Белые лебеди, черные тучи новелла из цикла Фроунск

               
                I
      Когда фиолетовые сумерки опускаются на Рейкьявик, Вильям Фридмарссон выходит на работу. Он надевает строгий черный костюм, который подчеркивает его фигуру, и как мальчик из хорошей семьи отправляется играть на фортепиано. Но если кто-то думает, что он переступает порог консерватории, чтобы играть для высоколобых музыкальных знатоков, отсчитывающих такты и серьезно, вдумчиво кивающих седыми головами, этот кто-то ошибается. Вилли идет совсем не в консерваторию и даже не в концертный зал. Он идет в кафе-бар, где отсчитывают не такты, а деньги. Туда приходят не слушать музыку, а есть, но преимущественно – пить. Вилли работает в кафе пианистом.
     Постоянных посетителей Вилли знает в лицо. Вон в уголке – старичок-архитектор. Он любит баранину под соусом и красное вино. Архитектор всегда приходит один и уходит тоже один. В другом углу сидит парочка, и лица у молодых напряженные и не очень счастливые.    
    «Интересно, - думает Вилли, продолжая играть латиноамериканское танго, - что это у них произошло? Еще неделю назад сияли и были в восторге друг от друга, а сегодня дуются. Неужели такая последовательность неизбежна – сначала предвкушение, потом улыбка, затем восторг, а дальше – встревоженные лица и ощущение досады и разочарования? Неужели все так предсказуемо и так скучно?»
    Он мог бы ни на кого не обращать внимания, мог бы полностью отдать себя этому танго и следующему за ним блюзу, мог бы чертить носом по клавишам, как это делают музыкальные снобы.
      Вилли было десять лет, когда он сочинил свою первую песню. Разумеется, лирическую до грусти, почти до слез. Но плакать Вилли не умеет, поэтому, аккомпанируя самому себе на фортепиано, он лишь с легкой грустной улыбкой осмыслял прожитую жизнь – все эти созерцательные десять лет, свой первый юбилей.
               О, белые лебеди, черные тучи!
               Уносит по небу их ветер могучий.
               И так же года моей жизни уносит,
               Как листья с деревьев, печальная осень.               
        С тех пор прошло уже пятнадцать лет, кончается тысячелетие, и та песенка теперь кажется ему смешной и нелепой, но клавиши, как белые лебеди, разрезающие черные тучи, по-прежнему поднимаются к свету и парят в вышине. И причем тут какие-то люди, зашедшие в бар выпить? Пианист не обязан думать о них. Но Вильям Фридмарссон по прозвищу «дальтоник Вилли» не такой. Он ведь работает бар-пианистом – работает для людей, зашедших поесть и выпить, и ему все вокруг интересно.
    «Выходит, лучше уж как этот архитектор – приходить одному и уходить одному, - думает Вилли. – Радости, наверное, немного, зато и разочарования потом не произойдет».
    Эти мысли занимают Вилли, но ненадолго, потому что ему уже надо играть следующую композицию, а в баре появляется новый посетитель. Вообще-то, ничего удивительного в этом нет: сюда постоянно кто-то заходит, а потом удаляется, чтобы уже никогда не вернуться. Иногда это – туристы или приезжие, случайные люди.
     Туристы отличаются от приезжих как павлины от фазанов: в них больше пустой шумливости и внешнего шика. Эти туристы, очевидно, привозят в своих безразмерных чемоданах всю праздничную часть гардероба, не понимая, что здесь до этого никому нет никакого дела. В основном, это поляки, чехи и русские. Раньше было больше поляков, а русских вовсе не было. Теперь стало много русских и чехов, а поляки начали ассимилироваться и растворяться среди местных жителей.
      Приезжие – это просто жители окраин. Они тоже отличаются от своих, столичных: бросается в глаза некоторая деловая озабоченность и дорожная предусмотрительность. Они одеты не нарядно, а практично, и прогноз погоды интересует их несколько больше, чем местных жителей. Проникновенный взгляд и наличие томика в руках безошибочно выдает хуторянина, приехавшего по делам или навестить родственников. Попадаются среди них и знакомые.
- Вилли, бог в помощь! 
- Привет, Фьотли! – отвечает пианист, узнав молодого помощника шерифа из маленького городка.
     Сейчас Фьотли Йоунссон уже сменил форму полицейского на ватник фермера, но Вилли по-прежнему считает его помощником шерифа. Если ты по природе своей полицейский, этого уже не изменить.
      Фьотли наезжает в Рейкьявик по делам, но все знают, что это лишь повод. Причина в другом: он пристально и незаметно следит за тем, как идут дела его брата, работающего в ансамбле Льоуми Гранта вторым солистом. Но для всех вокруг Фьотли приехал закупить для фермы отца новое оборудование, и все делают вид, что в это верят.
     «Люди – как войны, - думает Вилли. – Они так же часто прикрываются поводами, чтобы утаить от всех истинные причины».
       Пианист Вилли – вполне мирный человек. Почему же ему так нравится читать книги о войнах? Вот и сейчас – он закончит свой вечер в баре, вернется домой и перед сном почитает что-нибудь о войне Севера и Юга. И что ему до этих Севера и Юга? Это было так давно и так далеко.
     Всех, кто знаком с Вилли, удивляет, что он никогда не читает о викингах, об их национальной истории. Но викинги ему совершенно неинтересны, очевидно, Вилли считает их примитивными созданиями.
- Убежденный космополит, - говорит о своем друге Льоуми Грант.
      Льоуми моложе Вилли, но иногда Вилли кажется, что старше. Вот только почему? Разве Льоуми выглядит старше? Разве он серьезнее или солиднее уравновешенного, созерцательного Вилли? Вовсе нет. Льоуми юн и смешлив, у него длинные волосы, и сам он вызывающе небрежен в одежде и немножко нахален, потому что рокер. Но почему он кажется старше? И ведь только он, Вилли, позволяет себе иногда называть своего друга его настоящим именем Льоусберг – «излучающий свет». Все остальные зовут его концертным именем Льоуми, которое ему больше нравится. Несерьезное такое имя, но почему-то, как его ни называй, он все равно кажется старше всех.
     А Вилли себя рокером не считает, он просто играет на пианино в баре, и втайне сам сочиняет музыку. Желание сочинять собственную музыку появилось у него не вдруг и стало серьезным вовсе не в десять лет, а значительно позже. Просто однажды дверь бара открылась, и вошла она, его будущая муза. Это был как раз один из тех случаев, когда в их маленький вечерний мир вторгался кто-то посторонний. Она не была похожа ни на туристку, ни на приезжую. Если уж быть до конца откровенным, то и на музу она тоже не походила – толстая, сильно накрашенная, нелепо одетая, да еще и сильно подшофе.
     Вилли продолжал играть, но его глаза предательски косили в сторону незнакомой женщины, облюбовавшей себе столик в углу, из-за которого она беззастенчиво выжила тихоню архитектора. Архитектор предпочел пересесть за соседний. Никому не захотелось бы нос к носу столкнуться с такой заметной и раздражающей проблемой.
     Проблема звалась Гвюдрун, но это стало известно не сразу. Поначалу она казалась просто случайной посетительницей.
     «Дама? – подумал Вилли, неторопливо перебирая клавиши и поглядывая в ее сторону. – Нет, не подходит. Дамочка? Тоже нет, и даже еще меньше. Кто же она? Тетенька? Кокотка? Все не то, не то».
      Загадка заинтересовала юного пианиста. Он любил загадки, ребусы, головоломки. С Льоуми они часто играли в нарды или в карты, и тогда к ним подсаживались местные старики и незаметно включались в игру, как будто не замечая, что играют с малолетками. Вилли знал, что это из-за Льоуми: из них двоих серьезным и солидным был именно он, Вилли, но в Льоуми было что-то такое, позволявшее забывать о возрасте.
                ***
- Рассказывай, - предложил Льоуми.
- О чем?
- Ну что-то же произошло. Я вижу.
     Это удивило Вилли, и он поднял брови. Сам он ничего такого не чувствовал, не думал и не видел. Но если так говорил его друг, следовало немедленно залезть внутрь самого себя и покопаться там в поисках ответа на вопрос.
      Льоуми никогда не ошибался. Никому никогда не приходило в голову просто поставить этого длинноволосого юношу на место, указать ему на его возраст. Потому что это было бы просто смешно и каждый, кто поступил бы так, сразу стал бы смешон. А выглядеть смешным в глазах Льоуми никому не хотелось. Поэтому Вилли совершенно серьезно сказал:
- Подожди. Дай вспомню. Ну, ей-богу не знаю. Вечер начался как обычно. Зашел Фьотли Йоунссон. У него через пару часов был самолет.
- Про брата не спрашивал?
- Ты же знаешь. Он обязательно незаметно зайдет и посмотрит, как Оли выступает, но никогда никого о нем не спрашивает и с ним самим не общается. Очевидно, не хочет ему мешать.
- Самоубийственное распятие! - отрезал Льоуми с задумчивой улыбкой, и Вилли в очередной раз поразился такой меткой характеристике: это было именно то, о чем он сам подумал – самоустранение Фьотли все меньше напоминало созидательную жертву и все больше походило на экзальтированное публичное самосожжение.
- Ну а потом?
- Потом… Потом пришла парочка. Они давно ходят, но раньше были веселые, а теперь у них напряженные лица, и они едва говорят друг с другом – цедят слова сквозь зубы, по одному слову в полчаса.
- Это временно, - сказал Льоуми, улыбаясь. – Вот увидишь – через неделю снова будут ворковать и радоваться друг другу.   
- Оптимист! Все-то ты знаешь, - сказал Вилли скептически, не подозревая, что через неделю все будет точно так, как говорил Льоуми.
- Архитектор?
- Ах, ну да, архитектор. Этот как всегда: пришел, расположился, заказал холодный коктейль, потом горячий кофе, потом…
      Вилли вдруг так ясно увидел перед собой свой бар, каждую деталь обстановки, хозяина за стойкой, парочку, архитектора…Так ясно, как будто до сих пор там находился.
- Ну и что ты замолчал? – спросил Льоуми. – Что-то произошло после прихода архитектора?
- Ты ясновидящий, что ли? – вскинулся Вилли. Льоуми опять попал в точку: Вилли вдруг все вспомнил…
- И тут вошла она, - с едва заметной иронией произнес Льоуми, и обычно хладнокровный Вилли слегка покраснел.
- Изящная блондинка в голубом платье с цветами в руках? – спросил Льоуми, и в этот момент стало ясно, где заканчивается его пророческий дар. 
         Вилли заметил, что Льоуми Грант превосходно умел угадывать события и их последовательность, но совершенно не умел разбираться в людях. При всей своей прозорливости этот молодой человек видел только то, что мог объяснить логически. Но внутренний мир чувств логике не поддается, а для этого у Льоуми не хватало одной маленькой способности – внутренней гибкости, умения растворяться в других людях. Такая вроде бы мелочь, а все же…
- Точно, Льоусберг, - ответил Вилли, глядя на друга, и его губы тронула улыбка, настолько непонятная, что заподозрить в ней скрытую иронию было бы невозможно. Ему было смешно, что его мудрый приятель может так ошибаться.
- Значит, я угадал? – в голосе Льоуми прозвучало торжество, какое бывает у ребенка, которого похвалили взрослые. – Ну, конечно, угадал! Ты ведь у нас утонченный аристократ, Вилли! Тебе подавай все самое лучшее. Итак, это была бесподобная нимфа, русалка – глаза как небесная лазурь, стройный стан! Лорелея! Дева-греза!
- И откуда в тебе это, Льоуми? – сказал Вилли все с той же иронической улыбкой. – Ты как будто сам там был. И кто бы мог так точно все описать?
      Лгать Льоуми так легко, что даже приятно. Наверное, потому, что сам Льоуми всегда говорит правду. А еще потому, что нравится сознавать – чего-то не может угадать даже Льоуми. В этот момент Вилли ощущал в себе некую снисходительную мудрость старшего, решившего немного поощрить того, кто младше. В этом крылось очередное противоречие Льоуми: он почти всегда был старшим, но умел казаться таким младшим. Возможно, он даже сам не подозревал, насколько его наивность притягательна для окружающих.   
- И ты сразу влюбился?
- Ну не сразу, - ответил Вилли, вспоминая, как это было в действительности.
       И вовсе он не влюбился. Но все же…

                II

         Это создание, которое он так и не смог определить ни одним словом, не было ни русалкой, ни нимфой. Оно вошло в бар, пошатываясь и благоухая всеми возможными запахами – от резкого аромата дорогих, но изобильных духов до букета всех алкогольных напитков, которые были приняты еще до начала вечера. Таким же изобильным было и тело незнакомки, но при этом Вилли не назвал бы ее ни пышной, ни полной, потому что она была… О боже! Где найти слова для того, чтобы определить степень этого изобилия? Она была какой-то…разбросанной. Как будто ее оказалось больше, чем предполагалось, и никакими способами не удавалось запихнуть ее обратно, в приличные рамки.
      Поведение соответствовало внешнему облику: дама оказалась нестерпимо вульгарной. Но и в этом Вилли не без удовольствия усмотрел совершенную цельность и даже гармонию: ему нравились такие люди. Вилли считал, что цельность в человеке – синоним обаяния. А уж какая именно цельность, не столь важно – это как кому повезло. Судьба, создавая людей, редко задумывается над тем, что кому из них дать в качестве багажа: одному предлагает изящную сумочку, другому – кожаный саквояж, а третьему кроме вещмешка или сумы и предложить нечего. Незнакомке, появившейся в их баре, судьба и вовсе ничего не предложила: в руках у нее не было даже кошелька, и Вилли лишь потом понял почему.
      Некоторым людям стоит только появиться, и вокруг них сразу начинается какой-то нездоровый шум и подозрительное оживление. Пианист не столько увидел, сколько услышал это оживление, вспыхнувшее как легкие очаги огня перед большим пожаром.
      Задевая столики и стулья пышными бедрами и складками платья, вошедшая особа надвинулась на тихоню архитектора и, очевидно, сказала ему что-то такое, что заставило беднягу спешно ретироваться за соседний столик.
      «Если она все это проделала тихо, - подумалось Вилли, - то что же будет, когда она повысит голос?»
      Ему просто хотелось услышать этот голос. И он услышал. Незнакомка громко потребовала виски, потом что-то еще, и наконец, расслабившись, откинулась на спинку кресла и обвела зальчик бара победным взглядом. Именно тогда она и заметила пианиста.
      Вилли нельзя было не заметить. Обычно это делали все, едва войдя в бар.   Странно, что с ней это произошло не сразу: очевидно, причиной были обильные возлияния, туманившие ее сознание. Но разглядев Вилли, дама мгновенно переключилась на него.
- Надо же! Хорошенький-то какой! – воскликнула она. – Эй, красавчик! Что ты там фортепьяно мучаешь? Повеселее чего-нибудь нельзя? Мухи уже все сдохли!
      Вилли вздрогнул, но про себя усмехнулся и заиграл «Рио-Риту», а потом  «Басанову». Он угадал. Женщина тут же одобрительно цокнула и показала ему большой палец с длинным, переливающимся звездами ногтем.
- Класс! – сказала она. – Теперь то, что надо! Этак я и танцевать пойду. Вот только не с кем. Непорядок, хозяин! Единственный красивый парень у вас за инструментом сидит.      
      Хозяин уже не торчал за стойкой, он проскользнул к пианино и суетливо зашептал Вилли:
- Пригласи ее танцевать, а потом незаметно уведи отсюда!
      Вилли сильно сомневался в том, что эту даму можно увести незаметно.
- Куда? – не понял он.
- Да какая разница куда! Куда угодно. Куда она захочет. Видишь, она пьяна. Нам только отношений с полицией к ночи не хватало. Или с ее родственниками. Артни тебя заменит со своим саксом. А ты пока проводишь ее к «Бродвею».
      «Бродвей» был главным музыкальным клубом, расположенным в отеле «Исландия». Там они с Льоуми часто арендовали помещение и ставили мюзиклы.
- Почему к «Бродвею»?
- Потому что она там живет.
- Может, вы и ее имя знаете?
- Ее имя знает каждый, кто вместо того, чтобы сидеть, уткнувшись в клавиши, хоть иногда почитывает газеты.
     Вилли замер. Внешне это было незаметно. Ему хотелось узнать, кто же она. Ничего личного, просто любопытство. Но было в этом любопытстве что-то еще, чего он и сам пока еще не понимал.
    «А ведь верно. Надо хоть иногда в эти газеты заглядывать, - подумал он. – Почему-то мне всегда казалось, что чтение газет – занятие для старших. Мой отец начинает утро с газет, отец Льоуми тоже вечно с газетой, когда я к ним захожу. И в этом заключен вопиющий парадокс нашего времени: газета – самое очевидное воплощение современности, но мы ее воспринимаем как некий закостеневший анахронизм, тормозящий движение нашей жизни до уровня старости, праздности, домашних тапочек и чашки кофе со сливками по утрам. В этом экспресс листке, подающем последние новости, мы видим нечто расслабляющее и даже разлагающее».
      От философских размышлений о роли газет в жизни человека Вилли отвлек хозяин, мгновенно убивший его короткой фразой, которую Вилли так давно ждал.
- Короче – это Гвюдрун, - небрежно бросил хозяин, как будто это имя все объясняло.
     Вилли стало немного неприятно от этого пренебрежительного тона, а почему – он опять не понял.
     «Гвюдрун. И что? Я должен знать ее?» - подумал он. Гвюдрун! Звучит прямо как Наполеон Бонапарт.
- Но почему я? – спросил Вилли хмуро. Ему вовсе не улыбалась перспектива провожать домой подвыпившую даму.
- Потому что она пялится именно на тебя. Кто же виноват, что ты у нас похож на Джеймса Дина?
      На Джеймса Дина Вилли похож не был. Он был похож на Купидона. Просто хозяин бара думал, что идеалом мужской красоты считается Джеймс Дин. Ни о каком античном боге красоты он никогда не слышал, что, впрочем, совсем неудивительно. Древнегреческих произведений у них в стране не переводили, а читать их на английском никто не хотел. Никто кроме Вилли. Он был не только исключительно красивым молодым человеком, но еще и неплохо образованным. Льоуми как-то раз сказал ему:
- Ах, Вилли, из тебя никогда не выйдет рокера. Слишком уж ты красивый. Как Купидон. Но еще хуже, что при такой внешности у тебя мозги как у профессора математики.
     Вилли вздохнул. Можно подумать, ему самому не мешали иной раз эти мозги! Он постоянно все вокруг анализировал и слишком часто сравнивал черно-белые клавиши с шахматной доской, за что и был прозван «дальтоник Вилли». Когда все время анализируешь происходящее, не остается времени на жизнь.
                ***
- Красавчик, потанцуй со мной! – потребовало это разбросанное во все стороны создание тоном, не терпящим возражений. – Ангажирую тебя на весь вечер!
      Вилли поморщился.
- Видишь – дама просит, - зашептал хозяин, над которым эта посетительница имела какую-то непонятную и противоречивую власть: с одной стороны, он ее презирал, с другой – не мог ослушаться. Да кто же она такая, эта Гвюдрун?
- Я тебе заплачу, мальчик, - объявила женщина тем небрежным тоном, каким едва разбогатевшие господа разговаривают с прислугой.- Что думаешь – не могу? Я все могу!
     Она вдруг беззастенчиво приподняла полу своего короткого платья с нелепым матросским воротником, как у гимназисток начала века, и принялась доставать банкноты прямо из-за резинки узорчатого чулка. Банкноты она с демонстративной небрежностью бросала на столик, продолжая смотреть на Вилли. Пианист встал, он вздохнул и направился к ее столику. Все теперь смотрели на них, и ему это было неприятно. Почему-то ему хотелось, чтобы они стали невидимыми. У него было такое чувство, как будто его только что купили. Вилли очень хотелось быть настоящим рокером, а не каким-нибудь жиголо.
       Подойдя ближе, он рассмотрел это нелепое платье, делавшее женщину похожей на перезрелую школьницу. Но, как это ни странно, оно ей шло, несмотря на неприлично короткую длину и детский воротник. Ей шел даже совсем уж нелепый бант на голове. Почему она так старается походить на маленькую девочку?
      Внутренне Вилли вовсе не был снобом. Он был человеком, умевшим ценить все стильное, артистичное, раскрепощенное – то, чего не хватало ему самому. Глубины его подсознания посылали ему то, что совершенно не согласовывалось с его вкусом, опытом, воспитанием. Он бы очень хотел преодолеть это внутреннее противоречие, но не мог. Вилли был «весами» по образу жизни, но «скорпионом» по образу чувств. Эти знаки постоянно сменяли друг друга в его жизни. Весы требовали от него сдержанности и равновесия, а наступающий на них скорпион жаждал чего-то невероятного, вызывающего, страстного – какой-то запредельной свободы на грани и даже за гранью приличия. Сидевшая перед ним вульгарная особа казалась простой, как доска, но в ней была та самая свобода. Это раздражало и притягивало.
      «Очевидно, дело опять в цельности всего ее облика», - понял Вилли.
      Он даже не взглянул на рассыпанные по столу деньги, просто протянул руку и легко поднял ее со стула, стараясь походить на брутального уличного фраера. Артни, подавив усмешку, присосался к своему переливающемуся золотом саксу, заиграв что-то танцевальное.
      Танцевала незнакомка вполне профессионально, несмотря на алкоголь. Это Вилли сразу понял, потому что вдруг почувствовал себя беспомощным в ее руках. Он умел танцевать, но никак не ожидал от полупьяной дамы такой исключительной прыти. Ощутив его замешательство, она сама повела и, заглянув ему в глаза, хрипло шепнула:
- Не тушуйся, красавчик. Я тоже давно не работала ножками.
      Вилли обхватил ее широкий стан и вдруг ощутил и гибкость этого крупного тела, и его податливость, и даже какое-то внутреннее движение, как будто незнакомка видела и знала его изнутри. Это показалось Вилли настолько странным, что он едва не выпустил Гвюдрун из рук.
- Э-э, красавчик, - она погрозила пальцем. – Не пропадай! Ну-ка опусти руку пониже. Это чувственный танец, его надо танцевать так..!
         Дальше все происходило как в бреду. То есть у Вилли появилось ощущение, что он бредит, и вообще – что все это ему снится. Они с Гвюдрун танцевали какой-то дикий, темпераментный фокстрот, и она ухитрялась, вращаясь по кругу, еще и подпрыгивать с каждым поворотом. Вилли никогда не видел, чтобы так танцевали. Но – о, ужас! – он не мог ей соответствовать, просто не вписывался в этот ритм.
     Когда танец кончился, Гвюдрун поглядела на Вилли как на свою собственность и молча пододвинула ему ворох купюр. Все смотрели на них. Это было отвратительно. Вульгарная дамочка пожелала сделать его своей вещью, а он ничего с этим сделать не может. Вдруг в двадцатипятилетнего пианиста вселился какой-то бес. Глаза Вилли заблестели шалым блеском. Он взял одну из купюр, небрежно свернул из нее самокрутку и, чиркнув фирменными спичками, закурил. 
      Гвюдрун захохотала. Она хохотала как грузчик – уперев руки в толстые бока и чуть откинувшись назад. И смех у нее был грубый и хриплый.
- А ты ничего себе парень! – провозгласила она, нахохотавшись. – Мне нравится! Следующий танец – тоже мой! 
Потом Гвюдрун показалось этого мало. Она вдруг решила петь –  прорвалась на небольшую эстраду, отодвинула Артни, оттеснила от микрофона кафешантанного комика Монти, исполнявшего веселые куплеты, спела припев, потом потребовала у саксофониста сигарету, закурила и, дохнув на совсем одуревшего Вилли табачным дымом, вновь повлекла его танцевать. На этот раз они плясали свинг. Все происходящее напоминало какой-то наркотический морок. Гвюдрун, взяв Вилли за руку, крутила им как марионеткой на ниточках, а он позволял собой манипулировать и даже неплохо освоился с пируэтами, как будто в нем вдруг пробудился азарт, перевернувший всю его уравновешенную, созерцательную натуру.
       Но именно в этот момент в баре объявилось еще одно новое лицо. К ним вторгся решительный субъект с бульдожьей челюстью. Вопреки своей внешности он был одет с претензией на элегантность и довольно дорого. Этот неприятного вида тип быстро оглядел пространство кафе и решительно направился к ним. По дороге он успел выхватить у Гвюдрун сигарету, засунуть ее в раструб саксофона, отшвырнуть в сторону Монти.
- Йельп! – заголосил Монти дискантом. – Ринг тиль полити!
Когда Монти нервничал, он невольно переходил на свой родной язык.      
А злобного вида субъект явно не умел и не хотел соразмерять свои силы и опрокинул попавшегося ему на дороге пианиста на ближайший столик. После этого Гвюдрун и ее приятель, похожий на бульдога, принялись яростно выяснять отношения на неизвестном языке. Вилли различил только что-то похожее на «Хенна ахнок» и «На фистаху ахнок» , но ничего не понял. Было ясно только, что он хотел увести ее, а она возмущалась и уходить не хотела.
- Чего-то подобного я и ждал, - обреченно пробормотал хозяин. – Надеюсь, обойдется без ущерба и они не разнесут мой бар в клочья.
    Вилли покоробило, что хозяин под ущербом подразумевал не ушибы, нанесенные ему и Монти, а только свои разбитые бутылки и поломанную мебель. Так он и сказал хозяину, при этом добавив, что не желает играть роль жиголо при богатых дамочках. Тот лишь ухмыльнулся.
- Э-э, парень! Хотел бы я сам быть таким жиголо, а не торчать здесь за стойкой двадцать часов в сутки. Да что тебе сделается? Твоя смазливая мордашка не пострадала и пальцы не сломаны. Чего еще надо-то?
      Хозяину нравилось, что Вилли привлекает в его бар посетителей. Пианист легко подбирал мелодии по слуху и мог исполнить любую по требованию, а его красота привлекала дам. Русские и чехи, заходя к ним, еще и сорили деньгами. Это считалось у них особым шиком, и они не знали, что избыточные чаевые здесь попросту неприняты.
    Наконец Гвюдрун и ее знакомый шумно удалились, скандаля, и подгоняя друг друга ударами кулака.
- А вы красивая пара, - сказал Артни с некоторой долей насмешки, но почему-то прозвучало не обидно.
- Ты издеваешься или действительно так считаешь? – нахмурился Вилли.
- Я вполне серьезно, - ответил Артни. – Вы очень стильно танцуете. Аккомпанировать вам – одно удовольствие.
      К ним подошел хозяин.
- Да кто такая, вообще, эта Гвюдрун? – спросил Вилли, вдруг ощутивший внутри себя какое-то странное, непривычное чувство. Ему не хотелось признаваться в этом даже самому себе, но диковинная особа по имени Гвюдрун разбудила в нем свободу. Она высвободила то, что находилось глубоко-глубоко, в глубинах подсознания – может быть, то, чего он сам в себе не подозревал.
- Ей принадлежит половина клубов в городе, - ответил хозяин. – Говорят, что и «Бродвей» тоже. И я сильно подозреваю, что наш бар – часть ее собственности, просто она владеет нами через подставных лиц.
- Не может быть! – воскликнул Вилли. – Вот ей? Ей принадлежит все?
- Ну а почему бы и нет? Ее папочка был не намного беднее Онассиса. Плохо то, что она потом вышла замуж за портового грузчика из Танжера. Впрочем, внучка Онассиса тоже вышла за какого-то русского моряка. Гвюдрун недолго прожила со своим брутальным идеалом. Этот грузчик пил, бил ее и очень плохо кончил. По официальной версии он утонул в ванне, но говорят… Всякое говорят. Тогда она неплохо имитировала нервный срыв и угодила в психушку, куда продолжает возвращаться с завидным постоянством. Как только переберет с алкоголем или кокаином, там любящие родственники ее и запирают. Поверь мне, от этих богачей лучше держаться подальше. Никогда не знаешь, что у них на уме.               

                III

      Вильям понимал резонность слов хозяина бара, но почему-то Гвюдрун захватила его воображение. Ему хотелось как-то выразить свои чувства, и он вдруг начал сочинять песню о ней. Это была тайная песня, но Вилли внутренне понимал, что она хороша. Возможно, это его лучшая песня на тот момент. Ему хотелось, чтобы ее услышали, но Вилли не был уверен, что это возможно, учитывая, что оригинал бродит где-то поблизости.
      Пианист никому бы о ней не сказал, если бы однажды к нему в бар не зашел Льоуми. И так уж случилось, что в тот же день туда заявилась Гвюдрун.
      Льоуми расположился спиной к двери, но сразу заметил, как изменилось лицо его друга. Вилли стоял как вкопанный и, не отрываясь, глядел на дверь. Так смотрят только на вошедшую музу.
- Она? – тихо спросил Льоуми с улыбкой. – Девушка с голубыми глазами-озерами? Лорелея?
      Льоуми не мог видеть происходящего у него за спиной, и это позабавило Вилли.
- Угадал, - ответил он с некоторой долей злорадства. Он был даже рад, что Льоуми здесь. Ну сейчас он обернется и увидит…
        Так же, не оглядываясь, Льоуми вдруг сказал:
- Какая впечатляющая Сарагина . Что-то в этом духе я и подозревал.
        Вилли уже не смотрел на Гвюдрун. Он во все глаза уставился на Льоуми, который не переставал удивлять своего друга. Льоуми засмеялся, увидев этот удивленный взгляд. Это казалось чудом, но вдруг Вилли вспомнил о зеркальной дверце бара, в которой отражалось все кафе.
- Эх, Вилли-Вилли, - сказал Льоуми. – Я ведь давно тебя знаю. Неужели ты думаешь, что я поверил твоему вранью? Я просто предлагал тебе готовые клише, а ты с ними легко соглашался. Но, во-первых, так не бывает, а во-вторых, тебе никогда не нужны были клише. Ты такой чистенький, что тебе всегда хотелось немножко вот такого, чтобы оно разогнало и разбавило твою голубую кровь.
      Вилли был даже немного раздражен этим монологом. Ему показалось, что его друг, сказав правду, сорвал какой-то покров с его подсознания и сделал все уж слишком объяснимым. Но такое часто случалось с Льоуми – его проницательности порой не хватало деликатности.
- Эй, красавчик! – крикнула эта дикая Сарагина. – Сыграй что-нибудь слезливое и трогательное, чтобы на душу легло. У меня вчера скончался любимый попугай, и я в грустях!
- Дама просит, - смешливо заметил Льоуми, отступив в сторону.- Помянем же почившего попугая.
     Он сел за столик и наблюдал за происходящим, а Вилли отправился к фортепиано и стал играть какой-то заунывный блюз. Вскоре Гвюдрун забыла и про попугая, и про свою грусть. Ей снова захотелось танцевать.
- Румбу, ребята! Красавчик, сюда!
                ***
     С этого дня визиты всемогущей и необузданной Гвюдрун в их бар приобрели устрашающе регулярный характер. Они становились все более частыми, а Вилли совершенно потерял душевный покой. Он плохо спал и все время что-то сочинял. И наконец появилась песенка про Гвюдрун. Она была веселая, зажигательная, нахальная, похожая на комический спектакль, на пародию. Вилли обожал пародию, он внутренне к ней стремился. Это была злая песенка, но в ней скрывалось нечто большее, чем просто насмешка.
     С этой песенкой он пошел к норвежцу Монти. Только Монти мог это спеть. Не Вилли, не Льоуми, не Оли, а именно Монти.
Монти был смешной. По старой памяти его иногда звали «норвежцем», ведь он был родом из Хедмарка, хотя давно уже проживал в Рейкьявике. О том, что заставило Монти найти пристанище здесь, вдали от дома, мог что-то знать разве что Гуннар, бабушка которого уже десять лет жила в Осло с мужем-норвежцем. Но от Гуннара никто ничего не услышит, потому что он молчалив. Гуннар умеет делать индифферентное лицо, на котором не отражается никаких переживаний. Ему легко доверять тайны. 
- Халлу , Монти.
- Готт квёльд , Гунни.
       Так они приветствовали друг друга, если Гуннар заходил в бар, а потом уединялись друг с другом и о чем-то говорили, но никто их не слышал. Вилли нравилось наблюдать, как эти двое смотрят друг на друга: казалось, они знакомы с детства и их связывает родство или давняя дружба – Монти либо с готовностью кивает, либо начинает жестикулировать, а Гуннар всегда спокоен и невозмутим. 
      У Монти отлично получались роли маленьких и нелепых людей – человечков, похожих на Чаплина. У норвежца даже был забавный черный цилиндрик, его постоянный атрибут – почти как котелок Чарли. И тросточка у него тоже была.
     По стилю песенка Вилли напоминала «Рио-Риту», но мотив был совершенно другой.
- Отличная песня, - сказал Льоуми. – Ей впору стать хитом сезона. А почему бы тебе не подать ее на конкурс?
        Вилли вздохнул: опять он про свои конкурсы. Льоуми как что-нибудь понравится, так он сразу выносит вердикт – на конкурс. Вилли совсем не хотелось отправлять песню на конкурс. Он просто получал удовольствие, пока сочинял – удовольствие от самого процесса. Возможно, потому что все время видел перед собой размалеванную, нетрезвую Гвюдрун, с ее длинными аляповатыми серьгами в ушах, с нелепой взбитой прической и белым бантом в завитых волосах. И вместо того чтобы иронизировать, смеяться над ней, сходил с ума от невозможности разгадать эту противоположную ему натуру.
       Подошел Монти – забавный, коверкающий слова, в своем неизменном цилиндрике. Он глянул на текст песни и сказал, блестя черными глазками и по-детски картавя:
- Прикольная песенка! А как называется?
- «Гвюдрун».
- Вурьфурь фан?  Ты что, с ума сошел, Виллиям?
       Монти всегда называл его этим вычурным «Виллиям», нарочито акцентируя гласные. Нарисованные бровки комика смешно подскочили к шляпе. Он вдруг разволновался.
- Ну ты и нахал, Виллиям! Нет, я прекрасно понимаю, как тебе запала в сердце эта дикая штучка. Смак! Персик! Я сам от таких девочек тащусь!
     В этот момент Вилли подумал, что все это вранье и девочки едва ли интересуют Монти.
- Но во что ты влез, детка? – продолжал голосить комик. – Во что ввязался? Хочешь, чтобы тебя выкинули на улицу? чтобы этот ее кавалер-пикадор, этот монструозный трютлюсюхкор  по твоей красивой мордашке надавал – шлеп-шлеп? Он быстренько свой поршень вставит… в твой «Фольксваген»!  в землю тебя зароет живьем! дурак, что ли, ты?
- Считаешь, название надо поменять? – спросил Вилли, игнорируя слегка фамильярную и скабрезную манеру пятидесятилетнего артиста, успевшего набраться изысканной брани со всех концов света и употреблявшего ее в самых причудливых оборотах речи.
- Обязательно! Эт ойблик , - норвежец задумался, но думал по обыкновению недолго. – А – вот! Сигрун! «Шикарная Сигрун». Годится?
      Вилли понравилось.
- Пусть так, Монти. Теперь ты будешь петь? или будешь бояться?
- Монти не пугливый! – с притворным возмущением воскликнул тот, передернув плечами. – Монти – храбрец! Но почему ты решил, что пою я?
- Потому что ты самый смешной.
- Ха! Тюсен такк! 
    В этой его благодарности звучала не ирония, а достоинство: слово «смешной» было для норвежца высшей похвалой. Монти не смущало, что он самый смешной в стране, где нет клоунов. 
    Когда они начали репетировать «Сигрун», Вилли испытал эйфорию – он теперь командовал парадом, дирижировал, подавал знаки всем, кто был на сцене. Он был здесь распорядителем и организатором. Степенные тридцатилетние саксофонисты, сорокалетние трубачи, пятидесятилетний комик – все они безропотно выполняли указания стройного белокурого мальчика за роялем.
     Монти проявил чудеса энергии, он нашел где-то не слишком удачливую характерную актрису на роль Сигрун.
- Вот Элисбет, - смущенно потупившись, представил Монти. – Она будет нашей дикой штучкой. Лиса, это Виллиям.
- Сладкий-то какой, - тягуче и эротично произнесла Лиса глубоким низким голосом, разглядывая Вилли с видимым удовольствием. – Что ж ты меня не предупредил? Я думала, автор песни – старичок, вроде тебя.
- Как тебе не стыдно, гадкая ветреница! Монти сейчас будет ревновать!
- Ты? ревновать? – она отмахнулась. - Брось, Монс! Кто тебе поверит?
Певичка Лиса Виндалсму действительно чем-то напоминала прототип, но Вилли придирчиво выбирал грим и детали туалета, стараясь придать ее облику еще большее правдоподобие.
       Тут вмешался напуганный хозяин:
- Вильям, я тебя умоляю! Ты смерти моей хочешь? Еще пара штрихов, и эта дамочка из песни станет вылитая наша с тобой подружка. На нас подадут в суд, нас разорят! Ты еще не знаешь, какие у нее родственники. Это настоящие акулы! Остановись уже!
      Вилли залихватски, с наслаждением играл на рояле, поглядывая на свою пышную, развязную героиню с бантом в волосах и кокетливой мушкой на лице. Он никак не мог понять, испытывает ли он к ней те же чувства, что и к Гвюдрун. Нет, он этих чувств не испытывал. Для него это был всего лишь образ, созданный им самим – часть его работы. Чувства были, но совсем другие: гордость, удовлетворение – как по отношению к собственному детищу. Он сам выбегал на сцену и показывал актрисе, как она должна потребовать сигаретку у саксофониста, а потом закурить, наполняя сцену дымом. Лиса должна оттолкнуть певца и петь в микрофон тоненьким голосом, а Монти в это время обратится за помощью к метрдотелю – чтобы увел со сцены нарушительницу порядка. Метрдотель пытался вытеснить хулиганку с эстрады, а она сопротивлялась и тут же вымогала у саксофониста сигаретку.
     Наконец песня была готова. В ней ничего уже нельзя было изменить.    
- «Бродвей»! Только «Бродвей», - сказал Льоуми. – Там ты ее покажешь. Даже не спорь.
    А Вилли и не спорил. Ему хотелось наконец-то выйти на большую сцену. Ему ведь уже двадцать пять, и становилось скучно играть в баре для узкого круга лиц. Да и неприятно, когда любая зашедшая к ним особа пытается купить тебя кучкой купюр.

                IV

       На концерт собрался весь город. По крайней мере, Вилли так казалось. Зал «Бродвея» был заполнен до отказа. Правда, это была совсем не та публика, о которой он мечтал. Зал заполнили нарядно одетые снобы, сопровождаемые такими же блистательными, ухоженными женщинами. Сверкали жемчуга и бриллианты, дорогие сумочки и запонки. Даже смешливый рокер Льоуми казался непривычно официальным в белой рубашке и парадном костюме, который надевал только по особым случаям. Вилли и сам был в черном костюме и почему-то казался себе маленьким мальчиком, стащившим одежду из папиного гардероба.
- Мы выглядим как два идиота, - тихо сказал Вилли, разглядывая себя в зеркале.
- Ничего, - ответил Льоуми. – Ты даже не представляешь, как тебе это идет.
- Ты находишь? – Вилли слегка улыбнулся, сочтя это замечание двусмысленным.
- Нет, честно, Вильям, кожа и цепи – не твой стиль. С такой внешностью, как у тебя, можно позволить себе быть хоть трижды идиотом. Этого просто никто не заметит.
     Появился сияющий Монти. Ежась от удовольствия, комик блестел черными глазками и ощущал себя, по меньшей мере, звездой Голливуда. Оглядев пространство концертного зала, Монти остался очень доволен, а оглядев Вилли, стал доволен вдвойне.
- Виллиям! Ты неприлично красив и смущаешь Монти, - заявил он с неподражаемым кокетством. – Фартовый парнишка, ну просто симпумпончик! Монти желает за тобой приударить.
- Нет уж, Монс Вольден! – Лиса оттеснила комика своим полным, смуглым плечом. – Пойди поищи применение своим желаниям в другом месте! Это территория – моя!
- Фи, скверная Лиса! Украла у Монти его Виллияма. И зачем только я вас познакомил?
    Льоуми, глядя на эту эксцентричную эстрадную парочку, только усмехался. А Вилли не мог не признать, что за Монти он может совершенно не беспокоиться. Стареющий комедиант в отличной форме, и даже в его жеманстве скрывается огромный шарм. Пианист ощутил что-то вроде зависти: Монти был на сцене как рыба в воде, а его артистизм и обаяние способны были затмить любую привлекательную внешность.
     Песню принимали с восторгом. Вилли сидел за роялем и временами ощущал себя гостем на этом празднике: ему безумно хотелось вскочить и принять участие в представлении. Но на сцене в тот вечер царили Монти и его эксцентричная смуглая подружка. Именно они разыгрывали перед благопристойной публикой свою залихватскую клоунаду.
     Эстрадная песенка вдруг превратилась в яркий пародийный номер, а Вилли впервые понял одну вещь. В него тогда как будто молния ударила, и все вокруг осветилось ослепительным сиянием и приобрело настолько четкие очертания, что он на мгновение зажмурился. Это было как вспышка: пианист увидел свое предназначение. Нет, он не рокер, не композитор танцевальной музыки, не классик и не эстрадный певец. Отныне он хотел только одного – стать режиссером театра миниатюр. Писать комические скетчи для таких артистов, как Монти и Лиса. Вилли даже начал придумывать название для будущей труппы. «Сова»? «Черепаха»? Или, может быть, «Рыбка-бананка» ? Идеи, одна другой лучше, уже роились у него в голове. Он видел все, что можно было поставить на сцене с этими артистами – все сценки, песни, интермедии. Несмотря на страсть ко всяким войнам и ристалищам, в Вильяме Фридмарссоне скрывался изрядный талант комедиографа.
     Норвежец театрально вздыхал, томно возводя глаза к потолку, Лиса кокетничала и смеялась пронзительно и нахально. Она совершенно слилась со своим прототипом. Как это произошло, Вилли даже не успел заметить. А ведь она даже никогда не видела ту, которой была посвящена эта песня. Изумленный таким фантастическим сходством, пианист вскочил из-за рояля и смешно жестикулировал, указывая на возмутительницу спокойствия, а Сигрун высокомерно пускала ему в лицо ровные колечки дыма. Льоуми аплодировал, сидя в первом ряду. Публика ликовала.
     И вдруг из зала раздалось громкое и хриплое:
- Это же я! Смотрите! Это я! – и на сцену выскочила Гвюдрун. Она была по обыкновению навеселе и слегка пошатывалась. Теперь обе комические Сарагины стояли рядом и глазели друг на друга, удивляясь сходству. Первой опомнилась Лиса.
- Она не настоящая! – воскликнула она, обращаясь к залу.
- Самозванка! – откликнулась Гвюдрун. – Подделка! Ты меня присвоила!
- Сама ты моя копия! Это я – оригинал!
        Гвюдрун вцепилась в бантик Лисы, а Лиса ухватила Гвюдрун за воротничок.- Что? заришься на моего парнишку?! – заорала Гвюдрун. – Думаешь, я ничего не вижу? Глазки ему строишь весь вечер, мерзавка! Это мой пианист, поняла? Я его купила! Купила!
- Ха! – обрадовалась Лиса, уперев руки в бока и задорно тряхнув кудряшками. – Хочешь купить весь мир? Ничего не выйдет, детка! Наш пианист не продается за какие-то жалкие бумажки!
- Да ты за всю жизнь на приличное нижнее белье не заработала, голь перекатная! А я на мои жалкие бумажки могу купить весь этот мерзкий промозглый город с потрохами! Зря, что ли, я десять лет в стрип-барах Танжера прокисала и на вонючих нарах чалилась? Тогда меня мог купить любой, зато теперь я могу купить любого!
- Ноу скал ви слоу , - прошептал Монти.
      И Вилли наконец увидел то, что так напугало комика. На сцену уже прорывался человек-бульдог, и лицо его не предвещало ничего хорошего. Вилли стоял, схватившись за голову, и с ужасом взирал на происходящее. В зале продолжали хохотать и аплодировать, думая, что все это – продолжение представления.
- Мама! – заголосил Монти высоким, пронзительным голосом, метнувшись от микрофона и роняя по дороге цилиндрик, тросточку, бабочку «кис-кис». –Спаур май! Хлаэт молуит!   
       Кто-то схватил окаменевшего Вилли за плечо и потащил за кулисы. И, конечно, этим кем-то был Льоуми.   
                ***
      Льоуми знал «Бродвей» лучше, чем самого себя. Все потайные ходы и закоулки старого клуба были ему известны. Ему удалось вывести из него Вилли и Лису, вовремя догадавшуюся ретироваться. Как только Лиса увидела спутника своей соперницы, она постаралась спрятаться за спинами музыкантов и скатилась по маленькой лесенке за сценой прямо к занавесу.
      Придя в себя, Вилли сразу же огляделся и обеспокоенно спросил:
- А где Монти?
- Я его с той минуты ни разу не видела, - призналась Лиса. – О боже! Монти! Где же он?
- Надеюсь, с ним ничего не случилось, - мрачно сказал Вилли, вспомнив страх бедного комика перед сильными мира сего.
      Монти они обнаружили на следующий день в городской больнице, куда он угодил с сотрясением мозга. Он оказался в самой гуще конфликта, происходившего на сцене «Бродвея», и грубый спутник взбалмошной Гвюдрун успел приложить его крепким ударом.
       Теперь Монти лежал на казенной кровати притихший и как-то вдруг сразу постаревший. Его лицо казалось таким же бледным, как больничная простыня. Приоткрыв черные глазки-бусины, комик слабым голосом произнес:
- Эх, Виллиям…А ведь говорил тебе Монти – не лезь в бутылку. Не дразни гусей. Это такие люди… когда-то были людьми. Нау…Нау баре дьевлер … 
- Ничего, Монти, - с нарочитой бодростью ответил Вилли, которому было совестно, что они не позаботились об артисте вовремя. – Ты скоро поправишься, и мы будем работать, ставить спектакли. Как, по-твоему – название «Черепаха» подходит нашему театру миниатюр?
- Какая еще черепаха? С ума ты сошел? – в черных глазках вновь появился живой блеск. – Ни юмора, ни фантазии у тебя нет, Виллиям. В названии должна быть загадка. Театр – это дом. Тот дом, которого у Монти никогда не было. Монти всегда носит свой домик с собой. Сом эн снайла . А – вот! Пусть будет «Снайла».
      Вилли вновь поразился мгновенной точности Монти: в улитке, несомненно, была интрига, загадка.   
- Ладно, Монти. Улитка так улитка, - согласился Вилли.- Почему бы и нет.

                V
               
      То феерическое представление в зале «Бродвея» не сошло с рук ни Вилли, ни хозяину бара. Много денег было потрачено на судебные издержки. На их бар теперь накинулись с проверками и налогами. За всем этим стояли родственники Гвюдрун. Хозяин был в этом уверен.   
- Эх, Вильям, - вздыхал он. – Все-таки лучше бы ты был не композитором, а жиголо при богатых дамочках. По крайней мере, мне бы намного спокойнее жилось. Вот же не было печали…
- Мы справимся, - твердо отвечал ему Вилли. – Мы им не дадимся. Надо уметь давать отпор.
     Он умел давать отпор, уже научился. Единственное, чего не умел Вилли Фридмарссон, это бороться с самим собой. Ему по-прежнему чего-то важного в самом себе не хватало. И, к полному своему удивлению, он понимал, что даже бездомные скитальцы, иммигранты выглядят гораздо более живыми, чем он, молодой и красивый пианист с неплохой творческой перспективой. Вилли все чаще видел перед собой потрепанного жизнью Монти или пошловатую, рыхлую Лису, и не мог ответить себе на вопрос: почему так происходит? почему они артистичнее и сексуальнее, чем он? почему они ярче, обаятельнее, живее?
- Я тебя понимаю, поверь, - сказал ему Льоуми. – Это же классическое противоречие, дружище. Ты хороший мальчик, получивший образование, отличный музыкант, певец, игрок. С тебя надо писать портреты и лепить скульптуры, Вилли, а тебе под ноги бросать цветы. Посмотри на себя в зеркало! Да ведь ты сам – произведение искусства. Но вместо этого ты маешься от недостатка эмоций и читаешь книги о всяких войнах. А знаешь почему? У тебя нет собственной жизни, собственных чувств. И поэтому ты так падок до чужих судеб и переживаний, будь то судьбы солдат англо-бурской войны или судьба кокотки из Танжера. Тебе все это нужно как воздух, иначе ты начнешь задыхаться. Взять хоть эту женщину, которая произвела на тебя неизгладимое впечатление…  она ужасна, нелепа, страшна. Она всегда пьяна, груба, неприлична. Но она захватила твое воображение, потому что в ней больше жизни, чем в десятке таких чудесных музыкантов, как ты. Я прав?
- Да ты всегда прав! Всегда! – ответил Вилли, задыхаясь от этих слов. – И что с того, что ты прав? Тебе так нравится…нравится быть правым? Тебя это заводит?
      Его душило бешенство. Он разорвал на себе воротничок, потому что не хватало воздуха, и вдруг разрыдался. Вилли рыдал без слез, потому что не умел плакать. Просто все в нем рвалось – из груди, из горла, из глаз. Ему было невыносимо все вокруг – и этот бар, и эта Гвюдрун, и эта музыка, и этот Льоуми. Хоть бы он молчал. И хоть бы музыка молчала.
      Льоуми даже растерялся. Он никак не ожидал, что его слова вызовут у его уравновешенного друга такую сильную реакцию. Но ведь он опять сказал правду. Только кому нужно, чтобы ему говорили правду? Вилли все время понимал, что жизнь проходит мимо него, что он не может ее удержать, остановить. Как будто жизнь – это женщина со строптивым характером, прихотливо останавливающаяся только с теми, кто пришелся ей по душе. А Вилли ей почему-то не пришелся. Он даже знал почему: что-то существовало такое, что он не мог в себе преодолеть. Ему никак не удавалось вырваться из клетки своего существования.
     «Заберите меня отсюда!»
- Я заберу тебя отсюда, - сказал Льоуми. Он лишь на мгновение растерялся, увидев эту бесслезную и беззвучную истерику, совершенно неожиданную в таком спокойном уравновешенном пианисте, как Вилли, но уже в следующую секунду опять знал, что надо говорить, чтобы восстановить внутренний порядок. Порядком Льоуми Гранта была гармония с самим собой, и эту гармонию он пытался подарить другим людям. Или на худой конец – навязать.
- Почему бы тебе не поиграть в моем ансамбле? – спросил Льоуми. – Я знаю, тебе это не очень подходит по стилю. Но если ты просто попробуешь…  Просто попробуй, Вилли. 
       С того дня для Вилли началась другая жизнь. Он вошел в студию звукозаписи и впервые увидел их всех вместе – Гунни, Оли, Эйни и Льоуми.
- Привет! Будь как дома, - сказал Гунни.
- Но не забывай вытирать ноги о коврик, - добавил Оли.
      Льоуми же ничего не сказал, он только стоял в стороне и улыбался. И Вилли вдруг понял, что никогда еще ему не приходилось видеть такие светлые и счастливые лица. Этим парням ничего не надо, потому что у них есть самое главное – они сами и Льоуми.
- И где ты их только берешь, Лео? – задумчиво спросил у Льоуми его отец, композитор, когда вечером все разошлись.
- В каком смысле, папа?
- Впечатляющая коллекция пропащих музыкантов!
- Почему пропащих? Они хорошие профессионалы, - возразил Льоуми с некоторой обидой, которую он умел хорошо скрывать.
- Согласен, хорошие. Я же не сказал «плохие музыканты». Я сказал «пропащие» – «славные музыканты прежних времен», как говорил о них тезка твоего друга-пианиста Вильям Хайнесен. Уличный оркестрик, Лео… Ты ведь и сам знаешь это не хуже меня.
- Пусть уличный. И что в этом плохого?
- Жаль, - произнес его отец композитор. – Я научил тебя простоте, и это замечательно. Ты прост, открыт и вполне счастлив, но в конце твоего конного трека есть последний барьер, который тебе никогда не взять. Простота хороша, но ее недостаточно, Лео. Ты понимаешь, о чем я? 
        Льоуми понимал, но лишь улыбнулся в ответ.
- Наверное, ты прав, - сказал он простодушно. - Но до последнего барьера еще очень далеко…
       Музыканты их не слышали, они играли в гостиной, смеялись и придумывали новые мелодии. Лишь дальтоник Вилли казался задумчивым и отстраненным. Они его ни о чем не спрашивали: пусть человек привыкает на новом месте. Сами-то они давно уже привыкли работать рядом с Льоуми, и немножко в его тени. Это их не смущало: разве можно завидовать Льоуми? Для них он был маяком, указующим путь во тьме ночного моря. Пока горит маяк, моряки спокойны.
      А Вильям Фридмарссон совсем не видел этих беспричинно веселых и совершенно пропащих музыкантов. Он смотрел в окно, и взгляд его проносился над крышами домов и терялся где-то вдали – там, где на одной из маленьких неприметных улочек стоит дом, над фасадом которого множеством лампочек светится большая серебристая улитка.