Посмотри в мое сердце гл. 3

3. Жестокость



Мы падаем, толпа бессильная,
Бессильно веря в чудеса,
А сверху, как плита могильная
Слепые давят небеса!

З. Гиппиус


- Уважаемые пассажиры! Наш самолет, рейс …  совершил посадку в аэропорту Столицы ….командир корабля и экипаж …. желает вам …
- Ну, вот и прилетели – вздохнул я  про себя – вот круг и  замкнулся, опять замкнулся!  Я еще немного посидел в кресле и одним из последних  вышел на трап. По странному совпадению самолет остановился в том же месте, где и девять лет назад.  С высоты трапа, я  непроизвольно вгляделся туда, где  в тот день стояла Ангелика, но там, конечно же,  никого не было. Да и с чего бы это? Однако  в глубине души,  появился какой-то холодок. Все-таки теплилась – в чем и себе то боялся признаться - робкая надежда, что Лика просчитает время прилета и придет туда, где мы расстались. Выругав себя за беспочвенные фантазии  и нетерпеливость, я поехал в город. И, хотя я всячески утешал себя тем, что приехал в Столицу просто в отпуск, просто отдохнуть, а встреча с Ликой  это так, это может быть, а может  и не быть.  Но все же, но все же  ….
День тянулся бесконечно, казалось конца ему не будет, казалось, что двадцать пятое июня так и не наступит.… А ведь впереди еще ночь, такая же бесконечная, долгая, долгая … и страшная. Как та, последняя …. Только там – безнадежность и тоска  разлуки, тут – нетерпеливое ожидание встречи и сомнения, сомнения, сомнения: а не придумал ли я сам себе  сладкую сказочку о встрече? Не выдал ли желаемое, за действительное? Но, глядя в свою душу, в самую ее глубину, я понимал, что все это не так. Я  помнил, как мы расставались, я помнил ее письмо, а в моей голове до сих пор звучали и звучали   ее слова, сказанные тогда,  девять лет назад: «И запомни, мой хороший, мой любимый одно, накрепко запомни – я никогда не пожалею о нашей любви. Никогда! Что бы ни случилось, и как бы жизнь не повернулась. Я была счастлива!» 
Эти слова, эти воспоминания помогли мне дождаться вечера, скрасили нетерпенье и страх пред долгой, изматывающей нервы и все не кончающейся ночью. На столе гостиничного номера стояла бутылка вина, Ее любимый сыр и две рюмки  – все как тогда! Я ходил и ходил по комнате и шептал ее любимые стихи. Блок, Есенин, Ахматова…. Они и тогда были с нами, они и сейчас соединяли нас. Они помогали забыться, помогали протянуть ниточку из такого короткого, но счастливого прошлого, в настоящее, в неизвестное настоящее…. Но было и еще одно стихотворение, новое, найденное совсем недавно, поразившее меня до глубины души,  которое Ангелика, конечно же,  не знала, но звучавшее в моих  ушах  отныне, только ее голосом:

Ночь без света, непроглядная,
Обняла меня за плечи,
И шептала: "Ненаглядная!",
И вела чудные речи.
Подарила сон-награду,
Сон-несчастье подарила...
И смеялась: "Что, не рада?..
Или я не угодила?"*

Оно было удивительно созвучно и моему состоянию, и моим чувствам, особенно в эту ночь. Однако вопреки звучавшему в нем мотиву,  мне эта ночь сна  так и не подарила. Лишь под самое утро я на часок   забылся полусном, полуявью, в котором  мелькали неясные образы Ангелики. Ее  светлые волосы, разлетались под сильными порывами теплого ветра. Лика мне  что-то все стремилась сказать, даже прокричать, но ветер относил эти слова в сторону и только ее улыбка, тихая и немного застенчивая, светилась  сквозь мрак ночи и дарила мне надежду ….
Утро, с  его яркими лучами солнца, бьющими прямо в окна номера, смело все ночные сомнения и страхи, и  уже в половине восьмого, бодрый и энергичный я стоял на ступеньках главпочтамта. С огромным внутренним напряжением и трепетом, я вглядывался  в лица всех, подходящих к дверям. Вот восемь, половина девятого … Лики все не было. Я, думая, что мог ее не заметить, снова зашел в зал, но и там  ее не было. Зал,  по случаю выходного дня, был почти пуст. Немного постояв, я развернулся и снова вышел на улицу.
- Простите, Вы Александр? – услышал я сзади голос  и оглянулся. Ко мне подходил молодой, невысокий  мужчина, которого я только что мельком видел еще там, в зале.
- Да - несколько удивленно ответил я –  что Вы хотели?
- Я сын Ангелики Александровны, Иван.
-Ванечка - удивился я, оглядываясь - а где же Лика, она что, не приехала? Его лицо как-то странно исказилось, казалось, что он закричит…или заплачет, однако, сдержавшись,   помолчав пару секунд, он глухо с мукой в голосе ответил:
- Она не приедет,  она больше никогда не приедет, … ее нет, … она умерла….
- Что … как … умерла …., я же письмо получил, …когда …почему?  Что ты говоришь такое … нет! Я еще что-то говорил, спрашивал, но в груди уже появился,  и все разрастался ком ужасающего холода и страха и по этому мертвенному холоду,  я понял, что это – правда, я понял, что Ангелики нет, совсем нет! В ушах, в голове, все нарастал и нарастал какой то звон, шум и сквозь него до меня  с трудом доходили слова Ванечки:
- Неделю назад …пьяный водитель …  переходила улицу …  сбила машина … сразу насмерть … она дни считала, она так хотела Вас увидеть … как я Вас ненавижу …. приехал сказать  об этом … Вы отняли у нас маму … будьте Вы прокляты!!!
Я повернулся и чувствуя, что мне не хватает воздуха, на слабеющих ногах пошел к скамейке. Пот градом струился  по  лицу. Всеми силами я пытался вдохнуть воздух, но не мог…. Казалось, грудная клетка заполнила всю улицу, а воздуха все не было и не было ….. Но вот и скамейка, вот она,  рядом, шаг, еще шаг  … И вдруг я понял, что не иду, а падаю  лицом вперед, прямо на ее край … Я еще успел отвернуть лицо, успел  почувствовать вспышку острой боли в виске. … Потом все померкло!
Мир медленно вращался. Все было зыбко и больно. Казалось, какие то огромные волны меня то поднимают, то отпускают. Я попытался пошевелиться, но не смог. Тела не чувствовалось. Вот только жутко болела голова и  пульсировала комками взрывной, острой боли.
- Да, да, я же ударился  виском – подумалось мне. Однако вскоре я осознал, что боль – вот странно! – находится не внутри меня, а снаружи. Это было необычно. Как это голова может болеть снаружи? Затем я понял, в чем дело. Просто со всех сторон слышался очень неприятный и болезненный грохот. Было ощущение, что где-то вдали, а может и рядом, падают и с сухим, громоподобным стуком сталкиваются и крошатся гигантские, каменные глыбы. Вот этот стук  и отдавался в моей голове мучительной болью. Вдруг как ни странно, в этом грохоте я стал ощущать нечто осмысленное, даже  знакомое. Смех, осенило меня! Конечно же это смех! Так может смеяться какой–то гигант,  великан. Я понял, что, он смеялся, глядя именно  на меня – беспомощного и ничтожного. Вдруг этот великан,  как-то поняв, что я понял,  осознал его присутствие и  пророкотал тем же лязгающим, грохочущим, так же трудно  воспринимаемым голосом:
- Что, Человечишка доигрался? ….игрался …..ался …  Этот вопрос грохотал и пульсировал в моей больной голове то, отскакивая от каких-то  стенок то, проникая прямо в мозг,  мучительно раздирая его. Я попытался, спросить, узнать, ответить, но ни слова не смог вымолвить. Язык не повиновался!
- Все сломал, все разрушил – опять загрохотали сталкивающиеся глыбы – Теперь твой путь пройден…
Я, чудовищным усилием воли, все-таки  разлепил губы и неповинующимся голосом спросил:
- Ты …х-то?
- Я, ТОТ, КТО ЕСТЬ всегда!!!
- Нет, нет, кто бы ты ни был, мой путь не пройден, мне нельзя, … я не хочу … у меня есть дочь, у меня есть Стася!
- Дочь? – грохочущие глыбы посыпались сплошным, гулким и, как показалось, нервным,  злобным и скрежещущим   потоком – а думал ли ты о ней, когда бросил ее?
- Я не бросал ее, не бросал,  …  я не смогу ее бросить!
- Не-е-т!!! –  и в этом механическом  реве, я впервые услышал свое осуждение  и гнев, и от этого мне вдруг стало страшно, по настоящему страшно!
- Ты именно предал ее – яростно загрохотал голос - ты предал свою дочь! Ты предал женщину, Богом тебе данную, ты предал женщину любившую тебя, ты сделал несчастными ее детей! Тебе нет прощенья, тебе придется за все ответить …. ветить … ить!!!  Грохот этих гигантских, сталкивающихся камней яростно и многократно усилился, слился в сплошной, неразборчивый  рев и, я - вдруг это отчетливо понял  -  сейчас исчезну, растворюсь навсегда, действительно уйду!
- Нет – напрягаясь изо  всех сил, закричал я - не хочу, не хочу,… не хочу! И в этом крике, видимо, было столько чувства, столько внутренней силы, столько любви  к  дочери, что окружающий меня яростный грохот стал уменьшаться, уменьшаться, и почти исчез…. Наступила  почти полная тишина, перемежаемая редкими, негромкими, совсем слабыми постукиваниями маленьких, сталкивающихся  камешков  … и моим хриплым дыханием! И когда я понял, что слышу свое дыхание, я услышал отдаляющийся, уходящий в сторону грохот, даже не грохот, а слова, сказанные почти обычным голосом:
- Что ж … живи, если сможешь …можешь … жешь …ешь  – этот, уже не  страшный голос все истаивал, уходил, и возвращался все слабеющим и слабеющим эхом, а взамен, в  мое сознание стали  врывались  звуки и запахи окружающего – живого мира.

К О Н Е Ц.