Дневник и фото - 1981

1 января 1981 г.
Хотел встретить этот Новый год вдвоём, а не получилось – напросились пятеро гостей. И всё пошло наперекосяк: Юля обиделась и через полчаса после курантов уехала домой, у Погожевой заболела голова и в час она легла спать, а Гутионтов  с Черняком налегли на алкоголь. Подозреваю, что весь этот год так и пройдёт…

3 января 1981 г.
Похоронили Над. Як. Мандельштам. Сначала говорили, что друзья заперлись в  её квартире и пускают только хорошо знакомых. Потом – что друзья еле получили тело из морга («чужим» не отдавали «за отсутствием родственников»).
Реальность – нищенское погребение под кураторством ребят из Большого дома, но всё же честь по чести, с отпеванием.
Воспоминания Надежды Яковлевны, конечно, хороши – как документ, читать который следует весьма осторожно: неприязни и глупостей там немерено.

8 января 1981 г.
Евтушенко в лисьем малахае, с хвостом через глаз. Начал писать прозу и принёс главку из романа «Ягодные места». Заранее сочинить пять строчек предисловия    не мог – на краю моего стола делать это сподручнее. Оставил свою визитку, на которой перечислены его профессии: поэт, прозаик, актёр, режиссёр, фотограф… Юморист Володя Владин прочитал и мрачно добавил: «…и журналист!».
Кстати,  на визитке «нашего всего» было написано только одно слово – «Пушкинъ».

9 января 1981 г.
Вышла «Детская страница» со стихами Дани. Встретили хорошо – редакторат визжал поросячьим визгом, а забежавший в столовую Остёр сказал, что стишок:
               «Любознательные мышки
               по ночам читают книжки.
               Как прочтут одну до корки –
               отнесут остатки в норки»
– он бы с удовольствием украл.
Лейкин верен себе – напомнил, что Данина публикация безгонорарная: нельзя-де  мальчика развращать, для него стихи в газете уже подарок. И на том спасибо.

11 января 1981 г.
Щекочихин заказал по своим каналам справку о Королёве – насчёт тюремного заключения будущего космического академика, пока его не перевели в ЦКБ – 29 НКВД, знаменитую «шарашку» Туполева. Ответ на запрос пришел краткий, абсолютно в стиле оной организации:
«Гр. Королёв Сергей Павлович, 1906 г.р., находился в системе ГУЛАГ с сентября 1938 г. по ноябрь 1940 г.
О ДАЛЬНЕЙШЕЙ ЕГО СУДЬБЕ НИЧЕГО НЕ ИЗВЕСТНО».
(14-го января 15 лет со дня смерти космического конструктора, за смерть которого на операционном столе так никто и не ответил.)

14 января 1981 г.
В завтрашнем «Комсомольце» Аронов наконец печатает стишок Погожевой про  тётю Феню, который уже несколько лет её визитная карточка. Очень хотелось бы, чтобы Тыковка поутру проснулась знаменитой.

15 января 1981 г.
Давно не видел Колунцева, заглянул к нему на вторничный семинар. Обсуждали какого-то банального паренька, и от чтения графоманской прозы настроение совсем испортилось. Сыпался снег, было довольно холодно, но Фёдор Ависович  предложил погулять по Арбату, и я согласился.
Колунцеву хотелось поговорить – спросил, не рассказывал ли мне, как он ездил вдвоём с Леонидом Леоновым в Югославию? Соврал, что нет, и в очередной раз услышал длинную, но занятную историю,  как он, молодой писатель,  впервые выбравшись  за кордон, не устоял перед соблазном пойти на стриптиз, а Леонов пытался отговорить («Не смей! – в СП сразу всё будет известно!»), не удержал и потащился следом (и верно – когда вернулись, об этом аморальном поступке в  Союзе писателей сразу все узнали).
На самом деле, у меня к Колунцеву был свой вопрос. Месяц назад во властные структуры пришёл новый назначенец, как нынче водится – с богатым лубянским прошлым. Я знал, что Колунцев знаком с этим товарищем много лет, и спросил    его: что за человек нарисовался? Характеристика  Фёдора Ависовича лаконична и убийственна:
     – Замечательный! Честный, прямой, принципиальный. Только характер тяжеловат:
единственный сын, двадцатилетний студент, завалил сессию и, не зная, как сказать отцу, застрелился...

16 января 1981 г.
У Олеси Николаевой в «Совписе» наконец вышла первая книжка стихов – «Сад чудес». Обложку оформил Борис Мессерер – очень лаконично: красный круг в центре белого поля, изящный тонкий шрифт, который на расстоянии вытянутой руки едва читается. А ведь это дедушка Фрейд вылез! – тест на догадливость:  в какую восточную страну эмигрировал родственник Бориса Асафыча?

18 января 1981 г.
После концерта Мити Покровского в Знаменском соборе мой знакомый Саша Сергеев (завлаб в Курчатовском институте) получил в гардеробе чужой портфель – в точности как свой, только с какими-то старыми трусами, куском краковской колбасы и другой бытовой мелочёвкой. В его же собственном лежали секретные документы, за пропажу которых, в лучшем случае, уволили бы из НИИ. Пока он – уже дома – это обнаружил и судорожно соображал, что делать, позвонил хозяин трусов, также ставший жертвой ошибки гардеробщика: по записной книжке смог вычислить владельца секретного досье. А если бы не?..

24 января 1981 г.
С дня рождения Погожевой  в два часа ночи Остёр подвозил меня до дома, хотя       я предпочёл бы  добраться на такси, и пока волновался, как-то он доедет до своего Чертанова,   вдруг сообразил, что едет Гриша не к себе домой, а по соседству – на Угловой переулок.  Хотел было передать привет Майе, но язык всё же прикусил. (Вчера Андрей просил помочь  ему переехать к родителям в Тушино.)

25 января 1981 г.
В день рождения Высоцкого спектакль его памяти на Таганке запретили – только: «поэтическая композиция». Кому нужен такой обман? И неужели не понятно, что Любимов просто так не отступит?

29 января 1981 г.
Поскрёбся на ночлег подвыпивший Щекоч – разводится с Лебедевой-Кумачихой  и места себе не находит. Пока Юра был в командировке, экс-жена увезла из его дома половик, ножницы, книжную полку и кофейное ситечко. Эта анекдотичная мелочность Щекоча особенно забавляет: «Всё понимаю, но – ситечко!» А насчёт своего куцего кожана, который нашёл на антресолях  в мемориальной квартире, залатал и покрасил: «А это мой боевой трофей, в память о священной войне, – никому не отдам...»

1 февраля 1981 г.
День рождения  Миши Поздняева у него на Шаболовке. Были Щекочихин и Юра Рост (тоже родился 1-го февраля: нынче ему 42), Гутионтов и мы с Юлей. После того, как Васильева дала Мише разворот в «Дне поэзии», есть надежда, что  это подтолкнёт книжку, без движения лежащую в издательстве несколько лет. Но говорили больше не о стихах, а о политике –  третьего дня по ТВ зачитывали обращение польского совмина, что для пресечений ползучей контрреволюции «будут приняты надлежащие меры» (какие именно – мы, увы, слишком хорошо   себе представляем).

6 февраля 1981 г.
Три дня пробивали в «ЛР» некролог Саши Тихомирова: то нам говорили, что такого поэта никто не знает, потом – что надо еще уточнить, каким образом он попал под электричку (не пьяный ли?), наконец – что если «ЛГ» напечатает, так и мы следом... Только когда вышла «Литгазета», всё и разрешилось.

7 февраля 1981 г.
Сидели в кафе-стекляшке возле платформы «Переделкино» (грелись, ожидая электричку). Мы с Вадиком Мариным – лицом к двери, Щекочихин спиной к окну. Сквозь заиндевелое стекло было видно, как на пятачке у «Сетуни» тормознул милицейский «козлик»: пока водитель вылезал из машины, другой блюститель  порядка вразвалочку направился в тепло. Обстукивая валенки, в тугой портупее поверх полушубка, он протопал к стойке, опёрся на неё задом, обвёл взглядом полупустое кафе и нацелился на наш коллектив.
– Не смотри на него! – тихо сказал Щекоч, грея ладони о стакан. – Не смотри!..
Продолжая травить что-то смешное, я близоруко пялился, никак не предвидя последствий. Лыбился, не понимая, отчего мент на глазах наливается кровью,  зачем негнущимися пальцами расстёгивает кобуру. Вовремя подоспевший его напарник мигом оценил ситуацию:  он – Богом клянусь! – по воздуху перелетел  через весь зал, схватил амбала за кобуру и рукав, кое-как уволок на улицу...
     – Завтра «МК» напечатал бы пять строчек. Как милиционер Сидоров, находясь при исполнении, застрелил троих пьяных бандюганов, которые оказались журналистами, – меланхолично изрёк Марин.
А Щекоч отчитал меня:
     – Никогда не смотри в глаза бухому менту!

9 февраля 1981 г.
Писал интервью с Баклановым. Долго не мог подобрать к нему ключик, пришлось провоцировать – попросил оценить свои сочинения по пятибалльной шкале, он взвился и стал перечислять: это у меня хорошо получилось, и это...
У Бакланова славная семья: тихая дочь Шурочка – студентка Литинститута, жена Эльга Анатольевна – абсолютный словесный портрет актрисы Гундаревой.
За чаем жена принялась вспоминать, как Григорий Яковлевич начинал: маленький сын, жили втроём на её учительскую зарплату, а он писал «Пядь земли». В итоге, говорю, всё окупилось? Григория Яковлевича моё замечание задело, но Эльга Анатольевна его успокоила: «Что ты, Гриша, кипятишься! Правда ведь, окупилось».
Спросил, есть ли у них общие симпатии, и угадал: Наталья Гундарева – любимица семьи, ни одной её новой роли не пропускают.

17 февраля 1981 г.
Ночью ушел от Юльки, на Таганке поймал такси. Настроение было игривое:  стал рассказывать водиле анекдот, как смурная девица, зафрахтовав мотор до утра, ездила с Новодевичьего на Ваганьковское кладбище, потом на Пятницкое, возле которого таксист ждал её особенно долго, а когда вернулась, нездорово блестя глазами, спросил:  «Ты там трупы, что ли, ела?».  И тут я – в три часа ночи, сидя рядом с водилой – впился ногтями в руку, лежавшую на рычаге между нашими креслами,  и взвизгнул: «Да! да! да!»...  Дядька мне попался какой-то пугливый –нажал на тормоз, отчего мы треснулись лбами о потолок, и машину развернуло поперёк пустого в этого время Садового кольца. После чего таксист, обозвав пассажира грубыми половыми словами,  безжалостно высадил меня посередь проезжей части.
Между прочим, анекдот хорош не сам по себе, а ещё и тем, кто его рассказывает.

20 февраля 1981 г.
В библиотеке «Литгазеты» свободно хранятся «Правда» и «Известия» с 1922 года, которые в газетном фонде в Химках замучаешься получить. Выносить подшивки    из редакции не разрешают, но поскольку мой кабинет на этом же шестом этаже – договорился брать газеты к себе в отдел. Сегодня взял январь 1937 года (время второго московского процесса над Бухариным). Полная жуть, конечно.

23 февраля 1981 г.
Брежневу стало плохо прямо во время его судьбоносного доклада, трансляцию съезда прервали, но главные моменты генсек осветить успел: «Польшу врагу не отдадим!» и «Экономика должна быть экономной!» (Очень точно! – мясо должно быть мясным, рыба рыбной, литература литературной и т.д.)
Вот вам, ребята, и «исторический ХХVI-й»...

28 февраля 1981 г.
На прошлой неделе по учебному каналу ТВ шла поэтическая передача, а в студии сидела на кубиках стайка славных девчушек – студенток 3-го курса журфака МГУ, как следовало из титров. Переглянувшись с Черновым, сразу же позвонили Наде Ажгихиной: доколе таких симпатичных сокурсниц скрываешь? Нынче она исправилась – привела троих подруг. Посмотрели мы на них, напоили чаем и выпроводили восвояси. Отчитав Надю за непонятливость: мы просили  привести самых хорошеньких, а она привела самых умных...

3 марта 1981 г.
Вечером пришло известие:  в киевской гостинице умер Олег Даль. Через полгода после Высоцкого, не дожив трёх месяцев до сорока. Страшная потеря.

6 марта 1981 г.
Бакланов назначил встречу днём, а когда я приехал – вылетел из дома, на ходу застёгивая плащ:
     – Срочно вызвали в издательство – из новой повести целый абзац выбрасывают! А вы непременно дождитесь, Шурочка с Эльгой вас пока развлекут...
Вернулся Григорий Яковлевич уже вечером – довольный: отстоял абзац!

8 марта 1981 г.
Гукова пришла к выводу, что нам дальнейшее общение противопоказано: «Ты ничего не напишешь, я ничего не нарисую – так и проваляемся в койке всю жизнь». И ведь она права.

9 марта 1981 г.
В ночь с 4-го на 5-е марта в Коктебеле разгромили Киселёвку. Дом, который Юра построил своими руками, с учётом всех удобств для житья и работы инвалида, перестал существовать. Как рассказали соседи, накануне их обходили странные люди в штатском – просили продать им керосин. А в три часа ночи Юрина студия вспыхнула сразу с нескольких сторон. При этом, когда приехали пожарные, они  первым делом раскатали крышу и взялись разбивать стены и фундамент баграми  и кувалдами.
То есть уже понятно, что второй раз отстроиться возле мыса Хамелеон Киселёву  не дадут. И даже то, что ООН объявила 1981-й годом инвалидов, Юре не поможет.

17 марта 1981 г.
На Таганке сбились с ног – ищут Смогула. Санечка выступил в своём амплуа: заявился в театр, рассказал, как Высоцкий умирал чуть ли не у него  на руках, а  перед смертью завещал ему высоко нести знамя авторской песни и проч. Короче, нёс обычную свою лабуду. Поразительно, но ему поверили (после смерти ВВ Таганка до сих пор в коме, а «друзья» Высоцкого плодятся, как кролики), даже устроили Смогула в театр рабочим сцены, но он сразу пошёл требовать аванс,  и его в тот же день уволили. Еще месяц–два Санечка торчал за кулисами, назанимал у всех денег и... пропал. Теперь артисты, светлые души, всерьёз обеспокоились: уж не случилось ли с ним чего? Единственное, что мог сказать  Вене Борисовичу, – посоветовал забыть и о Смогуле, и о своих деньгах.
Озадаченный Смеховым, подумал: вдруг с нашим бардом и взаправду что-то случилось. Сел на телефон, через полчаса получил полную информацию:  у Смогула всё тип-топ – живёт в своей комнатке на Чистых прудах, увешал стены портретами Высоцкого, таскает к себе доверчивых на слёзные байки пацанов, а те его поят, за воспоминания про Володю под гитарные переборы.

27 марта 1981 г.
Вернувшись из командировки в Питер, обнаружил, что в моё отсутствие интервью с Баклановым вышло с купюрами: исчезла важная по смыслу фраза, а фотографию ополовинили, оттяпав руку. С текстом понятно: «Ад в нашей прозе описан подробно, потому что мы прошли через все его круги, а рая у нас пока никто не видел», –  такое цензуре понравиться не могло. Но вот рука чем помешала?
Пошёл к ответственному секретарю за объяснением. Лейкин был предельно  вежлив:
     – Про ад и рай пусть Григорий Яковлевич в своих книжках рассуждает. А фотографию перекадрировали по решению редколлегии – было высказано мнение, что это портрет не лица, а руки.
Вечером, когда отдавал Бакланову его портреты, Эльга Анатольевна заметила:
     – Правильно, что на этом снимке руку отрезали. Она здесь у Гриши получилась слишком загребущая.
У редакционной и семейной цензуры разные оценочные шкалы, но в результате они совпали. А по-моему – красивая писательская рука.

1 апреля 1981 г.
Прощание с Трифоновым. Помня недавние похороны Даля, власти ожидали в этот день толчею ходынскую – с утра всю площадь Восстания оцепила милиция на кобылах, а людей в ЦДЛ пришло совсем немного (некролог в «ЛГ» вышел только сегодня).
Вечером собрались у меня: помянули Юрия Валентиновича. Последним приехал Щекочихин, уже хорошо принявший, – добавил стакан водки, и его понесло:
     – Скоро никакой литературы... никаких там Трифоновых, Нагибиных, Шукшиных –  вообще не будет. Вообще! Вся писанина, которая из головы, от вымысла – фигня! Только документ, только журналистика!.. Будущее литературы – за Ваксбергом, за Аграновским!.. Спорим на литр – через десять лет вся ваша долбанная проза, вся слюнявая беллетристика окажутся в полной жопе! В полной!..
При упоминании Аграновского вспомнили аграновско-брежневскую эпопею «Малая земля», где и впрямь есть одна гениальная фраза: «Всё смешалось в Цемесской бухте», но вставить реплику в монолог Щекоча, когда он говорит в подогретом состоянии, дело зряшное. В доказательство своих слов Юра не нашел ничего лучше, как потрясти своим последним текстом, про который ему все говорили: замени фразу: «перед глазами стоит замок Пхакадзе» – она последняя и ударная, запоминается, а у тебя уже было: «Витя Полянов стоит перед глазами»...
     – Ты и прозу так писать собираешься? Щекоч жутко обиделся и ушел не простившись.

2 апреля 1981 г.
Вчерашнее сообщение, будто фильм «Москва слезам не верит»  получил в США «Оскара», оказалось не первоапрельской шуткой, а правдой – и впрямь обошёл  «Кагемушу»  Куросавы и  «Последнее метро» Трюффо – с оговоркой:  это скорее приз зрительских симпатий, чем оценка академиков, шедевром картину Меньшова не считающих.

7 – 15 апреля 1981 г. / Пахра
Неделя приобщения к культуре на тусовке в пионерлагере «Зорька» в Пахре.
Соседи за обеденным столом – поэты Женя Бунимович и Аня Гедымин, актёры  Николай Денисов (любимый студент моей экс-тёщи) и Виталик Москаленко:  перекрёстно просвещаем друг друга на предмет литературы и кино. Фильмы для споров нам привезли сюда вполне достойные: «Скромное обаяние буржуазии»  Бунюэля, «Кагемуша» Куросавы, «Полёт над гнездом кукушки» Формана...
Когда Бунимовичу скучно, он рисует шариковой ручкой в блокнотике жуткие рожи  в орнаментах из шахматных клеток – точные иллюстрации для книги Карпова  «Творчество душевнобольных» (не обладай Женя ясным математическим рассудком, я счёл бы его помутившимся). Сказал ему это, воруя очередной рисунок в свою коллекцию, и Бунимович переспросил: «А ты себя считаешь нормальным? Как же ты тогда стихи пишешь?».  (Вот потому их больше не пишу!)

Опять бегаю с семинара на семинар: с писателями в этот раз неинтересно (лучшая группа у Бакланова, но подозреваю, что у ГЯ от меня оскомина), а у киношников – патриархи Сергей Герасимов, Андрей Попов.
Познакомился с Игорем Ицковым, который доделывал 20-серийный фильм Романа Кармена «Неизвестная война», – его рассказы о работе над картиной очень тонкие   и смешные, а воспоминания о Кармене и Берте Ланкастере – просто готовая книжка. (Во время съёмок в Сталинграде Кармен поутру выгонял на берег Волги свою молодую киногруппу, заставлял всех раздеться и строил в ряд – хлипконогих, обрюзглых, с пивными  животами, когда из воды, поигрывая мускулами, выходил поджарый старик Ланкастер: «Краснейте!»)
Едва Ицков упомянул, что с американской стороны сериал продюсировали бывшие советские граждане с нерусскими фамилиями, дремавший в углу райкомовский соглядатай проснулся:
     – Вам дали Ленинскую премию не для того, чтобы вы мазали грязью нашу страну!
Тут из зала ему посоветовали пойти в коридор – по телевизору как раз шёл «Ленинский университет миллионов», и румяный комсомолец убежал стучать.

Из рассказов Игоря Ицкова:
В ходе подготовки к съёмкам Кармен с Ицковым летали в США, и в нью-йорском аэропорту их ждал первый сюрприз – советским кинодеятелям подали самолёт с надписью на фюзеляже  «Burt»  Lancaster.  Личный, на коем гостей и доставили к  Берту в его родной Лос-Анджелес. Вернувшись, Кармен понял, что его киногруппе, которой предстояло с громоздкой киноаппаратурой мотаться по всему Союзу, без самолёта не обойтись. Пошёл по инстанциям, но везде отвечали: свободных   бортов нет. Последней надеждой был командир отряда космонавтов Каманин. Он тоже посетовал на отсутствие бортов, но, выслушав аргументы режиссёра, махнул рукой: «Ладно, так и быть, берите мой!».  В Шереметьево Ланкастера ждал... огромный лайнер «ИЛ» с алыми аршинными буквами: Роман Кармен.
.
Поскольку Ицков, выпускник ИВЯ МГУ, он свободно говорит по-английски и, как человек ироничный, постоянно подтрунивал над Ланкастером, доставал его еврейским юмором, за что в итоге поплатился.
В день последнего вылета Берта из Москвы, ранним утром Игорь пошёл с ним  на Центральный рынок – актёр очень хотел привезти домой русских яблок. Базар на Цветном едва открылся, торговцы выкладывали товар. Обстоятельный Ланкастер выбрал те, которые привезла древняя старуха: пожелал взять оба  мешка. А бабка заупрямилась: настроилась торговать целый день, а теперь что – сразу домой?  Берт никак не мог понять, почему ему не уступают, начал выгребать все имевшиеся у него деньги, а Игорь тем временем просил старуху не позориться, объясняя, с кем имеет дело. Она ответила, что трое её сыновей не вернулись с фронта, а раз американец снимает кино про войну, так ей никаких денег не нужно, пускай берёт все яблоки даром. Ицков перевёл Ланкастеру насчет подарка и от  себя пошутил, что бабушка – подставная, они-де специально подсунули ему мать троих погибших на войне солдат... И тут Берт, обозвав Игоря циничной сволочью, ударил его в глаз: две недели потом он гордо демонстрировал фингал, полученный от оскароносного артиста.
.
Надеюсь сделать с Ицковым беседу о военной хронике, и повод есть – сорок лет как война началась.

23 апреля 1981 г.
Поскольку три десятка книжных полок заставлены впритык, напечатал в газете объяву о покупке, в любом количестве. В первый день позвонили сорок человек – нужного не предложил никто, все задавали однотипные вопросы: какие книжки собираю? готов ли продать? что есть на обмен?.. Поначалу всех посылал, а потом любопытно стало, как у звонящих мыслительный процесс развивается.
Интересно, какие вопросы задают Павлу и Зое (молодой чете?), давшим в этом же номере объявление: «Купим стенку, палас и гитару»?

10 мая 1981 г.
Какие же мы, мужики, доверчивые идиоты!  Кузьма решил познакомить меня с очередной кандидаткой в жёны – с весьма трепетной волоокой дамой за двадцать. Пока та прихорашивалась в ванной, шепнул, что она оказалась девицей, очень сильно лишение невинности переживает, и теперь ему, как порядочному человеку, нужно жениться. Вся прелесть в том, что эту самую Наташу год назад приводил  ко мне домой Игорь Савельев, который поведал, что наконец-то «взял целочку приступом», но теперь не знает, как с ней быть, настолько она потрясена потерей девственности. А Наташа эта – кусок воли: и бровью не повела, переступив порог  моего дома (разве что в ванной долго торчала – прикидывала, как себя вести?). Оставалось с её благодарного согласия изображать радость первого знакомства. (Что я рассказывал Гуковой про «молочных братьев»?)

14 мая  1981 г.
Вчера на площади возле собора св. Петра стреляли в римского папу, который  «из наших – из поляков, из славян». Сразу заговорили о политической подкладке покушения, но я не удивлюсь, если убийца окажется таким же психом-геростратом, как религиозный фанатик Чепмен, застреливший Джона Леннона.

1 июня  1981 г.
Павлокл подарил мне («гуляке праздному, любимцу дев прелестных») свою пиэсу про Комиссаржевскую «Подайте моё королевство!», которую два месяца писал  у меня на глазах, а растиражировал через ВААП вообще за неделю. Край света, конечно, а теперь у нас начинается второй акт – попытка пристроить её в театры. Задумчиво глядя в окно, Павловский сказал: «Начнём, пожалуй, с Виктюка!»...

4 июня 1981 г.
Телефонное знакомство с ИГрековой (Павловский устроил, дав мне вести её рассказ «Скрипка Ротшильда»). Кроме того, что она закончила соседний МИИТ и   до сих пор кормится преподаванием, я про неё ничего не знаю, читал лишь повесть «Кафедра», но мне заранее интересны писатели, живущие в стороне от т.н. «литературной жизни». Мы хорошо поговорили, однако от интервью Ирина Сергеевна уклонилась: никогда не говорит о себе (тем интереснее будет добиться).

5 июня 1981 г.
У ответсека Лейкина существуют неписанные правила, кому что можно. Благому  на любой текст про Пушкина можно два разворота, а Чернову три полосы нельзя –  молод ещё. В итоге до последней минуты держу сокращения статьи Андрея «На тайные листы записывал я жизнь», а другой рукой набираю номер Дмитрия Дмитрича, у которого, кроме договорённости с Лейкиным про некий текст, лишь выжимки из  прежних книг. Старый пушкинист уже кипит – у него билет на дневной поезд в  Питер, а тут я ему звоню и звоню. Наконец, доведя старика до крика: «Дайте мне ещё час!» – желаю ему счастливого пути и советую взять статью с собой. Едва его поезд отходит от перрона – иду к Лейкину с вопросом: «И где ваш Благой?», и как только злой Няма бубнит: «Занимайте второй разворот, чем хотите!» – отвечаю: «Вообще-то у меня третья полоса Чернова готова и проверена…».

8 июня 1981 г.
Когда договаривался с Рождественским об интервью, он попросил прислать вопросы за неделю до, а сегодня категорически отказался говорить на диктофон.  Но за полчаса дожал Роберта Ивановича на свободную беседу, и в листок с вопросами он больше не заглядывал.
Спрашиваю Рождественского, почему у него нет учеников.
     – Пожалуй, действительно нет, – признаётся, – сам удивляюсь.
С риском получить от поэта по шее, я предположил: не потому ли, что от боковой ветви ничего не родится?
     – Наверное, так, да. Но я еще подумаю над этим...
Те, кто считает, что Роберт Иванович танк, ошибаются – человек он тонкий и очень одинокий.

19 – 22 июня  1981 г.
Мои первые белые ночи в Питере. С милой библиотекаршей Машей Ж-кой,  которой предложение встретить рассвет в колоннаде дома Рукавишниковых, читая «Машеньку» Набокова, показалась забавным.
Не знаю, что на самом деле подумал Сёмочкин, увидев наши сборы в Рождествено  с пледом и бутылкой вина, но меня он верно записал в Гумберты.
В этот приезд договорился c Ксан Ксанычем, что сбегу сюда на своё 30-летие, сняв чердак в его доме по цене писательского Дома творчества в Малеевке.

29 июня 1981 г.
Юра Стефанович познакомил с Нагибиным – он никуда не спешил и пробыл в отделе часа два. Я не удержался – признался Мастеру в любви: еще мальчиком, поняв, что большого литературного дара мне Господь не дал, определил свой потолок – добротный беллетрист, на твёрдую «четвёрку», уровня  Нагибина.  Стефанович укоризненно покачал головой за спиной Юрия Марковича, а тот  меня поправил: «Я всё-таки беллетрист с натяжкой на крепкую «пятёрку».
Заговорили о Платонове, который у нас до сих пор полностью не опубликован. Нагибин сказал, что вдова сохранила коробку записных книжек – после выхода на западе «Котлована» у семьи все рукописи изъяли, а эту мелочь не тронули. Но Мария Александровна боится (не столько за себя, сколько за дочь) и никому  ничего в руки не даёт. А хорошо бы к этой коробке подобраться, там очень много  интересного. Я-то не прочь – было бы поручительство. Нагибин обещал порадеть.

9 июля 1981 г.
С боем еле прошёл в «Ленком» на премьеру «Юноны и Авось» (такого столпотворения Москва давно не видела – всю Дмитровку от «России» оцепили.
Захаров сделал фантастический спектакль. По якобы поэме Андрея Вознесенского, которая в публикации показалась если не абсолютной графоманией, то уж точно полной неудачей почивающего на лаврах мэтра (два приличных стиха не в счёт – целого не видно). А что такую полупустую безделицу можно на театре ставить, вовсе в голову не приходило – там вроде играть-то совсем нечего. Но в качестве либретто – оказалась вполне. Конечно, при гениальном даре Марка Захарова, Алексея Рыбникова и балеруна Васильева, поставивших средь нашего серого дня не просто рок-оперу, но феерическое действо, до слёз доводящее зал. Обсуждать Караченцова и Шанину – никаких слов не хватает: играют (и поют – без всякой фонограммы) на разрыв аорты.
Таганке давно брошен серьёзный вызов, и нынешняя премьера решила вопрос в пользу «Ленкома» окончательно: в Москве это театр No 1. Жалко Любимова,  родной дом моей юности: с уходом Высоцкого Таганка потеряла главное – нерв.

10 июля 1981 г.
В «ЛГ» и «ЛР» два дня в месяц – 10-го и 25-го – нерабочие, то бишь гонорарные дни: начиная с трёх часов, косяком идут авторы, при каждом шаге звеня бутылками. Поступь опытных писателей уверенна, дебютанты еще робеют. Виктор Веселовский, редактор отдела «Клуб 12 стульев», рассказывает:
     – Напечатал в «Рогах и копытах» три фразы чайника, выписал ему аккордно десять рублей. И входит он ко мне... с коробкой «Наполеона» – за сорок рэ! На пороге  достаёт бутыль и на вытянутой руке к столу. Я ему: «Ты мне взятку предлагаешь?» Гляжу, олух бутылку в коробку спрятал и задом к двери пятится – так ведь он совсем  уйдёт! Ну и пожалел чайника: «Ладно, иди сюда – на твоё счастье, я взяточник!»

28 июля 1981 г.
Сегодня похоронили Наровчатова. У гроба в почётном карауле вдруг появился Слуцкий – невероятно старый, очень сильно изменившийся: дряхлый, беззубый.
Я в ЦДЛ не пошёл, но рассказу Наташи Старосельской верю – говорит, что Борис Абрамович даже не отвечал на приветствия, только Давида Самойлова обнял, как давнего друга.

29 июля 1981 г.
Очумевшие власти лишили гражданства СССР Войновича (конечно – «за поведение, порочащее звание советского гражданина»). На что языкастый Владимир Николаевич мгновенно откликнулся очередным «открытым письмом»:
          «Господин Брежнев,
          Вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж
          советского государства. У советского государства благодаря усилиям его
          руководителей и Вашему личному вкладу никакого престижа нет. Поэтому
          по справедливости Вам следовало бы лишить гражданства себя самого.
          Я Вашего указа не признаю и считаю его не более чем филькиной грамотой.
          Юридически он противозаконен, а фактически я как был русским писателем
          и гражданином, так им и останусь до самой смерти и даже после нее.
          Будучи умеренным оптимистом, я не сомневаюсь, что в недолгом времени
          все Ваши указы, лишающие нашу бедную родину ее культурного достояния,
          будут отменены. Моего оптимизма, однако, недостаточно для веры в столь
          же скорую ликвидацию бумажного дефицита. И моим читателям придётся
          сдавать в макулатуру по двадцать килограммов Ваших сочинений, чтобы
          получить талон на одну книгу о солдате Чонкине.
          Владимир Войнович» (17 июля 1981 года, Мюнхен).

01 – 27 августа 1981 г. / Выра 
Чтобы не отмечать свой тридцатник, сбежал из столицы.
...Подхожу к дому Сёмочкина – хозяин сидит на крылечке, посасывает мундштучок, на гостя ноль внимания. Сажусь рядом, закуриваю, и полчаса сидим молча, пока Ксан Ксаныч наконец произносит: «Зря Пугачёв на Московию идти собирался, не  так ему свою кампанию завершать нужно было...».
О чём думает русский мужик, вроде бы рассеянно глядя в пространство, одному Богу известно.

Первые дни вдвоём с Сёмочкиным копошился в музее: хоть и на подхвате, а целую переборку в конюшне сделал (генетика, конечно: от деда краснодеревщика мне плотницкие руки достались). В среду (вечером 5-го) приехал Чернов, следующим утром – Володя с Олесей, и получилось, что мой побег оказался зряшным: юбилей зажать  не вышло – пропили его с деревенским шиком.

В субботу Ксан Ксаныч устроил славную пешую экскурсию – Шишкиным лесом, по дороге от Выры в Рождествено. В рукавишниковский особняк с нами не пошёл (у него с администрацией музея отношения напряженные), потому экспозицией  любовались без автора. Правила игры Сёмочкин учёл: фотографии из семейного альбома Рукавишниковых выложил без имён и фамилий – просто бывшие владельцы усадьбы; откопанные возле дома ржавый «максим» и трёхлинейку Мосина назвал оружием революции...  Бабушка экскурсовод (ликом – вылитый Сергей Образцов) мигом нас расколола – едва Володя заикнулся о набоковском  фотоальбоме, сразу ощетинилась: «А вы, такие бойкие, часом, с Сёмочкиным не знакомы?  Или вас кто-то другой подослал?»

9 августа 1981 г.
Проводив Володю с Олесей, реализовали с Андреем его идею – выбрались в фамильное черновское Заречье. Сёмочкин нас предупредил: рассчитывать на попутку не стоит – место это меж двух районов, туда и в будни никто не ездит, а в выходные тем более.
Действительно, километра три прошагали, пока нас догнала первая машина. Остановили огромный жёлто-чёрный японский автокран, и молодой водитель  охотно разместил нас в своей просторной кабине. Рассказал, что работает сейчас на восстановлении форельного заповедника, который до революции поставлял  ценную рыбу в Зимний дворец, а теперь совсем захирел, пока его не выкупили  чехи. Обещал забрать нас на обратном пути, если дождёмся, и высадил возле памятного мемориала.
Мемориал – бетонный обелиск и несколько печных труб, на которых повязаны пионерские галстуки. Он и обозначал место сожжённой фашистами деревни.  Сразу за ним тянулась обмелевшая речушка с тремя перекинутыми через неё мостиками,  от домов остались лишь едва различимые в земле фундаменты и развалившиеся печи: устроители мемориала оставили из них, обгорелых, лишь десяток самых высоких, объединив их надписью: «Трубы печей оголённых – свидетели горького часа»...
Место это выглядело совсем безлюдным, однако на другой стороне шоссе, сбоку широкого поля, едва виднелся замшелый сарай. Подойдя к нему, увидели убогого старика:  сидел возле двери, вытянув перед собой деревянную ногу.  Появление чужих его особо не заинтересовало – повернул в нашу сторону морщинистое лицо,  и только. Но заговорил охотно. Сказал, что звать его  Егор Иванович Наумов, лет ему 75, и живет он здесь совсем один, потому как в этой деревне, кроме него,  других живых не осталось. Ногу он потерял перед самой войной, так что в армию   не годился, и уехать не мог – немцы сюда быстро пришли (оставили на постой, как везде, четверых солдат с офицером). Осенью 1943-го Наумов пошёл по соседним деревням искать какую-нибудь еду, и на одной ноге ходил долго – до первого снега, когда услышал от местных, что каратели спалили его Заречье со всеми жителями. Вернулся он на голое пепелище – только эта сараюха не сгорела, потому как с   краю была, и в ней с тех пор живёт... На вопрос, как тут можно выжить одному, дед сказал: всё, что ему нужно, огородик даёт, а летом и вовсе хорошо – дачники ему иногда какую-никакую еду привозят, даже часы подарили…

Я пожалел, что мы с собой не взяли ничего съестного, но Андрей уже потерял  к деду интерес – едва услышал, что деревня эта принадлежала помещику Черняеву или Чернову...
Услышав про дачников, нашли их сразу за полем – несколько щитовых домов с телеантеннами, хоть и без электрических столбов, стояли на краю глиняного карьера, на дне коего в грязном пруду плескались несколько ребятишек, которых охраняла воинственная тётка в резиновых сапогах, с хворостиной в руке. Оглядев нас с головы до ног, задержалась взглядом на пыльных сандалях Чернова и моих полукедах. Спросила: «Вы что же, так напрямки полем и шли? Гадюк не боитесь,  что ли?» Только тут мы сообразили, что за толстая чёрная верёвка валялась под  ногами у тётки...
Потом дачники поили нас чаем в тени за домом и рассказывали, кто что знал.

Собственно место, где мы сидели, и было Малое Заречье (Большое – то, которое возле дороги).
Анастасия Ивановна Жучкова как раз оттуда, коренная жительница. Рассказала,   что в деревне было 170 дворов, но почти вся она выгорела  28 апреля 1930 года в одночасье (немудрено  при такой плотности застройки). К началу войны заново отстроилась лишь наполовину, а уже в конце лета  1941-го сюда немцы пришли.   
И пережили бы они войну благополучно, только в октябре 43-го объявились тут «партизаны-освободители» (обычный десант из трёх человек – командир, радист и подрывник). Перебив поодиночке пятерых фрицев, сразу объявили деревню освобождённой и увели всех жителей в лес. Вскоре нагрянула зондеркоманда – отловила в чащобе 66 человек, баб да ребятишек, угнали в соседнюю деревню Глумицы и там всех заживо сожгли в двух амбарах, а подчищавшая за ними файеркоманда и Большое Заречье тогда же спалила...
Виктор Васильевич Кириллов тоже местный, к началу войны ему 14 лет едва исполнилось, и он всё отлично помнит. Его мать сразу угнали в Германию, а сам  он не сгорел вместе со своими односельчанами, потому что фашисты поймали  его раньше других и отправили в концлагерь возле деревни Волосово. Рассказал, что в окрестных деревнях советскую власть вообще не шибко жаловали, а в одной, целиком заселённой карелами, фашистов ждали с распростёртыми объятиями и потом с ними же, всей деревней, за кордон ушли. Про то, как тут местные жители устраивали завалы, чтобы наши танки из окружения не вырвались: остатки девизии Власова болота поглотили, не булькнув. И про то, что после расправы с жителями Заречья окрестные крестьяне всех очередных засланных к ним из Центра (НКВД) «партизан-десантников» сразу же сдавали в гестапо...

Пока я всё это записывал, Чернов маялся тоской (не его тема), наконец выждал паузу в разговоре и вторгся со своим наболевшим – показал архивный рисунок барского дома: не помните, такой был? Вспомнить не могли – усадьба помещика явно сгорела в революцию или гражданку, когда их ещё на свете не было. Но Анастасия Ивановна вдруг всплеснула руками:
     – Я ведь тому помещику почти родственница – прабабушка моя у барского дитяти кормилицей была! У неё свой ребёночек как раз народился, она и кормила обоих, только вот помещик наш, Чернов, опасался, как бы их барчука молоком не обделили, и однажды просто нашу мамку домой не отпустил, а её собственный ребятёночек без пригляду и помер...
Ещё поведала про то, что прадеда старика Наумова вместе с его семьёй выиграл в карты владевший Большим Заречьем барин, вместе с ещё двумя семьями – Моисеевыми и Александровыми, а у кого он их выиграл – сказать затруднилась: тут много помещиков чудили:  Володин, Аникеев, Ческурин... 
После таких историй Чернов поспешил распрощаться, однако питерские телефоны последних жителей Заречья всё-таки записал.

Снова выбредя на шоссе, пошли на другую половину распаханного поля, посреди которого оставался небольшой лесистый островок. Андрюша решил, что именно  там мог стоять помещичий дом. Однако никаких останков поместья в гуще дерев и орешника не оказалось – это был старый погост: полтора десятка изъеденных временем могильных плит с резными мальтийскими крестами и полустёртыми надписями:
     «На сем месте погребено тело раба Божия Даниила Иванова, скончавшегося в 1831 г. От зятя и внучат Александра и Петра».
     «Иван Карпов, 12 июля 1801 г.».
     «Марфа Макарьевна Перешывкина, 1873 г. 12 июля».
Не удивился бы, увидев здесь фамилию Чернова или ей созвучную, и мысль эта витала над нашими головами:
     – Наверное, и мои тоже тут лежат, – грустно сказал Андрей.
Водитель автокрана нас не забыл – тормознув возле монумента, погудел нам пронзительным клаксоном...

А вечером Сёмочкин преподал нам урок истории:
     – Ну, что, прикоснулись к корням? Послушали про барина, что сатрап и живодёр был, каких поискать? Про младенца замученного вам тоже рассказали? Значит, и впрямь не зря мотались...
     – Откуда?.. – только и сказали мы в один голос.
     – А вы думали, мы тут лаптем щи хлебаем? – своей истории не знаем? Думали: воротился барин в родные пенаты, и его хлебом-солью встретят? Думали, все дворянчики – сплошь декабристы да герои войны 12-го года?... Потёмкины,  Орловы, Веретенниковы… Крепостники и есть. И у каждого небось увесистая табакерочка  в кармане – не манифесты благостные...

После отъезда ребят, оставшиеся две недели отпуска провалялся на сеновале: Вигилянский привёз Сёмочкину роскошный  подарок от «Ардиса» – пять книжек Набокова, «Остров Крым» и брошюру Автарханова про загадку смерти Сталина, так что чтивом я был обеспечен.

28 сентября 1981 г.
Кое-как помирились с Щекочем, и второй месяц на пару, аки Ильф с Петровым  или братья Вайнеры, пишем документальный детектив, обречённый стать бестселлером. Правда, детектив не сдвигается с первой страницы, хотя каждый вечер, вырвавшись из своих контор (если Юра не в отъезде), запираемся  у меня дома с благим намерением сесть за работу. По замыслу Щекоча, он, как ходячая энциклопедия преступлений, наполняет будущий бестселлер фактурой, а всякими характерами, стилем и образами (для Юры – абсолютная хренотень) пусть занимается кто-то другой, в нашем случае – я.
Глотнув для дневной разрядки (оба мы водочники, но я свою жизненную дозу  выпил в Литинституте, потому Щекочу достаётся львиная доля), разогревшись разговорами, к полуночи дозреваем до дела. То есть я усаживаюсь за машинку,  а Юра, уговорив поллитровку, начинает накручивать сюжеты, раздражающе  слоняясь по комнате из угла в угол, и вскоре всё окончательно стопорится:  трезвый пьяному не соавтор.
Подозреваю, что «детектив века» останется ненаписанным, а мы окончательно разбежимся с жуткой аллергией друг на друга.

10 октября 1981 г.
Во Франции произошло эпохальное событие: отменили допотопное изобретение доктора Гильотена (и вообще смертную казнь). Французы столь долго и дотошно обсуждали эту проблему, что весь мир тоже стал воспринимать её, как свою собственную. Советские люди не остались в стороне – во все глаза смотрели фильм «Двое в городе» с Габеном и Делоном, и когда на фоне ножа гильотины
герой Алена Батьковича в последний раз оборачивался к рыдающему кинозалу – участь «машины, которая убивает» уже была предрешена (в 1976-м, между прочим).
А у нас, по словам Щекоча, годовой лимит – 1200 расстрельных приговоров.

1 ноября 1981 г.
Наконец вышел наш коллективный труд «Современная вьетнамская поэзия», где и мой Бан Тай Доан воспел ручей Ленина и гору Маркса, которые я тщательно облагородил, убрав восточные красоты про радующихся в ручье Ленина креветок и смеющихся на горе Маркса обезьян. Чернов же сохранил вьетнамскую стилистику:
               «…Так я играю на тине – Родину славлю!..
               В джунглях гиббон заслушался – с ветки сорвался…»
А Гриша Кружков родил прелестную любовную метафору:
               «Ты – моё чумазое благоухание!»
И всё это – 35-тысячным тиражом, с заверением читателя, что он своими глазами увидит:  внуки Нгуен Чая и Нгуен Зу – братья с внуками Ломоносова и Пушкина.

3 ноября 1981 г.
В завтрашней «Литгазете» мерзейший опус Машовца «Кто усыновит Чебурашку?» Не имеющий ничего общего ни с литкритикой, ни с детской литературой: цеховые функционеры не могут существовать в мире, где царит естественный порядок вещей, – для оправдания своей нужности, им необходима вечная борьба с кем / чем угодно, а поскольку реальных врагов нет, их следует придумать.

7 ноября 1981 г.
Поскольку наш с Щекочем детектив окончательно накрылся медным тазом, я освободился и месяц штурмовал Марию Александровну Платонову.
Признаться, я рассчитывал увидеть вариант Елены Сергеевны Булгаковой, но с МАП случай удручающий. То и дело слышу от неё: другие писатели оставляют вдовам квартиры, дачи и машины, а мне... и т.п. И разговор сразу начался с условия: все деньги за публикации – нам с Машей. – Да ради Бога, мне только  в радость.
Маша при этом стоит молча рядом, и на лице её ничего, кроме раздражения. Она жутко похожа на отца, но те некрасивости в лице Андрея  Платоновича, которые придавали ему очевидное мужское обаяние, в лице дочери скомпоновались на редкость неудачно.
Самое скверное, что Мария Александровна, вроде бы и занимаясь тридцать лет  делами мужа, на удивление дремуча. В первый же день знакомства (Нагибин дал  мне роскошную характеристику) достала заветную коробку: «Вот они – записные  книжки Платонова, здесь их около пятидесяти». Спрашиваю: что значит около? – давайте пересчитаем, ведь минутное дело. Пересчитали – ровно 25!
Дальше – хуже: в руки ничего не даёт, сама открывает книжку, читает: «Месяц как рыцарь  над миром». Эту фразу я уже видел в публикации Тюльпинова и сразу  споткнулся: абсолютно чуждый Платонову образ. Смотрю МА через плечо –   р ы д а т ь,  конечно же!
Записи в ужасном виде – карандашом и почти все полустёртые, почерк у Платонова жуткий – нужно составлять словарь букв...
Короче – работы пропасть, и приходить каждый день на Малую Грузинскую неразумно. Прошу: дайте в руки, под залог головы. Ни в какую! Ладно – приехали  вдвоём с Юрием Марковичем, в две глотки уговорили: стала выдавать по книжке под залог паспорта – возвращаю одну, получаю другую. За месяц считал три  книжки. Если и дальше такими темпами – до лета мне заделье обеспечено.

9 ноября 1981 г.
На редколлегии очень смешно главред Грибов сказал:
     – Рассказ про девочку, с которой по утрам все здороваются,  Елин сочинил. Это какой Елин, наш что ли? Твой рассказ, значит? Молодец, очень хороший рассказ. Неужели сам написал?..
Очень подмывало ответить, что не сам – Вильям Гиллер помог.

13 ноября 1981 г.
Накануне дня рождения Чернова  Гриша Остёр озадачил меня вопросом: как мы теперь будем общаться? То есть он со мной не хочет ссориться, но если я дружу с Андреем, а Гриша намерен жить с Майей, то в нашем общении возникают очень большие сложности… Господи, как же мне всё это остолбенело! – чувствую, что под конец жизни все мы друг с другом вообще здороваться перестанем.

19 ноября 1981 г.
Поляков поймал в буфете, сказал с важной мордой: «Будем собирать собрание, Чернова клеймить. Как ему это вообще в голову-то взбрело – жену с двумя детьми бросить?» Спрашиваю: ты уверен, что не жена сама ушла? – «Конечно, разве баба может в таком положении?..» Напомнил Юре, что не член его комсомольского вертепа, а на такое собрание приду: «Сяду в первый ряд, полюбуюсь, с какой  физией ты Андрюшу обличать будешь. А то и расскажу всем, как поутру, забросив благоверную в 9-й марьинорощинский роддом, ввалился ко мне с её пальто и сапогами подмышкой и предложил денёк-другой, пока жена не опростается, погулять под выпивку с девицами: потом-де не до того будет».
Юра обиженно губы надул: «Ну ты и сволочь!.. Всегда знал, что с тобой дружить себе дороже! Ладно, сам поговори с Черновым – тише жить нужно, тише...»

27 ноября 1981 г.
Никогда не думал, что наша пресса забита эротическими объявлениями – спасибо зам. ответсека Саше Тамирову: просветил. Поскольку он из секретариата звонить  не рискует, то по-соседски приходит ко мне с исчерканными карандашом газетами   и по получасу висит на телефоне. Находит туманное предложение: «Сдаётся помещение. Можно использовать для физических занятий» – уточняет: «Занятия индивидуальные или групповые?» Другое объявление ещё забавнее: «Даём-берём уроки пения. Таня, Марина». Дозванивается, спрашивает: «Вы, девочки, даёте или берёте? По желанию клиента? Давайте устроим прослушивание. Хотите, на моей территории, а лучше у вас. Диктуйте адрес...».

14 декабря 1981 г.
Вчера генерал Ярузельский, возглавивший WRON (Военный Совет национального спасения) ввёл в Польше военное положение. То есть принял единственно верное решение – взял всю ответственность на себя, чтобы не пускать в свою страну советские танки  (в конце концов, государства  т.н. Варшавского договора вряд ли выполнят задачу по усмирению соседей лучше их самих). Мне генерал Войцех симпатичен уже потому, что он родной дядя Збигнева Цыбульского, и его тёмные     очки (надетые «в память о неразделённой любви к родине» – sic!)  для меня –  деталь того времени, когда вопрос «с кем быть?» решался выбором между жизнью  и смертью.

15 декабря 1981 г.
Колосов собрался на торжества по случаю юбилея Фадеева, велел составить справочку: где родился, что написал. Обложился книжками, а тут Юра Поляков влетел в кабинет, заглянул через плечо в лит.энциклопедию, похвалил:
     – Молодцы, что старика решили вспомнить! Жизнь Булыги достойна подражанья!
Я напомнил Юре, как Фадеев свою жизнь закончил.
     – Нам такой конец не грозит! – уверенно сказал Поляков и сел на краешек стула.
Неделю назад уезжая в Питер, он спросил, не нужно ли там чего. Нужно: Рудик месяц назад мне юбилейное издание Библии достал, а привезти некому. Дал  Юре номер телефона – позвонишь, тебе к поезду свёрточек принесут.  Рудика предупредил: упакуй книжку получше, в разговоры с курьером не вступай – отдал, и дело с концом.
     – Так ты привёз? – спрашиваю.
     – Привёз... Что это было, а? – Юрины глаза зажглись любопытством. – Позвонил, прибежали – носатые, с бородами. И такую штуковину мне всучили... всю дорогу слушал – не тИкает она там?..
Тут Поляков извлёк из портфеля «штуковину» – увесистая, как кирпич, в жирной  вощёной бумаге, да ещё и чёрной изолентой накрест перемотана – ей-ей бомба!
Спасибо сказал, а он не уходит – от нетерпения чуть не лопается. Пришлось распаковать посылочку. Увидев Библию, Юра красными пятнами покрылся:
     – Я же член МГК ВЛКСМ!..
     – Самый надёжный вариант, – говорю. И схохмил: – Не тревожься, канал верный, ребята свои – из Лиги защиты евреев.
Юру как ветром сдуло.
Только Поляков исчез – позвонил Рудик:
     – Слушай, ты кого прислал? У него же вся биография на морде написана! А ещё предложил нам пива выпить. Говорю: может, помочь тебе билет купить? А он: не надо, у него-де вкладыш. И что это за ВКЛАДЫШ такой?.. Обычная бумажка для наших чиновников – с просьбой оказывать предъявителю разные бытовые услуги.

18 декабря 1981 г.
Новости из Польши почти не доходят, а те, что доходят, – тяжёлые: Гданьск, Вроцлав и Краков не повинуются, есть жертвы. Переживаем, как там наши друзья – та же Гошка, которая наверняка не останется в стороне.
А у нас своя новость – под польскую тему в сквере возле Дома офицеров ставят памятник Суворову (кстати, очень симпатичный, работы Комова). Дождались, ага, когда полякам не до усмирителя Костюшко.

19 декабря 1981 г.
В очередной приход к Платоновым (четыре дня назад) свалял большого дурака:  под вешалкой лежали две стопы журналов, МА сказала, что на помойку снести некому, у Маши руки не доходят. Я взял два десятка, сколько в портфель влезло. Дома посмотрел внимательно: почти все журналы прижизненные – со статьями Платонова экземпляры, присланные ему из редакций. Пять исписаны его рукой:  в одном исчеркал чужой рассказ – с комментариями на полях, на последней странице другого – замечательный афоризм, на третьем просто подписал свою публикацию... Сегодня прибежал за остальными – под вешалкой пусто, дошли-таки руки у Маши. И вспомнил, как после их переезда с Тверского бульвара на Малую Грузинскую по двору литинститутскому ветер бумажки гонял...
Сколько же безвозвратно потеряно!

20 декабря 1981 г.
Курьер принёс завтрашний номер «ЛГ». Я спешно дочитывал вёрстку – сунул   газету в стол и правильно сделал: через полчаса пришёл тот же курьер, стал забирать розданные и заменять их новыми. Оказалось, 1-ю полосу сняла  цензура – на вручении генсеку очередной Золотой Звезды Героя фото поставили такое, что никому показывать нельзя: у Брежнева брови на лбу, у Суслова брюки сползли, остальные члены Политбюро глядят кто куда.  Отлично! – сохраню свой не уничтоженный номер для потомков.

24 декабря 1981 г.
Науменко позвала на свою «Безобразную Эльзу» в театр Гоголя. Оля оч. хороша – Догилева ей в подмётки не годится. Вечер – у неё дома:  познакомила со своим мужем – человеком поразительно неинтересным, но говорят, что он талантливый актёр.

28 декабря 1981 г.
Стучу по всем деревянным плоскостям – принесли гранки публикации Записных книжек Андрея Платонова «Труд есть совесть»: редколлегию прошли нормально,  у цензора тоже вопросов вроде бы нет,  но вздохну только после того, когда  откатают тираж.

30 декабря 1981 г.
Фотографирую Олю Науменко – ставлю свет, поправляю грим, выбираю самые выигрышные ракурсы,  и всё равно вижу, что лучший её портрет я снял в 1972–м году.


ФОТО:  Свои 30 лет отметил, сбежав из Москвы  /  Выра, 6 августа 1981 г.
Архив © Georgi Yelin / съёмка Андрея Чернова

ФОТОАЛЬБОМ  к дневнику этого года – все 30 снимков привязаны к датам:
https://yadi.sk/a/xm3dBCRuVDZM1A


–––––