Внутренний диалог

   
        Наверное, моя жена права, и со мною действительно что-то не так. Она говорит, что я слишком люблю не соглашаться – по любым пустякам, с основаниями и без (чаще, разумеется, второе). То есть, спорить ради спора – из извращенного желания перечить. Оно бы и ладно, но последнее время это мое свойство нашло неожиданное применение, точнее, самого маловероятного адресата: меня самого.
        Внутренний диалог играет в моей жизни огромную роль, помогая преодолевать время с минимальными душевными затратами и травмами.
        Например, когда утром звенит будильник, и я пытаюсь не обращать на него внимания, я слышу ласковое:
        – Вставай, Егорушка. Только одно небольшое усилие.
        И отвечаю себе:
        – Сейчас, вот только посплю еще каплю.
        И снова закрываю глаза.
        – Чем дольше ты будешь лежать в кровати, тем труднее тебе будет встать, – продолжаю я убеждать себя. – Ну, сделай мне одолжение.
        И тогда:
        – Ну, ладно, раз ты просишь...
        Это утилитарный диалог, своего рода уловка. Но наше общение часто принимает утонченные формы, доказывающие, что я понимаю себя с полуслова. Гуляя по парку, я говорю себе:
        – Вот так вот, брат...
        Как много заключено в этой, казалось бы, не значащей фразе. Я как будто упрекаю себя за то, что ленился идти на природу. И вот теперь, будучи погружен в ее умиротворяющее лоно, я должен признать опрометчивость своей изначальной установки. С другой стороны, это призыв в свидетели человека родственного по духу: мол, смотри, как обстоят дела на самом деле – как мы и ожидали с тобою, но, в то же время, чуть-чуть иначе; но ведь в глубине души мы подозревали и об этом небольшом, но важном, расхождении реальности с нашими сознательными представлениями о ней. И т.д.
        Кстати, я часто использую обращение «брат». Всякий, кто вырос один, желает иметь брата или сестру (хотя согласитесь, что обнаружить в себе сестру чревато непоправимым расколом личности). Но что может быть лучше брата внутреннего? Здесь взаимопонимание доведено до совершенства, без неизбежных издержек чрезмерной близости с посторонним человеком, даже если он является кровным родственником. А все равно – глядишь, ненароком заденет тебя за живое. А иногда с умыслом.
        Или наш внутренний диалог касается высокоинтеллектуальных тем, общение на которые помогает правильно расставить жизненные акценты и не расстраиваться от мелочей.
        – Давно хотел тебя спросить. Что ты думаешь по поводу второй венской школы? – спрашиваю я себя.
        – В психологии или музыке?
        – Начнем с музыки.
        – Э... по меньшей мере, то, что она последовала за первой.
        – Это, милейший, очень точно наблюдение. А не подскажешь, кто входил в первую?
        – А вот это я, признаться, запамятовал. Но есть все основания полагать, что вторая венская школа ушла так далеко от первой, что попросту перечеркнула ее достижения. Кто сейчас вспоминает о первой венской школе?
        – Из моих знакомых, наверное, никто. А о второй?
        – Тоже, пожалуй, единицы.
        Так проходят наши будни и наш досуг. Приятно знать, что рядом находится человек, который поймет и не осудит. А иногда поможет своевременным советом, но, даже зная о его мудрости, никогда не станет навязывать его. Как часто мы смотрим на вещи под специфическим углом. И каким бы безупречным ни было наше зрение, зафиксированный ракурс мешает оценить предмет или явление во всей его полноте. Иногда однобокость взгляда выливается в самые печальные последствия. Потому неизмеримо важно постоянное соседство доброжелателя, который мог бы обратить твое внимание на другую сторону предмета. Например, я говорю себе:
        – Все, хватит работать. Ты заслужил отдых.
        – Почему?
        – Потому что потрудился на славу. Теперь баста.
        – А как ты об этом знаешь? Может, я только делал вид, что работаю?
        – Не заставляй меня повторять. Всему свое время. Сейчас – отдых.
        Тут важен следующий момент: я вовсе не пытаюсь объяснить себе, в чем заключается успех моей работы. Любое доказательство можно подвергнуть сомнению, встретить контраргументом. Диспут затянется настолько, что будет уже не до отдыха. Поэтому я убеждаю себя в благожелательном, но строгом – отеческом – ключе, который, собственно, и является наиболее эффективным средством воздействия. Тон вообще значит гораздо больше, чем смысл слов. Фразу с неизменным семантическим наполнением можно произнести настолько по-разному, что реакция на нее будет противоположной.
        Однако с некоторых пор, в моем внутреннем диалоге наметилась трещинка, грозящая конфликтом и даже расколом. Какая-та странная прохлада и даже едва сдерживаемый антагонизм.
        Может, все из-за того, что я склонен к чувству вины. Например, если я услышу, как за моей спиной кто-то кому-то говорит: «Боже, какой ублюдок!»
        1) Я ни на секунду не усомнюсь, что речь идет обо мне.
        2) Не только не возмущусь факту, что обо мне посмели говорить таким уничижительным образом,
        3) Но даже не стану задаваться вопросом, чем выдал свою сущность не знакомому со мной человеку; как известно, шила в мешке...
        4) Вместо этого, я тут же прикидываю, как бы мне поскорее незаметно смыться, чтобы не вызвать дополнительных нареканий откровенным бегством, но, с другой стороны, не мозолить глаза лишнее время, рискуя нарваться на новые оскорбления.
        Должно быть, мною слишком часто оставались недовольны. Или, благодаря склонности перечить, я впитал в себя протестующие реакции тех, кого довел своей несговорчивостью до белого каления. Так или иначе, внешнее стало внутренним – с тем печальным следствием, что если с первым еще можно совладать, – опровергая или игнорируя его, – внутренний голос приходится, как минимум, выслушать.
        Теперь, когда я говорю себе:
        – Вставай, Егор, тебе пора на работу. Если опоздаешь, начальник устроит тебе нагоняй.
        Я рискую услышать лапидарный ответ:
        – Пошел в жопу!
        Это тем более обидно, что вежливый отказ мог бы достичь гораздо более действенного результата. Например, я мог бы объяснить себе:
        – Извольте обождать, сэр. Если я встану прямо сейчас, еще не до конца пробудившись ото сна, я либо упаду, либо больно ударюсь ногой о тумбочку, как это было давеча. Вы этого хотите?
        Но хамство способно породить лишь самое себя:
        – Вставай, скотина! – командую я. – У меня нет времени с тобою нянчиться. Еще нужно приготовить нам овсянку на завтрак. Ну, же, сукин сын?!
        И что бы вы думали? Он просто отворачивается на другой бок и снова дремлет.
        «Ладно, – думаю я, – тогда и я тоже...»
        Мы засыпаем, просыпаем и, естественно, не говорим после этого друг с другом целый день, потому что к взаимному недовольству примешивается послевкусие неприятностей, связанных с опозданием. А недостаток общения ведет к новым кризисам взаимопонимания.
        Беседовать на отвлеченные темы вообще больше не представляется возможным.
        – Продолжим нашу беседу о второй венской школе? – предлагаю я холодно, заранее предвидя отпор.
        – О чем?
        – О чем слышал.
        – А что ты о ней вообще знаешь?
        – Думал, ты мне расскажешь...
        – Как же, мы университетов не кончали...
        – А мы напротив.
        – Ну, так и не лезь ко мне. Вообще, не надоело выпендриваться?
        Что и говорить, с тех пор, как мне в душу закралось семя конфликта и там проросло, существование стало почти невыносимым. Впрочем, как говорится, нет худа без добра. В общении с другими я стал гораздо сговорчивее и дипломатичнее, если под дипломатичностью понимать не столько понимание и сочувствие второй стороне, как умение не лезть на рожон и подавлять в себе спонтанную реакцию.
        К примеру, говорит жена какую-нибудь обидную чушь в мой адрес. (Обычно она это делает за обеденным столом, ибо считает, что готовка еды освобождает ее от необходимости со мною церемониться). Раньше я бы сразу вскочил со стула от возмущения – всплеснул руками, возмутился с пеною у рта. Или демонстративно ушел бы к себе в комнату, пренебрегая голодом и слюноотделением, вызванным предвкушением трапезы. Теперь мой первый импульс перечеркивается внутренним комментарием:
        – А сам-то ты кто?
        – Не понял, – наполовину искренне недоумеваю я. – Поясните свою мысль, сударь.
        – А тут и пояснять нечего. Ты думаешь, ты лучше других?
        – Нет... но причем тут это?
        – Нет, ты мне прямо ответь: ты полагаешь, что ты – это да, а вот другие – так себе?
        И тут я действительно вскакиваю, но не из-за стола, а в своей голове... И там размахиваю руками и раскрываю рот в попытке доказать что-то этому демагогу, с которым не стоило и связываться. Но сам худшее, что он, спровоцировавший этот неприятный инцидент, встает и уходит, оставляя меня одного за обеденным столом – взбешенного, беспомощного, недоумевающего, сконфуженного.
       
       
        20 ноября 2016 г. Экстон.