Лабухи в Париже

Я не знаю писала я них или нет, но всё прошлое лето на станции метро Франклин Рузвельт сидели два человека с музыкальными инструментами. У одного из них в руках был аккордеон, у другого- труба. У ног их лежал открытый футляр для трубы. На дне его блестели монеты.

Нельзя сказать, чтобы они играли, хотя репертуар был впечатляющий- от Моцарта и Гуно, через Битлз, Джо Дассена, Тото Кутуньо, прямо к "Катюше" и сиртаки. Слово "колбасили" здесь тоже не подходит, судя по каменным лицам и отсутствию художественного  напора. Единственное, что, пожалуй, можно сказать, это то, что они в высшей и полной степени лабали. Вот: два чувака лабали в парижском метро Гуно, Кутуньо и иже с ними.

Все лето мы ходили мимо них и всё лето я впечатляла сына тем, что знала названия и слова практически всего их репертуара. А как же могло быть иначе: это ведь были все мои любимые, знакомые песни, включая довоенные, которые мне мой дедушка пел, кокетливо улыбаясь, подняв домиком бровки и шумно набирая воздух в середине музыкальной фразы.

Надо сказать, что для сына я-необыкновенно старомодный человек, который не знает таких элементарных вещей, как хэштаг. Он не понимает, что я знаю, но просто для меня этот хэштаг был и будет диез. Но тот факт, что я смогла впечатлить собственного сына, тем летом впечатлил меня. Тем летом я от себя ахнула.

Иногда я задавалась вопросом , откуда эти двое с аккордеоном и трубой, но они исполняли "Boh;me" и "Par una Cabeza" с той же невозмутимостью, что и "Катюшу", и ни один пассаж, ни один акцент не могли служить мне подсказкой.

Однажды, когда мы проходили в очередной раз мимо, их полку прибыло: рядом с аккордеонистом стоял маленький чернявый динамик на колёсиках, который с устрашающим дребезжанием выдавал в качестве минусовки очень банальное "умца-друмца".  Было непонятно, правда, было ли наличие этой минусовки результатом того, что дела шли хорошо- "пора раскручиваться, чувак!", либо того, что дела шли плохо-"чувак, надо раскручиваться!". И опять-таки, было непонятно, откуда эти двое...

Однажды мы в очередной раз проходили через этот подземный пассаж, когда до нас стали доноситься звуки музыки. Я не могла понять, что они играют. Мы шли и шли, переход изгибался дугой, а я все не могла угадать произведение.

Наконец, мы завернули за угол, оказались прямо перед музыкантами и я поняла, почему я не могла узнать мелодию: её не было. Чернявый динамик выдавал своё "умца-друмца", пальцы аккордеониста застыли над клавишами, трубач, выпучив глаза и прижав инструмент к губам, напряжённо смотрел на него. Когда мы проходили мимо, аккордеонист вдруг сказал: "Проср...ли, бл...ь!"

Раздался свист подходящего поезда, мы побежали к перрону и так, набегу, впопыхах, я и перевела сыну это выражение: "Поср...ли, бл...ть!". Это значит, сказала я, что, к величайшему сожалению, мы не смогли вовремя вступить.

Мы заскочили в вагон, поезд тронулся и я подумала, что вот теперь вопросов нет, откуда эти двое.

Потом сын уехал, лето закончилось, наступила осень. Потом и осень прошла. Наступила зима. Как-то я опять проходила через станцию Франклин Рузвельт. Вернее, пробегала, неслась, как ветер.

В знакомом переходе сидел аккордеонист. Он был один. Он сжимал и разжимал меха своего инструмента и пел что-то, подняв к бетонному потолку лицо, прикрытое тёмными очками.

Я не остановилась послушать что он играл. Не было времени. Кроме того, у меня вдруг запекло в глазах и потекли слезы,- только вчера говорили с подругой о том, как загрязнён город.

Раздался свисток поезда, я вскочила в вагон и поезд тронулся. И только в черном туннеле под грохот колёс я поняла что играл аккордеонист. Он играл "Нiч яка мiсячна".