Мой Васильевский остров

Васильевский остров удивительно тихое место. В 80-е годы двадцатого века, был тише, чем теперь на много раз. Пыльный, низкий, скромный, неспешный. Старческий. Точно жизнь там приостанавливается. Особенно это чувствуется на линиях и во дворах. Проспекты противостоят тишине. Они, точно три русских богатыря, красуются на карте острова. Средний проспект, в меру силен, в меру активен, безусловно, это Добрыня, Малый, как Алеша Попович из троих богатырей, скромен, тих и молчалив. Большой проспект максимально велик и спокоен, уравновешен и более всего отображает дух Василеостровской стороны. Илья Муромец Васильевского острова, с его старыми тополями, скромными газонами, Андреевским рынком, за которым видна набережная Невы. Сколько там хожено, сколько поколений выросло на улицах этих проспектов, линий, переулков. На Васильевском острове по-прежнему не сажают траву. Это открытие я сделала недавно, гуляя по второй линии Васильевского острова. Живя в новостройках, среди современных парков и палисадников, привыкаешь к искусственно-выведенной зелени современных газонов, а тут, в глубине Васильевского острова, газоны имеют серо-коричневый цвет с редкой, городской травкой, которой не хватает сил заполнить все пространство, слишком бедна земля. В мое детство все газоны были именно такими, и трава в парках и садиках такой же. Любимый Румянцевский сад никогда не блистал зеленым покровом, зато сколько там можно было собрать желудей! Если не удавалось уговорить отца поехать в ЦПКиО, то уж здесь я могла набрать себе желудей для поделок! И еще можно было выступить на театральной сцене. (Конечно, если рядом никого не было). Можно было выйти из парка, зайти, минуя вторую линию, во двор Академии Художеств и там, если повезет, в кучке отходов, найти цветные стеклышки мозаики. Это не я додумалась, это отец показал. Потому что он тоже вырос на Васильевском острове, и тоже тут гулял мальчишкой целыми днями, так что кому, как ни ему было знать все потайные ходы, лазы и просто чудесные места заповедных линий. Видимо, в папино детство, тут было намного больше «сокровищ», потому как все, что смогла отыскать я за все наши вылазки, это был кусок цветного стекла, размером где-то пять на три сантиметра, глубокого изумрудного оттенка, больше я никогда ничего не смогла найти во дворе Академии Художеств, сколько ни пробовала. А камешек жил у меня долго, и служил «волшебным камнем Изумрудного Города», доставшийся Элли на память о ее приключении. Гуляя с отцом, я часто слушала его рассказы о том, как они жили на второй линии, в подвальной квартире со сводчатыми потолками, и как первым воспоминанием о своем детстве, он считает вид чужих человеческих ног в окне. Неба из окон его детства видно не было, только ноги, мужские, женские, детские, разные, мальчишкой, он  научился слышать, как по-разному звучат каблуки башмаков, туфлей и сапогов  зимой и летом, в дождь и в гололед. Он говорил, что нам повезло, потому что из наших окон виден Тучков переулок, весь, видны дома и деревья, и даже небо.
 На второй линии мы неизменно заходили в булочную. Это была булочная «старого типа», как называла ее мама, хлеб лежал на полках, без целлофановых пакетов, рядом, в стаканах стояли вилки с двумя зубцами, ими предполагалось проверять мягкость и свежесть хлеба. Причем, вы как бы шли за оградой, как сейчас, например, в Чайной ложке. Зайдя за ограждение, вся очередь двигалась вдоль прилавков к тому виду хлеба, который был необходим, сразу подойти к нужному продукту было нельзя. Сначала выбирался хлеб, затем батоны, ближе к кассе, находились сдобные булочки, маковые, разнообразные слойки, ватрушки. Мама не могла стоять в очереди спокойно, она дергалась и переживала, потому что бабушки не пользовались вилками, они тыкали хлеб пальцами, не всегда эти пальцы имели красивые ухоженные ногти, мама выходила из себя, и просила подумать о других. Ей летело в ответ что-то вроде «не грубите, гражданка», затем с досадой пояснялось, что «вилкой она не понимает, черствый или нет», тогда мама, поджав губы, цедила в сторону, что «можно и пакетик с собой носить и на руку одевать, и через пакет щупать, потому что непонятно, что вы этим пальцем делали и куда его совали, а моим детям этот хлеб есть». Остальные покупатели с восторгом и опаской смотрели на маму в синем пальто и бордовой чалме, высокую, яркую и очень представительную, а мне было неловко, и еще очень сводило живот от голода, потому что в булочной пахло просто изумительно, после прогулки хотелось есть, и очень манило отщипнуть аппетитную корочку с круглого черного, и пока никто не видит, засунуть ее в рот. На кассе продавалась детская радость. Три вида жвачки. Апельсиновая-клубничная-мятная. Сразу скажу, клубничная была редкостью, раскупалась она быстро, в основном, лежали мятная и апельсиновая, мятная всегда оставалась. Самым неудачным вариантом для меня, было выпросить у мамы жвачку, а подойдя к кассе, обнаружить, что там остались только мятные. С папой зайти в булочную было праздником, он покупал сразу три вида жвачек, взяв с меня честное-пречестное, что я со всеми поделюсь.Я вообще-то была страшная жадина. Ну. Что делать, обещала – так обещала. Приходилось делиться с сестрой.
Еще одним потрясающим местом, в котором я любила бывать с мамой, был, конечно же, Андреевский рынок. Тяжелые деревянные двери открывались, и ты попадал в мир запахов и вкусов. Память почему-то сохранила запах кислой капусты. По левую руку продавали цветы и мед, по правую – только цветы. Дальше рынок углублялся, ветвился в разных направлениях, мясные прилавки, рыбные, овощи, фрукты, соления. Как мне хотелось попробовать соленых огурцов, а ведь предлагали, зазывали, мама была непреклонна: «Дома свои есть, всякую отраву зачем тебе пробовать». Мед тоже браковался: «Мед тетя Лида пришлет из Воронежа, этот явно разбавили». И еще по какой-то причине, мама не доверяла баклажанам. Мы их никогда не ели и научилась готовить их я только много лет спустя, живя самостоятельной жизнью. Меня интриговал вид фиолетовых овощей, ну не может быть овощ такого изумительного цвета, совсем никудышного вкуса: «Мам, давай возьмем вот это?» - «Да ну их, возиться с ними, а толку никакого». Баклажаны были изгнаны из нашего рациона, и только лет через десять примирительно вошли в одно единственное блюдо: овощную икру, которую я восприняла в штыки, и долго не ела. Я не знаю, в чем был их с мамой антагонизм, но детский восторг перед этим овощем я сохранила. И запекаю, и тушу и жарю и даже консервирую, приношу извинения этому чудесному овощу, как могу и умею. На рынке мама не брезговала пробовать только творог и фрукты – творог, иногда, даже покупала. Обвесить ее было практически невозможно, «глаз-алмаз» - выражение явно про нее, единожды столкнувшись с обманом, мама не прощала этого продавцу и обходила его категорически, а иной раз, кидала правду в лицо, если бедолага уж очень сильно наседал с вопросами, почему, красавица мимо идешь? - «Потому что обвешиваете» - не смущаясь рубила с плеча мама и подходила к другому продавцу, который щедро наваливал сверху, так сказать, в подарок, только ничего не подумайте и не распугайте покупателей (последнее, правда, говорил про себя, но все понимали).
Рядом с Андреевским рынком, на седьмой линии, в доме номер 16-18, находилась и находится по сей день Аптека доктора Пеля. Впервые очутившись там, я думала, что попала в исторический фильм про то, как жили люди до Революции. Мама иногда заходила туда со мной, ей самой очень нравилась  обстановка. Мне там неизменно покупался гематоген. Боже, как я его любила. Даже не знаю, что больше: гематоген или жвачки! Мама одобрительно кивала и говорила, что «бычья кровь полезна», я не обращала внимание на ее слова и думала. Что это такая шутка, впоследствии, я была удивлена дважды, когда прочитала состав гематогена в интернете и когда мой старший ребенок наотрез отказался есть гематоген, услышав, что «бычья кровь» - это вещь полезная.
С мамой мы методично обходили все магазины, по особому маминому маршруту, потому что масло она покупала только на седьмой линии, колбасу, сыр и молоко только на первой, овощи на рынке, сладости в магазине «Белочка» на углу Среднего проспекта и шестой линии, который, кстати, жив до сих пор, причем, под тем же названием. Магазинный обход для ребенка – невероятно скучное дело. Поэтому, когда мама предлагала мне днем «пойти погулять», я сопротивлялась, как могла, и, конечно, всегда безуспешно. В список моих самых любимых магазинов входили: «Белочка», «Бакалея» на углу Большого проспекта и седьмой линии, там можно было выпросить у мамы сок, продававшийся в больших стеклянных колбах в форме конуса, как правило, выбор мой падал либо на томатный, либо на персиковый, либо на абрикосовый, разницу между которыми я почти не понимала. И еще был один магазинчик, ходили мы с мамой в него редко, находился он по Среднему проспекту, чуть дальше метро, адреса я сейчас и не вспомню, в нем продавалось самое вкусное "Курабье", которое только может быть. В этом магазине работала моя двоюродная сестра Вера, девушка простая, открытая, так что, если, когда мы приходили в магазин, за прилавком стояла Вера, она радостно махала нам рукой и кричала на весь магазин: «Тетя Нина! Идите сюда!» Мама, с одной стороны, в который раз потрясенная такой любовью племянницы, заливалась краской, с другой стороны, начинала махать Вере, вернее отмахиваться и делать всяческие знаки, что, мол, она постоит, очередь не такая большая. Но Вера была непреклонна. Заткнув пылко, громко и безапелляционно, всю очередь, она, отпускала нам товар, как правило, мама брала тут только "Курабье", и вся красная быстро ретировалась из магазина. Именно поэтому, "Курабье" мы ели редко. А жаль, огромные цветочки из песочного теста, мне очень нравились, их заворачивали в кулек из бумаги, и вся бумага пропитывалась жирными пятнами, пока завернутое  лакомство доносили до дома, повидла было много, и оно было настоящим, съешь одно такое печенье и до обеда есть не хочешь. Мама была практичной женщиной и хорошей хозяйкой, поэтому, для таких случаев, у нее всегда в сумке были тщательно выстиранные полиэтиленовые пакетики различных размеров на все случаи жизни. Это сейчас мы упаковками покупаем полиэтиленовые пакеты, а тогда, купить их было нельзя их хранили, стирали, сушили и расстраивались, если он рвался. А еще каждая уважающая себя хозяйка носила в сумке стеклянную баночку с крышечкой. А вдруг «выкинут» хорошую сметану?! Всегда надо быть готовым.Стояние в очереди было каторгой. Очереди были практически везде, и если в раннем детстве – это были средней величины очереди, то очереди моей юности – это кошмарное воспоминание. Реальность девяностых годов. Они были за всем. За яйцами, за сметаной, за сыром, за всем. За сметаной я однажды стояла два часа. Полных два часа. Придя домой, и выслушав поощрение мамы, что да, не зря стояла, сметана хорошая, пойди еще постой, я в свои тринадцать наотрез отказалась стоять еще два часа, чем вызвала бурю возмущения и обещание рассказать отцу о моем поведении. То есть, отстояв два часа, и добыв сметану семье, я вдруг оказалась плохой дочерью. Меня это не смутило, за сметаной я не пошла. Женщинам, чья зрелость пришлась на те времена, надо аплодировать стоя. Нам еще везло, что мама не работала и могла стоять в очередях днем, а те, кто работал? Как было доставать продукты им? В Военно-медицинском музее мне рассказывали старшие коллеги, что стояли отделами. Одна в обед выбегала на разведку, занимала очередь на пять-шесть человек, стояла полчаса, потом ее меняла вторая, затем третья, и так они попеременно отстаивали очередь в два-два с половиной часа, без отрыва от работы. Сотовых тогда не было, нужно было следить за временем и иметь чутье. Но это было в девяностые, а в начале восьмидесятых все же было легче. Помню, как завораживали меня разноцветные крышки из плотной фольги, которыми были закупорены бутылки с молочной продукцией, зеленая обозначала кефир, белая с зелеными полосками – обезжиренный кефир, белая с розовыми полосками – ряженку, просто ярко сиренево-розовая крышка – сливки, фиолетовая – ацидофилин, и обычная белая – молоко. Колбасы отрезались на развес, огромными длинными ножами и заворачивались в серо-коричневую некрасивую бумагу. На этом, интересное в молочном и мясном отделах заканчивалось для меня, радостью был отдел сладостей, но мне практически никогда там ничего не покупали. Разве что халву, которая считалась полезной. Продавали ее тоже на развес, в семье бытовала шутка про «увидишь – покупай». Однажды, мама принесла домой к чаю халву. Мне тогда было года три-четыре. Отведав халвы, я кивнула одобрительно головой. «Мама?» - «Что?» - «Это ты купила эти камни?» - «Я», - давясь со смеху согласилась мама. «Увидишь – покупай!» Все за столом весело рассмеялись, я не поняла, что в этом было смешного, но с тех пор халву в нашей семье называли исключительно «камнями», а папа с мамой часто шутили между собой, когда им нравился тот или иной продукт, будь то кусок копченой рыбы, сметана ли, или же ветчина, либо что-то из сладостей. «М-м-м, вкусно, увидишь – покупай!» Сколько не выпрашивала я у мамы сахарные подушечки, мне в них было категорически отказано, «ерунда», это не обсуждалось. Нам с сестрой могли купить кукурузные хлопья в сахарной пудре, уникальное по тем временам лакомство, которое крайне редко можно было «поймать» в магазине. Различные соленые и сладкие «палочки», и конечно же, овсяное печенье, которое было несколько иным на вкус  тогда, нежели сейчас, оно было тягучее, немного горьковатое и очень-очень вкусное. Может сложиться впечатление, что мама у нас была крайне строгая. Возможно. Наверное, так и было, но у нее были свои несгибаемые принципы относительно питания детей. И она стояла на них твердо и сдвинуть ее с них было не по силам никому, уж поверьте. Но иногда, конечно же были инциденты. Куда без них. Так однажды папе на работе подарили коробку «Столичных» конфет. Папа сладкое никогда не любил, мама к конфетам была равнодушна, конфеты лежали не одну неделю среди печенья и зефира, пока я не попробовала одну штучку, и так они мне понравились, что я съела еще одну и еще одну. Съев, штук семь-восемь, я развеселилась, что не осталось незамеченным мамой, и когда она докопалась до истины, то сначала испугалась, а потом сделала мне внушение, да такое, что больше без спросу я конфеты не брала. Только спустя несколько лет, я узнала, что в «Столичные» добавляется алкоголь, откуда же в пять лет, мне было про это знать.Такая же история вышла с сиропом «Яблочко», который успел забродить, но никто про это не знал, включая меня, а я любила пить сок и заедать куском черного хлеба, а если рядом была еще и интересная книжка, то жизнь считалась удавшейся. Мне тогда было уже лет тринадцать, и, когда мама обнаружила, что я пью забродивший сироп, пришла в кромешный ужас, сделав вывод, что ее дочь имеет дурные наклонности, раз в пять лет наелась алкогольных конфет, а уже в тринадцать напилась забродившего сиропа, то ее неизменно ждет кривая дорожка, сопьется, прости Господи, не иначе. Родительские страхи не оправдались, на сегодняшний день, алкоголь я практически не употребляю, потому как организм мой категорически его не принимает и после малейшей его дозы мне становится так нехорошо, что лучшее, что я могла сделать, это полностью исключить его из своей жизни. Мама может быть спокойна.
Очень редко мы с мамой просто гуляли, не по магазинам, а просто так. Просто так, то есть, заходили всего в один магазин, а на самом деле, шли на почту или в поликлинику. Только несколько раз я помню поездки с мамой и сестрой в зоопарк. Один из них кончился тем, что мама поклялась никогда больше не ходить в «обезьянник», потому как одна из мартышек круто запульнула  маме в голову огрызком яблока, попав в ее великолепную алую чалму. Чалма покосилась, мама стала похожа на лихого казака, люди и я в их числе хохотали во все горло, а мама вышла от приматов с оскорбленным лицом, и еще долго рассматривала свою чалму, нужна ли ей, после столь наглого оскорбления, химчистка. К верблюдам в тот день она отказалась идти категорически, сказав, что «этого» она просто не переживет. Надо сказать, не любила она куда-то ездить. Даже в магазин выходила с неохотой, комфортнее всего, мама чувствовала себя дома, стругая салаты, варя нам супы, жаря котлеты и готовя прекрасные пироги. Женщина-дом. Счастливая в своем «домохозяйстве». О, если бы не коммунальная квартира, счастье ее было бы еще больше и открытым. Но иногда, очень редко, мы выбирались гулять с тетей Верой Костянко и ее дочкой Оксаной. Тогда тетя Вера буквально вытаскивала маму из дома, та ворчала, сопротивлялась, но шла. Иногда Костянки вытаскивали нас на горку. Располагалась она на углу Большого проспекта и четвертой линии. Искусственно насыпанная, настоящая горка, которую энтузиасты в морозы заливали водой.
 Сейчас она обмельчала, а может, и вовсе ее сравняли с землей, но в мое детство, она казалась большой и вызывала настоящий восторг. Туда мы и отправлялись с санками. Мама, правда, всегда боялась, что в меня въедут железными полозьями, и больше двадцати минут не выдерживала. У меня были безопасные санки, сплошь деревянные, железные мама не признавала: «убьется, упадет, в кого-нибудь въедет или в нее въедут, лицом в железо, от греха подальше». Моей сестре на этой горке набили огромную шишку, после чего, мама заклеймила горку, как крайне опасное место, и радость моя была строго дозирована.Так же мама страшно боялась, что я вспотею, замерзну и «как всегда» заболею. Мы и впрямь с Оксаной были два «дохлика», но все же она покрепче, а я просто мечта терапевта, потому как болела просто постоянно и в районной поликлинике врачи меня знали по имени, особенно в кабинете физиотерапии. Малейший сквозняк, холод, просто сильный ветер – и все заново: кашель, насморк, температура, микстуры, потом парка ног, банки, йодовые сеточки, дышание над картошкой в мундирах (кто только придумал эту адову процедуру!) было обеспечено и мне и маме. Поэтому надо мною тряслись. И всякие там «горки» в маминой голове представлялись опасным действием, веселым, но рискованным. Тетя Вера была иного мнения, она в принципе была совсем другим человеком, легким, искрометным, эмоциональным, любящим веселье, смех, музыку и большое количество людей. Она тащила маму не только на горку, но и на праздники, в Лунапарк, звала просто в гости и сама с удовольствием к нам приходила. Жили Костянки буквально через дорогу, на Тучком переулке, окна их квартиры были видны из наших окон. Им повезло, они жили пусть и в полуподвальной, но отдельной двухкомнатной квартире, немного сырой, но отдельной! Маме, правда, она не нравилась, потому что, была очень темной, да еще и в окно видно не небо, а чьи- то ноги, ну что это за жилье! А мне их квартира нравилась. Темновато, конечно, зато кухня была очень уютной, там можно было выставить красивую посуду на полки и ее не украдут, у Оксаны была своя комната и это было так круто! А еще у Костянок всегда было много домашних животных: собаки, кошки, морские свинки, хомячки. Собаки, правда, долго не жили, с ними постоянно что-то случалось и одна сменяла другую. Собаки болели и лечила их моя мама, потому что она умела делать уколы, и тетя Вера часто просила ее помочь. Мама помогала, правда, иногда неохотно. Однажды дядя Вася принес в дом щенка-дворняжку. Подобрал он ее где-то на железнодорожной станции между Петербургом и Москвой (наши отцы в то время служили фельдъегерями на железной дороге), метис немецкой овчарки, решил он. Щенок, правда, оказался диковатым, в честь чего его и назвали Диком. Дик вырос странным, нелюдимым псом. И однажды, Костянки поняли с кем именно скрестилась немецкая овчарка, когда на какое-то замечание в свою сторону, Дик оскалился фирменным волчьем поднятием верхней губы. Как-то сразу все стало ясно и его диковатые повадки, и непонятное поведение. Решено было отправить Дика в деревню к родителям дяди Васи, но Дик заболел и заболел тяжело. Маму пришлось уговаривать. Она боялась этой собаки. «А если он на меня бросится? Отстань, Вера, ради бога, боюсь!» Но все же уговорили. Дик не был в восторге от лечения, но зверь он был умный, бросив в сторону мамы ненавистный взгляд, он отворачивался, молча терпел укол, который был крайне болезненным, по словам мамы, а затем от боли с воем кидался на стены. Мама в те нелегкие секунды, стояла, прижавшись к холодильнику, потом кидалась к выходу со словами: «Ну вас, ребята, на фиг!» Тетя Вера смеялась. Дик ни разу не укусил маму, но и благодарен не был. Весной его увезли в деревню, а следующей зимой его съели его же сородичи.
У Костянок мы бывали довольно часто, конечно же, на днях рождениях, и прочих праздниках, но и просто так заходили иногда, попить чаю, и просто поболтать, правда, тетя Вера забегала к маме гораздо чаще. Если что-то случалось, мы с сестрой всегда знали, куда надо бежать, то же самое касалось Оксаны, которая иногда приходила за помощью к нам. Один такой случай до сих пор улучшает настроение. Дело было поздней весной. Мамы не было дома, сестры тоже, я только что пришла со школы, дома меня встретил папа, у которого был перерыв между командировками.  И только мы сели обедать, как в дверь позвонили. Оказалось, это Оксана. Мы тогда уже учились в разных классах, и дружба наша была чисто номинальной, понимания между нами и раньше было минимальное, интересы же разделяли еще больше. Испуганная, она рассказала нам, что пришла домой и увидела, что входная дверь открыта, а из квартиры идет дым. Родители предупредили ее, что никого дома в два часа не будет, так что, она сильно испугалась и побежала к нам. Папа тоже изменился в лице, я стала собираться с ними, но отец жестко меня остановил и велел сидеть дома. Остальное я знаю уже со слов очевидцев. Папа с Оксаной вышли на улицу, и папа решил, что глупо одному идти в рукопашную с грабителями, поэтому ему в голову пришла блестящая идея позвать на помощь. Рядом с домом находилась Академия тыла и транспорта и в проходящих мимо военных с табельным оружием не было недостатка. Одного такого защитника Родины, отец и попросил о помощи. Конечно же, тот согласился, и вот, уже втроем, они двинулись к взломанной квартире. Военный офицер достал пистолет и велел ребенку держаться сзади, отец шел вторым. Медленно, осторожно, они вошли в дом. Слева в комнатах все было тихо, но кто-то был на кухне, дым мешал увидеть, что там происходит и сколько злоумышленников находится внутри, они двигались тихо, чтобы не спугнуть воров, офицер держал пистолет наготове. И вот, они на кухне. Что тут скажешь? Очень хорошо, что у дяди Васи оказалось крепкое сердце! Потому как представьте себе, жарите вы оладушки на собственной кухне, ну, подгорели несколько штук, дым коромыслом, а тут еще жара майская, пришлось дверь открыть, ждете ребенка со школы и так невзначай поворачиваетесь, а там мужик в форме и с пистолетом. Правда, секунду спустя, замечаете друга и дочь сзади, но сердце проверку уже прошло. Офицер, весь красный от смущения, принес извинения и быстро ушел, отмахиваясь от папиных благодарностей и конфузных извинений в свою очередь. Отец мой всегда отличался чувством юмора, поэтому пришел домой, заливаясь смехом. Хорошо, конечно, что все так закончилось. И еще лучше, что у дяди Васи не случилось сердечного приступа. Это была эпоха, в которой не было сотовых телефонов, мы оставляли записочки, где будем и во сколько нас ждать, звонили, откуда могли, где был телефонный автомат, предупредить о смене планов иногда просто не было возможности. Я помню один такой неприятный для меня случай. Мы со школьной пионервожатой участвовали в конкурсе на постановку тематических сценок в одной из библиотек района. Нас было человек шесть, не больше. Пионервожатая была в десятом классе и назвать ее взрослым человеком можно было с трудом. Что и подтвердилось, когда они забыли меня после выступления. Я тогда была классе в четвертом и совершенно не знала города. Пошла в туалет, а когда вышла из него, оказалось, что все уехали, а я осталась. Это была зима, на улице темно. Слезы как-то сами потекли по щекам. Вахтерша стала меня ругать за неконструктивное поведение, подвела к телефону, и я позвонила домой. Папа, как ни странно, засмеялся на том конце провода, попросил вахтершу к телефону, та продиктовала адрес, и мне велели сидеть и ждать. Это был очень страшный час. Не знаю, откуда у детей такое заблуждение, что их бросят и никто никогда их не найдет, но оно есть. Через сорок-пятьдесят минут в фойе библиотеки вошел мой отец, широко улыбаясь, поблагодарил вахтершу и так же смеясь, повез меня домой, заметив, что это я очень удачно зашла в туалет, не всем так удается разнообразить свою жизнь. Это потом я узнала, что они с мамой были страшно возмущены халатностью вожатой, но для меня существовала только такая реакция: да не трусь ты, лучше посмейся! Так и живу, хотя трусить не перестала, и до сих пор иной раз не хватает папиного маскировочного юмора. Так однажды он приехал к нам, как только узнал, что у дочки сотрясение мозга, по телефону голос был тревожный, он расспросил про врача и назначения, но, когда вошел в дом, я увидела совсем другого отца. Широкая улыбка, шутка на шутке. «Ну, что Машенька, голова кружиться? В какую сторону? Направо или налево?» И вот так всегда.
Дружбы у меня с Оксаной Костянко не сложилось. Слишком уж разными мы с ней были. Только однажды в шестом классе, я попыталась влиться в их компанию, и, честно говоря, не прижилась. Оксана дружила с девочками-близняшками из нашего класса Олей и Леной Фигуринымми. И как-то раз, они позвали меня  погулять вместе с ними. За мной и после закрепилось звание «тургеневской барышни», зачатки чего, видны были уже в средней школе. И вот, представьте, в голове у меня Дюма и вся трилогия о мушкетерах, судари и сударыни, ах, ну что вы, извольте и прочее, а меня приводят в типичный питерский двор-колодец, знакомят с группами, кто наш, кто не наш, учат дерзить парням и бегать от них в лабиринтах темных затхлых дворов, среди помоек и темных подворотен. Не помню, сколько раз я так «сходила погулять», но, испугавшись однажды пьяного агрессивного мужчину в одной из подворотен в семь часов, октябрьским вечером, я раз и навсегда перестала «ходить погулять во дворах». Сейчас мало кто разрешает гулять детям одним во дворе дома. Нам разрешали, но и тогда не было все так однозначно и безопасно. Такого количества извращенцев-эксгибиционистов, как на Васильевском острове, я думаю, надо было еще поискать. Все наше детство, идя со школы домой, или просто гуляя с подружкой, мы были готовы пулей нестись прочь, потому что постоянно из многочисленных полуподвальных дверей домов, слышалось: «Девочка?» - мы оборачивались, картина была стандартной: перед нами стоял мужчина со спущенными штанами. Дальше следовали наши визги и мелькание пяток по асфальту. Родители внушали нам, что мы не должны ни с кем никуда ходить, что бы нам не обещали, и однажды, на Тучковом переулке я действительно столкнулась с такой ситуацией, после чего, все мои дворовые подруги стали считать меня больной на голову, не иначе. Дело было так. Мы играли на улице, перед домом, не во дворе, а прямо под окнами нашей квартиры, как вдруг к нашей компании подошел невысокий пожилой мужчина в сером пальто и шляпе. Мило улыбнувшись, он предложил показать нам фокус. Мы согласились, а что? Вместе не страшно. Он вынул монетку, подкинул ее, и вдруг, достал ее из манжета. Мы засмеялись. И тут мужчина предложил нам показать еще один фокус, но при условии, что мы пойдем с ним во двор, вон туда, указал он на подворотню. Кто-то пожал плечами, кто-то решал, стоит ли, Оксана улыбалась, а я вдруг вспомнила все мамины страшилки, и поняла, что вот оно, то самое и происходит, о чем говорила мама. Что делать? Я развернулась в сторону своей парадной и с диким криком:
«МА-МА», ринулась в свой подъезд. Я кричала на весь Тучков. За мной, задыхаясь от смеха, в подъезд влетела Оксана, крутя пальцем у виска. «Ты дура! Опозорила всех! Ну и дура!» В общем-то все так и считали, мужичка того и след простыл, а клеймо девицы со странностями, еще долго на мне сохранялось, вплоть до старших классов.
Совершенно особенная атмосфера царила на Василеостровской стороне на Пасху. Бабульки одевали самые нарядные свои кофточки, покрывали головы самыми яркими платочками, брали в руки кулечки, в которых бережно были сложены крашеные луковой кожурой яйца, кулич и пасха, и неспешным шагом, кто с палочкой, кто, согнувшись, почти пополам, отправлялись к Князь-Владимирскому собору. Андреевский собор тогда еще был закрыт, и когда мы проходили мимо него, папа всегда рассказывал, как там красиво, он сам не видел, но бабушка рассказывала, потому что, там венчались ее родители, бабушка и дедушка моего папы. Меня же крестили в Князь-Владимирском соборе. Сюда мы часто ходили с бабушкой, и она отвечала на мои вопросы о Боге. Она же рассказала мне, что пение, которое я слышу, принадлежит ангелам, а никаким ни хористам, это ангелы с небес поют для тебя, твердо заявила мне бабушка, и я ей поверила. До сих пор, приходя в Князь-Владимирский собор, я поднимаю голову и благоговейно слушаю, как ангелы поют для меня, только здесь, только в этом соборе, уж бабушка не могла ошибиться. Мама страшно переживала за эти совместные походы и просила меня помалкивать и никому «языком не трепать», потому что «знаю я тебя, всем растрезвонишь».  «Мама, а почему нельзя рассказывать?» - «Потому что. Нельзя и все». Это потом, когда я стала командиром «звездочки» в школе, и пришла домой с какой-то бумажкой, которую надо было заполнить в вольной форме, а именно, ответить на вопросы о своей семье, я получила от мамы резанувший ухо ответ:  «Мы не состоим в партии» - «А что тогда писать?» - «Пиши: БЕСПАРТИЙНЫЕ». Я вздрогнула. Звучало, как Бессовестные. «Мама, это плохо?» - «Юля, замолчи, ради бога, отнеси им эту бумажку и не отвечай ни на какие вопросы, ясно?» - «Ясно». Я поплелась в комнату, переваривая тот факт, что родители у меня беспартийные. « И не вздумай сказать, что ты ходишь в церковь, командир звездочки!» - долетело в  меня с кухни. Так-то вот. 
Бабушка возвращалась из церкви счастливая, спокойная. На обратном пути мы заходили на бульвар, рядом с Тучковым переулком и покупали квас.  На среднем проспекте, в месте его пересечения с Кадетской линией, есть небольшой бульварчик, очень тихое место, куда подгоняли цистерну, и продавали квас на розлив. Бабушка квас любила, поэтому, всегда брала три литра, и радовалась, как ребенок, неся домой полный бидон.  Вы спросите, откуда бидон, если в церковь ходили? А вот, все было предусмотрено, в сумку уложено, и, при надобности, извлекалось и применялось. Бабуля уехала от нас, когда для меня пришла пора идти в школу. Тяжеловато было жить в одной комнате впятером. Она уехала к тете Лиде, в Воронеж, на родину. А мне купили письменный стол, в комнате сделали перестановку. Но и сейчас, для меня Пасха, это поход в церковь с бабушкой за руку.  Непременно сияло солнце, бабушка в белом праздничном платочке и старом синем пальто. Замечательный праздник детства.
Коммунистические же праздники проходили на Тучковом тихо, они были почти не заметны, если бы не салют на набережной. У нас были, можно сказать, особые шансы попасть на салют. Люди ехали со всего города, а мы, вальяжно попив чайку, и лениво посмотрев на часы, выходили за двадцать минут до салюта, и так же вальяжно, вразвалочку, не спеша, шли назад, к дому. Салюты я любила. А кто же их не любил!? Все кричали «ура», в небе мерцали разноцветные звездочки, но одно меня расстраивало: не было синих салютов. Были золотые, красные и зеленые, а синих не было. Любимого цвета. Не было. Предпочтения я отдавала зеленым звездочкам и истошно кричала «ура» именно зеленым залпам. За несколько часов до салюта, к нам в комнату набивались однокурсники сестры, жаждущие тоже покричать «ура» в небо. Они много шутили, много ели, а потом, шумной стайкой, уходили на набережную, чтобы успеть встать на ступени Биржи. Я завистливо смотрела им в след, и уныло плелась с мамой за руку, разглядывая спины однокурсников сестры. «Им с нами не интересно, вырастишь – поймешь, давай руку, пошли».
А вот Новый год на Тучкове был волшебным. За окнами темнела загадочная небесная синева, снег ложился тихо, сказочно, прохожие озабоченно несли елки, завернутые в тряпки, чтобы не исколоть руки, в  переулке стояла волшебная тишина чудесного праздника. Дети смотрели новогодние мультфильмы, которые показывали теперь целые двадцать пять минут! Это же так много! А взрослые добывали продукты к праздничному столу. Дети рисовали поздравительные открытки родителям, а взрослые вносили в  дом атрибут новогоднего волшебства. Лесной дух витал в тесных квартирках, дети оживлялись, глаза горели. Мы ждали чуда. Мы были готовы к чудесам наяву.
Что такое новый год восьмидесятых? Общепринятое клише гласит, что это салат оливье, шампанское и мандарины. Сколько уже было об этом сказано! Да и ладно, скажу еще раз, никому хуже не будет. Что такое новый год моего детства? Конечно, оливье, (шампанское я тогда не пила) и мандарины. Запах живой ели, отец, несущий ее по коридору нашей коммунальной квартиры, раскрасневшийся с мороза, наши с сестрой вопли: «Елка, елка, ура!». Потом, - самое трудоемкое : установка чудо-дерева в ведре с песком, с помощью веревок и каких-то конструкций из фанеры. Исколотые руки родителей. «Ох, уже осыпается, что ты принес?! Нет, долго не простоит…» Или: «Хороша красавица! Это где ж ты такую купил?» И вот, самое радостное – заветная коробка с елочными игрушками! А там, там такое! Там Дед Мороз и Снегурочка и снеговик и…ах! Сестра деловито достает игрушки из картонной коробки с надписью «Опасно для жизни!» (тонкая форма конспирации для соседей с целью сохранности собственного имущества). Разноцветные стеклянные игрушки осторожно выкладываются на кровать, мне их трогать категорически запрещено. Я стою в оцепенении восторга и любуюсь игрой красок. Надо сказать, что красок в нашем детстве было маловато, а посему, все мало-мальски яркое следовало считать обворожительно прекрасным. Кто из нас не собирал яркие фантики от конфет и шоколадок, да что там фантики, даже цветную фольгу, в которую были завернуты шоколадные конфеты! Фольга в них, как правило, была желтого или зеленого цвета, редко красного, ее следовало аккуратно разгладить пальчиком, и тогда получалась «красота». «Красота» хранилась в красивой коробке из- под зефира. Красивой, потому что на ней были нарисованы желтые цветы, перевязанные красной лентой, изредка, в моменты потребности получения эстетического удовольствия, «красота» изымалась, трепетно перекладывалась, и вновь убиралась. Так мы, видимо, утоляли накопившийся голод по буйству цвета, чему крайне способствовал окружающий нас мир: наши колготочки, цвета хаки, наши коричневые в бурую клеточку пальтишки, наши черные мутоновые шапочки.
В Новый год «красота» была всюду! Игрушки на елке не были коричневыми, они были разноцветными! Конфетти были разноцветными! Гирлянда на елке мигала огоньками – разноцветными! На стенах висел разноцветный серпантин. Ни жизнь, а мечта! А под шкафом?! Я совсем забыла, под шкафом лежала детская радость. Там, в эмалированном тазу, лежали и дозревали, заранее купленные полузеленые абхазские мандарины! Их запах, чарующе-призывный, наполнял собою всю нашу комнату, но до тридцать первого декабря, нам следовало довольствоваться только запахом:  употреблять плоды, было официально запрещено.
И вот, этот день наступал. Он был так нереально волшебен, что в него трудно было поверить. Все эти чудесные открытки со зверюшками, готовящимися к празднику: зайчики, лисички, медвежата, наряжающие в своем нарисованном лесу нарисованную елку! Снегурочка, волшебно прекрасная, в фантастически красивом голубом сарафане (так хотелось вырасти хоть чуть-чуть на нее похожей, и что б сарафан такой, хоть раз примерить!), наконец, Дед Мороз, добрый, старый, веселый, с огромным мешком за плечами – все это создавало присутствие сказки где-то совсем рядом. Помню, я любила рассматривать старые новогодние открытки. Родители хранили все поздравления, и на одной из них Дед Мороз весело летел в космос, причем не только с огромным мешком за плечами, но еще и с елкой. Как мне нравилась эта открытка! Странно, но я совсем не задумывалась, зачем, собственно Деду Морозу лететь в космос с елкой, где он там собрался ее устанавливать, а главное, не забыл ли он прихватить с собой ведро с песком?!
Мне просто нравилось смотреть на рисованные картинки. Верила ли я в Деда Мороза? Не знаю, скорее нет, чем да. По крайней мере, я никогда его не ждала и не писала ему писем. Скорее всего, я верила в сказочный мир, в котором он живет, в мир мультфильмов, книжек, открыток, который, несомненно, где-то есть, но попасть в него можно только в мечтах. В Новый год этот мир становился ближе, и мы верили в него как никогда.
А наутро, мы с сестрой бежали наперегонки к елке: там, под цветными кругляшками серпантина, лежала тайна. Свертки и пакетики гласили: «Лене», «Юле». Самым приятным было, если в пакетиках оказывалось много мелких подарков: всякой мишуры, заколочек, фигурок, зверюшек и прочей ерунды, которую мы так мечтали получить.
Так было в детстве, потом мы перестали верить в чудеса, мы выросли, жизнь изменилась.
Но этот мир, так или иначе, останется с нами. Время, место, люди. Наш Васильевский остров. Наш переулок, наша дорога до школы, наша вымощенная брусчаткой дорога домой. Все то, что оставило след, и, легло печатью на душе. Все это здесь, с нами и поныне.

2016