которому развиваются события, и ты только участвуешь в них. Значит, он попал в новый мир, а раз он туда попал, то сможет и выбраться. Валя не сомневался, что из страшного места необходимо выбираться (хотя ничего особенного ещё не произошло), и стал  спокойно рассуждать.
«Итак, выясним, что нам дано. Я очевидно есть. Да, рук, ног не хватает, но мозги работают. Идём дальше. Что я делал, перед тем, как попасть сюда? Ага, я пришел на завод, открыл кабинет, попытался включить компьютер. После того, как комп включился, я оказался здесь. Не густо. Интересно, Лена знает о моём исчезновении или ей пока не звонили? Конечно, не звонили – прошло всего минут пять, да и вспомнят обо мне не раньше двенадцати. Наверное, обратятся в полицию или в МЧС, потом к экстрасенсам и колдунам, потом развесят объявления на столбах и заборах: «Пропал человек славянской внешности. На вид 30-35 лет. Волосы темные, рост средний. Особые приметы: был одет в…».
– Внимание, - произнёс неживой голос, - вы тратите слишком много энергии. Включаем временную блокировку.
Валентин оказался в состоянии, похожем на состояние засыпающего человека, которому без всякой связи показывают цветные картинки. Он увидел панораму провинциального города, памятник Ленину, здание краеведческого музея. В первом зале стояли боги-валуны, а во втором чучело совы сидело над горой дохлых мышей. Возле чучела спала бабушка. Услышав шаги посетителя, она открыла глаза и сообщила: «За зиму ушастая сова съедает более тысячи мышей». Затем смотрительница нажала кнопку  рядом со своим стульчиком, в зале стало темно, а глаза совы загорелись белым неземным огнём. Мыши ожили и разбежались в разные стороны. От их писка в ушах появилась острая пульсирующая боль. Сова ухнула и начала охоту.
Через несколько минут бабушка снова нажала кнопку, всё вернулось на свои места, и сама она быстро и глубоко заснула.

После музея Валентин увидел одноклассницу Женю Орехову. Она заманивала  в гости и обещала яркую, интересную любовь. Валя долго отказывался, говорил, что женат, но Женя не отставала. Наконец, он согласился зайти на минутку. Девушка взяла его за руку и отвела в большой дом с тремя залами. В каждом зале стояли мольберты разных размеров с холстами, картоном, бумагой. Валя обрадовался и уже собрался было рисовать, но обнаружил, что на кистях нет кончиков, а краски невозможно выдавить из тюбиков. В кармане случайно оказался огрызок карандаша. Валя стал рисовать им, но линии расплывались, и четкая продуманная композиция превращалась в месиво из штрихов.
Очень скоро Женя, залы, мольберты исчезли. Вместо них в комнате появился сам Валентин в полный рост. Он стоял в костюме перед зеркалом, поправлял воротничок, галстук и пробор на голове. Волосы сначала ложились ровно и было приятно через расческу ощущать их упругость и  густоту. Но всего через несколько движений они поредели и стали вычесываться клоками, как у животных. Под волосами заблестела гладкая светлая кожа. Валентин долго присматривался к ней, пока не решил, что лысина ему идет и переживать из-за неё совсем не стоит…
– Эй, эй, - кто-то затормошил его сознание, - не спи. Сны они воруют на раз, сволочи.
– Меня разблокировали? – спросил Валентин Нечто, похожее на него самого.
– Заткнись и слушай. Заблокировать они нас не могут, но могут заставить спать.
– Зачем?
– Сразу видно, ты новенький. Из снов они делают вытяжку, остатки цифруют и кидают нам вместо жратвы.
– Мы же не едим.
– Не едим, а думать-то о чём-то надо! Пока твои мозги шевелятся, ты – человек. Застынешь – и тебя сотрут к чертовой матери.
– Я ничего не понимаю: из моих снов делают еду и меня же ей кормят, так что ли?
– Кретин! Настоящие сны – отпадная жрачка, от неё можно реально закайфовать. Нам они суют синтетику, где ни хрена не разберешь – нажрешься и тупишь сто пятьдесят недель. Эй! Не спи! Тормоз!
Валентин не спал. Он пытался хоть что-нибудь понять в том потоке сознания, который лился в него бессмысленными фразами и ругательствами.
– Послушай, ты ведь мужик, я правильно понял? – начал было Валентин.
Нечто резко и злобно перебило его.
– Мать твою! Кусок дерьма! Ты кого назвал педиком?
– Извини, брат, я просто спросил.
–  Даже здесь белый черному не брат. Сдохни!
– Ты негр?
– Афро…Да, негр. А кто же ещё, если мой дед торговал бивнями, а бабка делала настоящий кус-кус? Негр! И горжусь этим. Можешь назвать меня черножопым. Если бы ты знал, как я соскучился по своей огромной черной заднице, которой так крепко сиделось в кадиллаке 75-го года.
– Ты человек?
– Тупой, как все белые. Конечно, человек! И я уверен, там ещё осталось моё долбанное тело…Когда-нибудь я взломаю их чертов сервер и надеру им задницы. Они пожалеют, что уничтожили мир.
–  Ты  сто процентов  американец.
– Какая нахрен разница! Да, я был им.
– А почему я тебя понимаю?
– Сука! Сука! Сука! Не беси меня своими идиотскими вопросами…Они научились этому ещё сто лет назад: одел очки, сунул провод в затылок и всё – даже та дрянь, которая прыгает в лошадиной куче, начинает рассказывать тебе свои секреты, как пятилетний сынишка.
– Я в будущем?
– Ты в полном дерьме. Это хуже. Ладно, Снежок,  расскажу, как я дошел до такой жизни и, кто знает, может быть ты поможешь мне выбраться. Слушай.
Неживой голос громко предупредил:
– Внимание! Вы тратите слишком много энергии…
– Не думай ровно пять секунд, - приказал неизвестный.
Валентин мысленно сжался и замер. Голос не договорил и картинки не появились.
– Уроды, - начал негр, - думают, мы тупее их гребаных предупреждалок. Болт им в задницу, а мы выберемся и покажем, кто из нас человек, а кто дерьмо электронное. Слушай!

Все началось с распятия Христа. Он однажды сказал: «Ребята, хватит кайфовать, пора идти работать, и работать придется до самой смерти, халявы больше не будет! Кто не со мной, тот против меня. Впереди у вас Суд и отвертеться от срока не получится. Следите за базаром, не жрите всё подряд, ходите в церковь, не цепляйтесь к чужим телкам. Вот, посмотрите на пацана, он верит мне, потому что я взрослый. Верьте мне, как этот пацан, и всё будет о;кей.
Почистите зубы, - ещё он сказал, - уберитесь в квартире, зажгите свет и выкурите тараканов. Если в доме грязь, значит там живет свинья. Ей место на помойке, а не рядом со мной. И хватит брать кредиты, хватит копить, лучше читайте побольше. Черный день уже наступил для тех, у кого черное сердце. Понял: не черная рожа, а черное сердце? Гоните в шею всех, кто будет вам обещать веселые деньки в обмен на кое-какие делишки.
Не врите! Не воруйте! Помогайте родителям, дайте хотя бы доллар бедному, который сидит перед «Макдональдсом». Не злитесь, если вас назвали кретином. Если вас толкнули в метро – разберитесь, а уже потом машите кулаками. Но за детей ответите!..».
Много он тогда наговорил. Сам понимаешь, кому такое понравится? Кому захочется ишачить за копейки? Кто откажется от выпивки и молоденькой девчонки из соседнего дома? Христа убили и думали, что с ним убили правду! Но правда есть! И Христос есть даже здесь, где нет ничего живого.
Зовут меня Фрэнк. Так захотел отец. Мать говорила: «Он пятый Фрэнк в нашей семье. Это имя всегда приносит одни несчастья. Давай назовем его Александром, тогда он станет богачом и счастливчиком». Отец сказал «нет» и назвал меня Фрэнком в честь деда, прадеда и прапрадеда. Через месяц я чуть не сдох от крупа. Сосед моих родителей работал медбратом в госпитале и каким-то образом вытащил меня с того света, но до пяти лет я задыхался и харкал мутной слизью.
Как-то после Дня Благодарения меня с братьями и сестрами должны были отвести в Лос-Анжелес, чтобы показать Голливуд. Нас подрезал грузовик и отец погиб…Отца звали Фрэнком, ему не было и пятидесяти.
В школе ко мне относились хорошо, потому что боялись моих старших братьев. Одного из них, тоже Фрэнка, отправили в тюрьму за наркотики. В тюрьме он трахнул жену полицейского и свернул голову п…дору-мексикосу, который его сдал…На казнь не пустили только меня – слишком маленьким я им показался. Сестра рассказывала, что Фрэнк долго не умирал и врач что-то вколол ему, чтобы он перестал дергаться и спокойно расстался с душой.
После школы я захотел в университет. Но там сказали: «Черномазый, от тебя воняет, иди на автомойку. С твоим чертовым дипломом тебе разрешат мыть грузовики. Это шанс». Прикинь, эти чистоплюи послали меня в ж…пу, даже не задав ни одного вопроса, а мой тест они просто порвали.
Мать устроила меня на фирму к сестре отца. Целый день я пялился на голых теток в «Playboy», а вечером тащил портфель с кучей баксов в маленький вонючий банк. Там всегда пахло потом и хлоркой, а у кассира воняло изо рта дохлой рыбой. Мы говори через стекло с дырочками, но этот запах я помню до сих пор.
В какой-то вечер мне в башку пришла отличная идея: взять немного баксов себе, ведь их никто не считал, да и появлялись они не в Рождественском башмачке. Полгода я прятал мятые бумажки в старый приемник, пока там не собралась целая куча бабла. На неё мне удалось открыть маленькую компанию. Мы пекли русские пирожки и хорошо зарабатывали. Один приятель научился кидать налоговую и дела пошли ещё лучше. По всему городу стояли мои палатки, и никто не знал, что они мои, кроме матери.
Я купил дом, две машины, женился. Жена носила Боба, спала целыми днями, а я от скуки смотрел телевизор.
Когда начали рекламировать сотовые телефоны и компы, у меня напрочь сорвало башку. Не знаю, кто придумал все эти штуки, но в их мозгах точно побывал Сатана. Водородная бомба – детская хлопушка по сравнению с электроникой. Я просто подсел, как заядлый торчок, на эту фигню. Мне казалось, что если в моей комнате нет последней разработки IBM, значит я полный лох, который тащится, как дохлая крыса на веревочке, за прогрессивным человечеством.
Я думал: круто звонить за кучу баксов соседу и спрашивать, что он делает, хотя это прекрасно видно из окна.
Я действительно верил, что игры делают из моих детей гениев и не жалел денег на приставки.
Прошло всего лет десять-пятнадцать и в нашем доме, и в нашей жизни не осталось ничего настоящего, только технологии, только гаджеты, только самое последнее, самое дорогое, самое навороченное.
Нас разводили как индейцев: за побрякушки мы отказались от действительно дорогого – от самих себя, от возможности самому взять, придумать, сделать; от возможности понюхать, пощупать, попробовать. Любой ценой мы хотели получать удовольствие и совсем не хотели напрягаться. Ради вечного кайфа мы дали забить себе в башку электронный гвоздь и в итоге оказались здесь, в цифровой могиле. Все! До единого! Навечно!
Мои дети не закончили школу. Да, я забыл сказать, что через год после Боба  появился малыш Смит весом почти четыре килограмма и сразу с двумя передними зубами. Так вот, эти олухи вылетели после седьмого класса, но они гордились собой, потому что за неделю проходили любую стратегию. Они жрали только хрень с каким-нибудь вкусом. Если жрачка не воняла, они выбрасывали её и орали, что подыхают от голода. Они ходили в сортир по навигатору. Они не отличали собаку от свиньи, если в google-очках садился аккумулятор.
Простой факт: я узнал женщину в пятнадцать лет. Мисс Джексон было сорок, её муж делал табуретки и умер от инфекции, поле того, как рассадил ногу пилой.
Она любила молоденьких ребят, вроде меня, и помогала нам становится мужчинами.
Бобби и Смит даже не хотели слышать, чтобы с кем-нибудь познакомиться. Я думал, уж не гомики ли они, пока не нашел 4D-симулятор «Woman Harts». Представь: любая женщина мира – хоть роскошная модель, хоть горбатая уродка – всегда с тобой.
Она ничего не просит, никогда не динамит, не залетает, от неё не хватанешь дрянь, после которой проваливается нос или с конца льет, как из водосточной трубы. Она готова на любой трах и у неё куча таких же отвязных подруг. Мои ребята до двадцати лет пачкали салфетки, пока я не выставил их из дома, вместе с их виртуальными шлюхами. Все возмущались, типа, я жестокий чувак, я не читал конституцию и никогда не слышал о правах человека. Да плевать на эти права, когда твои собственные парни превращаются в жирных тупых извращенцев.
Пока я разбирался в семье, технологии лезли изо всех щелей. Мясо стали выращивать в пробирках. Любой овощ превращали в мутанта с набором дебильных свойств. Врачи на принтерах печатали органы и лепили им всем подряд. Даже собак не осталось: ты никогда не знал, кто разодрал тебе брюки – настоящий Ровер или его братец-клон.
Долбанные япошки продали нам целую армию роботов. Если раньше я мог ущипнуть официантку за задницу и получить по морде, то теперь по залу каталась железная хрень на двух колесиках и тупо разносила заказы. Как-то ради смеха я схватил её за пластиковую сиську и предложил: «Эй, красотка, приходи ко мне вечерком. Я покажу тебе звезды». Она зависла на пару секунд, а потом выдала: «Обслуживание на дому программой не предусмотрено. Обратитесь в главный офис «HCS company». И поехала, виляя бедрами, с офигенными титьками и таким же задом.
Мне было насрать на роботов, пока они отличались от людей. Но когда их стали делать из того же, из чего наша шкура и потроха, я первый раз в жизни пошел в разнос. Целый год я хлестал виски, хлестал бы и дальше, но однажды жена не смогла меня разбудить, потому что мои чертовы мозги залило кровью, долбанное тело перестало слушаться и застыло, как дохлый тюлень на берегу.
Хирург – молодой парень из Индии – вытащил меня с того света. Он проделал в моём черепе здоровенную дыру, покопался в мозгах и вытащил оттуда кусок дерьма размером с яблоко. Ног и рук я по-прежнему не чувствовал, но хотя бы смог видеть и говорить. Бедная моя мамаша – когда она увидела своего дорогого Фрэнка в кресле, с перемотанной башкой, не способного даже помочиться и прихлопнуть муху, ей стало плохо. Спасибо Иисусу: через год у неё остановилось сердце и она так и не узнала, что стало со мной и с нашим гребаным миром.
Вряд ли ты понимаешь, если ты не полный инвалид, как это хреново зависеть от других. Хочешь побольшому, говоришь «ка-ка» и под тебя пихают судно, хочешь жрать и тебе в рот кладут твой любимый бифштекс с кровью, хочешь на улицу и кто-то должен выкатить кресло. Хочешь потрахаться…Нет, лучше не вспоминать.

Мне позвонили рано утром. Какой-то господин Якомото просил разрешения придти в гости. Я сказал: «Да чёрт с ним, пусть приходит». Якомото пришел с такими же косоглазыми дрищами. После того, как моя женушка подписала кучу бумаг, меня обмотали проводами и подключили к ноутбуку. В жизни я так не радовался! Ты только представь: стоило мне только о чем-нибудь подумать, как стрелка на мониторе находила нужную иконку и я получал, что хотел. Свобода! Я стал свободным! Каких только соплей я не навешал на этого дохляка и его команду. Я миллион раз сказал «спасибо», я извинился за Хиросиму, я предложил им свою почку, если кто-то из них или из их родственников ждет пересадки. Я готов был подарить дом, машину, деньги, но они только улыбались и быстро - быстро, как пьяные попугаи, лопотали что-то на своем писклявом языке.
Я был сентиментальным идиотом и не знал в какой адский котел забросили мои мозги – единственное, что ещё шевелилось.
Через два года Якомото нацепил на меня бейсболку, перчатки, сапоги, а на затылок приклеил маленькую пластинку типа sim-карты – и я смог ходить. Представляешь, паралитик смог ходить! Я думал – он Христос! Христос как-то сказал одному инвалиду: «Встань и иди». Инвалид встал и пошел. Якомото сказал мне: «Встань и иди». Я встал и пошел. Чудо!
Только потом я узнал, что мной управляли через интернет. То есть, я думал, на другом конце света видели и понимали что я думаю, давали команду, какие-то там нейроны искрились и запускали железки на моих руках и ногах. Понял? Я превратился в Робокопа!
Бобби и Смит охренели, когда я вломился в их халупу и отобрал выпивку. Они охренели ещё больше, когда узнали, что у них будет сестричка.
Наивный дурак! Я верил своей старушке и долбанным япошкам, а на самом деле, она спуталась с белым – он учил детишек тренькать на пианино – и залетела от него, как похотливая кошка, подставляющая зад всем блудливым котам.
Якомото успокаивал. Он говорил, что может вживить в меня чип и тогда железные руки и ноги больше мне не понадобятся. Я попросил засунуть один чип в член, чтобы найти новую подружку и жениться на ней назло всем сукам мира. Он засмеялся, а через месяц смеялся я, когда завалил толстуху из «Рыжего койота» и отделал её, как хороший повар отделывает отбивную.
Смекаешь, парень? Да, я стал первым киборгом. На мне ставили эксперименты и поэтому не брали денег. Мой счет в банке раздулся, как будто я изобрел гиперсветовой двигатель или сочинил новый гимн Америки. Меня уродовали и платили за молчание. Я на всё соглашался. Как-то мне предложили стереть память и я разрешил. Но там что-то не получилось и через семь месяцев я вспомнил даже свою кормилицу Мэри, приучившую меня к здоровым титькам и жрать по десять раз в день.
Долбанный пианист, отчекрыживший мою крошку, свалил за какой-то новой телкой в Мексику, где, надеюсь, и подох, обожравшись соли и кактусовой водки. От него осталась дочь. Слава Богу, она была немного светлее нефти и пела не лучше старой облезлой вороны, засевшей на колокольне и продрогшей от дикого северного ветра. Бобби, мой глупый малыш, попал в заварушку, ему прострелили живот и перерезали горло.
Смит уехал на Восток добровольцем. Он написал только один раз и один раз мы поболтали по скайпу.
Под Рождество к нашему дому подкатил военный джип. С нас взяли двадцать баксов за доставку личных вещей и попросили расписаться. Полковник не рассказал, что сделали арабы с моим мальчиком, только намекнул, что даже покойнику было бы больно от таких пыток.
Соня, мы назвали девочку Соней, подросла и слиняла в Европу…Столько лет она радовала нас, а потом исчезла.
Проклятый Якомото увидел, как мы теперь одиноки и не растерялся. Он предложил соединить мои мозги с мозгами моей женушки, чтобы мы лучше чувствовали друг друга и никогда не расставались. Мы сказали: «Да, мы хотим быть вместе, мы одно целое, соедините нас».
Думаешь они остановились? Черта-с два. Они придумали бессмертие. Не парься – никаких фокусов и волшебства, только наука. Сложно, но реально. В каждое полушарие вливают миллиарды нанонейронов. Они подключаются к обычным нейронам, считывают с них всю информацию и полностью повторяют все связи. Остается слить инфу на флэшку, флэшку запихнуть в нужную дырку и человеческие мозги никуда не исчезают. Человек-программа живет как человек, но при  этом он всего лишь комбинация единиц и ноликов. Понял?
Валя ничего не понял, но спросил:
– А только вас с женой перепрограммировали или кого-то ещё?
– Твой отец был кретином, потому что только кретин мог сделать такого кретина. Конечно нет! Мы участвовали в первом эксперименте, а дальше всё человечество полетело к чертовой матери.
– Почему?
– В жизни ты скорее всего был рыжим верзилой. Я таких видел в порту. Здоровенные ирландцы легко поднимали мешки с цементом,  но не могли и двух слов связать, когда их спрашивали про кризис или про войну в Афганистане. Они по часу набирали эсэмэски и не знали куда сунуть карточку, чтобы автомат выдал наличку. Похоже, ты из их компании…Ладно, объясню.
За пятьдесят лет люди сожгли всю горючку, климат стал теплым, города затапливало один за одним. Таяли ледники, пересыхали реки, исчезали целые острова. Начали появляться акваполисы на огромных платформах с искусственными ландшафтами. На платформах строили жилые башни и соединяли их транспортными артериями. Целые искусственные острова в оболочках-парусах плавали по океану. К ним подходили дома-амфибии на огромных телескопических ногах, сгружали миллионы людей, загружались и снова уходили каждый в свой квадрант.
Всего через сто лет появились города-спутники. Их строили где-то в атмосфере и переселяли туда эмигрантов, роботов и прочую синтетическую шушеру. Да, чипы и напечатанные органы остались в прошлом. Якомото младший уже в школе сделал первого биомэна, как две капли воды похожего на него самого. Люди перестали быть людьми. Ты сидишь в баре, лакаешь выпивку и не понимаешь: то ли на тебя пялится простая шлюха, то ли ожившая резиновая баба. Уже стариком я набил морду соседу. Я оторвал ему нос, но крови не было, а вместо дырки торчала металлическая трубка. Я дернул его за ухо, и вся рожа затрещала по швам, как старая матерчатая кукла.
Понимаешь: я – наполовину киборг – бил киборга целиком, а со стороны смотрелось как будто один взбалмошный старикан дубасит второго.
Когда меня замели сюда, я не умер. Я долго не врубался, что за дерьмовая пустота кругом, но потом разобрался. Здесь нормально. Узнаешь новости, спишь, иногда кажется, что безумно хочется жрать, иногда я как будто вижу мою любимую женушку. Иногда я слышу голос Бобби, Смита. Только Соня исчезла навсегда...Вот дерьмо, я плачу. Или мне кажется…Вот дерьмо!
– Фрэнк, - позвал Валентин.
Фрэнк не отвечал.
– Фрэнк, - позвал он снова.
– Чего тебе?
– Неужели нет никакого выхода? Неужели в мире не осталось живых людей?
– А ты не промах, хотя и смахиваешь на тупого ирландца. Мы называем их Настоящие. Они страшные богачи: по утрам пьют шикарный кофе из черных зерен, смолотых в ручной кофемолке, на обед им подают суп из курицы и жаркое из телятины – горячее, сочное, с нежной золотистой корочкой, вечером они наслаждаются легким вином и закусывают его лобстерами и спаржей. Черт возьми! Если когда-нибудь к моей гребаной заднице вернется моя долбаная башка со всеми своими идиотскими заморочками, я первым делом слопаю огромный жирный стейк и запью его доброй кружкой свежего пива.
Слушай, как там тебя, парень, нам и в правду надо выбираться отсюда. Я не знаю какой ты из себя, но, кажется среди белокожих ты был не плохим мужиком. Нам нужен код. Если мы влезем в сервер, мы сможем узнать, где сейчас наши замороженные потроха. Достаточно пальца, волоса чтобы размотать ДНК на полную катушку. Принтеры в два счета напечатают оболочку, роботы начинят её ливером, потом мы соединимся с мозгами и перекачаем в них наше сознание, то есть нас самих, какими мы были, пока могли топать ботинками и целовать красоток.
Давай, парень, вперед. Я верю в тебя!
– А что нужно делать?

– Валентин, я вам сто раз объяснял – не надо со всей силы давить на кнопку. Аккуратно нажали и отпустили. Вы слушаете меня или нет?
От сисадмина как всегда пахло синтетикой, потом и вонючим лосьоном после бритья. Валентин не знал его имени и никогда не хотел узнать: «Пришел, запустил компьютер и бог с ним, пусть идет дальше». Сисадмин уходил и нужно было открывать окно, чтобы воздух в кабинете стал пусть не свежим, но хотя бы не таким вонючим.
– Какие-то видения начались у меня, - сказал сам себе Валя. – То тени, то негры виртуальные мерещатся. Что-то со мной не так, с ума, наверное, схожу.
Интересно, как это быть ненормальным? Ведь он только другим кажется таким, а ему самому всё понятно, всё для него логично и он искренне верит в свой странный мир.
Валя вспомнил соседа дядю Юру. Тот работал грузчиком на овощной базе и каждый месяц приносил начальнику отчет о проделанной работе в виде графиков и таблиц. С их помощью он пытался поднять эффективность производства и доказать, что из гнилой продукции можно запросто наладить синтез органических удобрений. Дядя Юра очень любил слово «синтез» и употреблял его по много раз на каждой странице. Мужики от Юрки прятались и никогда не предлагали выпить, а завскладом по долгу службы рукопись принимал, ставил на первой странице штамп «отгружено», громко вздыхал и обещал в ближайшее время проинформировать товарища Шумилкина – министра сельского хозяйства – о новом рационализаторском предложении…
Родители говорили, что когда-то дядя Юра был нормальным человеком, но после смерти жены с ним что-то произошло и он начал заговариваться.
Ребенком Валя проплакал не одну ночь, представляя как его подружку Таню закапывают, он приходит с кладбища домой, берет карандаш, бумагу и начинает, как дядя Юра, рисовать схемы.
– Как же чудно устроен человек, - продолжал рассуждать Валентин. – Почему всё живое и неживое по сути однозначно, а мы состоим из тысячи миров? И каждый наш мир кажется нам важным, нужным, мы любим его или ненавидим, верим в него и рассуждаем о нём, а его даже нет? Зачем нам воображаемое? Зачем? Кто первый стал выдумывать и научил выдумке всех остальных? Конечно, мы не произведение бездуховной природы, мы нечто больше. Эволюция всего-лишь создает механизмы для адаптации, чтобы некие существа приспосабливались к неким условиям и, тем самым, обеспечивали себе выживаемость. Разве наше воображение помогает нам? Не оно ли заставляет нас пить, вешаться, убивать? Не оно ли становится причиной ощущений, которые мы называем страданием, тоской, отчаянием, горем?
Вот умер тигр. Другие тигры подошли к нему, понюхали, потрогали лапами и вернулись к своим обычным делам. Не будут они поминать умершего, оплакивать его и, тем более, думать, что их смерть тоже не за горами. А люди? Не стало всего одного человека, а десятки, сотни, миллионы людей могут плакать, вспоминая о нём, до конца своих дней жалеть, что его больше нет и выдумывать для утешения сказки, будто бы он жив, будто бы душа его летает над ними, будто бы они, став душами, увидятся, а потом неведомый Бог зачем-то их всех опять вернет в тела и распределит: кого в рай, кого в ад, а потом, после распределения, потечет неспешная вечность, без конца и края, полная мысли и совершенства в первом случае, боли и страдания во втором.
Значит, воображение – всё-таки эволюционный механизм, он нужен, чтобы компенсировать страдания и сгладить страх смерти. Не будь его, и человек дня бы не смог прожить в действительности, переполненной ужасами. А так уже сотни тысяч лет переминается человечество с ноги на ногу, рассчитывая на будущее, которого нет и быть не может, и соглашается со всем, что на самом деле гадко, больно, тяжело и плохо.
Валентин сделал паузу и продолжил:
- Или так. Бог создал человекоподобную обезьяну, потом добавил в её мозги ума. Через несколько миллионов лет обезьяна догадалась, что её создали, но догадавшись, она не захотела стать богоподобной и убила сына своего создателя, который запретил ей безобразничать и потребовал от неё безоговорочного подчинения. Бог не стал мстить, наоборот, пообещал, что всякий, кто поверит в него, будет избавлен от смерти и воскреснет; и смерть, сначала допущенная в мир, отныне уничтожена а тело – только оболочка; в нужное время оболочку придётся сбросить, так как она мешает человеку быть человеком и провоцирует его на злые поступки. Свои сложные действия Бог через людей, видевших и слышавших его лично, объяснил любовью и на всякий случай предупредил, что понять такую любовь нельзя, так как тайна сия велика. То есть, Бог – высший разум – совершил ряд нелогичных поступков, а свою нелогичность он запретил обсуждать, ссылаясь на грех, извративший ум его создания. Тогда откуда взялся грех? Или Бог не совершенен и тоже имеет право на ошибку? Или грех – это грех, а ошибка – это ошибка? Или грех-ошибка в итоге пошел на пользу?
В этом месте Валентин мысленно запнулся, но потом придумал такое объяснение.
- Согласно Ветхому Завету, а по сути сборнику легенд, Бог изначально создал идеальную Землю и назвал её раем. Затем он поселил туда Адама и чуть позже Еву – неких боголюдей. Незадолго до их появления вокруг Бога сформировалось общество со строгой иерархией в виде ангелов, архангелов, серафимов и так далее. В одного из ангелов попало семя зла. Попало оно неизвестно откуда, ведь Бог есть добро, то есть зла он не мог создать в принципе. Допустим, ангел сам его создал в себе, развил и восстал, научаемый собственным злом. Бог восставшего прогнал, именно прогнал,  а  не уничтожил. Но восставший оказался таким сильным и мстительным, что проник в образе Змея в Рай, спрятался на дереве и льстивой болтовней соблазнил непорочную красавицу Еву. Таким образом, первые люди стали причастны к Сатане и к его порождению – злу, и были вынуждены покинуть полюбившееся им место обитания. Тогда Бог, по какой-то причине не способный или не желающий сразу уничтожить зло и все его проявления, включая смерть, придумал ход в виде создания новой среды обитания, то есть реальной Земли, эволюции, появления человечества, встречи с человечеством через Христа-сына, постепенного роста нравственного создания и одновременной деградации, Второго Пришествия, физической гибели всех людей без исключения, воскрешения всех умерших от Адама и Евы до триллионного, квадриллионного жителя, Страшного Суда, Всеобщего Прощения и Полного Воссоединения с ним. То есть Бог вместо двух людей получит всё человечество, прославит себя в нём, и начнется новый, неземной этап Совершенства. Таким образом, воображение не эволюционный механизм, а механизм необходимый для понимания и приятия Бога. Сам человек никогда бы не дошел до мысли о Боге, если бы Бог изначально не заложил в него эту мысль, и не только саму мысль, но и способность  к её развитию…
Валентин запутался. С одной стороны мысль о Боге казалась уловкой человечества, чтобы избавиться от страха смерти, а нравственность одним из способов регуляции общественных отношений. То есть, как любой вид стремится к доминированию и выживанию, так и вид под названием человек тоже хочет существовать максимально долго и комфортно. Но знание о смерти и природная злобность препятствуют этому, вот почему в результате эволюции возник механизм в виде религии, блокирующий страх и уменьшающий агрессию. С другой стороны, история человечества и собственная жизнь показывали, что большинство о смерти не думает, не верит в неё и творит зло самыми разнообразными способами. И не будь силы, противостоящей злу, давно бы уже Земля превратилась в пустыню, давно бы перебили всех праведников и раскололи округлую твердь на мелкие, мелкие осколки. Значит, Бог есть. Он объясним, но до объяснения надо дорасти, и не столько умственно, сколько нравственно.

Позвонила Лена. Последнее время она как будто слышала мысли Валентина и набирала его именно в тот момент, когда помощь была нужнее всего.
– Алло, привет.
– Привет.
– Не занят?
– Чай пью.
– Молодец. Приятного аппетита. Слушай, я тебе на почту сбросила отрывок из письма Варсофония Святогорца. Он то ли на Афоне живет, то ли на Соловках. Посмотри, там по делу написано.
– А ты его откуда взяла?
– Случайно нашла. Смотрела, когда будет Пост, и увидела на сайте…Открылось?
– Да. Спасибо. Уже читаю. Давай, пока.
– Пока.
………………………………………………………………………………………………………
Письмо Варсофония Святогорца
(Отрывок. Публикуется впервые)
«…Зачем, зачем столько знать? Многознание – результат любопытства, а любопытство уже грех. Всё, до чего додумались ученые, применяется двояко: и с добрыми намерениями, и со злыми.
Например, зачем человеку перемещение в пространстве? Зачем ему знание об атоме? Зачем ему ответы ещё на миллионы вопросов?
В своём желании узнать человек забирается всё глубже и глубже, глубже и глубже. Уже началось преодоление последнего рубежа – головного мозга. Страшно подумать, к чему это приведет.
Бог смотрит на человека, как человек смотрит на вора в своей квартире – всё ему нужно, везде он залезет, везде сунет нос, лишь бы найти нечто ценное.
Сказано: не касайся плодов древа познания и зла. Почему? Потому что цель человеческой жизни – слиться с Богом. После смерти человек не будет знать и не будет нуждаться в земных знаниях. Тогда зачем стремиться  их приобретать,  да ещё с таким рвением?
Рай – это не незнание, а любовь и согласие. Ад – это постоянный поиск, но поиск чего? Не рая ли…».

Валентин перечитал отрывок несколько раз. Из текста возникала странная цепочка: рай ; древо познания ; земля ; ад на земле ; поиск рая для спасения из ада.
Валя снова просмотрел  письмо и заметил, что после многоточия и пробела между строками был ещё целый абзац.

 «…Человек, в таком виде, в каком он существует, ещё и потому не может жить вечно, что вечно живя, он будет вечно грешить. В бесконечном количестве грехов невозможно раскаяться, значит, грехи не могут быть прощены. Бесконечно грешен только Лукавый, поэтому он отвергнут Богом.
Современник, знай, благодаря техническому и научному прогрессу скоро можно будет жить вечно. Но это вечная жизнь будет без Бога. Зачем она тебе? Ты проклянешь её, но будет поздно – никто тебя не избавит, смерть не придет к тебе и твоё несовершенство тебя раздавит…».

«Несовершенство…почему же мы несовершенны?» - задумался Валентин и быстро сообразил: «Мы несовершенны, потому что всё время желаем. Но тот, кто желает, любит только себя через своё желание. Истинная любовь…».
Валя запутался. В голове вертелись лишь непонятно откуда заимствованные фразы и  сложить их во что-то логичное  и глубокое не получалось.
           По крыше зашкрябали лопатой. Валентин посмотрел в окно и улыбнулся: первый снег падал на голую землю, морщинистую от застывшей  черной грязи, и всё безобразие поздней осени постепенно исчезало. На душе стало тихо, как в зимнем лесу.
До окончания рабочего дня оставался час, и весь этот час Валя молчал, ощущая глубоко в себе особое торжество, как будто с первым снегом сошла на него благодать  и на время прикрыла глубокие раны от страшных и пока безответных вопросов.
               

























                История третья
                «Работе Net»

Страшно подумать какое количество препятствий в жизни человека возникает по вине самого человека. И большая часть таких проблем не реальна, а выдумана; на самом деле их нет, они существуют только в воображении, но при этом мучают и заставляют страдать как самые настоящие мучения и страдания. Поистине велик не тот человек, за кем идут великие дела, а тот кто справился с собой, кто смог понять, где начинается фантазия, а где реальность, кто ищет правду во всём, а не спасается от неё в стране иллюзий. В том смысле на земле нет счастья, что его нет как волшебства, как исполнения желаний, но оно есть как состояние нормы, когда удовлетворены физические потребности, а умственные запросы адекватны возможностям и не носят характер болезненных капризов. Бог дал всему живому всё необходимое для жизни, но только человеку мало необходимого и хочется избыточного. С первым осмысленным «хочу» приходит первая боль; по мере самоизбавления от желаний боль уменьшается, а потом и полностью прекращается. Бог в ответ на просьбы говорит не нельзя, а не нужно. Нельзя и не нужно по сути два противоположных понятия. Первое обижает гордую душу и заставляет кричать «почему», второе успокаивает, смиряет, лечит.
Блаженны те, в ком физические и духовные начала служат друг другу и развиты в той мере, в какой они необходимы для правильной и легкой жизни.
Несчастны те, в ком одно преобладает над другим, одно не дает покоя другому, одно слишком сильно растет и развивается, а другое засыхает и отмирает каждый день по чуть-чуть.
Только усилие воли способно остановить процесс разрушения, способно мертвое сделать живым, а больное здоровым. Не зря сказал один шутник: «Хочешь быть счастливым – будь им», он-то знал, что говорит, он-то знал на какие подвиги способен искренне желающий изменений.

Валентин Бога не понимал, поэтому и не любил. Ему казалось, что Всемогущий должен прежде всего избавить его от страданий, иначе он не Всемогущий, а Вседозволяющий, Злой и Придирчивый. То, что Бог, как создатель Мира, ставит перед собой другие задачи, Валентин не считал значимым: пока ему было плохо, ничего другого для него не существовало, а когда ему было хорошо, он хотел, чтобы это хорошо продолжалось всегда и со временем становилось ещё лучше.
Увы, но болезнь потребительства проникла в самую его сущность и развивалась там, как злокачественная опухоль – бесконтрольно, безжалостно, быстро и крайне болезненно. Боль оставалась единственным признаком, по которому болезнь можно было определить; если бы она исчезла, это означало бы, что центры, воспринимающие зло как зло уничтожены и душа находится в шаге от своей полной и окончательной гибели.
Лет до четырнадцати Валя под влиянием родителей сдерживал своё недовольство, а потом вдруг понял, что родители могут ошибаться, могут многого не знать, не понимать его внутренних побуждений, не замечать того, что он уже не мальчик, а взрослый человек, в каждой клетке которого стало проявляться «я», до этого надежно спрятанное в глубине души. Родители только удивлялись как быстро их воспитанный ребенок превращался в злобного, скандального упрямца. В ответ на любое замечание он открыто хамил, не слушался и с большим трудом удавалось убедить его в необходимости подчиняться. Костлявый, лохматый крысёныш без каких-либо средств к существованию, не самый лучший ученик, хотя и с задатками художника, осмеливался предъявлять претензии колоссальных размеров. Ему, видите ли, не нравилась квартира, дача, машина; профессии родителей он вообще презирал, потому что в его глазах они не имели никакого общественного значения и престижа. Бабушки и дедушки были стариками, то есть apriori бесполезными людьми с глупыми, наивными взглядами на современную жизнь, в корне отличавшуюся от их никогда не бывшего времени. Учителя же только придирались и издевались, главной их целью было спросить, не дослушать, оскорбить, поставить «двойку» и заставить её исправлять.
По непонятной причине весь маленький мир, некогда окружавший Валю заботой и добротой, стал вдруг опасным, враждебным, преисполненным жестокости и коварства. Лишь несколько приятелей сохранили ему верность и им пока ещё можно было доверять свои мысли и проблемы.
Бог в то смутное время не осознавался Валентином как Бог, но небу он уже научился грозить кулаками.
Однажды (дело было летом) поехали они с отцом на дачу. В день приезда солнце ещё грело, а ветер приятно обдувал. Но уже утром следующего дня появились первые предвестники непогоды. Небо поднялось неестественно высоко и на час-два наполнилось ярким синим цветом, чересчур уж контрастным и блестящим, чтобы доверять ему. Птицы от страшного предчувствия притихли и только самые молодые и неопытные осмеливались весело покрикивать. К полудню на горизонте появились маленькие крылышки облаков. Постепенно они собрались в стаю и  неспеша поплыли от одного края земли к другому. Их становилось всё больше и больше, под ними куполом медузы растеклась дымка. Солнце из горящего округлого сгустка превратилось в светлое пятно. Облака разрослись, потемнели, легли друг на друга и из них закапал холодный мелкий дождь. Мощный порыв ветра как будто вдавился в небо и оно, выждав несколько мгновений, чтобы распрямиться, выбросило из себя гигантский поток воды. То и дело среди капель попадались тяжелые градины. Июль меньше чем за час превратился в октябрь и оставался таким целый месяц.
Какое-то время Валентин спокойно переносил холод, морось, серый тусклый свет, унылый ветродуй с подвыванием в проводах и на чердаках, необходимость ходить в резиновых сапогах и фуфайке. Утром он поднимался резко и сразу же начинал делать зарядку, чтобы согреться. В течение дня пил горячий чай большими кружками и постоянно двигался, помогая отцу. Вечером включал обогреватель, сушил обувь, одежду и сам старался наполниться теплом перед сырой и зябкой ночью. Но скоро его стало выводить из себя, что лето проходит, а летних радостей всё нет и  нет. Что там зеленая трава, что там пышные кусты, что там запахи и птичьи разговоры от зари до зари, когда он не загорал, не купался, не катался на велосипеде, не гулял по лесу, не сидел полночи перед костром, который дед мог бы доверить ему до самого последнего уголька? Из всех радостей оставался только день – мрачный и длинный, да щи из своей капусты на первое, а на второе картошка в мундирах с малосольными огурцами вприкуску.
«Эй, - с претензией в голосе обращался Валентин к тучам, - хватит уже осени. Верните мне лето, я его заслужил». Тучи лениво ползли друг за другом и не обращали никакого внимания на шумного человека.
«Понимаете, - Валя пытался вступить в переговоры и объяснить причину своего раздражения, - мне холодно, грустно, одиноко. Я устал читать, я устал от сидения в четырех стенах. Меня заколебало хлюпанье и чмоканье, когда выходишь на огород нащипать зелени к обеду. Меня достал телевизор с его тупыми фильмами и программами. Меня достал дед, постоянно что-то стругающий в сарае. Меня достала бабушка с постоянной стиркой в ледяной воде и мокрым бельем по всему дому. Меня всё достало! Слышите?! Слышите?! Слышите?!»
Полыхали зарницы, ухали далекие раскаты грома, дождь с каждым часом становился всё сильнее и сильнее, и с яростью хлестал по всему, что попадалось на его пути. От Валиных слов ничего не менялось, наоборот, становилось только хуже, что приводило парня в страшную ярость. Он всерьез грозил кулаками небу, кричал на него и требовал лета. Он захлебывался от злости и готов был порвать мощные облака, чтобы вытрясти из них синеву и солнце. Маленький, худенький подросток сам превратился в стихию, сам разошелся до урагана, сам поднял девятый вал, чтобы только получить законную августовскую благодать. И благодать на самом деле пришла. Гроза, которая когда-то принесла холод, сама же и забрала его обратно. Прошло несколько дней и, глядя на мощную сверкающую зелень лесов и полей, на теплую рябь озера, разросшийся и заматеревший огород со всеми его овощами, фруктами и цветами, даже невозможно было представить, что совсем недавно на градуснике столбик поднимался не выше +10 °С, а из межей можно было вычерпывать воду ведром, если бы только она годилась для питья.
Валентин стал каждый день после обеда ездить с отцом на реку – купаться и загорать. Наплававшись, он ложился лицом на траву и с наслаждением вслушивался в тонкие звуки насекомых. Отлежав живот до глубоких вмятин от стеблей, Валя вставал, отряхивался и бежал в сосновый бор. Как легко и быстро двигались ноги, как легко сердце и легкие переносили нагрузку, как приятно было коже – горячей и влажной, какой бодростью наполнялась душа, предчувствуя ещё целую череду таких же нежных и запоминающихся дней. Наяву было как в хорошем сне: только радость, только движение, никаких препятствий, кругом великий успокаивающий свет и полное соединение с прекрасным началом мира. Долго потом вспоминаешь такой сон и веришь в него, как в откровение от кого-то великого и сильного, пообещавшего исполнить самое главное, самое заветное желание.
Лето уже заканчивалось. По утрам появлялся иней. Ночью небо так густо покрывалось звездами, что было непонятно, как они не сольются и не засверкают одним алмазом величиной с тысячу галактик, а Валя по-прежнему радовался и благодарил, что его услышали и дали  возможность позагорать, покупаться, побегать и набраться здоровья в сосновом бору, почти целиком окаймлявшим озеро.

Когда Валентин стал взрослым человеком, он конечно же понял, что угрожал не природе, а Богу; что от него Самого он требовал хорошей погоды и его лично ненавидел за неотзывчивость и медлительность. Бог пожалел глупого и дерзкого подростка, жалеет и теперь. Но как же должно быть ему грустно и обидно от того, что творение не благодарит, а требует, не любит, а пользуется любовью, не ищет создателя, а ищет лишь временных удовольствий, в которых создателя нет и не может быть по самой сути миропорядка. Кто же виноват, что слабая тварь только-только научившаяся ходить и говорить, научилась ещё и вести себя по-царски, и держится с Богом, как с ровней? Кто научил ребенка, не выходившего из семьи, сопротивляться родительской воле? Где он узнал дерзкие слова и взгляды? Откуда в нём такое безумие  вперемешку с агрессией? Что-то извне вторгается в душу и сердце человека, после чего он меняется и становится неуправляемым. Это нечто действует как будто по плану: сначала ребенок толкает мать, потом подросток замахивается на отца, наконец, взрослый  отрицает уже самого Бога, считает себя безгрешным, боится смерти и сомневается в ней, не хочет любить и верить просто так, а согласен лишь тогда любить и верить, когда лично увидит чудо и посчитает его чудом. И самое пародоксальное, что всё вздорное, сиюминутное, иррациональное он принимает за Большое, а действительно Большое считает за само собой разумеющееся.

Валя своё появление на свет чудом не считал и даже говорил, как многие гордецы, что не просил его рожать и воспитывать. У них с Леной детей пока что не было, но он уже заранее знал, что в случае их появления они столкнуться с колоссальными трудностями, каких его родители и близко не знали.
Про Бога он тоже думал, что ему никакого труда не стоило сотворить Мир, упорядочить его и наполнить жизнью. Родители про Бога ничего не говорили, а про свои трудности рассказывали немало. Хочешь, не хочешь, а приходилось соглашаться с ними, ведь не было ещё за всю историю человечества такого периода, кода бы дети росли легко и быстро, как трава, и вырастали бы умными, здоровыми, образованными, с правильными представлениями и желаниями; и чтобы не знали они войны, горя, и чтобы никогда не пили, не безобразничали, и чтобы с любовью ухаживали за стариками, и чтобы своих детей не обижали и воспитывали достойными, благородными людьми.
Много раз Валентин начинал один и тот же разговор с отцом и матерью.
«Вы, - говорил он, - жили совсем в другое время. Квартирами вас обеспечивало государство, оно же давало работу, образование, лечило вас, отправляло в санатории. Цены не менялись годами, голыми и голодными вы не сидели, налогами вас не душили, про терроризм и нелегалов вы слышали только в «Новостях» и в «Международной панораме».
«Надоело жить в деревне, - перескакивал он с пятого на десятое, - двигай в город, тошнит от города – в любом колхозе не останешься без работы. Власть везде одна и та же: спокойная, тихая, старая. Разве что газет было меньше и кино показывали не абы какое, а проверенное. Опять-таки везде классика – и по радио, и по телевизору. Ленин на каждом перекрестке, плакаты, лозунги, флаги. А стабильность! Только тогда человеку по-настоящему хорошо, когда он не боится, что завтра будет плохо. У нас же…».
«Знаешь, сынок, - начинала мама, - сейчас тебе легко говорить, когда ты уже взрослый, а тридцать лет назад я тоже не знала как всё будет. Ведь и комнату в коммуналке просто так не давали – надо было знать, куда устроиться, чтобы её получить. А про квартиру, если нет семьи, можно было и не мечтать. Опять же, квартиры разные давали. Вот, тетя Таня, в центре получила, почти семьдесят метров и потолки три десять, а у нас сам видишь. В ясли и садик я тебя по блату устраивала, потому что хотела поближе к дому, а так бы пришлось полтора часа ездить. Школы тоже разные были: из одной ребята в армию шли и в ПТУ, а из другой в институты и университеты. А уж сколько я с врачами ругалась, тебе этого лучше не знать: мало того, что бестолочь, даже рецепт выписать не может, так ещё и в очереди насидишься, потом пять минут хамства и бывай здоров – ОРВИ, ОРЗ, редко-редко, когда другой какой-нибудь диагноз напишут. У тебя и воспаление легких пропустили, и гастрит, и зубы дергали без наркоза, а в роддоме чуть с девочкой не перепутали.
Про одежду вообще не говорю – брали друг у друга, купить нечего, в магазинах только шляпы, дождевики и резиновые сапоги, вот и всё, ходите так, уважаемые товарищи-пролетарии. И в дом поставить нечего было: кровать, стол, да раскладушка…».
– Вот-вот,- заводился отец, - власть ещё та была. У нас закрытое предприятие, оборонная промышленность, а директор алкаш. Нажрется с утра и ходит, орет на всех, пока его на партсобрание или совещание не уведут. Один единственный раз попросил его помочь с аспирантурой, так он меня, считай, к станку поставил, а  про путевки на море я только от других слышал. Потом-то сказали, что он за своё место руками и ногами держался, всё думал, снимут его и умного поставят, а там наверху такие же идиоты, если не хуже, для них умный человек опаснее ревизии…
Про книги, дружок, тоже не забывай: Брэдбери нельзя было достать, на Кафку в библиотеках записывались. Ты Кафку читал?
– Пробовал. Муть такая.
– А мы читали. Тошнило, но хотелось быть причастным к чему-то высокому, а, главное, дефицитному. Пассатижи мои видел? Отвертки? А дрель? Можно такими инструментами работать?
– И сковородок нормальных не было, - радостно вспоминала мама.
– Причем тут сковородки? – осекал её отец.
– Конечно, ты не готовишь, тебе и не причём. А мне твои пассатижи тоже не нужны…
Родители по многолетней привычке начинали беззлобно ссориться. Валентин, глядя на них, понимал, что дело совсем не в государстве, а в личных отношениях и характерах людей.
«Кто не уверен в себе, тот не уверен и в завтрашнем дне. Кто не верит в Бога, тот всегда будет бояться и переживать по любому поводу. Кто слаб, тому никакое общество и никакое государство не добавит силы. Не разум заставляет человека бояться, а страстность и привычка грешить. Всякий грех, то есть обдуманное и необдуманное отступление от правил, незнание правил, нерасположение к ним, приводит человека сначала к состоянию сомнения, а потом к отчаянию и беспросветной скорби.
Почему ребенок живет настоящей жизнью? Потому что он не знает другой, потому что он не обдумывает факт своей жизни, не сомневается в ней, она для него естественна и очевидна. А взрослый, если только что-нибудь идет не по его плану, вразрез с его представлениями, сразу же начинает сомневаться: что, да как, да почему, да зачем, тут же возникают претензии к обществу и к Богу.
Дети боятся смерти как грозы – не потому, что молния убьет именно их, а потому что она сверкает, потому что грохочет гром, потому что им не понятно это явление. Взрослые боятся смерти, исходя из чужого опята, они знают, что люди в принципе умирают, но сами смерть не переживали и страх их, так же как и детские страхи, носят обобщенный мистический характер, не имеющий под собой рациональной основы. Если умирают все, то, может быть, так и надо? Может быть это, наоборот, хорошо,  правильно? Может быть, явление внешне страшное и неприятное, на самом деле не представляет никакой опасности? И не стоит всю жизнь опускать глаза при виде покойника и кладбища? И сама жизнь так ли уж катастрофична, ужасна, непредсказуема, что надо вооружаться, прятаться от неё за стенами отрицания, гнать любое, даже малозначительное изменение, отказываться от непривычного и постоянно ждать только плохого?...»
     Так иногда думал Валентин, об этом он читал в книгах, с такой же проповедью выступали многие его современники. Но каждый день приходилось что-то делать, каждый день повторялся старый или возникал новый раздражитель, каждый день необходимо было себя контролировать, и ежедневная монотонная повторяемость мучала и раздражала больше всего.
«… А ведь есть в мире некая высшая каста боголюдей, которых мелочная суета никогда не касается. Живут такие люди в прекрасных домах, вокруг них роскошная природа и роскошная обстановка, день их всегда наполнен солнцем и радостью, а ночь обязательно тихая, лунная, с морем и черными силуэтами южных деревьев, как на картинах Айвазовского. Не знают они скучных забот, не знают однообразного труда, никогда они не спускались в метро, не ходили по спальным районам, не ездили по раздолбанным дорогам и не считали копейки от зарплаты до зарплаты. У них здоровые тела, красивые лица, удобная одежда, мягкая обувь, дорогие украшения и парфюм, созданный группой лучших парфюмеров по индивидуальному заказу. Завтракают богочеловеки в саду, наполненном запахом цветущих яблонь и сиреней, обедают в тенистом гроте, ужинают в элитном ресторане на белоснежных скатертях под приятную музыку струнного квартета. Любая  их просьба сразу же выполняется, любая их мечта обязательно становится явью. Даже умирают они красиво, деликатно, с бокалом шампанского в руке и тихой молитвой, прочитанной благообразным священником.
Чтобы высшая каста могла так приятно и необременительно существовать, ей нужны гигантские суммы денег и ежедневный труд всего остального человечества. Во времена рабства и феодализма трудиться заставляли с помощью грубой силы, а теперь это называется мотивацией.
Только наивный менеджер-дурачок не замечает, что его, как бестолкового осла всё время подгоняют, направляют, заставляют, по ходу соблазняя всякой туфтой, типа гаджетов и пляжного отдыха в Турции. Его вынуждают брать кредиты, ему обещают карьерный рост, и, действительно, время от времени повышают. Есть же разница: мыть полы в «Макдональдсе» или там же составлять сотни тупых отчетов?
Сущность современного капитализма сводится к элементарному: одна невидимая рука постоянно толкает работника в спину, десятки других шарят по его карманам и забирают излишки под видом налогов, пенсионных отчислений, коммунальных платежей, пожертвований на благотворительность всех видов и сортов. Оставляют несчастному человеку только на хлеб, с продажи которого власть имущие тоже имеют не маленький процент, на одежду – и здесь наживаются будь здоров, и на кредиты – откровенный грабеж под видом добрых намерений.
Человеку только кажется, что он сам выработал цель и двигается вперед для достижения её. Это не так. Собаке показывают кусок мяса. Она не видит холодильника, из которого его достали, не видит руки, которая его держит, она видит только добычу и прыгает, надеясь получить её. Животное не понимает, что хозяин развлекается, что он может дать мясо, а может и не дать, что у него самого еды очень много и маленькая  её часть значения не имеет. Если же собака возмутится и гавкнет, её поймают, наденут намордник и посадят на цепь. Любая карьера, что от подмастерья до начальника цеха, что от троечника до нобельского лауреата – это вранье. Это пирожок с мясом, который тебе показывают, которым с тобой могут поделиться, а могут и отнять в любой момент. Карьера – это игра богатого с бедным, влиятельного с бесправным, это способ укрощения, это способ направления тщеславия в нужное и выгодное для направляющего русло. Лучший способ держать раба в повиновении – это создавать у него иллюзию, что он господин. Тогда раб не только не восстанет, но и перестанет замечать своё рабское положение, и даже будет гордиться им и каждому советовать добровольно заковать себя в кандалы и привязать цепью к тюремной стене под названием работа.
Совсем не случайно появляются слова. В слове работать корень раб, поэтому каждый человек из числа низших есть раб до смерти!»
– Я ненавижу это, ненавижу, - так закончил свой долгий монолог Валентин.
Лена слушала его внимательно, но по её лицу было видно, что она согласна далеко не со всем.
– Может, Валя, ты просто ещё не нашел свою работу? Вот сколько я знаю людей, а ведь они ничего – каждый день заняты и не плачут, даже по-своему счастливы. Оставь их без работы – поднимут шум или захиреют через неделю.
– Пусть так, согласен, верю, но это тупо сорок лет делать одно и тоже.
– Ты же хлеб ешь каждый день, значит, кто-то должен каждый день его печь, сеять, жать и так далее.
– Ты мне ещё про Маргариту вспомни.
– Подожди, я не договорила. Почему, чтобы у тебя каждый день был свет, вода, пища, транспорт, телевизор, книги, другие люди должны ходить на работу, а ты ради них не хочешь ничего сделать? Ты хочешь только рисовать в своё удовольствие и отдыхать. Так, получается?
– Кому эта реклама нужна?
– Нужна! Обязательно нужна. Очень нужна. Так приятней жить, когда самый обычный продукт красиво упакован и как-нибудь интересно называется.
– Вафли «Катюша» - как мило, как приятно. Как будто, если они не «Катюша», то их бы и покупать перестали. Не надо, – Валя замахал руками в сторону жены, - ничего мне не говори. Я фигней какой-то занят, пустяками. Взять Гигера – тоже график, а какие сюжеты, какие выставки, какие фильмы. Даже Эшер – и то интересно, талантливо. Я мог бы интерьеры делать, создавать ландшафты, мультфильмы рисовать, а вместо этого объясняю одним бездарям почему другие бездари назвали вафли «Катюшей» и хотят, чтобы на упаковке был нарисован котенок.
– А котенок здесь причем?
– Маргарита так сказала. Ей кажется, что у покупателей от кошки будет много положительных эмоций и они больше купят этих противных вафель…
Я им про Огилви месяц рассказывал, показывал в интернете, объяснял, а они всё своё…Только в России старые бабы изображают из себя копирайтеров, да ещё за это деньги получают…Если бы я пил, нажрался бы сейчас до белой горячки. Так противно мне, что жить не хочется: пустота, кругом пустота. У нас не понимают, что есть будущее, у нас каждый хочет прожить в своём времени, и попробуй сунься к нему с новой идеей – в лучшем случае пошлет, а то и по морде даст, если псих.
– Не заводись.
– Не завожусь. Как можно с ними работать? Они не хотят ничего нового, они не верят, что в мире есть ещё что-нибудь, кроме их глупых бабских фантазий. Я для них комар, я раздражаю их своим писком. Им надо или прихлопнуть меня, или выгнать, или превратить в безмозглого старика, аплодирующего любой ахинее. Бред! Чушь! Я ненавижу этот долбанный хлебозавод. Я ненавижу себя! Я неудачник! Я дерьмо! Зачем я только женился и теперь мучаю тебя идиотскими истериками?! Сидел бы на шее у родителей, сосал бы пиво, жирел, лысел, тупел от компьютерных игрушек, пока бы не сдох в сорок лет от инсульта или ещё какого-нибудь г…на. Будь проклята эта Маргарита, эта Крыса, эта гадина, а не человек!
        Лена во время таких припадков Валентина не трогала. Она позволяла ему выговориться и только ждала, пока закончатся крики и упреки. Она видела, что он ищет своё место и понимала, что без мучений место найти не получится – лишь некоторым оно дается легко, а большинству необходимо его выстрадать.
Валя после истерики всегда извинялся и обещал исправиться, смириться, но не один месяц понадобился ему, чтобы привыкнуть к коллективу и к своей начальнице Маргарите Борисовне со смешной фамилией Крыса-Ивасюк. Та действительно новичков не любила и прессовала при каждом удобном случае.
Начинала она своё воспитание с приучения к графику. Приход и уход по расписанию были для неё куда более важными и значащими факторами, чем самые креативные предложения.
– Какая вам разница во сколько я прихожу? – с порога стал возмущаться Валентин, когда Маргарита Борисовна пригласила его на первую воспитательную беседу.
– Вы, пожалуйста, не кричите на меня. Я вам не жена, а руководитель и обязана контролировать работника.
– Это – реклама, это – творчество, это – взаимодействие. При чём тут график?
– С девяти до восемнадцати вы должны находиться в кабинете. Ради Бога, сочиняйте, придумывайте, читайте, но опаздывать и уходить раньше нельзя. Тем более, мы направляем вас в различные учреждения в течение дня и предприятие предоставляет вам служебный автомобиль. Шофер тоже мог бы приезжать когда ему угодно, а не сидеть с утра до вечера в гараже, но он же подчиняется расписанию, поэтому сидит, ждет, работает.
– Любые отчёты я могу делать дома и присылать вам на электронную почту.
– Мы вас брали в офис. Если бы нам нужен был фрилансер, мы бы это обговорили сразу.
Валентин вздрогнул, когда услышал от такой взрослой женщины модное и современное слово. Маргарита Борисовна его замешательство приняла за раскаяние и стала успокаиваться.
– Привыкнете. У нас здесь хорошо, тихо. На обед выделяется целый час. Есть свой магазин для сотрудников. Можете там брать сдобу, торты – всё свежайшее и недорого. Завтра вам выдадут электронный пропуск, но за ключи всё равно надо будет расписываться и время проставлять в журнале, когда их взяли, когда вернули. Если вопросов нет, я вас больше не задерживаю.
Вопросов было много, но Маргарита Борисовна так крепко и уверенно сидела в кресле, так начальственно смотрела, что разговаривать с ней совсем не хотелось. Валентин чувствовал, что она и дальше будет следить за каждым его шагом, пока не убедится в абсолютной надежности и предсказуемости.
«Странно, - думал он, - почему великие люди никогда не мелочатся, всегда готовы рисковать и всегда великодушны, а мелюзга, вроде моей Крысы, орет по любому поводу и живет по инструкции? Почему для неё важно, где стоит запятая, куда я пошел, с кем поздоровался? Зачем надо лазить в моём компьютере, смотреть, побрился я, не побрился, во что одет, как обут? Это гадко – шпионить за человеком и передавать ему свои замечания через уборщицу».
Уборщица Нина работала на хлебозаводе первый год, но была в курсе всех новостей и событий. Она, как её тряпки и губки впитывали любую жидкость, также впитывала любую информацию без разбора и выдавала её по делу и без дела. Маргарита Борисовна, как большинство начальников, не любила лично делать замечания и предпочитала передавать их через кого-нибудь, кто подвернется. Нина стала ценнейшей находкой, совместив в себе и радио, и телевидение, и подслушивающее устройство, и мегафон. От неё Валентин узнавал о большинстве своих ошибок и недочетов. Его страшно раздражала ежедневная трескотня, но другого способа выяснить мнение руководства без соприкосновения с ним не было.
Зато Нина с удовольствием слушала истории про Ласкера, Резора, Барнетта, Бернбаха, Джорджа Сесиля и Джеймса Уэбба Янга из «Джей Уолтер Томпсон». Она не понимала слов «копирайтер», «промоушен», «лэйбл», «трэнд», но радостно кивала, когда слышала про автомобиль «Форд», порошок «Тайд», фирму «Проктер энд Гэмбл», фотопленку «Кодак». Она соглашалась, что реклама – это творчество, а творчество не терпит правил и ограничений. Она с удовольствием рассматривала картинки и заголовки, и тыкала пальцем в то, что ей нравилось. Она
подолгу разглядывала плакаты 50-х, 60-х годов XX века и удивлялась, что уже тогда курили «Мальборо», пили «Кока-Колу» и намыливались мылом «Dove». Валентин показывал ей свои проекты, читал сценарии и слоганы. Она внимательно слушала, опираясь на швабру, и горестно вздыхала, что нет времени дослушать до конца.
Кроме рекламы и всего, что связано с ней, Валя рассказывал менеджеру по влажной уборке помещений о жене,  родителях, о своей жизни. Нина тоже ничего не скрывала и по часу ругала мужа, пересказывала ссоры с ним и с его матерью, обсуждала соседей, врачей, детские болезни, дороговизну, грязь на улицах и в магазинах, жаловалась на головную боль, маленькую зарплату. В завершении любого разговора она просила не увольняться, советовала слушаться Маргариту Борисовну и не обижаться на её замечания. «Она же ваш начальник», - эта фраза звучала как финальный аккорд и с неё же начиналось общение на следующий день.

«Удивительный аргумент! Непробиваемый! Неопровержимый! Каким бы идиотом и самодуром не был человек, ему подчиняются, с ним не спорят, его боятся и уважают только за должность. И пусть должность-то крошечная, почти не заметная, но в глазах рядовых сотрудников она ещё как значима. Президент, министр, директор – былинные герои, которых в живую никто никогда не видел, а вот свой микроначальник – фигура серьезная.
Только соберутся в каком-нибудь уголке три-четыре человека, так обязательно там появится некто, который начнет вдруг бегать, хлопотать, суетиться за десятерых. И сразу выяснится, что он лучше других знает как надо работать, как надо говорить, во что надо одеваться и что надо думать. Он исполнителен, строг до придирчивости, мгновенно улавливает слухи, чувствует какой там воздух наверху и чем надо угодить вышестоящим. Вышестоящие расторопного человечка за понятливость и угодливость быстро замечают и повышают. Свеженазначенный от внимания к своей персоне дуреет и тут  же начинает собирать команду, руководствуясь совершенно непонятными принципами, пишет приказы, рекомендации, отчеты, разрабатывает новые инструкции, устраивает перестановки, ремонты, подает заявки на оборудование, заключает контракты, рекомендует, планирует, направляет, критикует. И при этом микроначальник удивительно глуп, тщеславен, хитер, труслив, не в меру красноречив, а когда не надо - надменно молчалив.
Человекоугодие, пошлость, подлость – вот основные черты и основные движущие силы такого существа. Но парадокс заключается в другом – как быстро людишки, недавно сплетничавшие с ним за чашкой кофе, признают его лидерство, как быстро они учатся поклоняться такому божку и с какой скоростью начинают исполнять его прихоти. И если некто возмутится, мол де, зачем вы его слушаете, он же откровенный дурак и лизоблюд, такого смельчака сразу же постараются уничтожить всеми доступными средствами.

«Почему, - пытался понять Валентин, - общество так консервативно и привыкает терпеть хамов, приспосабливается к ним и боится, что если их скинуть с высокого кресла, то будет намного хуже? Лена говорит, надо смиряться и во всём искать хорошее, но ведь потворство зарвавшемуся человеку не есть смирение, а есть лишь проявление собственной трусости и собственной склонности к хамству? Кто такая Маргарита Борисовна, чтобы я перед ней трепетал? На заводе она главный бухгалтер и, наверное, действительно понимает в бухгалтерском деле, но при чём тут рекламный отдел? Что она понимает в рекламе? Что она может предложить вместе с такими же тетками, кроме девочки с булкой в зубах и кошки, нарисованной на упаковке обыкновенных вафель?
Зачем она всё время рассказывает мне про какого-то Севу Егорычева, которого я в глаза не видел и, надеюсь, никогда не увижу?
Какого хрена она лезет ко мне с вопросами про клейковину и белизну муки, про какие-то отруби, крупки, джемы, сыры? Какая мне разница, что тестомесильные и тесторазделочные машины – это не одно и то же?
Плевал я на все эти термомасляные печи и на линии для производства круассанов и слоек.
Как ей не стыдно рассказывать про давление, экзему, свою мамашу, потерявшую вставные челюсти, про сына-дурака, которого родная жена выгнала из дома?
Кто дал ей право намекать мне, будто я ворую бумагу из принтера, карандаши, маркеры, скрепки и даже скобы от степлера.
Зараза она – по-другому никак не скажешь. Нину на меня натравила, типа это я сломал её любимую немецкую швабру. Что мне делать-то этой шваброй вонючей?
Стикеры все с монитора посрывала, фотки все убрала, провод из магнитофона выдернула.
Неужели так скучно живется человеку? Неужели я - самое интересное приключение в её жизни?
Люди – самые гадкие существа на свете. Только они научились казнить и мучать. Хоть кто-нибудь понимает, что всего через пять миллиардов лет Земли не будет, она сгорит и вся наша Солнечная система развалится, как старый велосипед?
Зачем же издеваться друг над другом? Зачем писать докладные, жалобы? Зачем называть человека дилетантом, если сам ни черта не понимаешь в деле, которым руководишь?
Почему бы не выслушать мнение? Почему бы не порадоваться оригинальной идее?
Почему всё так тупо, медленно, криво?
Неужели и такие люди нужны Богу – сухие, замшелые, консервативные, мелочные, однообразные в своих желаниях, ограниченные в своём кругозоре, слепые, равнодушные к жизни, никого не любящие, злые, противные, уродливые?
Пусть Бог испытывает меня как хочет, я согласен терпеть лично от него любые испытания. Но ведь испытывать он может только через людей. Это страшно, больно, обидно. Это уничтожает сердце и превращает душу в пустыню с миражами и страхами.
Не хочу работать с людьми, хочу тишины, хочу одиночества!».

Давно уже Валя заметил, что есть такие профессии, где человек предоставлен сам себе, платят ему немного и спрашивают совсем чуть-чуть. Обратишься к такому человеку с каким-нибудь вопросом, приветливо поздороваешься с ним, а он холоден, груб, недоступен. Куда делась душа, неужели она умерла или только застыла от совсем скудной жизни?
Говорят только, что рабство отменили, а вот оно – в чистом виде. Пожалуйста, площадка перед входом в метро. Тут же палатки и магазины, тут же торговля с рук. Холод, сырость, жара, дождь, снег, а несчастная азиатка сидит в пластиковой кабинке и ждет клиентов. Она замотана в платок, на ногах валенки, на руках перчатки без пальцев, чтобы было удобно принимать деньги, давать сдачу, отрывать норму туалетной бумаги. Из трех кабинок её или крайняя, или средняя. Внутри холодно, висит крупный осколок зеркала, стоит маленький стульчик, под ним на полу разбросаны газеты, журналы, учетные тетради, правила техники безопасности, жалобная книга. В дальнем углу из сумки торчит термос и батон, объеденный с двух сторон. Клиенты приходят разные: то гастарбайтеры, то бизнесмены, то заглянет дежурный из метро, то продавец из ларька «Audio. CD. DVD. Софт». Из постоянных клиентов – полицейские, бомбилы-таксисты, бабки, торгующие зеленью, цветами, квашеной капустой, мелкие уголовники, дожидающиеся лохов и дрищей, коллеги-азиаты, пропахшие шаурмой и курами-гриль, профессиональные нищие, за которыми на десятилетия вперед закреплены одни и те же места.
Сколько же нужно сил, чтобы терпеть грязь, вонь, шум, мат, чтобы убирать за теми, кто не попадает в отверстие и ходит как придется, чтобы спокойно воспринимать любую погоду, чтобы сохранять в себе хотя бы подобие современного человека, теоретически справившегося с антисанитарией, а практически живущего по уши в д…ме.

До каких невиданных чудес дошла техника, а бабушки возле турникетов и эскалаторов по-прежнему незаменимы. Рано начинается смена, ещё бы спать и спать нормальному человеку, так ведь нет, не то что ручейком, а целым потоком льются пассажиры в шесть утра. И сразу же начинаются мелкие безобразия: кто-то лезет по фальшивому проездному, кто-то козлом скачет через стеклянные двери, кто-то пьян до потери сознания. Этот тащит коробку размером с холодильник и кричит на весь вестибюль, что груз малогабаритный и оплачивать его не нужно. Этот ведет собаку без намордника, ростом с жеребенка, лезет через самый большой турникет и, округляя глаза, заявляет: «А раньше нас всегда пускали». Удивительно, сколько дряни у людей -ржавой, грязной, хрупкой, вонючей, неупакованной, с острыми углами и как будто со специально заточенными краями. Самое место ей на помойке, так ведь нет – тащат, тянут, прут изо всех сил и ещё ругаются с пассажирами, и ещё кричат на бабушку – дежурную. Она, конечно, тоже не ангел : лося-мордоворота пропустит,  а сухаря с тележкой задержит. Да не просто задержит, а ещё и допрос устроит, дескать, покажите пенсионное, а теперь паспорт, а что у вас в тележке тикает? Ах,  это не тикает, а мяукает, то тем более не положено, идите отсюда и впредь на трамвае катайтесь, понятно? И не вздумайте жаловаться – боком эта жалоба выйдет, наплачетесь потом, да будет поздно!
Много злобы в дежурной. Она как будто накапливает её, и как только появляется возможность, сразу же выплескивает. Только своих и признает: вечного сержанта-полицейского, контролеров-дружинников, женщину – распространителя бесплатных газет, если та дает ей не одну, а целых три газеты, уборщицу и мастера по обслуживанию турникетов. Отойдет с ними в сторону и давай чесать языком, сплетничать, ябедничать и жаловаться на противную жизнь, так измучившую её, что быстрей бы в гроб, быстрей бы к Богу, если примет.
А вахтеры – не люди - тени! Много их видел Валя за свою жизнь. Да взять хотя бы родного деда – до самой смерти сидел он на проходной, читал газеты, дремал на топчане и слушал радио с одной волной. Что происходило в его душе, о чём он думал, о чём мечтал – одному Богу известно.
Как грустно, что человек – высшее творение, созданное для великих дел и мыслей, зачастую проходит, исчезает и ничего после него не остается, каптерку занимает другой и так же растворяется в ней вместе со своим отрезком времени.
Разные бывают охранники: кто-то из них пьет по-черному, закусывает кое-чем, жиреет, теряет зубы и волосы, боится кондрашки и умирает дома на диване от сердечного приступа. Кто-то одержим идеей: такой каждое дежурство шуршит книгами и журналами, пыхтит, надувается, рисует каракули в блокноте и готовит мир к великому открытию или к великому произведению искусства, завершение которого ожидается со дня на день вот уже целых пятнадцать лет. Встречаются откровенные бабники. Они тщательно бреются, пользуются дешевой туалетной водой с длинным липким запахом, причесываются каждый час и после кофе с сигаретой жуют мятную резинку, чтобы не пахло изо рта на случай, если какая-нибудь привлекательная дамочка стыдливо спросит: «А где здесь туалет?». Такие ловеласы никогда не имеют успеха, поэтому очень болтливы и любят намекать на свои романтические связи, в которые и сами верят с трудом. У многих сторожей есть тайна, объясняющая, почему они – здоровые, крепкие мужики – просиживают сутки напролет на стуле, разгадывая сканворды и пялясь в телевизор. Мало тайны, почти у каждого из них формируется свой особенный взгляд на мир, полный глупого всезнайства и нелепого детского превосходства.
Лишь немногие из них скромны, стыдятся ленивой работы и прячутся от посторонних глаз за занавесками, в нишах, под лестницами, в отдельных комнатах с перегородками из прозрачного пластика, обклеенного изнутри фольгой.
И всё же какое страшное нужно терпение и какое особое строение ума, чтобы проводить годы  в замкнутом пространстве.
Одному Вселенная кажется тесной, а другому и в коробке хорошо, потому что засунула туда жизнь. Или сам человек решил, что не нужно сражаться, не нужно беспокоиться, не нужно смотреть на других, а лучше будет затаиться и как-нибудь переждать двадцать, тридцать, сорок лет, а там и пенсия, а там и на кладбище отвезут, сгрузят, закопают, то есть опять самому ничего не придётся делать.
Дикая логика, нет в ней смирения, а есть беспомощность, трусость, бедность, неверие в себя и отчаяние.
«Вот и его, Валентина, загнали в клетку, тревожат, дразнят, просят, направляют, но большую часть времени он предоставлен сам себе и вынужден сражаться с бесконечными минутами в тюрьме-кабинете».
Так устроены люди: дай им свободу - и не гениальные свершения потрясут мир, а скорчатся они от обиды на судьбу и будут мучиться, вместо того, чтобы разобраться в ситуации и хоть что-нибудь сделать.

Валя жил на земле не так долго, а рассуждал, как старик, у которого нет будущего, а прошлым он совершенно недоволен. Черный дух злобы шептал ему на ухо про печальное детство и строгих родителей, потом заставлял вспоминать нечистое отрочество и такую же нездоровую юность. Самая яркая молодость представлялась в виде бурного, но мутного потока, где вода была перемешана с грязью, илом, песком, нечистотами. Такую воду не будет пить даже самое неразвитое животное, потому что она зловонна и болезнетворна.
« Где подвиг, героизм, яркие победы? Где сильные и веселые друзья, одинаково готовые к любви и к драке? Где прекрасные девушки – нежные, чувственные, страстные? Где служение искусству и само искусство, способное окрылять, удивлять, покорять? Где яркие дни и бессонные ночи, проведенные у мольберта? Где модели, пленэр, памятники архитектуры, исторические сюжеты и отпечатки современности? Где высшее общество с волнующим названием «богема»? Где зрители, аплодирующие полотну? И где само полотно жизни? Нет к нему эскизов, идей, замыслов, нет даже желания браться за работу. Всё банально, предсказуемо, пошло, глупо. Взять хотя бы семейную жизнь. Лена – чудесная женщина, кто бы спорил, но без детей, внуков, правнуков даже самый замечательный союз теряет смысл. Что мы вдвоем? Работа, выходные, магазины, телевизор. Разговоры? Но есть ли в нашей болтовне хоть что-нибудь высокое, пусть не высокое, но хотя бы не банальное? До каких истин, до каких откровений мы дошли? Разве смогли мы свою жизнь сделать совершенной и старались  ли мы развивать наших родных и близких? Кому мы помогли? Какого странника пустили в дом? Какого страждущего накормили? Какого обездоленного спасли и вернули к людям?
Может, мы занимались сиротами? Может, ухаживали за инвалидами? Может, спасали деревни от пожаров и наводнений?
Мы не участвовали  в строительстве школ и больниц. Мы не протестовали против развращенных и коррумпированных чиновников. Мы не боролись за права будущих поколений,  не очищали реки от грязи, не защищали леса от вырубки,  не сражались за моря и океаны.
Спасаемся ли мы так, чтобы вокруг нас хоть не тысячи, но единицы спаслись? Хотя бы для самих себя решили мы вопросы веры? Глубока ли наша молитва? Любим ли мы Бога? Что нам Бог и что мы ему?»
То ветерком, то ураганом обрушивались на Валентина сотни вопросов. Как бы не  хотел он ответить на многие из них «да, делали», «нет, не виноваты», но лгать себе не имело смысла: совесть – единственная из всех чувств пока ещё не исчезла и заявляла о себе в полный голос. Именно она строго и вдумчиво осуждала отчаяние, но справиться с ним не могла.
Как не старался успокоить себя Валентин, какие бы аргументы не придумывал, чтобы объяснить своё положение, обосновать и принять его, но реальность раздражала, обижала, лишала терпения и спокойствия.
Всё получалось не так, мечты не сбывались, надежды, однажды просияв, исчезали бесследно. А так хотелось работать, творить, создавать! Сколько в мире рекламных холдингов с миллионными оборотами! Какие грандиозные проекты делаются с нуля такими же обыкновенными людьми. Премии, гонорары, престиж, контракты – яркая, замечательная жизнь может быть у человека, связавшего себя с рекламным бизнесом. А ещё дружная команда единомышленников, ультрасовременный офис, новейшие 4D-компьютеры, всегда кофе, отличные обеды, интересные встречи, продуктивные совещания, увлекательные путешествия-командировки, постоянный карьерный рост, корпоративы в шикарных клубах после очередного повышения, нереальные возможности и удивительные перспективы.
Но с самого института что-то пошло не так: преподаватели не прессовали, но и не хвалили, на вечеринки приглашали, но девушки садились с другими, ребята дружить не отказывались, но держались в стороне и корешом никогда не называли. Много было разговоров про гениальность Х и великий дар У, а Валины работы - не менее талантливые - даже не обсуждались. На последнем курсе кое-кого из студентов пригласили в известные компании, на некоторых пришли заявки с предприятий, кто-то оставался в аспирантуре, а кто-то уже начинал преподавать.
Радость от новенького, приятно пахнущего диплома прошла быстро и начались долгие, скучные трудовые будни. Столько в них было мелочного, однообразного, нелепого, глупого, страшного, тягомотного; одни разочарования соединялись с другими и вместе образовывали причудливый узор, как цветные стеклышки в калейдоскопе.
Хлебозавод стал тюрьмой, где Валентину было суждено окончательно погибнуть – так он искренне считал и убеждал в этом Лену. Совсем должна была оскудеть душа, совсем должна была ослабеть воля и истощиться терпение, чтобы молодой сильный мужчина в лучшей поре своей жизни согласился на мизерную зарплату, душный кабинет и пожилую тетку – начальницу, понятия не имевшую, что такое современность и какое место занимает в ней реклама.
Валя не знал, куда деться от страшной боли мечтателя и неудачника. Он громко стонал, ругался последними словами, проводил ногтями по стеклу, как будто хотел его оцарапать, быстро переходил от окна к двери и обратно, расставлял стулья и прокладывал между ними бессмысленные маршруты.
Где-то он читал, что одним из компонентов стресса является мышечное напряжение. От него хотелось избавиться любыми средствами. Для этого подходили приседания, отжимания, подтягивание на перекладине в туалете, шумное дыхание с глубоким вдохом и резким выдохом. В любом случае необходимо было найти себе занятие, чтобы девять часов,  с девяти ноль-ноль до восемнадцати ноль-ноль, не стали смертным приговором. Конечно, были такие дни и недели, когда времени не хватало даже на чай, но чаще всего оно тянулось огромной резинкой и вынуждало бороться с ним.
Чего только не выдумывал Валентин: и причесывался  по десять раз, и мыл руки, и пил чай, и рыскал в интернете, и кому-то звонил, и кому-то писал. Но звонки получались короткими, аська пару раз вякнув, надолго замолкала, от интернета тошнило как от улицы с бесконечными витринами, заголовками и рекламными плакатами. Чай не лез уже после третьей кружки, от кофе пахло изо рта и колотилось сердце, без того усиливая тревогу и беспокойство. За окном происходило не больше, чем в аквариуме без рыбок. Великой радостью было, когда ломался компьютер, перегорала лампа на потолке, капала батарея, заклинивало дверной замок. Пусть мастера больше бубнили, чем делали, но всё же они были живыми людьми и хоть ненадолго, но отвлекали от офисного однообразия.
Если Бог есть, то он должен был много раз слышать как Валентин кричал «Господи», плакал «Господи» и просил избавить его от пытки жизнью, но не от самой жизни.
Бог есть, но он не только не избавлял от мучений, но ещё и повторял их день за днем, неделя за неделей. И понять, угадать тайный смысл всего этого было не возможно.
К тому же Валя не верил, что для счастья после смерти до смерти надо постоянно страдать, так как страдания очищают, а счастье делает человека плохим и готовит ему место в аду.
………………………………………………………………………………………………………..

Всем известно, как только опаздываешь, сразу же начинается всякая ерунда: теряются ключи, рвутся шнурки, не застегивается молния, звонит телефон, приходит электрик, чтобы снять показания со счетчика,  кричит кошка от голода и жажды, ребенок просит поменять батарейки в машинке, жена сует под нос список продуктов, куда она только что добавила ещё два десятка позиций. Уже давно пора заходить в метро, а человек всё ещё стоит в коридоре, одетый, обутый, в шапке и только успевает отвечать, помогать, доделывать, соглашаться, спорить. Создаётся такое впечатление, что его провожают не на работу, а в путешествие вокруг земли и не расчитывают встретиться с ним раньше, чем через год-два.

Несколько лет подряд Валя собирался поменять замок, но надо же было так случиться, что бы именно в тот день, когда на работу попросили придти на полчаса раньше и он ради этого встал ни свет, ни заря, проклятый замок бесследно исчез. Более того, кто-то поменял дверь, правда, не всю, а только лицевую поверхность. Внутренняя по-прежнему была обита черным кожзамом, местами полопавшимся, местами вытертым. Тоже самое ещё вчера было снаружи, а теперь вместо драного кожзама аккуратно поблескивала стальная обшивка цвета спелый баклажан, и там, где был прикручен номер, жирно чернел штрих-код, а на месте замочной скважины темнел кругляшок из черного стекла размером с подушечку пальца. Снизу на кругляшок указывала стрелка, под стрелкой готическим шрифтом было напечатано «Press down». Валя иностранных языков не знал и знать не хотел, поэтому первым делом с уверенность, характерной для мужчин, попытался поддеть кругляшок сначала пальцем, потом ключом.
– Вот, собаки, намертво прилепили, - злобно пробубнил он и от бессилия лягнул дверь. Обшивка как будто ожила: по ней пробежала волна, она задвигалась и начала тихо-тихо поскуливать. Валентин, чтобы избавиться от миража, стукнул по обшивке кулаком, зажмурился  и резко открыл глаза. Рябь усилилась, но вместо звуков в средней части двери появилась надпись – предупреждение в виде бегущей строки. Валя дождался, когда появятся русские буквы (они шли после латинских и иероглифов). Нарушителя предупреждали об ответственности за порчу муниципального имущества, сообщали сумму штрафа и рекомендовали отойти от объекта не менее чем на два метра. Надпись так ярко сверкала, обшивка так зло колыхалась, что пришлось подчиниться.
– Блин, и что дальше? – спросил Валентин неизвестно кого. – Лена у мамы, родителей пока дождешься, полдня пройдет, в МЧС всегда занято…Блин, блин, блин.
– Ты чего орешь с утра пораньше? – раздался густой хриплый голос.
Валя обернулся. Из квартиры напротив вышел худой мужик в шортах, тельняшке, пляжных тапках и бейсболке с козырьком на затылке.
– Чего орешь, говорю? – повторил он свой вопрос.
– Дверь не могу закрыть.
– А зачем открывал?
Валентин пожал плечами, дескать, а как ещё выйти.
– Думать не пробовал? – новый сосед явно хамил, но хамство получалось совсем не обидным, в нём даже чувствовалось какое-то скрытое участие.
– Думай, не думай – замка-то нет.
– Понятно.
Мужик постоял, помялся, хрустнул шеей разок, другой, неспеша подошел, широко расставляя ноги, чтобы казаться больше, аккуратно прикрыл обидчивую дверь и приложил к стеклянному кругляшку большой палец Валентина. Замок еле слышно щелкнул, рябь исчезла, а спелый баклажан стал желтым.
– Будем знакомы, - весело хрипнул мужчина в тельняшке и протянул руку.
– Валентин.
– Очень приятно.
– А вас как зовут?
– Да без разницы: хоть Вазген, хоть Пенелопа. Имена сто лет назад отменили.
Валя смекнул, что человек не в себе, но с другой строны и с ним что-то не так, поэтому правильно будет не паниковать, а собрать как можно больше информации.
– Интересно, - начал он издалека, - как же может существовать общество, если составляющие его элементы не дифференцированы и не идентифицированы.
Мужик громко и длинно шмыгнул носом, сделал глотательное движение, поморщился как будто от неприятного вкуса и слегка толкнул Валентина в плечо.
– Хорош тебе грузиться. Для своих я Гена, ты – сосед, значит свой. А на счет имен не парься, мы же – Нижний Город. Вот видишь, - он показал запястье правой руки с внутренней стороны, - не смывается, не стирается, всегда с собой. Плюс биоинтегрированный чип-идентификатор, три штуки. Извини, показать не могу. Один тут, - мужик ткнул себя в сердце. – один в глазу, один под ногтем, под каким – не знаю. Ну-ка, дай сюда, - Гена взял Валю за руку, повернул её ладонью вверх и задрал рубашку. – Ты что же, браток, нелегал?
– Почему  нелегал?
– Хорошо, допустим ты местный. А где тогда штрих-код?
Штрих-кода на запястьях Валентина не было, как не было в нём и трех чипов-идентификаторов. Оставалась одна надежда – старый добрый паспорт в кожаной обложке с выдавленным двуглавым орлом и надписью «Россия».
Гена то ли закряхтел, то ли засмеялся.
– Ты чего, из музея его спер?
– Это мой паспорт. Вот, смотри.
На фотографии действительно был Валя, только Гену этот факт ещё больше развеселил.
– Зачем ты фотку-то свою туда вклеил?Ну, артист: дверь закрыть не может, старье какое-то мне в нос тычет, обижается. Ладно, Валюха, не рычи. Давай по одной коньячной шипучке – я угощаю.
На работу не имело смысла идти, но отпроситься было просто необходимо. Валя решил позвонить от Гены.
– Извини, у меня не убрано, - прорычал он обычную фразу, которую произносит каждый хозяин, стесняясь привычного для него беспорядка, так хорошо заметного постороннему. – Жены нет, живу один, поэтому мог позволить себе любой интерьер.
Квартира по всей видимости состояла только из одной комнаты, без коридора и без кухни. Первое, что бросалось в глаза, был огромный  открытый сундук в человеческий рост, очень похожий на гроб. Внутри сундука лежала рваная подушка и несколько упаковок от лекарств с пустыми, вывернутыми наружу ячейками из-под таблеток. Гена заметил, куда смотрит Валентин и пояснил:
– Завтракал сегодня в постели, услышал как ты скребешься, решил помочь. Ещё раз извини за свинарник.
– Я думал, это сундук, а получается, что кровать? – дипломатично спросил Валя.
– Была кровать – будет стол.
Гена достал из кармана шорт брелок-иммобилайзер и нажал на кнопку. Крышка сундука медленно опустилась, и теперь он стал просто некрасивым продолговатым ящиком.
Валентин постучал по обшивке.
– Дуб?
– Чего? – не понял Геннадий.
– Из дуба сделан?
– Валь, я тебя иногда понимаю, а иногда мне кажется, что ты полный идиот. Откуда в Нижнем Городе дубы? В Верхнем их по пальцам пересчитать, а у нас пластик. Правда, хороший, не воняет.
Кроме сундука в комнате был ещё небольшой белый шкаф.
Гена широко распахнул дверцы и достал маленькую коробочку с яркой этикеткой. На этикетке был нарисован аист, под аистом стоял штамп в виде прямоугольника с тремя числами «45-3-15».
– Сейчас вмажем, - заулыбался гостеприимный сосед.
– В смысле? – не понял Валентин.
– Да без всякого смысла.
 С той же полки, на которой лежала коробка с аистом, Гена взял два пластиковых стаканчика и прозрачную бутылку с жидкостью. С ловкостью химика он налил одинаковое количество жидкости в каждый стакан, вынул из коробки два бумажных квадратика с таким же аистом и штампом, как на коробке, и распечатал их.
Внутри оказались круглые коричневые таблетки. Гена бросил их в воду, они зашипели и в комнате запахло чем-то очень знакомым.
– Аспирин что ли? Хотя, нет, он же белый и не пахнет, - подумал вслух Валентин.
– Тут что написано? – Гена показал на этикетку, - сорок пять, три, пятнадцать, а для тупых даже аист нарисован.
– И?
– Парень, тебя жена не бьет, а? очень ты тупой. Контрафактный коньяк «Аист», сорок пять градусов, три года выдержки, в упаковке пятнадцать таблеток. Не органика конечно, но штука приятная. Опять-таки, с утра выпил, весь день занят – трезвеешь. Ну, будем.
Мужчины чокнулись и выпили. Гена махнул стакан целиком, а Валя только чуть-чуть пригубил.
– У меня ещё три капельницы с супом осталось и два мясных пластыря.
От волнения и выпитого у Вали закружилась голова. Он решил, что Гена – черт и пришел его дурачить, но так как нечистый прикинулся босяком, то и общаться с ним нужно просто, по-босяцки.
– Супчика бы я похлебал, - развязано заявил Валентин.
Гена глотнул из его стакана и снова полез в шкаф. Капельницы лежали внизу, но от жары они склеились и пришлось повозиться, чтобы их разъединить.
– Ты сиди, сиди, - разрешил он, - я тебе так поставлю. Руку вытяни и кулачок сожми.
– Зачем?
– Ну это же капельница, значит ставится она внутривенно…Тебе супчик подогреть или ты холодный любишь?
– Блин, Гена, налей мне в тарелку. Я не наркоман, не надо мне суп по венам пускать.
– Всё равно он там будет…Как ты меня достал…- Гена захмелел и начал хамить. – Чего ты выёживаешься? Я тебе помог, налил, закусить делаю, а ты не доволен.
– Генка, брат, - Валя тоже поплыл, - я просто не могу разобраться в ситуации.
– Обращайся, поможем.
– Смотри. Я здесь живу пять лет.
– Так.
– Тебя я не видел
– Так.
– А сегодня увидел.
– Будем знакомы – Геннадий. Можно Вазген, можно Пенелопа.
– Валентин.
Соседи снова поздоровались и неловко, по-мужски обнялись.
– Так вот, Геннадий Пенелопович, ты ночью что ли переехал?
Гена отрицательно завертел головой, но Валентину показалось, что он согласился.
– Хорошо, дело твоё. Но зачем ты все двери поменял?
– Это не я.
– А кто?
– Му…му…мулипацет…муницилет.
– Муниципалитет?
– Они! Дома стандартные. Нижний Город. Никто не работает. Живем как в раю. Ещё будешь?
– А буду!
Валентин в обычной жизни не пил, но черт оказался таким приятным человеком, что не составить ему компанию было бы просто оскорбительно.
Гена, не подозревая, что его считают нечистым, вел себя как обыкновенный пьяный мужик: пил сразу из двух стаканов, спотыкался, путал слова, два раза врезался в шкаф, совершенно случайно заехал Валентину в глаз, долго извинялся, лез целоваться, а потом свалился на пол, ткнул пальцем в сторону кровати-сундука и сразу же захрапел.
Валя хотел было вернуться в свою квартиру, но так ослаб, что не смог сделать и шага, а только повздыхал, привалился к стене и сидя отрубился.
Проснулся он от сильного толчка в бок. Гена сидел рядом с ним и трясся мелкой похмельной дрожью.
– Ты чего, Ген?
– Ничего. Робокопы!
– Какие робокопы?
– Те самые. Стуканул кто-то.
– Объясни ты нормально.
– Не ори. Тсс!
– Валя замолчал и прислушался. Действительно, кто-то ходил по подъезду в железных сапогах и негромко командовал. Гена от страха забился в угол, а Валентин подошел к монитору, рядом с дверью, смело нажал кнопку «Look» и увидел, как роботы-полицейские сканируют каждую квартиру, а их командир дает указания на странном неживом языке.
Когда очередь дошла до них, синие лучи сканера вдруг погасли. Командир по-своему выругался, приложил ладонь к штрих-коду, постоял несколько секунд и дал команду подниматься на следующий этаж.
–  Ушли они, - шепотом сказал Валя. – А на роботов, правда, похожи.
– Робокоп похож на робота, - передразнил Гена. – естественно, настоящих ментов теперь не найдешь. Только в Верхнем Городе.
– Что за верхний город? На холме он или в космосе?
– А ты, типа, не знаешь?
– Знал бы, не спрашивал.
– Смотри, с нелегалами теперь строго. Засадят в башку чип – и всё, двух шагов не сделаешь, сразу статья…Не врубаешься?
Валя мотнул головой.
– Раньше, лет сто-сто пятьдесят назад преступников ловили, судили, кого-то сажали, кого-то выпускали…на тот свет с дыркой в башке. Сейчас проще…
Если Валентин считал Гену чертом, то Гена  решил, что Валя никакой не нелегал, а шпион из Верхнего Города и только прикидывается дурачком, поэтому  будет лучше, если отвечать на все вопросы осторожно и лишнего не болтать.
– Нарушил человек закон – сразу в мозги чип с программой. Она сама определяет статью, сама наказывает – тут государству экономия и преступнику урок, мол де, не спрячешься, не отсидишься и своё всегда получишь.
– Ты же говорил, под ногти их ставят, в сердце.
– Идентификатор – совсем другое дело, он вместо паспорта, он – документ, навсегда и без волокиты.
В комнате, до этого ярко освещенной, вдруг погас свет. Гена забыл, что рядом с ним сидит шпион и выругался:
– Твою-то мать, нормальных роботов не могут купить, электростанция называется. Наберут металлолом, а мы мучаемся. Жлобы!
– У нас тоже самое бывает, - поделился Валентин, - особенно летом. Жарко, подстанции старые, оборудование изношенное, а нагрузка ого-го – одних кондиционеров несколько миллионов.
«Ну да, ну да, заливай, - думал Гена, - историк он что ли: всё про какую-то рухлядь рассказывает. Кондиционеров уже сто лет нет, а у них – несколько миллионов. Чего ему от меня надо? И ведь не лень было из Верхнего в Нижний тащиться…Блин, я же контрафактный коньяк бухал с ним, теперь мне хана – чип в башку и до конца жизни как нарисованный. Вот г…но!».
«Нет, он не черт, - размышлял в свою очередь Валентин. – Тот уже давно бы что-нибудь предложил, потом контракт, ручка с кровью, дым, огонь, сера и так далее. А этот дрянью вонючей напоил и сам же первый уснул. Какой же он черт, он…он…Точно, актер! Как я сразу-то не сообразил: в нашем доме снимают фантастическое кино, поэтому и двери такие странные, и робокопы, и Верхний Город, и Нижний Город, и чипы, таблетки, капельницы. Киношники! Могли бы что-нибудь и пооригинальней придумать. Ну да ладно, мне ничего не говорят, снимают скрытой камерой, поэтому сделаю вид, что ничего не понял. Кстати, режиссер  неплохо придумал: вовлечь человека в действие и ничего ему не говорить.
Итак, я из прошлого, попал в будущее и хочу как можно больше узнать о нём. Мотор. Камера. Поехали!».
– Гена, а как вообще тут жизнь? – с деланной интонацией спросил Валентин.
Гена, хоть и был не в форме после вчерашнего, но интонацию уловил сразу же.
«Ладно, мил человек, - рассудил он, - хочешь на дурачка проскочить, побольше информации из меня вынудить? Хрен тебе из пластилина, а не информация. Поживи тут с годик и всё узнаешь. Ишь, падла, вынюхивает. Небось, наполовину синтетический, а нам уже и пластик пластиком назвать нельзя – сразу революция им видится. Я тебе, гад, так уши намаслю, что на них жарить можно будет».
– Ну, Гена, - широко улыбаясь, Валентин повторил вопрос, - рассказывай, как живете, как дошли до такой жизни, о чём мечтаете, что нам в прошлом надо изменить, чтобы вам тут лучше было? Не стесняйся, мне, правда, интересно.
Гена откашлялся и стал изображать из себя счастливого законопослушного гражданина.
– Смотрел я утром на вас, когда вы дверь не могли закрыть и по-доброму завидовал, дескать, стоит передо мной человек, у которого есть работа, а, значит, рано или поздно он сможет перебраться из Нижнего в Верхний и реально почувствовать всю радость, всю полноту настоящей, биологической, трудовой жизни.
Добрая, бесконечно мудрая и прозорливая власть освободила нас, народ, от рабского и унизительного существования от зарплаты да зарплаты…
Гена не случайно так складно и пафосно ораторствовал. Однажды на толкучке вместо «Коллекции детективов за 300 лет» ему впарили электронный букконцентрат из «Политкниги». Долго он не мог понять откуда в его голове столько ерунды, пока знакомый айтишник, уволенный из Верхнего Города за киберпиратство, не подключился к нему и не обнаружил настоящий источник этих странных и ненужных знаний. Чтобы помочь приятелю избавиться от последствий употребления «Политкниги», айтишник залил в его мозги микс-энергетик из Ницше, Фрейда и Солженицына. На слабый мозг Геннадия, не приученный к большой науке, лекарство особо не подействовало. Разве что голова по утрам была тяжелее обычного, а к вечеру начинала пульсировать и выдумывать такие забористые соблазны и приключения, что даже в Нижнем Городе их вряд ли бы стали терпеть.
Единственное, что помогало заглушить поток одурманивающей ерунды, это были шипучки коньяка – они прекрасно расслабляли и давали возможность хотя бы несколько часов побыть самим собой. Коньяк в бесплатных виномаркетах не раздавали, но зато его можно было добыть на черном рынке в обмен на 200-300 миллилитров крови. Черные доноры приезжали каждую неделю и постоянным клиентам вместо одной упаковки таблеток давали две.
В разговоре со шпионом-контрразведчиком  (именно так Гена называл про себя Валентина) политинформация очень пригодилась, особенно три толстенные, если бы они были напечатаны, книги: ««Стабильность как форма Благоденствия», «Постинформационное общество. Сборник статей» и авторская монография «Современная цивилизация в диаграммах и таблицах»».
…И теперь мы в полной мере, - продолжал Геннадий, - можем ощутить, как отсутствие труда превращает индивидуума в часть стада, которому нужен пастух, чтобы задавать направление  движения, обеспечивать защиту от врагов и вовремя избавлять основной здоровый контингент от больных и сомневающихся особей. Мы…
– Подожди, - перебил его Валентин, - ты куда-то не туда поехал. Я тебе про Фому, ты мне про Ерему. Во-первых, с чего ты взял, что я работаю, ведь я тебе не говорил?
«Действительно, - разозлился Гена про себя, - мы уже сотню лет, а то и больше дома сидим, он же, видите ли, работает. Тогда какого хрена ошиваться в этой панельной дыре, одеваться как черт знает что  и пить со мной вонючую бурду?».
Вслух такого нельзя было произнести, поэтому Гена улыбнулся и заискивающе предположил:
– Разве мог я, глядя на такого солидного господина, вероятно, ошибшегося дверью, домом и районом, предположить что-нибудь другое, кроме того, что господин спешит на работу и работает не абы кем, а, может быть, даже учителем или врачом?
– Ты дурака-то не валяй, какой я тебе господин? У меня зарплата три копейки и куча кредитов. Ты можешь хотя бы сказать, какой сейчас год – не для камеры, не для кино, а чтобы мне самому было понятно как дальше себя вести?
«Год он не знает, ага, как же, совсем там в разведке идиоты работают. Впрочем, ладно, давай играть по твоим правилам, морда шпионская».
– Сейчас две тысячи сто семнадцатый год
– Серьезно? А, ну да, это же по сценарию. И что же произошло за последние сто лет? Почему ты всё время говоришь про какой-то Верхний и Нижний Город? Почему тебя так удивляет, что я работаю? Почему двери без замков и капельница вместо тарелки? – тут Валентин распсиховался и начал кричать, - Какой идиот всё это придумал? Работа у них высшая ценность! Ты химии жри меньше, а то и дворником не возьмут.
Валентин перевел дыхание и совсем в запале гаркнул:
– Последний раз спрашиваю, что тут за хрень происходит?
Гена в ответ пожал плечами и скорчил физиономию идиота, чтобы разведчик отстал от него и ушел.
– Ладно, не хочешь говорить, сам разберусь!
Валя встал, подошел к входной двери, но прежде, чем уйти, предупредил:
– И предай своему режиссеру, пусть напишет мне справку и печать поставит. А то ишь, какие деловые, задержат, напоят, а человеку потом выговор и минус премия. Не дай Бог ты этого не сделаешь – живем рядом, зайду и вмажу, костей не соберешь.
То ли угрозы подействовали на Гену, то ли сам тон показался искренним, но он вдруг ясно понял, что Валентин никакой не контрразведчик, а, скорее всего, или псих – таких в Нижнем Городе было много, и все они любили покричать, и бредили прошлым столетней давности, или, действительно, человек провалился в колодец времени и оказался в их две тысячи сто семнадцатом году перед дверью, которую он по недоразумению принимает за свою. В любом случае, мужика надо пожалеть, успокоить, а там  видно будет, что с ним делать дальше, куда его вести и как, при необходимости, возвращать обратно.
– Ладно, сосед, не кипятись, - добродушно захрипел Гена. – Ошибочка вышла, за гада-  стукача я тебя принял, и ты, видать, что-то попутал. Давай-ка, братан, по коньячку, да по мясному пластырьку…Я тебя понимаю, ты на нервах, но и ты меня пойми – у нас тут не курорт, сдадут робокопам, поставят на учет, заставят кровь слить, органы на болванки поменяют, мозги профильтруют, даже зубы повыдергают и имплантатов налепят, чтобы не мои грязненькие с дырками, а белые, как простыня, и ровные до тошноты. Я, вон, на прошлой неделе еле-еле от сыворотки бессмертия отбился, а тут ты, с вопросами, с претензиями. Любой на моем месте стал бы маскироваться. Извини.
Валя снова сел на сундук и задумался. Получалась невеселая картина: он в будущем, никто его здесь не знает, перспектив никаких, а из знакомых только Гена-алкоголик.
«Может, он всё-таки актер? – с надеждой подумал Валя, но Гена меньше всего был похож на служителя муз, и халупка его со всем своим техноаскетизмом доверия тоже не внушала.
– Ладно, - грустно сказал Валентин, - извини, погорячился, не хотел тебя обидеть. Просто подумал, что здесь снимают фантастику, ты – артист, вот и психанул из-за работы. Прогул-то – дело серьезное, не детский сад, как ни как хлебозавод, да ещё начальница – стерва.
Гена еле сдержался, чтобы не улыбнуться: «Опять начал фигню городить. Ну, не буду с ним спорить, пусть врет, с меня не убудет», - решил он и дружелюбно спросил:
– Давно ты на заводе?
– Нет, недавно устроился.
– Кем?
– Типа дизайнером, а там хрен поймешь: то сижу, то вместо курьера бегаю.
Мужчины помолчали. Чтобы не молчать, Гена опять поинтересовался:
– Хлеб-то настоящий делаете?
– Ну не пластмассовый же.
– И какой же он из себя – этот ваш настоящий, не пластмассовый?
В голосе Гены прозвучала искренняя заинтересованность.
– Разный. Белый, черный. Пшеничный, ржаной, с отрубями.
– Вкусный, наверное?
– Вкусный. Кто его ест-то, кроме пенсионеров?
– Хорошо живете, - рассердился Гена, - раз хлеб за еду считаете. У нас, ты видел, химия одна, с голоду не помрешь, но и удовольствия не получишь…Да, ребята, зажрались вы, а мы тут мучаемся. Тебе, вот, лично нужны были тридцать сортов колбасы?
– Я колбасу не ем.
– Жене твоей, друзьям, брату, бабке?
– При чём тут колбаса?
– А при том, - Гена на самом деле рассердился, - очень много у меня претензий к вам, нашим предкам. Неужели вы не понимали, что хлеб бывает  только двух видов – пшеничный и ржаной, а всё остальное наполнители? Ладно, хрен с ним с хлебом, а колбаса? Есть вареная, есть копченая, всё остальное – наполнители. Свинью надо минимум год растить, а лучше два-три, вы же их просто так сжигали, потому что от вашей генетики они распухали и дохли от любого насморка. Было такое?
Валя не сразу сообразил, что Гена говорит про знаменитую вспышку свиной чумы в 2003 году и уничтожение более двухсот тысяч голов, а потом пятилетний мораторий на торговлю свининой и изделиями из неё. Маргарита Борисовна ещё радовалась, что работает на хлебозаводе, а не мясокомбинате, откуда людей увольняли сотнями.
– Было, - согласился Валентин и засомневался, что попал в будущее: слишком уж хорошо ориентировался Геннадий – простой, необразованный мужик – в событиях столетней давности.
– То-то же! – Гена назидательно погрозил пальцем и приготовил раствор коньяка. – Пей и запоминай, больше повторять не буду.
Гена закашлялся, но на этот раз не деланно, а по - настоящему, потому что коньяк попал не в то горло и на несколько секунд остановил дыхание. Валя бросился было стучать ладонью по его спине, но тот знаком показал, что этого делать не нужно. И на самом деле через пять минут Геннадий полностью пришел в себя, осторожно допил стакан, прилепил на живот мясной пластырь с душком и начал неспеша рассказывать.
– Для тупых и недоверчивых: сейчас две тысячи сто семнадцатый год, Руслэнд, Москоу-сити, мы в Нижнем Городе. В доме номер 129273 серии FSP, что означает фор синтетик пипл, то есть для синтетических людей. Я не синтетический, но это отдельная история, будет время   дойдем и до неё.
Значит, в две тысячи семнадцатом году произошла первая продовольственная революция. Произошла она, как говорят историки, из-за вспышки птичьего гриппа, свиного и говяжьего, то есть  не говяжьего, а коровьего, ну, ты понял. Короче, всё рогатое, хвостатое, с копытами и крыльями передохло, и куча людей отправилась на тот свет вслед за ними. Есть стало нечего, народ взбунтовался, и тогда правительство, чтобы решить проблему голода, купило  технологию искусственного мяса.
Мяса стало завались, стоило оно копейки, а самым бедным его давали просто так, лишь бы жрали. Ну, извини, что я так грубо про вас. Конечно, не жрали, а кушали на здоровье.
Через несколько лет выяснилось, что и полей больше не осталось: работать никто не хотел , урожай гнил, техника ржавела, поэтому землю бросили и заросла она всякой дрянью типа борщевика. Кое-где только сеяли, но лично для себя, не для продажи.
Сам понимаешь, нет полей – нет зерновых, нет зерновых – нет хлеба. Опять помогли ученые. Уже наш Костя Шумилкин придумал как сделать синтетическую пшеницу, чтобы и соломы не оставалось, и урожай был сам-сто. Искусственное зерно можно было сажать куда угодно, оно моментально прорастало, стебель разваливался, колос падал, рассыпался, только езди, собирай зернышки специальным комбайном, похожим на пылесос. Пылесос, надеюсь, ты видел, не надо объяснять, что это такое?
Валя кивнул, мол де, про пылесос не надо, лучше дальше.
– Так вот, - продолжил Гена, - это была вторая продовольственная революция. После третьей исчезли сахар, соль, кофе, молоко, сыр, творог. В общем, в магазинах ничего не осталось, в смысле, настоящего, хорошего, зато химией набивали целые гипермаркеты размером с аэродром - только приезжай, только покупай. И ведь ничего не портилось, упаковка – закачаешься, товар красивый, на кусочки порезанный, три листа информации – как что сделано, сколько калорий, с чем употреблять, куда добавлять.
Потом, позже, когда  и химией стало не выгодно торговать, придумали уже наши таблетки, капсулы, питательные пластыри, капельницы, уколы.
Гена перевел дух, почесался и затарахтел мудренее прежнего:
– Со здоровьем тоже самое. Там, - Геннадий показал пальцем наверх, - сообразили, что живое всегда дорого и стали потихоньку делать из нас биороботов, тех самых синтетик пипл, которым ничего не нужно.
Например, болит у человека сердце, а ему говорят: «Не желаете ли получить такое же, только не совсем натуральное, зато болеть оно не будет и всегда можно поменять на новое?».
Человек соглашался на одну операцию, вторую, третью – и желудок, и кишки, и почки менял. В мозги вставляли чипы, в глаза – камеры. Много такому чучелу нужно? Не много! Управляемо оно? Естественно! Можно его уничтожить в любую секунду? Не вопрос!
Про культуру, науку даже говорить нечего: в голове всегда работает телевизор или радио, передачи сделаны роботами по стандартным медиатехнологиям, на них подсаживаешься, тупеешь и мировые проблемы тебя вообще перестают волновать. Захотел ощущений, пожалуйста,  электронный букконцентрат, электронный мьюзикконцентрат  - ощущения получаешь, но времени на чтение и прослушивание не тратишь. Знаний от таких концентратов нет, зато есть чувство, а человек не понимает, где чувство, где действительность. Это как с едой: можно съесть курицу, испачкать руки, закапать жиром стол, потом обглодать кости и почистить зубы зубочисткой. Но можно создать видимость – мозг её примет, если центр насыщения заблокирован.
Да, брат если есть видимость жизни, настоящая жизнь людям не нужна, тем более, видимость можно поддерживать бесконечно, а всё настоящее всегда временно.
Там, наверху рождаются, болеют, умирают. Там бывает холодно, жарко, грустно, скучно. Там устают на работе и крепко спят! Там смеются! Там плачут! Там тяжело, но мы все хотим туда попасть.
Почему здесь работать не надо? Потому что народ стал биомассой, её выращивают для каких-то целей, сама она ничего не решает.
Самый надежный способ покорить людей – дать им всё, что они захотят, снять все ограничения, избавить от любого вида необходимости. Как это сделать? Ну? Как?
Валентин не сразу понял, что вопрос обращен к нему, поэтому вместо ответа он неопределенно замычал.
– Ты не мычи, пока можешь говорить, - нагрубил Гена, - Ну, как?
– Нужны технологии, - неуверенно ответил Валентин.
– Правильно. Они потому так и суетились сто лет назад, чтобы превратить мир в куклу. Раньше, когда технологий не было, воевали за материальные блага. А теперь технологии стали в сотни, тысячи раз дешевле любой войны. И люди легко соглашаются, когда их не заставляют, а создают видимость, что заботятся о них, думают как бы сделать их жизнь легче, сытнее, приятнее.
Смерть человека не в яйце и в ларце, а в лени. Ленивому Бог не нужен и душа не  нужна. Ему не страшно, не больно, он ублажает только себя и совсем не заботится о других. А ведь если человеку легко, то он совсем и не человек. Он – декорация, он – животное на убой, он - вечный младенец, вечный старик, вечный потребитель. Знаешь, какой самый дорогой симулятор в Нижнем Городе?
- ?
– Симулятор работы! Я поллитра крови за него отдал. Это ещё не дорого, потому что на толкучке брал, старую версию.
– Не жалко крови?
– Другого у меня ничего нет. Потроха я им свои не отдам! Кровь-то ещё соберётся, а печень сама по себе не вырастет.
– Я в том смысле, - уточнил Валентин, - что зачем ты себя раздаешь?
– Мы для них, - Гена опять показал наверх, - биомасса. Для нас нет границ, нет национальностей, нет государства, только лэнды и нижние территории, чтоб им самим не путаться. Нас держат на органы и для кучности. К некоторым, особо одаренным, подключаются в мозги и выкачивают оттуда всё подряд. У меня мозгов нет, зато кровь хорошая. Сдаю её чёрным донорам и живу!
- А зачем им кровь?
- Как зачем? Пограничники за неё могут работу дать, к врачу настоящему устроить, в очередь на гражданство в Верхнем городе поставить.
– А ты сам с пограничниками договориться не можешь?
– Ага, к ним только сунься, целиком выпотрошат, личность поменяют и прощай навеки веселый Человек - Геннадий.
–То есть врачей здесь нет?
– Зачем? Всем в клетки давным - давно запустили нанодокторов, а те какую хочешь болезнь на уровне атомов и молекул вылечат. Иногда, конечно, промахиваются, тогда опухоли вырастают, сосуды рвутся – это если органы настоящие, а с искусственными проблем не бывает.
– А там, в Верхнем Городе, что со всем этим богатством делают?
– Ты же работаешь, значит сам оттуда – должен знать.
– Я работаю на хлебозаводе № 3! – психанул Валентин.
– Не кричи, датчики сработают, наряд придет. Ты из прошлого, тебя, считай, нет, а мне за двоих платить…Омолаживаются они, лечатся, эксперименты проводят, мутантов собирают, только что не едят, а так до последнего волоска – всё в ход пускают.
Гена помолчал и сам стал говорить громче.
– Био-химия! Био-инженерия! Био-физика! Тебе о чём-нибудь говорит приставка «био»?
– Тогда уж корень, если ты такой умный…
За окном начало темнеть. Разговор скукожился и совсем прекратился. Валя долго смотрел на грустное небо серого цвета, потом не удержался и съязвил:
– Вечер тоже нарисованный?
Гена пропустил ехидный тон замечания и спокойно ответил:
– Земля как вращалась вокруг Солнца, так и вращается. Звезд, да, меньше стало, полопались наверное. Зато ночь темнее темного и зима холодная.
– У нас кисель.
Ничто так не объединяет людей как погода. Появись Валентин в будущем хоть через миллион лет, всё было бы также: летом жара и ярко - зеленая трава, осенью грязь и трава редкая, слабая, островками, зимой голуби, проваливающиеся в снег и наледь на проводах, от мороза и солнца похожая на северное сияние, весной рассада на подоконниках, куличи, яйца и ощущение пережитой беды, общее для всех, кто не любит холод и ночь.

«Дай Бог, чтобы человечество сохранило само себя, и до самого последнего часа, когда уже погаснет Солнце и вслед за ним начнут остывать планеты, понимало скольким оно обязано Земле. И чтобы камень, где когда-то появилась жизнь, остался не просто камнем, а дорогим воспоминанием. И чтобы его показывали  детям, как показывают памятники и родные могилы.
Пусть не будут они любить всё то, чем мы сейчас дорожим и что любим, но пусть хотя бы сохранится память о тех днях, когда были закаты и рассветы, когда цвела сирень, пели птицы и в воде отражались облака».
Кто сказал эти слова, больше похожие на тост, неизвестно, но утром, когда Валентин стоял перед дверью и не мог её закрыть, именно они торжественно прозвучали в его голове и он потом долго вспоминал их, чтобы пересказать Лене.
Замок, наконец, щелкнул. Валя для порядка подергал дверную ручку и быстро побежал по лестнице вниз. На выходе из подъезда он встретил нового соседа с женой. Согласно городскому этикету с новичками можно было не знакомиться и не здороваться. Но сосед первым протянул руку и представился:
– Гена. Это моя жена  Света.
Валентин назвал своё имя и слабо пожал протянутую руку.
Эта встреча для него ничего не значила и только вызвала раздражение, потому что пришлось задержаться на целых несколько секунд. Да и сам вид чужих людей был неприятен, ведь неизвестно, как они себя поведут, громко ли у них будет работать телевизор, будет ли Гена  пользоваться перфоратором, нет ли у его Светы привычки забывать гречневую кашу на плите, после чего весь дом несколько часов будет задыхаться от запаха гари и дыма.
Боялся Валя всего нового, а новое боялось его, поэтому и жизнь была такой однообразной, предсказуемой и чудес в ней почти не происходило.




               
               



История четвертая
                «Ласка»

Редко встретишь человека, равнодушного к жизни, но не каждый находит слова, чтобы передать свои впечатления или рассказать о своих переживаниях. Тому, кто не привык сдерживать эмоции, кто не стесняется открывать чувства и умеет правильно описать их, иногда кажется, что другие люди в основной своей массе эгоистичны, холодны, отделены от мира сугубо личными интересами и не видят дальше бытовых пустяков. Но если разговорить обывателя, правильно спросить его и умело выслушать, то окажется, что всё он видит, всё понимает, о многом беспокоится, а молчит, потому что знает, что ничего не может изменить и от болтовни ему станет только хуже. Бывает, человек и сам вдруг начнёт рассуждать, жаловаться, плакаться обращаясь почти что к первому встречному. Ему не нужны советы, ему не нужно сочувствие, он хочет только живого присутствия, ищет его и находит в самых обыкновенных местах. Неизвестно, как  в других странах, а у нас выслушают, согласятся, поспорят, и потом долго будут пересказывать драму, трагедию, анекдот, всё переставят по-своему, забудут, запутаются так, что от мысли не останется и следа, но сердечное впечатление передадут правильно, глубоко, с тонкостью, с оттенками, как будто нарисуют портрет, как будто снимут всё на сверхчувствительную камеру. И не видя – увидишь, и не слыша – услышишь; и ещё одна маленькая частичка жизни ляжет в мозаику, да так крепко, так точно, что удивишься тому, кто всё это предусмотрел и соединил.

Валя знал за собой привычку вслушиваться и всматриваться в чужие откровения. Он не стеснялся, когда в его присутствии люди делились друг с другом чем-то личным. Да и не специально  же он вставал рядом с ними  в очереди, или садился в автобусе, или шел в толпе; они сами  совершенно случайно оказывались поблизости и вели себя, как актеры на сцене, для которых зал – темное, безликое пространство, а зритель не более, чем фон, оттеняющий яркое действие.
Лена, когда замечала, что Валя кем-то заинтересовался, одергивала его, стыдила, а потом сама затихала от странного интереса к постороннему, но такому близкому и знакомому миру.
На улице было пусто и холодно, как это обычно бывает поздней осенью, а в сберкассе, наоборот, собралось так много людей, что охранник то и дело открывал окно и не закрывал его до тех пор, пока какая-нибудь бабушка не начинала громко жаловаться на сквозняк и заявлять на весь зал, что её специально хотят заморозить. Она же громко объявляла очередную цифру, появлявшуюся на табло, и начинала допрос:
– У кого номер 176?...Товарищи, кто сто семьдесят шестой? Мужчина, у вас?...Девочка, я видела твой талончик, проходи, не задерживай остальных.
Такую бабушку обычно сопровождает кто-нибудь из родных: сын, дочь, внук, зять, невестка. Сопровождающие всегда держатся в стороне, но всё равно привлекают общее внимание.
– Саша, - звучно требует въедливая старушенция, - достань мой паспорт и пенсионное, мы идем через три человека.
Саша – грузный пятидесятилетний мужик - открывает портфель, долго роется в нём, пока не находит нужные документы, после чего идет к матери, чтобы предъявить их и успокоить её.
Через три минуты тот же скрипучий голос спрашивает:
– Саша, Саша, посмотри, взял ты деньги или забыл, как тогда?
Тогда – это лет сорок назад. Сашу отправили в продуктовый за молоком и хлебом, а рублевую бумажку он забыл на тумбочке в коридоре.
– Мама, - тихо раздражается мужик, - вы мне до смерти будете напоминать про тот рубль?
Тут старушка оживляется и с драматическими интонациями в голосе обращается к застывшей публике:
– Нет, вы слышали? Родная мать уже не имеет права спросить за деньги у сына! Я его поила, кормила, ро;стила, я ему дала образование и должность, а он мне говорит «до смерти». Как вам это нравится?
Публике, уставшей от ожидания, нравится всё, что может хоть как-то развлечь. Пусть пять, десять минут, но она занята живым разговором, а не разглядыванием талончиков и табло с одними и теми же цифрами.
Саша понимает, что его общение с мамашей карикатурно до безобразия, но ничего не может сделать, кроме как уставиться в наладонник и мысленно выругаться.
Мамаша, хоть и смотрит в одну точку перед собой, не отказывает себе в удовольствии напомнить об особом даре всевидения и всеслышания, свойственному большинству родителей.
– Саша, - тарахтит она, - ты думаешь, я не знаю, что ты сейчас подумал и как на меня посмотрел? Ошибаешься, дорогой, мама прекрасно знает твои привычки. Ты всегда был грубым мальчиком и заставлял меня больно страдать.
– Номер сто восемьдесят пять, - женским голосом строго объявляет табло. Старуха, почувствовав, что может потерять инициативу из-за вмешательства техники, громко басит:
– У кого сто восемьдесят пятый?
Саша уже давно стоит у окошка и ждет, когда оператор закончит возню с квитанциями, а его мама по-прежнему занята вычислениями нарушителя порядка.
– Слушайте, если здесь нет сто восемьдесят пятого, тогда пусть идет сто восемьдесят шестой. Или мне сидеть ещё пять часов?
Саша дергает мамашу за рукав и показывает свой талончик. Она соображает, что зря предъявляла претензии, но уходить не торопиться.
– Саша, ты сдачу проверил? А мой паспорт там не оставил? Это не моё пенсионное!
Наконец, бабушку удаётся вывести и в помещении наступает сонная тишина.

Валя, как правило, оплачивал коммуналку электронными платежами или через банкомат. Лена технике не доверяла и расчеты с государством предпочитала вести по-старому.
Сберкасса, в которую они зашли, представляла из себя  стандартное прямоугольное помещение, в центре которого стояло несколько рядов кресел для посетителей, а по бокам в сплошных от пола до потолка прозрачных стенах, были проделаны окошки для работы с клиентами.
Два кресла в последнем ряду были сводными. Лена показала на них мужу, и они, зная, что ждать придется долго, поторопились занять места. Впереди сидело несколько женщин лет шестидесяти. Вдруг одна из них постучала соседку по плечу, и когда та повернулась, она ни с того, ни с сего её спросила:
– А вы знаете, почему Страшный Суд называет страшным?
Соседка пожала плечами, но по её лицу сразу стало видно, что она заинтересована в продолжении навязанного разговора.
– Батюшка в прошлое воскресенье так нам объяснял. Кстати, - перебила она сама себя, - вы тоже ходите в «Святителя Николая»? Или в «Живоносный источник»?
Женщина замялась. Видимо, она была не очень религиозной и в храмах появлялась редко.
– Мне кажется, я вас видела в «Святителе Николае». Хороший такой храм – семь куполов, звонница, настоятель – грек, с самим патриархом знаком и служил много лет на Афоне. Теперь здесь, у нас служит, слава тебе Господи.
Обе женщины перекрестились – первая широко, не спеша, вторая – быстро и незаметно.
– Настоятеля зовут отец Александр, а батюшку – отец Кирилл. Так он сказал: судья, который всех судит, беспристрастен, потому он не обвиняет и не жалеет, а только всё правильно оценивает. Суда его избежать нельзя, потому что он пробуждает совесть и она сама уже требует, чтобы человека осудили, и сама же первая не принимает греха, ужасается ему, видит все его последствия и понимает, как на самом деле надо было поступить. Душа, когда на неё смотрит Бог, не может говорить неправду, не может хитрить и первая соглашается с наказанием. И страшно не то, что накажут и как накажут, а что ты сама увидишь своё зло, всю несправедливость своих поступков и от этого будет вечно, понимаете, вечно стыдно. А для души стыдно – это и есть больно. В аду не бьют кнутом, не жарят на сковороде, туда идешь сам, когда понимаешь, что не заслужил рая. Мучаешься не от железа и огня, а от понимания, что всё могло быть хорошо, но ты не захотел по-хорошему и сделал по-плохому. Сам! То есть даже и не Бог тебя осудил, а ты не выдержал правды, когда увидел её всю, целиком. Я теперь по-другому молиться стала; я теперь ничего не прошу, только хочу знать, где ошиблась и хочу, пока ещё не на кладбище, исправить ошибки. Ведь можно их исправить, как вы думаете?
Женщина, для которой предназначалась вся эта речь, замерла и густо-густо покраснела. Валя не на шутку испугался: уж не плохо ли стало ей, не умрет ли она сейчас от инфаркта или от кровоизлияния в мозг? Несколько минут тётушка сидела молча, а потом поделилась:
– Хотела, чтоб не хоронили меня, а сожгли – так ведь и быстрее и дешевле, а теперь даже не знаю что делать, страшно.
– Да вы что! – воскликнула первая, и сама же испугалась своего восклицания. – Не вздумайте, - сказала она уже тише, - Христом-Богом вас прошу. Когда такое было, чтобы русского человека как бревно сжигали?! Про какие такие деньги вы говорите? Гроб можно самый простой, могилку там, где посуше, в песочке, памятник не надо, а крест – хорошо; пожалуйста, пусть в обычную рамку поставят вашу фотографию – вот и портрет; оградку самим можно сделать – взял дощечки, взял проволоку  - и всё, каждому понятно,  никто не наступит. Ребятам из похоронки бутылку поставят, стол соберут – рис, да изюм, а водку ни в коем случае. Наш отец Кирилл, например, за панихидку совсем чуть-чуть назначает, они и не заметят, что потратились. Договорились?
– Не знаю, не знаю, - продолжала упираться слушательница, - не любят меня детки, надоела я им, только место в квартире занимаю, ждут не дождутся, когда помру. Останутся без моей пенсии, зато жилплощадь им перейдет по завещанию. Мне в пятнадцатом доме трехкомнатную дали ещё лет двадцать назад. Я тогда работала на военном предприятии, а там инженеров ценили, вот и досталась новостроечка. До метро полчаса, если пешком, а зато и лесок рядом, и речка, и магазинов сейчас много стало, и до поликлиники пять минут.
Конечно,  от меня тоже польза определенная есть: то с внуками посижу, то обед сготовлю, то поглажу, то сбегаю куда попросят. Давече ремонт мои затеяли, так я одна этой стройкой и занималась. Привезли цемент, а я дома, привезли плитку, пожалуйста, заходите, начали обои клеить, сантехнику ставить – халтуры не получится, опять я рядом с работниками суечусь. Также и с мебелью и со всем остальным. Может, правда, похоронят как человека, ведь я им мать всё-таки, бабушка, а не полено старое, которое бросил в печку и забыл. Мертвому, конечно, без разницы, что с ним сделают, а вот Богу, пожалуй, да, неприятно на горелое смотреть.
– Ну вы же не в мертвом виде решаете, как с вашим телом поступить, а сейчас, в нормальном состоянии. Приходите на службу, я потом вас к батюшке отведу, он лучше всё объяснит.
Долго ещё шептались женщины, но Валентин больше не прислушивался к ним. Он думал о том, как это страшно и в тоже время очень по-человечески, когда великое событие – смерть – становиться бытом, и о ней говорят естественно и свободно, как о насморке или колорадском жуке. Любой интеллигент, особенно из творческих, от одной только мысли про умирание бледнеет, шарахается в сторону и остаток дня не останавливаясь повторяет «чур меня, чур меня, чур меня». Как это наивно и грустно, что умные, иногда даже великие люди ведут себя по-детски, и не только не смиряются перед лицом вечности, но ещё и пытаются её отрицать. А те, кто считаются простыми людьми, то есть не очень образованными, особенно по части философии и богословия, как бы оправдывая своё название, к смерти относятся просто: она и не враг для них, и не друг, они не желают её, но и боятся весьма умеренно, они соглашаются, что придется умереть, но понимают, что смерть для мертвого, а жизнь для живого, и никак иначе, потому что живому надо только помнить о последнем часе и быть аккуратнее, чтобы раньше времени не отправиться на тот свет.
Уходя, Валя глазами показал Лене на тетушек: они уже сроднились и говорили про рассаду на будущий год.
– Когда-нибудь и мы будем ходить сюда как в клуб, - пошутил он. Лена не улыбнулась, потому что в старости смешного мало, приходит она быстро и неотвратимо.
На улице Лена даже заплакала.
– Ты чего плачешь? – удивился её слезам Валентин.
– Просто вспомнила себя, когда в институте училась…А ведь они тоже были молодыми и, наверное, обсуждали парней, новые платья, мечтали выйти замуж, съездить на море. Теперь вот спорят, что лучше : крематорий или гроб. Как-то грустно стало.
– А мне интересно, почему бабки так легко знакомятся? В прошлом году сижу в поликлинике в очереди, одна занимает за мной, садится рядом и давай мне рассказывать про диабет, невралгию, таблетки, мази, потом про собаку, мужа, внуков. Если бы очередь не подошла, всё бы про неё узнал. И, главное, с таким чувством говорит, так подробно, как будто я могу вылечить её или чем-нибудь помочь…Смотри, Ленка, не умри раньше меня, а то буду по поликлиникам и сберкассам ходить, друзей искать.
Лена сквозь слезы улыбнулась и нежно толкнула Валю в плечо.
После сберкассы они зашли в магазин, на рынок и вернулись домой с четырьмя тяжелыми пакетами, набитыми продуктами и хозтоварами первой и не первой необходимости.
Дома Лена сразу же взялась за курицу, чтобы сделать из неё жареный шедевр, а Валю посадила за компьютер и открыла ссылку с воскресными беседами профессора духовной академии Евгения Рыбакова, больше известного пользователям интернета как Отец Толстой. В прозвище была не ирония, а подчеркивалась внешняя схожесть Рыбакова с известным писателем (только не хватало бороды), а слово «отец» обозначало солидный возраст и уважение, которое он вызывал своей суровой мудростью и прозорливостью.
Лена советовала послушать три беседы, но каждая из них продолжалась не меньше часа, поэтому Валя выбирал наиболее интересные места, а не интересные пересматривал на ускоренной перемотке.

«…Что такое неделя, мои хорошие? Неделя – это уменьшенная копия жизни. Мы не ошибёмся, даже если назовем её прообразом жизни, потому что Бог своим трудом освятил семь дней и нам остается следовать за ним, не повторяя его, но принимая его опыт за основу.
Мои слова прежде всего обращены к молодому поколению. Со всех сторон внушают ему, что труд – это рабство, что занятость – это цепи, что обязанности – это удел неудачников, а мерилом счастья считается возможность проводить время на пляже, заниматься спортом – не профессиональным, а в свое удовольствие, кататься на дорогом автомобиле и сожительствовать с лицом своего или противоположного пола.
Зачем же тогда трудился Бог? Зачем он отправил к нам своего Сына, так и не узнавшего за тридцать три года, что такое отдых? Зачем ученики Христа, все его сподвижники, все святые и верующие без устали понуждали и понуждают плоть и душу? Почему даже молитва требует усилий, а не дается просто так, как чтение рассказа или стихотворения?
Не потому ли, что постоянная занятость  суть единственный способ обрести подлинную, то есть духовную свободу? Духовная свобода подразумевает под собой прежде всего отсутствие страхов, любовь и знание истины.
Раб не тот, кто каждый день проводит операции, учит детей, водит троллейбус или сражается с преступниками, а тот, кто постоянно заботится о телесном покое и психологическом комфорте. Эти несчастные гоняются за призраками, и гоняются не по своей воле, а потому что им навязали такой образ жизни, они приняли его за идеал и уничтожают лучшее в своих сердцах, пытаясь достичь недостижимого. Для них земное совершенство заключается в полном удовлетворении животных потребностей в течение неопределенного времени. Другой цели, кроме как вкусно есть, много спать, ходить в красивой одежде и ни о чём не думать, у них нет.
Сказали бы мы про такое существо, что оно есть носитель Образа Божьего? Сказали бы мы об этом нечто, что оно разумно и прекрасно? Полюбили бы мы того, кто нас не желает знать, но готов уничтожить всякого, если этого потребует его пищеварение или нервная система?
Нет, хорошие мои, никогда мы не назовем такого современника словом «брат», никогда мы не сядем с ним за один стол, никогда мы не будем метать перед ним бисер из опасения, что в любой момент он обернется и растерзает нас.
А скажем ему только одно: «Иди прочь, живой труп». Но не отвергнем, а прогоним, но не полюбим, а пожалеем, но не проклянем, а помолимся, как о несчастном, потерявшем драгоценный талант.
Вы спросите меня: «Какой же талант он потерял?». «Самый главный, - отвечу я, - Тот, который принципиально отличает человека от животного. Знание Бога – вот, что он потерял!».
Ни один зверь не знает своего Создателя, а мы знаем. Ни один зверь не может приблизиться к нему, а мы можем! Ни у одного зверя нет цели и смысла в жизни, а у нас есть, потому что зверь живет как часть природы, не отличаясь от неё и не осознавая её, а мы не только отделяем себя от окружающего мира, но ещё и знаем откуда мы взялись в нём, как он сам появился, по каким законам развивается, кому подчиняется и чем закончится временное торжество материи.
И если бы не труд, иначе говоря, обязанности по отношению к миру и людям, то дальше обезьян дело бы не пошло. По той причине шимпанзе никогда не станет человеком, что для этого в неё надо вдохнуть особый Дух, а кто может его вдохнуть, кроме самого Бога? Уничтожить Дух Божий человек может, но только в себе, а вот сделать его чьим-либо достоянием – никогда!
Спрашивается, зачем, если главное свойство разумного – способность к созидательному труду, отказываться от этой способности и опускаться до скота, нет, даже ниже. Потому что скот не грешен в том, что он скот, а человек сознательно отказывающийся быть человеком, совершает страшное преступление. Цена за это преступление – вечное, абсолютное бездействие. Только представьте: всегда ничего не делать, но при этом сохранять разум и осознавать, что ты есть и что ты ничем не занят.
Вам не страшно? Конечно, страшно! Прошу, дорогие мои, одумайтесь и возьмитесь за работу. Какой бы она не была, но в ней ваше спасение, в ней ваше счастье. Придет срок и несколько десятилетий покажутся пустяком по сравнению с открывшейся бездной неизвестности!»

Валентин заслушался и не заметил как в комнату вошла Лена.
–Нравится? – спросила она.
–  Я знаю его. Даже мои тетки с работы эти лекции смотрят, потом до вечера обсуждают.
– Ты теперь вторую включи…Стоп, вот отсюда.

«… Глупо отрицать Бога, потому что он не дает того, что хочет человек, что считает важным и нужным для себя. Задача Бога не развлекать творение, а сознательно вести его к совершенству. У меня много раз спрашивали: «Евгений Макарович, почему Адам наслаждался, получал абсолютно всё, а мы даже в мелочах ждем и терпим, не говоря уже о каких-то серьезных проблемах?» Я, отвечая на этот вопрос, прежде всего пытаюсь объяснить, что в раю страданий быть не может, стало быть нет там и того, что мы здесь, на Земле считаем наслаждением. Во-вторых, он не получал абсолютно всё, а имел абсолютно всё. Получение чего-либо является результатом желания, желание же есть признак греха. Адам до падения был безгрешен, то есть не имел желаний, а значит ничего не просил и ничего не получал в ответ на свои просьбы. Рай для него был естественной средой обитания и заключался не в телесных радостях, не в душевном покое, но в особом состоянии Духа, когда одно существо-человек безраздельно любит другое существо – Бога, и кроме любви никаких посторонних чувств между ними нет. Обратите внимание и на то, что любовь к Богу умна, добра, спокойна. Она есть высшее проявление разума, она – кульминация его развития. В каком-то смысле можно сказать, что Бог должен сам себя любить. Здесь я могу сравнить его с Солнцем, которое распространяет вокруг себя свет и тепло, но ярче и горячее всего  оно именно в глубине, а не на поверхности…
Вернемся к отрицанию. Многое отрицают Бога, утверждая, что мир несовершенен. Не правильно считать, что Бог создал мир таким, каким мы его видим сейчас, в настоящий момент. Кроме того, о совершенстве творения нельзя судить по отдельным его частям, а всё знание нам не доступно; мы видим, знаем и понимаем только малую, даже микроскопически малую часть. Мир для нас существует до тех пор, пока мы существуем в нём. Мы обсуждаем современность и прошлое, по каким-то штрихам пытаемся предсказать будущее, а, значит, мы не можем  рассуждать о качестве мира в целом, значит и Бога нам нельзя осуждать, как создателя, допустившего ошибки.
Высшая степень гордости и глупости подвергать критике то, что тебе неизвестно. Высшая степень эгоизма – из-за своих личных неудач считать неудачей всё живое и неживое. Высшая степень страха – из-за страха смерти отрицать вечность и бессмертное человеческое начало.
Отрицающий Бога отрицает себя, потому что без Бога нет ничего постоянного, всё уничтожается и исчезает. Тень, на секунду ставшая объемной и болтливой, не есть человек. Того лишь мы назовем человеком, кто сможет через всю вечность пронести своё «я», кто никогда не утратит личностных свойств и всегда будет отделять себя от мира, осознавать бытие и развиваться.
На сегодня достаточно. Жду вас через неделю.»

– Вылитый Лев Николаевич! – удивлялся Валентин. – Вылитый! Народ просто так прозвище не даст: сказал Отец Толстой, так теперь и останется навсегда. А сколько ума в человеке! А силы! Удивительно, просто потрясающе!
– Я знала, что тебе понравится, ты же любишь на Бога замахиваться, - улыбалась Лена, но взгляд у неё был строгий и серьезный. – Ну, что, поедим сначала или третью лекцию посмотришь?
– Конечно, лекцию, курица подождет. Ты её только из духовки не доставай, чтоб не остыла.
Лена кивнула. Она разрешала мужу умничать и всегда делала вид, что без его советов сама бы не сообразила как поступить.

«…Сегодня, мои хорошие, я расскажу вам про себя тридцатилетнего.
Итак, жена, трое детей, офицерская должность и в перспективе Генеральный Штаб. Тогда государство обеспечивало нас всем. Я никогда не думал о квартире, не искал детям школу и  детский сад, не было проблем с врачами и курортами, на столе и в холодильнике полный набор продуктов. Мои родители получали хорошую пенсию, отец даже купил машину – в те времена это была роскошь, а не средство передвижения из магазина в магазин.
Спиртного я не употреблял, потому что занимался вольной борьбой и не имел к алкоголю никакой склонности. Любовницами не интересовался, потому что чувствовал ко всем другим женщинам, кроме жены, что-то вроде неприязни или даже отвращения. Товарищи по службе и начальство относились ко мне  с уважением и я, скажу не хвастаясь, заслуживал его. Как же : семьянин, спортсмен, честен, исполнителен, никогда в жизни не трусил, никогда не наушничал, в общем, идеальный человек. Но попался мне в деревне, где у нас был дом, старенький учитель истории.
Познакомились мы, когда высоко наверху оказался человек из тех мест и решил он отреставрировать храм, чтобы вернуть памятник архитектуры трудовому народу.
Того учителя попросили собрать документы, старые чертежи, фотографии. Он занялся их поиском и вышел на городской архив, а там нахамили и даже разговаривать не стали. Добрые люди посоветовали обратиться ко мне, дескать, Женя из Москвы, с большими людьми общается, может помочь. Я позвонил кому надо и через месяц все документы были готовы, да ещё районная администрация лично извиняться приехала.
Учитель обрадовался, в гости меня пригласил, там, чай, торт, пирожки, как и положено. Спрашиваю, мол де, чему же вы так радуетесь, Максим Васильевич, что для вас этот храм – исторический объект или культовое сооружение? Он помялся,  помялся, да на урожай разговор перевел, а тогда июль жаркий стоял, поля только начали убирать, одним словом, обычные деревенские темы.
Несколько раз мы потом пересекались и каждый раз я пытался выяснить: верующий он или нет. Так спрошу, этак спрошу – он ужом выкручивается и ничего толком не говорит. Решил я не связываться с ним, тем более, приехали реставраторы и он целыми днями по лесам лазил, в мусоре ковырялся, по разным музеям ездил, в библиотеках чуть ли не ночевал. И так пять лет, пока стройка не закончилась. Уже потом, когда он стал в инстанции писать, чтобы в храме проводить службы, каждый понял, что историк среди верующих первый. И до меня эти слухи тоже дошли. Как-то я не утерпел, съерничал: «Максим Васильевич, - говорю, - зачем же вы от меня прятались и не хотели признаться, что верите в Бога?» - «Боялся», - отвечает. – «Чего же боялись?» - «Разного». – «А всё-таки?».
Тут он разоткровенничался. «Понимаете, Евгений Макарыч, военный человек не всегда бывает умным, а спорить любит. Скажи я вам, что верующий, так вы, может быть, и помогать не стали бы, не позвонили кому надо, не посоветовали а, наоборот, сообщили бы в органы, и меня вон из школы. Плюс собрания, вызовы, общественное мнение, а там позор мракобесам, нет религиозному дурману и так далее. Извините, мы пока всего ничего без лагерей живем и запросто можем к ним вернуться. А я не хочу туда, у меня полсотни детей, восьмиклассники, их надо в город везти, кого в ПТУ, кого в десятилетку, своя семья не маленькая, мать ещё жива, два брата…Извините».
Усмехнулся я тогда и матерком его: «Пошел ты, Максим Василич, со своей чепухой. Я тебе как учителю помогал, как выдающемуся, образованному человеку, а ты на доски молишься и крестик носишь. Нам с тобой не по пути… И вот ещё что: стукачом я никогда не был и с чего ты меня приписал к ним – непонятно. Так что, не обижайся, а здороваться  с тобой я больше не буду. Ясно?» - «Ясно, - отвечает историк, - только разрешите один вопрос». – «Ну?»  - «Зачем вы живете?» - «Просто так, потому что живой». – «Так ведь не всегда будете живым, неужели не страшно?» - «Не страшно!» - зло я так рубанул, дерзко. А он ничего, стоит в дверях, не уходит (мы у меня на веранде чай пили), в глаза смотрит, улыбается – по-доброму, но с хитринкой, как старичок-лесовичок. «Пора, - думаю, - его с лестницы спускать», - а сам встать не могу, да ещё за ругань стыдно стало. Опять же дети пришли, за стол сели, смеются, шумят, слушают, как их отец с учителем общается. Помолчал какое-то время Максим Васильевич, повздыхал и на прощанье странные слова произнес: «Ты, Евгений, - сказал он, - сам придешь к Богу, не через ум, а через жалость, и поймешь, что ничего другого, кроме него, в жизни нет. Со мной, пожалуйста, не здоровайся, храм наш стороной обходи, в колокола начнут бить – заткни уши, крест на солнце загорится – не смотри, но только разберись, что такое добро, что такое зло и что такое любовь. Как разберешься – всё изменится...Ну, до свидания. Молодые люди, - обратился он к моим сыновьям, - читайте то, что на лето задали читать, потом на книги времени не останется. И ты, Наташа, - погрозил он пальцем дочери, - не о куклах думай, а как папе с мамой помочь». С теми словами, как говорится, и был таков.
Больше с Максимом Васильевичем мы не виделись. Году в восемьдесят седьмом, восемьдесят девятом его похоронили. До последнего он помогал батюшке, когда тот служил, на кладбище убирался, храм подметал. Не видел уже толком, не слышал, а на заутрене раньше всех появлялся и после вечерни не спешил на свой топчан, поближе к печке и радио…
Да, грустно вспоминать те годы. Как осенний лес скудела наша деревня, народ разбегался кто-куда, сам я уже в генштабе спал на совещаниях. Спал, спал и однажды проснулся.
Стало мне вдруг не по себе, как будто я что-нибудь потерял или что-нибудь забыл, но что-то очень, очень важное. Целыми днями  сидел и думал, почему внешне всё хорошо, а душа болит? Откуда в ней грусть, тоска, уныние? Кто-то от таких мыслей отмахивается, кто-то их водочкой придавливает, кто-то в петлю лезет, а я терпел и ждал не понятно чего. Не было у меня привычки откровенничать, от художественной литературы хотелось спать, борьбу я уже давно забросил, внуки отдельно росли, на даче трава да кусты, поливать их не надо, сами хорошо справляются. Пустота – вот правильное слово для определения моего тогдашнего состояния. До того дошел я, что стал смерти хотеть, завещание написал и участок на кладбище купил. И быть бы мне уже давно в могиле, если бы не товарищ по спорту. Я его случайно по телевизору увидел. Тогда только начали появляться кооперативы и журналисты наладили делать про них передачи. Вот в одной из них и показали моего Алексея. Он открыл мастерскую, где занимались починкой электроники, и магазин при ней, где торговали разной аппаратурой, в основном нашей, но с импортными деталями и после небольшой модернизации. Допустим, видеомагнитофон, но с дистанционным пультом управления; или ЭВМ, но с более мощным процессором и цветным экраном. Бизнес шел хорошо, Алексей даже потихоньку стал выходить на партнерство с зарубежными фирмами. Наши его тоже заметили и стали контрактики подкидывать. Одним словом, жизнь удалась и впереди ожидались новые победы и свершения.
На следующий день после передачи я позвонил Лёше по старому номеру, он меня в гости пригласил, только просил ничему не удивляться. Я думал речь пойдет о новых временах, о коммерции, но дело было в другом. Алексей – огромный мужчина, бывший чемпион Союза – ездил в инвалидной коляске. В ручку её был вмонтирован пульт управления, а колеса крутил маленький, но мощный моторчик.
Мы были люди военные, поэтому спрашивали обо всём прямо. «Леша, - говорю, - почему не ходишь, ноги или спина?» - «Твоя работа, - отвечает он. – Помнишь финал?» - «Помню». – «Ты меня бросил, а я встать не мог». – «Позвоночник сломал?» - «Не весь, только два позвонка». Не могу сказать, что заплакал или стал просить прощения, нет, просто растерялся. Ведь получается, что я сделал человека инвалидом и больше двадцати лет не вспоминал о нём – не от жестокости, не от беспамятства, а просто по невнимательности. У меня тоже были спортивные травмы, живот резали из-за перитонита, руку я два раза ломал, но выздоравливал и забывал, что в мире есть врачи и больницы. Алексею не повезло, но и мне могло не повезти - он же тоже меня бросал, и я тоже  мог не встать, если, например, перелом шеи или разрыв сосудов. Поэтому совесть молчала на совершенно законных основаниях, но на сердце было не по себе.
Начал распрашивать. История обычная: травма, паралич, слезы со всех сторон, несколько лет госпиталей, хирург, соединивший нервы с позвонком, жена, которая всё терпела, начиная с нечистот и заканчивая двухгодичной депрессией мужа, счастливое, хоть и не полное выздоровление, специальность военного инженера – она дала возможность не только выжить, но ещё и разбогатеть, свой бизнес, уверенность в жизни и, наконец, глубокая внутренняя радость человека, преодолевшего болезнь и добившегося успеха.
«Понимаешь, Женя, - объяснял он, - Я не тому радуюсь, что инвалид, а тому, что пришлось повоевать за себя, и до сих пор эта война не закончилась. Знал бы ты, как мне надоело это кресло, а не встанешь, не убежишь, куда глаза глядят.
Я понял, - продолжал он, - что человек тогда становится человеком, когда перешагивает через проблему, когда  не стоит перед ней, как перед стеной, а или разрушает её, или хотя бы перелезает на другую сторону. Счастье не в покое, а в преодолении. Преодолевать можно внешние препятствия, например, Эверест, а можно и внутренние, то есть себя самого. Это очень сложно, потому что с самим собой ты всегда, и никто не видит твоей борьбы. А на Эверест поднялся, сфотографировался и забыл про него. До сих пор иногда злюсь на Бога: почему он меня искалечил, чем я обидел его, разве нельзя было как-то по-другому меня исправить или остановить, если я шел не туда? Позлюсь, позлюсь, а потом успокаиваюсь: значит, нельзя, значит, так и надо…Очень, очень хочу хотя бы три шага сделать, хотя бы один шажок, чтобы вспомнить как это здорово ходить, но пока по нулям, пока катаюсь…Обидно, когда понимаешь, что всё есть, а всё не твоё, потому что ты инвалид, изгой, который вызывает любопытство, отвращение, на которого показывают пальцем и шепчут: «Не дай Бог, не дай Бог». Да, не дай Бог, но ведь дал, и надо жить, и надо каждый день вспоминать, что ты безногий, соглашаться с этим и терпеть, терпеть, терпеть. Не верь, когда такие, как я, говорят, что они счастливы – вранье. Просто, если так не говорить и не думать, то не выдержишь. Тебя не обвиняю, ты не виноват – спорт есть спорт, но почему я? Лучше не спрашивать, наука не знает, а в бабкины сказки про крест, судьбу и рай я сам не верю. Можно так собаку взять, переломать ей лапы, а потом пятнадцать лет гладить и кормить на убой, типа, вот тебе Дружок, компенсация за травму… Да, лучше дрянь на помойке жрать и спать на улице, чем лежать бревном в тепле и сытости. Ладно, уже зовут к столу, пойдем есть… Ты пойдем, а я поеду».
Вот тогда, после встречи с бывшим сослуживцем и товарищем по спорту, ставшим инвалидом не по моей вине, но из-за меня, я впервые  почувствовал жалость. Не как сопливое чувство, а как глубокое сострадание к чужому несчастью. И больше инвалидного кресла меня поразила неопределенность в человеке: с одной стороны он изображает счастье и пытается верить в него, а с другой стороны страдает и не соглашается в полной мере со своим страданием, злится на него, обижается и мечтает избавиться, хотя понимает, что очень много получил только благодаря болезни.
Размышляя об Алексее, разбирая его характер, я, как вы слышали, наткнулся на слово «злится», то есть открыл новую для себя нравственную категорию – зло. Раньше злом я называл действия врагов против России, тогда Советского Союза, действие преступника против жертвы. Иногда быть злым означало для меня раздражаться по поводу чего-либо или вести себя грубо и жестоко.
После разговора с Алексеем я понял, что понятие зла намного сложнее, чем отдельные его характеристики. Зло – это не весь человек, но и не малая его часть, это – как бы вторая личность. И злу обязательно что-то должно противостоять. Но что же, что? Конечно, добро! Я открыл для себя, что только в человеке –  единственном существе из всего мира существ – может быть добро и зло, что если узнаешь эти два качества, то узнаешь и целое. Какое целое? Мир? Галактику? Вселенную? Нет, узнаешь Бога. Будь человек только произведением природы, он так и остался бы зверем. Но ему ещё доступно нравственное и именно оно отличает его от прочих живых существ.  Значит, нравственность есть характеристика высшего порядка и происходит она от особой, надприродной причины, известной и неизвестной нам. Известной, потому что Нам известно имя Бога; неизвестной, потому что мы не знаем что такое Бог и только ощущаем его по внешним и внутренним признакам. «А какие признаки мы видим прежде всего», - спрашивал я себя? Прежде всего мы видим добро и зло, стремимся к первому и боимся второго, но имеем в себе и то, и другое…
Думаю, понятно, что догадавшись про Бога, я сначала из любопытства, а потом уже и всей душой начал искать его, пришел в церковь, закончил духовную академию и постепенно дорос до профессора Рыбакова, который битый час рассказывает вам историю своей жизни и не думает, что в воскресенье могут быть дела куда интересней, чем его скучная, дидактическая, повесть.
Ангела-хранителя вам всем, мои хорошие, и до новых встреч.»

Курица уже давно остыла, только густой запах жареного мяса, расползшийся по всей квартире, напоминал о ней и звал обедать.
Странное впечатление произвели лекции Рыбакова на Валентина. Все они настойчиво призывали к действию, но пугали необратимыми последствиями, к которым приведет сознательное стремление к Богу, потому что Бог ревнив и не потерпит, если человек кроме него будет привязан ещё к чему-либо. Та форма зла, которая присуща большинству людей и по сути представляет из себя невнимательность по отношению к добру, тоже по-своему привлекательна, потому что каждую секунду быть с Богом очень трудно, это требует колоссального напряжения, а так хочется расслабиться, получить удовольствие, понежиться в обычной повседневной суете. Приятно и полезно встречаться с Богом случайно, например, в церкви или где-нибудь прочитать о чудесах, происходящих с верующими или приводящих к вере, но самому жить по закону, самому постоянно молиться и разбираться в явных и неявных грехах – не интересно, скучно, утомительно. Вера – это главное, что понял Валентин, - не результат, однажды достигнутый, а постоянное действие,  постоянное повторение внешне одного и того же.
Пианист, блестяще исполнивший фортепианный концерт, вызывает неописуемый восторг публики, но большая часть публики, которая с удовольствием произносит слова восхищения, кричит «браво» и засыпает сцену цветами, никогда, ни при каких условиях, ни за какие награды не согласится на каторжный труд музыканта, хотя бы и заканчивающийся яркими выступлениями и триумфами.
Святой лечит словом и прикосновением, он всегда спокоен и доброжелателен, в нём чувствуется нечеловеческая сила, такая, что даже великие мира сего останавливаются перед ней и хотя бы на мгновение, но смиряются. Тысячи людей приходят к подвижнику в келью; все они просят, жалуются, советуются, все они ждут чуда, требуют его и чудо происходит. Но хоть кто-нибудь в толпе сам потрудился ради Бога? Хоть кто-нибудь выполняет полностью утреннее и вечернее правило? Хоть кто-нибудь читает каждый день Евангелие? Хоть кто-нибудь ищет в себе зло, и, обнаружив, отрекается от него и до последнего вздоха  борется с ним? Кому из тысячи тысяч Бог запретил идти своим путем? Кого лишил креста? Кому не дал возможности сделать доброе дело? Кого выгнал из храма? Кого заставил совершить преступление? У кого отнял совесть и навел духовную слепоту? Кому не простил грехи после раскаяния? Кого отверг и оставил один на один с бесами и Лукавым? Каждому от рождения Бог дает шанс ещё при жизни достигнуть высшей степени чистоты, по-другому называемой святостью. Единицы этим шансом пользуются и получают желаемое. Все остальные боятся труда и в нравственном отношении совершенно не развиваются.
 Валентин очень хотел трудиться, когда читал о труде или мечтал о нём, но на деле всегда находились причины, чтобы ещё день, месяц, год побыть человеком, а потом уже бросить всё и подняться до небес.
Не только профессор Рыбаков, но даже бабушки в церкви советовали определиться.
«Что ты, - сипела одна из них, вытягивая голову из-за свечного ящика, - раз в месяц придешь, свечку поставишь, а на службе  лишних полчаса не задержишься? Очень ты занят, парень, или голова кружится?».
Валя прятался от бабушки за прихожанами, но мысль о верности Богу всё равно не давала покоя. В идеале ему хотелось жить в обычном мире, не страдать от него и всегда получать удовольствие. Поэтому и к Богу он обращался как к исполнителю желаний, как к защитнику, как к врачу-кудеснику, но суть Бога для него при этом оставалась в стороне, и земные дела шли не очень, и душа то и дело срывалась в отчаяние, страх, в каменную, злую апатию, готовую при любом удобном случае превратиться в агрессию.

Лена в этом отношении была совсем другой и её вера складывалась из надежды, любви, страха перед величием Бога. Она не требовала немедленного исполнения своих прихотей, не считала, что ей должны, не заключала сделок, когда одна сторона выполняет условия другой и обе получают выгоду. Она вела себя просто и естественно, как ведет себя умная и взрослая дочь по отношению к отцу, слишком дорогому, чтобы беспокоить его маленькими просьбами.
Такое поведение определялось не только природным характером, но и волевым усилием, всегда направленным на следование этическим и нравственным нормам. Она всегда держала свои чувства под контролем и запрещала языку произносить жалобы и грубости.
Валентин, не способный когда-то поблагодарить за обед или сказать «доброе утро», год за годом учился у жены великому слову «спасибо», и через него доброму и уважительному отношению к миру.
Чем был для него мир раньше? Какими он представлял людей? Что ждал от следующего дня и будущего? На войне человек каждую секунду ждет смерти, люди для него враги, он не видит ничего, кроме поля боя и не ищет ничего, кроме укрытия. Те, кто сидят в укрытии, героями не становятся и порой даже не знают, что война давно закончилась.
Валентин сам не понимал, что его поведение, его мысли продиктованы бессмысленным и самым устойчивым из всех ужасов – первобытным, ужасом на уровне инстинктов. Кто-то или что-то напугало его однажды, потом долго поддерживало этот страх, он закрепился, и всё дальнейшее развитие личности происходило под его прямым или косвенным воздействием.
Усвоенная в глубоком детстве модель поведения убила способность к благодарности и к тому сокровищу, которое не возможно без неё, то есть к счастью. Только тогда Валя испытывал нечто похожее на это чувство, когда ему ничего не угрожало и когда исполнялось то или иное желание. Поэтому и разговор с Богом был таким странным – Валентин не просил его, а настойчиво требовал, противопоставляя свою волю Божьей воле.
Внутренняя ущербность, появившаяся в результате неправильного воспитания, заставляла желать много лишнего, чтобы с одной стороны защититься от людей, а с другой стороны подняться над ними и доказать им своё превосходство.
– Радуйся, - не раз советовала Лена, - тому, что есть. Жизнь – уже подарок, ты же хочешь ещё большего. Прими ты её не как заготовку, из которой можно вырезать что угодно, но как совершенное произведение искусства, уже созданное другими. Твоё желание исправить жизнь похоже на действие школьника, который подрисовывает бороду и усы «Мадонне» Рафаэля. Я не хочу, чтобы ты превратился в равнодушного болвана с пивом и газетой, но я хочу, чтобы ты согласился со всем, начиная с себя самого.
– А ты счастлива? – не доверял и как бы проверял Валентин.
– Счастлива, ещё как!
– И ты не боишься смерти?
– Боюсь.
– И не боишься старости?
– И старости боюсь! Но сейчас эти два состояния не мешают мне жить, потому что их нет.
– Вот как? – удивлялся Валя.
– Именно так. Их нет, я ничего не знаю о них, а когда узнаю на личном опыте, тогда  буду другой, буду естественным образом подготовлена ко встречи с ними. Старость пугает молодого, смерть пугает живого, но для мертвого смерть  не страшна и старушка уже не считает морщины и седые волосы. Мы говорили об этом сто раз, зачем повторять?
– Но ведь старость и смерть – это плохо!
– Плохо, если сравнивать… Тем более, мы не знаем, что было бы, если б их не было, может, ещё хуже…Да, наверняка, ещё хуже, сто процентов…
После паузы Лена стала говорить спокойнее и тише.
– У тебя на всё один взгляд: или плохо, или хорошо, или нравится, или не нравится, а жизнь – это совсем не удовольствие, и часть не может оценивать целое, даже, если обладает способностью к оценке. Ты мне рассказывал про  Огилви, мол де, замок у него был во Франции, денег горы, слава, положение в обществе, даже книги он писал и разлетались они по всем континентам огромными тиражами. Ну и что? Почему ты сравниваешь его и себя? Да, вы оба люди, но совершенно разные. Если бы у тебя не было ноги или руки, согласна, ты мог бы возмущаться. Но имущество, публичность, банковский счет – это не природная данность и не природная необходимость. У одних это есть, у других нет, почему же ты относишь себя к первым и не соглашаешься оставаться с последними?
Валя пожал плечами:
– Хочется мне, ведь так приятней.
Лена опять повысила голос.
– Хочется, потому что ты заранее представляешь то удовольствие, которое получишь от желаемого. Ты мечтатель, и радости твои, как и страхи, виртуальные. Перестанешь мечтать – перестанешь бояться, и наоборот.
– Каламбур.
– А ты подумай над моими словами, хорошенько подумай, спокойно, без раздражения.
– Ладно, - пообещал Валентин.
На том разговор и закончился.
Ночью Валя не мог заснуть: из-за боли в шее разболелась голова, было душно, скучно и соседи нет-нет, да и хлопали металлической дверью; хлопали так, что во всём доме был слышен этот бестолковый злой удар. Валентин, зная о привычке алкашей бродяжничать, когда все спят, мысленно готовился к хлопку, но каждый раз всё равно вздрагивал и шепотом желал припозднившимся людям самых страшных бед.
Бессонница, если относиться к ней спокойно и разумно, не такая уж и страшная болезнь, может быть даже это способ хоть на несколько часов продлить человеческую жизнь, так бессовестно обкрадываемую вынужденным бездействием и безсмыслием. Но Валя её ненавидел, потому что   ясно представлял себе следующий день: как будет тяжело, как будут слипаться глаза, как от простейшей задачи зависнет ум и никакой кофе не сможет взбодрить его и направить в сторону решения. Нет бы встать с кровати и что-нибудь почитать, сделать эскиз или придумать слоган, но все мысли были только об одном: почему я не сплю, за что Бог меня мучает, как бы наказать соседей за хамское поведение и где-бы достать снотворное без рецепта и консультации врача?
Минута не тянула за собой следующую минуту, а, наоборот, отталкивала. Пять минут второго, семь минут, пятнадцать – еле-еле стрелки доползли до половины и снова замерли.
Уже и люди вокруг притихли, и луна обошла дом, и ветер перестал шевелить жестяные листы подоконников, а Валентин всё крутился с боку на бок и ругал дураков, придумавших космический корабль и сотовую связь, но не способных вылечить человека от простейшей болезни.
Лена спала тихо, беззвучно и не знала о нравственных и физических страданиях своего мужа.
– Вот, блин, счастливый человек, - стал вслух завидовать Валя, - и работа её устраивает, и от изжоги она не мучается, и засыпает в три счета. А я…
Но о себе говорить и думать не хотелось,  хотелось понять в чём секрет жены, почему она так спокойна и разумна, почему Бог её любит и спасает от обычных человеческих страданий?..

Родители могли потерять Лену два раза.
 Рядом с домом, где она жила в детстве, был парк, красиво окаймлявший берег водохранилища. Водохранку  местные жители называли морем, потому что она было большой по площади, глубокой и в ветреную погоду по ней ходили крупные темные волны, с силой хлеставшие берег и длинные лодочные причалы, похожие на волнорезы.
Как – то Лена решила отправиться в кругосветное путешествие. С вечера она собрала маленький портфельчик, куда уложила куколку, шоколадный батончик, любимую заколку и папин компас, чтобы не потеряться. Для путешествия нужна была лодка. На лодке следовало переплыть море, из моря попасть в океан, быстро обогнуть Америку, потом Африку и до обеда вернуться домой.
Утром мама спокойно оставила Лену во дворе, а сама пошла в магазин. Девочка поковырялась в песочнице, попрыгала с подружками через резинку, помогла соседке тете Шуре полить маленькую самодельную клумбу, для чего вылила на цветы два ведерка воды из лужи.  Затем, когда все дела были переделаны, спокойно отправилась в парк, забралась в лодку, отвязала её и стала неуклюже грести дощечкой, найденной по дороге.
Взрослые заметили девочку не сразу. Лодочник взялся было нумеровать свой скромный флот и неожиданно обнаружил, что одного судна не хватает. Он подождал полчаса, надеясь на сознательность угонщиков, а потом стал расспрашивать пацанов, ловивших с причала рыбу, мол де, не видели ли  они, кто попёр госимущество. Те спокойно рассказали про девочку, как она уплыла в неизвестном направлении, как смешно гребла дощечкой, перевешиваясь через край и чуть ли не падая в воду, и продолжили свой весёлый трёп, перебитый вмешательством беспокойного мужика.
Лодочник надавал пацанам затрещин и побежал к спасателям. На них уже кричала мама Лены, пока они возились с мотором на катере. Переполох был страшный, да ещё в добавок закапал дождь, поднялся ветер и море задвигалось от ряби, постепенно превращавшейся в волны.
Лену нашли быстро. Она уже не гребла, а сидела мышкой на лавке, в глазах её блестели слезы, но по-настоящему она расплакалась только на берегу, где её ждала мама и отец, отпросившийся с работы по случаю исчезновения дочери.
Прошло тридцать лет, а тесть и теща рассказывая Вале эту историю,  как будто заново переживали все эмоции, все чувства. В конце теща даже плакала и торопливо крестилась, скороговоркой причитая «господи, помилуй», «господи, помилуй».

Второй раз Лена напугала их, когда неожиданно заболела во время зимних каникул. Температура сразу поднялась до сорока градусов и ребёнка забрали в больницу. Долго врачи не могли понять, что происходит с девочкой, почему так долго держится температура, ведь в легких, бронхах, гайморовых пазухах никаких изменений не наблюдалось. Хорошо, что кто-то из них заподозрил почечную инфекцию и пригласил на консилиум нефролога. Тот сразу разобрался, что да как, забрал Лену к себе, и через десять дней она уже была дома, где перед каждой иконкой горело по свече, а в маленькой комнате бабушка из  местной церкви шёпотом читала Псалтирь.
Кроме этих двух случаев, больше в её жизни ничего особенного не происходило.
После школы она поступила в сельхозакадемию, но всем привычным факультетам предпочла новый, открывшийся год назад. На нём обучали скучному, сложному, но перспективному бухгалтерскому делу.
За десять лет совместной жизни Валя узнал много нового. Оказывается, кроме сведения дебета с кредитом, у бухгалтеров есть ещё целая куча обязанностей: они начисляют зарплаты и отпускные, работают с пенсионными фондами и налоговой инспекцией. Их главная проблема– годовой отчет, беда поменьше – отчет ежеквартальный. Почти все они женщины и почти все после тридцати начинают неудержимо полнеть, покупают очки и по вечерам лежат на острых пластмассовых кнопках, предварительно обмазав спину и шею специальной обезболивающей мазью.
Бухгалтер всегда строг, пунктуален.  Дослужившись до главного, он может запросто загнать директора предприятия под лавку и добиться от него любой уступки.
Домашним бухгалтер любит напоминать про уголовную ответственность и пугать их фразочками, типа «вот посадят меня, тогда запоете» или «придет проверка, а у меня недостача – всё, пять лет общего режима, пишите письма, готовьте сами».
Время от времени бухгалтер теряет печать и ключи от сейфа, которые на самом деле спрятаны во внутреннем кармашке сумки и при всём желании не могут просто так исчезнуть.
Лена в такие моменты переворачивала вверх дном всю квартиру, пила успокоительное, и, если Вали не было дома, названивала ему каждые пять минут и строго допрашивала, не видел ли он символов её власти, точно оставленных на письменном столе. Валя по десять раз объяснял, что ничего такого не видел и советовал повнимательней изучить недра сумочки. Лена на такие советы обижалась и бросала трубку.
Но, надо отдать ей должное, в обычной жизни, не связанной с работой, она редко, очень редко выходила из себя. И даже, если это происходило, надо было хорошо знать её, чтобы заметить беспокойство и понять его причину.
Валентин сколько жил с Леной, столько пытался разгадать секрет спокойствия и того особенного состояния души, которое в заметных людях называется величием.
«Неужели, - думал он и спрашивал вслух, - её не раздражают соседи, затеявшие ремонт или подарившие сыну-подростку диджейский пульт и клубные колонки? Нежели она не замечает злобы, алчности, похоти, самодовольства, хитрости на лицах соотечественников, качающихся рядом в метро, жующих поп-корн в кинотеатрах, глотающих пиво во дворе, толкающихся на рынке, возмущающихся в поликлиниках и сберкассах?
Неужели её не злит однообразие работы и тупость начальства?
Неужели она искренне верит в Бога и верит, что он ей дал такую жизнь, которая в принципе не может быть другой?
 С чего она поверила в рабство, приняла его и не пытается получить больше, чем есть?
Почему она любит Христа, родителей, меня, животных? И как это – искренне любить?
Что практически означает это чувство? Как в нём сочетаются обязанности и свобода выбора?».
Лена на вопросы про Бога не отвечала, а со всем остальным соглашалась.
– Знаешь, - как-то осенило Валю, - я догадался про тебя.
– Ну, поделись догадкой, - заинтересовалась Лена.
– Ты просто родилась с талантом к жизни. У кого-то от рождения музыкальный слух, кто-то свободно пишет прозу, кто-то преподаёт, кто-то строит дома…Но всё это частные случаи искусства, а самый сложный его вид – сама жизнь. Попробуй, - стал он аргументировать, - не сорвись, каждый день щелкая на счетах…
– Сейчас всё на компьютерах. Есть даже специальные бухгалтерские программы.
– Я к слову. Попробуй, согласись, что твой внутренний мир умрет вместе с тобой. А готовить каждый день? – Валентин перешел от общего к деталям. - Да уже за одну готовку женщинам можно премию мира давать. И выглядеть надо не как из деревни, а чтобы  прическа была,   макияж,  ногти, и  в целом одеться модно, красиво.
Мужчинам намного проще – трезвый, читать, писать умеешь, на работу ходишь, день свадьбы хотя бы примерно помнишь – и слава Богу, значит, нормальный.
Лена скромно кивала. Она знала, что на Валю иногда находила волна из космоса и он начинал хвалить всё подряд. Сегодня в центре внимания оказалась её талантливая персона, которой теперь предстояло молчать и соглашаться с дифирамбами в свою честь.
– Честное слово, - сам от себя разгорался Валентин, - меня до глубины души удивляет, как имея такую глубокую и чистую душу, ты всё-таки остаешься земной женщиной? И коллектив у вас своеобразный, и любите вы косточки друг другу перемывать, и глянцевые журналы читаете, и смотрите нереальную чушь по телевизору, а ты за столько лет совсем не изменилась. Удивительно, потрясающе, гениально!
От восторга Валентин даже покраснел. Казалось, ещё минута и он громко крикнет: «Эй, человек, шампанского! Да самого лучшего! Да не считай бутылки, а неси сколько донести сможешь».
Нельзя сказать, что Лене не нравились такие сладкоголосые песни в исполнении мужа, но всё же куда больше хотелось услышать простой комплимент, например: «Какая ты красивая» или «Прекрасно выглядишь в новом платье». Только, увы, её муж, как и большинство других мужей, быстро привык к физическому облику жены и воспринимал его как нечто само собой разумеющееся.
Слово – вот единственное средство, которое может остановить приближение старости и смерти, и Лена ждала этого слова от Валентина. Любому другому она бы не поверила, но они шли рука об руку, так близко соприкасаясь, так глубоко проникая друг в друга, что время для них в их микропространстве перестало существовать. Оно по-прежнему отображалось на часах и в календаре, но возраст, имеющий значение для чужих,  для родных людей не более, чем последовательность цифр.
– Что у тебя с работой? – Лена долго сдерживалась, но эмоциональный тайфун следовало остановить.
– Ничего, я её ненавижу.
Валя, когда речь заходила о работе, может быть и не желая того, менял тон на резко-угрожающий.
 – А почему ты спросила?
– На тебя часто такое красноречие находит, когда что-то не так.
– Не так: тупость с утра до вечера и кондитеркой воняет.
– Пахнет.
– У меня двойное окно, вентиляция, а в комнате, как в пакете с ванильными сушками. Бог наказал этой работой, знать бы за что.
– Ох, Валя, Валя. Нельзя всё, что не по-твоему, считать наказанием. Ты подожди, присмотрись, там, глядишь, и какие-нибудь плюсы найдутся.
– Какие плюсы в рекламе?
Раздражаясь из-за видимого отсутствия картерного роста, Валя часто набрасывался на профессию в целом, и так резко о ней говорил, что Лене иногда даже приходилось прикрикнуть, в противном случае, буря зла могла выйти из-под контроля и привести к большим духовным разрушениям.
– Мы пытаемся навязывать людям товары и услуги, которые сами же и выбираем для них. Понимаешь, это мы решаем, что им это нужно. Реклама выдумана специально для идиотов, которые не в состоянии самостоятельно сделать выбор.
– Смотря какая реклама.
– Что такое хлеб, вафли, булки, сушки? Это углеводы, то есть кариес, больные десны, галитоз…
– Что? – Лена услышала незнакомое, но яркое и звучное слово.
– Галитоз. Ну, когда пахнет изо рта. Сюда же добавь лишний вес, а где лишний вес, там ожирение и сахарный диабет. Ты не удивляйся, - отреагировал Валя на вопросительный взгляд жены, - я он-лайн лекцию слушал для самообразования по медицине, запомнил кое-что, теперь могу блеснуть. Га-ли-тоз! Почти ругательство, но сколько музыки, истории. Сразу вспоминаешь Францию, галлов, латынь. Надо было мне в мединститут поступать. Врач – не офисная тряпка, врач – личность, эксперт, единица в обществе, а реклама – барахло. Какая разница, что на коробке, если открывают не глядя и тут же выбрасывают.
– В принципе согласна. Но от тортиков и пироженных, если их есть не каждый день, большого вреда не бывает. А красивую упаковку покупатель сразу запоминает и потом, когда видит её, радуется, потому что ему было вкусно и он хочет ещё раз испытать те же ощущения.
Лена улыбнулась и подвела итог домашнему диспуту:
– Кстати, хорошая свежая булочка – прекрасный антидепрессант. Точно знаю, на себе проверяла. Расслабься, Валя, работа занимает много времени, но от безделья люди чудят, иногда очень опасно чудят. Света – учились с ней вместе – сидит сейчас дома, муж целыми днями банком руководит, так она такие глупости говорит, как будто в секту вступила. Мы с ней по скайпу вчера разговаривали и она мне целую проповедь прочитала. Послушаешь?
– Включай.

«…Вот что я поняла. На самом деле мы не грешны, а не совершенны в нравственном отношении. Нравственные ошибки, которые происходят в результате несовершенства, условно назвали грехами, но такого понятия вообще не существует. Человек поступает так, как его научили поступать и в соответствии со своей природой. Кошку не казнят за убитую мышь, собаку, не сжигают на костре за гавканье, так же и человек – существо наполовину из обезьяны, наполовину из Бога, - не несет ответственности за поступки, происходящие от  скотского обезьяньего начала…»

«…Почему я не признаю Христа? Объясняю. Бог, как мы его представляем себе, имеет человеческие характеристики, потому что вся история мира ведется от Большого Взрыва и до нас, то есть до самого главного и совершенного творения. Но реально мы  всего лишь ячейка во Вселенной, маленький, хрупкий винтик, закрученный чей-то отверткой в Землю. Настоящий Бог совсем другой! Как он может быть похож не на самого себя, не на всё созданное им в совокупности, а только на жалкое существо с гигантским самомнением?
Христос, конечно, был, но к Богу он имеет  такое же отношение, как и мы все, кто из крови и плоти. Его убили и убийство возвели в ранг святости, стали поклоняться трупу и тиражировать его изображение всеми доступными способами, в том числе и на крестиках. Таким образом, распятие превратилось в символ абсолютного зла. Сняв с себя распятие, мы освободимся от убийства тысячелетней давности и перейдем в Царство любви, где действительно находится всемогущий, всеблагой и вселюбящий Бог…»

– Всё, хватит, выключи, - расшумелся Валентин. - Человек с ума сходит, а ты ещё рекламируешь его бред.
– Не рекламирую, а делюсь с тобой. Не хочу, чтобы тебя также накрыло. Сидишь в своей каптерке, злобишься, кто знает, до чего ты там додумаешься. Страшно!
– Угу. Завтра вообще до девяти сидеть. Генеральный решил устроить тотальную проверку. К нам, сказали, в последнюю очередь придет.
– Везде по утрам проверяют.
– И я об этом. Идиотская работа: тупой стресс и без зарплаты. Даже пожаловаться некому.
– Пожаловался уже. Пей чай, остынет.

Валентину всегда нравилось смотреть в освещенные окна. Редкое окно зашторивали наглухо, чаще всего только полупрозрачный тюль слегка скрывал подробности комнаты и любой желающий мог разглядеть интерьер и понаблюдать за жильцами.
Вот на подоконник запрыгнул большой серый кот. Он ловко обошел горшки с цветами и аккуратно разместился рядом с ними. Кота завораживает темная улица, падающий снег, ветви кустов и деревьев, толстые от наледи, силуэты людей, машин, собак. Даже фонарь с его мертвым люминесцентным светом отражается в круглых зелёных глазах.
Бабушка закрывает занавеску. Через минуту на ткани появляется мерцающее синее пятно прямоугольной формы. Значит, она  включила телевизор, и теперь он долго будет  напоминать ей о мире, где по-прежнему есть жизнь, переполненная самыми разнообразными событиями.
Мальчик пододвинул стул и только с него дотянулся до форточки. Ему не понравился морозный воздух. От обиды на холод лицо скривилось, на нём показались слезы. Кто-то позвал мальчика. Он легко спрыгнул на пол и убежал.
Форточка резко захлопнулась от сквозняка – так захлопывается ловушка, когда в неё попадает птица или зверь. Звук от хлопка разлетелся по всей улице, но быстро увяз в тяжелых пористых сугробах.
Стройный молодой человек обнимает девушку. В промежутках между поцелуями она что-то ему говорит, он улыбается, отвечает и поцелуи снова повторяются. Свет в их комнате приглушен абажуром a;la modern из разноцветных стеклянных кусочков. Такой же абажур Валентин купил год назад в интернет-магазине «Ваш стиль». Пока заказ не привезли, они с Леной сильно переживали, потому что не были уверены, что размер и цвет изделия, выбранного по катологу, будет соответствовать оригиналу, и теоретически приобретение может не вписаться в их стильную гостиную.
Кроме абажура молодые люди заимствовали из их оригинального интерьера занавески, сделанные под старинные портьеры и перевязанные шнурами в виде тонких канатов с кисточками на конце. Даже сама девушка профилем и волосами почти не отличалась от Лены, разве что была повыше и наряжена в роскошное вечернее платье. Такое же платье – черное, приталенное, с кружевным воротником и манжетами, - Лена хотела давно, но оно продавалось в фирменном магазине «De;Luxe» от известного французского кутюрье и стоило несколько сложенных вместе зарплат.
Молодой человек делает движение, которое может означать только то, что он расстегивает молнию на платье своей возлюбленной и собирается раздеть её. Она уже с голыми плечами и грудью, подчеркнутой темным лифчиком, разшнуривает шнурок и резко задергивает занавеску. Через оставшуюся щель видно, как молодые люди уходят вглубь комнаты и выключают свет.
Валентину стало неприятно, ведь он подглядел интимную сцену и не остановился до тех пор, пока было на что смотреть. Но ещё не приятнее на воображение действовало странное совпадение. Конечно, Лена ни при каких условиях не могла бы завести любовника – в её честности никто никогда не сомневался, но только время идет, детей у них нет, ничего особенного в жизни не происходит, так почему бы не растормошить себя интересным романтическим приключением?
Валя на всякий случай несколько раз пересчитал этажи, пересчитал окна. Выходило, что молодой человек с девушкой закрылись именно в их квартире, и девушка – не прекрасная незнакомка, а его родная жена, которая сразу совершила несколько преступлений: солгала, что поедет к маме, без спроса потратила деньги на дорогое платье и вступила в интимную связь с чужим человеком.
Забыв про всё на свете, Валя вбежал в подъезд. Перепрыгивая через две ступени, взлетел на третий этаж. Тихо вставил ключ, открыл замок и, не снимая грязных ботинок, ударил ногой в дверь спальни, а кулаком по выключателю.
Свет мягко разошелся по всем углам комнаты, открыв то, что никто и не скрывал. На диване по-прежнему лежало покрывало, заправленное кое-как, черный плазменный экран телевизора золотился от пыли, кайма, наполовину оторванная от ковра, как и раньше оставалась непришитой, на стеллажах неровными рядами стояли книги, а по подоконнику расползся плющ, некрасивый из-за крупных сухих листьев, которые никто не удосуживался оборвать.
Валя, плохо соображая, той же боевой ногой ударил в дверь гостиной. Косяк хрустнул и раскололся, несколько щепок упали на пол и сразу же потерялись на фоне дорожки. От темноты, резко наступившей после света, в глазах расплылись цветные круги. Лампочки в люстре давным-давно перегорели и пришлось идти наощупь в дальний угол, где уродливым грибом-переростком торчал высокий торшер.
В гостиной, как и всегда, стоял плотный запах табачного перегара. Соседи курили безбожно и из-за проблем с вентиляцией весь их кумар поднимался по стояку и отравлял жизнь некурящим жильцам.
Стоит ли говорить, что в гостиной тоже никого не было, кроме двух рыжих тараканов, с аппетитом обсасывающих крошки пироженного, когда-то съеденного на журнальном столике.    Тараканы как будто знали, что хозяину не до них, поэтому не разбежались, как это положено делать при появлении человека, а продолжили спокойно кушать несвежее, но очень вкусное лакомство.
На кухне и в туалете не водились даже тараканы, а в ванной свет горел, потому что Валентин забыл его выключить утром, когда умывался.
Одним словом, холостяцкая квартира за последних двенадцать часов совсем не изменилась. Не спала там Лена, не ходил в трусах её любовник и, вообще, Вале что-то показалось, видимо, от усталости, как это часто бывает с одинокими людьми, сначала утомляющими себя работой, а потом пивными посиделками с такими же непутевыми друзьями-одиночками.
Валентин успокоился, вернулся в коридор, снял обувь, снял тяжелую кожаную куртку, зачем – то постоял перед зеркалом, хотя причёсываться и выдавливать угри не собирался, влез в тапки, оборвал нитку, давно болтавшуюся на кромке левой штанины, почесал спину через свитер и  со скоростью улитки, не о чём больше не думая, никого не подозревая и никого не ревнуя, пошёл на кухню.
Стало понятно, что этот вечер ничем не будет отличаться от всех предыдущих вечеров, потому провести его следует тихо и предсказуемо. Зашумел электрочайник, несколько раз скрипнула дверь холодильника, закрутился сэндвич-полуфабрикат в микроволновке.
Сам моноблок работал бесшумно, но Валя через компьютер смотрел фильмы,  звук к ним шел из дополнительных колонок с сабвуфером, поэтому  получался мощным, густым, раскатистым, как в настоящем кинотеатре.
После сэндвича в будние дни Валентин пил чай, а в пятницу позволял себе рюмку, другую водки. Ближе к полуночи сил совсем не оставалось, лень было разбирать постель и чистить зубы. Так и засыпал Валя: без молитвы, на покрывале, с полным пренебрежением  к элементарной гигиене.

Десять лет назад, когда только-только умерла бабушка и он по её завещанию стал единственным хозяином двухкомнатной квартиры, вечера и ночи были не такими скучными и пустыми. Обязательно кто-нибудь звонил, приходил: друзья с приятелями, их девушки с подругами, молодые бессемейные коллеги по работе, бывшие одноклассники, бывшие сокурсники, наконец, просто веселые люди, ставшие после переезда соседями.
Конечно, и пили, и танцевали, и рассказывали истории, казавшиеся тогда верхом остроумия, и ударялись в мистицизм с философским душком, напоминавший по большому счету, лепет детей, которые научились произносить взрослые слова, но как их правильно применять они не знают и просто вставляют к месту и без места. Кто-то по молодости перебирал и падал посреди комнаты на радость остальным, кто-то прижимал девчонку в дальнем углу и через полчаса оба возвращались к столу, таинственно улыбаясь. Бывало, приезжала милиция, делала предупреждение насчет музыки и топота, а часов в семь утра, под самый приятный и крепкий сон, звонила в дверь очередная старушка и начинала кричать, как резанная: «Сорок лет мы жили с твоей бабушкой душа в душу, а при тебе только пьянки, наркоманы и проститутки бесстыжие. Если не прекратишь, мы заявим куда следует, так заявим, что все забудут к тебе дорогу и сам на годик-второй переедешь в казенный дом».
Спустив первый пар нервного напряжения, старушка уже гораздо спокойнее начинала стыдить и увещевать.
«Посмотри ты на себя: худой, небритый, неизвестно когда стригся последний раз. Знаю, работаешь, а денежки с этими оголтелыми профукиваешь. Гони их, сынок, гони их к чертовой матери. Они же всё пропьют, и квартиру спалят, и тебя, не дай Бог, окрутят так, что последнее им отдашь и побираться начнешь вместе с нищими. Родителей пожалей: им невестка нужна, внучки, чтобы колясочку катать и песенки петь. Окстись, Христом-Богом прошу тебя, окстись, не то пропадешь и поминай как звали. Ну, ладно, пошла я, дед у меня не кормленный, а с вечера яичницу просил. Так надо пожарить, пока он сам мне плитку не изгадил».
Напоследок седовласый ментор в женском обличии предупреждал ещё раз: «Заявим ради тебя самого, ради твоей покойной бабушки. Противно было бы ей смотреть на такое безобразие. Ты лучше ремонт сделай, памятник старушке поставь, чтобы с фотографией, да с оградкой. Я под тобой живу, надо чего – не стесняйся, и я помогу, и дед мой не откажет».

Не сразу, но потихоньку стал Валентин отваживать гостей от своего дома. Надоела ему грязь, окурки, пустые бутылки и замечания со всех сторон. Жениться он не хотел категорически, а вот пожить с кем-нибудь был не против. И желание это усиливалось, когда в очередной раз к нему заявлялись Андрюха и Сашка по одному или вдвоем, чтобы попить пивка и поиграть в бесконечную он-лайн стратегию.
С Сашей они два года учились в одной группе. Потом Санёк запустил учебу и пошел работать. Брали его без особого желания, потому что с виду он был совсем малахольным и нескладным: высокий, тощий, с впалой грудью, кривыми зубами и воспаленными деснами, с длинными тонкими ногами и совсем не развитыми руками без мышц, как у детей. Только волосы удивляли густотой и благородным черным отливом, да глаза – добрые и грустные, как у старого зверя, собравшегося умереть, - не оставляли работодателей равнодушными и заставляли вопреки разумным доводам трудоустраивать этого доходягу и даже начислять ему дополнительные копейки из сочувствия к физической слабости.
Разные он пробовал профессии. То вышагивал цаплей возле метро и приглашал всех желающих в новый фитнес-клуб, то бегал с курьерскими поручениями по городу, питаясь на ходу сосисками в тесте и взбадривая себя тёплыми вонючими энергетиками. Пробовал он ходить по квартирам с предложением приобрести суперминипылесос и универсальный ключ для всех типов гаек. Участвовал в переписи населения, агитировал на выборах, спасал бомжей и сирот с волонтерами, собирал деньги на воскрешение замерзшего мамонтенка и разведение птицы Додо из генетического материала, обнаруженного в перьях на дамской шляпке XIX века.
В Макдональдсе Саша продержался три года, и если бы не новое увлечение моржеванием, то быть бы ему менеджером зала, а то и самим помощником директора.
Валя много раз советовал ему остепениться, но оседлая жизнь Сашку раздражала, даже своих кошку и черепаху он подарил сестре, чтобы только не зависеть от них и не мчаться сломя голову в круглосуточный магазин за кормом или в ветеренарку, когда животное заболевало.
Как ни странно, многие девушки были без ума от субтильного и неусидчивого Шурика. Чем он их привлекал – одному Богу известно, но почти каждая новая его подружка сначала приглашала Андрея и Валентина на свадьбу, а потом, после шумного и предсказуемого расставания, названивала им же, чтобы выяснить, не передумал ли их общий друг и не хочет ли он продолжить так внезапно разорванные отношения.

Андрей, наоборот, любил одиночество, если не считать двух маленьких пинчеров, которых он завел с разрешения квартирной хозяйки, сдавшей ему однушку на несколько лет и очень строго относившуюся ко всем пунктам договора, особенно к тем, где квартиросъемщику запрещалось шуметь, менять интерьер и приводить посторонних. Андрюшка меньше всего хотел менять интерьер и терпеть в квартире посторонних.
Ему вполне хватало добрых и забавных собачек, веселивших беготней, суетой и наглым воровством со стола. В обществе зверюшек он чувствовал себя уютно и спокойно; и чтобы оставаться таким же среди людей, делал вид, что подчиняется, легко принимал чужое лидерство, никогда не спорил, не увиливал от домашних посиделок и корпоративов, не лез с предложениями и даже чуть-чуть выпивал, когда на него наседали с шампанским  или с тем же пивом.
В противоположность Валентину и Саше, Андрей очень следил за собой, всегда укладывал волосы, ходил к косметологу. В том же в салоне делал неброский маникюр, раз в сезон менял гардероб, добавляя к стильным вещам аксессуары – браслеты, перстни, часы, пользовался ярким парфюмом, говорил медленно и держал спину ровно, как балерина. Если бы ребята не знали его с института, то наверняка бы считали  геем, хотя на самом деле к такому виду сожительства он не имел ни малейшей склонности, просто не афишировал  свои связи, не матерился, как иногда делают мужчины, чтобы добавить себе брутальности и не пошлил, заглядевшись  случайно или неслучайно в глубокое декольте.

Почти каждую субботу друзья собирались у Валентина. Долго они бравировали холостяцкими посиделками и радовались, что никто их не ограничивает ни в разговорах, ни в алкоголе, ни в компьютерных играх. Позже, когда переломный «тридцатник» стал отдаляться, а «сорокет» потихоньку приближаться, радости заметно поубавилось, субботы сошли на нет и приятели, не так давно называвшие себя мушкетерами, связывались только по телефону, интернету и несколько раз в году по большим праздникам обменивались эсэмэсками.
Настоящая тоска стала всерьез нападать на Валентина. Он плохо ел, плохо спал, потерял всякий интерес к новостям, до которых когда-то был большой охотник. Сколько мушкетеров в таких случаях исчезали в запоях и умирали от кровоизлияния в мозг. У скольких останавливалось сердце и даже две, три реанимационные бригады не могли запустить его. Если же и выкарабкивался такой человек из алкогольного болота, то потом до конца жизни ныл на приемах у психиатра и успокаивался только тогда, когда провизор в аптеке заканчивал проверку подлинности рецептов и, нехорошо поглядывая, пробивал чек на заветные коробочки с антидепрессантами и снотворным.
Валя как не старался, так и не мог понять и вспомнить ту роковую ошибку, ту причину, по которой теперь приходилось подозревать несуществующую жену в любовных приключениях. А причина была простая: он не верил в святость отношений между мужчиной и женщиной, и считал такую связь всего лишь формой удовольствия, и ещё делал из этого убеждения практический вывод: чем больше партнерш, тем больше удовольствия, чем больше удовольствия, тем приятнее жизнь.
Не понимал Валя и того, что установка на одиночество суть романтическое заблуждение, простительное для юноши, а взрослый человек, добровольно отказывающийся от семьи без каких-либо на то серьезных причин, просто - напросто эгоист. Он никому не хочет служить, даже Богу, а, наоборот, хочет, чтобы ему все воздавали за какие-то неопределенные мифические достоинства и заслуги; и даже не какие-то, а весьма значительные в его воображении.
Когда в быт одиночки вторгаются посторонние, он, подсознательно не признавая их права на жизнь, начинает требовать, капризничать, указывать; повышает голос, если его требования и указания не выполняются или выполняются недостаточно быстро.
Одиночка не умеет взаимодействовать, он чаще всего тиран и жестокий человек.
Одиночка больше всего боится ответственности. Ему кажется, что взяв обязательства, он лишит себя всего; его мир, выстроенный так прекрасно и с таким напряжением, рухнет в одночасье, когда не то что жена или дети заявят о правах, а несчастная кошка попросит ласки или собачонка потянет на улицу, чтобы сделать там свои немудреные собачьи дела.
Валентин даже не догадывался, что все его умения, все его таланты, и даже он сам лично – принадлежность общества, что Бог сотворил его не для него самого, а для других. Сотворил и дал закон, по которому никто не имеет права отказываться от своих обязанностей и требовать за них награды, а должен день и ночь приумножать полученное и раздавать его нуждающимся.
«Девушкам нужны моя любовь и нежность, - так рассуждал Валентин, - я готов делиться ими. Но ведь надо помочь как можно большему количеству людей, значит, я не могу остаться навсегда с одной единственной, а должен до последнего выполнять миссию. Путь будут слезы и упреки, пусть будут письма и звонки, но своё сердце я разделю между многими и многим помогу, многим хотя бы на время создам иллюзию счастья. Впрочем, счастье само себе иллюзорно, его не существует, есть только человеческое представление о нём. Я, как врач, никому не должен отказывать и просто обязан доводить своё искусство до совершенства. Пусть моё лечение возможно только через боль, раны, страдания, но любовь, хотя бы раз испытанная женщиной в полной мере, никогда не исчезнет из её памяти и будет утешением на долгие годы, если потом она останется одна.
Кто-то пишет стихи, кто-то открывает звезды, а я реально делаю праздник. Без меня мир был бы темным, пустым, холодным, а так для любой страшненькой, для любой замужней и пожилой светит солнце и распускаются белые цветы. Красавицы даже близко не знают, как много может дать мужчина, если он ласков и умеет искренне жалеть.
Спасибо судьбе, она сделала мне дорогой подарок и помогла быстро понять его подлинную ценность».

Как и многие холостяки, Валя не разбирался в женщинах, и любые их действия оценивал в свою пользу. Посмотрит на него какая-нибудь симпатичная дамочка – он сразу же думает, что понравился; улыбнется ему студентка с тубусом, понятное дело, влюбилась,  а если на улице пара веселых подружек спросит нужную им улицу – восторгу нет предела;  в такие минуты Валя ощущал себя королем мира, даже походка его менялась и из торопливой становилась вальяжной, чтобы ещё большее количество девиц увидело, какой роскошный мужчина совершает променад в одиночестве и в полной готовности к приключениям.
«…А ведь как часто смотрят просто так, от нечего делать. За улыбкой нередко скрывается пренебрежение или раздражение, вопрос задается только для получения информации. Но если женщина всё-таки подошла, значит, ей что-то очень нужно, и в одном случае из тысячи её движение означает проблеск, зарю чувства, а чаще всего причиной такого поступка является нужда, корысть, хитрость или обычное игривое любопытство.
Не просто, очень не просто обратить на себя внимание. Легче всего это сделать красивому, богатому, известному мужчине. Но красота должна быть действительно выдающейся и богатство должно заключаться не в дорогом телефоне и в возможности пригласить в кафе, а в серьезных вещах, будь то недвижимость, бизнес, должность, родители с высоким положением. Таже известность ценится лишь тогда, когда она понятна, то есть медийна, а не распространяется сугубо в кругу сослуживцев и единомышленников.
Женщина, если она красива и умна, всегда ищет выгоду в личных отношениях, всегда что-то хочет получить. Даже если ты нищий и бесталанный, но упрямо добиваешься её, она может отдаться просто так, потому что было удовлетворено её желание нравиться.
Что там красавицы – у любой есть какой-нибудь расчет, какое-нибудь тайное желание. Если женщина бедна, выгодой для неё может быть и хороший ужин, и уютная комната, и одна чахлая гвоздичка. Если женщина некрасива, то общение с молодым человеком дает ей надежду и хотя бы временно избавляет от страданий, связанных с осознанием непривлекательности. Если женщина неудачно вышла замуж – тот, кто будет противоположностью её мужу, - станет дорогим и любимым. Если женщина испытывает физическую потребность в близости – она может не думать о партнере, как о личности, главное, чтобы он был в состоянии выполнить грубую функцию самца. Часто женщина исходит из штампов, с детства вбитых в голову. Ей всерьез кажется, что существуют принцы и белые кони, прекрасные замки и ужин на двоих в зале, освещенном лунным светом и несколькими свечами. Она верит в юношей-поэтов, готовых день и ночь сочинять нежные стихи, в тонких музыкантов, исполняющих музыку только для неё одной, в тореадора, час назад заколовшего быка на арене и спешащего к ней в окровавленном, изорванном плаще. Да бог с ним, с тореадором, бывает, что и обычный мужик, способный поменять лампочку и отличающий пилу от молотка, будоражит чьё-нибудь воображение. И как только такая мечтательница встречает его, она полностью раскрывается и в упор не видит, что мастеровой больше трепется, чем делает, и что как только у него появится возможность похалявить, он сразу же ей воспользуется, и потом метлой не сгонишь его с любимого дивана, где так приятно потягивать пивко, и одним глазом дремать, а другим поглядывать на футболистов, полтора часа пинающих в разные стороны клетчатый мяч…
Да, ребята, - заканчивал своё сообщение форумчанин Марат_8, - мы нужны разные, только надо знать к какой подойти.
И ещё совет: ищите беднушек, с ними легче всего. Когда женщина глупа, несчастна, страшна настолько, что шансов сто нулей без единицы, она позволит вам всё, даже если вы будете встречаться ещё с пятью.
Увы, но человек, находясь в беде, когда он обижен и унижен, часто доверчив до идиотизма.
Пользуйтесь, парни, - и себе поставите галочку, и для них сделаете доброе дело.
А кому хочется нормальных девчонок, будьте сами проще, веселее, не нагружайте себя проблемами и не грузите своими проблемами других. Хорошие девушки любят, когда легко и когда не надо заморачиваться по поводу всякой чепухи.
Короче, расслабьтесь, парни, и дерзайте!
Удачной охоты всем.
С вами был, как всегда по пятницам, старый добрый Марат_8».

Валя свой контингент знал хорошо. Лет до двадцати он ещё мечтал об эталонных красавицах, а потом сообразил, что одними мечтами сыт не будешь, и переключился на девушек попроще. Не было в них картинной поэзии и драгоценной россыпи чувств, всё общение сводилось к посиделкам в кафе, прижиманиями в кинотеатрах и поиске места, где бы можно было остаться наедине и стать на несколько часов ещё ближе. Что в начале отношений, что через месяц, что через год – ничего не менялось, так же его ждали, звонили, дарили пошлые мужские подарки, типа дешевой туалетной воды и уродливых, брутальных зажигалок, хотя он не курил, ревновали, прощали и осторожно планировали свадьбу и детей.
Валентин на знаки внимания всегда отвечал стандартно: розы, шампанское, билеты в кино; в редких случаях он расщедривался на косметику или притаскивал огромных плюшевых Тедди. Барышни все без исключения приходили в восторг, когда видели в глазок не физиономию своего кавалера, а уродливую тушу белого или розового цвета, сжимающую в лапах сердце-подушку. Такие дикие подарки они ставили на самые заметные места в квартире и любили среди ночи подойти к медведю, поцеловать его и снова вернуться в постель, где возлюбленный картинно спал, а на самом деле сжимал зубы и обзывал очередную пассию последними словами за глупость и безвкусие, от которых его коробило, но с которыми приходилось мириться, чтобы иметь доступ к телу, и тем самым удовлетворять физиологическую и психологическую потребность в живом общении.
Тяжело было расставаться с этими Анечками, Светами, Олями, Юлями. Они действительно любили Валентина и не умели как-то по-особому выражать свои чувства. Не их вина, что обычные слова и поступки получили слишком широкое распространение и по этой причине стали называться пошлыми. В их устах и сердцах ничего пошлого не было, любому другому мужчине они бы нравились и запоминались, но Валя, однажды решивший, что достоин принцесс и королев, презирал скромных девушек, называл их матрешками и безжалостно пользовался ими, изображая из себя благодетеля. Он как бы подавал им сердечную милостыню, а целиком капитал сердца держал для особого случая, когда, наконец, встретится существо не из этого мира, которое умывается росой, пьет нектар, благоухает цветами, никогда не стареет и ждет не дождется, пока появится на её звездном пути Валентин, чтобы наполнить его вечной молодостью, насытить неистощимой мудростью и превратить в сказочно прекрасный персонаж под стать себе. Соединившись в экстазе, будут они вдвоем порхать над Землей, и в облаке бабочек и мотыльков наслаждаться любовью, счастьем и богатством.
Валя не сомневался в существовании такой феи и в своей способности привлечь её, покорить и удержать.
Он был так самолюбив и тщеславен, что уже только желание, только одно мысленное представление о совершенстве на каблуках считал достоинством и ничего не хотел делать, кроме как ждать и мечтать.
Саша и Андрей прямо называли его халявщиком и шизофреником, помешавшемся от лени и тупого секса. Они советовали хотя бы подкачать пресс, почитать Толстого, купить машину, а уж потом клеить сладких телочек с университетской начинкой. Но Валентин посылал друзей к чертовой бабушке, смеялся над их хипушками и ботаничками, и гнал за очередной порцией пива.
Когда же он узнал, что Шурик собирается жениться на грязнуле Джен (Жене Смирновой – мелкой девчушке с фиолетовыми волосами), а Надя уже познакомила Андрея с мамой и бабушкой, насмешки его стали совсем злыми и циничными, и от многолетней дружбы ничего не осталось. Да и была ли она на самом деле? Кажется, только алкоголь, да холостяцкие посиделки соединяли трех мушкетеров, в одночасье разбежавшихся по углам, как только эти углы появились.

Любое растение, встретив на своём пути препятствие, изгибается, но получает доступ к свету.
Любое животное, если ему грозит голод, удваивает, утраивает усилия в поисках пищи.
Река может обойти плотину.
Ветер может пробиться через щель.
И только человек до последнего стоит на месте, мучается, отчаивается, тоскует, но всё равно не отказывается от однажды выбранной тактики. И в результате с гордым видом уходит под воду, выкрикивая проклятия и сжимая в руках бесполезный самодельный флажок.
Связи Валентина  каждым годом становились всё более и более нехорошими. То он водил к себе ласковую замужнюю тетку. Экспрессивная дама каждый раз после интима рассказывала о муже и двух сыновьях: что она им приготовила, что постирала, что будет гладить сегодня вечером, а что оставит на завтра, показывала фотографии взрослых парней, сурово глядящих из прозрачного карманчика длинного дамского кошелька и, томно заглядывая в глаза, интересовалась:
– Ты ведь меня не бросишь сразу? Мы же ещё увидимся? Да?
Валя молча уходил в ванную. Прелестница пока он принимал душ, аккуратно складывала свои прелести в белье, одевалась и, как собачка, садилась на табурет пред дверью, покорно дожидаясь разрешения выйти на улицу.
Ещё одна замужняя Афродита просила считать её школьницей и почаще наказывать ремнем. Во время экзекуций грудастая ученица визжала, хрюкала, стонала, иногда пела, да так громко, что приходилось зажимать ей рот, отчего она распалялась ещё больше и начинала кусаться, изображая, по всей видимости, хищницу в ярости.
Разведенные и просто матери-одиночки всё время спешили. То им надо было в садик на собрание, то к учительнице на беседу, то в магазин, который вот-вот закроется, и останется тогда несчастная Верочка без платьица с васильками и без туфелек с бабочками. То у них мама заболевала на старости лет ветрянкой и присылала по пять эсэмэсок с требованием немедленно придти и принести зеленку. То была назначена встреча с бывшим мужем-гадом, скрывающим доходы и выплачивающим копеечные алименты. В любом случае заботливым женщинам было не до Валентина с его жаждой прекрасного и возвышенного. Так же как и он, они пользовались случаем, чтобы ослабить на время сексуальное напряжение и хоть кому-нибудь пожаловаться на трудности, без всякой надежды быть услышанной и получить сочувствие и утешение.
Попадали в амурный список и маньячки из интернета, готовые сожрать мужика только за наличие детородного органа, и наивные соски-дурочки, принимавшие взрослого человека за папу, но позволявшие ему намного больше, чем это бывает в нормальном бытовом отцовстве.
Иногда в постели оказывались алкоголички, внешне приличные, но дуреющие после первой рюмки.
Пару раз Валентин чуть было не стал жертвой клофелинщиц. Но, видимо, клофелин им выдавали некачественный, потому что как только они начинали шарить по комнатам в поисках денег и драгоценностей, он просыпался и вышвыривал их на лестничную площадку. Вслед за полуголыми аферистками летели их вещи, мат и угрозы посадить на сто пятьдесят лет за грабеж, попытку убийства и цинизм.
Большая часть любовниц исчезала бесследно, некоторые из них звонили, писали на почту, приходили в гости и уговаривали возобновить отношения на любых условиях, вплоть до денежного вознаграждения с их стороны. Были и такие, кто натравливал на него мужей, приятелей-боксеров и настоящих бандитов. Так они мстили за измену и пренебрежение к их чувствам.
Сравнивая девушек и дам, незамужних, замужних и разведенных, Валентин пришел к выводу, что женщины только в молодости умеют скрывать свои тайны. По юному красивому лицу, спрятанному под макияжем, по стройной фигуре в модной одежде, по манере говорить и по самому голосу никогда не догадаешься, что было у девушки накануне вечером, и вообще как она живет и какие у неё секреты. Но после сорока всё плохое и всё хорошее начинает постепенно проступать. Становятся заметны следы алчности, похоти, злобы. Проходит ещё десять лет и характер выделяется уже целиком.
Сколько, сколько мегер и горгон видел Валентин на своём веку, встречал на улице, учился с ними в институте, общался на работе, с некоторыми даже спал. Иногда ему становилось страшно от очевидности и близости зла, от его откровенных гримас с оскалом плотоядного хищника под видом кокетливой улыбки. Был бы он женат, тогда, наверное, его чувствительность притупилась бы и такой острой реакции на злобность и агрессию не возникало. Но жениться Валентин по-прежнему не хотел, и блудная страсть вместе с гордостью и небрежным отношением к своей душе и к чужим душам вела его к черным воротам, за которыми начинался бесконечный неземной пустырь.
Так устроено Богом, что до определенного возраста человеку прощается очень много. Потом, если он не меняется, начинается деградация и постепенный переход в темный враждебный мир, где тоже есть ангелы, но вид их страшен и действия разрушительны.
Валя шел туда не оглядываясь и ни о ком не думая. Последние встречи подсказывали решение, не хватало только мужества принять его. Но однажды Валентин решился.
Уже несколько лет он плотно сидел на снотворном и мог спокойно доверить ему роль палача.
Хотелось напоследок позвонить родителям, да что им скажешь: жизнь не удалась, простите, забудьте и не плачьте? Писать Андрею и Саше тоже не имело смысла: эти женатики ничего не знали о свободной любви и свободной смерти, которая приходит не когда ей вздумается, а когда ты сам ей укажешь срок.
Из всех адресов подходящим оказался мэйл Марата_8. Валентин решил послать ему несколько рассказиков про то, как его унизили и растоптали, да не какие-нибудь знаменитые артистки или топ-модели, а самые обыкновенные мартышки, только без хвостов.

Старая Катя
Ей сорок семь лет. Она снимала мне кардиограмму и рассказывала про дочь, выросшую без отца. Я пригласил их двоих в ресторан, но пришла только Катя.
Потом мы поехали ко мне. Она так хотела, что уже в такси трогала и стонала. Было темно, шофер смотрел на дорогу и не видел того, что происходило на заднем сидении. Громкая музыка заглушала стоны…
В воскресенье утром, то есть через два дня, я попросил Катю уйти. Она сказала, что у меня пахнет изо рта. Да, именно так. «Я, - говорит, уже намучилась  с этим в детстве. Когда дедушка читал мне книги, приходилось отворачиваться от него и незаметно зажимать нос. Он же, бедный, думал, что я хочу чихнуть или заплакать, придвигался ближе и давал мне свой мятый, засморканный платок. Фу!»

Оля, юристка
Цитирую: «Ты же не умеешь целоваться…Меня чуть не вытошнило, когда ты полез языком в горло…Зачем было так грызть и слюнявить мои губы? Теперь они потрескаются, а в углах появятся заеды…Потренируйся на апельсинах, сходи на курсы, сейчас много таких, там и покажут, и расскажут…Не обижайся, Валюша. Я очень люблю целоваться, для меня это важно, очень важно. Если парень плохо целуется, я больше одного раза не даю ему. Пожалуйста, научись и позвони. Пока».

Парикмахерша Лена
Она до последнего отказывалась, потому что боялась залететь. Когда мы начали, из соседней комнаты кто-то забасил: «Мама, мама».
«Это мой сын, - объяснила она. – Ему десять лет, но я хочу сначала узнать, подходишь ли ты мне или нет, а потом уже буду вас знакомить».
Мне расхотелось. Она два часа пыталась расшевелить вялого приятеля, но я думал о мальчике, о домашнем ужине, за который пришлось отдать тридцать баксов – у меня не было рублей, а Лена просила заплатить, потому что продукты стоят очень дорого, а я съел слишком много мяса. Мясо готовилось для Костика – так звали сына –  и если бы не моя тридцатка, то сидеть бы парню целую неделю на картошке с кислой капустой.
Наконец, у нас получилось, Лена уснула. Я пошел в туалет и долго сидел там, разглядывая надписи на освежителе воздуха и плитку, разрисованную старинными парусными кораблями. Было слышно как сопит Костик и как Лена, стараясь не шуметь, прячет мои деньги в сумочку.
Она только притворялась спящей, а на самом деле боялась, как бы я не передумал и не забрал доллары обратно.
Глупо, очень глупо.

Богатая Наташа
Ей не понравился ремонт. Ей вообще не понравилась моя квартира, мой район и я сам однозначно вызывал у неё раздражение. Она взялась за краешек отстающих обоев в коридоре и дернула. Лист отклеился целиком и упал мне под ноги.
«Зачем ты это сделала?» - спросил я. – «Ты урод», - ответила она.
Я сначала не понял, но потом, когда она приковала меня наручниками к батарее и начала избивать, вопросов уже не возникало. Да, Наташа была садисткой, и только причиняя боль, могла получить удовольствие. Била она не сильно, даже синяков не оставалось. Я думал, что от стыда и страха не смогу, но смог и ещё как. Наверное, в глубине души, на уровне подсознания  я всё-таки лох и жертва.
Через неделю Наташа прислала мастеров. Они за три дня сделали из моей двушки номер люкс.
В принципе, такие отношения меня устраивали, но я не мог привыкнуть к мысли, что мной пользуются как игрушкой и был вынужден послать её подальше, пока она совсем не убила меня или не искалечила до состояния инвалидности.

Дурочка
Мы познакомились в клубе «Приходи, кому за тридцать». После первого коктейля она заплакала и стала убеждать меня, что я её брошу. Я жалел, успокаивал, целовал, но она пила мартини один за одним и заводилась ещё больше.
Я хотел только проводить её до подъезда, но она вцепилась в рукав и заскулила: «Вот, видишь, нам не судьба стать любовниками. Ты не знаешь как отделаться от меня, потому что я страшная, я дура, я шлюха, у меня маленькая грудь и волосатые ноги».
Тоже самое она повторяла в лифте, пока мы поднимались на девятнадцатый этаж, на кухне, пока мы пили водку, в ванной, где мы лежали в чуть теплой воде, на скрипучем раздвижном диване, где мы обнимались и пытались изображать страсть, как в кино.
Её сиськи действительно были не ахти, а на ногах почти до середины бедер чернели густые колючие волосы, но во всём остальном она мне нравилась и я даже строил на неё планы.
Проблема была в девственности. Оказалось, что ей уже двадцать шесть, а я первый, кто собрался с ней делать ЭТО. Пришлось выкручиваться и врать про отношения, которые сначала надо проверить, а потом уже завязываться по полной программе.
В общем, пророчество сбылось, я её бросил , даже не дождавшись, пока она протрезвеет и сможет всё понять.
Чувствую себя скотиной. Стыдно так поступать с людьми и страшно, ведь моё время тоже когда-нибудь придет. Мне уже тридцать восемь.  Я всё чаще  и чаще слышу как звенит колокол, каждым ударом объявляя о моих преступлениях и отправляя их навечно звучать в аду.

Алина, студента, иногородняя
Так у нас было.
– И всё?
– Извини, я перевозбудился. Ты такая молодая, у тебя даже тело пахнет совсем по-другому.
– Угу, угу.
– Давай ещё раз попробуем?
– Угу, угу.
– Правда, ты мне очень нравишься. Я…я люблю тебя, Алина. Только не смейся, я умею сдерживаться, тебе тоже будет хорошо.
– Ладно, ладно. Хозяйка просила предоплату за два месяца сделать, а мамке пенсию не дают – она у меня инвалид, поможешь? Здесь как раз нужно быстро, о;кей?
–  О;кей.
– Заметано. Иди в душ, потом моя очередь…Эй, Валентин, как там тебя по отчеству, не парься, у папиков всегда так первый раз, потом привыкают и ты привыкнешь. Сто процентов!


В церкви было тесно и жарко. У входа, как снаружи, так и внутри, стояли бомжи-инвалиды – выбритые, чисто одетые, некоторые даже в очках, и старушки всех видов – от маленьких и сухеньких, до крупных и толстых с мощными животами и гордо откинутыми головами. Между прихожанами бегали дети разных возрастов. Они не сильно толкались и не больно наступали на ноги, но раздражали прежде всего не тычки и столкновения, а их беспокойное поведение. Взрослые малышню одергивали только в самых крайних случаях, если те начинали играть или громко разговаривать, а так им позволяли вести себя как угодно.
Хор пел красиво, стройно, с академической точностью выдерживая паузы и сохраняя все динамические оттенки. Их forte и piano соединялись и переходили одно в другое удивительно легко и проникновенно. Батюшка иногда перекрывал певчих, когда слишком близко подходил к микрофону, иногда, когда он уходил вглубь алтаря, его совсем не было слышно.
Лена во время службы не отвлекалась, где надо крестилась, где надо подпевала. В особо значимых местах она опускалась на колени для земных поклонов, а потом, когда вставала, даже не отряхалась.
Валентин не вникал в суть происходящего и разглядывал всё подряд: от икон до снежинок, залетавших в форточку и таявших на чьей-нибудь скромно опущенной голове.
Через час-полтора после начала службы народ заволновался и выстроился в очередь, крестообразно сложив руки на груди. Валя отошел в сторону от людей и задел бабушку, возившуюся с лампадкой. Лампада погасла и в неё нужно было залить масло, чтобы опять появился огонек. У бабушки это не получалось, потому что она не дотягивалась и проливала масло мимо баночки.
– Парень, - обратилась старушка к Валентину, - ты на Причастие?
– Нет.
– Тогда помоги.
Валя взял бутыль из её рук и быстро всё исправил.
– Ловко, - похвалила она, – с женой пришел?
– Да.
– Где она?
Валентин показал туда, где из чаши батюшка доставал куски хлеба, пропитанные чем-то красным, и с приговором клал их в рот прихожан.
– Причащается значит – это хорошо. А ты не готовился?
Валя пожал плечами, потому что не знал, что ответить.
Бабушка сразу всё поняла.
– Получается, она верующая, а ты просто так пришел?
– Угу.
– И детей у вас нет?
– Пока нет.
– Я так и думала.
Последние слова были произнесены таким тоном, каким обычно заканчивают разговор. Валя постоял несколько минут из вежливости и пошел к выходу. Но прислужница дернула его за рукав и остановила.
– Тебя Алексеем зовут? – спросила она.
– Валентином.
– А я подумала, Алексеем, - очень ты на моего внука похож. Ну, это ладно. Ты, парень, жену слушайся во всём. Раз она сюда ходит и причащается, значит, дело не в ней, а в тебе. Исповедуйся в следующий раз и сам тоже причастись. Возьми обязательно весь пост – он Рождественским называется. После поста договорись с отцом Михаилом. Сегодня отец Георгий служит, а Михаил будет на следующей неделе. И вам надо повенчаться. Как хочешь, но пока вы только расписаны – детей не будет или родятся дурачками, с болезнями нехорошими. Запомни мои слова, слышишь? Я здесь уже двадцать лет и сразу вижу кому какое слово сказать. Ну, ангела-хранителя тебе, Валентин.
– До свидания.
Бабушка занялась оплывшими свечами и подсвечником со следами разноцветного воска. Валя нашел Лену и вместе они вышли из храма. На улице через снег проглядывало морозное солнце. Его неожиданное появление означало перемену погоды, но прихожанам было не до этого – запели, заиграли колокола, и все начали креститься и поздравлять друг друга.
– Сегодня праздник? – вдруг забеспокоился Валентин.
– Воскресенье.
– И что?
– Воскресенье – это малая Пасха.
– А-а, ну ладно, хорошо.
Лена не стала выяснять, что именно хорошего. Она догадалась, что мужа коснулась благодать, и не хотела разрушать её действие обычными, посторонними вопросами.


               

                История пятая
«Где человек?»

Вот до чего однажды додумался Валентин.
«Наш огромный дом – это что-то вроде макета жизни. Можно совсем не выходить на улицу, не читать газет, отказаться от интернета и телевидения, но всё равно будешь жить по-настоящему, так, как если бы находился в самом эпицентре событий, потому что одним из важнейших проявлений жизни является способность правильно реагировать на раздражители, а в закрытом пространстве воздействие раздражителей многократно усиливается и полностью отсутствует возможность избежать столкновения с ними».
Свою мысль Валентин аккуратно записал в тетрадь, поставил число и несколько раз перечитал написанное. Ему понравился ученый язык, каким была изложена сентенция, но не понравилось, что слишком часто употребляется слово «жизнь». Целый час он пытался избавиться от повторений, но как только удавалось подобрать синоним, сразу же исчезал смысл. Приходилось выбирать между наукой и литературой. Валя за неимением писательных способностей выбрал первое и стал укрепляться на взятой с боем вершине.
«Теперь самое время, - пафосно обратился он к воображаемой аудитории, - обсудить чем же на самом деле являются обычные бытовые раздражители. Перечислим их основные виды: во-первых, это шумы, во-вторых, протечки или утечки чего-либо, в третьих, запахи, в простонародии вонь».
Валентин вспомнил, что бывает в его квартире, когда соседи жарят рыбу, когда варят гречку, забывают про неё и крупа без воды заживо сгорает в тонкой алюминиевой кастрюльке. Вспомнил алкашей снизу и сбоку: от их сигаретного дыма не зайдешь в туалет и форточки приходится держать закрытыми. Те же алкаши, разжившись заборной краской, на полторы-две недели превращают подъезд в банку-морилку, наполненную едкой вонью, от которой сворачиваются бронхи, легкие, постоянно хочется чихать и из носа ручьями льется прозрачная, светлая жидкость.
В шумах Валя тоже разбирался профессионально. Он легко отличал дрель от перфоратора. Знал, когда перфоратором делают маленькую дырочку для фотографии любимой собачки, а когда вешают кухонные шкафы или сносят стены для превращения типовой каморки в каморку-студию. По хлопанью входных дверей он точно устанавливал не только того, кто пришел, но и в каком состоянии находится пришедший, какая свита его сопровождает и кто встречает беспардонного кормильца-хлопуна.
Мастеров караоке, счастливых обладателей домашних кинотеатров и тонких ценителей клубной музыки Валентин не просто ненавидел, а много раз мечтал убить, и даже выходил с этой целью на лестничную площадку, вооружившись топором или молотком, смотря, что попадалось под руку. Глухие твари, почуяв охотника, сразу же начинали заметать следы: вырубали сабвуфер, уменьшали громкость звука и гасили свет, типа, никого нет дома. Как только охотник возвращался назад в жилище, нарушители покоя оживали и бесчинствовали уже гораздо сильнее и продолжительнее.
  Валентин находился во власти вдохновения и злоба сама-собой трансформировалась в слюнявое философствование.
«Указанные раздражители, - диагностировал он, - суть не раздражители, а варианты проявления жизненной активности других людей.
Так, например, звук перфоратора означает ремонт. Для хозяев помещения ремонт – это чистота, уют, новизна, положительные эмоции, для рабочих – занятость и заработок. Отрицая перфоратор, запрещая его, мы тем самым поступаем исключительно эгоистично, мы как бы  говорим: только я имею право на комфорт, только обо мне должны заботиться люди, только моё психологическое состояние имеет значение».
Валя изо всех сил пытался быть убедительным, но сам не до конца верил в то, что думал и писал.
«Не могу обойти вниманием ряд исключений, - добавил он нотку справедливости в общий обвинительный хор, - некоторые жильцы действительно злоупотребляют шумопроизводящими приборами и технологиями. Едва ли необходимо запускать адские машины рано утром или по ночам. Таким не внимательным, не этичным поведением граждане способствуют росту психических заболеваний: дети начинают заикаться, подростки уходят из дома, юноши хватаются за ножи, пенсионеры попадают в больницы, их родственники помоложе обращаются за юридической помощью и буквально увязают в судебных разбирательствах.
И всё-таки призываю вас к милосердию и пониманию. Технический прогресс широко распростер свои длани; почти ничего не осталось в быту, что не было бы подвергнуто целому ряду усовершенствований. За удобные новшества приходится платить высокой ценой. Но и мы сами пользуемся такими же вещами, мы сами не любим открытой проводки и вялого бормотания из динамика, мы сами получаем удовольствие, когда стены украшены живописными полотнами и полками с приятными безделушками на них. Зачем нам старые водопроводные трубы со свищами, если можно установить новые? Зачем затыкать щели в окнах, если существует надежный бесшовный пластик? Именно так, а не иначе рассуждают соседи, никаких других целей, кроме улучшения качества жизни они не ставят, когда начинают ремонт или приобретают дорогостоящую бытовую технику.
Не будем же своё стремление к комфорту противопоставлять аналогичному стремлению других людей. Лучше прислушаемся к дому, приглядимся к нему и выйдем, наконец, за пределы своего ограниченного мировоззрения».
Лектор сделал паузу, умилился и мысли его стали совсем нежными и сахарными.
«Посмотрите, - продолжил он патетическую импровизацию, - щелкнула входная дверь, зацокали и зашуршали чьи-то шаги по лестнице, осторожный шепот разбудил сонное торжество. Но не воры пришли за добычей, не алкаши собрались распить последнюю или первую свою чекушку, не злобная бабка вышла ловить кошку – дуру, умыкнувшую вслед за диким котом, но милая девушка вернулась со свидания и никак не может расстаться с возлюбленным. Стоят они в грязном коридорчике и говорят друг другу нежные слова; он просит разрешения поцеловать в губы, а она подставляет пока только щечку. Им не больше семнадцати, они совсем ничего не знают о мире и, тем более, не понимают, как их шаги и воркованье могут кого-то потревожить.

Нарисую вам другую картину. Отец семейства целыми днями работает, уходит засветло и приходит затемно. Заработанных денег едва хватает на скромную пищу, хотя бы и с мясом, на одежду из магазина «Сэконд хэнд», на лекарства для стариков-родителей. А ещё автомобиль требует технического обслуживания и бензина, жена просит шубку и новый утюг, дети приносят счета из школы и гаджеты, купленные ими в кредит (своих денег ребятишкам хватает только на первоначальный взнос). Естественно, папаша хотя бы раз в месяц просто обязан уйти в штопор. Закручиваясь в нём, он отдыхает, набирается сил, набирается вдохновения для новых свершений. И того соседи не понимают, что его рев в караоке о потерянных годах на зоне и необозримых российских просторах, затянутых в колючую проволоку, не просто звук, но прежде всего крик души, надорвавшейся от труда, хлопот и общего ощущения безнадежности».
Валентин говорил про себя, а дыхание переводил, как ораторствующий на самом деле. Озарение обрушилось на него невероятным водопадом образов. Он как будто заглянул сразу во все квартиры, во все умы и сердца одновременно.
Как живой стоял перед ним менеджер Дима, режущий бетон в десять вечера по просьбе горячо любимой и почти беременной жены. Парень долго колебался: повесится самому или повесить сначала полку – так сладок и приятен был микроклимат в их молодой, но увы, бездетной семье.
«Вот дед Степан. Ему очень важно быть в курсе биржевых новостей. Самые главные из них передают в шесть утра и в час ночи, поэтому старичок не спит и полсуток напролет проводит у телевизора.
Витя – трехлетний мальчик, живет в бедной семье. Из игрушек у него только чугунные чушки, которые он сбрасывает с шифоньера несколько раз в день, и огромные стальные шары. Какое счастье знать, что у Вити есть шары и никто не запрещает ему катать их в любое время суток и в любом направлении.
Самое большое количество музыкальной литературы создано для фортепиано. Жильцы многоэтажек знают об этом и, не сговариваясь, покупают чудные пианино белого, коричневого и черного цвета. Не их вина, что дети из всего богатства музыки доходят только до гаммы C-dur и незамысловатых пьесок для двух пальцев. Зато как они исполняют их: полным, сочным звуком, по тысяче раз, лишь изредка сбиваясь от наплыва эмоций или толчка, полученного от старшего брата – семиклассника и хулигана с уже огрубевшим сердцем и дикими уличными понятиями.
Многих заставляет греметь могучая жажда деятельности. Ну, хочется людям пылесосить, строгать, пились, жонглировать кастрюлями, играть на радиаторе меленькими молоточками от ксилофона, упражняться с гантелями и просто биться пустой головой об стену.
Нередко двери открываются для дорогих гостей, мечтающих побывать на настоящем балу, но вместо этого оказывающихся на вечеринке в квартире, где, впрочем, тоже можно отбить чечетку на паркетном полу и станцевать полонез с обязательным притоптыванием на сильной доле.
Да что там говорить, - Валя перешел на голос, - все виды человеческой комедии разыгрываются  в обычных домах, и мы, жильцы, сами одинаково как участвуем в представлениях, так и наблюдаем за действиями других актеров в этой самой масштабной театральной постановки».
– Карр! – не крикнула, а скорее рявкнула ворона за окном и схватилась клювом за голую черную ветку.
– Это, конечно, не браво, - ответил ей Валентин, - но всё равно спасибо. Вот тебе кусочек сыра и целый мешок вчерашних куриных костей.
– Не стоит, не стоит, - по-девичьи засмущалась птица. – Мне на самом деле было интересно.
– Что именно вам понравилось? – уточнил Валя.
Его совсем не удивляла понятливость пернатой слушательницы и её способность говорить человеческим языком.
– Да, - повторил он вслух, - меня совсем не удивляет ваш ум и умение вести разговор. Просто любопытно, так ли и в природе, то есть повторяет ли дерево лес? Соответствует ли отдельно взятый двор по взаимодействию флоры и фауны целому городу? Можно ли на примере конкретной семьи выявить особенности поведения, характерные для популяции в целом?
– Карр, - ворона снова перешла на вороний язык. – Карр-карр, - объяснила она предыдущую мысль и резко сорвалась с ветки, заметив своих приятельниц. Те, оказывается, стерегли мусорные контейнеры для «органических отходов», и как только рабочие закончили монтаж навеса над ним, они сразу же налетели, чтобы перекусить, тем более, мужики случайно отломали крышку бака и аппетитные помои лежали теперь как на обеденном столе.
Не только ворона, но и паучок, спустившийся по нитке с потолка, и сухая муха, уснувшая между стеклами, и рыжие муравьи, нагло ворующие сахарный песок из сахарницы, - все с восторгом приняли идею Валентина. Также, как и он, они страстно желали взаимопонимания, как основы мирного и плодотворного существования. Что за радость хитрить, обманывать, подкарауливать, нападать, когда можно всем питаться из одной тарелки и спать на одной кровати!
Валя долго наслаждался гармонией, одновременно поселившейся в его сердце и в сердцах представителей животного мира, пока свет озарения не заставил пойти его к соседям, чтобы вживую прочитать им ту же самую лекцию, дабы освежить лежалый и порядком подтухший гуманизм в их неразвитых душах. Но уже тетя Люба – соседка сбоку – заподозрила неладное и предложила чаю с тортиком, пока она сделает срочный звонок подруге.
Шумно втягивая губами горячий чай, Валентин не уставал громко восторгаться добротой гостеприимной хозяйки. Дворняга Пижма не спускала с него глаз, и как только он пытался встать, чтобы подлить кипяточку, она скалилась и рычала.
Минут через двадцать на кухне появились сразу трое мужчин. Валя улыбнулся и спросил:
– С чем пожаловали, Господа-Снеговики?
Он назвал мужчин снеговиками не случайно. Каждый из них был завернут в белую простыню, а на  головах торчали шапки-ушанки без ушей, зато с вышитыми красными крестами, вместо кокарды.
Снеговики общались крайне вежливо и даже пригласили прокатиться. Особенно обходителен был руководитель группы – очкастый старичок с блестящим молоточком, удары которого вызывали рефлекторное подергивание конечностей. Руководитель задавал простые вопросы. Например, спрашивал фамилию, имя, возраст, интересовался самочувствием, со вниманием  выслушал главные тезисы лекции и не поленился занести их в специальный зеленый журнал.
На улице было минус десять и два снеговика – помоложе и покрупнее – набросили на Валентина теплый халат с длинными рукавами и туго подвязали его широким поясом.
Мальчик, которого везли на санках мимо Валиного подъезда, громко, на всю улицу произнес слово «псих». Валя захотел посмотреть на психа, но его уже посадили в машину с наглухо закрашенными стеклами. Шофер включил иллюминацию и сказочное путешествие по тихому зимнему городу началась.

«Настоящая жизнь невозможна без трудностей. Те, у кого трудностей нет, обязаны их создать и мужественно преодолеть. Так поступали святые, добровольно отказываясь от комфорта и высокого социального положения. Так поступал Лев Толстой, выходя с плугом на пашню. Так делал Ленин, участвуя в субботниках и питаясь вместе со всеми в обычной столовой. Так ведут себя отважные волонтеры, колеся через всю страну на велосипедах, чтобы спасать людей от наводнений, тушить лесные пожары, ухаживать за больными, помогать старикам, искать приюты для бездомных, подбирать искалеченных животных и лично снабжать деньгами и продуктами всех голодных и нуждающихся.
А ты, человек, что ты сделал для общества? Почему оно считает тебя гражданином?
Задумайся и кликни на стрелку».

Окно с социальной рекламой всплывало при переходе на любой сайт и почти на каждой открытой странице. Можно было и не кликать, дальше всегда шли названия благотворительных организаций, банковские реквизиты фондов спасения и милосердия, личные адреса и телефоны просителей, благодарности тем, кто не остался в стороне, и просьбы, просьбы, просьбы, перемешанные с короткими историями и грустными фотографиями.
Валентин мечтал о многом, его мечты не исполнялись или исполнялись не сразу, поэтому он считал себя несчастным и с удовольствием пересказывал повесть о страданиях всем желающим её послушать.
Больше всего его раздражала маленькая двухкомнатная квартира, заюзанная машина с большим пробегом и плохим кожзамом на сиденьях, холодильник, в котором всегда охлаждались одни и те же продукты, хронически подвисающий компьютер и пятиклассник Дима – родной сынок с грязным носом, страшными заданиями по математике и бесконечными просьбами что-нибудь купить.
Правда, Светка – жена – последний год только радовала: честно получила должность директора, заработала на ремонт с обстановкой, сама купила три норковые шубы и договорилась с родителями, чтобы те переехали на дачу, квартиру сдали, а с полученных денег отчехляли им не меньше половины.
И всё-таки печаль по настоящей жизни была неизбывна. Особую ноту в неё добавляла светская хроника, заботливо сотканная журналистами из самых ярких событий в мире роскоши и гламура. Звезды с удовольствием рассказывали про свои яхты, самолеты, особняки, путешествия, хвалились удачными браками и выгодными сделками, не скрывали суммы гонораров и с гордостью выставляли перед камерами украшения и части тела, также не лишенные эстетической и фактической ценности. Не у одного Валентина возникало глупое, бесполезное и крайне разрушительное чувство зависти от разглядывания чужих успехов. И ему нужны были замки, принцессы и миллионы. Он тоже хотел гулять по собственному парку, ужинать в рыцарском зале XVI века, летать на футбол в Бразилию и обратно, лежать под тентом на берегу океана и, самое главное, не считать копейки, не думать о завтрашнем дне и более далекой его перспективе – старости. Тонкостей по приобретению и удержанию богатства Валя не знал, он был уверен, что капитал может сохранить не только хозяина, но и себя самого. Как такие деньги отражаются на душе и чего лишаются тысячи, когда один забирает всё, он тоже не понимал, полагая, что совесть имеет право нападать только на грех, а если видимого преступления не происходит, то и всё остальное не запрещено.
Светка, когда он пристал к ней с вопросом «кому станет плохо, если мы разбогатеем?», ответила мудро:
– У меня три норковых шубы. И плохо только тем норкам, из которых они сшиты.
Димка, не спрашиваясь тоже влез в разговор и с подростковой развязанностью ехидно заметил:
– Ты, пап, сначала разбогатей, а потом уже будем сопли вытирать.
За такую дерзость он получил по загривку и совершенно справедливо, ведь папу год назад выперли с работы и до сих пор он не трудоустроился, потому любое высказывание подобного толка воспринималось им как обвинение в нахлебничестве и реакция на него была соответствующей. От жены, как от основного и пока единственного кормильца, ещё можно было терпеть всякие подковырки, а в устах пацана они звучали откровенным хамством.
– Ты на ребенке зло не срывай, - заступилась мать за сына, - хотя бы рули, всё какие-то деньги будут. Кстати, у нас соцработники офис арендуют, им шофер нужен, пойдешь?
– Пойду, - решился Валентин.
 И в понедельник он уже сидел за баранкой микроавтобуса «Wolf» с желтой надписью «Социальная помощь «Соломинка – хэлп.ru»» по бокам.
Рядом с Валентином сидела куратор проекта «Новогоднее чудо» - Акимова Лена, ближе к двери дремала Настя – совсем ещё молоденькая девочка, год назад закончившая медицинский институт. На сиденьях в пассажирском салоне вразнобой лежали подарки для детей – в коробках, пакетах, свертках и просто так, без упаковок, но с этикетками, чтобы не было сомнений в их новизне и качестве. Лена проводила инструктаж, объясняла как себя вести, что говорить, если спросят и что делать, если станет плохо.
– Почему мне должно стать плохо? – осторожно возмутился Валя, распираемый мужской гордостью. – Я, конечно, не медработник и не психолог, но у меня тоже есть жена, ребенок. Всякого за жизнь насмотрелся: и рвоту убирал, и дерьмо, то есть, как правильно по науке – фекалии.
– При чём здесь фекалии? – Лену раздражали новички и их первая реакция на правила поведения. – Сами дети особенные. Их не тошнит, и поноса у них нет, и пена изо рта не идет – там более серьезные проблемы. Вам же, когда принимали на работу, фильм должны были показать. Смотрели?
– Про инвалидов?
– Про инвалидов в том числе. Помните: аутисты, дауны, муковисцедозники, онкологические больные, после травм?
– А по-моему дети как дети, странноватые немного, но терпимо. Меня такое не раздражает.
Лена вздохнула:
– Ладно. Конкретно от вас требуется следующее: помочь донести тяжелое и иногда постоять в костюме Деда Мороза. Справитесь?
– Справлюсь. Театрального не заканчивал, но способности есть. Текст большой?
– Текст простой: «С Новым Годом, с новым счастьем». Если помните какое-нибудь стихотворение, можете прочитать. Петь, - Лена заметила вопрос в глазах Валентина, - не нужно, даже если умеете. Вообще, ведите себя скромно… Подъезжаем…Настя, - осторожно толкнула она доктора, - просыпайся, приехали.
– А почему Настя без халата? – Валентин, как многие из его собратьев шоферов, был очень болтлив и любопытен.
Лена ничего не ответила и указала на коробку с компьютером, которую необходимо было поднять на третий этаж без лифта.
Дверь открыла бабушка. Она с порога начала жаловаться на жизнь, но говорила очень тихо и быстро.
– Здравствуйте, здравствуйте, мои хорошие. Спасибо, не забыли, не опоздали, а то мы люди бедные, скучные, никому не нужны. Дед у нас весь в соплях, Ирочку с новой работы попросили. А этот, - тут она совсем перешла на шепот, - гадский Вова двумя этажами выше живет. Его Лидка – проститутка, и мальчика прижила неизвестно от кого, все знают. Он же, как заколдованный, мою Ирочку бросил, к той бегом убежал. И даже не здоровается, алиментов платит с гулькин нос, зато машину купил. Нашу-то старую изъездил, пока тут жил, всё хорошее с неё в гараж забрал, только гнилье оставил. Собрались в больницу – чихает и чихает, потом дым спереди задымился и колесо лопнуло. Ну, вы проходите в большую комнату. Сашу вряд ли увидите, плохо ей сегодня. Дед пошел за успокоительными – их нам по рецепту продают всего в одной аптеке, до неё часа полтора ехать. Мужчина, мужчина, - бабушка постучала по коробке, - вы сюда, в угол это поставьте. Разуваться не надо, вот бахиллы.
Гости осторожно прошли в гостиную и рядком присели на жесткий и неприлично скрипучий диван, кое-как прикрытый старым однотонным покрывалом. Валя, сам не зная почему, внутренне сжался и напрягся, как будто почувствовал страшное событие, готовое вот-вот произойти.
Через несколько минут в комнату вошла молодая женщина в спортивном костюме и попыталась улыбнуться. Улыбка не получилась – великое горе сделало лицо каменным и не приветливым. Настя,  не спрашивая разрешения, а может быть у них так было заведено, достала из сумки тонометр и молча измерила женщине давление.
–. Сто семьдесят на сто. Плохо.
– Не беспокойтесь, я нормально себя чувствую. Когда голова болит или вот здесь, - она показала на левую половину груди, - колет и немеет, мама мне свои таблетки дает и всё проходит.
– В следующий раз я договорюсь с кардиологом. Он доцент в институте и преподает внутренние болезни. Очень хороший человек.
Женщина махнула рукой.
– Не сейчас. Саше опять хуже стало, день и ночь кричит. Вы лучше с неврологом договоритесь и с психиатром. Мне кажется у неё другое, ну, то есть, душа, понимаете?
Никто не успел ничего сказать, как раздался страшный, почти звериный крик. Настя, Лена, бабушка и мама Саши бросились к девочке в комнату, а Валентин вжался в диван. Крик повторился ещё раз, потом ещё. Ничего ужаснее этого звука Валя никогда не слышал, такой он был сильный, пронзительный, злой и скорбный.
Женщины долго не возвращались. Было слышно как они суетятся. Через полчаса открылась дверь и первой появилась бабушка, за ней Лена, за Леной Ирина с Настей аккуратно вкатили инвалидное кресло. На кресле, вцепившись одной рукой в подлокотник, сидело маленькое скрюченное существо. Вторая рука высохла и была подвязана к телу.
– Вот, Саша, - Ира с нежностью представила дочку и погладила её по спине.
Саша услышала своё имя и заулыбалась большим ртом с маленькими серыми зубками. Рот казался таким большим из-за отсутствия волос. Их сбрили в больнице, когда делали операцию, после которой на черепе остались вмятины и ровные линии хирургических швов.
Девочке показали компьютер, она обрадовалась, засмеялась и начала ворковать. Мама хорошо разбиралась в её ворковании, и объявила всем, что Саша говорит «спасибо» и обещает ещё лучше учиться, чтобы обязательно перейти в четвертый класс.
 Валя смотрел на кривое тельце девочки, тонкие неподвижные ножки, привязанную руку и маленькие пальчики, изо всех сил цепляющиеся за кресло, и не понимал, где тут человек, где тут жизнь, откуда ещё берутся эмоции и желания, почему ребенок-инвалид так ласково смотрит и так искренне радуется? Малышка как будто не понимает своего состояния и на самом деле надеется выздороветь и вернуться в школу…
В коридоре хлопнула дверь. Пришел дедушка с таблетками; теперь, если припадок опять повторится, он будет не таким сильным и продолжительным.
Ирина пригласила гостей к столу. Лена за всех ответила отказом, потому что надо было спешить по следующему адресу.
На лестничной площадке Валентин достал платок и вытер слезы. Бабушка сразу угадала в нём новичка и в двух словах рассказала про своё семейное несчастье.
– Вы плачьте, плачьте, у нас слез не осталось…Подонку дали пожизненное, на зоне его убьют, обязательно убьют. Там таких не жалеют, таких жалеть не надо. И ведь, сволочь, надругался по-разному, и душил, и голову проломил, а всё равно жива осталась наша Сашенька. Парень случайно увидел, как тот над девочкой измывается, налетел, спас её. Бил гада ногами, руками, прохожие еле оттащили. А милиция, слава Богу, ничего, даже, наоборот, майор похвалил парня: таких бы, сказал, побольше и не было бы в нашей стране уродов. Ну, до свидания, пойду деда накормлю. Он как с улицы придет, так всегда жрать ему неси и чекушку. Чекушку-то я разбавляю, на три раза хватает – не замечает, ничего теперь не замечает мой Андрей Иваныч. Ни-че-го…

– Поняли, Валентин, о чём я вам говорила? – спросила Лена, когда они уже сели в автобус.
– А что, все такие? – пробурчал он, настраивая печку.
– Все. Есть даже сложнее.
– Теперь куда?
– В Юрьевск. В навигаторе должен быть маршрут, не первый раз туда едем.
Валентин только недавно научился пользоваться хитрой техникой и несразу попал в нужную точку сенсорного экрана.
– Давайте я помогу, - вызвалась Настя.
Всего несколько секунд понадобилось ей, чтобы спутник определил их местоположение и на компьютере появилась ломаная красная линия, соединявшая отправную точку и конечный пункт назначения.
В Юрьевск доехали без пробок, но в самом городке заблудились. Там была странная система улиц, когда не понятно, где заканчивается одна, а где начинается другая.
Семья Беридзе жила в промзоне, рядом с кладбищем и бесконечными рядами ангаров, приспособленных  под склады и гаражи. Вместо дома у них была теплая бытовка, разделенная фанерными перегородками на кухню и комнату – спальню с двумя маленькими диванчиками, крошечным телевизором и печкой-буржуйкой особой конструкции, чтобы при минимуме дров получалось максимум тепла, и чтобы оно как можно дольше сохранялось.
На кухне стояло подобие плиты с двумя конфорками, посудный шкафчик, табурет и ящик – стол, на котором  ели и готовили.
Валентин всё это мог подробно рассмотреть, пока помогал Мирабу Беридзе – отцу больного Сережи – разобраться с новым японским увлажнителем воздуха. Инструкцию к нему на русский не перевели и приходилось собирать остатки знаний из немецкого и английского, чтобы понять, как работает прибор, куда нажимать и как задавать необходимые параметры.
Сережка, не мигая, смотрел на чужого дядю и возню с увлажнителем. Лицо его не выражало никаких эмоций, за исключением глубокой неосмысленной серьезности. Такие лица часто бывают у стариков, потерявших память, и умственно отсталых людей.
– Он очень умный, - стала рассказывать Тамара, жена Мираба, когда увидела как Валентин смотрит на её сына. – Уже в компьютере разбирается. У нас его нет, но приезжали журналисты из Москвы и дали ему планшет – сам нашел игру, сам включил, а ведь в жизни не видел такой штуки. Нина – старшая дочь – отлично понимает в технике, она в школе всегда помогает учительнице уроки проводить, к друзьям ходит, презентации в ноутбуках делает. А Сережа всё время дома, пока он ещё не очень умеет дружить.
На этих словах мальчик встал, подошел к мужчинам, и, пока те переводили инструкцию, ткнул в корпус увлажнителя и прибор сразу же заработал.
– Вот, что я говорила! – Тамар даже заплакала. – Вы взрослые, а не смогли включить. Он, - она показала на сына, - читать не умеет, а включил.
Сережа прислушался, огляделся по сторонам и дернул губами.
– Смотри, Мираб, - Тамара уже не скрывала слез, - он улыбается!
Движение губами только отдаленно напоминало улыбку, но лицо ребенка в этот момент стало совсем детским, исчезла серьезность и по-особому заискрились крупные черные глазенки.
Мираб отвернулся к стене, достал платок и начал сморкаться. Он, как настоящий грузин, не должен был плакать, но глядя на вдруг ожившего ребенка, не смог сдержаться даже при постороннем человеке.
Открылась дверь. Нина торжественно внесла в комнату целую сковороду жареного мяса и поставила её на ящик-стол, заранее передвинутый из кухни в спальню. Лена занесла в бытовку два пакета с новыми вещами, а Настя скромно положила на диванчик конверт с деньгами для Сережи.
– Спасибо, - почти одновременно поблагодарили Тамара и Мираб. – Давайте, пожалуйста, кушать. Лаваш тоже берите, и зелень.
Снова у Валентина закружилась голова. Никак он не мог привыкнуть к одновременному соседству бедности и смерти.
По дороге в Юрьевск Лена рассказала ему про болезнь мальчика.
– Её в России пока не научились лечить, а деньги на профессора и больницу в Европе собираются медленно. В общем, месяц, не больше, жить нашему Сереже…Это надо принять…И всё равно нельзя опускать руки, всё равно надо что-то делать.
«Зачем что-то делать, если он всё равно умрет?» - подумал Валентин и сам отругал себя за такую мысль. Мираб как будто услышал его и покачал головой. «Большой, сильный человек, - так бы он ответил, если бы начался разговор, - жизнь настолько прекрасна и неповторима, что каждая её секунда имеет ценность и значение. Да, я понимаю, что мой сын скоро умрет, очень скоро, но пусть до самого последнего момента он чувствует нашу любовь. Пусть он чувствует наше тепло, нашу заботу о нём. Здесь его дом, другого дома у него никогда не будет. Здесь его семья, настоящая семья, то есть мы дорожим друг другом, радуемся друг за друга, надеемся и не отчаиваемся.
Смерть начинается с отчаяния, жизнь – с надежды.
Я слышу, как идет эта ведьма с косой, но раньше срока она не посмеет подойти к нам. Ни шага, ни полшага я не дам ей ступить – пусть тварь ждет за порогом, на расстоянии, у черта на рогах, но только не здесь! Сережа – мой, наш, и даже в могиле мы защитим его. Понял, брат? Настоящий отец не трус и хоть кого расшибет в лепешку за детей, даже если этот кто-то в миллион раз сильнее».
– Эй, Валя, - Лена тормошила его за плечо, - включись, нам ещё в Лосиноостровск ехать.
Мираб и Тамара проводил гостей до машины. Опять Валентина поразило достоинство, с каким люди могут переносить свои трудности. Болезнь сына сделала родителей сильнее, в их благодарности эмоций было не больше, чем это необходимо и прилично. Они держались уверенно, спокойно, ни о чём не просили, не передавали никаких писем чиновникам и олигархам-благотворителям, наоборот, повторяли, что им всего хватает, и перед самым отъездом передали пакет с гостинцами. В пакете лежало мясо, запеченное в фольге, коробка с мандаринами и «Советское шампанское».
Валентин, всматриваясь в лица Тамары и Мираба, очень хотел сказать им: «Люди, как вы прекрасны!», но постеснялся, вдруг они примут его слова за жалость, а жалость тут совсем никчему.

В квартире Матвеевых свет включали только в крайних случаях: у Наташи от него болели глаза, а Вадик больше слушал, чем смотрел. Странные были эти дети-двойняшки – совершенно разные и оба неизлечимо больные. Наташа почти всегда сидела в кладовке, среди коробок с обувью и вешалок со старой одеждой. Она грустила, плакала, отказывалась играть, не хотела общаться. Когда мама рассказала ей про операцию, про зрение, которое должно восстановиться после неё,  Наташа закричала, что хочет остаться слепой и сунула руку в кастрюлю с кипящей водой. Долго потом не проходил ожог и страх, что ребенок чего доброго выбросится из окна или выпьет много таблеток для взрослых.
Девочка очень боялась чужих; если кто-нибудь пытался заговорить с ней, она прижимала голову к груди, закрывала ладонями уши и монотонно повторяла: «Кари, кари, кари, кари». Родители много раз просили объяснить значение слова «кари», но она ничего не объясняла, выключала свет и уходила в кладовку. Полтора десятка опытных психиатров пытались разобраться в её душе, но путь туда был закрыт самим Богом и ни одному человеку не дано было открыть эту дверь.

Вадик родился совсем крошечным, у него быстро распознали ДЦП и предложили родителям написать отказ. Ольга Леонидовна и Станислав Борисович так никогда и не поняли, почему у них хотели забрать ребенка – диагноз их не пугал, о спокойной жизни они не мечтали, лет им было под пятьдесят, на других детей рассчитывать уже не приходилось, хотя о варианте усыновления они думали всерьез.
– Что же будет, - тихо спросила Ольга Леонидовна у заведующей родильным отделением, - если все от детей начнут отказываться? От меня же родители не отказались, Станислава Борисовича тоже не бросили, хотя у него определили порок сердца. Между прочим, с этим пороком он до сегодняшнего дня дожил и ещё, Бог даст, поживет.
– Мы были обязаны вам предложить, - официально ответила заведующая и дала понять, что разговор закончен.
К шести годам Вадик был ростом с двухлетнего ребенка. Он не мог самостоятельно ходить, поэтому всё время полулежал на руках мамы. Изо рта его постоянно текли слюни. Родители без всякого раздражения вытирали лицо мальчика и по мере увлажнения полотенец меняли их на свежие и сухие.
По умственному развитию Вадим тоже отставал от сверстников: он не говорил, почти не играл, зато любил слушать сказки и стихи. Эмоции его всегда были однотипными: он или плакал, когда мама уходила, или улыбался, когда она возвращалась и снова брала его на руки.

Валентина попросили занести тренажер в комнату. Он старался не шуметь, но то и дело обо что-нибудь ударялся из-за темноты и большой, неудобной коробки.
– Поставьте, пожалуйста, её в угол, вот сюда,- Ольга Леонидовна показала на простенок между шифоньером и балконом. – Спасибо. Лена, Настя на кухне, вы тоже приходите, там чай, кофе, торт.
Валентин кивнул. На выходе из комнаты он задержался. Его поразило насколько Вадик похож на младенца Христа: тот же глубокий, чистый взгляд, те же маленькие пальчики, цепляющиеся за маму, а самое главное – улыбка! Сколько силы и красоты в ней было! От неё исходило такое сияние, как будто само счастье ожило, превратилось в ребенка и замерло на руках земной женщины.
«Господи, чему он радуется? Как он вообще может смеяться? Откуда в нём этот покой? Что такого он знает?» - Валентин стал задыхаться от слез и вопросов. Какой тут чай, когда пять минут в этой квартире стали самыми тяжелыми минутами в его жизни.
В коридоре, пока Валя одевался, кто-то сердито сопел. Потом он почувствовал пинок и увидел, как в кладовку метнулась чья-то тень.
– Наташа, Наташа, - тихо окликнул Валя девочку, - не бойся.
Наташа не отзывалась. Она пряталась в своём надежном убежище,  снова и снова повторяя странную скороговорку: «Кари, кари, кари, кари».
Лена с Настей сели в машину минут через двадцать, после ухода Валентина. Они не спрашивали его, почему он отказался от чая, они понимали сколько всего он увидел и пережил за день, поэтому всю дорогу до Москвы молчали и даже не включали радио, чтобы не мешать его грустным размышлениям.
В офисе Лена спокойно подождала, пока он напишет заявление об увольнении и только напоследок попросила:
– Никогда не забывайте, что большинству людей на земле живется очень трудно. Просто настоящие люди никогда не жалуются, поэтому вы ничего не знаете о них. А так, спасибо, передумаете – возвращайтесь.

Валентин передумал, но вместо «Соломинки – хэлп.ru» устроился добровольцем в «Хоспис».
Приняли его не сразу. Сначала он заполнил анкету, потом прошел собеседование с главным врачом и психологом. Через несколько дней его пригласили на знакомство со стационаром и бесплатное обучение.
Старшая медсестра показала ему как правильно заправлять постель, как переворачивать пациентов. Как их кормить через желудочный зонд и с ложечки. Научила, что нужно делать, если пациент слишком возбужден или у него начался судорожный приступ.
Валентин не очень доверял своей памяти и много фотографировал на телефон, много записывал в толстую тетрадь на пружинах. Сложнее всего было с лекарствами: от него требовалось знать название, основной механизм действия и где, что лежит – на полке или в шкафу, в холодильнике или в сейфе.
Больше месяца пришлось потратить на практическое освоение всех этих тонкостей и премудростей, зато в результате Валентин стал хорошим санитаром, да ещё с навыками медбрата и психолога.
Старшая сестра долго решала каких пациентов за ним закрепить, каждый из них требовал самого серьезного ухода и внимания, а новичок есть новичок – там не доглядит, здесь перепутает, да ещё что-нибудь забудет, да ещё что-нибудь сделает совсем не так. Наконец, она выбрала для него отца Андрея с опухолью мозга и Евгения Михалыча – бывшего писателя, как называла его жена.

Евгений Михалыч лет до сорока действительно писал и писал неплохо. Его печатали, хвалили, давали путевки и двигали потихоньку в литературные начальники. «А почему бы и в самом деле не открывать таланты, не делиться мастерством с начинающими, не направлять сбившихся с пути?» - думал он, всё чаще и чаще отвлекаясь от своего застывшего пера и чугунных неподвижных образов. – «Кто-то же должен руководить  и контролировать? Талант мой от этого не оскудеет, наоборот, поднимется на новый уровень. Зарплата, стабильность тоже приятные вещи. Надоело жить от тиража к тиражу, хочется уверенности в завтрашнем дне; и на старость пора собирать копеечку».
Так превратился Евгений Михалыч в помощника главного редактора,  а потом дорос и до самого верха. Журнал «Молодые семена» в политику не лез, особых амбиций не имел, поэтому поддержку получал даже в самые беспокойные времена. Позже, когда страна обросла легким жирком, изданию за скромность дали здание в центре города и бюджетное место на бескрайних просторах интернета.
Уже светила Евгению Михалычу почётная должность в правительстве, да случилась беда. Как-то перевесился он с балкона, чтобы бросить кусок мяса общей подъездной кошке, не удержался и упал.
Прошло полгода, изменений не было: по-прежнему кома, стабильное состояние и никаких обнадеживающих прогнозов.
Валентин пациентам обрадовался: раз допустили к людям, значит доверяют, и теперь он точно узнает тайну жизни и поймет как устроена смерть.
Однажды утром во время очередного дежурства позвонили с рецэпшена и попросили спуститься на пост охраны, чтобы расписаться за ключи.
– А кто сегодня дежурит? – поинтересовался Валентин.
В ответ он услышал дружный смех и новую фамилию Кулебякин.
– Юра, - представился вахтер. Мужчины пожали руки.
– А я сумасшедший, - совершенно спокойно заявил он и скромно улыбнулся. – Мне так сказала жена, родители и в церкви. Здесь не знают и приняли на работу. Зайдите ко мне, пожалуйста, я вас хочу кое о чём спросить.
Валя зашел в каптерку. В маленькой комнатке охранники переодевались, перекусывали и спали, если совсем нечем было заняться. В помещении пахло грязными носками, одеколоном и копченой колбасой. На столике шумел электрический чайник и тихо верещало радио из мобильного телефона.
– Чай будете?
Валентин жестом отказался.
– Тогда обещанный вопрос. – Юра оживился. – Как вы думаете, создал ли Бог только Адама или он создает каждого конкретного человека? Не спешите, подумайте, особенно вот над чем. – Юра присел на диван, положил руки на стол, соединил пальцы и стал всматриваться в темноту за окном. – Если Бог создает каждого человека отдельно, то почему каждый из нас не безгрешен, как Адам, а грешен, даже более того, изначально, вслушайтесь, изначально грешен? Но ведь такого не может быть, потому что Бог не может создать что-то грешное, то есть плохое и злое. Бог может создать только совершенство. Значит, человек не от Бога, поэтому он всю жизнь совершает преступления, а в итоге умирает.
Валя пожал плечами, дескать, да, умирает, согласен.
Юра всхлипнул и поделился:
– Понимаете, я ищу Бога, как сирота ищет родителей, а надо мной все смеются. Разве это смешно, когда человек устал от одиночества и хочет любви?
– Мне бы за ключи расписаться, - Валя всегда стеснялся чужой откровенности и старался избегать слишком личных разговоров. Разговоры о Боге тоже казались ему неудобными, тем более, человек не учил, а спрашивал и плакал.
– Да-да, конечно, конечно, - засуетился Юра, куда-то побежал, вернулся, полез в шкаф, начал копаться в нём, и только минут через десять нашел нужную тетрадь.
Валя расписался в графе, напротив своей фамилии, и вернулся в отделение.
С тех пор, как только совпадали смены, Кулебякин каждый раз приглашал его на беседу и разворачивал перед ним свои чудные теории.
– Понимаешь, - начал он как-то раз с биографии, - я стал охранником не просто так. У меня, на самом деле, незаконченное высшее. Я гуманитарий, а семью кормить надо и думать надо. Как это соединить? Вот я и пошел на такую работу, чтобы деньги были и не трогали. Если глобально брать, то да, перед вечностью вопросы быта не существенны, но тогда, когда они решены. Если они не решены, то человек прежде всего будет стремиться обеспечить себя физически. Большинство не выдерживает борьбы за существование, и в результате или опошливается, или спивается. Только самые сильные могут думать о непостижимом, зарабатывать и спокойно принимать скромную жизнь, соответствующую заработку.
– Я тоже философ, - смело заявил Валентин.
– Философ? – Юра засмеялся. – Дорогой мой, если ты листал Достоевского и два раза сказал слово вечность, то это не означает, что ты философ. У нас в России любую балаболку так называют. И ещё обзываются этим словом.
– А ты?
– А я хотя бы изучал её на уровне института. Не обижайся, - Юра хоть и был странноват, но к людям относился с уважением, - всё в этом мире конкретно. Мажет человек палец йодом и знает, что от температуры надо пить аспирин, но это же не дает ему права называться врачом. Так и здесь: понимаешь ты, что есть добро и зло, есть причина, есть следствие – уже хорошо, уже много, но до настоящей науки ещё очень далеко. Не спешишь?
Валя хотел сказать, что спешит, потому что обиделся на Кулебякина, но с другой стороны обижаться на такого щуплого мужичка, вся сила которого заключалась в болтовне и книжках, было как-то смешно.
– Нет, не спешу. Может быть даже и кофейку выпил, - Валентин решил хотя бы взбодриться, раз уж умничать ему не разрешали.
– Можно, можно.
Юра захлопотал, заметался и быстро собрал на стол. Даже бутерброды с конфетами нашлись в его походной сумке размером с маленький чемодан.
После двух глотков он опять полез в тайны бытия.
– Такую штуку я заметил: пока живешь, кажется, что мир без тебя не возможен, но, парадокс, ты о существовании мира знаешь, а мир о тебе понятия не имеет. В глазах других людей я – всего лишь один из миллиардов, я – частица, которая мелькает в их восприятии бытия, но никакого значения не имеет. Живи я сто лет, тысячу, вечно или вообще не родись – никому до этого нет дела, только родные заметят мою смерть и погрустят недолго. А зачем грустить: пройдет всего лишь несколько лет и у них появится ощущение, что меня вообще не было или что я всегда лежал на кладбище, и они всегда убирали мою могилу два раза в год – весной и осенью.
Согласитесь, довольно обидно телом лежать в земле, а душой быть с Богом. Зачем Бог соединяет, разъединяет? Что предметно означает для человека быть вечным? Где, в какой части его тела или ума способна уместиться вечность – именно уместиться, потому что поглощение вечностью - вечной жизнью не является a priori. Понимаете? Чем мы, спрашиваю ещё раз, можем ощущать? Только телом! Душа в ощущениях не участвует. Скорее всего, без тела она не является личностью, а человек – это прежде всего личность.
К чёрту философию, если мы даже в воображении не можем представить себе вечность, потому что наше воображение ограничено силой нашего же ума. Понимаете? Одни вопросы, одни вопросы!
Некоторые их задают, а некоторые думают, что всё как-нибудь собой образуется. И кто прав: первые или вторые?
Валентину стало очень грустно. Кулебякин своей меланхоличной логикой довел его почти до отчаянья, а сам при этом спокойно грел руки об чашку и жмурился, рассасывая кусок шоколадной плитки.
– Ладно, не кисни, есть у меня в запасе одна мыслишка для утешения, - обнадежил Юра, - Смотри сам: если жизнь так незначительна, как утверждают богословы, то зачем она нужна, а?
– Не знаю.
– Я тоже не знаю, но догадываюсь, что без жизни на земле человека в принципе быть не может. И, вероятно, каждая реальная секунда обязательно что-нибудь определяет в прошлом, настоящем и будущем. А если их сложить, то в сумме они дадут вечность.
На поясе у Валентина загудела рация, значит, у отца Андрея опять начался приступ и он нажал «тревожную» кнопку или, чего быть не могло, Евгений Михалыч вышел из комы и ему требуется срочная помощь.
– Беги, беги, - поторопил Кулебякин своего нового друга, - я ещё тебе кофе сделаю, когда освободишься.

Как оказалось, спешить было некуда: батюшка тихо спал, даже не поменяв положения за последние несколько часов, а писатель по-прежнему лежал неподвижно, и приборы, подключенные к нему со всех сторон, никаких изменений в состоянии не фиксировали.
– Наверное, аккумулятор разрядился, поэтому и гудит, - вслух решил Валентин и нажал на дверную ручку, чтобы выйти из палаты.
– Минуточку, а покормить? – раздался голос из-за ширмы, где обычно дремала жена писателя, когда хотела остаться на ночь рядом с мужем.
Валентин вздрогнул. Голос был явно мужским, интонация – властной и требовательной.
– Молодой человек, - продолжал распоряжаться неизвестно чей баритон, - вы забыли как это делается?
– Извините, - осторожно начал Валя, - здесь посторонним нельзя находиться.
– Конечно, нельзя, здесь я лежу.
Баритон очевидно хамил. Казалось, ещё минута и он потребует книгу жалоб.
– Мужчина, как сотрудник «Хосписа», я требую, чтобы вы ушли. Иначе мне придется вызвать охрану.
– Кулебякина?
– Именно его. Он, кстати, вооружен и в детстве занимался боксом.
– Страшно.
Валентину показалось, что баритон усмехнулся, но тот был по-прежнему серьезен.
– Кулебякина мне вашего не надо, а вас я вызвал, потому что голоден, то есть хочу есть. Покормите меня.
Валя набычился и подошел к ширме. Он хотел резко открыть её и посмотреть на хулигана, забравшегося в палату.
– Не трогайте, - приказал баритон.
Валя протянул руку вперед.
– Не трогайте, пожалуйста, - баритон уже не приказывал, а просил. – Я не могу вам ничего объяснить, но я – это и есть Евгений Михайлович. Не удивляйтесь, просто поверьте…Думаете, такая большая радость, когда тебе сразу в желудок заливают вонючую бурду? Но всё-таки это лучше, чем вообще ничего.
Валентин замялся: с одной стороны он обязан был выдворить постороннего, с другой стороны, душа, стоявшая или сидевшая за ширмой, вряд ли была настолько материальной, хотя и разговаривала, чтобы её можно было выставить за дверь. Проще было накормить тело, а там, глядишь, она и сама отстанет.
Тело Евгения Михалыча на пищу, как обычно не реагировало, зато душа вздыхала уже намного спокойнее, а потом от сытости даже разговорилась.
– Скучно тут.
– Так ведь больница, - согласился Валентин.
– Хоть бы телевизор в палату поставили.
– А как же вы его включите?
– А как я по-вашему «тревожную кнопку» нажал? Так же и телевизор – силой мысли.
– И смотреть будете силой мысли? – бывший писатель действовал Валентину на нервы, поэтому он говорил с ним резко и позволял себе иронизировать.
– Конечно. Оттуда идет информация, а информация в чистом виде только умом и воспринимается. Вы же врач, значит, должны знать как устроен мозг и сигнальные системы человека.
– Я не врач.
– А кто же тогда, санитар что ли? –писатель, по всей видимости, презирал эту профессию и даже не допускал мысли, что за ним может ухаживать не врач, а какой-то младший медицинский работник.
– Да, санитар, - уже с обидой произнес Валентин.
– Понятно. Вы учитесь на втором или третьем курсе и стесняетесь признаться, что студент. Можете не стесняться, мы все учились понемногу, как сказал классик.
– Пушкин?
– Вот, и Пушкина знаете, а говорите, что санитар. Я их видел, они грубые, тупые, в рваных халатах, всегда пьяные и вымогают деньги у родственников. За всё берут. Поменяет судно – плати, насыпет в грелку льда – снова плати, принесёт свежую простынь – опять раскошеливайся. Покойника окатит из шланга – и за это возьмёт больше, чем патологоанатом. Гадкие люди, не люблю их…
Где, - писатель перебил сам себя, - планируете после института практиковать: в государственном учреждении или в частной клинике?
Валентин промолчал.
– Пишете?
– Знаю, что пишите. Ну, если взялись за это дело, то ничего не требуйте, наоборот, кайтесь за своё многословие, скрывайте его как порок, не считайте заслугой самые выдающиеся свои достижения. В реальности люди такое переживают, что ни в одной книге об этом не прочитаешь. И при всём при том они не жалуются, не считают себя героями, ничего не просят, ничего не хотят и даже не думают, что жизнь бывает устроена по-другому, а не так, как у них. Учитесь у людей, любите их, приучайте себя к ним и тогда не пропадете.
Честно скажу, не стоит искусство жизни, поверьте мне, не стоит. Тем более не надо важничать, когда умеешь связывать слова; и не надо ждать, что однажды тебя осыпят благодарностями. А если и осыпят, то за что? За способность развлекать? За человечность? Но человек должен быть хорошим – это естественное свойство. А если кто-то может рассказать о своей душе, а другой молчит, то почему первого хвалят, а второго знать не знают? Пока думаете, протрите, пожалуйста, мне рот и смажьте язык. Вы, кажется, глицерином его мажете. Так, нет?
– Да, глицерином. А рот борной кислотой.
– Догадался, что кислотой – неприятно очень, хотя, конечно, терпимо.
Валентин плохо умел накручивать вату на пинцет, но и спешить было некуда: Евгений Михалыч-тело спокойно лежал, а Евгений Михалыч-душа так же спокойно продолжал разглагольствовать.
– Я  по себе заметил и по другим: творчество, если оно настоящее, то есть не на продажу, прежде всего нужно самому автору, чтобы справиться с проблемами. Но если автор не понимает, для чего ему дан талант, то он от него рано или поздно погибает. Можно сказать, талант – это две одинаковые пилюли: одна с ядом, другая с вечной жизнью.
Думаете, станет нормальный человек писателем? Никогда! Потому что нормальный человек не дает развития всяким разным внушениям со стороны понятно кого. Он вообще мало хочет, никому не завидует, всё принимает как есть, а не как хотелось бы. Совесть его чиста, мысли просты и насущны. Ему не надо сражаться с темнотой и выплескивать свои гадости на других, ведь он всё время на свету и не допускает грязь в сердце. Ему в том смысле нечего сказать, что для него очевидно, где зло, а где добро, и вместо слов он предпочтет сделать что-нибудь хорошее или просто необходимое с практической точки зрения.
Евгений Михалыч сделал паузу и уточнил:
– Не устали меня слушать?
– Не устал, даже интересно.
На самом деле Валентина больше интересовало не то, что писатель говорит, а как он говорит, находясь телом в коме, а душой за ширмой.
– Правильно, вам, как будущему врачу, должны быть интересны мысли пациентов о медицине.
– Вы же больше про писателей говорите.
– А я сейчас соединю темы, не спешите. Никогда не задумывались, правильно ли поступили Чехов и Булгаков, отказавшись от врачевания в пользу писательства?
– Нет, не задумывался, - честно признался Валентин.
– А я задумался, когда оказался в коме. И теперь понимаю насколько реальная помощь конкретному человеку важнее пусть даже самой прекрасной и поучительной истории.
Есть же базовые нравственные понятия, на которых построены все основные религии, включая небезызвестное  учение Христа. Что может писатель? Он может только проиллюстрировать тот или иной евангельский постулат, и чаще всего делает это на основании личного опыта. Но читатель, пережив чувства, воссозданные на бумаге, никогда не будет воспринимать их как свои. Только через жизнь, через ежедневное столкновение с реальными искусами и трудностями, можно разобраться в себе, найти свой путь и двигаться по нему в правильном направлении.
Врач помогает по-настоящему, а писатель часто вредит, потому что понимает всё по-своему, даже хорошее и полезное может так исказиться в его уме, что только принесет вред и станет причиной страданий. Слова, увы, могут иметь самые тяжелые последствия, о которых даже не подозреваешь и которых совсем не хотел. А когда помогаешь реальным людям от всего сердца, никогда не ошибешься, никогда не пожалеешь о потраченном времени и усилиях, никогда не усомнишься в правильности своего выбора.
Отказавшись от людей, от возможности им помогать, вы рискуете очень многим. Да, уважаемый доктор, берегите своих пациентов, дорожите ими, будьте им другом, учителем, братом. Ни за что не отказывайтесь от врачебного мастерства, и десять, сто, тысячу раз подумайте прежде, чем взяться за ручку.
Я ведь не сразу это понял, а через случай. Пришел как-то в нашу редакцию материал и вместе с ним письмо, причем с фотографией. Дескать, я такой-то, пишу столько-то, а по профессии врач; не могли бы вы ознакомиться с моей рукописью и напечатать понравившиеся вам произведения в своём журнале?
Ладно, думаю, ознакомимся, вдруг ещё один Чехов нашелся в нашей, увы, бесталанной России. Стал читать. Неплохо: и стихи, и рассказики, но не более того. В общем, решился я вернуть доктора людям, написал ему письмо – я вам почти дословно его пересказал, - потом ещё одно, а ответа всё нет и нет. Обиделся, думаю, оскорбился и, по всей видимости, пьет.
Так прошло несколько лет. Уже забылось, замялось всё, да и тяжелее стало творческой братии, когда со всех сторон чиновники с олигархами нас обложили. И вот иду я как-то по Тверской, смотрю, а в «Первом Книжном» на всю витрину портрет того доктора и крупными буквами внизу пропечатано: «Новое имя! Новый гений! Приходите на встречу с  Даниилом фон Шпигелем и вам откроется удивительный мир его первого романа «Хель&Хель».
Вот как люди умеют устраиваться! Расскажу ещё один случай…».
Валентин очень хотел спать, но человек в коме оказался на редкость общительным; он как будто читал заранее подготовленный текст, не лишенный интереса и оригинальности. Слово вплеталось в слово и в итоге получалась крепкая конструкция.
Без ровного гудения баритона в палате сразу стало пусто и страшно, как в заброшенном подвале.
– Я слушаю, слушаю, - Валя решил приободрить Евгения Михалыча.
Но Евгений Михалыч не отвечал. Минут через десять Валя набрался смелости и заглянул за ширму. Там никого не было, да и быть не могло: откуда возьмется посторонний в больнице, тем более, что по доброй воле в хоспис никто не приходит, только если привезут умирать или кто-то решит устроиться на работу.
Валя посмотрел на приборы, посмотрел на пациента – никаких изменений, те же цифры, та же неподвижность. На всякий случай он уточнил:
– Евгений Михалыч, вы закончили? Я могу идти?
Бывший писатель молчал, а его телесная оболочка не могла общаться в принципе.

Валентин решил зайти к отцу Андрею. Медсестры, которых он встречал по пути, как-то странно, если не сказать осуждающе смотрели на него. В палате батюшки не было. «Наверное, перевели в реанимацию, - решил Валентин, - поэтому поменяли белье и убрали личные вещи с тумбочки».
Запищала рация. Дежурный администратор передал требование главного врача немедленно явиться к нему в кабинет.

– Вы что себе позволяете? – Людмила Андреевна начала разговор очень резко.
– А что?
– Где вы находились в течение суток?
– Работал.
– Работали? – в голосе Людмилы Андреевны суровости прибавилось, но сам голос стал спокойнее. – То есть, вы самовольно ушли с дежурства на какую-то подработку?
– Нет. Я находился рядом с пациентом Анохиным.
– Очень интересно, - интонация Людмилы Андреевны стала совсем сладкой и от того более страшной. – А зачем вы там находились?
Валентин подумал, подумал и решил рассказать про общение с душой Евгения Михайловича. Главный врач остановила его уже после слова «покормить».
– Значит, вы хотите сказать, что больной Анохин, находясь много месяцев в коме, удостоил вас беседы?
– Тело его действительно в коме, - стал оправдываться Валентин, - но я-то разговаривал с душой. Понимаете?
– Ясно. Нам вполне Кулебякина хватает с его фантазиями. Но он вахтер, ему простительно.
Людмила Андреевна заранее приняла решение, а беседу проводила для проформы, как это принято у всех руководителей старого закала.
– Пишите заявление об увольнении по собственному желанию, - сказала она так, что возражать ей не имело смысла. Но Валентин всё-таки попытался:
– За что вы меня увольняете?
Людмила Андреевна была готова к возмущению со стороны подчиненного и спокойно объяснила:
– Пока вы отсутствовали, умер второй ваш пациент.
– Отец Андрей?
– Отец Андрей. И умер он не от основного заболевания, а от судорожного припадка, своевременно не купированного. Вы обязаны были наблюдать за ним круглосуточно и предотвращать подобные ситуации.
– Смотрите, - Валентин искренне хотел оправдаться, - я пил с Кулебякиным кофе, сработала рация, я зашел к отцу Андрею – он спал. Евгений Михалыч телом тоже лежал, а его душа сидела за ширмой. Она и нажала на тревожную кнопку, понимаете?
– Угу, понимаю.
Людмила Андреевна хотела уничтожить взглядом наглого санитара, но справилась с собой, опустила глаза и тоном, не допускающим возражения,- повторила приказ:
– Пишите заявление. И имейте ввиду: информация о вас будет доведена до руководителей всех хосписов, поэтому работу в организациях такого рода вы больше не получите.
Бланк заявления был заранее распечатан, оставалось только вписать туда свою фамилию и поставить дату, с чем Валентин быстро справился.
– Да, остановила его в дверях Людмила Андреевна, - когда будете уходить, заберите подарки матушки Анисьи. Она их оставила на посту охраны. Заодно и с товарищем вашим попрощаетесь.
– До свидания, - буркнул Валентин.
– Угу. – Главный врач была очень рассержена и свиданий с Валентином больше не планировала.
Кулебякин как обычно сидел в каптерке и с отрешенным видом пыхтел над очередной экзистенциальной задачей. Он заглянул в пакетик, который матушка Анисья оставила для Валентина, и кроме иконки и Евангелия, нашел там брошюру «Священники умирают». Авторы брошюры рассказывали о служителях церкви, погибших в ДТП, умерших от онкологических заболеваний, находящихся при смерти, парализованных после инсультов. У многих из них остались большие семьи и матушки, не способные прокормить детей, не говоря уже о том, чтобы одеть их и выучить. На последней странице брошюры были указаны банковские реквизиты для переводов и интернет-адреса для электронных пожертвований. Тех, кто не имел возможности помочь деньгами, просили молиться, как за почивших, так и за их осиротевших родных.
Юра, расчувствовавшись до насморка и слез, пытался понять, почему Бог убивает самых преданных ему и самых любящих его. «Или батюшки не самые преданные и не самые любящие? Может быть, они стали священнослужителями не по зову сердца, а просто так сложились обстоятельства? Может быть, в них говорила не вера, а безответственность, когда они обзаводились детьми и не думали об их содержании? Может быть, они носили в себе блудные помыслы, алчность, злобу, гневливость, гордыню, склонность к унынию и малодушию – и поэтому Бог покарал их, как недостойных церковного сана?
Или священники такие же люди как и все, поэтому их судьбы не отличаются от судеб миллионов, составляющих паству? Бывают, конечно, исключения, когда батюшки и сами с Богом, и по должности, но чаще всего человеческое в них преобладает и отвлекает от духовного. Хотят они, как мы грешные, земного благополучия, и тем самым вступают в противоречие с главными заповедями: «Аз есмь Господь Бог Твой» и «Не сотвори себе кумира». Заботятся они, несчастные, о карьере, строят большие дома, покупают дорогие машины, любят отдыхать и не любят страдать. Затягивает их суета, и становится служба обрядом, а проповедь – заученным монологом.
Бога не так оскорбляет убийство, как лицемерие, имеющее в своём основании ложь, гордыню и трусость. Не перед чем не останавливается Он, чтобы наказать стяжателя, обделывающего свои дела под маской ревнителя веры.
Громы и молнии…Стоп, - остановил сам себя Кулебякин, - какие же они стяжатели, если у них за душой гроша ломанного не было?».
Действительно, в буклете кратко, но рассказывалось как жили нечастные священники: с квартиры на квартиру, из дома в дом, и нигде не задерживались, отовсюду их выставляли чиновники, ссылаясь на разные законы, ими же выдуманные.
«А сколько оскорблений и угроз приходилось им выслушивать от хамов, пьяниц, извращенцев, преступников, сектантов, иноверцев. Ни на минуту Бог не освобождал их от искушений; всеми возможными средствами он испытывал их веру, убеждался в ней и снова посылал испытания. А каково теперь их родным без работы, с одними только крошечными пенсиями и пособиями по потере кормильца? И ладно бы родные были здоровы, а то у кого диабет, у кого туберкулез; дети то с ДЦП, то слепые, то с болезнями сердца, то с плохой кровью. Со всех сторон ходят вокруг них несчастья и нападают, и остаются, и как будто привлекают другие, ещё более жестокие и тяжелые.
Нет, - догадался Кулебякин, - познать Бога и его пути человеческим умом невозможно. Любое наше рассуждение – это попытка соединить крайности или из одного вывести другое, что по сути поверхностно и неубедительно. Как не крути, а до конца понять Бога может только Бог. Человек – не Бог, значит и понять его он никогда не сможет».
От этой мысли Кулебякин вздрогнул, философское оцепенение соскочило с него, как ледяная корочка с нагретого стекла, и, он опять смог воспринимать действительность.
Действительность в виде Валентина сидела напротив и пила кофе.
– Очнулся? А меня уволили.
Юра кивнул.
– А меня уволили, - повторил Валентин, потому что принял кивок за непонимание.
– Печально. С тобой было приятно общаться и место здесь располагающее. Я ведь только здесь, глядя на неизлечимо больных, увидел свою смертность и смертность всех людей вообще, причём, смертность не как грубую физическую смерть и физическое исчезновение, а как особую степень свободы – вне времени, вне пространства, вне тела. Как – вслушайся! – в свободу быть с Богом, а не просто переход в другое измерение, пусто даже оно называется вечностью и действительно ей является.
Валя встал, чтобы уйти, но Кулебякин задержал его ещё на несколько минут.
– У меня к тебе просьба, - нерешительно начал он, - неудобно об этом говорить, но тем не менее…
– Что? – прервал его Валентин. – Хочешь отдать мне подарок матушки Анисьи?
Юра засуетился:
– Конечно, конечно, и его тоже.
Он передал пакет.
– Там Евангелие, иконка и буклет про священников. Я не знаю, зачем влез в твой пакет, но так получилось, извини.
– Ничего страшного.
– Совершенно ничего. А просьба такая: когда пойдёшь в церковь на службу или просто так, свечку поставить, передай батюшке вот этот листок, – он показал Валентину листок в клеточку, исписанный корявым почерком. – Пусть батюшка посмотрит и прокомментирует. Там указан телефон, если не сложно, позвони, пожалуйста, расскажи что и как. Мне очень важно знать мнение именно священнослужителя, а не просто богослова.
– Сам и сходи в церковь.
– Не пойду, - Юра загрустил, - меня с алтаря объявили сумасшедшим и еретиком. Побьют ещё чего доброго…Нет, не пойду.
– Хорошо, я позвоню, - пообещал Валентин. – Счастливо оставаться.
– До свидания.
Кулебякин протянул руку и после рукопожатия опять переселился в высшие сферы.

Света отнеслась спокойно к изгнанию мужа из хосписа. Особых денег санитарство не приносило, а привлечь беду на семью и дом могло. Валентин тоже не расстраивался: не велика радость таскать туда-сюда утки и судна, и наблюдать, как люди, ещё вчера бодрые и общительные, истаивают за несколько недель и превращаются в истеричных психопатов.
Записку Кулебякина в церковь он так  и не отнес, потому что в ней были страшные и крамольные мысли; получив такое письмо, батюшка наверняка бы оскорбился.
Например, Юра спрашивал, как слепоглухонемые от рождения постигают Бога, то есть достаточно ли для этого процесса ума и сердца или ещё необходимы органы чувств.
«Если (здесь Кулебякин делал сноску) святой отец скажет, что Бог уже в уме и сердце каждого человека,  тогда уточни, как он попал туда, как сообщил о себе и как они общаются без икон, служб и молитв. А самое главное (тут Кулебякин поставил нота бене и восклицательный знак), выясни, могут ли слепоглухонемые от рождения грешить и чем их грехи отличаются от грехов здорового человека?
После вопросов Юра оставил на бумаге несколько совсем уж диких рассуждений. В частности он писал: «Не приучаем ли мы к Богу, передавая информацию о нём от одного человека к другому, от предыдущего поколения к последующему? То есть, не является ли Бог результатом деятельности человеческого ума? Может ли эта работа по созданию образа Божия пройти в одном человеке целиком (от язычества до христианства) или нужно время, коллектив, сотни поколений, чтобы мысль, однажды появившаяся в чей-то голове, развилась до современных ультрановых теологических концепций?
Иначе говоря, не добавляет ли каждый человек что-то своё в мысль о Боге и, таким образом, Бог приобретает множество самых разнообразных характеристик? Или все характеристики уже есть, просто мы с каждым человеком и с каждым поколением узнаем всё больше и больше, и узнавание будет продолжаться до тех пор, пока, наконец, картина не приобретет законченный характер и Бог не явиться нам во всей полноте?».
В постскриптуме Кулебякин просил выяснить ещё вот что: «Будет ли, по мнению батюшки, знать о Боге человек, попавший в совсем детском возрасте (2-3 года) на необитаемый остров и далее развивавшийся самостоятельно. Ведь за своё мы часто принимаем то, чему нас научили. Такое знание кажется нам врожденным, потому что мы не помним учителей и собственно процесса обучения».
Заканчивался постскриптум вопросом, написанным жирно и ярко (красной ручкой): «Не является ли знание о Боге и вера условным рефлексом самого высокого уровня, но всё-таки рефлексом, то есть реакцией или запрограммированной, или выработанной, имеющей в своём основании тонкие неврологические процессы, происходящие в соответствующих отделах головного мозга?».
Валентин несколько раз прочитал записку и в итоге порвал её на клочки. «Смелость, - подумал он, - хороша в жизни, а по отношению к Богу – это непростительная дерзость. Дождется Кулебякин молнии, только головешка останется от всей философии».

От страха за себя, как за блудного сына, потерявшегося в дебрях рационального атеизма, Валя первый раз в жизни сходил на исповедь и причастился, чем очень удивил Светлану и её мамашу, любительницу кататься по святым местам в компании таких же чудаковатых туристок.
Испытывая мощный духовный подъем по случаю выцерковления зятя, теща решила приобщить его к практическим делам милосердия и подсказала адресок ведьмы Корнеевны, нуждавшейся в уходе и готовой подписать дарственную на квартиру тому герою, который будет скрашивать её последние дни, месяцы, а, если не повезет, то и годы.
Валентин рассчитывал увидеть милую бабушку, высохшую от долгого лежания и готовую со дня на день выпорхнуть из тела. Корнеевна же, когда он позвонил в дверь, долго ругалась, не попадая ключом в замок и под конец так осерчала, что обозвала Валю сатаной, лешим и пообещала показать ему кузькину мать, после того, как он войдет и приступит к своим непосредственным обязанностям…
В коридоре совсем не было света. Бабуля в потемках ориентировалась свободно, как летучая мышь, а Валентин первым делом врезался в шкаф, когда нагнулся, чтобы снять ботинки, и уколол палец на руке, когда стал искать на ощупь носовой платок, выпавший из заднего кармана брюк.
– Вот так беда ко мне в дом пожаловала, - забасила Корнеевна. – Что ж ты, мил человек, мэбель сшибаешь? У меня шкаф хороший, от бабки остался, а ты, небось, дверцу сломал и лак поцарапал.
– Извините.
– Приходите, рушите, ломаете всё и только извиняетесь. А с извинений ваших шубу не сошьешь. Эх-хе-хе, - закряхтела бабка и открыла дверь на кухню.
В коридоре стало светлее. Валентин увидел шкаф, в который минуту назад врезался. Это было старое, уродливое сооружение, с кривыми дверцами и темными стенками, покрытыми струпьями лака.
Левая дверца заскрипела и сама по себе распахнулась. Из глубин шифоньера потянуло холодом и гнилью, как будто там был подвал или склеп.
Валентин хотел повесить туда свою куртку, но Корнеевна показала ему на противоположную стену, утыканную гвоздями-вешалками. Один из таких гвоздей когда-то выпал и так и остался торчать в дорожке. Валентину ещё повезло, что он только уколол палец, а мог бы пропороть ногу и заработать столбняк.
На гвоздиках висели две рваные, засаленные фуфайки, мужской плащ из кожзама, балониевая куртка без молнии, пестрые шелковые платки, солдатский ремень со звездой на пряжке, кепка, шапка-ушанка, выбивалка с проволочной петлей на ручке, кусок бельевой веревки и несколько авосек.
– Ты сюда зачем пришел? – бабка сердилась из-за Валиной возни с переодеванием и поэтому говорила очень грубо.
– За вами ухаживать.
– А чего тогда копаешься? Ну-ка помоги мне в туалет сходить.
Валя мысленно поморщился: он вспомнил утки, судна, мочеприемники из хосписа и запахи нечистот, застревающие в носу на целый день.
– Ложитесь. Где ваше судно?
– Я не лежачая, - запротестовала Корнеевна, - ты мне дверь открой, посади, а потом смой как следует.
– Угу.
– Угу, - передразнила она его и заворочалась, как медведь, в кукольно-маленькой уборной.
Валентин ждал бабушку на кухне, присев на один из двух табуретов. Здесь было относительно светло, с потолка на черном проводе свисал крупный, в виде полусферы оранжевый абажур с одной лампочкой в патроне. Лампочка горела тускло, делая гадкий, тоскливый интерьер ещё гаже и тоскливее.
 В углу криво висела раковина, под ней стояло мусорное ведро. Оно было забито бумажками, коробочками, полиэтиленом, картофельными очистками, разложившимися яблоками, кожурой лимона, яичной скорлупой, пустыми консервными банками. Всё это воняло кислятиной, тухлятиной и густой многодневной лежалостью. Вокруг ведра тоже был навален самый разнообразный мусор, только запах от него был помягче и мошкара не так густо заседала на его объеденных поверхностях.
Плита состояла всего из двух конфорок. Они блестели от жира и давно потеряли исходный черный цвет из-за всего, что выкипало, выливалось, выстреливало при готовке и потом месяцами догорало на них.
Над столом, рядом с которым сидел Валентин, человеческим голосом хрипело радио «Маяк» с тремя кнопками для выбора программ. Сверху и сбоку от радио томилась кукушка, наполовину высунувшаяся из гнезда, но так никогда и не вернувшаяся обратно.
Под кукушкой пылились навесные полки, забитые стеклянными и жестяными банками. Когда-то в них держали соль, сахар, крупы, макароны, специи, но сейчас они заросли ворсом, имевшим в основе липкую грязь, обычную для мест, где готовят и едят.
– Слышь ты, покорми кошку, - приказала Корнеевна, продолжая ерзать и пыхтеть в туалете.
– Кошку?
– Бестолочь! – рявкнула бабка и вышла. - Чего тут не понятно: не лису, не сову, не кролика, а кошку!
– У вас же нет кошки.
– Олух! – старуха совсем озверела, - сказала корми, значит корми. Миска за дверью. И воду поменяй в поилке.
За кухонной дверью действительно стояли две пластмассовые емкости, но они, как и всё остальное, были окутаны пыльными сугробами, и живая кошка точно бы не стала пить и есть из такой жуткой посуды.
Тем не менее, Валентин послушно полез в холодильник, чтобы угостить невиданное животное консервами, но резкий окрик из комнаты остановил его:
– Не лезь, нечего тебе там делать. Сюда иди быстрее. И смой!
В уборную свет падал через окно, выходившее на кухню. Валю поразил сливной бачок с ржавой цепью и унитаз, обклеенный по периметру поролоном, что, по всей видимости, заменяло стульчак.
– Хватит на д…мо любоваться, сказала же, иди в комнату, изверг!
Валентин смыл, плотно закрыл дверь, чтобы не воняло и поспешил к бабке.
Корнеевна, развалясь по-царски, сидела в ободранном кожаном кресле 50-х годов XX века. Перед ней зеленым светом мерцала картинка в телевизоре давно забытой марки «Рекорд».
– Переключи на второй канал, - приказала бабка.
Валентин, как в детстве, защелкал ручкой переключателя.
– Хорошо. Теперь согрей чаю. Пить хочу.
С чайником проблем не возникло – он стоял на подоконнике, а кружек и заварки Валя не нашел. Старуха как будто услышала его мысли.
– Кружки здесь. Заварка тоже.
Валентин уже не рассчитывал на завтрак, но Корнеевна разомлела и разрешила взять хлеб и намазать его маслом.
Запах чая был на удивление приятным. В его состав точно входила мята, шиповник и лепестки розы. От горячего и сладкого напитка захорошело, и Валя, незаметно для себя, уснул, сидя на кровати, любезно предоставленной ему по случаю чаепития.
Спал он не долго, а когда проснулся, то обнаружил, что старуха примотала его скотчем к матрацу, да так крепко, что из всего тела двигать можно было только головой.
– Эй, как вас там, Корнеевна, - позвал он бабку. – Эй, слышите?
– Слышу, слышу.
Корнеевна сидела на маленьком складном стульчике возле окна и топила печурку, до этого скрытую под плотными темно-бордовым шторами.
На печке стояли колбочеки с разноцветными жидкостями и тарелка, на которой аккуратно были разложены кошачий хвост, коренной человеческий зуб, скелет мышки и картонная баночка с пудрой для детей.
Огонь уже трещал и в комнате чувствовался приятный запах свежего дыма без примеси гари.
Валентин лежал ногами к окну и видел, что в одну из створок вместо стекла вставлен фанерный лист с прорезью для трубы. Сама труба выходила на улицу и состояла из трех колен, вставленных одно в другое и, по всей видимости, легко разбиралась, чтобы соседи и полиция не придирались к такому опасному элементу деревенской жизни в городской квартире.
– Слушайте, - Валентин заподозрил неладное и начал осторожные переговоры, - открытый огонь – штука опасная: вспыхнет занавеска и всё – десять минут и от нас с вами только косточки останутся.
– Для этого и горит, - ответила Корнеевна и хищно улыбнулась.
Валентин от страха покрылся испариной и страшным шепотом начал умолять:
– Бабушка, милая, не ешь меня, я не вкусный.
Корнеевна поднесла к его глазам  теплый человеческий зуб:
– Костя тоже так говорил, а мне понравилось. На всю зиму консервов накрутила. Котик, - тут она взяла кошачий хвост, - от них сдох, а мне на пользу.
– Подождите, не надо, я же должен ухаживать за вами, а как я буду ухаживать, если вы меня сожрете? То есть, извините, скушаете.
– Ох, мужчина, не о том ты сейчас думаешь, - философски заметила старуха. – Твоим-то что передать или просто сказать, мол, ждала, ждала и не дождалась – не пришел Валюнчик, сбежал неизвестно куда?
Валентин изо всех сил напрягся, заерзал и начал покрикивать. Сначала ему было стыдно за свои вопли, но когда бабка окунула губку в подсолнечное масло и стала смазывать его, как куренка перед отправкой в духовку, стыд прошел, и от мощного крика в полный мужской голос даже мертвая кукушка зашевелилась в часах и хрипло прокукукала тринадцать раз.
– Ой, - вздохнула старуха, - какие же мы шумные. Ну, пошутила я. И тебе урок, чтобы больше на чужие квартиры не зарился и людям смерти не желал.
– Корнеевна, милая, - закричал Валя, - не надо мне ничего, только отпустите. Я даром буду толчок вам чистить и перину взбивать.
– Даром за амбаром. У меня своих внуков пять человек. Никто не помогает, вот и приходиться пионеров заманивать. Был пионером-то?
– Был, был, - обрадовался Валентин, - целых четыре года. Мне галстук сам Филатов завязывал. Герой Советского Союза.
– А я пионеркой стала аж в двадцать лет, сразу после войны. Хотела в комсомол - не ерзай, не обрежу, - Корнеевна резала скотч ножницами, а Валентину казалось, что она собирается его расчленить и только для виду разводит мирные ностальгические разговоры. – Нет, говорят, Анна Корнеевна, не прыгай выше головы, пройди путь как положено. Коммунизм – не эстафета, а дистанция; потихоньку наращивай скорость, береги силы, чтобы не выдохнутся и не старайся обогнать тех, кто впереди.
Ну, вставай герой. Поди в ванну, умойся и в поликлинику позвони – как-то нехорошо мне, пусть участковый терапевт придет; может быть, давление, может быть, что другое, не знаю.
В ванной комнате, также как и в туалете, была полная разруха. Стены отсырели и покрылись разноцветными пятнами плесени. По раковине проходила глубокая трещина, кое-как заделанная герметиком, больше похожим на глину, чем на современный материал. Вместо душа торчал штырь, обмотанный синим шлангом с несколькими витками сохранившейся серебристой оплетки. Эмаль на самой ванне давно стерлась, потемнела и была неприятно шершавой, похожей на мокрую наждачную бумагу. На всё это великолепие смотрели мудрые пауки, как будто приклеенные к желтому кафельному полу – так они были сосредоточены и неподвижны.
Пол ещё держался, хотя швы между плитками рассохлись и покрылись черной слизью с белыми творожистыми вкраплениями.
Валя не рискнул вымыться целиком, а только намочил тряпку в горячей воде и кое-как стер с себя маслянистую пленку. Когда он выключил воду, то услышал как Корнеевна ругается через дверь с соседями, прибежавшими на запах дыма. Нервные жильцы требовали немедленно впустить их в квартиру, а хитрая старуха претворилась глухой и кричала, что вызовет милицию, если её – тяжело больного человека – не оставят в покое. Свара продолжалась минут десять и закончилась сама собой, без каких-либо последствий для враждующих сторон.
– С легким паром, - поздравила бабка Валентина, как только он вышел. – Я там, - она показала на туалет, - оставила. Так ты убери, понял?
– Угу, - послушался он.
– Таракана, таракана убей, - вдруг закричал Корнеевна, показывая пальцем на потолок.
На потолке было спокойно. Валя внимательно посмотрел на старуху, особенно на выражение её лица и только сейчас догадался, что она настоящая сумасшедшая. В маленьких мутных глазенках давно уже погас тот божий огонек, который принято называть рассудком. Сумасшествие означало, что бабка действительно могла зарезать, отравить, запечь, и оставаться с ней в замкнутом помещении  надолго было бы крайне опасно.
Опять – таки,  не внушал доверия и её рассказ про существование неких пятерых внуков. Но и без внуков нотариусы могли засомневаться в дарственной на квартиру, и прежде, чем передать её в собственность последнему из волонтеров, хорошенько перетрясти все документы, а в итоге отказать в оформлении сомнительного «наследства». Уйдет тогда убогая жилплощадь в пользу государства на социальные или коммерческие нужды и пропадет даром тяжелый труд по уходу за дикой старушенцией.
– Чего размечтался? – Корнеевна ткнула Валентина кулачком. – Ковер надо почистить, пока снег не сошел, за водой сходить, кашу сварить и про перину я не забыла. Ишь, осоловел, голубь сизокрылый. Будешь так волындаться, я от тебя откажусь или на самом деле зажарю…Что, жарить?
Старуха опять плотоядно ощерилась и верхняя губа в этот раз поднялась так высоко, что обнажились  клыки – по-звериному желтые и мощные.
Валентин сунул ноги в ботинки, схватил в охапку пальто и не зашнуровываясь выскочил на лестничную площадку. Бабушка-людоедка потрясла его до глубины души и сомнений больше не оставалось: нужна нормальная работа, с трудностями, усталостью, но зато без чужих нечистот и каннибализма.
Выйдя из подъезда, он машинально посмотрел на окна злополучной квартиры. Удивительно, но фанеры нигде не было, как не было большого оранжевого абажура и плотных штор цвета запекшейся крови.



– Странные книги ты читаешь, - Валя положил e-book на тумбочку и посмотрел на Лену.
– Мне нравится.
– Всё смешал: мистику, социалку, философию. Так не пишут! Берешь сюжет, героя, проблему и работаешь с ними. Где образы? Какой-то фонтан идей без всякой логики и туман, чтобы его замаскировать. Ерунда!
– Закончил? – Лена никогда не перебивала Валентина, даже если он был не прав и ей очень хотелось остановить поток неправоты с самого начала.
– Конечно, ты не согласна, конечно, я туплю и придираюсь. – Валя сам не понимал, что его так рассердило в рассказе, но вместо спокойного обсуждения он нервничал и грубил.
– Во-первых, это не рассказ, а повесть. Во-вторых, по ней будут снимать кино. В-третьих…
– Сейчас по этикеткам с шампуня сериалы делают, - Валя, в отличие от жены, не церемонился и перебивал чуть ли не с первого слова.
– А в-третьих, - не меняя интонации продолжила Лена, - у кого-то проблемы на работе и поэтому он такой сердитый.
Работа раздражала Валентина как хроническая болезнь, и так же, как больной ждет исцеления, ждал он, что когда-нибудь удастся от неё освободиться – окончательно, раз и навсегда, при этом качество жизни останется прежним и даже улучшится. Он удивлялся способности других людей ежедневно, ежемесячно, из года в год делать одно и тоже, получать маленькую зарплату, не иметь никаких перспектив карьерного роста и ещё радоваться, что держат и не выгоняют. Валентин всегда хотел посмотреть на тех могучих и легендарных богов, которые как раз и осуществляют эти функции: держат и не выгоняют, платят копейки и постоянно снабжают инструкциями, казнят и милуют, повышают и понижают, следят за каждым шагом, видят ошибки, угадывают перспективы, полностью разочаровываются в загнанном, себе не принадлежащим подчиненном или, наоборот, превозносят его до небес и за несколько лет доводят до уютного креслица в каком-нибудь из многочисленных отдельчиков-закутков своего неприступного начальственного Олимпа.
– Да, я ненавижу работу, - который раз признался Валя. – Но так было не всегда. Когда-то я верил учебникам и верил людям. Я думал, что пусть не миру, но хотя бы городу, району, кварталу, дому нужны идеи, креативность, оригинальность. Я понимал задачу дизайнера и копирайтера как художественную. Я хотел быть честным и полезным, я хотел быть интересным и где надо смешным. Я хотел выйти на международный уровень и сотрудничать с самыми крутыми рекламщиками, чтобы зарабатывать, чтобы получать удовольствие от новых трудностей, чтобы постоянно расти, чтобы стать частью команды и потом самому, с нуля организовать агентство и продвигать его. Я хотел работать, хотел! И никогда не мечтал о легких деньгах, чтобы красиво жить и красиво отдыхать с бухлом, коксом и проститутками.
– Точно?
Лена пошутила, но Валентин не заметил её шутки, ему надо было высказаться, чтобы разобраться в ситуации и снять офисное напряжение, способное довести слабого и молчаливого до суицида, а сильного и гордого до преступления.
– Как же так получается, что я оказался среди этих прекрасных, чудесных, добродушных и спокойных тетушек с вязальными спицами вместо карандашей и планшетов? Зачем я обедаю с ними в столовой и слушаю истории про внуков, рецепты, дачные новости, огородные советы? Зачем мне их блузки с манжетами, цветные платочки вокруг шеи и брошки размером с теннисный мяч? Зачем мне знать, где они покупают хлеб, а где утку? Зачем мне мази от псориаза? Зачем мне гороскопы, сканворды,  прогнозы погоды?
     Простой пример. Говорю им: пищу правильно снимать в движении, чтобы сироп тёк, газировка пузырилась, от кофе шел пар и на поверхности при наливании образовывалась пенка. Они на меня лупятся и показывают картинки столетней давности: торт со свечами, пирожное в руках у девочки   и леденец-петушок, изгрызанный конопатым мальчиком в клетчатой рубашке.                Лену пример не удивил. Вот если бы пожилые женщины рассуждали про рекламный клип в 3D или билборд на Марсе, она бы  тогда точно засомневалась в их адекватности.
– Предлагаю им: давайте сделаем ко дню города серию юбилейных кондитерских изделий в виде главных наших достопримечательностей, с оригинальной глазурью и начинкой, в экоупаковках, вложим туда маленькие сувенирчики, придумаем хороший узнаваемый слоган, добавим информации об истории завода и свяжем её с историей Москвы.
Не нравятся сувениры – можно взять музыкальные открытки с гимном или, скажем, светящиеся открытки. «Нет, говорят, Валентин, это сложно и дорого. Лучше напишем на обычных этикетках «Любимый город, с днем рождения!», и на упаковочной пленке попросим напечатать георгиевскую ленточку, завязанную бантиком. Красиво, празднично, неброско»…Как можно привыкнуть к такой тупости?!
Лене тоже не понравилась идея с открытками, оригинальной начинкой и дизайнерской глазурью.
– Может быть, георгиевские ленточки не самая удачная выдумка, зато вполне осуществимая, а твой проект очень сложный.
– И ты туда же.
– Валя, я рассуждаю как потребитель. От торта мне нужен торт, от конфеты конфета, а коробка, музыка, исторические справки – это для любителей, и только тогда, когда они сыты.
Валя, как обиженный кот, повернулся к Лене спиной и сделал вид, что он один.
Лена решила не останавливаться на полдороги и сказать всё как есть.
– Женщины на твоей работе смотрят на мир просто и естественно. Поверь, им тоже нравится красивое и хочется праздника, но они хорошо знают то место, где находятся, понимают его практическую ценность и держатся за него, потому что других средств к существованию у них нет, и с учетом возраста нет смысла надеяться, что кто-то станет платить им особую зарплату и особую пенсию за непонятные идеи и туманные перспективы. Пиши сценарии, пиши тексты. Рисуй, думай о рекламе в космосе, о рекламе будущего, но хлеб нужно продавать здесь и сейчас, чтобы зарабатывать деньги и самому не сидеть без него. Тетушки эти уже давно поняли, что от жизни можно брать ровно столько, сколько она дает. И не надо жадничать, не надо привередничать, лучше принимать всё спокойно и ждать. Придет время для твоей правды, значит придет, а если не придет, то скорее всего она и не нужна. И не потому не нужна, что плохая, а потому что она ненастоящая, она выдумана тобой и удобна только тебе одному.
– То есть, я плохой специалист, фантазер, а они настоящие копирайтеры – вяжут, сплетничают и между прочим делают рекламные хиты?
– Ты классный специалист, - Лена хорошо чувствовала ту грань, когда надо останавливать критику и начинать психотерапию, - но тебе не хватает знания конкретных вещей. О многом ты рассуждаешь теоретически, как твой тезка в этой книге. – Лена показала на e-book. - Всё ему кажется, что боль и страдания не переживаемы, что Бог не логичен и только наказывает, что надо придумывать себе занятия по жизни, а не заниматься тем, на что ты реально способен.
– Там не было такого.
– Может и не было, это неважно. Ты лично пойми: есть дело – делай. Будь внутри веры и тогда перестанешь мучаться, превратишься из наблюдателя в действующее лицо. Научись простому языку, чтобы понимать окружающих, а через них себя самого и Бога.
Я бухгалтер, ты копирайтер…
– Громко сказано.
– Это всё роли, функции, маски, если хочешь. На маске всегда одно и тоже выражение лица, надел её, походил в ней сколько требуется, снял и забыл. Зачем всё время устраивать маскарад? Зачем верить в него, как во что-то настоящее, и пытаться выделиться из толпы таких же участников? Может, я пошло говорю, как в мелодрамах, но ты должен понять.

По телевизору показывали документальный фильм «Дизайнеры из России. Только лучшее». Большинство дизайнеров были совсем молодыми людьми. Но несмотря на молодость, они уже добились известности и получили работу в самых престижных рекламных домах Европы и Америки. Они с гордостью показывали свои проекты: рождественские ёлки из колючей проволоки, диваны из тарных ящиков, светильники из остатков бытовой техники, двухсторонние картины из мусора под стеклом. Некоторые придумывали одежду будущего и сама ходили в платьях из фольги и шубках из пластика. Кто-то хвастался скульптурами из резины и пенопласта и ставил их в один ряд с работами Микеланджело. Кто-то стучал по батарее из алюминиевых труб и называл себя индустриальным композитором.
Корреспонденты кивали, улыбались, восторгались, просили научить бездельников и неудачников, оставшихся в России, азам своего мастерства, чтобы те тоже могли попытать счастья, и в случае удачи обзавестись яхтой, замком, коллекцией старинных картин и огромным банковским счетом.
Известные политики и звезды шоу-бизнеса распинались не меньше журналистов, нахваливая всё подряд, но и не забывая при этом попиарить самих себя.
И всё это безобразие подавалось под музыку, прожектора, записывалось на камеры, фотоаппараты, диктофоны, сопровождалось серьезными взглядами и церковной торжественностью.
Валентин переключил. По другому каналу другие журналисты, политики и звезды награждали участников ежегодного съезда волонтеров. Студентам, которые вроде бы как безвозмездно утешали, спасали, помогали, убирали, искали, вручали подарки и дипломы, грамоты и сертификаты, давали премии, звания, приглашали на работу в правительственные учреждения, а особо отличившимся дарили квартиры, машины и выделяли персональные гранды на обучение в лучших университетах мира. Джаз-оркестр каждую речь сопровождал фееричным грохотом, при этом операторы направляли камеры не на ребят-победителей, а на знаменитостей, и журналисты, перебивая друг друга, торопились поведать человечеству об их достижениях, связанных с общественной работой и развитием волонтерского дела в России.
Нигде не было правды: ни в книгах, ни на экране, ни в жизни. «Люди, - думал Валентин, - изображают людей и так привыкают к изображению, что даже не вспоминают о первооснове…».
– Совершенно с вами согласен, - произнес баритон из-за шторы.
Валентин отнесся к появлению Бывшего Писателя спокойно и только вежливо поинтересовался:
– Вам там удобно?
– Конечно не так, как за ширмой, но тоже неплохо. Тем более, рядом батарея, а тепло мне полезно. Так вот, - перебил он сам себя, - я никогда в жизни не думал о правде, потому что у меня не было необходимости искать её. Всё складывалось само собой: и семья, и карьера, и убеждения. Смерть других я принимал как факт, свою смерть понимал как неизбежность. Я ничего не боялся заранее, а когда возникала проблема, пытался решить её, и решал, пусть не сразу, но полностью.
И в Боге у меня не было необходимости, потому что я ничего особенного не хотел. Я не пытался найти ответы на неразрешимые вопросы, просто-напросто соглашаясь с их неразрешимостью. Я не боролся с судьбой, я не выискивал зло в себе и в людях, я…Кома была для меня неожиданностью. Знаете, очень неудобно телом лежать, а умом двигаться. Хотя я не потерял способности общаться, могу спать, иногда мне грустно, иногда весело, но я – не удивляйтесь – хочу жить и почти живу, причем без поисков правды, без Бога. Я просто осознаю себя, воспринимаю мир и не думаю о каких-либо других вариантах бытия.
Не берите пример с меня, но прислушайтесь: нас, обывателей – большинство, и вряд ли нас всех упрячут в ад за отсутствие любопытства и привычки философствовать.
Баритон замолчал, и стало понятно, что за шторой больше никого нет. Там действительно никого не было, потому что Кулебякин сидел в кресле и теребил бейджик, приколотый на левый нагрудный карман черной униформы.
– Правду, - начал рассуждать он, - можно понимать двояко: как собственно истину и как человеческое восприятие истины. В первом случае правда носит абсолютный характер и может существовать, во втором случае вариантов правды много и все они существуют для конкретных людей, то есть не существуют вообще. Можно ещё рассматривать правду как моральное, нравственное явление, но в таком случае…
– А по-моему, господин вахтер, правду ищут бездельники, неудачники и те, у кого всё в порядке, но им совсем нечем заняться.
Кулебякин не заметил появления Алимовой Лены и, продолжая рассуждать, постепенно растворился в воздухе.
Лена говорила четко, уверенно, как опытный хирург, объясняющий молодым коллегам суть предстоящей операции.
– Тем, Кулебякин, у кого нет денег, жилья, работы, кто ухаживает за тяжелобольными или сам неизлечимо болен, кто сражается с тупостью чиновников и равнодушием общества, тем не до поисков правды. Им нужен конкретный кусок хлебы, конкретное лекарство, конкретный угол или хотя бы уголок.
Подойди к старику, помоги – вот и правда. Переведи хотя бы десятую часть зарплаты в интернат для сирот или в ночлежку для бездомных – тоже правда. Усынови брошенного ребенка, а лучше двоих, троих – сразу разберешься с теоретическими проблемами, потому что появятся настоящие. Хотя бы с родителями поговори – они точно не обманут и точно будут благодарны.
Для человека, Кулебякин, существует только человеческая правда, известная ему от рождения, заранее приготовленная для него в сердце. Никакой другой правды – абсолютной, относительной, личной, народной – нет. Все ваши рассуждения – болтовня! Не устаете, ленитесь, минимум ответственности, вот и придумываете с утра до вечера бессмысленные речевые конструкции.
Ладно, желаю удачи, терпения, поменьше думать и побольше работать. Счастливо!
Лена исчезла и в комнате опять стало тихо. Валентин поставил электронную книгу на зарядку. Теперь он точно знал как жить, оставалось только решиться на изменения, чтобы сделать их новой, прекрасной реальностью.




 

История шестая
 «До завтра»

«…В средней России мало солнца, но когда оно появляется, то чаще раздражает, чем радует. Идешь на работу в феврале – сумерки, влажно, ветер со всех сторон, под ногами хлюпают лужи и шуршит подтаявший лед. Капли с крыш, деревьев попадают на шею и на лицо, от них появляется дрожь, становится зябко, хотя на улице уже чуть выше нуля. Ещё кто-нибудь из прохожих обязательно закурит и пойдет с вонючей сигаретой перед тобой, отравляя воздух запахом табака с химическими добавками. «Дыннн-дыннн», - гудит колокол долго и приглушенно, как будто вынесли покойника, но ещё не увезли на кладбище.
В киоске, где постоянно покупаешь один и тот же журнал, вместо знакомой добродушной женщины сидит мрачный бородатый мужик и зло огрызается на протянутую купюру: «Нет у меня сдачи, нет! Ходят все ни свет, ни заря с тысячами, как будто здесь сбербанк. Ищите мелочь! Ищите!».
Полицейский берется разрулить пробку, отключает светофор, машет палочкой, крутится на месте. Из-за него теперь дорогу, длинной всего метров десять, точно не перебежишь, придется ждать, пока он не остановит автомобильный поток и махнет, дескать, шлепай быстрее, а то задавят и опоздаешь на свою ежедневную пятиминутку с разбором производственных косяков.
Да что говорить, скверное утро, неприятное, унылое, а душа поет, радуется совсем уж пустякам: и не проспал, и завтрак был вкусный, и в холодильнике на работе остался двухдневный, но всё-таки эклер с фисташковым кремом. Если дел не много, то можно будет початиться с одноклассниками и полностью пройти второй уровень в танковой стратегии. Сегодня четверг, значит, в столовой дадут утку в яблочном соусе и творожное суфле с ягодным вареньем.
Кроме гастрономических, есть и другие радости. Батареи уже поменяли, стены покрасили, плитку в туалете сбили, электрощит перенесли, поэтому перфораторы и болгарки больше не забьют новый альбом Аэлиты и он пойдет не через наушники, а большим живым звуком через сабвуфер и колонки. Кайф!
Кстати, на днях заходил директор и слишком много задавал вопросов по новому проекту. Уходя, он пожал руку и улыбнулся. Ура! Скоро меня назначат начальником отдела, а то и главным специалистом по вопросам размещения рекламы и международному сотрудничеству…»
Дальнейшие перспективы карьерного роста Валентин не успел обдумать – охранник на проходной передал ему пакет с документами и адрес новой фирмы-партнера. «Интерком-сервис» открыли офис на другом конце Москвы, в промзоне и добираться до них придется не меньше двух часов по слякоти и темноте…Блин! Вот г…но!
И сразу февраль стал не предвестником весны, а грязным и промозглым финалом зимы; Москва – не Меккой для копирайтеров, а помойкой, населенной зомби вместо людей; и мечта об утке превратилась в невещественный сон, потому что к тому времени, когда он вернется, в лучшем случае ему достанется только сухой бутерброд с сыром и теплая вода из давно сломанного офисного кулера.
Валентин на самом деле вернулся ближе к вечеру, плюхнулся в своё кресло, чтобы немного отдохнуть и тут выяснилось, что у него целая куча неприятностей. Оказалось, что во время его отсутствия кто-то лазил в компьютере и удалил целую кучу полезных файлов и ссылок; старый служебный телефон забрали, а новый не поставили; и, самое обидное, тетки-коллеги выбросили его эклер, потому что они никогда не видели фисташкового крема и решили, что пирожное испортилось.
«Твою мать! Твою мать! – громко и звучно произнес Валентин, заваривая последний пакетик чая без нитки, с резким запахом бергамота. – Какие клуши! Мало им домашнего холодильника, они ещё сюда влезли с тряпками. Ни черта не рубят в рекламе, только жрут и языками шлепают. Для чего, спрашивается, я учился? Чтобы с этим маразмом каждый день сражаться?».
После этой фразы пошел целый поток мысленной ругани, где больше всего доставалось Маргарите Борисовне и пресловутому Севе Егорычеву, чьё имя она однажды употребила и даже похвалила за мелкое, но полезное с её точки зрения новшество. Несладко пришлось и Акиму Алексеевичу. Самое безобидное, что сказал про него Валентин, было слово «старпер», а другие гадости лучше бы никогда и не произносились, так тяжело и неприлично они звучали.

Лена за ужином сразу поняла почему Валя так неласково на неё смотрит: уже не первый раз он психовал из-за работы и каждый раз грубил ей, как будто она там штробила стены и перекладывала предметы на его столе.
Какое-то время Валентин сидел молча, а потом стал жаловаться.
– Устал я от их тупости, не могу больше слушать про бублики с человеческими именами.
– С какими? – переспросила Лена.
– С человеческими! Плюшку у нас зовут Людмила. Если она с корицей, то уже – Настя, а если с изюмом – то Пахом. Вдумайся, плюшка Пахом!...Фантастические тетки! Реликтовые! Ископаемые!
Лене не нравилось, когда в её присутствии о ком-нибудь говорили неуважительно, поэтому она поправила мужа:
– «Тетки» звучит грубо, лучше называть их женщинами, коллегами. Им ведь лет по шестьдесят?
– Если не больше.
– Тогда получается, что наши мамы тоже «тетки». Помягче надо, поделикатнее.
Валентин знал за собой привычку оскорблять всех, кто ему не нравился. Потом, когда ситуация менялась, он жалел о своей несдержанности, но в момент раздражения никогда не прислушивался к совести и к замечаниям со стороны.
– Сказал, тетки, значит, тетки!  Предлагаю: давайте добавим юмор, сделаем билборд в 3D, снимем несколько роликов, лучше анимационных. Куда там! На все десять квадратных метров красная девчонка с косичками или бабка в очках и  косынке.
– Как это красная?
– Ну, румяная. Уже реально в космосе делают рекламу, под водой, на вулканах, а у нас фотография и самопальный стишок: «Покупайте пряник Саша и придет любовь к вам наша». И с этой лажей они хотят не просто завоевать рынок, а ещё удерживать его и богатеть из года в год.
– Получается? – Лена спросила без иронии, но Валя вспылил:
– Конечно! На конкурсе рекламы в Праге – гран-при и контракт на сто лет вперед.
– Я серьезно.
– И я серьезно. Их старушечья туфта работает. Пряники разлетаются на «ура». Из Кремля звонили, из Патриархии. Хотят, чтобы мы открыли новый цех и выпускали спецпродукцию для первых лиц государства.
– Дело-то, наверное, не в слоганах, а в качестве?
Своим замечанием Лена хотела успокоить Валентина, но он завелся ещё больше.
– В том-то и парадокс. Я тебе не рассказывал про письмо из министерства?
– Нет.
– Дня три назад пришло. Персонально благодарят наш рекламный отдел за верность традициям и близость к народному творчеству. Буквально цитирую!
– То есть, твои коллеги всё делают правильно?
Валентин не ответил. С самого начала разговора он хотел сказать совсем другое: про вдохновение, про творческий прорыв, про связь поколений и рекламу, уже ставшую искусством. Он хотел объяснить, почему не только ролик, но даже любая надпись должна быть выполнена на самом высоком художественном уровне. Почему имеет значение музыка и актерский состав, почему важен сценарий и как добиться за полминуты настоящих драматических эффектов. Зачем участвовать в международных конкурсах, фестивалях и постоянно проводить исследования. Зачем…
Да понятно зачем! Но реально работали самые примитивные способы, потому что потребители хотели мучного, сдобного, сладкого и им было наплевать, как называется изделие, лишь бы оно стоило недорого и продавалось максимально свежим.
Россия жила прошлым, и всё, с чем так носился Валентин, во что он верил, чему хотел научиться, оставалось пока только теорией, нужной молодым, продвинутым, обеспеченным. Людей попроще и повзрослее современность раздражала своим постоянным желанием показывать, стимулировать, направлять, заставлять. Только, может быть, совсем чудики сначала смотрели мультфильмы про сухари и сушки, а потом шли их покупать.
Тетки по опыту знали, что нужно народу, что он любит, чем дорожит, что вызывает настоящее чувство заинтересованности, а не простое любопытство. Они не понимали, но подсознательно угадывали в активности Валентина действие будущего, в котором их, с их маленькими, уютными мирками уже не будет. Они хотели оттянуть день, когда придется сказать: «Жизнь, ты победила нас, мы уходим». Они боялись старости и знали, что она наступит, как только тот мизер власти, который ещё остаётся в их руках, перейдет к молодым. Валентин приставал к ним с журналами, сайтами, курсами, технологиями и даже не догадывался, как его слова ранят и какую боль испытывают люди, совершенно не понимающие нового столетия. Не он - человек - мучал их, а идеи, которые сыпались тяжелым песком и заживо хоронили под собой наивность и старомодность. Всякое предыдущее поколение сопротивляется последующему, подчиняясь инстинкту  самосохранения. Любой старик, сколько бы он не учился, всё равно останется в особом измерении, которое между собой люди называют «наше время».
«Наше время» - это детство, юность, первая молодость. После двадцати пяти-тридцати лет основная часть мировой энергии переходит к совсем маленьким, недавно родившимся детям. Они слабы, беспомощны, полностью зависят от родителей, но время уже принадлежит им, и всего через два-три десятилетия они смело назовут его «наше»…

– Давай так договоримся…
– Давай, - перебил Валентин жену. – Я подготовил «Предложение по улучшению и модернизации рекламной деятельности в рамках государственного предприятия «Хлебозавод №3»». Если ничего не изменится, после того, как они ознакомятся с моим докладом, я уволюсь.
Лена вздохнула.
– Уволиться не сложно, только на другой работе всё опять может повториться.
– Значит, буду искать следующую. Детей у нас нет, родители пока в силах, ты работаешь. Проживем! Рано или поздно я найду своё место и докажу профпригодность. Тьфу, опять слово из их репертуара. Не тетки, а полипы какие-то – прилепятся и не отдерешь.
Валентин посмотрел на Лену и исправился:
– Извини. Пожилые женщины. Бабушки.
Лена ничего не сказала в ответ: какой смысл спорить с ненавидящим? Лучше дождаться, пока ненависть пройдет и человек сам поймет, как глупо было оскорблять и обижаться на совершенно нормальных людей, к тому же немолодых и бесконечно уставших от повторения одних и тех же дел.
………………………………………………………………………………………………………..
Служебный телефон звонил редко и, как правило, звонки ничего не хорошего не предвещали.
– Зайдите ко мне.
Валентин похолодел: интонация у Маргариты Борисовны была очень жесткой и через трубку чувствовалось, как она раздражена и готова по полной программе разобраться с причиной своего раздражения.
В её кабинете было очень свежо из-за выключенных батарей отопления и открытой форточки. Сама начальница по причине гипертонии температуры не чувствовала и сидела в тонкой кофте и легком платочке, обвязанном вокруг шеи на манер пионерского галстука. Не глядя на Валентина, она показала на кресло в углу. Прошло минут пять или десять, прежде, чем начался разговор – тяжелый и решающий для обоих.
– Я ознакомилась с вашим «Предложением по улучшению», - так же не глядя на Валентина, начала Маргарита Борисовна, - и скажу сразу: большинство позиций очень спорны и в целом материал изложен претенциозно и неубедительно.
Валентин выжидающе молчал.
– На нашем предприятии задачи рекламного отдела носят специфический, узконаправленный характер…
– Реклама всегда конкретна, иначе и быть не может.
Маргарита Борисовна глянула на Валю, но на его комментарий не ответила.
– Например, вы предлагаете делать короткометражки…
– Ролики, - уточнил Валентин.
Маргарита Борисовна опять сделала вид, что ничего не слышит, хотя щеки её уже давно горели ярко-алым огнем и пальцы левой руки так крепко сжимали чехол мобильного телефона, что на лакированной коже оставались глубокие отпечатки.
– Я специально обратилась к экономистам. Мы подсчитали сколько будет стоить такое кино.  Цифры получились огромные.
– Без вложений…
– Минуточку, - Маргарита Борисовна решила больше не сдерживаться и сказать всё как есть. – Вы работаете у нас давно и даже не потрудились разобраться что к чему, а только фыркаете, возмущаетесь, критикуете, да записки Акиму Алексеевичу пишите.
Кинофестивали, симпозиумы, эти ваши три гэ…
– Три дэ.
– Всё это там, на Западе, где хорошо, спокойно, где можно экспериментировать и где, самое главное, другие люди, воспитанные на рекламе, приученные к ней, доверяющие плакатам, листовкам, мультфильмам.
Кстати, о мультфильмах. Вы серьезно думаете, что Волки, Поросята, разные там черепашки и лягушки увеличат продажи?
– Почему нет? – Валентин тоже напрягся и покраснел.
– Хорошо. А вы понимаете суть продукции нашего завода?
– Еда, - резюмировал Валентин.
– Именно еда! Нет такого человека, которому надо объяснять для чего пекут хлеб и жарят пирожки. Достаточно только упаковать товар и вовремя его привезти, а устраивать спектакли на пустом месте не нужно, слишком дорого обходятся такие спектакли и хлопот с ними не оберешься.
– Конечно, булка Маша, пирожок Саша – высший пилотаж: всем понятно, всем приятно.
Маргарита Борисовна оценила иронию.
– А робот, который бегает по городу, заглядывает в окна, потом превращается в печку и достает из себя коржик – лучше?
– Там написано не коржик, а круассан.
– Да хоть трюфель. Страшно на такое смотреть, тем более, вы пишите категорию «3+». У вас есть дети?
– Нет.
– А у меня внучке как раз три года. После такого робота она и спать не будет, и от круассанов ваших в обморок упадет.
– Знаете, - Валя даже не сказал, а как будто резко выдохнул, - решили меня уволить – увольняйте, но я никому не позволю унижать меня лично и оскорблять как профессионала. Вы здесь, извините, состарились и полностью утратили представление о действительности. Никому уже не интересно смотреть на улыбающиеся пряники и детей с печеньем во рту. Зайдите на любой профессиональный сайт, лучше конечно иностранный, посмотрите как, - Валентин особенно выделил слово «как», - люди работают. Реклама – это индустрия, производство, искусство, а не самодельная стенгазета.
Валентин встал, чтобы уйти, но Маргарита Борисовна попросила его задержаться. Она уже успокоилась, пунцовые пятна на её щеках  опять превратились в румянец и решение, выработанное заранее, прозвучало тихо и без начальственного тона.
– Вы молоды, образованны, имеете опят работы, но не понимаете, что людей нужно уважать. Перед вами женщина, а вы ведете себя как пьяный слесарь. Когда-то мне понравилось ваше резюме, я даже хотела сделать вас своим заместителем, но, видимо, ошиблась, потому что для управления нужен не только ум, но ещё и сердце. Скажу откровенно: вы – жестокий человек, вы топчете нас только за наш возраст, как будто растоптав, вы станете лучше и богаче. Не станете. Мне шестьдесят лет, а я до сих пор вспоминаю маму, бабушку, прабабушку и жалею, что их нет рядом.
Аким Алексеевич вас ценит, видит в вас перспективного работника, поэтому не вздумайте увольняться. Это нам пора уходить, мы действительно засиделись, а ваша карьера только начинается.
Я просто хотела посмотреть какой вы из себя с человеческой точки зрения и, увы, ничего хорошего не увидела.
Что качается «предложения», то я передам его руководству. Ну, а вы возвращайтесь на рабочее место, придумывайте, будьте, как говориться, в трэнде. Не знаю, что это слово означает, но видимо что-то очень хорошее, иначе его не стали бы так часто употреблять.
Постарайтесь не задерживать с отчетами и стремитесь вверх, раз такое горячее желание выделиться. Всего доброго!
Маргарита Борисовна вернулась к бумагам, опустила голову и Валентин снова потерял её грустный и немного испуганный взгляд.

Все последующие дни Вале было не по себе.  Он представлял Маргариту Борисовну тираном и палачом, а перед ним оказалась пожилая женщина, совершенно сбитая с толку ежедневными обновлениям действительности и потоком новых, страшных требований, которые со всех сторон предъявляли беспардонные люди – энергетики  и его величество капитализм. Валя понял, что она уступила ему дорогу и согласилась в его лице с новым временем и со своим несчастным возрастом, который тормозит лучше парашюта, и в итоге приводит к тому, что сколько бы не спешил, всё равно отстанешь. И все остальные сотрудницы рекламного отдела тоже в одно мгновение потеряли когти и зубы, и превратились в обычных женщин предпенсионного и пенсионного возраста.
«Почему же я так злился на них?» - задумался Валентин. – «В чём их опасность? Где и когда они поступили со мной плохо, нечестно? Действительно ли они обидели меня или я сам обиделся на них из-за своих комплексов и  проблем?
Может быть, здесь нет такого креатива как в «New York Galaxy» или в «Queen of the Sun», но с чего я решил, что там мне обрадуются и дадут большой самостоятельный проект? Им-то уж точно плевать на гениальность, если она не приносит прибыль и не валяется в кривых начальственных ногах».
Валентин почему-то вспомнил  своего друга, которому он ни за что разбил нос, и даже всхлипнул от собственной дерзости и от беззащитности тех, кто от этой дерзости пострадал. Приятель, Маргарита Борисовна, «тетки» не решились ответить ему даже словом, не говоря уже про другие, более радикальные способы самообороны; и сознание их слабости, униженной без причины, задевало и причиняло боль гордому  сердцу.
Так всегда: пока проблема в воображении, она кажется огромной, неразрешимой, требующей постоянной борьбы и сопротивления. Но стоит только соприкоснуться с настоящим положением вещей, как проблема тут же превращается в пустяк и начинается тяжёлое  отрезвление, потому что обдуманного и сделанного чаще всего уже не исправить.
Грустно быть преступником, да ещё видеть перед собой каждый день жертвы своего преступления. Они боятся тебя, не понимают, за что ты их ненавидишь, а всё равно приглашают попить чаю, если у кого-то день рождения, рассказывают о новых блюдах в столовой, делятся бумагой для принтера, дают проездной, если нужно куда-нибудь съездить, а поездок на карточке не осталось, зовут к телефону, зовут посмотреть на товар коробейника: вдруг там найдется недорогой, но приятный пустячок для жены. По утрам они сообщают погоду, вечером приглашают под зонтик, когда хлопьями валит мокрый снег – совсем весенний, совсем  нестрашный.
Очевидно, к Валентину на работе относились как к нахулиганившему мальчику, и не как к какому-нибудь там абстрактному и чужому, а как к своему собственному – родному и любимому.
И он, переступив через гордость и отчуждение, впервые в своей жизни почувствовал, что люди, с которыми приходиться работать, тоже могут быть семьей. Основа любой семьи – терпимость к друг другу, открытость, готовность прийти на помощь. Новое поколение – поколение Валентина – страдало от собственной холодности, от нежелания делиться своими эмоциями и принимать эмоции других, поэтому жизнь застопорилась и развалилась на миллионы кусочков, вместо того, чтобы двигаться вперед одним мощным потоком.
Эгоизм так крепко въелся в сознание молодых, что они всерьез поверили будто могут сами по себе добиться любых высот, а прошлое – совсем наивное, совсем беспомощное – надо забыть и преодолеть, даже если оно живо и претендует на справедливость и уважение.
От Валентина хотели совсем немного: приветливости, уважения к традициям, осторожности в словах, предсказуемости в действиях. С ним искренне хотели сотрудничать и даже были не против научиться чему-нибудь новому. Он же как будто специально ходил с сердитым выражением лица, молчал, отвечал резко, высокомерно, в разговоре использовал совершенно непонятные слова и постоянно фонтанировал идеями. От него уставали как от жаркого солнца – само по себе оно прекрасно, но избыток тепла и света вызывает головную боль, постоянно приходиться искать тень и пить воду, а солнце всё равно палит и достает даже в самых темных и прохладных углах.
После разговора с Маргаритой Борисовной король-солнце Валентин заметно поостыл и даже накрыл стол в честь дня рождения. Целый час он терпеливо слушал поздравления, не хватался за мобильный телефон, не стучал по планшету, отвечал по существу и умничал совсем чуть-чуть. А потом, когда все разошлись, он попросил прощения у Маргариты Борисовны и дал слово больше никогда не писать «предложений по улучшению», даже если сам мистер Огилви явится ему во сне и продиктует все тридцать девять пунктов и сто пятьдесят пояснений с таблицами и математическими расчетами.
Маргарита Борисовна юмор оценила и с тех пор за Валентином закрепилась репутация покладистого и остроумного человека.
………………………………………………………………………………………………………..
Ночью, после своего дня рождения, Валя оказался на даче. Их старый дом раньше стоял в центре поселка, а теперь вдруг оказался в голом поле. Ничего на нём не росло: ни травинки, ни былинки, ни камушка не лежало, ни сухонькой березки не торчало, только гладкая черная земля, как будто по ней разлилась нефть и крепко-накрепко застыла. Над полем было натянуто небо, охваченное по всему горизонту красно-рыжими зарницами. Отблески зарниц смешивались с серой краской и делали её грязной и зловещей.
Валентин стоял на крыльце и пытался понять, почему вокруг так пусто и страшно, почему нет людей и птиц, зачем воет сирена и что происходит там, вдалеке, где когда-то проходило шоссе. А там поднялись и загорелись всеми окнами бетонные многоэтажки, но свет этот был не внутренний, электрический, а белый и страшный, потому что он появился в тот момент, когда на месте луны вспыхнул ослепительным огнем ядерный взрыв.
Валентин вбежал в дом. На кухне на топчане сидели покойные бабушка и дед. Бабушка, когда он вошел, встала и поклонилась, а дед закрыл лицо ладонью и заплакал.
– Не бойся меня, - сказал деду Валентин. – Сейчас я тебя покрещу.
Дед вытер слезы и убрал руку. Валя несколько раз перекрестил его, зачерпнул ковшиком воду из ведра и побрызгал, как это делают священники.
Бабушка ушла на второй этаж и оттуда крикнула:
– Пожар!
Валентин сразу вспомнил про ядерный взрыв и стал соображать, где бы спрятаться от ударной волны и радиации. Неожиданно он оказался в большой теплой комнате с высоким потолком. В комнате был накрыт стол, а за столом пили и закусывали его бывшие сокурсницы. За прошедшие десять с лишним лет они совсем не изменились: слушали туже бестолковую попсу, также громко икали и чавкали, и также много курили, стряхивая пепел в тарелки с объедками. Появление Валентина их не удивило. Перед ним поставили бумажную тарелку с логотипом «Дисней Лэнда», плюхнули туда огромную глыбу холодной вареной картошки с тушенкой, рядом положили соленый огурец и воткнули в него детскую пластмассовую вилку. В кружку, на кромке которой засохла сиреневая помада, налили водки и приказали: «Тост!».
Валентин неожиданно для самого провозгласил: «Ура мышам!» и выпил, чокнувшись только с Наташкой. Девчонки фаворитизма не потерпели – стащили с подружки брюки, облили её с ног до головы томатным соком и выпихнули в коридор, пригрозив оторвать сиськи, если она вернется.
Валентин не успел расстроиться, потому что со всех сторон к нему потянулись цветные зомби. Девушки целовали его яростно, глубоко, их руки во время поцелуев тянулись вниз и пытались нащупать твердый мужской знак. Валентин сначала отбивался вполсилы, но потом решил не сопротивляться. Его положили, раздели, по очереди заполнили собой и собрались повторить удовольствие ещё раз, но открылась дверь и в комнату ввалилась целая куча одногруппников, которые тут же расхватали девиц и набросились на них с подростковой ненасытностью. Валентину досталась только Наташа. Она, несмотря на угрозы, вернулась, легла к нему в кровать, обняла и стала нашептывать в ухо про свою любовь, тщательно скрываемую во время учебы в институте и вырвавшуюся на свободу только теперь, в эту прекрасную летнюю ночь.
Валентин ей не поверил и высунулся в окно. Там тихо цвела акация, а на ней висел улыбающийся труп приятеля. Валя на всякий случай окликнул его, но из-за порыва ветра труп повернулся спиной, и невозможно было понять, услышал он вопрос или нет. 
………………………………………………………………………………………………………..
Неловким движением ноги во время сна Лена остановила кошмар. Удар был достаточно сильным, чтобы проснуться и избавиться от ужасного очарования зла, проникшего в подсознание и устроившего там настоящую фантасмагорию.
Всё утро Валентин вспоминал ласковую Наташу и радостного висельника. Они мешали умываться, отвлекали от молитвы, их образы превратили кофе в горячую невкусную воду, а бутерброд с колбасой в сухую постную лепешку. Они стояли рядом в метро и хватались за электронный пропуск на проходной, а ровно в полдень сели перед Валентином в актовом зале, где было запланировано выступление Патриарха по случаю открытия часовни на территории завода и нового цеха. В новом цеху собирались печь специальный хлеб для православных: вкусный и недорогой. Излишки хлеба решили раздавать малоимущим, бездомным и отправлять  в подмосковные деревни для поддержания многодетных семей и одиноких стариков.
По случаю приезда Владыки собралось всё начальство. Аким Алексеевич и Маргарита Борисовна должны были встретить Его Святейшество и проводить в зал, а начальники поменьше приготовили цветы, подарки и маленькие приветственные речушки.
Патриарх от цветов и речей отказался. Он спешил на встречу в Кремль, поэтому сразу начал говорить, произнося речь на память, хотя перед ним в красной папке, тесненной золотом, лежал планшет с полным текстом выступления.
Юрка – один из заместителей генерального директора, молодой, прыткий врун, презираемый даже дворнягами, - подсуетился и достал было камеру, но к нему подошел высокий мужчина в черном костюме и камеру отобрал.
Валентин тоже хотел сделать несколько фотографий на айфон и для этого незаметно просунул его между сидевшими впереди бухгалтерами. Хитрая машинка, всегда готовая к услугам, в этот раз подвела: ни с того, ни с сего показала нулевой уровень зарядки, мигнула красным и погасла. Охранник огонек заметил и сделал запрещающий жест. Валентин понял его правильно, убрал айфон в задний карман, извинительно улыбнулся и замер, внимательно вслушиваясь в строгую речь Предстоятеля.
«…Что, скажите мне, может дать Богу человек?» - говорил Владыко.
Слова, произнесенные им, звучали резко, между ними то и дело возникали паузы-вопросы, иногда предложения заканчивались мощным восклицанием, иногда как бы замирали в воздухе и тихо, незаметно исчезали.
«Чтобы не предложил человек Богу, то, прежде всего, нужно ему самому. Смирился он – и ему первому хорошо, раскаялся – и опять радуется, любит, плачет, помогает ближнему – сам, прежде Бога, получает плоды от своих усилий, от своей доброты.
Весь мир, как бы огромен и прекрасен он не был, ничего не может дать Богу. Человек – гений из гениев, святой из святых – всё равно человек и не в силах прибавить хоть самую малость к Тому, Кто самодостаточен, совершенен, идеален.
Что дает стихотворение поэту, симфония композитору, картина художнику? Ничего, кроме удовлетворения, кроме осознания того, что требовавшее выражения, теперь выражено, и пора переходить к другому делу.
Люди суть творения Божии. И Бог, как создатель, радуется созданному, он удовлетворяется результатом, но никогда не останавливается на нём, и поэтому вечно, вечно! совершенствуется.
Тут возникает парадокс: как Совершенная Радость может радоваться, откуда в Желанном могут появляться желания, почему Совершенный стремиться к Совершенству и что практически означает это стремление?
Мы всё привыкли оценивать со своей земной и человеческой точки зрения. Но разве у Бога нет других способов самовыражения, кроме как создания и управления нашим миром?
Никогда мы не разгадаем тайну: зачем Духовному понадобилась предметное и как Ему удалось соединить вещественную материю с невещественной душой.
Никогда мы не узнаем откуда в нас появляется желание познать непознанное, создать ранее несуществовавшее, искать сокрытое и любить невидимое.
Не узнаем, потому что размышляя о Боге, мы задаем практические вопросы, а духовное устроено иначе, чем то, с чем мы привыкли иметь дело.
Вместе с тем, только непрерывно задавая вопрос «почему», можно дойти до Бога. Его надо задавать и при встрече с миром, и при общении с собой, и при появлении трудностей, и при их отсутствии.
Прогресс в истории человечества объясняется именно этими «почему». Благодаря им человек научился думать, говорить, встретился с Христом, дошел до расщепления атома и спешит дальше. Но существуют области, где ответы рано или поздно заканчиваются, и единственным объяснением становится существование особой силы, имя которой Бог.
Вера в него не становится универсальным исчерпывающим справочником, наоборот, она подталкивает исследователей к исследованиям, при этом выполняя более серьезную задачу – научение любви и научение сопротивляться злу.
Вероятно, моё выступление покажется вам странным, потому что я ни слова не сказал о том событии, ради которого меня пригласили. Не удивляйтесь: хвалебные речи семьдесят лет звучали в каждом уголке нашей страны и никто не верил им, ибо неверие было заложено в каждом слове. Теперь же мы – носящие таинственный и одновременно простой священнический сан, - обязаны прежде всего напоминать о Боге, славить Его, объяснять Его слова и направлять к Нему, а потом уже касаться обыденного. Часовня, цех сами по себе ничто, если в них не будет особого духа, называемого православным. Пройдут годы, прежде чем люди оценят ваш хлеб и скажут вам спасибо. Но всё это время вы должны руководствоваться теми же высокими моральными принципами, которые привели вас к делам милосердия. В свою очередь тот, кто станет прославлять Бога в вашем храме, обязан напоминать о сегодняшнем порыве и разжигать огонь братской любви. Своим скромным служением он должен ежедневно, ежемесячно побуждать сердца к любви и лично отвечать за каждого, кто пришел с вопросом, а ушел без веры.
Храни вас Господь за ваши прекрасные начинания, приобретающие особую ценность в этом суетном несовершенном мире, куда мы приглашены, но откуда будем навсегда удалены – каждый в своё время, в свой, лишь одному Творцу известный час!».

Публика молчала. Многие женщины, как водится, всхлипывали, мужчины в возрасте поправляли галстуки и часы, а молодежь по большей части смотрела в пол, как делают дети, поставленные в угол. Патриарх собрался уходить, когда зал очнулся и сильными аплодисментами ответил на его слова, как будто пришедшие из золотых времен христианства, уже не гонимого, уже ставшего родным и для царей, и для их образумившихся народов.
Весь день потом Валя вспоминал подробности выступления, записывал, что удалось вспомнить, а что не получалось воспроизвести буквально, то досочинял и пересказывал своими словами. Сто раз он пожалел, что не взял диктофон или хотя бы блокнот, но в прошлое вернуться нельзя, поэтому домой пришлось идти с тем, что было - с маленьким конспектиком, набитым неточными цитатами и запутанной отсебятиной.

В подъезде было темно: на первом этаже делали ремонт и перфоратором разворотили всю проводку. Коммунальщики на горе-мастеров наложили огромный штраф, а для жильцов повесили объявление: «Ремонтные работы по восстановлению электроснабжения будут произведены в сроки, указанные ниже». Однако ни выше, ни ниже, ни справа, ни слева и вообще нигде сроки не указывались, и люди поднимались по лестнице с фонариками и зажигалками, каждую секунду рискую зацепиться за ступеньку или за чью-нибудь дверную ручку.
– Эй, - окликнул Валентина мужской голос из темноты.
Валентин остановился и приготовился к гопстопу. Он решил, что отдаст телефон и сумку по первому требованию, но как только преступник возьмет его вещи, он сразу же ударит его в нос и в горло, под кадык, чтобы ошарашить и сбить дыхание.
– Чего надо? – ответил Валентин как можно грубее.
– Смотрю, у вас уже начинают свет экономить, - в голосе совсем не было угрозы, скорее какое-то разочарование и даже обреченность.
–Причём тут экономия, - стал объяснять Валентин, - на первом этаже гастарбайтеры ремонт для крутых делают, вот и доделались – намотали провода, как кишки, а мы теперь мучаемся. Одного дурака током шибануло, скорая приезжала, менты, думали, покойник. Нет, услышал про паспорт, сразу ожил и побежал хозяину звонить. Тот с братками подлетел через пять минут, стал ментам всякую фигню втирать, те слушали, слушали, потом плюнули и уехали. А врач со скоряка…
– Понятно, понятно. Я к тебе не для того сто лет добирался на перекладных, чтобы сказки слушать. Короче, ты…- голос запнулся, - ну, в общем, не жилец. У тебя остались ровно сутки, начиная с полуночи.
Валентин решил, что про гопстоп ему не показалось, только развод был совсем уж каким-то замысловатым.
– Не понял?
– Чего ты не понял? Я твой сосед из будущего – Геннадий. Сказали мне там: съезди, предупреди, пусть человек подготовится, а ты тут чепуху всякую городишь – света у них нет! У нас уже давно электричество дороже мяса, только в Верхнем Городе им и пользуются. Подумаешь, горе какое: поставил излучатель, поставил накопитель, и радуйся – десять лет без проблем. Потом глаза поменял на новые и опять всё пучком. Чего ты разнылся?
Валентин сообразил: в доме появился свой дурачок-вещун, теперь он ходит по подъезду и пугает доверчивых жильцов глупыми сказками. Значит, надо вежливо попрощаться с ним и идти дальше, пока он ещё чего-нибудь не наговорил в том же духе.
– Ладно, мужик, я тебя понял, но мне пора.
– Валентин, не дури, - интонация Геннадия была совсем не похожа на бормотание юродивых. – Предупреди Лену, позвони Маргарите Борисовне… Закончилась твоя реклама, братишка, теперь пора о душе позаботиться.
Валентину на секунду показалось, что в подъезде спрятался Аким Алексеевич. Конечно, не понятно, зачем директору пугать подчиненных, но ни на кого другого подумать было нельзя.
– Нет, я не Аким Алексеевич, я всего лишь твой сосед Гена, который купил на барахолке подержанный ideareader; и зверски устал, а мне ещё назад через сто лет шлепать. Сейчас подыши глубоко, попей чайку дома и подумай, как лучше прожить последний день. Только не забухай, не надо, не поможет.
Голос соседа Геннадия, когда речь зашла об алкоголе, прозвучал очень искренне и проникновенно. Видимо, он не понаслышке знал про омуты запоев и по мере сил занимался их профилактикой.
– Ладно, не буду. И всё-таки…
В подъезде стало тихо, только на стене появилось и исчезло светлое пятно. Скорее всего это был отсвет автомобильных фар, а не вспышка резко стартнувшей машины времени.

На ужин Лена пожарила картошку и запекла свинину. Валентин, находясь под впечатлением таинственной и страшной встречи, сначала ел без аппетита: какой смысл радоваться пище, если через двадцать четыре часа ты сам превратишься в холодную закуску, но потом успокоился и даже попросил добавки. После ужина он хотел рассказать жене про Геннадия и даже придумал несколько остроумных замечаний по поводу его появления, как вдруг увидел на письменном столе необычный конверт с экранчиком вместо марки.
– Это что? – спросил он у Лены, указывая на конверт.
– Да заходил тут дядька какой-то, назвал себя Геной и попросил тебе передать. Я, говорю, подождите, муж сейчас придет, а он ни в какую, мол де, спешу, извините всего хорошего.
Валя похолодел. Когда Лена пошла мыть посуду, он схватил конверт и попытался его разорвать.
– Ты конверт не рви, - крикнула она из кухни, как будто видела его старания. – Геннадий сказал, что надо провести пальцем по экрану и письмо само появится.
Действительно, как только Валя провел по экранчику пальцем, из письма появилась голограмма в виде классического английского почтальона и бодро отрапортовала:
– Dear, Valentin. You’ll stay alive one day. Live it right. Postal service Gold Galaxy Express.
– Э-э, постой, - Валентин провел ещё раз пальцем по экрану. – Ты по-русски мне скажи, я тебя не понял.
Виртуальный почтальон на русский переходить не захотел и бодро повторил содержание письма по-английски, после чего исчез и больше уже не появлялся, несмотря на все старания Валентина.
Ночью к Вале то по очереди, то скопом подлетали крылатые чудища с рогатыми головами. Они с шумом опускались возле него, складывали крылья и, как собаки, сначала обнюхивали лицо, а потом лизали в нос. Валя кричал им «кыш» - на крик они не реагировали; замахивался – они делали стойку и ждали, когда бросят палку; пинал их ногами – пинки они принимали за игру и начинали ласково бодаться.
Последний дракон прилетел под утро. В отличие от собратьев, он не лизался, не бодался, зато умел разговаривать человеческим языком.
– Я, - сказала общительная тварь, - дракон Гена и буду жить у тебя ровно сутки. Ты поставишь мне лоток, кормушку, погуляешь со мной, а вечером мы улетим далеко-далеко, где никто не будет нас знать и не потребует от нас сводных таблиц и ежемесячных отчетов.
Валентин пригляделся и понял, что перед ним всего-навсего стоит Маргарита Борисовна, приклеившая к спине крылья, а на голову рога, свернутые из бумаги для принтера.
– Так вы же Маргарита Борисовна, а не дракон Гена, - возмутился Валентин. – Зачем вы меня обманываете?
– Идите уже на работу, - устало приказала начальница и противно зазвенела будильником.

Валя очень обрадовался утреннему свету. Мартовское солнце легко разогнало сны-приведения, и даже вчерашняя встреча с соседом из будущего превратилась в сказку, которой на самом деле никогда не было.
Конверт, оставленный вчера на столе, тоже куда-то пропал, поэтому предсказание злого Геннадия сбыться не могло, да и сам Геннадий по всей видимости - галлюцинация, возникшая от усталости и полной темноты в подъезде.

Начал таять снег. Его таяние каждую весну Валентин считал личной победой. Он ненавидел зиму, ждал её смерти и, заметив явные признаки умирания, торжествовал, как будто холод уже никогда не вернется и не принесет с собой новые метели и новые сугробы.
От деревьев в разные стороны разбегались длинные синие тени. С земли они перебирались на асфальт, с асфальта на стены, со стен на фонарные столбы и опять возвращались назад.
Тени от Валентина шли рядом: одна справа, другая слева. Перед входом в метро они встали в полный рост и оказались Ильей и Максимом.
Валентин для успокоения нервов положил под язык таблетку валидола. Мятное пощипывание не произвело никакого впечатления на тени - они также молча шли и сочувственно вздыхали.
– Слушайте, - завелся Валя, - я вас не знаю и знать не хочу. Мне достаточно одного Геннадия.
– Кто это? – спросил Илья.
– Он бредит, - ответил Максим.
– Нет, не брежу, - заступился за себя Валентин. – Не ходят тени по бокам от человека. Вы –черти!
– Мы не черти. – Илья действительно не был похож на черта, а Максим, чтобы оправдаться, даже снял темные очки и под ними оказались вполне человеческие глаза.
– Тебе, Валентин, жить только сутки. Задумайся. – Илья был грустен.
– Целые сутки! – Максим, наоборот, считал двадцать четыре часа ценным достоянием. –Представляешь, никто на земле не властен над временем, а у тебя впереди, - он задумался, производя расчеты, - восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд, которые будут точно твоими. Ничего с тобой не произойдет, пока они не закончатся все до одной. Все! До одной! Ровно! Без обмана! По самым правильным часам.
– Идите вы, - Валентин хотел уточнить куда именно, но не успел, потому что Илья и Максим соединились и стали одной плоской тенью, молча и спокойно лежащей на земле.
Валентин специально постоял минут пять перед входом в метро, шепотом требуя от молодых людей объяснений. Те больше не появлялись – и это понятно, ведь они сказали достаточно, чтобы бегом бежать в церковь и ещё по пути заглянуть к психиатру.
«Сейчас приду на завод, позавтракаю, успокоюсь и найду клинику, где проводят on-line консультации», - решил Валя, подходя к проходной.
В тот день на посту вместо бойцов вневедомственной охраны сидел хлипкий мужичок, мечтательно прихлебывавший из большой металлической кружки. Электронная рамка-валюдатор не работала и все проходящие показывали новому секьюрити удостоверения. В некоторые из них он заглядывал с любопытством эксперта и потом долго сверял лицо на фотографии с настоящим лицом, но большую часть документов пропускал мимо, полагаясь, видимо, на какое-то особое чутье, способное в случае чего выявить чужака и воспрепятствовать его проникновению на территорию режимного предприятия. На документы Валентина он тоже сначала не обратил внимания, а потом тревожно запищал:
– Молодой человек, молодой человек. Да, вы, - подтвердил он, когда Валентин повернулся. – Молодой человек, пройдите, пожалуйста, со мной в комнату охраны.
– А что случилось?
– Вы пройдите, пройдите, - настаивал охранник. – У меня для вас есть сообщение.
В комнате охраны тихо работал телевизор, на топчане лежал чей-то свитер, а в углу непонятно зачем горел кованый торшер, совершенно не вписывающийся в убогую казенную обстановку.
– Меня зовут Юра. Фамилия моя Кулебякин. Я здесь первый день, а до этого работал в «Хосписе». Один из пациентов, когда я уже увольнялся, сказал, что на новом месте, то есть здесь, я должен сообщить некоему Валентину страшную тайну. Вы единственный Валентин из всех сотрудников, значит, информация передана для вас.
– Понятно, - совершенно спокойно отреагировал уже привыкший к чудесам Валентин. – Мне осталось жить ровно сутки. Я должен побриться, написать завещание, сходить в туалет и ровно в полночь превратиться в гнилую тыкву. Всё или ещё что-нибудь?
Кулебякин даже присел:
– А откуда вы знаете?
– Знаю. Вчера со мной разговаривал голос Геннадий, сегодня приставали Тени, теперь вы повторяете тоже самое. А мне это надоело! Идите все в ж…пу!
Кулебякин на хамство не обиделся:
– Я вас понимаю, понимаю. Кому же хочется умирать? Никому…Впрочем…, - тут Кулебякин, по старой привычке, опять запустил философскую программу. - Большинство людей не против смерти, лишь бы она приходила своевременно, а не внезапно. У Святого Готвальда, - есть такой малоизвестный писатель XII века, - попалось мне интересное рассуждение. Всякий день, говорит он, который человек проводит не по своей воле уже есть прообраз смерти. А если разобраться, то получается, что в принципе человек не проводит ни одного дня по своей воле, потому что сам день ограничен временными рамками и не может вместить в себя больше, чем может вместить. Он всегда начинается и всегда заканчивается, и конец не отличим от начала, и всё происходит в своё время, и всё четко предопределено. Также рождение и смерть: они сделали нас несвободными, они подчинили нас воле Бога и естественным законам, которые тоже являются частью божественного промысла. Мы ограничены в любом случае – есть ли у нас только двадцать четыре часа или двадцать четыре миллиона часов. Любое количество имеет предел. Время приобретает свои свойства только в нашем восприятии его. С точки зрения вечности и бесконечности его нет и само понятие становится бессмысленным, потому что утрачивается возможность практического применения. Понимаете?
– Понимаю.
– Вы присядьте. Я вам сделаю чай и дам один совет.
– Ну?
– После нашей смерти то будет иметь значение, что так или иначе полезно для живых людей.
– Зачем вы это говорите?
– Чтобы вы не наделали глупостей. Захотите, например, напиться, сверитесь с моими словами и воздержитесь. Нападет на вас тоска, потянитесь к веревке, а я опять тут как тут со своей простой мудростью…

Кулебякин, в отличие от Гены и Теней, обладал плотью и разумом, и никуда не исчезал по ходу разговора, значит, у него можно будет узнать, откуда вдруг появилось известие о скорой смерти, почему именно он, Валентин, должен умереть, а не кто-нибудь другой, и как сам Кулебякин оказался здесь, на хлебозаводе накануне рокового дня: специально ли он это сделал или так получилось само собой?
– Слушайте, - обратился Валя к охраннику.
– Минуточку.
У него на поясе затрещала рация. Он поднес её к уху и, несмотря на страшные помехи, каким-то образом понял, что от него хотят, нажал кнопку «ответ» и вяло отрапортовал:
– Вас понял. Приступаю. Видите ли, - объяснил  он Валентину, - необходимо сделать обход территории. Вы, пожалуйста, идите на рабочее место, а вечером тогда договорим.
– Мои последние сутки когда начинаются? –грустно поинтересовался Валя.
– В ноль-ноль часов.
– Какого числа, месяца, года?
Кулебякин ничего не ответил, набросил на плечи телогрейку и вышел из своей душной каптерки. Валентин на несколько минут задержался в комнате, а когда собрался встать с топчана, у него закружилась голова, и опять пришлось сесть. Телевизор сам включил звук и через ухо запрыгнул точно в мозг. Валя  ничего не успел подумать, как мысли превратились в программы и начали транслироваться в порядке убывания. Программ было ровно семь, всех их что-то связывало, и нужно было снова превратиться в нормального человека, чтобы разобраться в этой странной телевизионной последовательности.


Программа седьмая
«Патриарх Михаил»
«Странно…». Несколько раз прозвучало это слово, то теряя, то приобретая особое глубокое звучание. После того, как оно прозвучало в последний раз, Патриарх Михаил проснулся.
В его комнате на втором этаже главного здания резиденции было светло и шумно. Много раз ему предлагали поменять старые окна на современные, звуконепроницаемые. «Что же вы будете, Ваше Святейшество, - говорили помощники, - железную дорогу слушать и нас грешных? Вам лучше в тишине, в благолепии». Святейший кивал головой, но распоряжений не давал: боялся он преждевременной замкнутости и беззвучия.

Хорошо было на улице. Снег почти везде стаял. Сухую траву стала потихоньку забивать молодая зеленая поросль. Деревья вытянулись и посветлели, как бы приготовившись к цветению и к появлению крошечных остреньких листочков.
Ледяная корка по краю пруда потемнела ещё больше, и только ближе к берегу на ней белел снег с отпечатками лыжной колеи. Фиолетовые тени от построек потеряли зимнюю густоту и лежали совсем легко и незаметно. На голых кустах сирени сидели воробьи и кричали дальним соловьям: «Потише, потише. Ваше время – ночь, ваш месяц – май. Мы будем петь о весне, может, не так сладко, зато громко и весело».
Его Святейшество, глядя в окно, заплакал. Он очень хотел дожить до Пасхи, пройти свой последний Крестный Ход, громко и многократно возглашая «Христос Воскресе!» и слышать, как многотысячная толпа прихожан дружно и с чувством отвечает: «Воистину Воскресе»; хотел скромно разговеться вместе со всеми, а потом отдохнуть в резиденции, вновь и вновь переживая Всенощную и радостно утешаясь ею перед лицом скорой и ожидаемой смерти.
Много раз у него брали интервью и миряне, и духовные лица, много раз с ним говорили так, как будто он знает о Боге и смерти больше всех остальных. А что он знал в действительности? Ничего. Что он чувствовал? Чувствовал страх и желание продлить жизнь. Бог вел его как и миллиарды других людей через страдания, болезни и потери, и также, как другим людям, открывался только по мере молитвы, но чувство откровения проходило быстро и опять начиналось земное, суетное размышление о замкнутости гроба и тяжести плит саркофага, куда его должны были поместить согласно древней православной традиции.
Сколько раз он служил перед такими усыпальницами, сколько раз называл по именам своих предшественников-предстоятелей, а теперь и до него дошла очередь. Странно…
Да, теперь это слово приобрело смысл: странно, что время так быстротечно, что тело так уязвимо и он – Патриарх Михаил, семьдесят лет осознававший себя именно так, - перестанет быть, истлеет, исчезнет, память о нём развеется в последующих поколениях и никогда ничего не повторится из тяжелого, но всё-таки хорошо известного бытия.

Первым в опочивальню зашел помощник Костя. Он поздоровался, взял благословение, облачил Патриарха согласно правилам, но по-домашнему, и подал посох. Святитель очень любил этот посох с набалдашником из старинного серебра и тонкой резьбой по всему длиннику. После утреннего правила, сказанного кратко и про себя, Его Святейшество проследовал в трапезную, где к завтраку приготовили свежий ржаной хлеб (как всегда в Пост), к нему крупную соль (категорически запрещенную кардиологами) и слабый чай, подслащенный ложечкой цветочного меда. От сладкого, в свою очередь, хотел отказаться Предстоятель, но врачи напугали его страшным термином «гипогликемия», от которой по их словам мог быть и обморок, а могла быть и кома.
Лимузин подали с задержкой. По неизвестной причине у него вдруг вышла из строя вся электроника. Запасной машины в гараже не было, поэтому пришлось ждать, пока инженер разберется в странном капризе техники и сможет перезапустить сложный бортовой компьютер.
Его Святейшество не любил опаздывать на службу и очень строго взыскивал с тех, по чьей вине нарушалось расписание. Помощники уже было приготовились выслушать наставление, но Патриарх, кряхтя, присел на лавочку и задремал под теплым апрельским солнцем.
«Совсем плох», - зашептались в его окружении и сами испугались страшного предчувствия.
Наконец, поехали. Дорогой Его Святейшество стал вдруг рассказывать Косте о блокадном Ленинграде, где он провел целый год, пока его и двух сестер не эвакуировали в тыл.

…Сначала были пожары. Дым от них поднимался высоко, и если дул ветер, мы чувствовали запах гари и чихали от него.
Помню взрыв. Яркая белая вспышка, а над ней дым, пыль; летит земля, летят куски асфальта, камни, песок. От взрыва что-то загорелось и горело красивым сине-зеленым пламенем.
Рядом с нашим домом была больница. Кажется, её специально бомбили. На кроватях лежали мертвые, изуродованные огнем и обломками дети. Один мальчик лежал на полу и был похож на живого. Кусок арматуры попал ему в глаз и вошел глубоко в голову. Около мальчика, спиной к его кровати, сидел большой игрушечный медведь, перепачканный копотью и запекшейся кровью. Я хотел забрать медведя, но мне не разрешили.
– Холодно было зимой сорок второго? – Костя воспоминания слышал много раз и знал о чём нужно было спрашивать.
– Очень. Такого холода больше не помню. Представляешь, на стенах наледь толщиной в палец, трубы  полопались, мебель, паркет давно в печке, одежда сырая, несвежая, хочется есть, а накормить нас нечем, и согреть невозможно. В доме десятки квартир. Год назад в них говорили, двигались, играли на пианино, тявкали собачки, били огромные часы, высотой с дверь, а теперь тишина. Холод и тишина, холод и тишина…
– А что с сарайчиком? – Костя опять спросил из вежливости. Он отлично помнил каждое слово Его Святейшества и давно записал все рассказы на диктофон и для верности в ежедневник.
– С каким сарайчиком? А-а, где я в службу играл?
Костя кивнул.
– Ничего от него не осталось. Первым делом, вернувшись из эвакуации, мы стали искать наш дом, обращались в инстанции, к военным. И где-то нам сказали, что домик немцы сожгли чуть ли не в тот же день как мы уехали. Я тогда сразу сообразил про сарай и расплакался. Родители успокаивали меня, жалели, выдали большой леденец, подарили перочинный ножик. Ничего не помогало. Только когда отец пообещал брать меня в настоящий храм, прислуживать, я успокоился и притих.
– Так он был дорог вам?
– Да. Внутри на стенах белой краской я нарисовал кресты, а зеленой иконы. Возьму, бывало, консервную банку, подвешу её на проволоке, накидаю туда углей, брызну на них водой – они задымятся – и я начинаю кадить. Машу, дым глаза ест, а я пою: «Господи, помилуй. Господи, помилуй. Матерь Божия. Матерь Богородица». Закончу петь, встану на колени по центру и крещусь, и поклоны бью. С утра до вечера служил, каждый день, даже зимой. Родители не ругали, наоборот, придут, посмотрят, пошепчутся и выйдут незаметно. Вечером мама поможет мне умыться, поцелует и начнет жития святых пересказывать своими словами, пока я совсем не устану и не усну.
Предстоятель замолчал. Пока он рассказывал, Костя незаметно наблюдал за ним и удивлялся, как похож иерарх в такие моменты на обыкновенного болтливого старичка, возбужденного своими воспоминаниями и вниманием слушателя. Вместо величия и монументальности, естественных для такого сана, сидел рядом с ним скромный пожилой человек, жизнь которого таяла с каждым сказанным словом, с каждым новым и вместе с тем последним приливом энергии.

Литургия прошла хорошо. Голос Его Святейшества всё ещё выделялся среди других голосов особым благозвучием и проникновенностью. Старческая немощь и болезнь изменили тембр, возгласы стали не такими протяжными, не так четко читалось Евангелие, но осталось вдохновение, дарованное свыше и покрывавшее естественные недостатки.
Когда врата закрывались, Патриарх садился на маленький трехногий стульчик и застывал без мыслей, без вздохов. Когда надо было выходить, он тяжело поднимался, опираясь на жезл и тихо шептал: «Господи, помоги. Господи, помоги».
Хор пел уже многолетие и верные, а в душе так и не появилась обычная теплота. Из-за боли в сердце перед глазами мелькали мушки, каждое сжатие в груди отзывалось в шее и под нижней челюстью, казалось, будто ноют все зубы и нытье их вот-вот перерастет во что-то большое и пронзительное.
Святитель приготовился читать молитвы об исцелении, но не стал. Он понял, что господь теперь уже точно требует его к себе и нельзя сопротивляться святой воле, цепляясь за привычное физическое существование.
Боль неожиданно прекратилась. Стало тихо и спокойно. Со всех сторон тело обдало теплом и глаза закрылись сами собой, незаметно для сознания, как будто пришло время сна.

Первым смерть Патриарха заметил Костя. Окружающие ещё надеялись, что реанимация поможет, но он уже ясно видел на лице Предстоятеля незнакомое и вместе с тем понятное выражение светлого успения.
Врачи работали невероятно сосредоточено. В один из моментов на мониторе как будто даже показались зубцы, но это скорее было видением, чем полноценным сердечным ритмом.
Патриарх Михаил почил. Страшное стало очевидным и печальную новость следовало незамедлительно объявить прихожанам.


Программа шестая
«Супердень для старика»

«Не гневите Бога, - повторяла каждый вечер своим внукам бабушка Маша, - долго не спите, вставайте рано, делайте много. Бог не зря дал солнышко, по нему сразу ясно когда гулять, а когда работать.»
Сама она поднималась чуть свет, ходила по кухне тихо, чтобы никого не потревожить, варила, жарила, пекла и всё выглядывала в окно - не пора ли поливать. Боялась она мучнистой росы, знала, начнется жара и от воды будет только хуже – испарится моментом, а на стебельках появится липкая, белая дрянь; от неё растения будут болеть и даже могут повянуть.
Дед, конечно, с поливом помогал - таскал по огороду десятилитровую лейку и поил огурцы, помидоры, картошку. А для бабки он раздобыл зверь-мотор: опустишь его в бочку, подвесишь на перекладине, включишь в сеть, и вот тебе напор, вот тебе одно удовольствие – стоишь со шлангом, только дырочку на полпальца прикрываешь, чтобы струя не сшибала, а рассыпалась теплым дождиком.
Всё требовало воды: и клубника, и лук, и петрушка, и горох. И капуста уже разбрасывала широкие листья, и щавель поднялся на две ладони, и смородина вот-вот да и разойдётся ягодой с кислинкой-свежинкой. А ещё кусты крыжовника, малины, шиповника, облепихи, заросли черноплодки, сад из яблонь, слив, груш, нежный жасмин. На клумбах ждали полива роскошные любимцы-цветы. Даже из города приезжали к бабушке Маше, чтобы сфотографировать её необыкновенные лилии – белые, розовые, желтые. Местный чудик-художник не уставал рисовать натюрморты из разноцветных петуний. Он собирал их в букет, ставил в вазу, а рядом раскладывал грамофончики вьюнков небесного василькового цвета.
Сто раз просила его бабушка: « Ты их не дери, так малюй». – «Нет, - отвечал он, - так я не вижу композицию, а без композиции не картина – открытка в лучшем случае».
Уже уехал старший сын на работу, уже младший собрался с мальчишками на реку, а баба Маша так и не выходила из огорода. И прополоть ей надо, и помидоры подвязать надо, да ещё возьмется до кучи клубнику собирать, а клубники не одна, две грядки – целая делянка под неё была распахана и удобрена весной.
Соберет, разогнется и кричит:
– Дед, ты сахару не видел?
– В углу стоит твой мешок, - не сразу отвечает дед.
– Так неси, - приказывает она.
– Закончу, - дед столярничает, - и принесу.
Пока дед пилит и строгает, есть время клубнику помыть, оторвать «жопки», посушить и даже свалить в огромный таз.
– Дед, - опять кричит баба Маша, - шевелись, ягода ждать не любит.
Дед знает эту особенность ягоды и ещё лучше знает, как будет ругаться бабка, если ей не помочь. Поэтому он откладывает рубанок в сторону, идет  в маленькую комнатушку, где в темном закутке под тремя покрывалами стоит белый, пузатый мешок, скидывает с него тряпки и волоком тянет на кухню.
– Ну, дальше я сама, - баба Маша отпускает деда назад к верстаку и начинает колдовать над урожаем.
Внуки – Сашка и Пашка – сидят рядом и клянчат:
– Бабуль, а можно нам клубнички?
– На огороде возьмите.
– Нет, нам этой.
– Этой нельзя. Сами спросите зимой варенья, а что я вам подам – «жопки» под сахаром?
Пацаны смеются и всё равно тянутся к тазу. Бабушка Маша ворчит для приличия – ягоды, слава Богу, навалом, а охламоны больше десятка-полтора не слопают.
Младший сын – Иван Алексеевич. Так его зовут в семье с детства, потому что когда-то, много лет назад зашел к ним участковый и спросил, мол де, кто ты есть, шкет худющий? Ванька, было ему тогда лет пять, сунул руки в боки и со взрослой важностью пробасил: «Иван Алексеевич я, а никакой не шкет». С тех пор и живет с ним это длинное прозвище.
Иван в отпуске. Дел для него в доме покамест нет, вот и сидит он на лавке в тенечке. Рядом с ним лежит газета,  которую нет желания читать, а на газете греет спинку маленькая чёрная ящерка.
– Мать, - кричит он бабушке Маше, - помочь чего?
– Отца спроси, мне не надо.
– Бать? – обращается он к деду.
– Сиди, сиди. Я-то на пенсии, а у тебя четыре недели отдыха. Справлюсь.
Иван Алексеевич скучает. Человек он почти интеллигентный, привык или руки занимать, или голову, а тут совершенный простор – ни то, ни другое к делу не приставлено.
Сашка  и Пашка ждут от него обещанной речки, да туда без обеда не поедешь, а мать окрошку даже не начинала.
– Мать, - опять дергает он бабку, - я, может, картошки пока сварю и сам пожрать сварганю?
– Ну куда тебе, - ворчит старуха, - жар такой, а он у плиты встанет. Сиди, дыши. Там в погребе пивко осталось, так ты освежись, не стесняйся.
– Ага. Мне за руль, а я пивом зальюсь. Квасу разве? У тебя белый, красный?
Бабушка Маша не отвечает. Молчит она не просто так. В их деревне окрошку отродясь заправляли белым квасом, его же пили просто так, некоторые даже похмелялись им. Иван Алексеевич жил в городе. Наташка, его жена, привычку к белому однажды осмеяла и искоренила, с тех пор они пили только красный и его же требовали в тарелку, когда собирали окрошку.
Красного кваса в погребце не было, не было его и в сельпо, значит, скандал обеспечен. Спрашивается, зачем лезть на рожон, если  можно потянуть время  и как-нибудь потом вывернуться.
– Ну? – Ивану Алексеевичу дозарезу хотелось пить и молчание матери смущало душу нехорошим предчувствием.
– Чего? - осторожничала та из-за кустов.
– Да ничего! – Иван всё понял, но ругаться не захотел. – Мы на машине, заедем в город, купим какой надо, а то вечером Наташка прискачет и хрен заткнешь её, если орать начнет.
– Конечно, сынок, конечно, - хитро запричитала бабушка Маша. – Ты жене не перечь, с женой не спорь. Я не успела кваску навести, а в сельпо кроме водки поганой из напитков ничего нету. Я вам и на речку окрошки сварганю, а вы уже сами заправите её, как любите, как вам вкусно.
Конфликт был исчерпан и утро продолжалось своим чередом.

Огород, сколько им не занимайся, никогда по доброй воле от себя не отпустит - надо уметь останавливаться и возвращаться в дом. А в доме и полы не мыты, и дорожки не выбиты, на подоконниках тучи мух и слепней, на столе в пристывшей сахарной лужице возятся три серьезных жука, на плите кастрюли и сковородки, залитые водой с мыльным раствором, киснут со вчерашнего дня, в холодильнике всё забито, заставлено, заветрено и ждёт своего часа на выброс. С весны не досушены две подушки и одно одеяло, в нишах на втором этаже куча лежалой одежды – её пора выбросить или хотя бы рассортировать, носки не штопаны, майки с трусами не стираны, утюг кричит «Хочу гладить, хочу гладить!». Кошмар! Хаос! С чего начать? Чем сердце успокоить?
По традиции баба Маша начинала с полов. Она их и мыла, и скоблила, и терла – ни дать, ни взять генеральная уборка в операционной. Сама устанет, деда загоняет (он, бедный, носил воду с колонки, чтобы не ржавой мыть, а чистой, ключевой), внукам надоест, если они дома, с сыновьями переругается, а невесток вообще за можай загонит, дескать, не топчите, не на ипподроме, лошади.
Вымоет полы, выдохнет и за стирку. Нет бы постирать только намеченное, но она ещё и покрывала с кроватей стащит, и занавески снимет, и портянки из сапог вытряхнет.
– Портянки чего трогаешь? – заступится за них дед.
– Воняют, - объяснит бабка.
– А где ты видела, чтобы портянки не воняли? Это же не платки носовые, их крутят на ноги, а ноги в кирзачи суют, а кирзачи сами по себе душистые будь здоров.
Бабе Маше некогда слушать объяснения, она уже собрала грязную посуду в пластмассовое ведро и отнесла её к умывальнику. В дело шла трава в качестве мочалки, хозяйственное мыло – им растворялся жир, и сода – для окончательной дезинфекции и блеска.
Солнце незаметно начинало сползать с зенита, продолжая выжаривать всё живое и неживое с прежней основательностью, а бабушка Маша только-только приступала к готовке.
Мартеновская печь не так раскаляется, как раскалялась маленькая кухня, где в платье, косынке и шерстяных носках ловко орудовала старушка. За два часа она делала отличные щи – прозрачные и вместе с тем жирные, рубила до трех десятков котлет; для Надьки, старшей снохи, специально жарила карпа – огромную склизкую тварь, вонявшую тиной и пригоравшую к сковороде крепче грешника; для деда и сынов варила крепкий холодец с чесноком, лаврушкой и черным перцем. Сашка с Пашкой любили гренки, да чтобы вымоченные в молоке, да горелые, а сверху песочек – набухший, ароматный.
Мелкому Коле – трехлетнему произведению старшего сына и Нади – из специального меню требовался только кисель. Он выхлебывал его за раз по две кружки и верещал, если не хватало сладости и густоты.
И только где-то между пятью и шестью часами вечера разрешала себе бабушка отдохнуть. Там же в кухне ляжет она на диванчик, откроет «Избранное» Пушкина, почитает минут пять и захрапит. Ходят ли по ней мухи, присосался ли к руке дикий дневной комар, кричат ли за окном птицы, завел ли дед станок, чтобы спустить шкуру с давно сваленного возле сарая горбыля, поет ли приемник у глухого соседа – она не слышит - столько было потрачено сил и столько ещё предстоит сделать.
Снится ей автобус. По нему ходит кондуктор и заставляет пассажиров есть «счастливые билетики».
– У вас, - спрашивает тетка, обращаясь к ней, - счастливый?
Бабушка Маша начинает складывать цифры. Их всего шесть, сложить нужно первые три и последние три. Цифры, как назло, расползаются, не разберешь – то ли тройка, то ли семерка.
– Ну, вы долго будете складывать? – нервничает кондуктор, - у меня ещё полавтобуса не обилечено.
– Сейчас, сейчас, - скороговоркой отвечает бабушка. – Граждане, - громко обращается она к пассажирам, - есть ли у кого счетная машинка или хотя бы бумажка с карандашиком – я тогда в столбик посчитаю.
– Беда с тобой, - громко отзывается мужик, очень похожий на кого-то их родных и протягивает арифмометр.
– Я на нём не умею, - отзывается бабушка.
– Вставай, сам всё сделаю.
– Не встану.
– Вставай, - настойчиво требует хозяин счетного аппарата.
Баба Маша открывает глаза и понимает, что она на кухне. Рядом с ней сидит дед  и ругается, дескать, скоро Иван Алексеевич с ребятами вернется, старший прикатит с Надькой, Наташкой и Коленькой, а она – ведьма старая – разлеглась на жаре и кричит как дурная.
– Встала, встала уже…Ты, смотрю, очень умный, - заступается за себя бабушка, - стружек по всему дому, сам грязный, пыльный, а дети скажут ложись с нами, почитай сказку. Иди, хоть, в пруду искупайся или из бочки окатись.
– Вот ещё, - дед упрямится, - поливать через два часа, а я возьму, да всю воду на себя разбрыляю. Ничего, опилки не навоз, грязь в них только ты видишь…
Ох, какую бы трепку задала ему бабушка Маша, если бы не семья, которая должна была вот-вот собраться, и неотложное дела на всех бытовых направлениях.
Дед знал, что временно неуязвим и пользовался иммунитетом на полную катушку: ходил по огороду в тапках, стружки сметал не в мешок, а просто в кучу, пил ледяную воду из ведра общим ковшиком и в довершении всего перед ужином наелся черного хлеба с солью и  зеленым луком.
Баба Маша его прегрешения видела не хуже Бога, запоминала их, суммировала и мысленно готовилась произнести обвинительную речь и учинить расправу. Карательную операцию она назначила на пятницу, как раз перед баней, чтобы лишить деда веника и чекушки, без которых, ясное дело, баня не баня, а просто помывка.

Первым вернулись с реки Пашка и Сашка с отцом и тремя баклажками городского красного кваса. За ними, почти хвост в хвост, прибыли снохи и Коленька, доставленные старшим сыном на служебной машине.
Надька и Наташка по дороге разругались из-за открытого окна. Наташке, видишь ли, было жарко, а Надька боялась за Колю – вспотевшего и склонного по этой причине к простуде. Надин муж в склоку дипломатично не вмешивался и даже не поддавался на провокации, типа «не молчи», «ты же отец», «твоего ребенка морозят, а ему хоть бы хны», «сам в кепке, а сынок с голой головой» и так далее.
Бабушка Маша, как только увидела обозленных снох, всё сразу поняла и тут же загрузила их работой, наблюдая по ходу, чтобы они не пересекались и не цепляли друг друга молодыми вздорными языками.
Сыны, по случаю вечера, позволили себе охладиться пивом. Дед, чьих преступлений в глазах бабки хватило бы на десятерых, тоже присоединился к ним, разумно посчитав, что отдельно за пивко ругать не будут, а получать за всё вместе не так обидно, если предварительно доставить себе удовольствие, да ещё и в хорошей компании с матерком и домино. Баба Маша, каждый раз проходя мимо их стола, бросала на деда страшные взгляды, однако старый их не замечал и балагурил, как немец на празднике урожая.
Скоро был собран ужин – веселый и здоровый. Ели на улице, неспеша, вдумчиво, без лишних разговоров, но с прибаутками, чтобы не очуметь от духоты и калорий.
Дети выскочили из-за стола первыми. Их отпустили на футбол с обязательным условием взять Колю и смотреть за ним в оба. Потом отвалили Надька с Наташкой – они помирились и с жаром обсуждали преступление некой Гальки Морозовой, завернувшей от мужа налево, выловленной с поличным и крепко битой за амурное приключение с артистом филармонии.
Мужики держались дольше всех. От окончательно переедания их спас незастывший холодец; если бы он загустел - пиши пропало: тут и таблетки, и уборная по много раз в порядке очереди, и даже неотложка (пару раз случалось и такое).
Себя бабушка Маша обнесла. «Я, - говорит, - напробовалась, пока готовила, тем, значит, и сыта. А вы – работники, вам надо, и лучше с добавкой, чтобы потом в животе не бурчало».
Солнце ушло за лес, но вечер от этого темнее не стал. Заскрипели пружины под взрослыми, взвизгнули диванчики под детьми, дед залег на топчан, сорока прошлась по крыше. «А хорошо бы, - думала баба Маша, сидя на крыльце, - так и последний свой денечек прожить. Переделать всё на огороде, ребят накормить, напоить, мальчишек утихомирить, деду мозги прочистить, перемыть, что не мыто, перегладить, что не глажено, а потом притулиться где-нибудь, и под утро к Богу…Ой, - перебила она сама себя, - что говорю, дура старая, что беду накликаю? Успеется ещё помереть, у меня же погребец не разобран, а там…».
Баба Маша вскочила и побежала в сенцы, где на стене висел ключ от погреба, а рядом лежал фонарь. Только потянулась она за ключом, как усталость взяла своё. «Ладно, - решила бабушка, - встану пораньше и раскидаю банки, а теперь греметь плохо – перебужу народ, перепугаю».
Тут же в сенцах она и уснула, прикорнув на широкой лавке. Ближе к утру озябла и набросила на ноги старую шинель, пылившуюся с войны, но по-прежнему теплую и уютную. Бог его знает, что ей снилось, но дышала она ровно, не храпела. И если бы кто-нибудь посмотрел на её лицо в этот момент, то увидел бы на нём выражение светлого счастья, похожее на зарю, но гораздо ярче и нежнее.


Программа пятая
«Давным-давно в юности»

Хорошо спится зимой, особенно на каникулах. Тепло, светает поздно, родители на работе, только бабушка тихонько смотрит телевизор в большой комнате, да кот Катька  царапает дверь и мяукает, чтобы пустили.
Бабушка забирает кота к себе. Он сопротивляется, пытается убежать, выпускает когти, а потом вдруг тычется мордочкой в её живот, подгибает лапы, сворачивает хвост и затихает на час-другой.
Десять. Пора бы подняться Валентину. Он сам уже чувствует тяжесть в пояснице, в шее. Левая рука, придавленная телом, онемела. Если её не освободить, может и засохнуть.
Кровообращение восстанавливается постепенно, кончики пальцев как будто натыкаются на ежа. Чтобы работоспособность вернулась окончательно, необходимо сделать несколько сгибательно-разгибательных движений. Ура, конечность ожила, ей можно управлять, например, поиграть гирькой, пройтись боем по гитарным струнам, побороться с Валеркой, если, конечно, дело дойдет до армреслинга. Кстати, Лерику не мешало бы позвонить, ведь с ним идти на встречу одноклассников, где много чего может произойти и всё, что произойдет, будет прекрасно.
На телефоне два пропущенных вызова. Ага, значит, друг уже проснулся и сам хочет потрещать. Ладно, можно и потрещать, пока не пришла бабушка и не позвала завтракать.
Ребята говорят медленно, вяло. По юношескому этикету разбрасываться в такую рань эмоциями и словами не принято. В основном обсуждается состав участников вечернего сборища и в чём пойти: в костюме или в джинсах. Валера – парень крепкий, высокий, на нём пиджак и брюки сидят как влитые. Вале помельче, зато не сутулится, поэтому его темно-зеленая «двойка» смотрится не менее стильно и брутально.  От всех девчонок ждут платьев и коротких юбок, кроме Марины – она толстая, некрасивая и помешена на волонтерстве. Её никто не приглашает танцевать и не тянется к ней с брудершафтом. За это она легко может включить свет в комнате во время «медляка» и забрать красавицу Ленку домой, типа, уже поздно, мы устали, а вы тут как хотите.
Валерка в прошлом году так и обломался. Лена разрешила ему поцелуй, он обнял её, спрятал за шторой, а эта жирная коза полезла на подоконник, чтобы открыть форточку. Поцелуй, конечно, не состоялся и Ленка потом месяца два не разговаривала с Валерой, хотя никакой вины за ним не было.
Бабушка зовет на кухню. Кот запрыгнул на стол и вертится возле планшетника. Он уже ронял его, получал, а всё равно лезет.
«Ладно, - заканчивает разговор Валя, - днем початимся, а то бабка сейчас психовать начнет и хвостатый совсем оборзел, надо ему вломить». У Валеры тоже полно дел: сходить в качалку, выпросить у матери дорогое вино для праздника, помочь отцу в гараже, ну и себя привести в порядок, там, стрижечка, укладка, побриться, найти галстук посвежее. Ещё брат обещал поделиться пастой, от которой зубы станут ярко-белыми. А вот с парфюмом замануха, ничего не осталось, кроме обычной туалетной воды на каждый день, а хочется чего-нибудь новенького, подороже и покруче. Валя предлагает свой «Super Boss» - его привезли из Англии, в России таких ароматов нет. Валера отказывается, он не хочет пахнуть одинаково с другом, но Валя убеждает его, что эксклюзивный аромат раскрывается на каждом индивидуально, в зависимости от биологических особенностей обмена веществ. Лерик сражен таким мудреным комментарием и соглашается.
По телеку одна мура. Бабка на выбор предлагает или «Гитару семиструнную», где  взрослые тетки и мужики поют романсы, или старый советский фильм «Чапаев». Валентин в шоке: он терпеть не может классику и о «Чапаеве» слышит первый раз. Бабуля ласково называет его тупеньким и замирает от звонких цыганских голосов.
В нете жизнь совсем другая. Лажи там, конечно, хватает, полно спама и порнухи, но сколько прикольного в соцсетях, сколько там правильного, реального. Всегда есть шанс познакомиться с какой-нибудь нормальной девчонкой или с челом, который тоже собирается поступать и знает как надо готовиться, к кому подойти с репетиторством, от кого, наоборот, держаться подальше.
Сегодня главная новость - Патриарх Илья, попавший в десятку самых богатых людей России. Непонятно, кто конкретно слил эту инфу, но шум поднялся вселенский. Верующие хором кричали, что такого  не может быть, что Православие хотят дискредитировать политики и бизнесмены, которым нужны избиратели и потребители, а не думающие люди. Неверующие и сомневающиеся первым делом ополчились на Бога, типа, куда он смотрит и почему не накажет алчного церковника, использующего своё положение в корыстных целях, вместо того, чтобы помогать нищим, больным, убогим и собственным примером направлять паству в мир горний.
Валя несколько раз перепостил комментарий Суровой Эльзы. Она или он писала: «Пока Илья ездит на лимузине и живет в дворце, Россия верит только в деньги».
Бабушка, узнав от внука про богатства Предстоятеля, разумно заявила: «А чем он хуже других? Даже у нас две машины, неужели ему пешком ходить?».
Второй новостью был дождь в январе. Кого-то отсутствие снега цепляло больше, чем отсутствие денег. Кому-то лужи вместо сугробов очень даже нравились. «Есть разница, - писали они, - носить пальто или тулуп, ботинки или валенки?». Психи сообщали о бессонницах и депрессиях, алкоголики жаловались на полицейских, отнимающиих пиво во время дежурных рейдов по дворам. «Зеленые» переживали за медведей – потепление мешало косолапым залечь в спячку, и они с горя шлялись по лесам, задирая всех подряд. Барыги-цветочницы рассказывали друг другу, где можно нарвать подснежников. Но на самом деле они путали конкурентов и сбивали со следа правдолюбов-экологов.
Валя «потряс» блогосферу мегокоротким  сообщением: «А мне пофигу». Он был не оригинален, каждый десятый форумчанин оставлял нечто похожее, разве что слово «пофигу» заменялось на более резкий и привычный русскому уху ненорматив.
На обед бабушка, не спросясь, замутила молочный суп с вермишелью. Валентин полчаса выковыривал из тарелки морщинистые пенки, которые с удовольствием поедал Катька, очень волновавшийся по поводу такого интересного, ранее невиданного блюда. На второе было картофельное пюре с котлетами из говядины.
– Бабуль, а молоко с мясом хорошо? – Валя сначала всё съел, а потом забеспокоился.
– Хорошему человеку всё хорошо. Что ты, малахольный совсем?...А если такой больной, так сиди дома. Вечером-то у вас, небось, не компот будет с грушами. Последний класс, наверное, вкус вина хорошо знаете.
Внук на провокацию не поддался, молча выпил чай с длинным сухарем, обсыпанным сахаром и быстро-быстро убрался в свою комнату. Там в углу за занавеской совсем недавно бабушка нашла бутылку шампанского и теперь по поводу и без повода шантажировала своей находкой. Шампанское было припрятано по просьбе Валерки – он боялся матери и тщательно скрывал личное знакомство с алкоголем. Валя друга не сдал, зато попал на заметку к хитрой старушке, возомнившей о себе невесть что. То она требовала пропылесосить, то отправляла за картошкой, то приходилось тащиться через полгорода в самую дешевую аптеку за без того копеечными таблетками. И попробуй купи их в другом месте: возьмет чек, достанет лупу и начнет сверять – тот адрес или не тот. Но самое позорное, когда она лишала компа и заставляла готовиться к долбанным экзаменационным тестам, вместо волнительной переписки на сайте быстрых знакомств.
Валерка, естественно, берег шампанское для встречи с Леной. Раз в месяц её родоки летали на шопинг в Европу и целых три дня счастливчики могли беззаботно ворковать, целоваться и даже спать на одном диване. Дальше у них не заходило, хотя Лерик врал, что один раз было и он, типа того, показал себя крутым любовником. Валя в обратку насочинял ему про Анечку с дачи, мол де, однажды пошли они купаться ночью, девушка замерзла, пришлось её обнять, выпить водки, накрыть пледом и прямо на берегу озера…Валерка с этого момента отказался поверить в реальность истории. Тогда и Валя прямо усомнился в его близких отношениях с Леной, и молодые люди даже потолкались сгоряча. А когда остыли, договорились считать друг друга мужчинами, но никому об этом не рассказывать, чтобы не компрометировать девушек.
После обеда начался тягомотный предпраздничный сочельник, когда ничего не хочется делать, а время в отместку за такое пренебрежение к нему растягивает минуты до целого часа.
Валя задумал было обхитрить время и вздремнуть по примеру кота, блаженно свесившего лапы с батареи и негромко похрапывающего от наплыва сладких кошачьих снов. Только кот на ночь глядя никуда не собирался, поэтому лишних мыслей в его серой с темными крапинками головешке не было, а Валентин, как только закрывал глаза, уносился в такие дали, вывести из которых могли только холодный душ и бабушка, громко возмущавшаяся по поводу откровенной лени внука. Оставался последний и крайне ненадежный способ победить скуку – взяться за положенного по программе Достоевского. Раньше, Валя слышал это от родителей и учителей, старшеклассников заставляли изучать «Преступление и наказание», теперь жестких установок не было. Министерство образования предлагало самостоятельно освоить любой из его романов, кроме «Бедных людей», и написать развернутое сочинение для лучшего усвоения прочитанного.
Валентин выбирал по названию. «Бесы» показались ему интересными. Он предположил, что там, как у Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», есть черти, ведьмы, приключения, юмор и прочая развлекуха. Но Достоевский надежд не оправдал и так грузанул с первых страниц, что перспектива дойти хотя бы до половины оказалась несбыточной. Закладка за первый месяц чтения переместилась всего на семьдесят позиций, а впереди оставалось ещё четыреста сорок, и текст от абзаца к абзацу веселей не становился.
Слава Богу, с работы пришел отец, он скучать не даст. С ним можно и поесть, и покидать гирьку, и побоксировать. А ещё он мастер рассказывать про Сергеича – бестолкового айтишника – старпера, не отличающего аську от скайпа. Отец  настоящий директор: одет с иголочки, подтянут, прическа что надо, может наорать хоть на целый полк, а может ботанику-курьеру два часа протирать запотевшие очки, когда тот перепутает адреса и вместо одного заказа принесет другой. Мать ревнует отца до смерти ко всем теткам на работе от восемнадцати до шестидесяти. Сама она десять дет как домохозяйка, то есть полдня валяется у косметологов с массажистами, а потом до ночи шарится в своей нереально дорогой шубе по крутым бутикам в поисках нового барахла.
Отец от молочного супа тоже кривится, но тещу уважает и выхлебывает целую бадью, не спустив ни одной пенки счастливому выдрохнувшемуся коту.
– Пап, - клянчит Валентин, - дашь свой хронограф?
Отец кивает.
– А парфюм, тот, который из Нью-Йорка?
– На здоровье. Только не переборщи.
– И пусть Олег меня подвезет. Сначала к Валерону, потом за его Ленкой, а потом уже к Коляну.
Олег – это водитель и бодигард по совместительству. У него четвертый дан по карате, травмат и рост метр девяносто пять.
Отец Олега напрягает только по делу и катать детей туда-сюда не разрешает.
Создавшаяся проблема решается сама собой.
– Я тебе обещал лимузин, - говорит отец, - заказывай. Плачу за первые два часа, дальше сам.
– Вау! Круто!
Валентин от восторга чуть ли не прыгает: мало того, что он произведет на всех неизгладимое впечатление костюмом, часами, запахом, да ещё и новенький «Линкольн» целых два часа будет катать его и его лучшего друга с девушкой по ночному городу. Ну как тут не сказать двести тысяч раз «Вау!», «Вау!», «Вау!».
Праздник обламывает строгая мать. Она вернулась от очередного доктора, запретившего ей липосакцию, и чтобы сорвать зло, требует от отца заменить лимузин обычным такси, и часы во избежание осложнений носить самому, а не сдавать  напрокат кому непопадя.
Отец, конечно, подчиняется, настроение хуже некуда, да ещё звонит Колян – одноклассник, у которого планируется затусить на всю ночь, и просит придти на час раньше, чтобы его родители могли со всеми познакомиться.
Начинается дурацкая суета: брюки не поглажены - надо их гладить, а бабушка устала, на белой сорочке внизу красное пятно от кетчупа, узел на галстуке похож на морской, волосы – сбрить их налысо – не укладываются, и в довершении всего под челкой захолмился ярко-красный жирный прыщ.
Блин! Блин! Блин!
Только Катька не принимает участие в общем кипиже. Он с интересом смотрит на густые хлопья мокрого снега за окном. Ему не о чем беспокоиться – хозяева, миска и коробка у него есть, а производить впечатление на девочек и товарищей - это дело людей, коты тут абсолютно не причём.

Класс в полном составе, не хватает только Вики. По слухам она придет с подругой. Говорят, подруга – супер, Валеркина Лена по сравнению с ней, ромашка на фоне орхидеи. И правда: Валя никогда не видел таких красавиц вживую. Кристина - шатенка, волосы её уложены аккуратно, как будто с ними работал настоящий мастер. Макияж незаметный, тонкий, лицо выглядит артистично, звездно. Дорогой маникюр, дорогой парфюм. Платье, ботиночки, сумка – всё крутое, дизайнерское. Сам Валентин в этих женских штучках не разбирался, но он сидел рядом с Дашей и слышал всё, что она говорит про Кристину.
«Как же обратить на себя внимание?» - думал Валя. – «Чем я могу удивить её?». Пока он не знал ответа на этот вопрос и просто тусовался: шутил, смеялся, говорил обо всём на свете, ел будерброды, салаты, произносил тосты, запивал их лёгким красным вином. Иногда выбегал на улицу, чтобы постоять с теми из парней, кто курил. Иногда писал эсэмэски Валерке, хотя они сидели напротив друг друга. Иногда девочки просили его открыть шампанское, но чтобы обязательно с хлопком. Иногда он вдруг замолкал на несколько минут и как будто выпадал из реальности, мысленно переносясь в далёкую страну Исполненных Желаний, где были только он и милая девушка Кристина.
Наконец, настало время танцевать.
Валентин дергался, толкался, брался за руки и размыкал их вместе со всеми, на сильной доле пытался сесть на шпагат в прыжке, на слабой ритмично качался. От физической нагрузки  сердце учащённо билось, но по-настоящему его волновали не эти обряды и пустяки, а прекрасная Викина подруга.
Первый медленный танец, второй. Валентин захотел выйти из комнаты, Вика остановила его.
– Кристи тебя приглашает.
– Куда?
– Иди, иди. – Вика, которой Валя в принципе нравился, сразу поняла его настрой и решила сделать ему сюрприз.
Кристина стояла рядом, улыбалась и протягивала руку, чтобы начать танец.
Нежная ладонь, удивительно тонкая талия, стройная спина, блестящие белые зубки, чудные духи. Во время поворотов ноги сближались и через ткань чувствовались упругие бёдра. Иногда Кристина клала Вале голову на плечо, прижималась всем телом, и он грудью касался  её груди. Последний звук музыки разошёлся эхом по гостиной и  на щеке появился поцелуй. Удивительный, волшебный: Кристина как будто захватила кожу губами, прикусила и сразу отпустила. Ну всё, танец закончен, девушка ушла и оставшуюся часть ночи почти не замечала своего влюбленного кавалера.
А тот старался изо всех сил: не выпускал из рук гитару, громко рассказывал про старпера Сергеича, большими рюмками пил ореховый ликёр, боролся с Лериком и Коляном на руках, снял пиджак, галстук, расстегнул сорочку и закатал рукава,  чтобы удивить мощными мышцами. Кристина захотела послушать «очи черные» и он спел специально для неё. Кристина задремала на кресле и он выгнал всех из комнаты. Кристина собралась домой и он заторопится её проводить. Вика пошла с ними, но на полпути отстала со словами: «Мне рядом». Кристина держала Валентина под руку, устало слушала его болтовню и сама рассказывала о чём-то несущественном. Вот уже показался её дом,  подъезд. Она разрешила подняться на этаж и несколько минут постоять перед квартирой. После «до свидания» Валя опять почувствовал поцелуй на щеке и услышал негромкий щелчок дверного замка.
Чувство счастья не умещалось в сердце. Проходя через парк, Валентин громко крикнул: «Кристина, я люблю тебя. Я буду любить тебя всегда». И всегда, как будто услышав знакомый призыв, разошлось по всем уголкам его души, чтобы остаться там до самой смерти.
 Уже священник читал над ним отходную, уже пахло ладаном и воск со свечи, вставленной между сложенных рук, капал на застывшую плоть, уже голосила старуха-жена и всхлипывали внуки, а Валя по-прежнему обнимал прекрасную Кристину и ждал последнего поцелуя, когда она захватит кожу губами, прикусит и сразу отпустит – в этот раз уже навсегда.


Программа четвертая
«В раю»

В комнате два окна и оба открыты. Первое почти целиком занято цветущей вишней, во втором теснятся яблоня, куст жасмина и фрагмент тонкого голубого неба.
– Ох, ты мой хороший, уже проснулся? – бабушка обнимает и целует Валю.
Он потягивается, счастливо улыбается и смело выбирается из-под одеяла, потому что в мае не как зимой, когда в комнате +19 ;С, а на улице – 30 ;С.
– Бабуль, а папа сегодня приедет?
– Конечно, сегодня же пятница.
Валя смеется и начинает прыгать на кровати. Она отвечает скрипом панцирной сетки и легким постукиванием об подоконник.
Отец для Вали – это всё. Он обожает его бороду, его пальцы, как он отжимается, как пишет и как поет негромким басом: «О дайте, дайте мне свободу».
– Пап, а кто в тюрьме? – спросил Валя, когда первый раз услышал эту песню. Отец долго объяснял суть дела, показывал картинки в учебнике истории, ставил пластинку. Из его объяснений получалось следующее: коварные враги поймали нашего богатыря, князя Игоря, держат его в плену, он же хочет убежать, чтобы собрать войско и отомстить. Не ясно при чём тут композитор, наука, плачущая женщина, нарисованная на конверте, и Пэ Пэ Бо-ро-дин. Ладно, дело не в них, главное, чтобы разгромить татар (папа называет их половцами) и опять стать главным русским царем или князем, не важно.
– Бабуль, а велосипед он не забудет? – Валя помнит про давно обещанный «Дружок» с катафотами, звонком и ручным тормозом, как у взрослика.
– Не забудет, сынок, не забудет.
Сколько Валя не выяснял, но ему так и не удалось понять, почему одна бабушка называет его внучком, а другая сынком. Возможно, он не просто мальчик, а внукосын, поэтому они и обращаются к нему по-разному.
Пить на завтрак молоко невкусно. Лучше сесть рядом с дедом, дождаться от него бутерброда с маслом и сыром, а потом попросить чаю, но чтобы дед обязательно перелил напиток из своей кружки в его складной походный стаканчик. В чай нужно бросить три куска сахара. Опускать их положено медленно, иначе они сразу растают, а это совсем неинтересно.
Бабушка очень странная. Валя никогда не видел, чтобы она спокойно сидела или лежала. У неё всегда сто пятьдесят дел. Они известны каждому: сварить суп, вымыть полы, постирать, погладить, потом ещё раз вымыть полы, сходить к тете Свете на укол, посидеть у тети Гали на крыльце, собрать деду пожрать на сутки, собрать себе пожрать на сутки, доехать на троллейбусе до «Почты», позвонить в Москву, вытрясти что-нибудь в окно и – дальше Валя засыпал и не знал, чем бабушка занимается ночью.
С дедом таких проблем не было. Он лежа или сидя читал газеты, лежа или сидя слушал радио, иногда вечером понимался на второй этаж к дяде Васе, чтобы посмотреть футбол, и два раза в месяц затемно уходил на рыбалку, возвращаясь очень рано и бесшумно. Валя делал выводы о его походах по удочкам в углу, ещё не убранным в сарай, по сапогам, выставленным в коридор для просушки и по ворчанию бабушки, заканителевшейся с маленькой горкой карасиков, плотвички, окушков и подлещиков. В рыбные дни полы мылись чаще обыкновенного, а вечером всегда была ущица  со свежим черным хлебом, намазанном злой горчичкой.

Солнце грело будь здоров. После завтрака Валю отпустили в маленький сад перед домом. Периодически бабушка или дедушка высовывались в окно, окликали внука и, услышав в ответ его голосок, прятались назад, в прохладные комнаты. Занять себя было нелегко. Из игрушек самой интересной пока оставался самосвал. Валя давно выломал дверцы и раскурочил подъемный механизм кузова, но ещё оставалось лобовое стекло, проверенное камнями и выдержавшее проверку, и колеса, по идее способные преодолеть любую грязь, если бы только найти её, хотя бы одну лужицу. Деревянные солдаты только считались таковыми – по форме они больше напоминали столбики для городков. Плюшевый медведь Тихон теперь годился только на то, чтобы рассказывать ему новые подробности про славного богатыря князя Игоря. Ещё год назад с ним можно было отлично бороться, а за эту зиму он похудел, стал меньше ростом и интереса, как соперник уже не представлял.
Ворона…подумаешь, невидаль какая. Вот в зоопарке живет орлан – настоящий, огромный, хищный. Он в два счета может закогтить зайца или догнать оленя, а ворона только каркает и выковыривает блестящие стеклышки из песка и земли.
Кот у дяди Васи красивый. Он меньше тигра, но тоже рыжий, с полосатым хвостом и круглыми желтыми глазами. Его цель – стайка воробышков, суетящихся просто так, без всякого смысла. Шансов, что кот сиганет за ними со второго этажа мало, но если понаблюдать за ним четыре дня, то обязательно увидишь прыжок и зверскую, кровавую охоту.
Долго смотреть на солнце нельзя, можно ослепнуть. Интересно, а если посмотреть, то потом из глаз появятся лучи, как от фонарика, или нет? Валя провел эксперимент: посидел полминуты, задрав голову, а потом пошел в общий сарай. Ему показалось, что там стало светлее, особенно, когда он открыл дверь и ткнул палкой в форточку. Стекло в форточке было грязным и толстым, изнутри на него налипла пыль вперемешку с паутиной, а снаружи непогода и мальчишки закидали землей, присохшей намертво, так, что даже снег и дождь не могли справиться с ней.

– Бабушка, бабушка! – Валя кричал до тех пор, пока она не высунулась.
– Что случилось?
– А можно я схожу за газетами?
Бабушка немного подумала и разрешила.
Ключ от почтового ящика висел на гвоздике в коридоре. Если встать на скамейку, предназначенную для одевания обуви, вытянуть руку, приподняться на мысочки – достать его плевое дело. Есть и другой способ: берешь бабушкину швабру, поддеваешь шнурок, ключ падает, попадает в чей-нибудь ботинок и через секунду оказывается у тебя в руках.
До почтовых ящиков шагом пять минут, бегом одну минуту. На одной ноге можно доскакать за…нет, тяжело, лучше повернуться спиной и пойти задом. Так ходят разведчики, чтобы враги не стреляли им в спину.
Блииин, там уже вертится Антоха! Валя не любил с ним встречаться, потому что тот считал себя самбистом и постоянно хотел показать приемчик. Один такой приемчик закончился для Вали шишкой на лбу и строгим доктором, обвинившем его в хулиганстве, хотя он первый не начинал.
– Эй, - крикнул Антоха, завидев приятеля, - давай быстрее, я котенка нашел.
Валя  моментально забыл про все драки и про все эксперименты по способам передвижения, и в два счета оказался у ящиков. На одном из них сидел маленький серый котенок с темными пятнышками и пищал.
– Давай утопим его, - предложил задира Антон. – Я видел как отец топит котят, у меня получится.
– Нет. Я его себе заберу.
– Не заберешь.
– Заберу.
– Я его нашел. Что захочу с ним, то и сделаю.
Мальчики, несмотря на отчаянный писк зверюшки, вырывали его друг у друга из рук. Хитрый Тоха понял, что Валя просто так не сдастся, выполнил подсечку, надавил на грудь коленом и потребовал:
– Сдавайся.
– Нет! – крикнул Валя.
– Сдавайся, тогда отдам кошку.
Валя не знал как поступить: сдаваться он считал самым позорным преступлением, но отдать котенка на смерть – было бы ещё более гадко. За доли секунды промелькнули в его сознании уроки бокса, полученные от отца, и образ богатыря князя Игоря, потерявшего свободу и мечтавшего получить её. Потом перед глазами возник старик с густой бородой. Он строго посмотрел и приказал: «Удар в нос! Ударь так, чтобы раз и навсегда запомнил тебя этот маленький чернявый негодяй».
– А-а! – Тоха схватился за нос.
Через  пальцы закапала кровь. Парень явно не ожидал такого исхода, сам слез с Вали, швырнул ему под ноги серый испуганный комочек и, всхлипывая, пригрозил:
– Ладно, ладно. Я участковому про тебя скажу. Будешь знать как драться.
Валя угроз не слышал, он прижимал к себе крошку-котенка, гладил его одним пальцем и успокаивал:
– Не бойся, Катька, не бойся. У нас есть молоко, сейчас тебя покормим.
Кот не обиделся, что его, мальчика, назвали женским именем, и изо всех сил лизал руку своему спасителю.
Бабушка, на удивление, зверя приняла спокойно. Дед тут же принес для него коробку и блюдце, на котором до этого лежали старые рыболовные крючки. Нашлась и мягкая дерюжка, чтобы спать котенку не на голом картоне, а с удобствами.
Вечером Катька осваивал территорию, смешно тыкаясь носом в каждый доступный для изучения уголок. Больше всего ему понравилась штора с бахромой – бахрому было удобно дербанить коготками, и букварь – на нём отлично спалось и страницы шелестели очень громко и весело.
Дед по случаю появления нового едока получил право на дополнительную рыбалку. Будет ли Катька пользоваться плодами его трудов, когда подрастет, никто не знал, но дед вопросами будущего не интересовался и рассуждал чисто практически: любое хищное животное плотоядно, тем более кошачьи, которые самой природой приучены к разного рода мясу, в том числе и к рыбьему.»

«Брр-брр-брр», - прохрипели настенные часы десять раз. Приближалась ночь, но за окном ничего не напоминало об её приближении. Громко разговаривали люди, квакали лягушки, со всех кустов, со всех деревьев свистели, трещали, цокали, звенели неугомонные птицы.
Дед пытался настроить радио на секретную волну. Бабушка стучала кастрюлями и уже два раз спускалась в подпол.
– Бабуль, - Валя серьезно разволновался, - где же папа? Ты обещала, что он придет.
– Придет, - успокаивала бабушка.
– Точно с ним ничего не случилось?
(Где-то Валя слышал, что взрослые именно так проявляют беспокойство.)
– Ничего с ним не случилось. Спи. Проснешься, он уже будет.
Нет, Валя не так мал, чтобы заснуть, когда дома кого-то нет.
«Ну, конечно, - догадался он, - цыгане отобрали у него мой велосипед, спрыгнули с электрички и теперь папа гоняется за ними по лесу».

Высокие мужчины в черных шкурах и толстые женщины в красных юбках продирались сквозь чащу. Им мешали кони и велосипед, но они всё равно лезли вперед, только бы оторваться от погони. Отец с белым щитом, на белом драконе уже догонял их, но они вдруг бросились врассыпную, а потом окружили его и забрали в плен.
«О дайте, дайте мне свободу», - требовал он. «О дайте, дайте мне свободу», - передразнивал его главный цыган-атаман.
«Папа, - крикнул Валя, - бей в нос. Это Антоха. Он испугается». «Папа!» - крикнул Валентин ещё раз и проснулся.

Птицы, вишни, яблони. По одеялу скачет Катька. Из другой комнаты пахнет знакомым одеколоном. Возле кровати, о чудо, стоит новенький «Дружок» со звонком, ручным тормозом и катафотами.
– Ну? – в дверном проеме появился отец, - проснулся?
– Папа! – Валя бросился к нему навстречу, чтобы прижаться всем телом к ногам.
– Привет, привет.
Отец поднял его и поцеловал в щеку очень аккуратно, чтобы не исколоть бородой.
– Как ты тут, сынок, ничего?
- Ничего, - ответил Валя тут же рассказал ему обо всех мальчишеских делах, начиная с вороны и заканчивая Катькой.
– Папа, вы же разрешите оставить его? – поинтересовался он напоследок судьбой своего питомца.
– Разрешим.
– А ты справился с цыганом-атаманом?
– Справился.
– Как я с Антохой?
– Как ты с Антохой. Давай, завтракай, и поедем маму встречать. Она очень по тебе соскучилась и привезет гостинец.
Валя не спрашивал какой: скорее всего это будет пастила в бумажном кульке или несколько шоколадных батончиков со сливочной начинкой. Но…мама! Мама! Он так её любит, так её любит, даже больше мороженного и вообще больше всего на свете.
Взрослые засмеялись. И солнце – яркое и прекрасное – стало ещё ярче и прекраснее от великого счастья, переполнявшего совсем маленькое, но уже такое смелое и доброе сердечко.



Программа третья
«Лидочка»

Представьте себе девочку с длинными волосами, густыми, как ковыль, и светлыми, как чайная роза. Ей шесть лет, она уже умеет читать, считает до двадцати и знает несколько пьесок для фортепиано. У неё есть чудесное васильковое платьице, матово-красные туфельки и симпатичные гольфы с синими звездочками на белом фоне.
Сейчас эта красавица занята изучением червяка. Он наполовину заполз в лужу и не понятно: то ли пьет, то ли тонет. Лидочка решает вмешаться в судьбу неразумного животного и перетаскивает его с асфальта на газон.
– Ползи быстрее к своей маме, - приказывает она. – И больше не ходи по дороге: тебя же могут раздавить!
Червяк, как будто осознав опасность создавшегося положения, перестает бестолково извиваться на одном месте и потихоньку исчезает в траве.
Закончив одно дело, Лидочка переходит к другому. Сосед Алешка давно уже ковыряется осколком бутылочного стекла в песке. Он ищет жемчуг, который, по его сведениям, попадается в большом количестве, если куча свежая и пахнет морем.
– Нет, - авторитетно заявляет Лидочка, понюхав горстку, - морем он не пахнет, и никакого жемчуга ты не найдешь.
Алешка носит фамилию Железнов и характер у него такой же: сильный, несгибаемый; однажды что-то решив для себя, он или добьется желаемого или на сто процентов убедится в его неисполнимости. Вот и теперь мальчик уперся:
– Есть. С вишню. Лучше помоги.
Лидочка товарищу доверяет и начинает копать совочком. Сначала она аккуратничает и работает очень медленно, потом Лешка её осекает:
– Не ленись.
– Видишь, какое платьишко? Если испачкаю, мама ругаться начнет. И туфельки только вчера бабушка подарила.
Лешка знает, как убеждать:
– Я тебя не возьму в индейцы. Сам уплыву в Америку, а ты здесь останешься. Нам чистюли не нужны!
– Ну и пожалуйста, вообще помогать не буду.
Лидочка отходит в сторону и начинает сосредоточенно ковырять пальцем в носу. Она так всегда делает, когда ей предстоит принять важное решение. Конечно, чистая одежда – серьезный аргумент, но лишиться мустанга, повязки из перьев, лука с тетивой из настоящей жилы – потеря, несравнимая с двумя-тремя грязьками на кусочке ткани, тем более, бабушка всегда заступается за неё, если она перемажется, и дед не даст в обиду свою любимую внучку. Решено: надо искать жемчуг и собираться в заокеанский поход.
Первыми приходят в негодность туфли – не беда, их можно снять. Ой, гольфики пожелтели – ладно, так они даже красивее. Алеша делает неловкое движение и задевает край платья стеклом. Дырка не большая, но из неё торчит клок – как бы его приделать обратно?
– Булавкой, - советует изобретательный друг.
Лидочка закрепляет клок маленькой булавкой, до этого спрятанной под воротничком на счастье. Можно продолжать, но мама, не понимая важности занятия, зовет домой.
– Блииин, - Лидочка расстроена, - мне обедать.
– А после обеда выйдешь?
– Не, после обеда мы в деревню уезжаем до воскресенья.
– Пока.
Лешка слов на ветер не бросает и сентиментальничать ему некогда.
– Пока.
Лидочка быстро надевает туфли, отряхается, кладет совок в ведерко и убегает, чтобы не задерживать маму и сесть за стол вместе со взрослыми.
Мама сразу замечает непорядок в одежде, но не ругается – она очень сильно любит дочку и позволяет себе только осторожный намек:
– Кто же у нас превратился после двора в песочного человечка?
Лидочка вздыхает, морщит нос, шевелит губами и честно признается:
– Я.
– Когда покушаешь, - учит мама, - намочи тряпку и приведи себя в порядок.
– Ладно, - соглашается Лидочка, - и берется за суп. Он из свежей курицы, с вермишелью, уже немного остыл, но всё равно на ложку надо дуть и потом громко хлюпать, всасывая в себя её содержимое.
После супа дают рис с тушенкой, но кушать уже не хочется. До отъезда ещё час и пора собирать сумку. Первыми туда отправляются краски и блокнот. За ними идет свисток и воздушный шарик. Медведь Яша поедет на руках. Остается только нацепить часики - и маленькая фея в полном порядке.
– Я готова, - сообщает она и присаживается на стульчик, чтобы смотреть, как будут собираться взрослые, но при этом  не мешаться у них под ногами.
****
Тридцать первое декабря, а будильник всё равно пищит. «Девять часов. Может быть, ещё поваляться? А как же список дел, таймменеджмент? Ладно, встаем».
Лида спит в пижаме, но когда выбирается из-под одеяла, всё равно мерзнет и за секунду покрывается гусиной кожей. Чарлик – крепенький чихуа-хуа - поднимает голову и удивленно смотрит. «Хозяйка, - говорит он сонным взглядом, - что случилось? Ты куда?».
– Новый Год, Чарлик, - объясняет она собачке, - надо подготовиться. А ты поспи, если хочешь.
Спать он, конечно, не хочет, но с удовольствием бы ещё повалялся.  А так надо тащиться в ванную, на кухню, чихать от кофе, смотреть на двигающиеся фигурки в телевизоре. Потом обязательно выпустят страшного зверя по кличке Пылесос. С обеда по кафелю начнет прыгать и ворчать Стиралка, сто процентов завизжит Миксер, зарычит Мясорубка, засвистит Чайник. Кошмар, сплошной стресс!
– Чарлик, не скули, - успокаивает его Лида, - сейчас достану твои консервы.
Скулит он не от голода – пора бы уже разбираться в нежной психике, но за ягненка в желе спасибо – шикарная вещь, действительно праздничная.
Лида сверилась с распорядком: «Ага, подъем вычеркиваем, умывание, завтрак вычеркиваем и переходим к поздравлениям».
Средств связи много и каждое задействуется в свою очередь. Проще всего с телефоном и  скайпом. Самая нудянка – писать эсэмэски: глючной айфон не копирует текст и по сто раз приходится набирать одно и тоже. Бабушке и тете лучше отправить настоящие поздравительные открытки, как раньше, в конверте, с маркой, индексом. На оборотной стороне надо написать несколько слов, буквы должны быть крупными, четкими, но, естественно, не печатными, а прописными.
Отлично, на двенадцать ноль-ноль запланирован магазин. По дороге к нему достаточно сделать небольшой круг, чтобы попасть на почту. Она сегодня до трех, так что спешить не придется. А там, во-первых, есть ящик для писем, а, во-вторых, коробки для посылок. Чарлик уже давно мечтает о домике, так почему бы не купить ему на первое время картонное Ch;teau? Апгрейд займет десять минут – вырезать вход, прорезать окошки и застелить дно чем-нибудь мягким, например, старым свитером. Чарлик обожает на нём валяться, значит, жилье придется ему по вкусу.
На градуснике за окном минус два. От снега осталось всего несколько черных горок, да и те дворники-таджики нещадно рубят лопатами. Лида согласна на теплую погоду, но в новогоднюю ночь ей хочется снегопада. Он сразу же превратит праздник в сказку и Дед Мороз обязательно промчится мимо её дома на лихой тройке с бубенцами и колокольчиками.
На почте никого, зато в магазине столпотворение. «Господи, - волнуется Лида, - только бы не расхватали этих несчастных форелей, Он же проси именно их…Ура, лежат! Спасибо, спасибо, спасибо».
Чарлик в недоумении: он бы понял тушку кролика, оценил бы стейк из телятины, даже курица вызвала бы его уважение, но притаскивать в дом эту скользкую дрянь, пригодную разве что для кошек, совершенно неуместно.
– Гав, - высказал песик своё «фи» и подошел к коробке. Лида коробку подняла и убрала в шкаф.
– Понимаешь, Чарлик, я хочу тебе сделать подарок, а подарок всегда сюрприз. Потерпи до завтра.
Чарлик повернул голову на бок, вздохнул и не в самом лучшем настроении улегся на сапоги. Лида их вымыла, но запах улицы остался, и следовало разобраться досконально, что там происходит в Большом Неизведанном Мире, какими необыкновенными существами он населен, много ли там опасностей и чем там кормят. От снов и размышлений его отвлекали шум уборки и шум кухни, зато запахи от соседей, просачивающиеся под дверь, наоборот, успокаивали и пробуждали сладкие воспоминания об однажды съеденном паштете с волнующим названием «Из настоящей дичи».
«Итак, меню: форель, запеченная в фольге, салат из морепродуктов, бутерброды с кусочками сельди, на десерт фруктовый салат со взбитыми сливками, торт-суфле на заказ из кондитерской и мороженное, если кому-нибудь его захочется. Винная карта: шампанское, вино…нет только шампанское, ведь он не пьет.
Что одеть? Эх, если бы купить такое же васильковое платье, как в детстве…Юбку или джинсы? Юбку со складками. Сверху джемпер или блузку? Джемпер – блузка слишком прозрачная. А? Нет, ходить по квартире в туфлях – это слишком, но в тапках пошло: такая нарядная девочка и вдруг старомодная, истоптанная обувь. Конечно, туфли.
Свечи! Я совсем забыла про свечи…».
– Чарлик, не кричи, это всего лишь фейерверк. Сейчас закрою балкон и будет тихо.
Чарлик возмущался справедливо: до Нового Года оставалась ещё уйма времени, а во дворе уже началась настоящая артподготовка – треск, взрывы, вспышки, крики «ура», истеричные женские вопли, ау-ау сигнализаций, вой полицейской машины, остановившейся возле нарушителей спокойствия.
– Сейчас им выпишут штраф и они уйдут, - объяснила Лида и почесала собачку за ухом.
«Ага, как же, теперь они до утра будут пулять», - Чарлику недавно исполнилось восемь месяцев и родился он как раз на день Победы, поэтому ещё кутенком запомнил «бабахи» и «трахтарарахи» из каждого двора и каждой подворотни. «Ещё какой-то Он притащится на ночь глядя», - продолжал возмущаться зверек бытовыми тяготами, - «Притащится, разляжется на моём коврике и всё съест».
Его Чарлик представлял в виде дога, что гуляет у них во дворе, только на двух лапах, без хвоста, но тоже слюнявого, красноглазого и в шипастом ошейнике.
Лида волновалась по другой причине. Мама ещё месяц назад заподозрила у неё существование молодого человека, и сегодня, после обычных поздравлений наверняка придется объяснять ей с кем она встречает Новый Год, доказывать, что он не пьет и приставать не будет, и что намерения у него самые серьезные. Тогда мама возмутится и спросит, почему же такой серьезный молодой человек до сих пор не соизволил познакомиться с родителями невесты, попросит его к телефону, станет расспрашивать о всяких пустяках и формальностях. Он будет стесняться, подумает невесть чего, например, что его заставляют жениться, обидится и, чего доброго, возьмет, да уйдет.
«Стоп, - приказала себе Лида, - не будем заниматься негативными прогнозами, лучше займемся собой и столом».
К двадцати трем ноль-ноль, согласно расписанию в комнате был накрыт стол на две персоны, в углу поигрывала огоньками миниёлочка, Чарлик, наряженный в синюю с золотом кофточку и штанишки, дремал на подушке, рыба доходила в выключенной духовке, из проигрывателя пела молодая France Gall, сама Лида в полном параде бродила по квартире, поправляла волосы, одергивала юбку и постоянно поглядывала в окно, хотя кроме серебряного света фонаря и улицы, освещенной им,  ничего другого видно не было.
Он не звонил, не писал и домофон молчал, как будто никого не хотел пускать.
«А ведь сегодня последний день этого года», - Лида нервничала и в голову лезли самые тоскливые мысли. – «Наверняка сегодня кто-нибудь умер, так и не дождавшись боя курантов…Сейчас мне двадцать семь и я не очень понимаю, что такое год жизни, которого больше нет, но потом, когда-нибудь обязательно пойму. Ужасно: я стану бабушкой, у меня будет болеть сердце и тогда не то, что год, а каждый час превратится в сокровище…Если Он не придет, то…то…я умру. Да, а как по-другому? Сегодняшний день очень подходит, чтобы быть последним: у меня чисто, я красивая, нарядная, никому ничего не должна, вчера была в церкви, с праздником всех поздравила, подарки всем купила…Господи, как жалко родителей и Чарлика! Они придут завтра на обед, дверь я оставлю незапертой, Чарлик встретит их жалобным воем, а сама я уже застыну на кровати…».
Потекла тушь, на тональном креме появилась влажная дорожка…
«Вот уже и Президент встал возле ёлки, вот и куранты забили, вот и шампанское, которое теперь никому не нужно…».
– А почему у тебя открыто?
Он стоял в коридоре в расстегнутом пальто, в костюме и с целой охапкой подарков. Чарлик вертелся возле его ног, крутил хвостиком, давая понять, что признает в нём нового друга и хозяина.
– Ты плачешь?
– Нет.
Лида хотела упрекнуть его за опоздание, но вспомнила, что они договорились именно на двенадцать. Он должен был войти под бой курантов, она должна была зажечь свечи, шампанское должно было громко хлопнуть, а вместо France Gall в комнате должен был прозвучать гимн России.
И вдруг такое наваждение, такая трагедия.
«Ура!» - закричали на улице.
«Ура!» - закричали соседи.
«Ура!» - сказал Он и осторожно поцеловал Лиду в щеку, в то место, где слеза оставила длинный след, как комета. Лида улыбнулась и с этой секунды началась ещё одна прекрасная и бесконечная история любви.



Программа вторая
«Уикенд на полную катушку»

Будильник – жестокая вещь. Он звонит всегда в одно и тоже время и не затыкается до тех пор, пока его не вырубишь. Можно не заводить, если есть сосед-придурок, который каждое утро в одно и тоже время разбивает одну вазу об пол, другую об потолок. Можно не заводить, если служил в армии и до сих пор ровно в шесть в голове раздается дикий крик старшего прапорщика: «Подъем, уроды! Боевая тревога!».
Можно не заводить, если на рассвете твоё лицо облизывает собака, поднявшаяся с коврика по нужде, или со шкафа на грудь прыгает кот, истосковавшийся по теплу и ласке. И ещё бывает, что будильник не нужен, когда он тикает на тумбочке жены и она подскакивает сразу же после первого, пока ещё еле слышного звонка.
К будильнику привыкаешь: с одной стороны он убивает самые лучшие сны, с другой стороны, благодаря ему выходной – не маленькое пирожное, о котором долго мечтаешь и заглатываешь его за пять секунд, а целый торт; торта хватает надолго, им наедаешься и даже устаешь от сладкого, слишком нежного вкуса.
Нет, он достал! В конце концов биологические часы звонят не хуже, зачем самому провоцировать стресс? Естественное пробуждение – самое полезное, надо довериться организму, надо разрешить ему хотя бы раз в неделю взять контроль над сознанием. Любая козявка знает во сколько ей проснуться, так неужели человеческий мозг не в состоянии отличить день от ночи и дать правильную команду? Приказываю: завтра в девять, завтра в девять, завтра в девять, а теперь поехали, космос бессознательного ждет, не дождется меня…Тик-так, заткнись!

Как двенадцать? А чего ты не разбудила? Теперь весь день как вареная курица буду…курица…курица…мне, пожалуйста, эклер, капучино, а девушке…Стойте, надо повернуть штурвал направо, тогда мы не разобьемся…Это не моя гитара…да не умею я играть…даже «очи черные» не знаю…
Встаю! Подумаешь, задремал человек. Времени ещё вагон, понедельник завтра, сегодня можно не спешить. И, вообще, у меня спина болит, могу и полежать лишние полчасика.
Откуда в ней столько бодрости? Скачет, грохочет, орет, ключами звенит, как лошадь сбруей. Три комнаты! А звонить нужно из спальной. Два балкона, а банки именно здесь! Игорь женился, как в монастырь ушел. У меня  же… Да на рынке тише и спокойнее!
Отвали от пальцев, скотина в шкуре кота…Ой, ладно, жрать хочу. Похоже, яичницу жарила. Если без лука, одену сковородку на голову. Спасибо, с луком. Без придури была бы такой умницей, любимая моя, ненаглядная.
Зачем нужно двести программ? Сделай три, но интересные, чтобы включил и не плевался. Задрали своими новостями и криминалом. Сами уроды и нас уродами делают, а думают, мы не замечаем.
Сухари ешь, нечего на холодильник заглядываться. Кастрированный, а прожорливый, как бык-производитель. Гребанное пианино! Раньше хоть одна бряцала, а теперь и мелкая туда же…«Ва-си-лек, ва-си-лек, мой люби-мый цве-ток»…Это сейчас, а лет через пять Шопеном убьют.
Симфония лябемольдиез номер двадцать в тридцати трех частях, без дирижера, зато с оркестром. Тоска! Пусть Ольга одна идет на концерт. Там полная музыкалка таких же мамаш будет, найдут чем заняться…Нет, блин, пианином значит можно злоупотреблять, а пивом нельзя? Раз «Василек», два «Василек» и целый час одно и то же, как будто другой музыки нет. В музей их, что ли, отвезти? Или в парк, пусть птичек послушают, поучатся. Сам-то в музее лет пятнадцать не был, да и не хочется. Вот, Серега, в Лувре сфоткался, рядом с пирамидами, на верблюде, на Пятой Авеню, а я только с тестем после рыбалки…
Звонит жизнь, стучится в дверь и что слышит? Потом, потом, потом. Плюнет она когда-нибудь мне на лысину и переберется к соседу-активисту. С ним и стихи напишет, и на Эверест поднимется, и дырку под картину проштробит.

Сейчас поищу…И причешусь…Вы идете в цирк, а мне только отвезти и забрать…Да! Да! Да!  Я схожу за мясом, куплю наполнитель, положу деньги на телефон, Луну тебе достану и шубу из шкурок лунатиков сделаю… Чего ты врешь? Список твой уже десять раз прочитал, как будто сегодня не воскресенье, а пожар на шоколадной фабрике…Ты детьми не прикрывайся, дети здесь не причём. Очень им нужно поменять набойки на зимних сапогах, заточить пять маникюрных ножниц и отвезти Светлану Ксенофонтовну в парикмахерскую через два дома. А мне, между прочим, ты уже два часа узел на галстуке завязываешь. Есть-то один любимый галстук и то справиться не можешь…
Да, недоволен. Десять лет сам себе брюки глажу, пуговицы пришиваю. Всё делаю сам, а жена у меня волшебница, живет только для подарков и чудес…Не ору, не забыл. Могла бы и к себе билеты положить – не тяжелые…Приеду без десяти пять, без двадцати, ладно, к половине…В машине посижу, отдохну подумаю…

Каждое воскресенье пробки. Мы по делу: в цирк, в магазин, а эти-то куда? Пусть «скорая», пусть такси, пусть трамвай, но фуры-то откуда берутся? Ничего не понимаю в жизни: выходной – сходи в бассейн, пивка попей, в сети початься. Зачем? Лучше за руль и вперед, колесить по Москве и области. Раньше по утрам люди в церковь ходили, потом в гости на целый день или на гуляния. Зато было ощущение жизни, она чувствовалась, проживалась. Сказано, шесть дней работай, седьмой посвяти Богу. У нас же все дни одинаковые, все бестолковые. А если завтра не наступит? Я серьезно, вдруг сегодня последний день жизни? Представь, Оль? Разве так надо его проводить?...Причём тут пиво, я же не выпить хочу, я о душе рассуждаю. В это воскресенье у нас цирк, в следующее театр, потом ремонт, потом огород. Спрашивается, что мы видим, кроме грязи и барахла?...Да вижу я автобус, объеду…Ну? Смысл суетиться семь дней в неделю, круглый год, всегда, постоянно, без остановки? Объясни, когда наступит момент, что бы можно было остановиться, расслабиться, передохнуть? Когда мы поймем, что надо плюнуть на все дела и, не при детях будет сказано, просто поваляться в тишине, не заморачиваясь, не напрягаясь. Когда мы сядем перед камином, возьмемся за руки и поговорим как двадцать лет назад в общаге? Когда, если с утра до вечера носимся, дергаемся, пытаемся успеть, не успеваем и из-за этого ссоримся? Когда?...Поднимайтесь, мне же надо машину поставить, а мест, сама видишь, сколько.

Интересно, а когда мне штробить? Значит, по закону в воскресенье нельзя, а в другие дни я работаю…Блин, из-за одной дырки три соседки и всё дерганные. И моя тоже красавица: вместо того, чтобы поддержать, заявляет ничтоже сумняшеся, что лично ей эта дырка не нужна. Может быть, она мне нужна? Забью крюк, сделаю петлю и повешусь! Дура! Такой тесть и такая дочь! Дура.
…Да, картридж поменял, печатает твой принтер. Чего ты на нём «Войну и мир» собралась печатать? Из-за одной бумажки столько шума. Главное, молчит, а потом орет. Скажи заранее: дорогой, надо то-то, то-то, то-то. Нет, только человек соберется на стадион, его сразу же нагружают: раковина засорилась, компьютер тупит, лампочка перегорела, кот под шкаф нагадил. А у меня тоже есть дела! И сейчас я пойду в гараж! И если захочу, приду поздно. Вот так!

– Алло, здрасьте, Игорь Александрович…Не поздно?...Только из гаража…Мне бы пломбочку поменять…Нет, не вы…ещё в нашей поликлинике, когда там стоматология была…Нет, не болит…Ну, от холодного, и то не сильно…Нет, в понедельник никак. Лучше во вторник…Среда? Отлично. Значит, среда, после двенадцати. Договорились. До свидания.
– Привет. Нормально. Спину тянет и в лодыжке правовой дергает иногда…А, может, без велотренажера, только штанга? Такой тупняк педали крутить…Как ты и сказал: мясо – понедельник, среда, в остальные дни овощи…Да, зашли, в «Макдональдс»…Одну «колу» и один «биг-мак»…Ну и что: сожжем, не баба, постараюсь…Ты чего, какой понедельник? В четверг, лучше в пятницу…Серега, не грузи, ты тренер и тебе не понять нормального человека…Ага, с моей только пивком и насосаться. В гараже сегодня и вискарик, и водочка, а я ноль-два томатного сока без соли и бегом к жене…Договорились. Пока, пока.

Ты серьезно? Нет, про дачу я понял, я про это? Уложим, сказку почитаем, всё-таки они дети, уснут как миленькие…Трусики лучше красные, верх без разницы. Смотри, две недели простоя требуют выхода, потом не жалуйся…Ничего они не слышат, мультики по айпаду смотрят…Клево! Иди, я потом. Сама не шуми, зачем мне душ?

Какой смысл нанимать рабочих? Плитка нормальная, сантехнику менять не будем, окна новые. Остается потолок освежить, обои поклеить и можно вместо линолеума накидать ламинат…Смогу, там не сложно. Юрка поможет, он уже десять лет в бригаде шабашит…  Хорошо, я сейчас вообще склонен к компромиссу…И кредит взять реально. Минипекарня окупится за полгода, у меня есть три бизнес-плана, по-любому не прогорим.
Оль, Оль, спишь?...Может, ещё разок?...Ладно, ладно, я так спросил, при чём тут таблетки? Пока ещё без них шевелится, главное, антураж, взаимность…Спокойной ночи…Спокойной ночи, любимая!…
Блин, уже час?! Вот так: ждешь, ждешь воскресенья, а ничего от него не остается, даже воспоминаний. И ведь не отдохнул, и дел никаких не сделал, ерунда одна, толкотня блошиная. Бабка суетилась, суетилась, а кулича на Пасху не съела. Только говорят, что в старости в церковь тянет, а с чего? Если в молодости не до неё было, то уж в старости тем более некогда. Каждый день живешь, как последний, а в смерть не веришь. Парадокс.
В театр сколько лет собираемся? Библиотеку когда покупать будем? Родителям позвонишь раз в месяц – уже хорошо. В любом журнале чемпионы, звезды, миллионеры, начальники. Рожи – во! Денег – во! У них дома, лимузины, встречи, проекты. У меня только фитнес раз в две недели и стоматолог, когда приспичит. Г…но, а не жизнь! Хорошо, хоть Ольга есть…дети…кошка драная…работа не самая последняя…Такой я – чемпион заднего двора, главный в чулане, комариный вождь.
Надо что-то менять, нельзя так бездарно стариться. Бог дал жизнь не для смерти, в ней обязательно должно быть что-нибудь особенное, и моя задача найти эту изюминку, попробовать её на вкус, хотя бы узнать об её существовании. Если каждый день жить как последний, тогда всё изменится. Тогда нельзя будет скучать, лениться, откладывать добрые дела. Тогда нет смысла набухиваться пивом и заедать его жареными крылышками. Зачем кричать на Ольгу и детей, если и так скоро расстанемся? Зачем ненавидеть начальство, если оно только до тех пор начальство, пока  работаешь? Для чего мне новые часы, новый телефон, если на эти деньги какой-нибудь бомж или ребенок-инвалид могут жить целый год ни в чём себе не отказывая?
Страшно подумать: за железку на руке – целый год жизни! Хватит играть в богатство, хватит изображать из себя кавалера! В монастырь не уйду, но человеком стану! Да!


Программа первая
«Мираж»

– Хорошо, я расскажу, но не обо всей жизни, а только об одном, самом обыкновенном дне.
Я работаю менеджером. Начинаю в девять, заканчиваю в семь. Встаю из-за стола только в туалет, на обед и за кофе.
Нормальные сайты (ты меня понял, где клубничка) и социальные сети реально заблокированы. Без планшета я бы умер от скуки. Главное, правильно  положить его, чтобы старший менеджер и камеры ничего не заметили.
Мобильным пользоваться в здании запрещено. С городского звонки отслеживаются и записываются. Естественно, мы кладем на эти запреты и звоним, например, из туалета или с балкона.
У меня есть медицинская страховка. По ней я могу бесплатно пройти всех врачей раз в год или попасть к терапевту, когда заболею. Врачи таких пациентов терпеть не могут. Они любят наличку или безнал, а с нашей страховки им в карман попадают копейки, поэтому за глаза они называют нас офисными крысами, халявщиками и после «до свидания» шепотом посылают на х…р. Об этом я узнал случайно, когда забыл телефон и вернулся в кабинет. Врач – дядька, лет сорока – только закончил меня материть, и последние три слова я четко услышал.
На мне два висяка, то есть два больших кредита – за квартиру и машину, и штук пять маленьких – за компьютер, плазму и прочую электронную лабуду. Семьдесят процентов зарплаты я отдаю в банки – это очень напрягает. Если задуматься, современная жизнь – самый поганый вариант каторги – добровольный и бессрочный. Отказаться от всего и вернуться назад в свой Тутаев я не хочу. Бухать, сидеть на коксе или синтетике – тоже не моя тема.
Как-то на улице ко мне подошел лысый чувак в желтой простыне и начал втирать про Будду, сунул в руки бесплатную книжку, визитку с адресом, где проходят их сборища. Я его потом спросил: «Лысый, где чудо жизни, где счастье, где Бог, где смысл? Чего ты мне дуешь в уши с чужих слов, сам объясни, своими словами, по совести». Он мне опять начал заливать про Нирвану, Энергию, Космос. Ну, плюнул ему в рожу и пошел дальше.
В нашей церкви я тоже спрашивал у старух, у попов самые простые и конкретные вещи: зачем Бог дал жизнь и сделал её такой скучной, как среди проблем, долгов, преступности остаться человеком, чтобы самому никого не замочить или не повеситься во дворе на турнике, почему любая случайность, любой пустяк могут стать причиной смерти? Веруй, говорят и не парься. А что такое веруй? Это значит, что я, взрослый мужик должен каждый день рассказывать себе сказки и соглашаться, что меня кидают, где только могут и пользуются мной, как ишаком, чтобы самим жрать, отдыхать и вообще не думать о деньгах, а думать только как их потратить.
Веруй, значит, живи в двушке на сорока квадратах и благодари неизвестно кого – ведь мог оказаться на улице. Веруй, значит, одевайся в секонд-хенде и ходи как обсос – мог бы и этого не иметь. Веруй, значит не жри, когда хочется, не трахайся, пока не женился, не спи, даже в выходной. Веруй – это всегда нельзя, это когда твоя жизнь только формально твоя, а на самом деле ты просто марионетка, ты просто раб – битый, бесправный, бессловесный. Веруй - это значит признай, что полный тупняк и отстой – твоя судьба, признай, что не вокруг быдло, а ты сам быдло, признай, что богатство, счастье, здоровье, успех – зло, бедность, болезни, проблемы, смерть – это добро, это испытания, за которые получишь место в раю.
Скажи, кто-нибудь когда-нибудь лично Бога видел? А рай? А покойника, вернувшегося с того света и материально подтвердившего существование рая?
Материально, потому что если мы воскреснем, как нам обещают, и вернемся в тела, то виртуальное уже не пригодится. Понимаешь? Бог, ангелы, рай – всё это должно быть реально, всё это должно иметь объем, плотность, определенную меру энергии.
Прикинь, сколько людей уже существовало на земле и сколько ещё будет. Если всех нас оживить, значит, надо всех нас где-то расселить, чем-то напоить, накормить. Ну, тело, даже если оно вечное, всё равно тело, и живет по законам природы. Если же бессмертное тело не такое, как сейчас, при жизни, значит, не надо называть его телом, значит, то, что сгнило уже никогда не появится.
Вот главный церковный развод. У них всё продумано, чтобы вызывать или страх, или экстаз. Например, в органах они ставили специальные трубы; звук из них шёл на такой низкой частоте, что его не было слышно, но мозг этот звук воспринимал, и человеку без видимой причины становилось не по себе. Он думал - это благодать, а на самом деле – обыкновенная физиология. Их песни – то громкие, то тихие поются в определенной последовательности, имеют определенный ритм и тоже воздействуют на мозг. Пожалуйста, ароматерапия, цветотерапия, светотерапия – я имею ввиду свечи, лампады, витражи или, наоборот, полную темноту. Плюс голод, холод, психологическое воздействие: внушение, запугивание, вызывание жалости, чувства вины. Всё это есть и всё это работает на самых примитивных, базовых инстинктах - неистребимых, неубиваемых, массовых, рассчитанных на естественный страх смерти, на манипуляцию сознанием, на дикость народа и  на его, по сути, детскую доверчивость.
Ещё, может быть, в XIX веке, тем более, в древности разводить людей получалось легко и красиво, а теперь ответ простой – покажи, докажи, сделай раз, второй, третий, десятый, сотый. Вот тебе конкретный слепой – вылечи, во тебе конкретных сто миллионов негров – накорми, вот тебе кладбище – хоть кого-нибудь достань, хоть кого-нибудь расшевели.
Почему сейчас нет пророков? Потому что всё можно зафиксировать и проверить. Почему сейчас нет чудес? Потому что есть физика, химия, биология.
Каждый день, сидя перед компьютером, я четко понимаю, что жизнь – огромная тяжесть и  если не работать, если жить красиво и богато, легче не станет, потому что как прекрасно не живи, всё равно состаришься и умрешь.
На работу бегом, с работы бегом, потом в магазин, на рынок, домой – и везде толпа: тысячи людей, которые ничего для тебя не значат и при этом тоже живут. И жизнь их тоже уникальная, тоже нужная им самим и кому-то ещё, кого называют Богом. Страшно подумать, миллиарды людей – суть миллиарды прямоходячих обезьян.
Посмотри на лица, руки, ноги, добавь когти, клыки, хвосты. Видишь? Миллиарды разумных обезьян, назвавших себя людьми, считающих себя людьми и уверенных в своём превосходстве над всей остальной органикой – неорганикой. Настолько уверенных, что приравнивают себя к Богу, не стесняясь превозносят мыслительную способность и даже заявляют, что она никогда не исчезнет, а станет вечной. Страшно подумать, что только в твоём уме существует твоя личность, твоё «я». Какая-то ерунда – кожа, голова, конечности, внутренние органы, физиологические потребности, психологические, всякие разные там отправления, выделения, испражнения, фу.
Конечно, когда заболеешь, всё серьезно, а когда здоров, сам не понимаешь своё тело – что это такое, что оно значит, какую представляет ценность с учетом того, что постепенно разрушается и в итоге вообще исчезает?
Для себя самого страшно не быть, а другие люди этого просто не заметят, как ты не замечаешь их существования и их смерти. Страшно, когда человека закрывают простыней и опускают в могилу, а вдруг он ещё жив, ведь образ его пока сохранен? Может, лучше кремация?
Верно и другое (по своим родителям вижу, по бабке с дедом): тела год от года слабеют и портятся, а дух по-прежнему крепок. Парадокс: куда исчезает крепкий, бодрый дух? Неужели, в глубокую яму? Но такого не может быть: земля – для мертвых, для живых – что-то другое. Здесь натыкаюсь на старинное выражение: дух отходит. Точно! Сто процентов правильно! Дух отходит, как отходят люди: у них после похорон свои дела, у него свои. Вот в это я верю, это логично.
Да, к вопросу о моей жизни. Ты уже понял, что вся она состоит из одинаковых дней, даже мысли и чувства похожи, не говоря уже о действиях. Раньше меня напрягал суетливый тупняк, который по-другому называют бытовухой. Я к нему не привык, я ненавижу его, я хочу изменений, но от желаний становится только хуже. Их невозможно заглушить водкой, кислота на них не действует, психиатры меня выводят из себя своими спокойными, типа, сопереживающими рожами. На счет церкви уже сказал: там надо с утра до вечера торчать, чтобы подействовало. На счет Бога…Если без религии, без всей ученой бредятины, без соплей и болтовни, без волшебства и капанья на мозги, без мифологии, без обрядов и песен, без всякой попытки передать его слова, объяснить его действия, изобразить его предметно – я не возражаю. Повторю, существование Бога логично, даже более логично, чем существование этого странного мира, где среди бесконечных вселенских просторов появляется планета, на планете возникает жизнь, она видоизменяется, трансформируется и в итоге развивается до существа, осознающего себя, осознающего всё предшествующее развитие и ещё претендующего на вечность.
Без Бога даже не понятно: был всё-таки сегодняшний день или его не было, ведь все события этого дня закончились и вечер повторился. Скоро ночь, потом утро, вроде бы ничего не меняется, но время идет вперед и кого-то приближает к рождению, а кого-то к смерти. Почему я и говорю, что жизнь похожа на день: не понятно, была она или нет её, куда она делась, откуда взялась?
Прикинь, кроме памяти других доказательств жизни не существует. И Бог, получается, тоже в памяти. Хотя, в памяти – это не значит в прошлом, потому что память, по сути, человеческий вариант «всегда».
Такая вот философия. На всякий случай уточняю: после работы я иду домой, жру пиццу, разогретую в микроволновке, и ложусь спать. Детей у меня нет, жены нет, а кошке по барабану – она же не голодная…

Телевизор из головы Валентина исчез. Впрочем, его там никогда и не было.

– Слышал? – Лена аккуратно потрясла Валентина за плечо. Спросонья он не сразу понял в чём дело и несколько минут озирался по сторонам, как будто не узнавал собственную квартиру, жену и обстановку.
– Он сказал: живите каждый день как последний, то есть внимательно и без греха.
– Кто сказал? – Валентин всё ещё оставался во сне и с трудом воспринимал реальность.
– Кого мы смотрим? Патриарх, конечно!
– Новый или тот, который умер?
Лена махнула рукой. Валентин всерьез стал рассказывать о смерти Предстоятеля, о его последнем дне, о его последней службе.
Лена спокойно всё выслушала, а потом, когда Валентин закончил, открыла новости пятилетней давности. На монитор вывалилась целая куча заголовков статей и видео. Информация повторялась и в основном сводилась к двум положениям: старый Предстоятель умер, нового ещё не назначали.
– Теперь дошло? Тебе приснилось прошлое и ты почему-то не просыпаешься. Его Святейшество, слава Богу, здравствует и просил передать, - тут Лена ещё раз повторила фразу из выступления Патриарха на Страстной Седмице, - «Живите, - сказал он, - Валентин, каждый день как последний, то есть внимательно и без греха!» Без греха! – Лена улыбнулась и погрозила мужу пальцем.
– А к чему он это? – Валя откровенно тупил, и проще было посадить его за компьютер, чем пытаться объяснить понятное и короткое высказывание.
– Знаешь что, вот тебе машина, посмотри выступление целиком, там минут десять-пятнадцать, и сам во всём разберешься.
 Лена встала с дивана.
– Мне надо Юле позвонить. Давай, включайся.
Валентин похлопал себя по щекам и открыл окно. Мысль о последнем дне была ему понятна. Он только не понимал, как действительная жизнь взаимодействует с подсознанием и почему у Лены таких состояний не бывает, у него же они повторяются регулярно, и с каждым разом увиденное становится сложнее, а услышанное всё больше и больше напоминает откровения из Таинственного Горнего Мира.

















История седьмая
«Белая орхидея»

В воскресенье – последний день Светлой Седмицы – Валентин пошел на рынок за овощами. Продавщица знала его хорошо, всегда здоровалась, спрашивала «ну, как вы?» и рассказывала о товаре по особым правилам, принятым только между ними. Если зелень была несвежей, она тихонько отводила его руку от пучков, расставленных по банкам с водой. Если фрукты перележали, она, когда он указывал на них, крутила головой, дескать, не надо, не покупайте. Если овощи отходили, она говорила когда будет новый урожай и новый завоз, и показывала, что ещё можно выбрать из оставшегося ассортимента.
В этот раз она только поздоровалась, потому что к ней прицепился мужик – покупатель. Получив свои «два килограмма лука и три морковины», он сначала поздравил продавщицу с Пасхой, а потом стал извиняться, мол де, по ошибке принял нерусского человека за православного. Та обиделась: «Я, - говорит, - грузинка, но вера у меня такая же, и в церковь я ту же хожу, и Бог у нас с вами один».
Мужик не хотел делиться с ней Богом и забрался в такие политические джунгли, из которых его смог достать только охранник, прекративший словесный поток одним своим угрюмым видом.
Было время и Валентин тоже мучился от засилья кавказцев, евреев, азиатов. Даже негров он подозревал в желании отобрать у него пусть маленькую, но всё равно значимую часть России. Потом стало понятно: внутренние проблемы решаются только погружением в себя, постоянным духовным поиском. Рассматривая же окружающих как препятствие, обвиняя их, никогда не отключишь страшный механизм саморазрушения, заложенный в душу совсем не человеческой рукой.
«Давно уже люди научились защищаться от холода и голода, ураганов и наводнений. Нет сейчас мировых войн и жестоких тиранов-завоевателей. Огромные космические тела пролетают мимо Земли и наше Солнце долго ещё не погаснет. Но по-прежнему всякое сердце болит, страдает, тоскует, надеется, мучается и даже решается себя остановить. В чём же дело? Кто наш действительный враг? Кто не дает покоя здесь и обещает пытки после смерти? Кто одинаково вредит и бедному, и богатому, и больному, и здоровому, и сильному, и слабому? Кто есть вокруг нас и внутри нас? Зло! Ему дают разные имена, но суть от этого не меняется. Именно глубокое повреждение нравственности лежит в основе всех проблем. Исчезни всё человечество, получи  ты один всю землю и все богатства, стань господином жизни, когда любое твоё желание может быть исполнено и любое поведение может быть прощено, но и тогда останутся скорбь, печаль, стеснение в груди. Откажись от мира, спрячься в пещере, пей только дождевую воду и ешь только сырую траву – всё равно ощутишь тоску и неполноту бытия. Что-то нужно ещё, чтобы неразрешенный аккорд-напряжение разрешился в устойчивую, непрерывную, единственно возможную гармонию. Даже вечная земная жизнь или глухая, абсолютная смерть не могут стать таким разрешением. Лишь соединившись с Богом, человек избавится от страданий и станет реальным воплощением Духа. Да, плоть приобретет Дух, а Дух приобретет плоть, и это соединение уже ничем не нарушится. Здесь нет никакой мистики, как нет мистики в химических реакциях, физических процессах; просто одно соединяется с другим и вместе они образуют неделимое новое…»
            Размышляя таким образом, Валентин чуть было не столкнулся с группой из четырех человек: двух мужчин и двух женщин, которые шли прямо на него. Глаза их были полузакрыты, а в руках они держали длинные тонкие трости. «Слепые. Побираться пришли». Валентин, не понятно почему, рассердился на несчастных и от злости решил понаблюдать за ними, как они будут просить, как они будут унижаться.
Слепые встали в один ряд, потоптались, пошептались и одна из женщин чистым, невысоким голосом, похожим на басок ребенка, запела:
«Из края в край вперед иду,
Сурок всегда со мною,
Под вечер кров себе найду,
Сурок всегда со мною».
Хор повторил «сурок всегда со мною» и песня продолжилась. Последнюю строфу слепые пропели все вместе. Затем самый серьезный из них достал сумку, взялся за её края руками и осторожно пошел между торговыми рядами и людьми. Трое других остались на месте и молча ждали возвращения старшего.
Покупатели и продавцы бросали в сумку чаще всего купюры. Своей щедрой милостыней они как будто подчеркивали святость Пасхальной недели и надеялись, что равнодушие в течение года будет  прощено им вновь воскресшим и никогда не умиравшим Христом. Они не хотели откупиться, они рассчитывали на милосердие Бога и чувствовали как важно отдавать, как важно не проходить мимо Лазаря, желающего не их богатства, а только малой его части, необходимой для физического выживания.
Смирение калек и сочувствие к ним рассердили Валентина ещё больше. «Мало им пенсии от государства, мало им Общества Слепых и благотворительных организаций, так они ещё и по рынкам ходят, зарабатывают на жалости и празднике. Ничего я вам не дам, достали вы меня своей показной нищетой!». К счастью, никто не слышал его мысленных криков и никто не оскорбился их злобностью и несправедливостью.
По дороге домой (минут десять-пятнадцать быстрым шагом) Валя успокоился. Окончательному спокойствию мешал только женский голос, повторяющий: «Из края в край вперед иду,  Сурок всегда со мною». Голос не просил, не жаловался, не требовал, а всего лишь пел. Образ слепой с некрасивым, но спокойным лицом, раскачивающейся в такт, стал почти живым. Поющая не видела Валентина, не знала о его мыслях, но сердцем она стояла рядом с его сердцем, и через музыку передавала свою печаль о невозможности хотя бы мельком взглянуть на мир, узнать о его красках, узнать, что на самом деле стоит за её представлением о материальном.
Валентин грустил по другой причине: у него никогда не будет замка, он никогда не прокатится на собственной яхте по лазурному морю, каждый день его жизни повторяется почти буквально, а жизнь проходит быстро и бессобытийно. Он же мечтал совсем о другом: о путешествиях, богатстве, «красных» дорожках, больших наградах, высоком положении в мире рекламного бизнеса и даже книге, в которой некто опишет его судьбу и поставит её в назидание бесчисленным потомкам.
Валентин видел, слышал, осязал, работал и зарабатывал, любил и получал любовь в ответ, но ему не хватало поводов для гордости. И за это он оскорблял Бога неверием, называл его злым, обижался на него и даже угрожал самоубийством.
Слепые знали, что никогда не увидят света, знали, что по какой-то причине Всевышний закрыл от них видимую часть мира – очень, очень важную часть. Знали, но всё равно соглашались со своей болезнью. Соглашались в том смысле, что не ненавидели её и того, кто позволил ей проникнуть в их тела, а, наоборот, понимали её значимость для развития чувственного восприятия бытия и ценили как особый, уникальный дар, выделяющий их среди миллионной толпы обывателей.
Довольно часто, когда человек слишком уж засуетится, ему советуют: «Присядь, закрой глаза, отдохни». Если слепота на пять минут позволяет погрузиться вглубь себя, отвлечься от лишних зрительных образов и вернуться в нормальное состояние, то какой должна быть душа от рождения не потревоженная, не смущенная, никогда не отвлекавшаяся от мысленного познания действительно-материального и действительно-духовного? И всё-таки эта душа страдает, и всё-таки это тело нуждается; получается, что он, Валентин, глух к страданию, равнодушен к нуждам, для него главное – получить больше для себя, а что у ближнего нет необходимого, нет даже положенного от природы, ему без разницы, более того, его это злит и  раздражает. Он ведет себя так, как будто простая песня и протянутая рука способны отнять у него хоть что-нибудь, кроме пустых мечтаний и надежд на лишнее, ненужное, опасное. Инвалиды посмели вторгнуться в его представление о счастье и показали, как ничтожно счастье потребителя, счастливого только в момент потребления и страдающего, когда нет возможности потребить ещё больше. Слепые заставили испытать его справедливое чувство вины, задели совесть. Именно за боль он возненавидел их и отказал им в подаянии.
Дома Валентин забил в поисковик «сурок всегда со мною» и узнал, что стихотворение написал Гёте, а музыку Бетховен. Несколько раз он прослушал песню в исполнении тенора, баса, детского хора. Но голос слепой женщины звучал намного лучше, потому что в нём было не только искусство, но, в первую очередь, правда настоящего, глубокого, постоянного страдания, направленного не вовне и не вовнутрь, а являющегося, по сути, сердцевиной любой человеческой жизни.
Самое тяжелое страдание не то, которое проявляется внешним образом, а то, которое молчит. И Валентин, наконец, услышал это молчание в голосах несчастных калек.

Лена к истории со слепыми отнеслась спокойно. Всё, что сказал ей Валентин по поводу их бесконечного страдания длинною в жизнь, она знала, потому что совсем недавно прочитала письмо – обращение слепой девушки из Сибири, растиражированное по интернету тысячами пользователей.
Валя удивился: ежедневно, по многу часов он сидел в сети и ни разу не встречался с этим необычным сочинением.
Лена тут же с домашнего компьютера сбросила ему ссылку на почту.  В понедельник, когда на работе было деловое затишье, Валентин прочитал откровение Марины - простое и глубокое, как всё то, что делается искренне.

«Прежде, чем вы начнете читать, посмотрите видео».

На видео Марина сначала на скрипке, потом на аккордеоне и рояле играла бетховенского «Сурка» и несколько вариаций к нему  собственного сочинения.
Последнее исполнение она дополнила голосом и красиво пропела финал:
«Мы здесь пробудем до утра,
И мой сурок со мною.
А завтра снова в путь пора,
Сурок всегда со мною».

«Посмотрели? Отлично. Теперь читайте.
В развитых странах люди делятся на богатых и остальных. Материальные отличия – существенные, но права у всех одинаковые.
В России считаются только с чиновниками, полицейскими и бандитами – они управляют,  они получают удовольствие от жизни, они – элита. Вторая категория – просто здоровые люди. Им разрешают работать, им платят зарплату и могут даже повысить. За бортом остаются дети-сироты, пенсионеры и мы – те, кого принято называть инвалидами.
В России инвалид – человек третьего, пятого, десятого сорта. Негласно потеря каких-либо физических возможностей приравнивается к умственной неполноценности. В лучшем случае – нас жалеют, в худшем ненавидят, но почти всегда нами брезгуют, нас чураются, как будто мы несем на себе проклятие и передаем его каждому, с кем соприкасаемся.
Интересно, а вы знаете, кто наши самые главные палачи и мучители? Не знаете? Тогда я вам скажу: это люди в белых халатах. Складывается впечатление, что в обмен на диплом о высшем медицинском образовании, у них забирают сердца и души. Их тупость, некомпетентность, равнодушие, бюрократизм удивят и уничтожат кого угодно. Они с легкостью отказывают в праве не только на достойную жизнь, но и на жизнь вообще. Любое заболевание, если только оно чуть иначе проявляется, чем это написано в учебнике, сразу становится для них непреодолимой преградой. Сколько раз мне приходилось слышать про мой амавроз Лебера, что он неизлечим, не имеет ясной этиологии и зрение никогда не вернется к тому, кто им болен. Почему же тогда американские и японские специалисты думают иначе. Разве им преподавали другую анатомию, другую физиологию? Разве их офтальмологи сплошь профессора и у каждого в подчинении научно-исследовательский институт? Нет, они просто чувствуют и думают иначе. Для них я не «слепенькая, аки кутеночек», как когда-то сказала про меня одна старушка в деревне, а нормальный пациент с теоретически и практически решаемой проблемой. Они не отворачиваются от моих глаз, их не пугает мимика слепого лица, они не считают меня уродом и не отказывают мне в праве не только познавать мир, но и активно участвовать в его жизни всеми доступными способами.
Для справки. Я закончила обычную общеобразовательную школу (спасибо маме, которая была и остается моим любимым тьютором). Я закончила музыкалку по классу композиции и не плохо играю на трех инструментах. (Пьесу «Сурок» я выбрала не из-за простоты, а чтобы нагляднее показать возможности слепого человека).
В институте психологии и нейропрограммирования, куда я поступила в прошлом году, меня заинтересовали две специальности, через несколько лет я получу диплом и, возможно, останусь в аспирантуре.
В интернете я веду блог и у меня есть личный сайт. Там куча полезной информации плюс мои стихи, рассказы, песни и статьи.
В Италии я участвовала в велогонках, в Норвегии выиграла юниорский чемпионат по плаванию.
В моих друзьях есть студенты и преподаватели из Стэнфорда, Сорбонны, Кембриджа. Угадайте, на каких языках я общаюсь с ними и какие темы мы обсуждаем в многоуровневом on-line.
Вопрос номер один: кто из вас, мои здоровые ровесники, добился к восемнадцати годам таких же успехов?
Вопрос ко взрослым: вы тоже играете на трех инструментах, говорите на четырех языках и ваш сайт ежедневно посещают более сотни человек?
Уважаемые врачи, скажите, я похожа на дурочку и беспомощное растение, которым вы пытаетесь выставить меня в своих документах, картах, отчетах?
Работодатели, вы точно выбросите моё резюме в корзину? Политики, я не соответствую вашим представлениям о члене общества с активной гражданской позицией?
Ответы на эти вопросы мне хорошо известны. Вы приговорили меня и всех таких же как я к нищете, унижениям, интернатам, больницам, предприятиям по плетению корзин и склеиванию коробочек. Своим молчанием и жестокими законами вы перечеркиваете усилия десятков, сотен тысяч людей.
Да, мы не выйдем на площадь, но мы тихо скажем на весь мир: нас убивают! Мир не глухой и сейчас не так просто замести следы преступления, особенно когда оно вошло в привычку.
В заключении хочу обратиться лично к Президенту. Господин Президент, пожалуйста, сделайте так, чтобы в нашей стране у незрячих было больше прав, чтобы наша промышленность освоила вполне доступные технологии изготовления тактильных дисплеев, компьютеров для слепых, электронных записных книжек с синтезатором речи, и чтобы эти средства коммуникации стоили не так дорого, как они стоят теперь.
Пожалуйста, запустите для нас спутник. С помощью GPS мы сможем передвигаться более свободно , тогда трости, собаки, поводыри останутся в далеком прошлом.
Особенная просьба к министерству здравоохранения: научите врачей думать, научите их человечности. Ведь с ними, с их родными, близкими, друзьями тоже может приключиться беда, неужели им будет приятно  терпеть хамство и бездушие коллег?
Всем остальным я говорю: до свидания. Если мой рассказ вам не понравился – пишите, звоните, если понравился – тем более. В конце привожу банковские реквизиты Трошиной Оли. Ей семь лет. По непонятным причинам у неё началось отслоение сетчатки обеих глаз.
Наши медики охают и разводят руками. В Швейцарии профессор Циммерманн и его помощник доктор Блойль готовы оказать помощь бесплатно, но сама поездка и пребывание в Цюрихе стоят очень дорого. А ведь Оле и её маме придется прожить там не меньше года, чтобы полностью восстановиться.
Все мои знакомые и я сама собрали половину суммы, необходимой для лечения, нужно ещё столько же.
Прошу, не оставайтесь равнодушными. Если девочка ослепнет, это будет наша с вами вина и мы уже никогда, никогда не сможем исправить ошибку!
P.S. Отчеты о собранных и потраченных деньгах смотрите на моём сайте каждую неделю.
С уважением и любовью, ваша Захарова Марина».

–  Ну как? – Лена догадывалась что переживает Валентин, после знакомства с письмом Марины, но хотела услышать, как он скажет о своих чувствах, какие сделает выводы, какой теперь покажется ему жизнь, после столкновения с настоящими трудностями и достижениями.
– Я не знал, что слепые люди…
– Лучше говорить незрячие.
– Незрячие люди такие талантливые. Я думал, они странные, целый день сидят, слушают радио и выходят на лицу только с поводырем – собакой или человеком.
– Это справедливо?
Валентин не понял о чём спрашивает Лена и уточнил:
– Что именно?
– Если бы они жили так, как ты сказал: радио и собака-поводырь?
– Ты – в глобальном смысле?
– В глобальном, с точки зрения Бога.
Лена смотрела строго и говорила непривычно резко, как злая учительница, уставшая объяснять одно и тоже бестолковым ученикам.
– Органы чувств, возможность передвигаться, хорошая семья, удачная карьера – прекрасные вещи, нужные, интересные, но не обязательные. Иногда Бог, чтобы вернуть человека к себе или не допустить его до встречи с Лукавым, забирает что-то или не дает вообще. Но душа не должна чувствовать себя обманутой, обкраденной, обделенной, поэтому ей предоставляется возможность компенсировать недостаток чего-либо.
– Ты учила текст или импровизируешь? – Валя попытался пошутить, потому что ещё ни разу за девять лет совместной жизни Лена не говорила так сложно и как-то уж совсем не по-женски.
– Не перебивай. И то, что человек хочет и получает вопреки обстоятельствам, преодолевая свои слабости, никогда не будет иметь ничего общего с грехом, потому что пути его проникновения заблокированы. Хотел бы человек посмотреть на эротическую картинку, а не может; хотел бы услышать лесть или обругать кого-нибудь – молчит и не слышит; хотел бы отвлечься, развлечься, отдохнуть, насладиться, но отсутствие физических возможностей, материальных благ, высокого положения в обществе держат его крепче тюрьмы и цепей, и направляют вглубь самого себя, где он шаг за шагом будет подходить к Богу, сближаться с ним и постепенно понимать смысл и значение ограничений.
– Нет, правда, это из какой-нибудь пьесы или фильма?
Лена на вопрос не обратила внимания.
– Незрячие, немые, глухие, парализованные, тяжело больные, просто бедные, слабые, буквально находящиеся в заключении или находящиеся в обстоятельствах, похожих на заключение, стремятся всеми силами избавиться от болезни, выйти из духовной или физической тюрьмы. Для них здоровье, свобода, деньги, жилье означают полноту бытия.
Полнота бытия…
– Ты не зомби?
– Не возможна в действительной жизни. Её заменяет стремление к ней. И чем сильнее стремление, тем она ближе, и тем счастливее человек.
А теперь самое главное: у нас с тобой есть всё, зачем же желать больше необходимого? Зачем отрицать свою жизнь и стремиться прожить чужую? Новое только тому кажется новым, кто им не обладает.
Истинная новизна не в богатых поместьях, как у Форсайтов и Гамильтонов, не в заводах господина Форда или русского промышленника Морозова, не в генеральских чинах и министерских полномочиях, а в постоянном внутреннем росте, действительно уникальном, действительно обладающим свойством бесконечной прогрессии, возможным уже здесь, в нашем земном существовании.
Прошу, пойми это, оцени по достоинству и…
– Чьё-то любовное письмо?
– Да, Антонина Бризенио – философа и писателя.
– Никогда о таком не слышал.
– Оно размещено на сайте у Марины Захаровой. Я его прочитала несколько раз и запомнила, хотя там страниц пять.
– Все пять страниц?
– Может четыре.
– Здорово. Чем ещё удивишь?
Лена не любила мистификаций и всегда рассказывала Валентину правду, откуда берутся её чудеса и необыкновенные способности.
– Помнишь, я тебе говорила про on-line занятия по развитию памяти?
– Да, было дело.
– Я уже два месяца учусь. Результат сам видел и слышал.
– Зачем же ты Бризенио учила? Лучше бы Шекспира или Чехова.
– Не учила. Прочитала несколько раз и запомнила, а сегодня к слову пришлось.
– Кстати, - Валентин покачал головой, как птица, - умные вещи он своей подруге писал.
– Эльзе Бауманн.
– Ага. Она письма-то хоть читала? Или ты не в курсе?
Лена замялась.
– Несчастная любовь? – Валентин знал, что жена просто так философов читать не будет.
– Любовь счастливая, да отец Эльзы чуть ли не с императором чай пил. Он ей нашел офицера, а Бризенио отправил в ссылку, без права вернуться.
– И?
– Он остался в провинции. Работал то ли учителем, то ли архитектором.
Валя засмеялся.
– Что смешного?
– Так, сочетание смешное: учитель, архитектор, философ, а по сути горе-жених с тремя образованиями.
– Вот! Радуйся своему счастью, - Лена поцеловала Валентина в щеку и вышла из комнаты на балкон.
Первая весенняя гроза собрала воздух в плотный сгусток и теперь старательно разбивала его ливнем. Стрижи дождя не боялись. Они то вылетали, то снова возвращались под крышу. Может быть, строили гнездо, может быть, кормили птенцов – кто знает, ведь угадать по их полету последующие действия мог только орнитолог, а Лена о птицах знала не больше любого другого обывателя.
Валентину пришло в голову сравнение. «Май, - подумал он, - возможен только после жесткого ограничения природы осенью и зимой. Там, где всегда солнце или всегда снег, мая быть не может, - развивал он мысль дальше. – Бог ограничил меня бытом и работой, значит, ограничения рано иди поздно будут сняты и мне станет легче».
Лена вернулась с балкона.
– Плачешь? – испугался Валентин, заметив на её лице маленькие блестящие капельки.
– Я умывалась дождем и думала о Бризенио.
Валентин посмотрел с интересом и вопросительно.
– Я думаю, он прожил счастливую жизнь, потому что ссылка физически разлучила его с Эльзой, а чувство осталось нетронутым.
– То есть, Бог их ограничил и тем спас любовь?
Лена не ответила. Гроза закончилась. Стрижи зацвиркали ещё громче. Из-за облаков вышло солнце и густым светом как будто подчеркнуло их резкий, четкий полет.

С годами каждый думающий человек становится фаталистом. Для этого не требуется изучение целого ряда теоретических дисциплин, не нужно создавать программы и запускать их в сверхмощные компьютеры, можно обойтись без гениев-аналитиков. Достаточно  внимательно приглядеться к течению жизни, и закономерности, независимый от собственной воли ход событий сразу станут очевидны. Всякого рода книги, коуч-семинары и коуч-тренеры, успешные менеджеры и просто ловкие ребята паразитируют на вечном человеческом желании управлять судьбой. Они так хитро составляют тексты и так артистично их озвучивают, что на самом деле начинаешь верить в себя и в свою возможность изменить жизнью. Но, увы, внешние обстоятельства никогда не подчиняются контролю; только духовное развитие можно перенаправлять и сдерживать волевыми усилиями. Для этого нужен Бог и совсем не нужны хитрые, расчетливые посредники.
Валентин принял решение уйти с завода, после чего с головой погрузился в поиск нового, действительно хлебного места. Кроме просмотра ресурсов и разбрасывания резюме, он ещё репетировал ответы на главные вопросы любого собеседования: почему вы хотите уйти оттуда и что вас привлекает здесь? Похвалить контору, пересказать её устав и достижения было не сложно – изучил сайт и повторяй, что запомнил. А вот с причинами ухода надо было осторожничать: не дай Бог сказать про маленькую зарплату, неудобный график, отсталость коллег и полную бесперспективность. За такое откровение тебя сразу отправят подальше и ещё до кучи поместят в «черный список» на будущее. Лучший способ выбраться из трясины  такого вопроса – это красивые слова про желание добиться мирового признания, мечту о рекламе, как новом виде искусства, внутренние поиски совершенства, глубокие залежи возможностей, которые только и ждут, чтобы их извлекли на поверхность и воспользовались ими по назначению. Короче, когда профессия не конкретна, работодатель очень любит высокие материи и приветствует сотрудников, парящих на таких же высотах, как и он сам.
Единственное отличие между директором и рядовым специалистом в зарплате: директор и финансово, и мысленно пребывает в заоблачных сферах, а его подчиненные только мысленно. Через год работы они почти всегда понимают, что искусство, не подкрепленное материально, пустой звук, и бла-бла-бла на собеседовании был всего лишь манок, на который их приманили, чтобы удержать как рабочую силу. Обещание перспектив, видимость понимания, представление себя единомышленником – обычный кадровый прием: работает безотказно и без последствий. По-настоящему хорошие места, как любой ценный товар, стоят дорого и в интернете не валяются.

– Добрый день, рекламный холдинг «Эра». Меня зовут Кристина. Могу ли я поговорить с господином…
Валентин задрожал. Он совсем не ожидал этого звонка.  Мысль, что его могут пригласить туда на работу, выбросила в кровь нереальное количество адреналина.
– Я вас слушаю, - ответил он сжатым голосом и перестал дышать.
– Юрий Борисович – вы знаете, кто это, - ознакомился с вашим резюме. Он принял решение взять вас в креативный отдел без собеседования. Примите мои поздравления и запишите, пожалуйста, дату, когда вам необходимо подойти. При себе необходимо иметь…
Сам Юрий Борисович Вагнер – величайший гуру рекламы, владелец холдинга с миллионными, если не с миллиардными оборотами,- прочитал его анкету и берет не куда-нибудь, а в креативный отдел! Круто! Мегакруто! Лепетание Кристины про документы и прочую лабуду уже не имело никакого значения – всего неделя отделяла Валентина от мечты. Наконец-то он может послать подальше весь этот завод с бабульками – менеджерами и делать настоящее большое дело.Тем более, Россия уже не та, какой она была в начале нулевых, теперь её боятся уважают и ценят как поставщика интеллектуальной элиты. Если раньше о мировом призвании нельзя было и заикнуться, то сейчас наша реклама занимает ведущие позиции. Как из рога изобилия сыпятся теперь в нашу копилку премии, награды, с нами заключают контракты, приглашают в качестве консультантов, перекупают друг у друга и стараются заполучить насовсем в свои крутые процветающие страны.
Вагнер - первый, кто поднял рекламный бизнес в России на такой высокий уровень, и с ним до сих пор считаются, хотя появилось целое поколение молодых копирайтеров, намного круче и востребованнее…
– Всё записали?
– Что? – Валентин  не слушал Кристину и даже забыл, что разговаривает по телефону.
– Вы всё записали? – переспросила Кристина.
– Да, да, конечно. Только повторите, пожалуйста, номер офиса.
–Офис семьсот семьдесят семь. Двенадцать часов. Двадцать пятое мая. Обратите внимание:
в нашем в офисе принят строгий дресс-код. Я напишу вам на почту, как надо выглядеть и заодно оставлю адреса, где всё это можно купить.
– Не в магазине?
– Магазины остались в Советском Союзе. Пожалуйста, выходите из шока и включайтесь в подготовку. Юрий Борисович любит идеальных людей, постарайтесь соответствовать. Всего доброго.
– До свидания.
– Если появятся вопросы – звоните на номер, который должен был определиться. На всякий случай вложу его в письмо, вдруг у вас телефон без определителя. До свидания.
Валентин не обратил внимания на такое откровенное хамство со стороны секретаря. Мысленно он уже получил золотой кубок Огилви и раздавал автографы юношам и девушкам, окружившим его после церемонии награждения.
За неделю кубков стало три. К ним ещё добавились on-line лекции на весь мир, место в совете директоров, статуэтка в нью-йоркском музее рекламы с именем и перечислением заслуг и куча всякого имущества: особняки, картины, яхты, самолеты и даже космический челнок для  проведения spice-вечеринок на орбите.

На вторник Валя решил взять выходной за свой счет. Он не хотел идти на работу в шикарной одежде и вообще написал заявление с просьбой об увольнении. Заявление пока лежало у него на столе. В среду, после обязательно успешного собеседования накануне, он планировал завизировать бумагу  у Маргариты Борисовны и затем лично отнести её в отдел кадров. Но выйти всё же пришлось, потому что Елизавету Алексеевну в тот день отправляли на пенсию и коллеги должны были присутствовать в полном составе.
Валя торжествовал: главная мечта его жизни исполнилась, теперь можно проявить великодушие и пожалеть старый завод и несчастную бабушку-трудягу, сорок лет отсидевшую на одном месте за мизерную зарплату и несколько почетных грамот.
«Прощальный банкет больше похож на поминки, чем на радостный праздничный стол», - эту мысль Валентин не выдумал, а как будто услышал. «Хорошо, голос, продолжай», - разрешил он Неизвестному Существу пофилософствовать в своём торжествующем уме.
«Посмотри, как она веселится сквозь слезы», - Существо очевидно указывало на Елизавету Алексеевну. – «Видишь эти седые волосы, собранные в пучок и скрепленные заколками; эти морщины, прикрытые тональным кремом и румянами; эти руки в белых перчатках, сквозь которые всё равно видны коричневые пятна и больные ногти? Видишь, она обмотала шею легким пестрым платком, но зато позволила себе брюки, потому что сохранила фигуру и не стесняется показывать её? А белые зубы? Ты обратил внимание на их слишком яркий цвет и ненатуральную ровность?
Ради праздника она смогла привести себя в порядок. Но декорации никогда не заменят настоящего. Стоит только приглядеться к ним, как сразу становится понятно - в театре ты или в жизни.
Что ещё выдает её старость? Стол! Колбаса, сыр, рыба – в нарезках, на подносах из пенопласта. Торт покупной, пирожные покупные, даже курица приготовлена не дома в духовке, а куплена в палатке на улице. Разве это морс? Это бурда, разлитая по бумажным пакетам с нарисованными ягодами и списком химических веществ, из которых она приготовлена. А стаканчики, ножи, вилки, ложки - они же пластмассовые! Какой ужас – юбилей без посуды!
Да, друг мой, у неё не осталось сил. Максимум, что она смогла себе позволить, это соблюсти приличия, но ей самой этот банкет абсолютно не нужен из-за усталости и неподъемной духовной тяжести.
Вслушайся, с чем поздравляют Елизавету Алексеевну, о чём тосты? Сорок лет она трудилась, а теперь перестала. Почему? Куда её провожают? Да, в старость, в смерть. Пройдет несколько лет и от этого вынужденного благородства не останется и следа. Дряхлость – физическая и психическая – сломают видимость человека и превратят его в развалину. Сходи на похороны, в гроб не смотри – там уже будет лежать не женщина, а бесформенная масса, оставшаяся от неё. Только волос не коснутся изменения и на безымянном пальце будет тоже вдовье кольцо, если, конечно, его не снимут санитары или кто-нибудь из родственников.
Много раз меня приглашали на такие обеды и ни разу мне не было весело, даже после желтого шипящего вина».
Неизвестное Существо исчезло или замолчало. Валентин прислушался к его словам и стал наблюдать. Удивительно, но впервые за всё время работы он увидел перед собой не противных занудных сотрудниц во главе с тираном Маргаритой Борисовной, а нормальных пожилых людей, соединенных коллективом, возрастом и уходящим прошлым. Они покорились обыденности не по глупости или смирению, а просто никогда не сопротивлялись ей. Их поколение труд, семью, проблемы, неудачи, болезни воспринимало иначе: они находились внутри них и интуитивно понимали – других вариантов того, что есть, не может быть в принципе. Они не смотрели по сторонам, не завидовали, не строили планов, зато и не отчаивались.
Кошка не мечтает быть тигром, хоть и похожа на него. Колибри зависает над цветком и даже не знает о существовании кондоров. Ящерица сидит в щели и гиганты-динозавры не снятся ей даже в самых фантастических снах. Любая тварь живёт только одной жизнью и занимает только одно, своё собственное место. Лишь человек научился говорить хочу и обижаться, если его желание не исполняется.

На часах было пятнадцать минут двенадцатого. Валентин собрался извиниться и сказать «до свидания» немного подгулявшим коллегам. Он даже придумал повод, дескать, жена прислала эсэмэску, просит срочно съездить домой за документами и привезти их к ней на работу. И даже хотел незаметно нажать на дисплей айфона, чтобы тот запикал и ни у кого не осталось сомнений в его честности. Но айфон сам, без посторонней помощи завибрировал и зазвонил.
– Здравствуйте, - голос Кристины звучал уже не иронично-издевательски, как первый раз, а зловеще. – Вы собираетесь к нам?
– Да, здравствуйте, собираюсь, - Валентин прижимал динамик к уху как можно ближе, чтобы никто не слышал их разговора.
– Неприятно это говорить, но Юрий Борисович отклонил вашу кандидатуру  и встреча, естественно, не состоится.
– Почему?
– К сожалению, я не могу вам дать никаких объяснений. Это его распоряжение и комментарии здесь не допустимы. Надеюсь, вы правильно оцените ситуацию и продолжите поиски работы. Удачи.
Кристина завершила вызов, даже не дослушав Валиного «спасибо, всего доброго».
На самом деле ничего доброго он ей не желал, но в присутствии посторонних орать матом, швырять трубку, колотить ногой по стене было бы неудобно.
Елизавета Алексеевна, заметив на его лице страшное выражение отчаяния, вежливо и с сочувствием спросила:
– У вас всё в порядке?
– Да, да, - ответил Валентин, - но надо ехать. Извините. До свидания.
«Мир взорвался и осколки никогда уже не соберутся в прекрасное, оригинальное полотно. Проклятый завод, как Черная дыра, крепко держит всё, приблизившееся и соприкоснувшееся с ним. За сорок лет Валентин тоже превратится в бабку с вязанием перед плоским 2D-монитором. Он также будет жарить яичницу в микроволновке и пить вонючий кофе в столовой, разлитый по липким граненым стаканам. И на его окне заведутся жирные голуби, они будут ворковать и дохнуть от скуки, а местные собаки обязательно передерутся за падаль  и в драке кого-нибудь загрызут насмерть. Примитивная жизнь сначала задушит талант, потом вопьется в сердце, и в итоге ничего оставит от великого копирайтера-неудачника, кроме пустого высушенного тельца, наподобие тех мумий, что годами лежат в паутине».
Тоска приняла образ Неизвестного Существа и две недели мучала самоубийственными капризами. Валентин не пытался его прогнать, он больше не доверял Богу, он ненавидел Бога - ненавидел за все свои неудачи. Существо знало, чем поддержать ненависть, и методично подбрасывало печальки, долго тлевшие и выпускавшие напоследок целые клубы густого едкого дыма.
Но за две недели произошло и другое: Валентин устал, ему надоело умирать и он задал решающий вопрос – что делать теперь, когда надежды нет, а жизнь продолжается? Добрый Ангел или сам Христос осторожно поправили его: «Нет мечты, то есть выдумки, происходящей от тщеславия, а надежда есть. Надо только прогнать Неизвестное Существо и послушать как поют соловьи. Их голоса почти не слышны днем, зато ночью они соединяются в один дружный хор. Лишь птица – дурень пытается перекричать их громкой, одноголосой кричалкой «а-а-а», и поливальная машина может на несколько минут заглушить прекрасные фуги густым шумом старого, неотлаженного двигателя…».
Неизвестное Существо обрело расплывчатые очертания и назвалось Богом, хотя по виду больше напоминало уродливого карлика.
Валентин вспомнил свои представления о Всевышнем и способы взаимодействия с ним. Получался какой-то скучный и пугающий миф, похожий на реальность амбициозного шизофреника.
– Давай поговорим, - предложил Валентин приведению.
Очертания Существа сделались четче и оно как будто приобрело плотность.
– Значит, ты мой Бог, мой маленький карманный надзиратель, который наказывает за плохое поведение и награждает за хорошее?
Неизвестное Существо висело, не двигаясь. Из прозрачного оно стало серым, а потом начало медленно чернеть.
– Страшный ты Бог! Твои интересы почти полностью ограничены моими проблемами, только иногда ты отвлекаешься на других людей и огромный мир звезд.
С тобой можно не соглашаться, можно нарушать твой порядок. От тебя можно прятаться и тебе можно лгать. Любую просьбу ты спокойно выслушиваешь и почти сразу же исполняешь. Ты защищаешь от врагов, ты участвуешь в каждом деле. От тебя зависит удачливость, счастье, долгая жизнь. Ты меня любишь, ты дорожишь мной, ты всегда рядом, ты…ты лакей.
Я нанял тебя для своего комфорта. Ты решаешь мои проблемы, ты тормозишь мою нервную систему, когда она разгоняется от ярости и злобы. Ты обещаешь прекрасное будущее и позволяешь ненавидеть настоящее. Ты укладывал меня в постель к паскудным девкам, ты наливал мне водки, ты развлекал меня фантазиями. Ты предлагал веревку, бритву, нож. Ты приносил мне книги, где доказывалось, что тебя нет. Ты показывал мне трупы и отрицал возможность воскрешения. Ты натравлял на меня людей и …
Существо изменило черный цвет на густой фиолетовый и выпустило рога.
– …и на себя самого. В тебе нет любви и во мне её никогда не было.
Неизвестное Существо слушало внимательно – это было понятно не только по изменениям цвета и формы, но и по страшно напряженной тишине в комнате, такой тишине, которую в книгах называют мертвой.
– Скажи, как ты, уродливый рогатый карлик, вообще появился? Кто научил тебя говорить, делать громкие заявления, требовать и в своих желаниях не считаться с другими жизнями?
Кто позволил тебе о настоящем Боге – умном и добром – рассуждать как о фантастической выдумке.
Откуда в твоём крохотном тельце, которого в общем-то и нет, которое полностью зависит от моего и должно есть, пить, спать, которое и нескольких минут не проживет без кислорода, столько наглости, столько уверенности, что завтра наступит завтра, и земля не расколется пополам, и воздух не превратится в ядовитую смесь?
Кто дал тебе право планировать, ждать, не спешить? Откуда ты, наконец, взялся? Когда? Зачем?
Если есть во Вселенной что-то нелогичное, то плоть, наделенная разумом, самое нелогичное из всего возможного. Черные дыры, кометы, звезды очевидно взаимодействуют и приспособлены одно под другое. В чём-то они похожи, в чём-то взаимопревращаемы, но человек – этот сгусток органики и неорганики, этот скандальный, капризный, беззащитный субъект, - он-то как связан со Вселенной? Неужели атомы, соединившиеся в теле и разлетающиеся после смерти, имеют хоть какое-нибудь значение?
Если же допустить, что я – не случайность, что во мне есть логика и настоящая личность, что я действительно существую в мире, а мир существует по законам и правилам, то почему возникли эти правила и законы? Не могли же они возникнуть сами по себе, обязательно их кто-то должен был придумать и установить. Кто же он, если не Истинный Бог? Кто же, если не Истинный Разум? Кто же, если не Истинная Любовь?

Неизвестное Существо выглядело также: цветным и рогатым, размеры его не изменились, но Валентин почувствовал, что оно испугалось.

– Мог ли Разум, - продолжил Валя, - остановиться на неразумном? Могла ли любовь возникнуть без Разума? Мог ли человек – соединение химических элементов – просто так, по некой эволюционной программе приобрести божественные свойства, ведь разум – это основа личности, а личность – это всегда Бог.
Моё появление, если всё-таки назвать его случайностью, на самом деле не случайность, а конечный результат планомерной подготовки и миллионов отработанных вариантов и направлений.
И даже Бог суть гениальное создание самого себя. Пусть он существовал всегда, но это всегда означает постоянный, вечный акт творчества.
Так кто же ты, гадкое, безобразное существо?
Неужели, ты моё «я»? Неужели, без тебя мне бы никогда не пришла мысль о Боге? Неужели это ты научил меня отделять себя от материального мира, видеть себя со стороны? Но что получилось? Как только я осознал себя среди материи, то сразу же предположил, что есть нечто большее, кто тоже осознает себя в качестве «я» среди всего бескрайнего материального мира. И я назвал это большее Богом! Допустив мысль о нём, затем допустив его в сердце, я сделал свою жизнь осмысленной. Смысл стал заключаться для меня в счастье познания. Стремясь познать бесконечного Бога, я открыл путь к вечному счастью, а ты, Существо, встало передо мной на этом пути, ты заслонило нашего Создателя и, как кривое зеркало, исказило его образ.
Ты шутило со мной, ты говорило, что я – это вечность и бесконечность, что можно наслаждаться и всё равно ничего не произойдет, что надо радоваться плотски, пока есть плоть и что физическая радость есть главная цель любого из живущих на земле.
Я не получал радости и завидовал, ревновал, ненавидел, боролся. Я шел через людей, толкал их, наступал на их чистые души.
Ты и здесь не молчало. Ты убеждало, что Бог возможен без людей, что ему нужны единицы, остальных он бросит в ад и забудет как никогда не бывших.
Теперь я стал внимательней, я упрекаю тебя во лжи. Объясни, как вечность, то есть полнота всего, может отказаться от какой-либо своей части?
Не понимаешь? Ладно, скажу по-другому. Как вечный Бог может состоять из не вечных людей? Как творец может отказаться от творения, если оно является одновременно и его продолжением и его сутью?
Молчишь? Молчи! Ты ложь, ты часть разумного зла! И я, не отрицая твоего присутствия, отрицаю твои слова. Я запрещаю тебе приближаться ко мне. Ищи другое логово – темное, глупое, не знающее правды и не желающее её!
Прочь!
Неизвестное существо превратилось в пустоту и навсегда исчезло из жизни Валентина, а сам он вздрогнул от странного звука, который повторился несколько раз и оказался всего лишь сигналом СМС-сообщения. «Тебя на почту, - писала Лена, - пришла новая вакансия. Компания «Nord Flower» проводит набор сотрудников на конкурсной основе. Телефон скажу дома, у меня почему-то не забиваются цифры».
Холдинг «Эра» опережал «Nord Flower» всего по нескольким показателям и попасть туда на работу было не менее круто и не менее сложно, чем к Юрию Борисовичу.
Валентин не боялся трехуровнего тестирования и собеседования. Он отлично знал свои сильные стороны и научился маскировать слабые, он понимал сколько стоят его услуги в принципе и на какую сумму можно рассчитывать реально. Вопрос был в другом: нужны ли ему эти внешние изменения, если внутренне он только-только начал движение вперед и пока ещё часто возвращается к прежнему способу реагирования на трудности.
Война с Неизвестным Существом, победа над ним изменили очень много: завод перестал казаться тюрьмой, Маргарита Борисовна и все остальные перестали казаться тюремщиками и палачами. Валентин как будто проснулся, как будто с его головы слетел тугой обруч с шипами, он сам стал удивляться своей ненависти. Кого, кого там было ненавидеть: Елизавету Алексеевну? охранника Кулебякина? старичка-директора?
Кругом были люди, такие же как и он сам, в тех же условиях, с теми же проблемами и надеждами.
Он, как слепой, не видел вокруг никого, даже не замечал собственной души и собственного сердца. Механизм разрушения был прост: неисполненное желание вызывало ярость, ярость превращалась в ненависть, ненависть искажала видение мира, и это искажение было таким глубоким, что кроме отчаяния, других чувств Валентин не испытывал. А ведь жизнь, если выбросить из неё бестолковые мечты, совсем не страшная вещь - никто просто так не нападает, никто не мучает, никто не принуждает. Прекрасная её часть доступна любому и не стоит ни копейки, потому что заключается не в возможности бесконечно ублажать себя, а в самом ощущении, составленном из невероятного числа ярких, светлых тонов. Достаточно прогнать Неизвестное Существо, и красота, добро, любовь откроются сами собой.
Карьера, даже если она сказочно высоко поднимет над обществом, никогда не заменит счастья быть среди людей, помогать им и получать помощь от них, потому что счастье – это когда каждый день наполнен естественной радостью осознанного, принятого умом бытия, потому что счастье - это когда рядом с двумя идет Третий, и любуется на их чувства, и прощает им глупости и ошибки, и ждет их дома, где всегда чисто, светло, а  на окне цветет белая, задумчивая орхидея.

2013-2014 год.