Дед Серёга

  Дед Серёга

          

                1

  На бэйджике было написано: «Государственное бюджетное учреждение здравоохранения Тверской области, Областная клиническая больница, инфекционное отделение, кандидат медицинских наук, врач-инфекционист высшей категории Бородин Владимир Николаевич». Бэйджик лежал на столе и читался с трудом – текст набрали мелким шрифтом, а очки «для близи» Станислав Сергеевич оставил в машине. И вообще, ему было неловко, даже стыдно, потому что доктор говорил очевидные, и поэтому вдвойне неприятные вещи.
- Это странно: взрослый человек заражается дизентерией в городе, где, простите, не осталось настоящей воды – везде хлорирование, кипячение, дистилляция…
  Владимир Николаевич выдержал паузу и продолжил размышлять вслух:
- Судя по всему, условия проживания Сергея Николаевича хорошие или весьма хорошие, состояние здоровья превосходное, в деревне, с его слов, он уже год не был. Остаётся предположить, что имело место употребление некачественных пищевых продуктов, либо…либо я не знаю, где ещё можно найти шигеллы.
     Станислав Сергеевич заёрзал. Врач обратил внимание на это движение, понял его по-своему и пояснил:
- Возбудителями дизентерии являются четыре вида шигелл. Чаще всего это шигелла Зонне или Флексиера. Обычно болеют дети, особенно в лагерях и школах, потому что продукты там обрабатывают плохо и сами по себе они низкого качества. Отец ваш мог выпить молока с рынка, съесть шаурму или курицу-гриль, не достаточно прожаренную.
     Надо как-то более внимательно относиться к старику: не отпускать одного на улицу, самим готовить и покупать еду, смотреть, чтобы он не пил сырую воду, не купался в открытых водоёмах, ограничить контакты с лицами без определённого места жительства,  и вообще с представителями социального дна. Эта работа – ухаживать за пожилыми. За вас её никто не сделает! В, крайнем случае, наймите сиделку, попросите соседей приглядеть, ключи не давайте…
     Станислав Сергеевич краснел как солнце на закате, медленно и необратимо сгущались краски на его лице, и всё оно глубже и глубже уходило в воротник рубашки. Вместе с тем, хотелось возразить, объяснить, рассказать про отца и про его характер. Но кандидат медицинских наук – не шутка, зачем ему семейные тайны и подробности, он и слушать-то не станет. Глупо, очень глупо чувствовать себя в шестьдесят лет провинившимся школьником, бесправным и смешным в глазах ответственного лица. Ну да ладно, главное, чтобы лечили хорошо, чтобы поставили на ноги, а стыд как-нибудь удастся перетерпеть, и обида от несправедливых замечаний скоро пройдёт.
     Доктор Бородин затягивать монолог не стал. Он видел, что его слова произвели  впечатление и не сомневался, что теперь за несчастным дедушкой будут смотреть как следует и не проморгают очередную стариковскую оплошность.
- Что касается лечения, то оно носит стандартный характер. Препаратами мы обеспечены хорошо, питание достойное, палаты двухместные, телевизора нет, но радио предусмотрено, - доктор остановился, подумал и продолжил, - прогноз благоприятный, не переживайте, через три недели ваш отец вернется к активной жизни, а пока пусть отдохнёт, полежит, пообщается с нами… еще и уходить не захочет.
     После «уходить не захочет» доктор улыбнулся и Станиславу Сергеевичу стало полегче. Он поднял голову, смело посмотрел на Владимира Николаевича и увиденное очень понравилось ему: тонкие золотистые очки, умнейший и добрейший взгляд, яркая белая шапочка, синяя рубашка, темный галстук, толстая чернильная ручка в нагрудном кармане. Именно так по его представлению и должен был выглядеть учёный специалист, которому доверяют здоровье и даже какую-то часть души.
     Мужчины встали, пожали руки и договорились о новой встрече черед два-три дня.
     Стрелка на часах (они тикали на стене, противоположной окну) щелчком передвинулась на пять часов. В опустевший кабинет через ветви деревьев пробился луч солнца, согнулся и замер яркой полосой. Время для посещений в больнице только началось, но посетители, если и приходили, то вместе с больными гуляли по парку. Никто не хотел сидеть в помещении, даже персонал собирался кучками на лавках и, сбросив положенную официальность, радовался прекрасной июльской погоде.

                2

     Дед Серёга поступил в отделение в среднетяжёлом состоянии. Врач-интерн написал в «тяжёлом», но ему простительно – молодой человек год назад закончил институт и ещё не набрал клинического опыта, достаточного для правильной диагностики.
     Если честно, то и со сбором анамнеза у докторёнка тоже возникли проблемы: пациент ни в чём не признавался, не давал себя осматривать, требовал крепкого чая с сахаром и просился домой. Пришлось допрашивать Станислава Сергеевича. После разговора с ним ситуация прояснилась. Оказалось, что несколько дней тому назад дед Серёга – всегда шумный и подвижный – вдруг притих, перестал есть и начал часто бегать в туалет. На законный вопрос «почему так часто» дед ответил:
- Я не часто.
- Ну как же не часто, - напирала сноха Ольга Ивановна, - вы только при мне там пять раз были.
- Считаешь, да? Сортира жалко?
- Туалета мне не жалко, но у вас есть проблема, и я хочу помочь с её решением.
     Дед шёпотом послал сноху на три буквы и опять закрылся.
- Раз уж вы снова там, то, пожалуйста, не курите… и радио можно слушать в комнате.
 - Ага.
     Ольга Ивановна почти год боролась со свёкром, пытаясь отучить его от получасовых заседаний в нужнике. Дед слушал, соглашался, но всё равно делал по-своему: сидел, читал, курил, слушал радио и на вежливый стук в дверь сердито отвечал:
- Занято.
     На утро следующего дня дед попросил градусник.
- Пап, тебя знобит или жарко?
- Папы в городе, а я батя.
- Бать, зачем градусник взял? – Станислав Сергеевич слушался отца также, как и в детстве.
- А зачем градусник берут? Температуру мерить. Отстань.
     В течение дня дед Серёга ещё несколько раз совал подмышку термометр и каждый раз, вглядываясь в экранчик, недоумевал. Наконец, он не выдержал и потребовал объяснений:
- Вашу мать, есть нормальный градусник или я так и буду с этим г…ном мучиться?
- Ты же его подмышку суёшь?
- Ну не в задницу же!
- А надо под язык. Давай покажу.
     Дед остолбенел: градусник – под язык! Что за хрень! Но, делать нечего, пришлось согласиться.
 - Бать, 38 и 9 у тебя.
- И чего?
- Похоже на кишечный грипп.
- Да иди ты. Аспирину выпью и всё пройдёт.
     И снова в туалете щёлкнул замок, заорало радио и из-под двери потянуло сигаретным дымом.
     Полезли в интернет. Сходные симптомы, то есть диарея, отсутствие аппетита, общее недомогание и лихорадка по заявлению электронного справочника имели место ещё и при амёбиазах, колитах, опухолях (например, при раке толстой кишки) и дизентерии.
     Ольга Ивановна, как любая женщина, в сложные моменты не паниковала, а, наоборот, включала логику.
- Стас, не истери, никакого рака у твоего отца нет. Где он шлялся позавчера?
- Откуда я знаю?
- А я знаю, мне тётя Люся (подъездная бабка – Гугл) сказала. Позавчера он с мужиками ходил на Волгу купаться, и либо простудился, тогда у него всего лишь навсего грипп с явлениями, как написано в статье, кишечного расстройства, либо воды нахлебался и подхватил инфекцию.
     Станислав Сергеевич жену уважал, никогда с ней не спорил и делал всегда, как она советовала. В этот раз Ольга Ивановна предложила следующую тактику:
- Завтра ещё понаблюдаем за ним. Если лучше не станет, вызовем «скорую» и госпитализируем.
- Как же, поедет он в больницу!
- Поедет.
- Оль, залечат там старика, ему же под восемьдесят, давай лучше домашними средствами обойдёмся.
- Стас!
     Имя, произнесённое таким сухим и строгим голосом, означало приказ, не подлежащий отмене и обсуждению. Дед Серёга, освободив прокуренный толчок, вернулся в свою комнату. По дороге он заглянул в спальню и встретившись глазами со снохой, понял, что против него замышляется какая-то каверза. Через пять минут Станислав Сергеевич опять услышал своё имя и тон отца тоже ничего хорошего не предвещал:
- Слышь, Стаска, ты Оле скажи, - я в больницу не поеду, только в морг и когда подохну.
- Не собираемся мы тебя в больницу класть.
- Не звезди. Рожи-то свои видели в зеркале – такие только у шпионов бывают.
- Бать, а лучше мучиться?
- Ничего я не мучаюсь. Шкалик мне принеси.
     В комнату вошла Ольга Ивановна. Она услышала про шкалик и тут же пресекла инициативу:
- Шкалик вы свой пьёте по субботам. Это, во-первых. Во-вторых, при температуре и кишечной слабости водка не помогает. Могу вам посоветовать крепкий чай и сухари.
- Видал? – дед намекал сыну, что сноха, зная про его вставные челюсти и склонность к спиртному, открыто издевается над ним.
- Сухари размачивайте и ешьте, никто не заставляет вас их грызть. – Ольга Ивановна мастерски читала по лицам и отлично разбиралась в намёках. – Что касается водки, то я на вашем месте поостереглась бы ещё  из-за давления.
- Слушай, ты! – дед Серёга хотя и температурил, но свирепости не утратил, - командуй на работе. Я пенсию получаю, «три рубля» вам отдаю, курево у меня своё, так что имею право. Нечего меня попрекать!
     Ольга Ивановна привыкла к таким выступлениям и спокойно удалилась, а ей вдогонку понеслась целая симфония хамства:
- Ишь, телевизор громко включаю! Имею право! Сделали там такой звук, значит сделали, чтобы люди пользовались, а не просто так. И радио! Новости, передачи, спектакли! Где хочу, там и слушаю! И курю! Для вас же стараюсь, чтобы не в комнатах. А то из окна нельзя, на балконе нельзя, на лестнице объявление повесили… Между прочим, всегда курилки в подъездах делали! Ясно?
- Не заводись ты, - Станислав Сергеевич хотел успокоить разошедшегося отца, - никто тебе про телевизор не говорит и про курение тоже.
- Угу, не говорит! Как ты сорок лет с такой ведьмой прожил: родного свёкра удавить готова из-за одной затяжки! Из туалета выгоняет! Выпить не даёт! ...
     Станислав Сергеевич махнул рукой на свои жалкие попытки предотвратить скандал и просто закрыл дверь. Папаша бушевал ещё полчаса, а потом, так и не выйдя из комнаты, уснул. В пять утра он проснулся и сам попросил врача:
- Не могу – кишки лопаются, мозги плывут, -  давайте свою больницу…

     В приёмном отделении старика долго держать не стали. Если бы он не кочевряжился,  рассказал бы про болезнь, дал бы посмотреть, вся процедура оформления заняла бы минут сорок. Но дед Серёга отчаянно сопротивлялся, особенно, когда согласно протоколу обследования, его направили на ретророманоскопию.
- Вы чего, сволочи, какую трубу мне хотите засунуть туда?!
     Бедный интерн растерялся: никогда раньше он не встречался с таким неприятием банальной манипуляции.
- Чего молчишь? – рычал дед на молодого доктора. – Ещё, небось, учишься, а уже такой бестолковый. Возьми кровь, послушай, в микроскоп посмотри, зачем лезть-то, куда не просят?
     Опять пришлось звать на помощь Станислава Сергеевича. Кое-как он уговорил отца подчиниться, пообещав ему за такое издевательство удочку после выписки. Дед Серёга сначала требовал ружьё, но Станислав Сергеевич быстро рассказал ему про медкомиссию, которую обязательно проходят для получения права на огнестрельное оружие, и дед сдался:
- И те ещё в задницу полезут. Давай удочку, трёхколенку, и поплавков побольше. Слышь, - обратился он к интерну, - пойдём, согласен я на эту твою «копию». Только, чтоб не больно!
     Интерн дал слово и деда увели. Вернулся доктор с хорошими новостями:
- Признаков опухоли у вашего отца нет. Думаю, дизентерия в тяжёлой форме. Это не страшно. «Тяжелая», потому что преклонный возраст, а не по клиническому течению. Назначим нитрофураны, фторхинолоны, бисептольчик. Если надо, цефалоспорины подключим – и всё пройдёт, совершенно точно!
     Станислав Сергеевич кивал, не понимая ни слова. Да это и не важно, главное, что у отца нет рака, а дизентерию он как-нибудь переживёт.
     На прощанье интерн, как большой, протянул руку, пожелал здоровья, сообщил, что лечащим врачом будет скорее всего Гамов Яков Семёнович или Бородин Владимир Николаевич, что в палатах не жарко, продукты приносить не надо, а бельё можно, хотя его и не вернут, что где-то неделю следует наблюдать за находившимися в контакте (то есть за Ольгой Ивановной и Станиславом Сергеевичем), что лежать недели три и завтра следует подъехать к половине пятого дня для встречи с лечащим врачом, а, вообще, часы посещения с семнадцати до двадцати, мобильный телефон лучше не давать – могут украсть и дополнительно ничего покупать не нужно, так как медикаментов в избытке.
     Станислав Сергеевич интерна поблагодарил, сунул на карман пятьсот рублей и поехал домой отсыпаться, благо на работу к одиннадцати и можно было ещё пару часиков отдохнуть, пока не так жарко и соседи не включили перфоратор.

                3

     Дед Серёга освоился в больнице мгновенно. Не прошло и двух дней, как он уже поцапался со старшей медсестрой, когда та предложила ему помыться, выразил претензию санитарке – она не так тёрла полы и слишком громко стучала ведром, устроил скандал в пищеблоке – каша солёная, а должна быть сладкой, чай разведён,  хлеб не свежий, и вообще, кормят как свиней, получил разнос от заведующего отделения, когда третий раз попался на курении из окна и, вдобавок, разбил бутыль с нашатырём, простоявшую в коридоре совершенно спокойно лет пять до его появления. Целый день люди держались за носы, а медработники не снимали масок. Хорошо, что было лето и можно было не закрывать окна, иначе пришлось бы эвакуировать целый этаж.
     Но больше всех досталось соседу по палате – скромному парню из Узбекистана, отравившемуся шаурмой собственного производства. Дед считал его дикарём и денно и нощно поучал, а тот только поддакивал и переспрашивал, не разбирая некоторые русские словечки.
- Ты меня зови просто – дед Серёга, - не поздоровавшись начал старикан, как только молодой человек присел на койку и стал перекладывать личные вещи из пакета в тумбочку.
- Харяшо, уважаемый.
- Я тебя буду звать Абдулой. Так в кино разбойника звали.
- Харяшо.
     Узбек не обратил внимания на слово «разбойник» или не понял его значения.
- Как у вас там – жарко?
- Очен.
     Дед порылся в памяти и задал следующий вопрос:
- Верблюдов пасёшь?
- Нет. Шаверма делаю. Ну, - пояснил он, - в лаваш мясо кручу, людям даю, «кушайте, пажалста».
- Чего же вы, - дед Серёга понял соседа по-своему, - верблюдов жрёте?
- Нет. Курица, баран. Индейца можна.
- Ты ещё и людоед?
     Узбек широко улыбнулся, что означало «плохо знаю по-русски».
     Дед Серёга перевёл улыбку, как «да, я людоед, тебя ночью кушать стану», и нажал «тревожную кнопку».
     Прибежала палатная сестра.
- Кто вызывал, кому плохо?
- Ты его отсюда как хочешь забирай, он меня сожрать может.
- А, дедушка, - вздохнула девчонка с облегчением, - шутите. Пожалуйста, просто так не нажимайте кнопку, только если что-нибудь заболит или голова закружится.
          Дед Серёга хотел было объяснить медичке ситуацию, но та уже убежала, мелькнув белым чистым пятнышком и забыв в палате аромат своих сладких духов, который тут же разошёлся по скромной кубатуре и защекотал мужчинам ноздри и ещё кое-что.
- Какая! Да?! – восхитился узбек и замер от приятой истомы.
- Вот, помню, минное поле разминировали. К танку прицепили волокушу – здоровый такой прокат. Два человека на танке, а три на плите, для тяжести. Танк только двинулся – и на мину. Я не знаю, как жив остался. Хорошо ещё недалеко отъехали, прибежала сестричка, ух, огонь, девка. Перевязала голову, перевязала руку, а я, значит, застонал. Тогда она «чмок» в щёку и говорит: «Потерпи, боец». Если б не её поцелуй, наверное, помер бы – так сильно болело. Да…
- Воевали? – уважительно спросил молодой.
- А то!
     И пошёл дед Серёга день за днём рассказывать о своих подвигах. То он защищал Ленинград, командуя зенитно-артиллерийским полком, то служил в танковом корпусе и даже выдал его название: «Крест Грюнвальда». Десяток историй было про партизанский отряд, сражавшийся на территории Белоруссии. Не обошлось и про встречи с союзниками и самим Георгием Жуковым. А наград «герою» навручали столько, что пришлось их отвезти в Москву и сдать в специальный сейф для ветеранов. Там они не потеряются, не испортятся и станут со временем достоянием истории и потомков.
     «Абдула» вёлся как младенец. Вечерами, когда дед уже засыпал, он звонил друзьям и по-узбекски, очень тихо рассказывал с каким буюк бахотир (великим богатырём) ему удалось познакомиться. На том конце провода кивали, охали и желали здоровья и особой милости Аллаха для заслуженного и уважаемого человека, мощно храпевшего на весь корпус.
     По прошествии недели деда Серёгу пришли навестить родные, то бишь Станислав Сергеевич с Ольгой Ивановной. Они были весьма удивлены, когда увидели старика, спускавшегося по лестнице под руку с каким-то нерусским. При этом нерусский так подобострастно смотрел на их папашу, так аккуратно придерживал его, что Ольга Ивановна сразу же заподозрила обман или хитрость, на которые дед Серёга был мастер.
     Сопровождающий подвёл сопровождаемого к банкеткам, аккуратно посадил и отошёл в сторону, демонстрируя всем видом готовность мгновенно придти на помощь, если таковая потребуется.
 - Сергей Николаевич, - Ольгу Ивановну распирало любопытство, - кто этот молодой человек?
- Абдула.
- А зачем он пришёл с вами, если вы даже палочкой не пользуетесь?
- Говорит, хочу посмотреть на детей такого уважаемого человека.
- Ну понятно. Эй, - махнула она «Абдуле», - подойдите.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте. Как вас зовут? Абдула?
- Зачем Абдула? Я Саидов Хейрулла Абибулаевич. Ну, просто, Хэйрул.
- Почему же тогда Сергей Николаевич называет вас «Абдулой»?
- Какой Сергей Николаевич?
     Дед поспешив внести ясность:
- Я ему для простоты разрешил звать себя дедом.
- Да, конечно, дед Серёгу знаю. Очень уважаемый человек. Война был, танки видел, шпиона брал.
     - Бать, - влез Станислав Сергеевич, - ты же тридцать пятого года. Когда война началась, тебе шесть лет было.
     Внесла свою лепту в разоблачение и Ольга Ивановна.
- Хейрулла, дорогой, Сергей Николаевич любит пофантазировать. Его послушать, он и по боксу перворазрядник, и медведей кулаками убивает, и вместо Гагарина в космос летал.
- Слушай, - дед Серёга рассердился, - не надо лезть, куда не просят. Вы меня проведать пришли или унижать будете?
     Хейрулла, ориентируясь только по тону, с каким произносились слова, решил заступиться за патрона:
 - Вам не надо дед Серёгу обижать! Такой большой герой: война был, танки видел, шпиона брал. Медал много, пистолет золотой есть!
     Ольга Ивановна переглянулась со Станиславом Сергеевичем и, ничего не объясняя, попросила дать им одним пообщаться без посторонних. Хейрулла долго не понимал, кто такой «посторонний», а когда понял, достал телефон, ушёл в дальний угол холла и, дозвонившись до кого-то из своей многочисленной родни, затараторил по-узбекски.
     Дед Серёга набычился. Его унизили перед молодым, обвинили во лжи и лишили такого благодарного слушателя.
- Бать, не обижайся, - Станиславу Сергеевичу стало жаль отца. – Не хорошо врать, даже если это случайный человек в твоей жизни. Никто же не виноват, что ты не успел повоевать. Зато ты ветеран соцтруда, ударник.
- А чего она про медведя сболтнула? Я про медведя ничего не говорил.
- А тёте Люсе говорили: и про медведя, и про бокс, и про Гагарина.
- Люська-то – дура. Я пошутил, а она поверила.
- Слушайте, - Станислав Сергеевич решил остановить ссору, - пойдёмте в парк?
- Да ну вас, - ругнулся дед Серёга, – лучше спать лягу, надоели.
   Ольге Ивановне от искренней грусти старика тоже стало неуютно:
- Ну ладно, извините, если обидела вас: воевали и воевали. Он же, насколько я понимаю, узбек,  ему без разницы. Записал вас в герои, пусть и дальше продолжает верить. Пойдёмте в парк?
     Дед Серёга для вида ещё покочевряжился, но в парк пошёл. Там было полно его знакомых и за курение никто не ругал.
     Хейрулла догнал уходящих на выходе из здания. Несколько секунд он стеснялся подойти ближе, но Ольга Ивановна улыбнулась ему, кивнула и Хейрул смело подхватил «уважаемого» под руку. Дед от осознания, что субординация восстановлена, выгнул грудь, приосанился и бодро начал экскурсию.
- Вот, - ткнул он ручонкой в сторону мужика на костылях, - это Миха из травмы. Полез на крышу, свалился и копыта переломал. А это Юрка из хирургии.
     Юрка из хирургии стрельнул у деда сигарету и сам про себя рассказал:
- Меня рожей заразили. Пошёл к кожнику, а кожник в хирургию направил, это, говорит, их область, а не наша.
     Через лавку сидела Машка (лет семидесяти) с диабетом и язвами на ногах, на другой стороне скромно пил пиво Лёха. Он лежал в офтальмологии, готовился удалять катаракту и отдыхал в больнице от жены-командира и сыновей-двоечников.
     Кикимора (дед не объяснил, почему именно так зовут бабу в халате и косынке) страдала от давления и ещё от чего-то, что выговорить было невозможно.
     Леший работал санитаром в морге. Настоящая его фамилия была Олеша, как у знаменитого писателя, но прижилось, естественно, близкое по звучанию прозвище. Дед Серёга, это выяснилось позже,  с Лешим скорешился настолько, что тот даже разрешил ему осмотреть своё место работы.
- Вот скольких я хоронил, - хвастался «экскурсовод», - и все такие нарядные, красивые были, кроме Ивана – его молотилкой задело, - а тут голые, синие, глазья лупят, рты раззёваны, ужас. Поэтому вы меня хороните без моргов, культурно, в костюмчике и в обуви, босиком лежать нельзя.
- Пап, - замахал рукой Станислав Сергеевич, - живи ещё сто лет.
- Сам живи, – огрызнулся папа. - Придут, обидят, с товарищем поссорят, - он указал на узбека, - а потом «живи сто лет». Не хочу! Надоели.
     Ольга Ивановна дёрнула мужа за рукав, дескать, не спорь, пусть выговорится, пока есть желание говорить. Станислав Сергеевич послушно кивнул и путешествие продолжилось. Последовательно осмотрели корпуса, стоянку, забор, ворота, посчитали этажи в главном корпусе, грядки на цветочной клумбе, заглянули к охранникам на въезде-выезде, поглазели на подстанцию «скорой помощи», покурили десять раз, поздоровались раз сто и вернулись в отделение, устав от больных и жары.
     Дед отпустил своих домой в совершенно умиротворенном состоянии. Хейрулла проводил Станислава Сергеевича и Ольгу Ивановну до парковки. Те уже отъезжали, когда он постучал в окно, закрытое наглухо, так как в машине холодил воздух климат-контроль, и попросил:
- Уважаемые, дед Серёга – очень важный, танки видел, война был, пистолет золотой. Вы, пожалста, ходите к нему, слова говорите, кушать давайте. А я буду Аллах молиться про здоровье и своим скажу – тоже пусть молятся.
- Хорошо, хорошо, - ответил на пожелание Станислав Сергеевич и снова поднял стекло, чтобы восстановить нарушенный температурный режим.
     По дороге домой супруги только охали и недоумевали: как за несколько дней деду Серёге удалось превратить Хейруллу в бессловесного фаната? Что такого всё-таки он сказал, после чего парень стал бегать за ним как за родным, да ещё и взрослым людям внушения делать?
- Все вы Жариковы такие балаболы, - подвела итог Ольга Ивановна. – Если бы ты меня не уболтал тогда своими открытиями в химии, я бы за тебя сроду не пошла.
- Какие открытия, - отмахнулся Станислав Сергеевич, - начитался, наверное, - добавил он через минуту, - вот и ляпнул.
- Ты ляпнул, а я поверила…
     Станислав Сергеевич посмотрел на жену в зеркало заднего вида. Та сидела, повернул голову в сторону окна и как будто обиделась. Но нет, конечно, Ольга Ивановна не обиделась. Она вспомнила молодость и загрустила, потому что жизнь прошла, а любви ещё оставалось на целую вечность. Стас этой вечности, пожалуй, не чувствовал, а она не могла объяснить ему, как важно повторять простые слова, на которые люди почему-то решаются только в молодости, а потом стараются не произносить их, мол де, и так понятно, что «люблю», зачем же зря колебать воздух?
     Впрочем… Надо позвонить детям и напомнить им про дедушку. Он будет рад, если они приедут, и поправится тогда намного быстрее.

                4

     Станислав Сергеевич, отслужив в армии, вернулся в Выселки совсем ненадолго. Чуть больше года он проработал в колхозе электриком, а потом поступил в Калининский «Политех».
     После института с дипломом химика-технолога был направлен по распределению в Тюмень на нефтеперерабатывающее предприятие. Из Тюмени через пять лет переехал в Ленинград, где познакомился с Ольгой Ивановной, в девичестве Митюковой. Ольга Ивановна занималась переводами технической литературы с английского и немецкого на наш великий и могучий. Стас заметил её в библиотеке: девушка сидела в окружении словарей и писала со скоростью стенографистки. Он, после обычных вопросов, попросил перевести статью из немецкого журнала «Berichte Deutsch Chemiche Gesellsch». Ольга согласилась.
     Через неделю они встретились ещё раз и тогда уже Стас пригласил её в кино.
     Ольга, как оказалась, рано осталась без родителей, до восемнадцати лет жила у тётки, потом пошла работать, пошла учиться, получила место в общежитии, где продолжала ютиться до сих пор. Стас занимал двенадцать метров в коммуналке, выделенной предприятием, и тоже хотел своего угла, своей семьи, вместо друзей и таких же не устроенных в жизни коллег.
     Молодые встречались несколько месяцев. Ольга, что уж греха таить, забеременела и не стала отказываться, когда её пригласили в ЗАГС.
     После рождения Светы удалось получить «однушку». Стас хотел быть поближе к своим, хотел, чтобы у дочки бабушка и дедушка были рядом, чтобы она росла не в городе, а в деревне. Дали объявление, нашли с кем обменяться, и скоро переехали в Калинин. Время шло, на свет появились погодки Коля и Володя, таким образом Станислав Сергеевич и Ольга Ивановна стали многодетными. Согласно букве закона, им предоставили трёхкомнатную квартиру в новом доме площадью шестьдесят пять метров. Тесновато для пятерых, особенно, когда гостили дед Серёга с бабушкой Тоней, но терпимо. Старики приезжали редко, потому что колхоз в Выселках считался передовым и работников держали в узде.

     Про деревню Выселки много не расскажешь. Была она административным центром колхоза имени Ленина и правильней было бы назвать её селом, но даже на картах она значилась как деревня, не говоря уже про местных, которые по-другому никогда и не говорили.
     Начинались Выселки с площади не поймёшь какой формы: в хорошую погоду вроде бы прямоугольной, а в распутицу – от круглой до вообще не геометрической. Как и положено для центра населённого пункта здесь был клуб в два этажа, с колоннадой, кино, залом для танцев, маленькой библиотекой и игровой комнатой. Из игрушек в комнате присутствовали только ободранные мячи, пластмассовые кегли, цветные пирамидки для малышей и настольный хоккей без хоккеистов.
     По одну сторону клуба стоял сельсовет. Многие называли его «правлением», но суть от этого не менялась. Там с 9.00 до 17.00 сидели тётки, грохотали счёты, звонил телефон и на балкончике курил председатель с кем-нибудь из коммунистов-активистов, призванных в деревню для партийной работы, а по сути редких халявщиков. С другой стороны  грустил бронзовый солдат в окружении тёмных ёлок. Три раза в год:  9 мая, 7 ноября и 23 февраля, к подножию памятника складывали цветы (искусственные или настоящие, в зависимости от сезона), включали «Войну священную» через репродуктор и говорили короткие речи. Ветеранов в Выселках было с десяток. Половина из них напивалась и праздники пропускала, другие, наоборот, надевали форму, награды и выступали перед односельчанами. Дед Серёга сто раз слышал их рассказы о фронтовых подвигах, запомнил и на старости лет выдавал  за свои. Правду знали только близкие, а все другие, как, например, Хейрулла, развешивали уши и восхищались хорошо сохранившимся героем, который дошёл до Берлина, воевал на всех фронтах, и во всех родах войск показал себя образцовым солдатом.
     Недалеко от площади цивилизация оставила ещё два следа: школу из красного кирпича, куда по утрам сползались местные дети и дети из окрестных деревень, и фельдшерский пункт. Более полувека прослужила там добродушная Нина Семёновна. Всё её хозяйство состояло из письменного стола, табуретки, кушетки, стеклянного шкафчика для медикаментов и закрытого шкафа, где в рядок стояли биксы со стерильными инструментами и стерильным перевязочным материалом.
     Нина Семёновна лечила от всех болезней терапевтического профиля и вдобавок выполняла несложные хирургические операции. Могла, например, ушить рану, вправить вывих, вскрыть абсцесс, отчекрыжить бородавку, если та разрослась не в меру и действовала на нервы пациенту. Понимала она в акушерстве и гинекологии, отличала ангину от дифтерии, по делу ставила в направлении диагноз «аритмия», хотя электрокардиографа у неё в наличии не было, и не ошиблась, несколько раз заподозрив серьёзную онкологию.
   В чём повезло деревенским, так это в том, что областная больница находилась всего лишь навсего в 20 километрах, а там уже вся городская и научная мощь направлялась на их страдания и помогала даже в тяжёлых случаях.
     В жизни Светки, старшей внучки деда Серёги, Нина Семёновна сыграла, как написали бы в XIX веке, роковую роль. Девчонку на лето оставляли у бабки с дедом. Те присматривали, занимались с ней, если было время, а, самое главное, давали полную вольницу: ребёнок бегал, где хотел, брал, до чего дотягивался, купался до посинения и со стола тащил любой понравившийся продукт. В тот день (опять воспользуемся клише), обыкновенный день, не предвещавший дождя и беды, Света решила угоститься карасиком из местного озерца Бочка. Дед давал ей лучшие кусочки, показывал, как надо доставать косточки и опешил, когда девочка сначала закашлялась, а потом начала наливаться густым лиловым цветом. Крикнул Тоню. Бабка сразу сообразила, что к чему и своими методами попыталась справиться с обтурационной асфиксией, то есть с удушьем из-за постороннего предмета в дыхательных путях. Водичка, корочки, шлепки по спине не помогали – Света по-настоящему умирала. Дед Серёга, обычно медлительный и неповоротливый, в этот раз сделал невозможное, добежав до фельдшерского пункта за несколько минут при расстоянии в километр с гаком. Слава Богу, Нина Семёновна была на месте, да ещё и Лёха, водитель, спал неподалёку в «УАЗике» председателя. Фельдшерица мгновенно собрала узелок с инструментами и по прибытии к пациенту сумела разжать рот, а жевательные мышцы сильнее бицепсов, просунуть в гортань пинцет и извлечь, не повредив слизистую, крупную рыбью кость.
     Света закашляла, задышала, цвет лица вернулся, и через полчаса она забыла про это случайное несчастье. Баба Тоня неделю выговаривала мужу за рыбу, лишила его субботней чекушки, а для окончательного закрепления результата отдала на целое воскресенье мужикам, разгружавшим машины с углём. Дед Серёга чекушку выпил с мужиками, но домой пришёл трезвым, говорил тихо и в процессе разговора торжественно пообещал прополоть всю клубнику, что, скажу вам по секрету, испытание не для слабонервных.

     К своему стыду, Выселки, стабильно занимая первые места в соцсоревнованиях, являясь центром колхоза, имея количество населения, равное таковому в ПГТ (поселок городского типа), до начала девяностых годов XX века существовали без газопровода и центрального водоснабжения, поэтому уголь для деревни был стратегически значимым товаром. Им топили общую баню, им топили печи, клуб, правление и гордость начальства – МТФ, то бишь молочно-товарную ферму, состоявшую аж из пяти коровников. У председателя были планы устроить ещё и свинотоварную ферму, поднять птицеводство до американского уровня (он видел репортаж в «Международной панораме» об американских фермерах и теперь грезил во сне и наяву мечтой о такой же слаженности и прибыльности), да пока не хватало силёнок, слишком велико было хозяйство и народ не внушал доверия. Люди постарше сидели в деревне крепко, зато молодёжь норовила умыкнуть в город, где работы меньше, денег больше и из развлечений не только клуб, да  баня  с кислым пивом раз в неделю.
     Дед Серёга, тогда, конечно, не дед, проработал всю жизнь слесарем в авторемонтной мастерской. Занимался он в основном сельхозтехникой: сеялками, веялками, комбайнами, тракторами, а в «свободное» время ковырялся в грузовых ЗИЛах, ГАЗах; председательский УАЗик (469) тоже находился в его ведении, как и ГАЗ-69 директора МТФ.
     Жена Антонина пахала на ферме. Уходила в четыре утра и приходила, дай Бог, в девять, когда из каждого дома «Время, вперед!» Свиридова зазывало послушать счастливые новости о жизни в СССР и новости погрустнее о проделках капитализма в странах Западной Европы, США и льнущим к ним африкано-азиатским континентам.
     Новости слушали немощные старики и мужики, а бабы по возвращении домой продолжали крутиться. Воды натаскать надо? Надо. Пожрать приготовить надо? Естественно. Хорошо, если газ в баллоне не закончился, а так, будь добра, растапливай  печь, хоть дровами, хоть углём. Со стиркой дела обстояли ненамного веселее. Машинок тогда не было, из техсредств – скалка и доска, порошок не ахти, многое стиралось хозяйственным мылом, светлое бельё приходилось кипятить, от чего в доме стояла прачечная вонь, а по углам расползалась противная сырость. Полоскали в алюминиевых корытах или в глубоких эмалированных тазах. Кто помоложе – таскали бельё на озеро, там и воды больше, и подход удобнее, но кожа на руках после таких экзекуций (особенно зимой) краснела, трескалась, грубела и уже никакими кремами невозможно было вернуть её в прежнее человеческое состояние.
     Много времени занимал огород. Хотелось всё-таки своей картошечки, своих огурчиков-помидорчиков. А как без клубники, как без цветов? Желаешь чуть деньжат срубить – делай дополнительные грядки и выращивай овощи на продажу. Мало вырастить. Надо собрать, закрутить, снести в погреб, подписать банки, яблоки переложить соломой, под картошку-морковь насыпать песка, лук связать, чеснок связать. Грибы (здесь дед Серёга помогал в том смысле, что собирал их в лесу) – отдельная морока: эти пожарь. те посоли, третьи высуши. В ягодный год навари варенья, в яблочный – накрути компотов, надави пюре, опять же насуши и замочи. С мясом на зиму вопрос тоже решался непросто: кого забить, где хранить, сколько перевести на тушёнку, сколько оставить в натуральном замороженном виде.  И в город надо детям и внукам отправить, и на рынке какую-то часть продать, а это опять  хлопоты, опять круговерть и суета.
     Так проходили будни. Когда начинались праздники, баба Тоня спала совсем мало, зато брушила практически безостановочно.
     Больше всего в деревне уважали Пасху. За ней следовали свадьбы и похороны. К Новому году, в отличие от города, относились спокойно. День Победы и 7 ноября отмечали только энтузиасты и партийные, что вполне логично: весной, в разгар сезона не до гуляний, поздней осенью тоже есть, чем заняться, помимо собраний и посиделок за столом.
     Светлое Христово Воскресение хоть и почитали, но сути этого события  не понимали: попа в деревне не было, книг соответствующего содержания не водилось, в школах о таком не рассказывали, тем более молчали на радио и телевидении. Поэтому главным событием в каждом доме считалось приготовление куличей. Дед Серёга гордился: его Тоня пекла их виртуозно, никто не мог соперничать с ней, хотя технологически процесс был хорошо известен каждой женщине – от старух до молодых. Не исключено, что секрет заключался в печи. Дом строили в начале века, тогда же и сложил её знаменитый в то время мастер Степаныч из рода Лукониных. Занимала печь треть дома, разделяя его, как сейчас говорят дизайнеры, на зоны. Тогда такого понятия не было и образовавшиеся в результате деления прямоугольники считались комнатами. Самый большой прямоугольник называли гостиной или залом, второй по величине – спальней, промежуток между печью и стеной, не имевшей окна, - тёмной комнатой. Светка, когда братья Вовка и Коля совсем доставали её, пугала их «тёмной» и ребята тут же становились шёлковыми, вспоминая этот плохо освещённый уголок, отделённый от остального пространства шторкой на верёвке.
     Возможно, баба Тоня как-то по-особому замешивала тесто. Внешне процесс выглядел совсем просто. С вечера в определённых пропорциях и в определённой последовательности соединялись мука, яйца, сливочное масло, молоко, изюм и дрожжи. Тесто укладывалось в эмалированное ведро, ведро закрывали и уносили в тёплое место. Ночью Тоня раза три вставала, вываливала опару на стол, обминала и снова убирала в ёмкость. Утром топила печь. Когда в печи устанавливалась нужная температура, начинался непосредственный процесс приготовления. В качестве формы использовались алюминиевые кастрюли – это для взрослых, а для детей в ход шли гранёные стаканы или консервные банки. Тесто пропекалось идеально, куличи казались воздушными, поэтому и называли их проховыми, то есть лёгкими, пористыми, в отличие от покупных – тяжёлых и клёклых внутри. Такой самодельный кулич долго не черквенел и вкус имел совершенно особый. Света запомнила его на всю жизнь, не раз пыталась описать, когда её начинали расспрашивать подруги, но описание не получалось и всегда заканчивалось одинаково: «Девочки, надо пробовать, так я вам рассказать не могу».
     Куличи, после того, как остывали, мазались белой помазкой из белка и сахара, взбитых вилкой, сверху украшались розочками из гофрированной бумаги двух цветов – сиреневой и розовой. Напоследок, в помазку втыкали изюм и выставляли изделия на подоконники, устланные рушниками, расшитыми вручную или с ришелье. Куличи по простоте душевной часто называли пасхами, совершенно не представляя, что такое в действительности настоящая пасха и из чего она делается.
     Яйца красили шелухой от лука. Были умельцы, которые расписывали их красиво, но в деревне этим особенно никто не занимался: времени уходило много, а результат оценить было некому. Яйца тоже выкладывали поближе к окну. Считалось, что первые лучи солнца, которые попадут на продукты, сделают из освящёнными, как если бы сам Бог прикоснулся к ним своим сильным небесным светом.
     Утром в Светлое Воскресенье всем миром шли на кладбище. Из города приезжали родственники, собиралась родня из близлежащих деревень. Одинокие ковыляли сами по себе, но потом обязательно примыкали к какой-нибудь группке. Те, кто были побогаче, оставляли на могилах свои куличи, у кого денег было поменьше, угощали покойных недорогой магазинной выпечкой.
     Тихо светило солнце. Деревья тянулись к Богу едва оперившимися веточками. Птицы по-своему повторяли «Христос воскресе» и запоминали где, на какой могилке  ждёт их  обед. Люди христовались, дарили друг другу яйца и, чего греха таить, выпивали. Находились бабки, начинавшие вдруг голосить противными голосами. Когда резко, когда вежливо их одёргивали, потом в качестве компенсации за подавленные эмоции приглашали к столу. Подавали в такие дни рыбу, птицу, резали сыр, колбасу. Кстати, вторым блюдом по значению после яиц и куличей, всегда была окрошка. Ох, и мордатой же её делали! Не жалели яиц, не жалели мяса, богато пересыпали зеленью, половниками шлёпали сметану и до краёв заливали квасом.
     Радовался народ, чувствовал – смерти нет, смерть побеждена, впереди жизнь вечная; хотелось продлить этот день на год, до следующей Пасхи. Но солнце уходило, вечер наступал, пастух разводил скотину по дворам, последний автобус увозил братьёв, зятьёв, отцов, матерей, внуков в город. Понедельник приближался, и Светлая неделя не могла приглушить его тяжёлой, суетной поступи.

     Летом гуляли свадьбы. Подходили к ним серьёзно, с такой основательностью сейчас бракосочетаются только олигархи и звёзды, у нормальных людей времени и денег в обрез, поэтому три дня вон из жизни и полста, а когда и сотня гостей под силу очень немногим.
     Первым делом вдоль улицы или во дворе дома, где жили молодые, строили навес. Строили – громко сказано, - в землю вкапывали тонкие брёвна-столбы, а сверху и по бокам на них накидывали и крепили плёнку из полиэтилена. Качества «шатра» лично проверял баянист. После председателя колхоза и директора МТФ он считался первым человеком на деревне, а уж на свадьбе его лидерство начальство даже и не думало оспоривать. Баяниста поили умеренно, чаще всего дорогим коньяком из города, потому что от водки (хотя она ему нравилась больше) он кривился и по десять минут кашлял, типа, простой алкоголь не по нутру интеллигентному человеку. Звали музыканта Власом Михайловичем. Фамилию он носил Державин и рогом упирался, что имеет отношение к роду Гаврила Романовича, знаменитого поэта, духовного учителя самого Пушкина. Влас болтал, но людям болтовня нравилась и многие даже гордились таким знатным и талантливым земляком. Таланта, и правда, у Власа Михайловича было с избытком. Из Москвы не раз приезжал к нему Геннадий Заволокин и снимал самородка в своей бессмертной передаче «Играй гармонь». После каждой передачи тарифная ставка возрастала и в итоге дошла до полста рублей в день. Народ инфляцию терпеть не стал и баяниста стали приглашать из города. Городской брал не в пример меньше, к тому же не пил, то есть деньги тратились не зря. Влас злился, ругался, бил конкурента, сам получал от него по зубам, но цену не снижал. Неизвестно, чем бы закончилась война, да случилась «Перестройка», разверзлись врата возможностей и Влас, взвесив все «pro» и «contra», умотал в Питер, где, говорят, играл бандитам и первым российским миллионерам.
    Помимо духовной пищи, любая свадьба требовала обильной трапезы. Еду меряли вёдрами и тазами. Крутили котлеты из говядины и свинины, жарили рыбу, варили холодец. На гарнир подавали салаты: винегрет, оливье, «летний» - томаты, огурцы, зелень под постным маслом, реже под майонезом. Обязательно резали на стол сыр и колбасу – их заблаговременно доставляли из города. Хлеб и пюре («мятая картошка» - по-деревенски) за угощение не считалось; никому и в голову не приходило, что такой ерунды может не оказаться в меню, как, например, водки или самогона.
     Хорошую свадьбу ели-пили-танцевали не меньше трёх дней. Самые крепкие выдерживали до пяти суток.
     Скромная свадьба держалась два дня и отличалась от богатой отсутствием шатров – столы расставляли в доме, закуску меряли кастрюлями и вместо Власа Михайловича обходились своими силами: бренчали на гитарах, тискали трёхрядку и гоняли с волны на волну старенький радиоприёмник-комод на коротких крепких ножках.
     «Где стол был яств, там гроб стоит» - очень верно для деревни. Дед Серёга многих хоронил и всегда траурные церемонии проходили одинаково.
     Покойника мыли и обряжали верующие старухи и примкнувшие к ним вдовы, разведёнки и старые девы. Тело укладывали в гроб, гроб ставили в самую большую комнату, после чего начиналось чтение «Псалтыри».
     Для желающих проститься, а таких всегда было много, в первый день приготовляли кутью. После похорон кутью убирали и тот же стол, где ещё недавно лежал новопреставленный, заполняли грустными блюдами. Обязательно варили кашу из пшена на молоке, с сахаром, жирно сдобренную сливочным маслом, лапшу на курином бульоне и пекли дрожжевые оладьи (их по традиции смазывали мёдом). Кашу, лапшу, оладьи ели в первую очередь. Потом переходили к привычным и не имеющим сакрального значения котлетам, салатам, гарнирам. Хорошо разбирались те же сыр с колбасой, тот же густой холодец и, если было, сало и самодельная буженина.
     По сути поминки напоминали свадьбу, но пели тише, кричали меньше, дрались совсем редко и расходились в знак уважения к осиротевшей родне уже к полуночи. Утром могли прийти похмелиться, но не более того – всё-таки приличия крепко держались в уме, и никто за рамки не выходил, даже склонные к пьянству и гульбищам.
    
     Света, чаще других внуков навещавшая деда с бабкой, несколько раз попадала и на совсем уже особенное деревенское торжество под условным названием «забой скотины». Это было важное событие и на него приглашали всех состоящих в более-менее очевидном родстве и, конечно, исполнителя. В Выселках свой забойщик отсутствовал – мясо ели все, однако на убийство, даже за хороший магарыч, желающих не находилось, поэтому специалиста приглашали из соседней Марьинки.
     Утром женщины и дети уходили из дома, оставались только мужики: забойщик, дед Серёга и его разнокалиберные родственнички. Телка, реже тёлку валили, отрубали голову, сливали кровь, свежевали. За сим устраивали перекур и распивали пузырь для снятия стресса. Бабы, выждав положенное время, возвращались и принимались за свою часть работы. Одни целый день разделывали тушу, другие жарили картошку с ливером, накрывали и убирали со стола. Детям объясняли, что коровка ушла в небесное поле и прислала оттуда говядинки – каждому по кусочку. Дети верили и с удовольствием кушали свежеприготовленные потрошка. Мясо, по окончании всех работ, обязательно взвешивали и по-честному делили. Забой, как свадьбу и поминки, фиксировали на фотоплёнку. Снимали тушу, голову и всех, кто собрался. Пили крепко, но с оглядкой, потому что работу никто не отменял и контроль со стороны жён удивлял строгостью и безапелляционностью. Например, баба Тоня, в миру тихая и безобидная, когда дед Серёга перебарщивал, вытаскивала его за шиворот из-за стола и отправляла спать, сколько бы он не размахивал кулаками перед её носом. К ночи в доме следов праздника не оставалось, двор, сарай, комнаты блестели чистотой, также как и посуда. Одежду, в которой работали над тушей, застирывали, ножи долго и тщательно мыли. Баба Тоня, когда суета заканчивалась, переодевалась, запаливала свечу перед Спасителем и молилась. После молитвы она плакала, горюя по несчастной животинке, которую сначала кормили, поили, ласкали, а потом лишали жизни. А ведь совсем недавно это существо ходило, дышало, лизалось и поворачивало голову, заслышав привычное Борька или Нюрка.
     Дед Серёга, может, по совести, может, в нём говорила наследственность, тоже не любил, когда зверей обижали. Ещё бы: его двоюродный дядька Максим Алексеевич, полста, а то и больше лет служил ветеринаром и считался святым целителем. За ним приходили или приезжали (кто на телеге, кто на машине) круглосуточно. Никому он не отказывал, вставал, одевался, брал сумку с инструментами и шёл на вызов. Суровая эта работа – помогать животным. Допустим, тяжёлый отёл, а на улице минус тридцать, тёлка кричит дурным голосом, котух насквозь промёрз, свет только от фонаря, телёнок лежит вперёд головой, первые роды, значит, надо его перевернуть внутри мамаши и аккуратно вытащить за копытца.
     Нелегко, если требовалось вправить ногу оступившейся лошади, или собаку, подранную другими осмотреть, уколоть, зашить, потом перевязать, понаблюдать и через пару недель снять швы.
     Всякий зверь, что раненый, что больной, к себе не подпускает, огрызается, плачет, но стоило рядом с ним оказаться Максиму Алексеевичу, как сразу же наступала тишина и мохнатый пациент как будто засыпал, как будто ему давали наркоз. Уже на следующий день глаза больного яснели, появлялся аппетит, он вставал, ходил и по-своему благодарил доктора-спасителя.
     Люди тоже благодарили. Несли мясо, яйца, молоко, творог, спиртное, совали деньги, дарили шмотки и даже посуду.
  Если профессионализм дяди Максима не подлежал сомнению, то  в человеческом отношении  он удивлял вредностью характера и странным чувством юмора.
     Светка на всю жизнь запомнила одну из его проказ, стоившую ей горьких слёз и причудливых детских страхов.
     Как-то летом заинтересовало её огородное пугало – пиджак на палке, - заинтересовало в том смысле, что ему (пугалу) жарко и его следует искупать. Девочка взяла большую кружку и начала поливать чучело водой из бочки. Дядя Максим – она его не видела – подошёл сзади (подошёл очень тихо) и тоже окатил Светку с головы до ног, воспользовавшись для этой цели глубокой миской. На истошный вопль девочки из дома выскочил дед Серёга с бабой Тоней и Колька с Вовкой – совсем ещё малыши.
- Максим Алексеевич, - закричала Тоня, - дурак ты совсем или только притворяешься? Зачем ребёнка пугаешь?
- Я не пугаю. Она чучело мыла, я её угостил душем.
- О, Господи, - закричала бабушка и забрала внучку в дом, чтобы успокоить, переодеть и спрятать от «разбойника» и «сумасшедшего».      
     Дед Серёга, соблюдая этикет, пригрозил вежливо:
- Ты, дядя Максим, не безобразничай. Мы за детей с бабкой головой отвечаем, поэтому… сам знаешь.
     Максим Алексеевич на угрозы не ответил, развернулся и ушёл как ни в чём не бывало, ребяток с тех пор не касался , но и с племянником перестал здороваться.
     Умер «чудотворец» в глубокой старости. Поминали его три дня и всякий помин начинался одинаково: «Царство небесное, Максиму Алексеевичу. Такого ветеринара больше никогда не будет. Земля ему пухом и вечная память».

     Смерть дядьки стала для деда Серёги первой в череде потерь, самой горькой из которых была, конечно, несвоевременная кончина дорогой жены и подруги Антонины Ивановны.
     Фельдшерица первой догадалась, что у Тони онкология. Видимой опухоли не было, а поняла она суть происходящего по худобе, прозрачности тела и особенной лёгкости, которая возникает в людях с испорченной кровью.
- Да, Тонечка, - не глядя в глаза, тихо сказала Нина Семёновна, - у тебя кровь не того. Ты съезди в город, в областную, но готовься к худшему. Я медик и врать не буду: лекарства от такой болезни не придумали и всякое облучение, всякая химия только быстрее убивают. Не соглашайся на них, лучше в церковь сходи и с батюшкой побеседуй. Я попов презираю, а ты слушайся.
     Презирала Нина Семёновна не всё религиозное сословие, а конкретно отца Димитрия. Он возник в Выселках сразу после отмены советской власти, нахапал земли и выстроил два дома. Спрашивается, откуда в ловце душ человеческих такая алчность? А вот есть, и человек не скрывает своей привязанности к земной юдоли, вместо любви к вечному и не имеющему отношения к материальным благам.
     В городе диагноз озвучили после получения анализов. «У вас, бабушка, острый лейкоз», - сказал доктор. – «Хотите, полечим, - продолжил он, - если не хотите, тогда ничем помочь не можем».
     Баба Тоня больше всего на свете боялась умереть, но связываться с онкологами всё равно не стала. По совету батюшки из города она взяла строгий пост, положила себе причащаться раз в неделю, читать Евангелие и начала потихоньку сдавать хозяйство мужу и племяннице. Несмотря на прогнозы Нины Семёновны и специалистов из областной больницы Тоня прожила ещё год. Умерла она в тихую зимнюю ночь, белоснежную и безлунную, в полной мере осознавая себя человеком и безропотно принимая готовящееся таинство встречи с Богом.
      Горе, горе мужику, который остался один, до этого бок о бок проведя целый век с женой. Двойное горе, если мужик деревенский, где мир – это земля, дом, скотина, а всё остальное мелко и несущественно. И не зальёшь – водка в горло не лезет, и не загуляешь на восьмом десятке, и не справишься, даже если из родни кто-то возьмется помогать.
     Станислав Сергеевич задумался, собираясь после похорон домой, а Ольга Ивановна прямо сказала деду:
- Мы вас заберём к себе. Здесь вам больше делать нечего.
     Дед Серёга закочевряжился, зашипел, как старый паровоз: «Не хочу, не поеду, отвяжитесь, сам справлюсь», но прошла весна, прошла лето, и он согласился.
     Дом оставили на племянницу покойной бабы Тони, деда же с небольшим чемоданчиком барахла забрали в Тверь, ещё недавно называвшуюся Калининым. Кроме личных вещей старик погрузил в машину урыльник («мойдодыр» по-научному) и кракелюр, то бишь потрескавшуюся репродукцию с картины неизвестного голландца, изображавшую овощи-фрукты целиком и в разрезах, выхваченные из темноты характерным для мастеров той эпохи желтоватым светом.

                5

     Живопись Ольга Ивановна ещё стерпела, а вот грязный, неуклюжий урыльник сразу же стал причиной тихих скандалов с мужем и громких ссор с тестем.
- Стас, - ворчала Ольга Ивановна, - ты, пожалуйста, объясни отцу, что у нас для умывания есть раковина в ванной комнате. Не нравится ему ванная, пусть плещется на кухне, но только не в «мойдодыре»! Прошу, поговори с ним, у меня уже нет сил делать ему замечания.
     Стас успокаивал и утешал жену как мог, апеллируя к старости, долгой жизни в деревне, стрессу на фоне переезда и смерти любимой супруги.
- Маму твою он никогда не любил. Тётя Тоня всю жизнь была «поди-подай-принеси». Это во-первых. А во-вторых, причём здесь старость? Можно подумать, в молодости он был другим?
     Станислав Сергеевич кряхтел, ведь, действительно, дед Серёга и в молодости отличался редкой упёртостью и нечистоплотностью. Просто в деревне, где везде земля, грязь, запах, неаккуратность заметна гораздо меньше, чем в городе. И характер человека, занятого физическим трудом, выступает не так рельефно, как в случае, если он бездельничает и находится в ограниченном пространстве в постоянном соприкосновении с другими людьми. Перевоспитывать старика бессмысленно, гонять жалко и с близкими не хочется ругаться по пустякам, - тут поневоле задумаешься и закряхтишь.
     Долго уговаривал Станислав Сергеевич отца, чтобы тот разрешил если не выбросить, то хотя бы отвезти обратно в деревню урыльник. В итоге пришлось пообещать охотничий карабин и радиоприёмник «Альпинист». Про ружьё дед быстро забыл, а вот с приёмником пришлось повозиться, прежде чем удалось купить старинный гаджет на барахолке, в рабочем состоянии, за приличные деньги, без гарантии и с вилкой советского образца, не подходящей под современные евророзетки.  Когда же вилку, наконец, поменяли, в семье началась сумасшедшая жизнь, по сравнению с которой история с урыльником показалась невинным чудачеством.
     Вставал дед Серёга в пять утра. Вставал шумно: сначала долго пыхтел, кряхтел, сопел, потом шёл через комнату «молодых» курить на балкон. Дверь за собой он закрывал не плотно. Ольга Ивановна, ещё толком не проснувшись, чувствовала едкий дым сигарет, нос от него зудел и чесался, хотелось встать, закричать и навсегда запретить деду появляться в их спальной… Но приходилось сдерживаться, ведь она сама не разрешала ему чадить на кухне и на лестничной площадке, где висела картинка с чёрной перечёркнутой сигаретой на белом фоне и припиской об ответственности за табакокурение в местах общественного пользования.
     Накурившись, дед Серёга снова хлопал дверью, оставляя на этот раз полуоткрытой комнату. Через щель было слышно, как он ёрзал в туалете, фыркал и лил воду в ванной, грохотал кастрюльками, сковородками, тарелками на кухне, залазил по десять раз в холодильник и в шкафчик с бакалеей. Вслед за звуками появлялись запахи. Яичницу дед Серёга всегда пережаривал, а каша всегда оказывалась у него на плите, где горела, обугливалась и рождала неимоверную вонь.
     Основная программа начиналась в шесть. Именно в это время пикал «Маяк», и бодрый диктор сообщал время. Затем играл гимн России, после чего голосом, похожим на безликий голос в метро, кто-то зачитывал новостную ленту. О событиях в мире и в нашей стране узнавала не только семья Жариковых, но и близлежащие соседи. По врожденной русской привычке терпеть, они целый месяц слушали «Маяк», а потом завалились всем скопом с претензиями, руганью и желанием вломить нарушителю их более чем тридцатилетнего спокойствия. Дед Серёга сути притязаний не понял и ушёл курить. Чтобы избежать продолжения конфликта с неизбежным кровопролитием в финале, Станислав Сергеевич решился на крайнюю меру и суперклеем навсегда зафиксировал регулятор громкости на физиологически приемлемом уровне, после чего жить стало легче, но не веселее.
     А дело было в том, что папаша возжелал общества и нашёл его очень быстро в лице дворовых завсегдатаев-алкашей, упомянутой уже не единожды бабки Люси по прозвищу «Гугл» и Татьяны Анатольевны – серьёзной пятидесятилетней женщины в очках из числа бывших библиотечных работниц, занятой теперь реализацией печатной продукции, проще говоря, киоскёрши из палатки «Союзпечать», нет, «Роспечать», если быть точнее.
     Однажды, ближе к зиме, Ольга Ивановна, услышала с кухни два мужских голоса и второй, как оказалось, происходил не из динамика радиоприёмника, а из мордатого мужика, хлебавшего растворимый кофе, замешанный гостеприимным дедом Серёгой в её любимой кружке, расписанной цветами.
- Это – Федька.
     Ольга Ивановна оценила манеры свёкра, тем более, что Федя кивнул и вернулся к напитку.
- Слушайте, а другой кружки в доме не нашлось? Почему вы взяли мою любимую?
     Дед Серёга многозначительно посмотрел на товарища, дескать, я тебе говорил, что она стерва, вот, полюбуйся, орёт из-за какой-то паршивой чашки.
- И вообще, сейчас семь часов утра, нам со Стасом надо собираться на работу, а вы приводите в дом неизвестно кого. Здесь не деревня и так не принято.
     Федя – алкоголик-переросток старался не связываться с бабами, по жизни это всегда заканчивалось скандалами и приходом полиции, то есть ментов. Дед обещал тишину и сто пятьдесят. Вместо обещанного, какая-то лохматая тётка в халате орала и говнилась из-за посуды. Сейчас появится её мужик и начнётся классический пинг - понг, когда двое сражаются против двоих. Битва на сто процентов левая: выгонят из квартиры, побьют, а вечером мозг будет выносить Кулдэн – Куландин Денис Андреевич – молодой, не в меру дотошный участковый. Нет, уж лучше плюнуть на кофе, плюнуть на обсуждение цвета кожи американского президента и по-тихому свалить.
     Дед Серёга тоже засобирался, но Ольга Ивановна, прикрыв дверь за непрошенным гостем, взялась воспитывать свёкра и уже не стеснялась в выражениях:
- Послушайте, ваша подружка, тётя Люся мне говорила, что вы приводите к нам людей. Я ей не верила. Но теперь сама убедилась: приводите, и приводите всякую шелупонь.
- А мне теперь, значить, обсыпаться дустом и умереть?
- Не говорите глупостей. Просто вы совершенно не хотите менять свои привычки и мучаете нас: то радио включаете на полную громкость, то телевизор смотрите, а сами спите…
- Бать, правда, с телевизором ты завязывай – соседи опять приходили жаловаться.
     Станислав Сергеевич очень не любил аудиошумов и очень любил отца, поэтому замечания свои до поры до времени придерживал. Появление Феди, ярость жены, темнота и холод за окном подействовали на него крайне возбуждающе, поэтому он влез в склоку и нагрубил драгоценному родителю.
     Родитель – не таракан, и в угол его просто так не загонишь. В первые такты конфликта он не вступал, теперь же, когда родной сын нагло попирал священное право на просмотр телевизора, выбора не оставалось и дед, набрав в лёгкие побольше воздуха, хрипло гаркнул:
- Ну-ка ты, заткнись! Уволок меня из Выселок, а теперь житья не даёшь. Ольга твоя всегда меня не любила, её только покойная мать терпеть могла – царство небесное и вечная память. А то, ишь вы, какие жупелы! Если я здесь живу, так почему не могу в гости позвать товарища? Почему!?...
     Полчаса дед трещал, как плохой радиоприёмник, перескакивающий с волны на волну и везде искажающий звук, и не так-то просто было перекрыть этот речевой поток и вернуть утру первоначальный смысл - пробуждения, тишины и сбора на работу.
     Станислав Сергеевич,  не дослушав до конца гневную отповедь, по сыновьей привычке подчиняться пробубнил «да ладно, извини», и спрятался в туалете. Ольга Ивановна, готовившая себя к войне не один месяц, отступать не собиралась и начала атаковать копьями упрёков и аргументов:
- Вот вы не кричите, пожалуйста, не страшно! Вас послушать, так кажется, что здесь только вас унижают и голодом морят. Ничего подобного! Живёте в отдельной комнате, курите на застеклённом и утеплённом балконе, в туалете сидите по три часа. А у себя в Выселках за минуту справлялись.
- Стас, - забарабанил дед Серёга сыну в дверь, - ты слышал? Я теперь к Люське на горшок ходить буду или за угол бегать, как собачка.
- Сидите в туалете сколько хотите, но не забывайте смывать за собой и радио туда не таскайте.
- Ой, ой, какие мы культурные, какие мы городские. Краской харю мажем, душками натираемся и фыр-фыр-фыр – я барышня, я интеллигентка. На ферму бы тебя и на поле, как Тоньку, покойницу. Утром её отвезёшь на борозду, в обед в свой огород запустишь, а после обеда она опять идёт брушить до усёра. Вот как надо, а не бумажки перебирать, кофе хлестать и сплетничать.
     Станислав Сергеевич уже перебрался в ванную, побрился, ушёл на кухню, сел завтракать, а Ольга Ивановна и дед Серёга только размялись и ещё не приступали к серьёзной схватке.
- Знаете, - Ольгу Ивановну очень задело «фыр-фыр-фыр» и слово «душки», - я каждый день привожу себя в порядок. Вы же моетесь раз в месяц и, простите, воняете козлом!
     Дед Серёга затрясся и заорал старым мегафоном:
- Стас, сынок, она меня назвала козлом!
     Станислав Сергеевич наматывал шарф вокруг шеи, опаздывал и совершенно не хотел лезть в чужую драку.
- Бать, хватит ругаться. Она говорит, что ты, ну, не очень свежий, то есть пахнешь… крепко. А «козел» - это так, для сравнения, никто не позволит тебя оскорблять. Ладно, пошёл я, до вечера.
     Дед Серёга, не найдя опоры в родном сыне, стал вопить в два раза громче, давя на жалость и призывая умершую жену в свидетели:
- Вот, Тонечка, послушай, как старика обижают. Восемьдесят годов прожил и ничего такого не слышал, а теперь, пожалуйста, казнят и не стыдно им, и совести ни грамма нету. Мы, значит, им внуков растили, мяском снабжали, картошечки, овощей – сколько хочешь, «жигули» купили, а они вот на старости лет толчка лишают и козлом обзывают при родном сыночке. Ой, ой, ой!
     У Ольги Ивановны от «ой, ой, ой» мороз по коже пробежал, так натурально и страдальчески причитал свёкр, свесив руки-веточки и выпустив на небритую морщинистую щёчку жирный бриллиант слезы.
     Ей даже стало стыдно: подумаешь, привёл человек человека, что же теперь – выселять старика обратно в пустой дом и на запущенную землю? Да, много с ним хлопот: то огурцы солёные в унитаз сбросит и потом не знаешь, как сантехнику в глаза смотреть, то занавеску прожжет бычком, пахнет суровым мужским потом и замшелыми носками, глуховат, вреден, челюсти оставляет где ни попадя, очки теряет пять раз в день, зато выпивает только чекушку и только один раз в неделю, в субботу, перед общим семейным обедом. А история с Татьяной Анатольевной, киоскёршей – ещё не повод считать человека жуликом. Да, два месяца он брал газеты в долг и рассказывал, что его привезли из деревни в город для забавы, лишь бы потешить самолюбие, мол де, мы старика спасли, а дальше заниматься с ним не наше дело. Киоскёрша не будь дурой позвонила куда следует и 29 октября (Ольга Ивановна навсегда запомнила то ужасное воскресенье) к ним заявился отряд соцработников, усиленный фельдшером и совсем молоденьким сержантом полиции. Ох уж и помурыжили их со Станиславом Сергеевичем работники госслужб. Пересмотрели по десять раз все документы, составили два протокола, через неделю прислали повестки в свои структуры, где опять пришлось давать объяснения и убеждать взрослых, недоверчивых людей в отсутствии злых умыслов, направленных на отъём имущества и унижение человеческой личности и достоинства. Когда всё прояснилось, очкастая дама из ларька лично пришла извиняться и очень просила разрешить ей поговорить с виновником роковой ошибки. Виновник аудиенции не дал, закрывшись в своей комнате и врубив на полную мощность детективный сериал про некоего Слепого, оказавшегося зрячим и способным на подвиги в стиле Бэтмэна и Робин Гуда. С тех пор дед перестал читать приличную свежую прессу и перешёл на жёлтые газетёнки, регулярно сбрасываемые кем-то из жильцов в общую коробку для ненужных бумажек из почтового ящика.   
       Поцелуи с бабкой Люсей… «Любви все возрасты покорны», как заметил Пушкин. Если деду удалось увлечь собой молодую старушку, значит есть ещё порох в пороховницах, значит, душевные раны зажили, и вдовец снова почувствовал себя способным, пусть не к совместной жизни, но хотя бы к необременительным отношениям, искренним и взаимоприятным.
     По большому счёту, если разобраться справедливо, раздражали в нём больше всего равнодушие к здоровью (например, давление шпарит под двести, а он с мужиками с толкача заводит чью-то старую «Волгу») и способность исчезать. То на чужую свадьбу затешется и сутки дома не появляется, то на рыбалку сбежит и не скажет, то в гости к кому-нибудь упрётся и только благодаря Люське-Гуглу можно будет отыскать его следы и вернуть к тёплому семейному очагу.
     Нормальный, в общем, свёкр, пусть общается, дружит с людьми, лишь бы в домино на деньги не играл и не пил сырой воды.
     Да, дед Серёга за воду считал только воду в реке или в озере, в крайнем случае, соглашался пить из-под крана. Кипяток он презирал, кулер не понимал, пластиковые бутыли, если обнаруживал их в коридоре, расшвыривал, от минералки отказывался по причине газированности и противного солёного привкуса. Поэтому ничего удивительного, что привычка «хлебать из луж» (по выражению Ольги Ивановны)  привела следующим летом деда Серёгу на больничную койку. Сам он ни в чём не сознавался, но опрос свидетелей, включая тётю Люсю, показал, что дизентерийный за несколько дней до манифеста заболевания купался с дворовыми мужиками на Волге и, скорее всего, там-то и нахватался шигелл, кишевших в жаркую погоду в каждой капле неочищенной влаги.

                6

     Хэйрулла отчётливо загрустил. Его кумира – героя войны, заслуженного ветерана, - навестили внуки: Света, Коля и Володя, - и от них он услышал страшное слово «выписка», означавшее палатное одиночество и одиночество по жизни, в которой и так были только работа, поездки к своим раз в год на две недели и полная незащищённость, потому как он азиат и гастробайтер с фальшивым видом на жительство.
     Ребята (всем было далеко за тридцать) Хэйрулле понравились намного больше, чем Ольга Ивановна и Станислав Сергеевич. Особенно он не доверял хитрой женщине, обращавшейся с дедом Серёгой слишком уж просто, да ещё и с командными интонациями в голосе.
     Света, как оказалось, жила в городе с непонятным названием Санкт-Петербург, а Коля с Володей считались москвичами, потому что провели в столице последние двадцать лет, обзавелись там жёнами, машинами, детьми, квартирами, то есть имели постоянную регистрацию и, как следствие, серьёзную, высокооплачиваемую работу.
     После приветствий, обниманий, подарков, вопросов о здоровье молодёжь перешла к воспоминаниям. Это понятно: со стариком они не виделись больше года и из общих тем остались только разговоры о прошлом.
     Сначала погрустили о бабушке. Никто не забыл её доброты и волшебных проховых куличей. Колька и Вовка говорили «пороховых», Света их поправляла. Говорили, говорили и в итоге решили завтра по холодку с утра съездить на кладбище.
- А ведь могилка совсем заросла, так что вы с собой возьмите тяпки, знаете, они в сарайчике лежат и варежки какие-нибудь, не то пожалитесь крапивой и с волдырями уедете в свою Москву.
- Дед, - Коля басил очень густо и на совсем низких нотах похрипывал, - мы у тебя в Выселках неделю поживём. У родителей тесно, а нам на природу хочется.
- Шашлык пожарим, рыбку поудим, - вставил Вовка.
- Ну, с огнём вы того, не забывайтесь. Щас сухота такая стоит, достаточно спички и от домика только уголья останутся.
- Дом же кирпичный, чего с ним будет?
- А, - обрадовался старик Вовкиному замечанию, - помнишь родину.
- Ещё бы! Конечно помню.
- А ты, Светка, помнишь, как тебя дядя Максим из кружки окатил?
     Братья заржали, Света улыбнулась и даже Хэйрулла хихикнул, хотя и не знал, о чём шла речь.
     Дед Серёга шанса не упустил и с подозрительными (в плане достоверности) подробностями рассказал ему ту историю, а  в конце добавил:
- Дядька мой уникальным был человеком, любую животину в два дня на ноги ставил, а мы вот тут валяемся неделю и не понятно, зачем вокруг нас доктора крутятся, таблетками пичкают и уколами задницу гвоздят. Отстала городская медицина от села и никогда не догонит.
- Это да, - согласился Коля, - мне Нина Семёновна так лоб зашила, что ни шрама, ни рубчика не осталось. Белая полоска – и ту почти не видно.
- Меньше надо было драться с деревенскими.
- Я хоть с деревенскими, а ты вообще цыганят дубасила, - ответил Колька на замечание сестры.
- Дед, - попросила Света, - а расскажи, как у тёти Любы самовар украли и как она потом к цыганскому барону ходила.
     Для Хэйруллы весь этот деревенский мир с волшебными докторами, непонятными отношениями, всякими разными историями и приключениями был ослепительно нов и прекрасен. Он как будто смотрел интереснейшее кино с непредсказуемым сюжетом и абсолютно не типичными героями. Ещё и ещё раз Хэйрулла благодарил своего Бога за болезнь и знакомство, которое, не заболей он, никогда бы не состоялось.
- Да чего тут особенного, - дед Серёга важничал для порядка, на самом деле он был рад любым вопросам и возможности потрещать в молодой и родной компании. – Дура эта Любка. Подумаешь, спёрли самовар! Нет ведь, попёрлась к цыганам, с Розой закусилась, обматерила её, а они мата нашего вообще не выносят, вот Роза её и прокляла. Любка домой вернулась, оступилась, упала и месяц пролежала, даже сохнуть уже начала. Ваша бабушка тогда и посоветовала ей сходить к барону. Та покряхтела, попер…, - дед вставил слово означающее метеоризм, - и поползла. Барон её выслушал, чего-то там поколдовал и всё. Любка козой забегала, магарыч им собрала, но они не взяли, да ещё и саму какими-то конфетами дефицитными угостили. Мишка, мишка… из Сибири, что ли?
- «Косолапый мишка», - подсказала Света.
- Точно, точно. Ох, и любили же вы такие конфеты. В нашем продмаге их сроду не было, и в Калинине не было, а вот в автолавке продавали. Рублей пять килограмм стоил или больше. Я-то хорошие тогда тити-мити имел, баловал вас, хоть Тонька и ругалась… Копейничала ваша покойная бабка, нищету свою помнила, вот и складывала всё в кубышку, а кубышка при Ельцине взяла и лопнула. Если б не земля, не скотина, без штанов бы остались. Да, удружил нам ЕБН, что б он в гробу пять раз перевернулся.
   Мужчины от политики оживились, и река беседы сразу же сделалась глубокой, полноводной, подул ветер, поднялись волны, грозившие девятым валом опрокинуть до этого спокойно дрейфовавший корабль больничных посиделок.
     Последними словами обзывали Горбачёва и его вонючую «Перестройку», проплаченную Вашингтоном и разлагавшейся европейской нацией. Досталось Солженицыну и Ростроповичу, несчастных гэкачепистов сравнили с глупыми обезьянами, схватившими по ошибке вместо банана гранату. Всплыли, конечно, и бездарные чеченские компании, и местный бандитский беспредел. Досталось бывшему московскому градоначальнику Лужкову и его придворному академику искусств Церетели. К слову помянули поганое телевидение и такое же не свежее радио. Даже Хэйрулла добавил свой голосок в хоральный плач по Советскому Союзу:
- Тогда харяшо был Узбекистон. Потом плоха стал. Стреляли у нас, дворцы строили и людям денег не давали. Сюда поехал, здесь тяжело. Вот, болею даже.
     Немного помолчав он добавил, указывая на деда Серёгу:
- Такой человек, такой человек! А пенсия маленький, уважения нет. Зачем? Не надо так.
     После замечания Хэйруллы в палате стало тихо, потому что ребята вспомнили, что они не одни, что часы посещения заканчиваются и вообще – дед болеет и не стоит его тревожить серьёзными разговорами.
     Дед был другого мнения. Ещё полчаса он вспоминал про разорение МТФ, заросшие колхозные поля, облупившийся клуб и перебои с подачей электричества. Злило его, что молодёжь посмывалась вся в город, а те, кто остались, только водку жрут и морды друг другу чистят. Не мог он смириться и с потерей трёх тысяч советских рублей, отложенных для внуков на сберкнижку, и с попом Димкой, оттяпавшим чуть ли не гектар земли и выстроившим неизвестно на какие шиши две огромные хоромины в три этажа каждая.
- Куда, - пыхтел выздоравливающий демагог, - смотрит бог? Мы вот с бабкой всю жизнь пахали и ничего не построили. Ну, Стаса вырастили и вас тоже. Он (имелся в виду отец Димитрий) лоб крестит, в рясе ходит и только считает сколько чего в закрома сыплется. Думаете, он мяса не ест? Думаете, вина не пьёт? Ещё как питается, только за ушами трещит. Раньше у нас говядина не переводилась и сальтесон за еду не считали, а теперь я магазинной курочке рад, если родители ваши вдруг пожалеют старика и накормят.
     Незаметно для себя дед Серёга включил страдальца и пошёл перечислять обиды, нанесённые ему невесткой Ольгой и сыном Стасом.
     Внукам стало очень неуютно: при чужом человеке ругали их родителей и ругали, между нами говоря, несправедливо. Надо было как-то остановить жалобщика и переключить его внимание на какой-нибудь более нейтральный сюжет.
- Дед, - с улыбкой перебил старичка средний Колька, - мама говорит, ты себе подругу завёл, - бабушку симпатичную, да ещё и с квартирой. А, есть такое?
     Дед Серёга покраснел и небрежно объяснил:
- Люся меня, в отличие от вашей мамаши, понимает, глупости мы не делаем – не в том возрасте, и, вообще, зачем про меня х…ню детям рассказывать, - я не знаю?!
- Уважаемый дедушка Серёга, - Хэйрулла, как и цыгане, мата тоже не терпел, - зачем ругаться начал? Бог смотрит и думает: ай-я-яй, такой ветеран, такой герой, а плохие слова говорит, шайтана зовёт, женщину обижает, детей плохому учит. Пожалуйста, так молчи, очен тебя прошу.
     «Дети» переглянулись: они не ожидали этой репризы и приготовились к новой вспышке гнева со стороны седовласого ругателя. Но тот, к их полной неожиданности, извинился и сходу перешёл на более практические предметы: стал объяснять какие дела им следует сделать в деревне, если уж они решили погостить в родных Выселках.
     Он дошёл только до «покосите лужок и печь протопите», как в палату заглянула дежурная медсестра. Девушка попросила навещавших через десять минут покинуть больницу, объяснив просьбу поздним временем и необходимостью кормить ужином пациентов и проводить им назначенные процедуры.
     Молодёжь артачиться не стала и ровно в восемнадцать пятьдесят пять заботливый Хэйрулла, осторожно придерживая под руку деда Серёгу, повёл его в столовую. Дед и сам бы мог прекрасно дойти, но ему очень льстило внимание соседа по палате и не хотелось лишаться статусности, придаваемой такими услужливыми действиями.

                7

     Большой семейный совет решили провести в городе, как раз перед самым возвращением больного и запланированным отъездом детей.
      Ольга Ивановна хлопотала, накрывая стол, а Света, пока мама суетилась, записывала с её слов рецепт знаменитого выселкового «сальтесона а-ля натюрель».
- Так, свинёнка зарезали, дальше что?
- А дальше берётся желудок, мелко рубиться ливер. Ливер – знаешь, что такое?
- Печень, сердце, лёгкие.
- Правильно. Значит, ливер порубили, добавили соль, перец, ещё какие-нибудь специи можно. Желудок очень хорошо промывают и набивают фаршем. Завязывают, варят пару часов с лаврушкой и чесноком, а потом держат под гнётом сутки-двое. И всё – сальтесон готов. Остаётся достать, нарезать ломтиками и съесть.
- Мам, а ты сама-то делала?
     Света знала, что мама – повариха не ахти, поэтому и спросила.
- Нет, бабушке вашей только помогала. Она, пока могла, сама готовила. А теперь какой сальтесон здесь на кухне: и свинина покупная, и ливера не достанешь хорошего, и желудок, захочешь, не найдешь? Так вот, нажарим мяса, - и слава Богу.
     Эскалоп как будто услышал, что речь зашла о нём, и тут же стал громко шкворчать и брызгаться маслом во все стороны.
- Ох, как же Колька громко телевизор слушает, - не выдержала Света, - глухой что ли?
- Вот и дед ваш такой же, – Ольга Ивановна не упустила возможности и начала жаловаться. – Его просят не харкать в раковину, а он харкает. Умывальник свой из деревни приволок, еле отбилась.
     Света улыбнулась:
- То-то мы его там не видели.
- Мужиков каких-то в дом притаскивал, киоскёрше лапшу на уши вешал, да так заврался, что к нам милиция пожаловала.
     Светка эту историю знала и смеялась теперь в полную силу.
- Сейчас хорошо смеяться, а нам с отцом тогда не до смеха было. Небось, и вам тоже на слезу давил?
- Ещё как. Этот,  - с ним в одной палате лежит,- так он, наверное, думает, что деда дома на цепи держат и воды с хлебом не дают.
- Он ему ещё про подвиги военные наплёл, про ветеранство. Как увидит нового человека, обязательно соврёт. В молодости из него слова было не вытянуть, а теперь шлёпает языком, как баба худая, и меня во всём обвиняет.
- Ладно, мам, не заводись. Где там наши мужики ходят? Может, позвонить?
     Мужики – Станислав Сергеевич и Володя – тоже поглядывали на часы. С одной стороны, им было очень интересно обсуждать достоинства старых «Фордов» и ругать новые, но с другой стороны они знали, что их ждут обедать, поэтому разговор пришлось свернуть и крышку капота, под которой билось шесть американский цилиндров, тоже пришлось захлопнуть.
- Вот, помнишь, пап, мою первую «Элантру»? Сказка была, а не машина. Всё на месте, всё по делу. Сам чинил, сам, не знаю, лампочки менял, электрика простая и понятная, крепёж стандартный, запчасти недорогие. Только краска ободралась, а так бы гонял на ней и гонял.
- Да. У меня тоже «Фольцваген» пластиковый. Боюсь кустик зацепить, детские куличики из песка объезжаю… Навезли в страну дерьма, а сами ничего не делаем. По две недели Новый Год встречаем, в Египте греемся, вместо того, чтобы промышленность поднимать.
- И сельское хозяйство.
- И его тоже.
- Дед говорит, МТФ разорили, поля пустые, технику пораспродали, а какая осталась, вся погнила и рассыпалась.
     Станислав Сергеевич хотел было промолчать, но папашина болтовня и собственная любовь к правде заставили его ответить:
- Ты, Володя, деда не слушай. Сами же вчера из деревни приехали, ну, много вы там следов разрухи заметили?
- Не особо, - ответил Вовка, малость призадумавшись.
- Он болтает чепуху, а люди верят. Наш колхоз ещё десять «перестроек» переживёт. Между прочим, ни к слову говорю, а просто так, первым председателем был отец моей двоюродной бабки Домны.
- Дед Игнат? Одноногий?
- Дед Игнат был её мужем, а отца бабкиного звали то ли Василием, то ли Афанасием, - сейчас точно не скажу, надо в документах посмотреть.
- Лютый, наверное, был мужик?
- Вот что дед про свои военные подвиги рассказывает, то на самом деле происходило с бабкиным отцом. Он на фронт в сорок втором ушёл. Между прочим, освобождал Киев, а в Праге получил орден Красного Знамени из рук самого Конева.
- Ладно, пап, мы эти истории с детства знаем и пока не путаемся в датах… Слушай, а куда же орден делся?
- Понятия не имею. Может быть, у той родни остался, может, потеряли. Пойдём. Мать «полкана» спустит, если опоздаем.
     Но возле подъезда мужчинам пришлось ненадолго задержаться. Бабка Люся (Гугл) стала громко интересоваться здоровьем «дедушки Серёженьки» и ещё громче возмущаться транспортной проблемой:
- Безобразие какое, Станислав Сергеевич. Смотрю, в наш подъезд заходят трое: два парня и девушка. И все трое на машинах, машины-то огромные, номера из других регионов. Они их под окнами поставили, будут теперь воздух загрязнять и шуметь. Представляете?
     Вовка глазами спросил:
- Дедушкина пассия?
     Станислав Сергеевич кивнул.
     Вовка показал кулак с поднятым вверх большим пальцем, дескать, дед не прогадал, отличную девушку себе нашёл, обзавидуешься.
- Тётя Люсь, вы не ругайтесь, это к нам дети приехали, завтра машин не будет, не переживайте.
- Так это Коленька? – голос бабки Люси моментально приобрёл душистую елейность. – А я-то смотрю: он, не он. Здравствуйте!
- Здравствуйте.
     Володя хотел сначала исправить ошибку, допущенную скандальной поисковой системой о двух ногах, но передумал: лень было в такую жару тратить силы на пустые разговоры. Поэтому после приветствия он поспешил убраться в прохладу и полумрак подъезда. Станислав Сергеевич проявил общедомовую дипломатию и объяснил:
- Нас обедать ждут. Встретимся ещё, поговорим. А отец хорошо себя чувствует, завтра привезём. Спасибо.
- Ох, - всплеснула руками великовозрастная Джульетта, - слава Богу. Хорошо вам покушать, а я, пожалуй, тоже мороженого съем – дюже палит, ничем не спасёшься… Лето!
     Именно по случаю лета основным блюдом на праздничном столе назначили окрошку. Ольга Ивановна себе и дочери заправила её нежирным кефиром. Станислав Сергеевич, Коля и Володя набузовали в тарелки красного кваса. Минут пятнадцать в комнате не было других звуков, кроме чавканья, хлюпанья и стука ложек. Перед подачей горячего – эскалопа в сопровождении картофельного пюре – костёр разговора начал потихоньку разгораться.
     Поговорили о внуках, о политике, если отнести цены на продукты и коммунальные услуги к этой самой нестабильной области человеческой деятельности. Вспомнили общих знакомых и родственников, как усопших, так и ныне здравствующих.
     Света ни с того, ни с сего взялась вдруг рассказывать про неких Дуню и Груню, считавшихся в Выселках колдуньями. Девушка рогом опиралась, что эти тётки по ночам и только в полнолуние превращались в чёрных собак и до смерти пугали припозднившихся земляков. Братья над рассказом сестры громко потешались. Ольга Ивановна их успокаивала, чтоб редкая встреча не закончилась ссорой. Станислав Сергеевич в спор не лез, но как человек, склонный к мистицизму, больше прислушивался к словам дочери, чем к рациональным подковыркам сыновей.
   От колдовства перешли к нанотехнологиям и невразумительному еврейскому вопросу. Задержались было на нём, да вдруг неожиданно среди разговора возник призрак деда Серёги, и обед превратился в совещание на тему, что делать с вредным, но родным и любимым стариком.
     Ольга Ивановна, хватанув лишних сто пятьдесят «Божоле», заикнулась о доме престарелых. Станислав Сергеевич, усиленный «Наполеоном», саму её пообещал сдать в дурку, если она не перестанет всерьез сражаться с пожилым, пусть даже и неуживчивым человеком. Света, наседавшая по примеру матери на продукт французских виноделов, хотела забрать дедушку к себе. Коля с Вовкой рвали рубахи и кричали, что жизнь на болоте подходит только водяным и лягушкам, а все нормальные люди селятся в Москве, где чисто, сухо, платят и хорошая медицина. Ольга Ивановна заступилась за Питер. Станислав Сергеевич засобирался в Москву. Телевизор, не выключенный Колькой, сообщил о беспорядках в Париже и резком падении цен на нефть. Последнее известие вновь сблизило всю семью и направило коллективный разум на верную дорогу.
- Слушайте, - заплетаясь, так как был под шафе, промолвил Володя, - давайте деда вернём в…в… в землю обетованную.
     Упоминание о земле обетованной опять спровоцировало обсуждение еврейского вопроса и лично режиссёра Анатолия Эфроса и композитора Исаака Дунаевского. Высказав свои познания в разных областях искусства, родственники вернулись к насущному.
- А что он (то есть дед Серёга) будет там делать? – поинтересовался степенный Коля.
- Между прочим, - пьяно промямлил Станислав Сергеевич, - вы обрекаете моего отца и своего деда на голодную смерть и замерзание.
     Светка всхлипнула:
- Давайте я его к себе возьму. У меня «трёшка», места хватит.
     Но её слушать не стали. Слово взяла Ольга Ивановна:
- Знаете, ребята, в деревню его отправить можно. Стас! – рявкнула она на мужа, - не зуди, не умрёт он там. Скорее здесь найдёт себе приключение на задницу. Хватит с нас купания в Волге и дизентерии. Просто за ним надо присматривать.
- Дура, - кратко выразил обиду и несогласие Станислав Сергеевич, переполз на диван и захрапел.
- Пусть дура, - согласилась председательствующая, - но я по делу говорю. За ним надо присматривать. Вам, дети, некогда и живёте вы далеко. Мы тоже с отцом пока из города вырваться не можем. Значит, найдём няньку в деревне, будем платить тысяч, не знаю, десять и, пожалуйста, дед на природе, дед на свободе и присмотр за ним капитальный.
     Володя поднял тост:
- За деда!
     Чокнувшись, выпили, закусили и неожиданно резюмировали:
- Таджик с ним лежит, молится на героя нашего, хвостом бегает. Пусть он  и ухаживает за ним в деревне.
- Не таджик, - поправил Володя брата, – а узбек.
- Какая разница? Парень он вроде бы нормальный, по-русски говорит, шустрый, что ещё надо?
- Ни в коем случае, какой таджик, вы что ребята!? – возмутилась Света, - Они же последнее утащат и сбегут. Нет, только нашего берём… Может, тёте Люсе предложить, пускай она за любимым в деревню едет?
     За столом посмеялись. Даже Станислав Сергеевич и тот во сне улыбнулся.
- Почему, Свет, таджики разные бывают. Русские воруют похлеще. Ты на правительство посмотри – ни одного таджика, а страна голая, только боеголовка торчит.
- Этот, в палате, - узбек, - какой раз поправил Володя. Поправил, а потом захохотал, вспомнив голую страну с торчащей боеголовкой.
     Юмор оценили и Света с Колькой. Только Ольга Ивановна сохраняла серьёзность и морщила брови.
- В общем, ребятки, - решила она за всех, - завтра мы с отцом поедем за дедом, и я с Хулуином поговорю.
     Опять веселье разрушило серьёзность, даже в некотором роде, историчность момента.
- Мам, Хэллоуин – это праздник, а того узбека зовут Хейруллой.
     Света оказалась единственной из всей семьи, кто запомнил и национальную принадлежность, и имя дедушкиного почитателя.
- Мы с ним договоримся, а вечером, когда будем созваниваться, я вам всё расскажу.
     На том и порешили.
     «Московское время двадцать один час ноль-ноль минут», - сообщило радио, из чьей-то машины, припаркованной во дворе. В июле приближение ночи незаметно, но все знали, что завтра рано вставать, поэтому Света с мамой начали убирать со стола, а «мальчишки» взялись разбирать постели.
     Станислав Сергеевич, почувствовав суету, проснулся и выразил желание помочь. От его помощи отказались, в свою очередь предложив ему раздеться и лечь спать. Станислав Сергеевич спорить не стал и потихоньку уполз в опочивальню, где кондиционер придавал воздуху приятную свежесть и прохладу.
     Через час дом затих. Стрелки больших коридорных часов топтались по кругу, производя лёгкое шуршание. Через равные промежутки времени ухал тонкий приглушенный бой. В углу, где могла бы быть печка, потрескивал сверчок. «Мир дому сему», - пел он, и слова этой песни немедленно исполнялись.

                8

- Внуки-то уехали? – первым делом поинтересовался дед Серёга у сына.
- Уехали, - ответила за него Ольга Ивановна. – Они вам «привет» передавали, обещали своих малышей следующим летом привезти, чтобы познакомиться с прадедушкой.
- Да? – дед явно не доверял снохе. – Ну, да ладно, - миролюбиво согласился он через пару минут размышлений, - можно тогда и домой вернуться. Только надо с людьми проститься, они же не знают, что меня выписали. Будут думать, что я того, помер.
     Дед хихикнул и приказал Хэйрулле:
- Пойдём, потом чай допьёшь.
     Хэйрулла, спокойно хлебавший утренний чаёк с сухариками, послушно поставил кружку на тумбочку и взял патрона под руку.
- Если Владимир Николаевич зайдёт, - вы ему скажите, что у меня обход, - отдал старик последнее распоряжение и вышел из палаты, оставив дверь открытой.
- И сколько же мы его тут будем ждать? – сердито спросила Ольга Ивановна. – Не отец у тебя, а какой-то тиран – командует, житья никому спокойного не даёт. Был же простой слесарь, нет, ведёт себя, как генерал на пенсии, штанов с лампасами только не хватает, а денщика себе уже нашёл.
- Оля, не сердись. Решили же его в деревню отправить, потерпи недельку.
- Это если он отправится. А то глаза вытаращит, ножками затопает и пошлёт, сам знаешь куда.
     Станиславу Сергеевичу было душно, после вчерашнего тошнило, давала знать о себе поджелудочная, очень хотелось прилечь где-нибудь в холодке и поправить здоровье ледяной простоквашей с чёрным хлебом, но приходилось терпеть жару, терпеть похмелье, и, не возражая, слушать гундёж горячо любимой и ненаглядной жены.
    Во время их разговора  в  палате поочередно появлялись санитарка со шваброй, медсестра, собравшая постельное бельё с кровати деда Серёги, работник морга Леший, оставивший приятелю пакет с ясными очертаниями поллитровой бутылки, интерн, не так давно записавший деда Серёгу в тяжелобольные, а теперь желавший получить подпись для истории болезни, которая в случае чего могла бы подтвердить согласие пациента с фактом выписки. В двух словах он рассказал о предписаниях, которые следует выполнять, чтобы полностью восстановить работу ЖКТ в целом и кишечника в частности, поблагодарил за конвертик с крепкой денежкой (конвертик предназначался доктору Бородину) и оставил свою визитку на случай, если возникнут непредвиденные осложнения или шигеллы ещё раз внедряться в непослушный и скандальный организм.
     Минут пять, не больше, Ольга Ивановна и Станислав Сергеевич находились одни, как вернулся их дорогой родственничек с помадой на щеке и коробкой шоколадных конфет. Красный автограф, сообщил дедуля,  оставила ему Кикимора, страдавшая от давления, но по-прежнему весёлая и склонная к романтике. Конфеты подарил Миха из травмы. Миха готовился ко второй операции, не брился и накануне нажрался портвейна с охранником из бюро пропусков. Прочих знакомцев  дед Серёга не застал и планировал забежать к ним на недельке.
     Хэйрулла, пока «уважаемый» трындел, допил уже совсем холодный чай и попросил Станислава Сергеевича, чтобы тот разрешил ему сделать один маленький звоночек со своего телефона, так как на его телефоне денег для исходящих вызовов не было и не предвиделось.
     Станислав Сергеевич предложил выйти в коридор. Хэйрулла, после того как они вышли и звонок состоялся, захотел было вернуться в палату, но Станислав Сергеевич остановил его, усадил рядом с собой на банкетку и завёл разговор, казавшийся накануне лёгким, а на деле получившийся весьма непростым.
- Послушайте… очень неудобно…, но мы находимся в такой ситуации…. У меня жена…., а отец – человек сложный, - мычал, запинаясь от приобретённой интеллигентности Станислав Сергеевич. – Короче….. да…естественно за вознаграждение…. И если вы располагаете временем… и у вас есть желание….. то есть не могли бы вы стать…. Как бы….сиделкой….нянькой…..не подберу слова… Ну, поехать в деревню и там помогать…. Да, помощником! Не могли бы вы за деньги стать помощником моему отцу и проживать в нашем доме вместе с ним в деревне. Мы, конечно, будем приезжать. Там надо топить печь, дрова заготавливать, с землёй что-то делать, можно ещё кур завести или… а, нет, поросёнка вам нельзя…, тогда только куры, огурцы, картошка и, главное, чтобы он не убегал и не пил сырой воды….. Согласны? А?
     Хэйрулла не понял абсолютно ничего и прошло минут двадцать, пока Станислав Сергеевич, старательно подбирая, как ему казалось, простые слова, сумел объяснить наивному и добродушному узбеку суть своей просьбы.
     Хэйрулла, когда до него дошёл смысл предложения, от радости задрожал и, путая русский с узбекским и ещё с каким-то странным наречием, начал горячо благодарить. Оно и понятно: мог ли он ещё две недели назад мечтать пусть не о своём, но о настоящем доме с отоплением, землёй, хозяйством? Мало того, ему в довесок предлагали пятнадцать тысяч в месяц, которые можно будет не тратить, а целиком отправлять на родину. Русское счастье, когда-то обещанное земляками в письмах и по скайпу, наконец-то улыбнулось и даже позволило положить себя в карман.
     Ольга Ивановна, уже два раза высовывавшая голову в коридор и всякий раз изгоняемая обратно грозным мужниным «подожди», не вытерпела и вышла целиком. Глядя на Хэйруллу, без всякой тонкости и деликатности, она спросила:
- Так чего: согласен он или нет? Долго вы будете резину тянуть?
     Хэйрулла, до этого относившийся к Ольге Ивановне с презрением, а теперь почувствовавший в ней хозяйку, вежливо и старательно произнёс:
- Спасибо О-ле-га-Ва-нов-на. В деревню хачу очин. Дедушка помогать буду. Меня отпустят скора и я к вам приду.
     Выбрался в коридор и дед. Оценив обстановку, он выхватил шашку раздора из ножек и начал размахивать ей в разные стороны:
- Чего задумали? В дом престарелых меня отправляете? Да я…
 Дед пошёл гулять матом и остановился только тогда, когда Хэйрулла сделал ему замечание.
- Хорошо, скажу без ругательств.  Сейчас я иду в милицию, к Татьяне Анатольевне и пишу заявление. Нет такого закона, чтобы человека из больницы в тюрьму отправлять. Плохо я воспитывал тебя Стас, что ты от родного отца не знаешь как избавиться. А тебя, Ольга…
     Ольга Ивановна не дала свёкру озвучить грозное пророчество. Улыбнувшись искренне и дружелюбно, она начала осторожно лить бальзам любви на душевные раны пенсионера, и чем больше слов попадало на застарелые язвочки, тем спокойнее становилось лицо деда Серёги. Всего за несколько минут из маски самурая оно превратилось в ангельски безмятежное. Даже волоски, до этого всклоченные, как осенняя трава во время бури, улеглись на лысине и засветились благородной сединой.
- Вот на Выселки я согласен. Ваш клоповник мне осточертел до невозможности. И к нему, - он ткнул пальцем в сторону Хэйруллы, - я привык. Парень хороший, расторопный, таким мы на фронте доверяли. И вообще, чего тянуть, сейчас и поехали, - понёсся дед с места в карьер.
     Теперь уже Станислав Сергеевич вступил в разговор и стал терпеливо объяснять отцу, почему нельзя ехать сегодня, и что нужно сделать, чтобы второе переселение состоялось как можно раньше. Старик довольно быстро всё понял и согласился неделю подождать.
     Хэйрулла проводил Жариковых до машины. Десять раз он повторил номер своего телефона и, поочерёдно заглядывая в глаза то Ольге Ивановне, то Станиславу Сергеевичу, переспрашивал:
- А вы не передумаете? А вы не забудете? Правда возьмёте меня к себе?
     Ему снова и снова обещали.
     Наконец, пришло время прощаться. Хэйрулла долго тряс руку Станислава Сергеевича, потом деда Серёги, потом опять Станислава Сергеевича. Перед Ольгой Ивановной он трусил и просто топтался, опустив голову.
     Охранник поднял шлагбаум. Машина сразу набрала скорость, почувствовав свободу шоссе. Будущий помощник деда Серёги вернулся в палату. Сам дед опустил стекло и закурил. Ольга Ивановна хотела сделать ему замечание, напомнить про климат-контроль, но не рискнула, ведь свёкр через семь дней съезжал, и надо было постараться его не спугнуть, чтобы он вдруг не передумал и не остался в их квартире навсегда.
     День разгорался. Волга сияла. Шигеллы весело резвились на мелководье, наслаждаясь летом и подыскивая себе нового хозяина, искренне верящего в чистоту речной воды и страдающего от жары, вполне естественной для такого времени года.

                2015-2016 год