Тема

               

      эссе о творческом мире Джерома Д. Сэлинджера


Начну цитатой из самого известного произведения Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Ученик рассказывает учителю, что он провалился по предмету «устная речь»:
«- Почему?
- Сам не знаю, - говорю. Мне не хотелось рассказывать. Чувствовал я себя плохо, а тут еще страшно разболелась голова. Ужасно разболелась. Но ему, как видно, очень хотелось все узнать, и я стал рассказывать. – Понимаете, на этих уроках каждый должен был встать и произнести речь. Ну, вы знаете, вроде импровизации на тему, и все такое. А если кто отклонялся от темы, все сразу кричали: «Отклоняешься!» Меня это просто бесило. Я и получил кол.
- Но почему же?
- Да сам не знаю. Действует на нервы, когда все орут: «Отклоняешься!» А вот я почему-то люблю, когда отклоняются от темы. Гораздо интереснее».

Это – стилевая черта самого Сэлинджера. Он действительно любит, рассказывая историю от первого лица, такого рода «отклонения». И отстаивает это. Если повествование от третьего лица, там все предельно четко.

Я при всей своей любви к лаконизму отдаю должное манере Сэлинджера, которая не вызывает у меня никакого отторжения. Потому что я понимаю, что им движет. Герои автора одержимы мучительным поиском того, что является важным, первостепенным, значимым, а что – не важным, второстепенным, мелким. И каждый раз эту художественную задачу автор решает по-разному.

Холден Колфилд приглядывается к окружающим людям. И ищет в них черты, которые бы его тронули, вызвали бы у него симпатию. Это может быть самый, с точки зрения поверхностного наблюдателя, незначительный штрих. Например, умение хорошо свистеть. Он за это умение готов «простить» персонажу все прочие недостатки. Холден искренне, всей душой хочет ЛЮБИТЬ людей. И никакой он не мизантроп, как считают некоторые критики. Он – человек, у которого взыскателен не столько интеллект, сколько душа. Но для того, чтобы полюбить другого, надо найти тот самый эмоциональный штрих к психологическому портрету, чтобы человек стал тебе симпатичен. И он «зарывается» в подробностях, описывая одного, другого, третьего персонажа – но для чего? Чтобы найти, за что их можно любить. И потому в этом потоке слов ВАЖНО все абсолютно. Есть авторы, для которых НЕ ВАЖНОГО нет. И Сэлинджер относится к этой редкой категории. Каждая скобка у него имеет значение, но понять это можно, только прочувствовав, если человек настроен на ту же эмоциональную волну. Иначе это в читателе никаких струн не затронет.

Есть у Холдена Колфилда абсолютный авторитет – покойный брат Алли, которого он считал лучше всех живущих на земле. Любовь безусловная – младшая сестра Фиби, в которой ему дорог каждый жест, каждый взгляд, каждая, по нашему мнению, «мелочь». Он внутренне противится взрослению, потому что этот мир воспринимает как фальшивый, стереотипный, роботизированный, где все должны соответствовать неким клише, чтобы вписаться в общество. А детский мир – территория внутренней свободы. Дети если и притворяются, то смешно и мило. Даже это их красит.


Когда я еще в юности погрузилась в мир Сэлинджера, моими любимыми произведениями стали повести и рассказы о семье Глассов. В центре внимания – покойный Симор, старший брат, о котором вспоминают другие члены семьи. Он был и остался сердцевиной этого необыкновенного семейства. Поэт, мыслитель, созерцатель, философ. Общение с ним родственники воспринимали в какой-то мере так же, как апостолы – с Христом. У них было ощущение чуда. Этот человек отмечен богом. И всю жизнь стремился к контакту с Всевышним. Любовь близких к нему была такова, что после смерти Симора никто его место не занял.

Наиболее близкий к нему по возрасту, к тому же профессиональный литератор, Бадди Гласс в своей повести «Симор: Введение» в излюбленной Сэлинджерем манере, все время «отклоняясь» от заданной темы (творческая деятельность Симора),  припоминает такое количество подробностей о своем брате, что чувствуется: он и сам не знает, что в его повествовании более важно, а что – менее важно. Бадди мучается, потому что он НИЧЕГО не может отбросить. Для него Симор – явление такого порядка, что все слова бесцельны, описать его невозможно. И он это приписывает своим творческим способностям, которые считает более ограниченными, чем огромный талант Симора. Мы не можем судить о поэзии Симора Гласса, которую не цитирует Бадди, хотя подробнейшим образом описывает ее. И Бадди, и в будущем его сестра Фрэнни сталкиваются с тем, что в мире искусствоведов, творческой интеллигенции очень много суперначитанных и экстраэрудированных людей, напичканных цитатами из литературы и философии, но при этом в человеческом отношении – МЕЛКИХ. Вот почему Симор воспринимается как гигант, «прирученный великан», по выражению Бадди Гласса. Он был духовным Гулливером, хотя внешность имел самую заурядную. И, на первый взгляд, не выделялся. Разве только физической силой и выражением лица.

Братья и сестры Гласс подвержены резким антипатиям, они то и дело выходят из себя, дают людям уничижительные характеристики. Но Симор кажется безгранично терпимым и снисходительным. Он – миротворец. Он переполнен любовью к людям, желанием всех понять, почувствовать, протянуть руку помощи. Когда мы читаем о том, в каком окружении он оказался, женившись на девушке, родственники которой категорически не понимали его и воспринимали в штыки, то его благодушие вызывает вопросы. То ли это частичное самовнушение, уверенность, что и среди этих людей он займет должное место, то ли нежелание самому себе признаться в том, что эта женитьба – ошибка, которая может привести к катастрофе.

В повести «Выше стропила, плотники», написанной Бадди Глассом, описывается именно будущее окружение жениха. Его теща, нетерпимая властная особа, которая хочет все контролировать. И помешанная на примитивнейшем варианте психоанализа, желанию незаурядных людей превратить в заурядных, благодаря «лечению» у психоаналитика. Невеста, которая, как понимает сам Симор, влюблена скорее в институт брака, чем в конкретного человека. Ему хочется видеть ее в несколько идеализированном свете. Кажется, будто девушка мужественно ТЕРПИТ свою мать, а на самом деле между ними нет принципиальной разницы, разве что манеры у дочери мягче. А взгляды на жизнь практически не отличаются, если у дочери ВООБЩЕ есть какие-нибудь взгляды. Ее подруги – под стать мамаше. И в такой среде должен теперь жить Симор! И это при его-то «стремлении к совершенству», мечте о взаимопонимании в браке. Таком, какое было у его собственных родителей, братьев и сестер. Из артистической свободомыслящей среды он, благодаря женитьбе, попадает в иное измерение – к воинствующим мещанам, обывателям в худшем смысле этого слова, помешанным на правилах приличия и неких стандартах «правильной жизни».
 
Не в долготерпении ли Симора – ключ к его трагедии? Такие люди не показывают своего раздражения, оно у них копится годами. А потом неожиданно для всех происходит взрыв страшной силы. Причем кажется, что это – вдруг, случайно, безо всяких причин. И срывается он на первой встречной:
«- Я вижу, вы смотрите на мои ноги, - сказал он, когда лифт подымался.
- Простите, не расслышала, - сказала женщина.
- Я сказал: вижу, вы смотрите на мои ноги.
- Простите, но я смотрела на пол! – сказала женщина и отвернулась к дверцам лифта.
- Хотите смотреть мне на ноги, так и говорите, - сказал молодой человек. – Зачем это вечное притворство, черт возьми?
- Выпустите меня, пожалуйста! – торопливо сказала женщина лифтерше.
Дверцы лифта открылись, и женщина вышла не оглядываясь.
- Ноги у меня совершенно нормальные, не вижу никакой причины, чтобы так на них глазеть, - сказал молодой человек. – Пятый, пожалуйста. – И он вынул ключ от номера из кармана халата.
Выйдя на пятом этаже, он прошел по коридору и открыл своим ключом двери 507-го номера. Там пахло новыми кожанами чемоданами и лаком для ногтей.
Он посмотрел на молодую женщину – та спала на одной из кроватей. Он подошел к своему чемодану, открыл его и достал из-под груды рубашек и трусов трофейный пистолет. Он достал обойму, посмотрел на нее, потом вложил обратно. Он взвел курок. Потом подошел к пустой кровати, посмотрел на молодую женщину, поднял пистолет и пустил себе пулю в правый висок».

Ему шел тридцать второй год. С женой он прожил шесть лет. В рассказе «Хорошо ловится рыбка-бананка» описывается самоубийство Симора. В Советском Союзе на «ура» восприняли это произведение Сэлинджера, потому что видели в его образах уничижительную критику капитализма. Рыбка-бананка – это вроде как капиталистическая акула: «Одна такая рыбка-бананка заплыла в банановую пещеру и съела там семьдесят восемь бананов. – Он подтолкнул плотик с пассажиркой еще ближе к горизонту. – И конечно, они от этого так раздуваются, что им никак не выплыть из пещеры». Трагедию Симора воспринимали не столько как личную трагедию человека, который утратил надежду на взаимопонимание со своим новым окружением, сколько как отчаяние человека, который ненавидит определенный политический уклад и не в состоянии в него вписаться.

Но люди его типа, как и вообще все Глассы и Холден Колфилд, действительно лишние в той системе, которая востребовала материализм и карьеризм. Люди, не ставящие перед собой материальных целей, воспринимались как «ненормальные», которых нужно «лечить». В Советском Союзе была другая крайность – был востребован героический тип личности, а люди, не способные к героизму, сурово осуждались.

На Западе это еще эпоха, когда у интеллектуалов поехать в Голливуд обозначало вовсе не особую честь, а чуть ли не позор – это значило в своем творчестве «опуститься» до самого низкого художественного уровня. Если герои Сэлинджера любят кинематограф, то это – признак чуть ли не дебилизма. Потому что все эти сладкие истории, скроенные по шаблону, штамповали представление людей о жизни, об определенных ситуациях. Создавали ложную картину мира, отвлекали от реальных проблем, существующих в обществе. (Я говорю не о своем отношении, а о том, какие разногласия были внутри творческой интеллектуальной элиты того времени – одни  «заболели» кинематографом, другие приняли его в штыки.) А от актеров требовались в большей мере внешние данные, в отличие от их коллег, играющих в театре. Те действительно были профессионалами, как родители Глассов.  А в кино могут играть люди с улицы – из большого количества дублей один у них да получится удачным. Трюки за них делали каскадеры, пели певцы, когда надо было показать, как они танцуют, демонстрировали ноги профессиональных танцоров, даже озвучивать их речь могли другие люди, если у тех был невыразительный голос или какой-то акцент. 

Конечно, речь не обо всех кинозвездах той эпохи, но о многих. В театре играть они не тянули. И за  чисто внешние данные многих звезд кино того времени могли боготворить, делать из них идолов, молиться на них, а не на людей действительно выдающихся – ученых, к примеру. Семья жены Симора была как раз из тех, которые скорее будут молиться на смазливых кинозвезд, чем на тех, кто в глазах Глассов этого стоил. Сначала Симор воспринимал все это с добродушной иронией и отстраненностью, а потом, видимо, невыносимо устал…

Надо понимать, что речь не идет о менторе, который всех поучает и ставит себя выше всех. В том-то и своеобразие ситуации, что Симор был скромен, недоволен собой, стыдился, если замечал за собой невольное высокомерие. Относился к теще с юмором, терпел одного психоаналитика за другим, не отказываясь отвечать на их вопросы. Тянулся к детям знакомых как к невольной отдушине, но понимал, что, повзрослев, они могут стать такими же, как родственники и друзья его жены. Утратить всякое очарование. В глубине души понимал, что, если у них с Мьюриэль будут собственные дети, ему предстоит отспаривать право воспитывать их. А если дети пошли бы в «ту» родню? И стали бы ему чужими людьми? Не усугубило бы это его одиночество, не ухудшило бы душевное состояние?

Бадди Гласс, анализируя творчество Симора, пишет об увлечении восточной философией, японской и китайской поэзией. Симор, по его словам, относился к тем авторам, у которых творчество как будто и не питается их реальной жизнью. Если верить в то, что душа человека имеет несколько воплощений на земле, то в творчестве может отражаться прежний  опыт – жизни в другую эпоху. В другой стране. Ему казалось, что Симор мог прежде жить на Востоке, – потому всю жизнь и тянулся «туда». Если исходить из утверждения, что не автор выбирает тему, а тема – автора, Симор и в поздних своих стихах пронзительно описывал прощание с жизнью так, как может это сделать человек ее любящий. Фаулз, к примеру, и не пытался полюбить людей низкого культурного уровня и стандартно мыслящих. А герои Сэлинджера пытаются! И временами им это удается. У Симора получалось – до женитьбы на Мьюриэль, которую он счел трогательной бесхитростной кристально честной девушкой. Но оказалось, что все эти милые качества – это усвоенная манера поведения, а за ней – душевная глухота, неспособность его услышать.

По сути, то, что его брат Бадди сказал о модных психоаналитиках: «Это же глухари высшего класса. А разве с ТАКИМ слухом, с ТАКИМИ ушами, можно понять по крику, по звуку – откуда эта боль, где ее истоки? При таком жалком слуховом аппарате, по-моему, можно только уловить и проследить какие-то слабые, еле слышные обертоны, - даже не контрапункт, - отзвуки трудного детства или «неупорядоченного либидо». Но откуда рвется эта лавина боли, ведь ею впору заполнить целую карету «скорой помощи», где ее истоки?»

Но психоанализ (или модная психология) – не психиатрия. Психиатрия – это действительно наука. Она имеет дело не с надуманными отклонениями от нормы, а с настоящими болезнями. И с этой точки зрения, настоящий специалист мог бы поставить диагноз Симору. Конечно, не такой, какой пыталась «поставить» теща, назвав его «потенциальным гомосексуалистом» и «шизоидным типом», который испытывает страх перед браком.

У Симора, который до определенного возраста КАЗАЛСЯ очень уравновешенным, потом могло развиться расстройство настроения. Его называют «биполярным расстройством». То есть, человек остается вполне адекватным, но в эмоциональном плане его шатает из крайности в крайность: эйфория – депрессия, депрессия – эйфория. И после войны (которая, конечно, могла повлиять) в период ухаживания за Мьюриэль это могло начать проявляться. На бумаге кажется, что это – невинно, но такое расстройство протекает крайне тяжело для самого человека. Но в наши дни оно хорошо лечится медикаментами, которые дают ощущение внутреннего равновесия, стабильный ровный эмоциональный фон.

Вот фрагмент последней записи в дневнике Симора, сделанной накануне свадьбы: «Весь день читал отрывки из Веданты. «Брачующиеся должны служить друг другу. Поднимать, поддерживать, учить, укреплять друг друга, но более всего служить друг другу. Воспитывать детей честно, любовно и бережно. Дитя – гость в доме, его надо любить и уважать, но не властвовать над ним, ибо оно принадлежит Богу». Как это изумительно, как разумно, как трудно и прекрасно и поэтому правдиво. Впервые в жизни испытываю радость ответственности. Оппенгейм уже дрыхнет. Надо бы и мне заснуть. Не могу – кто-нибудь должен бодрствовать вместе со счастливым человеком».

Здесь явные признаки эйфории. Ожидание невероятного счастья от дальнейшей жизни (и ему казалось, он видит, с кем связывает свое будущее). А вот так выглядит депрессия. В день самоубийства, шесть лет спустя, он говорит знакомому ребенку о некогда так нежно любимой жене:
«- А где та тетя? – спросила Сибилла.
- Та тетя? – Юноша стряхнул песок с негустых волос. – Трудно сказать, Сибиллочка. Она может быть в тысяче мест. Скажем, у парикмахера. Красится в рыжий цвет. Или у себя в комнате – шьет кукол для бедных деток. – Он все еще лежал ничком и теперь, сжав кулаки, поставил один кулак на другой и оперся на него подбородком. – Ты лучше спроси меня что-нибудь попроще, Сибиллочка, - сказал он».

Вроде и не сказал ни одного плохого слова. Но сама интонация… отчужденная, презрительная, пренебрежительная, саркастическая. Как будто она для него уже не существует.

Всем членам семьи Гласс было невыносимо больно из-за Симора. Несмотря на их популярность, благодаря участию в радиопередаче «Умный ребенок», где все дети Глассов, выступая под псевдонимами, зарабатывали деньги на дальнейшее обучение в колледже, люди вряд ли себе отдавали отчет в том, что старший сын был уникальной личностью. Хотя и другие дети тоже талантливы. Об этом говорит Бадди, которому тоже до поры до времени пришлось сдерживать свое раздражение и вести себя вежливо с друзьями новой родни: «Я сказал, что мне в высшей степени наплевать, что миссис Феддер натрепала про Симора. И вообще, что про него треплют всякие профессиональные дилетантки или любительницы, вообще всякие сукины дочки. Я сказал, что с десяти лет Симора обсуждали все, от дипломированных Мыслителей до Интеллектуальных служителей мужских уборных по всем штатам. Я сказал, что все это было бы законно, если бы Симор задирал нос оттого, что у него способности выше среднего. Но он ненавидел выставляться. Он и на эти выступления по средам ходил, как на собственные похороны. Едет с тобой в автобусе или в метро и молчит, как проклятый, клянусь Богом. Я сказал, что вся эта дешевка – разные критики и фельетонисты – только и знали, что похлопывать его по плечу, но ни один черт так и не понял, какой он на самом деле. А он поэт, черт их дери. Понимаете, настоящий ПОЭТ. Да если бы он ни строчки не написал, так и то он бы всех вас одной левой перекрыл, только бы захотел».

Симор привык к тому, что каждое его движение души дома воспринималось адекватно. А Феддеры и их окружение морщились, какую бы мысль он ни рискнул высказать, абсолютно не понимали, когда он шутит, когда говорит всерьез, что он имеет в виду… Он оказался как будто окруженным людьми с другой планеты. Абсолютно чуждыми. Враждебными. Которым надо разжевывать, пояснять каждый свой жест. Потому что ВСЕ в нем их пугает, отталкивает. И они только и говорят, что о психоаналитиках, к которым надо бежать по любому поводу. Конечно, это усугубило его состояние. Может быть, он разочаровался в самом себе – своей способности достичь некого компромисса, устраивающего всех. Отношение к нему этих людей не изменилось, они раздражались все больше и больше. И время не сгладило острые углы. Брак его превратился в бессмысленное сосуществование людей, у которых нет ничего общего. От иллюзий, ожиданий Симора ничего не осталось. Возможно, он с ЭТИМ смириться не смог.

Но, конечно, это – не только частная история, в ней есть обобщение. Феддеры представляют взгляды на жизнь большинства населения. И Симор понимал, что мещанская философия победит. А люди типа Глассов – это уходящая натура, таких будет все меньше и меньше, общество их отторгает, они не нужны.

В последних стихах Симора есть сюжет об адюльтере – хорошенькая женщина, чувствуя себя несчастной, изменяет мужу. Об этом пишет его брат, Бадди. Мьюриэль запретила Бадди цитировать стихи Симора. Есть ли какая-то связь между сюжетом стиха и Мьюриэль? Остается только гадать… Мьюриэль просто могла испугаться ненужных подозрений. Вот как она провела время в день самоубийства мужа: «Но она не теряла времени зря. Она прочла статейку в женском журнальчике – карманный формат! – под заглавием «Секс – либо радость, либо – ад!» Она вымыла гребенки и щетку. Она переставила пуговку на готовой блузке. Она выщипнула два волосика, выросшие на родинке. И когда телефонистка наконец позвонила, она, сидя на диванчике у окна, уже кончала покрывать лаком ногти на левой руке».

Вполне возможно, все это ничего не значит, просто отражает ее привычки, а, может, и ЗНАЧИТ. И этого уже не узнает никто. Все возможные подозрения (может, и несправедливые), претензии и разочарования Симор не высказал, он унес их в могилу.

Произведение «Шестнадцатый день Хэпворта 1924 года» - это письмо Симора родителям, написанное в лагере, где он отдыхал вместе с Бадди. Сам Бадди узнал о нем только тогда, когда ему уже было сорок шесть лет, и решил напечатать его, чтобы люди лучше поняли Симора. Себя он ощущает «чем-то вроде прибора, специально установленного, подсоединенного и по временам включаемого с одной-единственной целью: пролить немного света на короткую, в полоску, жизнь моего покойного старшего брата Симора Гласса». Сколько лет я дала бы автору, если бы не знала его возраст? Учитывая гениальность и сверхразвитость. Лет четырнадцать - минимум. Но семь?! Это вызвало шок у исследователей.

Но, если допустить, что такое возможно, и в семь Симор уже себя ощущал как двадцатилетний, то получается, жизнь его была не так уж и коротка. Он устал, «перегорел», как сам же и предрекает в этом письме, заглядывая в будущее. И к тридцати мог себя ощущать на триста лет. Его психологический возраст не совпадал с биологическим. Сверхраннее взросление, сверхранняя мудрость… и сверхранняя старость. Логично. Можно и ТАК трактовать авторский замысел.

Может показаться, что стиль Симора походит на стиль Бадди. Но это объяснимо у мистиков. Они захлебываются в своих мыслях, ощущениях, не зная, что из испытываемого является важным, достойным упоминания, а что – нет. Они понимают, что им дана обостренная чувствительность, способность улавливать сигналы, которых не слышат другие, у них есть «связь с небом», и они, с одной стороны, счастливы этим, с другой, устают жить в таком сверхнапряжении, которое их истощает, лишает сил.

Как я уже упоминала, герои Сэлинджера в большей мере взыскательны к человеческим качествам, нежели к уровню интеллекта окружающих. И цитата из письма Симора показательна: «Вот тебе, юноша, две ловко сочиненные, исключительно бесстрастные и скрытно порочные книги. Обе написаны выдающимися лже-учеными, людьми высокомерными, корыстными и втайне тщеславными. Лично я дочитывал их книги со слезами стыда и досады на глазах. Коротко говоря, даю тебе в руки ценные образчики того, что представляет собой зловонная чума интеллектуализма и лощеной образованности в отсутствие таланта и сострадательной человечности». Это – одна из возможных причин, почему сам Сэлинджер не получил «формального образования», почему Бадди, который это образование получил, испытывает такой дискомфорт в среде людей, которые не стали ему близки по духу, хотя, казалось бы, занимаются они общим делом – исследованием литературы.

И юная Фрэнни, младшая дочь Глассов, именно по этой причине начинает испытывать отвращение к учебе. И доходит до депрессии. В молодости я в ней частично узнавала себя – мне эта героиня близка как никто из Глассов. Ей одиноко в среде самодовольных представителей «интеллектуальной элиты»:
«- Ты разговариваешь точь-в-точь, как ассистент профессора. Извини, но так похоже. Ужасно похоже.
- Да? А как именно разговаривает ассистент профессора, разреши узнать?
Фрэнни поняла, что он обиделся, и очень! – но сейчас, разозлившись наполовину на него, наполовину на себя, она никак не могла удержаться:
- Не знаю, какие они тут, у вас, но у нас ассистенты – это те, кто замещает профессора, когда он в отъезде, или возится со своими нервами, или ушел к зубному врачу, да мало ли что. Обыкновенно их набирают из старшекурсников или еще откуда-нибудь. Ну, словом, идут занятия, например, по русской литературе. И приходит такой чудик, все на нем аккуратно, рубашечка, галстучек в полоску, и начинает с полчаса терзать Тургенева. А потом, когда тебе Тургенев из-за него совсем опротивел, он начинает распространяться про Стендаля или еще про кого-нибудь, о ком он писал диплом. По нашему университету их бегает человек десять, портят все, за что берутся, и все они до того талантливые, что рта открыть не могут – прости за противоречие. Я хочу сказать, если начнешь им возражать, они только глянут на тебя с таким снисхождением, что…»

Фрэнни готова бросить учебу:
«- Если бы раньше сообразить, - сказала она, - и если бы я, как дура, не влипла в этот дополнительный курс, я б вообще бросила английскую литературу. Сама не знаю. – Она стряхнула пепел. – Мне до визгу надоели эти педанты, эти воображалы, которые все изничтожают… - Она взглянула на Лейна. – Прости. Больше не буду. Честное слово… Просто, не будь я такой трусихой, я бы вообще в этом году не вернулась в колледж. Сама не знаю. Понимаешь, это жуткая комедия».

Понять ее может только тот читатель, который окунулся в эту среду и испытал такие же чувства. Преподавание видов искусства неотъемлемо от эмоциональной, душевной составляющей преподавателя, от его искренности. Но люди, которые воспринимают исследование искусства как повод покрасоваться своей эрудицией, убивают всякое желание их слушать и читать. Получается, в них тщеславие сильнее всего остального. Даже хочется, чтобы они были менее напичканы книжными сведениями и более сердечными, непосредственными, живыми.

Этого и боялся Симор, который считал, что младшим детям важнее сформировать душевные качества, чтобы они понимали: своими способностями они обязаны Всевышнему. Они – лишь проводники. Это уберегло бы их от превращения в холодных надменных самовлюбленных интеллектуалов, которые задирают нос, потому что считают себя самыми начитанными. В результате Фрэнни было тяжело воспринять академическую атмосферу, в которой не ощущалось человеческого тепла и подлинного понимания искусства – не умом, а сердцем. Но, с другой стороны, людям, которые слишком тяжело все переживают, труднее жить. И добиваться карьерных целей. Их удел – остаться непонятыми, даже если каких-то успехов при жизни они и достигли.

Глассам трудно найти понимание ВНЕ СЕМЬИ. Фрэнни встречается с юным интеллектуалом Лейном, который, казалось бы, должен ей быть близок, но они не менее чужды друг другу, чем Симор и Мьюриэль. Может, потому Симор и пытался найти девушку попроще, что среда «заумных» карьерных нарциссов от искусствоведения его отталкивала. Люди не самого высокого интеллекта бывают одарены чуткостью и душевной тонкостью, но, оказалось, что жена Симора - это не тот случай. А Лейн – и подавно.

Когда мать Фрэнни, видя, что дочь на грани нервного истощения, думает о том, чтобы обратиться к психоаналитику, младший из братьев, Зуи Гласс, с горечью констатирует:
«- Хорошо. Я говорю ОЧЕНЬ серьезно, пойми. Если ты – слушай меня внимательно, - если ты не можешь или не хочешь думать о Симоре, тогда валяй, зови какого-нибудь недоучку-психоаналитика. Зови, пожалуйста. Давай приглашай аналитика, который умеет приспосабливать людей к таким радостям, как телевизор, и журнал «Лайф» по средам, и путешествие в Европу, и водородная бомба, и выбор президента, и первая страница «Таймса», и обязанности Родительско-Учительского совета Вестпорта или Устричной гавани, и Бог знает к каким еще радостям восхитительно нормального человека, давай попробуй, и я клянусь тебе, что и года не пройдет, как Фрэнни будет сидеть в ПСИХУШКЕ или бродить по пустыне с пылающим распятием в руках».

По мнению Зуи, настоящий психоаналитик, у которого есть дар помогать людям, должен испытывать благодарность за природный ум, интуицию, данные ему свыше, и не считать это своей заслугой, а даром Божьим. Он – посредник между Богом и людьми: «Если она наткнется на жуткого фрейдиста, или жуткого эклектика, или просто на жуткого зануду – на человека, который даже не способен испытывать хотя бы дурацкую, мистическую БЛАГОДАРНОСТЬ за свою проницательность и интуицию, - то после анализа она станет даже хуже, чем Симор».

Я вовсе не хочу подчеркнуть, что Глассы – религиозные фанатики. Они свободно выбирали себе вероисповедание, увлекались разными религиозными авторами, философами. Их в этом вопросе никто не стеснял. Но они считали определенные религиозные постулаты полезными абсолютно для всех – даже для воинствующих атеистов. Чтобы стать лучше. Человек не должен считать исключительно своей заслугой ту сумму качеств, которая дана ему от природы. Иначе ему будут присущи разные виды снобизма: денежный (один из самых отталкивающих), интеллектуальный (который может только оттолкнуть людей, тянущихся к искусству), сословный, расовый, национальный, половой. Тогда только-только усилиями многих стран победили фашизм. Сэлинджер, который сам воевал, прекрасно понимал опасность гиперснобизма в любом его виде.

Зуи считает, что им с Фрэнни тяжело жить из-за влияния Симора и Бадди, которые воспитали в них невероятную требовательность к окружающим. Они пытаются эту требовательность уменьшить, но не получается. Тем более – не сочетается в них это с благодушием и терпимостью Симора, они все время злятся и раздражаются и сами себе становятся неприятны из-за этого. Но ничего поделать с собой не могут! Зуи, сам склонный к сильнейшим антипатиям, за что его осуждает мать, говорит сестре:
«Видишь ли, ты презираешь не то, что они олицетворяют, - ты их САМИХ презираешь. Какого черта ты переходишь на личности? Я серьезно говорю, Фрэнни. К примеру, когда ты говорила про этого Таппера, у тебя в глазах был такой кровожадный блеск, что запахло убийством. Эта история про то, как он перед лекцией идет в уборную и там взбивает свою шевелюру. И прочее. Может, так он и делает, - судя по твоим рассказам, это в его духе. Я не говорю, что это не так. Но что бы он там ни делал со своими волосами – НЕ ТВОЕ ЭТО, БРАТ, ДЕЛО. Если бы ты посмеивалась над его излюбленными ужимками, это бы еще ничего. Или если бы тебе было чуть-чуть жалко его за то, что ему от неуверенности в себе приходится наводить на себя этот жалкий лоск, черт его побери. Но когда ТЫ мне об этом рассказываешь, - пойми, я не шучу – можно подумать, что эта его чертова прическа – твой заклятый ЛИЧНЫЙ враг. Если ты выходишь на бой с Системой – давай стреляй, как положено милой, интеллигентной девушке, потому что ПЕРЕД ТОБОЙ ВРАГ, а не потому, что тебе не по нутру его прическа или его треклятый галстук».

Фрэнни и Зуи – актеры. Зуи очень талантливо перевоплощается. Сначала он говорит с Фрэнни намеренно жестко, чтобы встряхнуть ее и постараться вызвать в ней сочувствие к родителям. Но в двадцать лет молодые люди эгоцентричны, себя они считают самыми несчастными на свете. С возрастом это, бывает, проходит. Доведя Фрэнни до слез, Зуи приходит в голову позвонить ей по телефону от лица Бадди и, изобразив его голос, поговорить с ней совсем иначе. Здесь очень интересна фраза автора: «А когда он снова задвигался, можно было подумать, что к нему привязали ниточки и дергают его, как марионетку, с излишним усердием». То есть будто бы СВЕРХУ кто-то управляет Зуи и подсказывает ему нужные слова, те, которые Фрэнни именно сейчас нужно услышать:
«Но если ты стремишься к религиозной жизни, то да будет тебе известно: ты же в упор не видишь ни одного из тех религиозных обрядов, черт побери, которые совершаются прямо у тебя под носом. У тебя не хватает соображения даже на то, чтобы ВЫПИТЬ, когда тебе подносят чашу освященного куриного бульона – а ведь только таким бульоном Бесси угощает всех в этом сумасшедшем доме».

Ясно, что имеется в виду – мать в этом доме ближе всех к истинным христианам. Она не умствует, а живет сердцем, пытаясь оказать людям конкретную помощь, другое дело – она не понимает, чем на самом деле можно помочь.

Зуи злится на Фрэнни из-за того, что та хочет бросить актерскую профессию, изменить своему призванию, разочаровавшись и в актерской среде тоже. И в зрителях, не всегда понимающих то, что они видят. Он напоминает ей слова Симора:
«Симор напомнил мне, чтобы я почистил ботинки, когда я уже выходил из дому с Уэйкером. Я взбеленился. Зрители в студии были идиоты, ведущий был идиот, заказчики были идиоты, и я сказал Симору, что черта с два я буду ради них наводить блеск на свои ботинки. Я сказал, что оттуда, где они сидят, моих ботинок ВСЕ РАВНО не видать. А он сказал, что их все равно надо почистить. Он сказал, чтобы я их почистил ради Толстой Тети». Это – некий образ Типичного Зрителя. Ради которого, тем не менее, настоящий артист должен стараться. И он должен его понять, почувствовать, полюбить. Как Христос любил человечество. И Фрэнни осознает, что следовать своему истинному призванию, несмотря ни на какие крушения детских и юношеских иллюзий, – ее долг.

У Леса и Бесси Глассов было семеро детей: Симор, Уильям (Бадди), Беатрис (Бу-Бу), близнецы  Уолтер и Уэйкер, Захария (Зуи), Фрэнсис (Фрэнни). Двое описываются как покойные – Симор, покончивший с собой, и Уолт, погибший в конце войны в Японии. У детей, близких по возрасту или ровесников, устанавливается особая связь. Бадди с уходом Симора стал «полумертвецом», думающим только о любимом брате, Уэйкер после смерти своего близнеца Уолта уходит в монастырь.

Об Уолте говорится мало, но один из самых лучших и пронзительных рассказов Сэлинджера «Ляпа-растяпа» посвящен именно ему. Влиянию на девушку, которая не могла его забыть. Она вышла замуж, родила ребенка. С виду у нее – благополучная устроенная жизнь. Но вспоминает она веселого «беспечного» (как его называют в повести «Зуи») паренька, с которым так недолго была действительно счастлива. А после его смерти ожесточилась. Она вспоминает себя прежнюю:
«- Слушай, Мэри Джейн, милая, - всхлипывая, сказала Элоиза. – Помнишь, как на первом курсе я надела платье, такое коричневое с желтеньким, я его купила в Бойзе, а Мириам Белл сказала – таких платьев в Нью-Йорке никто не носит, помнишь, я всю ночь проплакала? – Элоиза схватила Мэри Джейн за плечо: - Я же была хорошая, - умоляюще сказала она, - правда, хорошая?»

«В лодке» - рассказ о Бу-Бу, которая стала мудрой уравновешенной матерью семейства. Сэлинджер, судя по тому, как он об этом пишет, ничуть не комплексовал по поводу своей национальности, но и не «носился» с ней и не выпячивал ее:
«- Сандра… сказала миссис Снелл… что наш папа… большой… грязный.. июда…
Ее передернуло. Она спустила мальчика с колен, поставила перед собой и откинула волосы у него со лба.
- Сандра так и сказала, да?
Лайонел изо всех сил закивал головой. Он придвинулся ближе, все не переставая плакать, и встал у нее между колен.
- Ну, это еще не так страшно, - сказала Бу-Бу, стиснула сына коленями и крепко обняла. – Это еще не самая большая беда. – Она легонько куснула его ухо. А ты знаешь, что такое иуда, малыш?
Лайонел ответил не сразу – то ли не мог говорить, то ли не хотел. Он молчал, вздрагивая и всхлипывая, пока слезы не утихли немного. И только тогда, уткнувшись в теплую шею Бу-Бу, выговорил глухо, но внятно:
- Чуда-юда… это в сказке… такая рыба-кит…»

Родители Глассов – Бесси и Лес - остаются в тени своих ярких детей. Но понятно, что именно они создали микроклимат в этой удивительной семье, где детям было ПОЗВОЛЕНО свободно расти, развиваться и быть самими собой.

Благодарность в религиозном понимании  - это то, чего не хватает Бадди Глассу. Он должен испытывать признательность за счастье столько лет находиться рядом с таким человеком, как Симор, стать «прибором», по его собственному выражению, который настроен на то, чтобы СЛЫШАТЬ его. И не только Бадди. Вообще всей семье. Но это передалось читателям. Много ли их? Не знаю.

Почитателей Холдена Колфилда, видимо, больше, потому что сам персонаж менее сложен. А я прониклась душевным миром Симора Гласса. Или Сеймура – как настаивают некоторые переводчики. Это, наверное, точнее звучит. Но для русского языка вариант «Симор» естественнее, даже можно сказать, уютнее. Потому что когда речь заходит о «симоровском» выражении лица, это явно лучше смотрится на бумаге, чем «сеймуровское». И поэтому, видимо, долгие годы у нас его имя писали именно так.

Рассказы и повести о членах семьи Глассов в изданиях могут не объединяться в один раздел. И мы находим то в одном, то в другом месте книги историю этой семьи – фрагментарно. И то – не всю. Где-то – повесть. А где-то – рассказ. А в другом издании – «недостающие» фрагменты. Может быть, именно так возникали эти картины в воображении автора – вот один фрагмент огромной мозаики, вот другой… И так у него и «писалось». Но, чтобы не запутать читателей, он «повторялся» - перечислял членов семьи с указанием дат смерти Симора и Уолта. Я постаралась в статье «собрать» все.

Возвращаясь к названию статьи «Тема» и рассуждениях о том, можно ли отклоняться от нее, возникает вопрос: какая тема была центральной в творчестве Сэлинджера? Думаю, что ответ очевиден: мечта человека стать неким прибором, который настроен на звуковую волну самого Бога. И имеет возможность время от времени его слышать.

Хотя Симора обуревают противоречивые чувства: «Пусть Бог дарит чудесные личные повеления нам всем – или никому! Если Ты, Господи, набрался терпения и читаешь это письмо, имей в виду, что я совершенно не шучу! И нечего подслащивать мой жребий! Не делай мне никаких поблажек, не давай чудесных личных повелений, не подсказывай кратчайших путей. Не жди, что я будут вступать в какие-то там элитарные сообщества, если вход в них не открыт настежь для всех и каждого! Ты же помнишь, правда, что я оказался способен полюбить Твоего поразительного, благородного Сына Иисуса Христа только на том приемлемом основании, что Ты не сделал из Него любимчика и не одарил Его полной свободой выбора на всю Его земную жизнь?»

Потому Симора и любили, что он никогда не хотел быть чьим бы то ни было любимчиком. Но он ХОТЕЛ диалога с Всевышним. Поставив Богу условия.

Вот ТЕМА Сэлинджера! И так называемые авторские отклонения не страшны – потому что любой сигнал важен.