Дневник и фото - 1972

2 января 1972 г.
Загадал, что если Танечка захочет встретить вдвоём со мной Новый год, то всё у нас получится (не век же ей в Музах ходить). Однако в последнюю минуту она под благовидным предлогом вежливо уклонилась, и ладно, только для себя я решил, что если и в этом году наши отношения останутся на прежней ноте, то в 73-й мы не переедем.
Поскольку одному куковать в Новый год не хотелось, поехал к тёте Жене в Гольяново, где с утра были мама с бабушкой, там и встретил НГ по-семейному:  приготовленную мной для Танечки утку оценили на «пять».

5 января 1972 г.
В ЦДЛе выставка художника–примитивиста Ивана Никифорова, умершего в сентябре прошлого года в подмосковном Пушкине, где он жил в последние годы. Мыкался на пенсию в 30 рублей. В 63 года начал рисовать – цветными карандашами и акварелью на оборотной стороне обоев. Родня считала деда обезумевшим, но кое-как кормила. Про него – жуткий и трогательный фильм Славы Орехова «Поздний восход», показанный перед открытием выставки.
На премьеру приехала дочь Никифорова Валентина, которая, кажется, не очень понимала смысл происходящего – ни того, что говорили, ни того, что всё делаемое – ради её родного отца. То есть дальше заниматься наследием замечательного русского художника просто некому.

6 января 1972 г.
Утром – едва начался рабочий день – жуткая пальба за окном. К полудню узнали подробности: режиссёр Степан Согомонян, которому лень было обходить студию, пытался перелезть через забор, благо сугробы намело по шею и преодолеть бетонную преграду не представляет особого труда. Хоть проходная находится в двухстах метрах, тем не менее был замечен стрелком-вохровцем, который открыл по бедному нарушителю предупредительный огонь. Теперь на проходной висит приказ: С.С.Согомоняну – строгий выговор, бдительному стрелку – премия 10 рублей, а самый главный третий пункт – «списать с боевого счёта 5 (пять) патронов системы «Макарова». Так, глядишь, и укокошили бы за 10 рэ нашего Стёпу.
 
11 января 1972 г.
К Рождеству бабушка вернулась в Марьину Рощу, и прихватило у неё сердце, да так, что две «скорые» не помогли. В панике я позвонил отцу, и хотя в его  вендиспансере нужных специалистов нет, по старой памяти в своей бывшей 63-й больнице организовал реанимобиль и дежурную бригаду. Только пока всё делалось, на такси прилетела тётя Женя и увезла бабушку к себе в Гольяново. Так что прибывшим реаниматологам осталось поцеловать пробой и отправиться домой. Отец, конечно, вспылил, обругал всех жуткими словами и хлопнул дверью. И мало, что все переругались, бабушка всё равно попала в больницу – в жуткую районную, на углу 3-й Парковой и Сиреневого бульвара.

15 января 1972 г.
Год начался с хорошим знаком – на экраны вдруг выпустили «Страсти по Андрею» – пусть и под названием «Андрей Рублёв», и ощутимо порезанный, но вышел.  Никаких особых решений не понадобилось – появился на «Мосфильме» новый  директор, сам засел в монтажной и всё сделал так, как счёл нужным. Публика валом  валит в кинотеатры – ничто так не подогревает интерес, как запреты, – и выходит  из зала в недоумении: из-за чего был многолетний  сыр-бор?

17 января 1972 г.
Танечке нужно перепечатать курсовую работу по политэкономии, и хоть мне сейчас  ни до чего – согласился, чтобы как-то развеяться, да и отказывать не умею.
Вчера была моя очередь дежурить в больнице, я поймал машину и поехал на 3-ю Парковую, но водитель попался совсем зелёный и по нынешнему гололёду едва  нас обоих не угробил: уже подъезжая, на перекрёстке не справился с машиной,  с перепугу нажал на тормоза, нас пошло крутить посреди бульвара и юзом понесло на бетонный забор. Хорошо, у него был огромный сугроб, в который мы и зарылись носом, остановились в полуметре от верной гибели. Одновременно  закурили, как впервые глядя на солнечный морозный день, и только тут прочитали  на бетоне  забора алый лозунг «Коммунизм неизбежен!».

21 января  1972 г.
Бабушке вдруг стало легче, она уже бродила по больничному коридору, к 1-му её собирались  выписывать, как тут  снова слегла. Оказалось, она от бессонницы постоянно клянчила у медсестёр снотворное, а те и давали, чтобы отвязалась. О том не знала даже тётя Женя – только недоумевала, отчего бабушка всё время  в  полудрёме. Ну и отказали у неё из-за этих таблеток почки…
Вчера, одеваясь, я в коридоре рукавом тулупа смахнул со стены зеркало. Разбил.

3 февраля 1972 г.
Приехал домой отоспаться: мы все валимся с ног, дежуря в больнице. Тётя Женя  вообще двигается, как робот, и мама тоже дошла. А всё зря – сделать уже  ничего невозможно… Врачи в этой больнице поражают – точно их учили на ветеринаров. Смертность тут дикая – с первой недели января у нас на глазах в бабушкиной палате умерли  семеро. Когда я приехал и застал медсестру, моющую бабушке марганцовкой язык, а на  марле никакого следа не было, тотчас позвонил отцу. Он только спросил: «Совсем чёрный? А чёрную смородину ей не приносили?... – и когда я сказал, что нет, сразу подытожил: – Азотемия, больше недели это не продлится».
Тётя Женя вконец потеряла рассудок: мечется по Москве, собирает деньги – ищет урологию, хоть бы и платную. Вроде и нашла, принялась названивать отцу, чтобы     устроил перевозку, он и слушать не стал: упустили шанс. И ведь прав…

10 февраля 1972 г.
Всё кончилось: бабушка умерла.
   
19 февраля 1972 г.
Наша домашняя жизнь постепенно входит в прежнюю колею. После бабушкиной  кончины тётя Женя слегла: её бешеная энергия последних недель сменилась  апатией – целыми днями лежит и смотрит в стенку: её муж, дядя Миша, кое-как за ней ухаживает. Мама постепенно убирает из комнаты напоминания о бабушке…
У меня начались проблемы на работе – видимо, придётся уходить, искать что-то новое, хоть это сейчас совсем некстати.

6 марта 1972 г.
Зашёл к  Люсьене в «Книжную находку»,  и когда говорили у прилавка,  она беззвучно подсказала губами: Шукшин. Классик действительно стоял рядом, листая толстый альбом. Я сказал «Здравствуйте, Василий Макарович!» и был представлен как молодой писатель (спасибо, не артист). Он кивнул, и на этом наше знакомство закончилось, да и на что рассчитывать зрителю, желающему поблагодарить за книги и фильмы. Задело, что был Шукшин недружелюбный и злой: постоял, перекатывая желваки, и быстро ушел, ничего не купив.
 
8 марта 1972 г.
«Дядя Ваня» Михалкова-Кончаловского (как и «Дворянское гнездо» до него) – очень добротное прочтение классики. (И Смоктуновский выше всяких похвал.) Но по мне, «Ася Клячина, которая любила, да не вышла замуж» куда как ярче и  «бессмертнее», чем экранизации. Если учесть, что и к сценарию «Рублёва» (сейчас читаю в журнале «Искусство кино») Андрон Сергеич тоже причастен, он выдающийся мастер, а ведь ему всего 35.

13 марта 1972 г.
Кроме основного дела, у меня доп.нагрузка – писать для висящей в холле плексигласовой доски с прорезями и ячейками, именуемой «План выпуска», картонки–вставки с названием фильмов, сроками сдачи и ФИО режиссёров. И всякий раз мучаюсь с оператором Кротиком–Короткевичем: никак не влезает – либо Кр.Короткевич, либо Кротик–Кор. А надо сказать, что Фёдор Григорьич – лауреат Сталинской премии (за оборону Севастополя в 1942-м получил), и он меня изводит: «Извольте писать меня полностью! – я вам никакой не «Кротик» и тем более не «Кыр»!». Тут Бабийчук меня спас:
– Фёдор Григорьевич, а у вас наградное оружие есть?
– Конечно, мне генерал Батов «парабеллум» подарил!
– Так вы и шлёпните наконец этого негодяя к чёртовой матери! Я разрешаю – совсем мышей не ловит.
– Скажете тоже, «шлёпнуть»! У него небось мамка есть! – вполне серьёзно сказал дедушка. И, потоптавшись, вышел из комнаты.
– Вот увидишь, никогда больше не придёт, – заверил Бабийчук.

18 марта 1972 г.
На неделе посмотрели три гениальных фильма: нерезанного «Конформиста» Бертолуччи (в прокат выйдет цензурная версия, откуда убрали весь секс «с отклонениями»), «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?» Поллака и «Пейзаж после битвы» Вайды (абсолютный шедевр, с такой пронзительной  работой Ольбрыхского, что дух захватывает).
Всё-таки наш зритель наверняка во всём мире самый лучший. Вайду мы смотрели на семичасовом сеансе в «Мире», и когда через пять минут вдруг лопнула призма кинескопа, которая форматирует широкоформатную плёнку,   и за ней куда-то поехали, предложив нам выйти и получить деньги за билет, – ни один человек не вышел. Начали показ в девять с копейками, и когда в начале двенадцатого мы вышли из зала на Цветной, под дверью стояла огромная толпа, ждавшая на улице свой девятичасовой сеанс, и таки своего дождались – вышел директор «Мира», сказал, что сейчас им тоже всё покажут, хоть на метро потом они вряд ли успеют.

19 марта 1972 г.
В  пятый раз –  «Добрый человек из Сезуана»: вот уже сколько лет идёт, а не заигран ни на йоту. А когда на сцене одновременно Высоцкий и Золотухин,  такая между ними вольтова дуга возникает, что воздух звенит от напряжения. И радостно становится  от того, что это ТВОЙ театр, что можешь ИХ видеть, что они  – ТВОИ СОВРЕМЕННИКИ.

20 марта 1972 г.
На студийном партийном собрании тётенька–режиссёр из Питера (делает фильм про атомную подлодку») трогательно поведала, как она мучается с монтажницами. Вдохновение нападает на неё после конца рабочего дня, и только садится она к монтажному столу, как входит другой режиссёр и требует отпустить девушку – она-де за ним «закреплена». Попросила замену – та же история: тоже «закреплена», и третья тоже. Она и потребовала: «Закрепите и за мной такую монтажницу, чтобы в случае надобности, я тоже остаться с ней на ночь могла!»  Зал стонал от смеха.
А между прочим, у меня тоже есть своя монтажница (месяц назад пришла), но мне её не дадут:  зачем? – краски растирать, что ли?

21 марта 1972 г.
«Збышек» в «Иллюзионе». Хорошо, что избежали сюсюканья и не впали в пошлый пафос. Но заметили, что из всей фильмографии в десяти картинах Цыбульский снимался в поездах, и на том построили сюжет. Такие фильмы, как «Поколение» и «Рукопись, найденная в Сарагосе», из-за этого вообще выпали, а остальные перемонтировали и озвучили фонограммами из других кинолент. Так получился непрерывный поезд, на подножку которого Збышек вскакивает двадцатилетним, а выходит в сорок. И это удивительно работает: подобного художественного приёма я прежде  в кино не встречал.

27 марта 1972 г.
Перед новым годом Славка от нас всё же уволился, а на его место пришёл художник  Гена Новиков, который прежде малевал афиши в кинотеатре «Россия». Абсолютный чумовоз! Во-первых, на правах старшего (ему 26) он учит меня уму-разуму: увидев с юной подружкой, сразу пристал: зачем нужна малолетка, которую в кино, в кафешки водить надо? – нашёл бы мамушку под пятьдесят и пригрелся бы меж её грудей, чтоб кормила и одевала. То-то он и ходит, как чучело, – в красном кимоно с иероглифом на груди и надписью «Сокольники-70» на спине и в ковбойских полусапожках с заправленными в голенища джинсами. Мой ответ, что альфонствовать не в кайф, он пропустил мимо ушей – сказал, что за два месяца не потратил из своей зарплаты ни рубля, и теперь купит мотоцикл «Ява». Кроме того, он поразительное трепло и врёт так виртуозно, что барон Мюнхгаузен отдыхает. В прошлый раз, опоздав на работу, сочинил, будто в остановку, где ждал автобус, врезался  грузовик, и пришлось оказывать выжившим помощь, помогать медикам трупы грузить. А сегодня, когда в половине десятого утра мы курили в коридоре, нарвался Гена  на майора Васина, и как только тот потребовал объяснений, выдал:
     – Всё на нервах, все выходные не спал! Родила таки моя подруга. Мальчика, да. Врачей вызывать не стали – мы же не расписаны, да и в съёмной хате, без прописки. Ну, кое-как управились: сам сынишку принял, пуповину сам перегрыз. Такие дела…
     – И что дальше? – на майора было страшно смотреть.
     – А то дальше! – ребёнок этот нам зачем? Ну, нагрел ведро воды, стал туда мальца заталкивать, а он ручонками в край вцепился, плачет, кричит: «Папа, не надо! Папа, не надо!..»
     – Тьфу на тебя, трепло! – только и сказал майор Васин.

29 марта 1972 г.
Зашли с Бабийчуком в 31-ю школу его сына Мишки (учительница вызвала), и застали её ковыряющей браслет на руке – журналист британской «Таймс» Бонавиа, у которого здесь учится куча детей, защёлкнул на руке штуковинку с часами, радио и счётной машинкой (не снимается, с ней даже мыться можно). А учителям строго запрещено принимать подарки от родителей. Тем паче, от «пустомельского блеятеля», как назвала Бонавиа «ЛГ». Пригодился Юрин карманный перочинный ножик – раскурочили буржуазную красивую игрушку. В благодарность учительница показала «трофеи», найденные в партах её ученичков: журнал «Плейбой», пачки жвачек, презервативы (а ведь это второй класс!). Акселераты чёртовы!

6 апреля 1972 г.
Коркия завлёк в новую литературную студию (в школе напротив дома Есенина и филиала МХАТа базируется). Людей оказалоcь гораздо меньше, чем предполагал,  с  некоторыми ребятами доводилось встречаться раньше. Драматурги собираются  где-то на стороне, семинар Евтушенко – ввиду отъезда руководителя – тоже кочует: порядка никакого нет. Мне это на руку – никто не спрашивает, кто я такой и откуда взялся. Пошли на семинар к Вадиму Сикорскому – огромному краснолицему мужику, с ручищами кузнеца и голосом оглохшего артиллериста. Там бсуждали  тихого паренька, стихи которого Сикорский  за полчаса в порошок стёр. А парень не без  искры Божьей – мне даже понравилось стихотворение про то,  как солдаты едят арбузы, с отличной строчкой: «От погона до погона ходит корка, как ладья». 
Семинаристы своего товарища в обиду не дали – хорошо говорили  о нём  Боря Камянов и Саша Тихомиров.
В  студии десяток семинаров, и список руководителей  соблазнительный: Катаев, Аксёнов, Амлинский, Трифонов, Винокуров, Евтушенко… Стоит подумать. А Витя  выбор уже сделал – хочет в семинар драматургов, к Арбузову.

7 апреля 1972 г.
На Киностудии меня сократили за ненадобностью: вызвал начцеха и дал подписать бумагу об уходе по собственному желанию. Я артачиться не стал – не нужен вам, так и не нужен. За свою сговорчивость получил очень хорошую характеристику, где особо отмечено:  «военную тайну хранить умеет» (не знаю – а если мне иголочки под ноготочки?).
Об одном сожалею – что не дали нам дочитать до конца «Дар» Набокова.
Проводили меня в мультцехе бурно, а после лютой пьянки лётчик Яницкий даже дал мне свой китель (налез лишь на одно плечо) – в нём и снялся на память.

8 апреля 1972 г.
В весёлое время ухожу с киностудии: после публикации в газете «Красная звезда» статьи «Как хочу, так и ворочу!» нашу «хунту полковников» тряханут с такой силой, что мало не покажется. В полном трансе начальство заперлось в кабинете директора Галанова, а его сын носится по студии и ко всем пристаёт с вопросом, будут ли его теперь держать во ВГИКе. Творческие работники обнаглели вконец – открыто пьют в каждой комнате: все надеются, что теперь будет лучше. Короче, тушите свет, солдафоны!
На память о киностудии я утащил стенгазету «ВОХРовец, которую под эгидой замполита выпустили к 8 марта охранники с проходной. Где на центральном месте – передовица начальника стрелков: «Октябрьская революция дала нашим женщинам много прав и обязанностей, и главное среди них – право с оружием в руках защищать социалистическую собственность. Женщины нашего подразделения умеют не только хорошо работать, но и овладели такими сложными вещами, как механизм пистолета системы «Макаров»…» А всё-таки чудо, что они никого не пристрелили.
Моя почти трёхлетняя эпопея на киностудии завершилась. Что буду делать дальше, пока не знаю, но только сейчас понял, насколько я здесь устал.

9 апреля 1972 г.
На закрытии недели польского кино посмотрел два знаменитых фильма – «Лётну» Анджея Вайды и «Сальто» Тадеуша Конвицкого. Оба очень хороши.

10 апреля 1972 г.
Вместе с Коркией поехал в его МАИ, куда Витя  попробовал пристроить меня в институтскую многотиражку с волнующим названием «Пропеллер» или в их фотостудию, но тамошняя атмосфера студенческого балагана энтузиазма у меня не вызвала.
Тётя Женя по делам Министерства обороны была в «Воениздате», где есть рабочие места, но от перспективы опять любоваться в коридорах погонами и лычками меня всё ещё тошнит. А больше пока ничего нет.

13 апреля 1972 г.
В Щукинском идут дипломные спектакли. Вся театральная Москва здесь – у каждого выпускника уже есть свои поклонники, которые потом потянутся за ними в театры, куда ребята распределятся. Лучшая постановка – «Идеальный муж», где блистают  Нина Чуб, Оля Науменко и Ленка Думчая-Юргенсон-Мозговая.
Борисовский выпуск считается женским – ребята у него куда как скромнее, какая-то перспектива есть лишь у Жени Герасимова, которого зрители уже узнают по голосу (дублировал Ромео в очень красивом фильме Дзеффирелли).

16 апреля 1972 г.
Лида, моя монтажница с киностудии, привела ко мне славную девчушку Наташу В.,  с которой училась в школе на Рязанском проспекте. Там живут её дедушка с  бабушкой,  а вообще она обитает близко от меня – на улице Комарова, в квартире  родителей. Сейчас пока не живёт нигде, поскольку юная её натура бунтует против родительского благополучия, что выражается в отказе жить с ними в мещанском их болоте. Она уже обтёрла своим пальтецом все подвалы и чердаки, опостылела  всем знакомым и теперь опять находится в поиске пристанища – на месяц, когда её  дед вернётся из Германии, а до того времени деваться ей некуда (в дедушкину  квартиру она поехать без него не может, поскольку там его новая жена, а с ней Наташа тоже не в ладах). Я тут же, исходя из фамилии, нарёк девчушку Васей и объяснил ей, что могу предложить лишь свой диван, но этого никто не поймёт.
Девицы подумали, пошушукались, опустошили кофейник и пропали.
Вечером с Димычем пошли на трижды оскароносный шедевр «Лев зимой»,  где великий 36-летний Питер O'Тул и  великая 61-летняя Катрин Хэпбёрн гениально  играют ровесников, а вернувшись за час до полуночи застал в комнате мамы…  Ваську. Которая, оказывается, далеко не уехала, а устроилась спать на лавочке  возле Детского парка, где моя сердобольная мама по пути с работы и подобрала хиппушку, предложила ей бабушкин пустующий диванчик.
Уложив Васю спать, покопался в её сумочке. В её записной книжке нашел лишь одну знакомую фамилию – моей студийной подруги. На всякий случай списал данные  паспорта (вдруг ещё рояль укатит), и среди трусиков, трёх 25-рублёвых купюр и женских салфеток с ярлыком «Берёзки» обнаружил обалденный кованный браслет века этак  XV–XVI-го (если не раньше), – из двух железных скоб на петле, запирающийся на шпынёк, подвешенный на железной же цепочке. То бишь если девчонка не ограбила Исторический музей, её предки отнюдь не пальцем деланы.

18 апреля 1972 г.
Очередная встреча в студии была общей для всех: пришёл Константин Симонов. Призыв старосты поучить молодёжь уму-разуму писатель понял буквально:
     – …Дело в том, что поэзия тгебует постоянного гогения. Когда я гогел, у меня  получались отличные стихи. Но вечно гогеть невозможно. Поэтому я говохю: пишите пгозу. Пгоза не тгебует постоянного гогения – за день можно написать десять, двадцать, тхидцать стханиц. Я увеген: если человек умеет писать стихи, то он может писать и пгозу, и кхитику, и дгаматухгию. Но уметь писать мало, нужно уметь это пходать. Не дегжите гхукописи в столе – несите их в теахт, на хгадио, на телевидение…
И так поучал нас два часа:
     – …Как вы пишете, чем?  Кагандашом, на бумаге?.. Пгохо, очень пгохо! Послушайте   совет: габотайте с диктофоном – купите магнитофон и диктуйте, диктуйте, диктуйте…
Вообще эта мысль неплохая, но к ней хорошо бы иметь опытную машинистку,  а лучше целый штат считывальщиц с магнитофона.
Поскольку Симонов – это еще и комиссия по литнаследию Булгакова, ему задали вопрос, когда же будут видны результаты. КМ ответил, что составляет однотомник, куда войдут «Белая гвардия», «Театральный роман» и «Мастер и Маргарита».
Ему сразу напомнили, что есть ещё и «Роковые яйца», и «Собачье сердце»…
Ответ Симонова был прям и лукав:
     – Я недавно пегечитал эти повести и убедился: они столь слабые, что сам Михаил Афанасьевич, доведись ему составлять своё избганное, их туда не включил бы…   
Реакция слушателей была разнообразной, но у большинства – недоумённой или ироничной. Я сидел рядом с Константином Михайловичем и по-привычке принялся  рисовать на него шаржи. Один из трёх получился вполне похож, и когда Симонов  закончил выступать – взял тетрадку, пролистал и на одном рисунке расписался,  дважды ошибшись в дате (убежал на неделю вперёд).

21 апреля 1972 г.
Без всяких договорённостей заехал папа, при этом был на чёрной «Волге», где сидел ещё один странный сумрачный человек. Не говоря ни слова, повезли меня за ВДНХ, мимо каких-то складов и ангаров, пока не упёрлись в монотонный белый  забор, над которым на высоту 4–5 этажей возвышались чудовищных размеров  металлические ноги. Только тут отец отбросил интригу – привёз меня прямиком на комбинат монументальной скульптуры. Не очень понимая, что тут после своего  мультцеха могу делать, тем не менее послушно совершил экскурсию по жутким кабинетам и цехам. В одном из которых некто отдалённо на кого-то похожий – с птичьим лицом, в берете и очёчках, держа в руках маленькую гипсовую головку, – объяснял бригаде рабочих, как должна выглядеть голова Ильича в реальную величину. Тут я немного оживился, вспомнив свой ударный труд по реставрации  ленинского бюста, ушел из этого царства молотков и киянок. Перед начальником сего заведения извинился за хлопоты (я даже лепкой никогда не занимался) и сразу же откланялся. Отец довёз меня до дома – сам из машины не вышел, к нам в квартиру не поднялся – сильно расстроен был: он-то хотел как лучше…

25 апреля 1972 г.
Критик Огнев так долго представлял Вознесенского, словно он только вчера на  свет появился. Представлял витиевато. В зале фыркали – многие Вознесенского  на  дух не переносят, однако уходить не торопились: интересно. Наконец слово  получил Андрей Андреич: рассказал про Канаду и Австралию, откуда недавно  вернулся,  потряс в воздухе свежим салатовым журналом «Юность»,  называя этот номер историческим: в нём его большая стихотворная подборка соседствует с еще большей Евтушенкиной, чего прежде не было. Говорил сумбурно, то и дело перескакивая с пятого на десятое, часто ляпал что-нибудь эпатажное, вроде:
     – Секс – это не просто мужик с бабой легли переспать, они ищут новое измерение мира!
Или, начав про австралийскую поэзию, сразу отвлёкся:
     – В Австралии нам показывали фильм, как любят крокодилы. У них в акте нет нежности – они буквально раздирают друг друга!..
В моменты таких лирических откровений на сидевшего за моей спиной инструктора райкома комсомола всякий раз нападал приступ безудержного кашля.
В основном же Вознесенский говорил о громадной роли телевидения в будущем, своих изопах и мечтах перенести стихи на телеэкраны. Во время его очередного «я пробую»  из зала вылетел вопрос:
     – Андрей Андреевич, а на ежа вы садиться не пробовали?
Насмешку Вознесенский проигнорировал, однако настроение у него испортилось – больше ничего не рассказывал, принялся читать новые стихи, которые зал слушал куда как серьёзно.
Засиделись почти до полуночи, проводили Вознесенского от переулка Москвина  до начала Пушкинской, и он всю дорогу недоумевал, отчего многие молодые относятся к нему с пренебрежением. И хотя поэту любовь толпы до фени – про ежа он  запомнил и обиделся надолго. Простились у Театра оперетты, где не теплилось ни одного огонька, но была открыта дверь, в которую АА и юркнул.

1 мая 1972 г.
С мамой и Васькой поехали на «Правду», где без бабушки неуютно и пусто. Если раньше приезжали в тёплый дом, согретый хозяйской заботой, то как поступить с дачей теперь – совсем непонятно. За стеной шумели Смирновы, с недоумением глядя на нашу троицу, но мы не стали им ничего объяснять.
Разогрев привезённые из Москвы голубцы, кое-как пообедали, и за столом мама решила с нами поговорить (накануне в городе заранее посоветоваться со мной ей отчего-то в голову не пришло). Короче, мама решила поселить Ваську на даче, куда и я к ней буду приезжать на выходные. Хотел напомнить, чем в 65–м обернулась идея поселить тут женщину с ребёнком (хорошо, что переименовал нашу хиппушку в Васю:  вторая Наташа – как-то уж слишком), но мама опередила:  «Гера,  дай слово, что ты будешь вести себя с Васей по-братски!» (Ну, да: доверила козлу охранять капусту.)  Слово дал, конечно.

4 мая 1972 г.
Открыл велосипедный сезон, да сразу и разбился: не учёл, что хоть все свои маршруты и каждую ямку на них знаю наизусть, между прошлым годом и  нынешним была зима, после которой порядка в нашей стране не спрашивай.
На перекрёстке возле дома, образованном 3-й улицей Марьиной рощи и 1-м проездом, торчит старая водяная колонка, вечно – с разливанной лужей. По которой, возвращаясь домой, обожал с шиком проехать, разбрызгивая воду. И вчера за сто метров бодро поддал жару, вывернул голову в сторону ребят, которые курили у колонки и что-то мне кричали, влетел в лужу, как вдруг руль повело вниз, переднее колесо куда-то провалилось, и я вылетел из седла, метра три прополз на брюхе по асфальту. Ко мне тут же подбежали пацаны, подняли и отряхнули, галдя и цокая языками: рубашка и джинсы превратились спереди в одну сплошную дыру, сквозь которую сразу проступила кровь. На то, что стало с моим великом, смотреть было страшно  – колесо сделалось даже не восьмёркой, а четвёркой, вилка превратилась в знак доллара, даже раму повело.
Ведя меня домой, ребята объяснили, что под лужей промыло почву и асфальт просел, о чём они и пытались меня предупредить. Мама, открыв дверь, тихо взвизгнула: кровь уже капала из штанин на пол. Однако я сам распорол джинсы, всё одно выброшенные, кое-как промыл ноги шипучей перекисью и вылил склянку зелёнки. Была надежда, что мой позор видела Танечка, поскольку авария случилась под её окнами, и тогда она снизойдёт со своего четвёртого этажа, но не снизошла. Вася пыталась заглянуть в комнату, однако я попросил её не соваться. Выпил валерьянки и уснул.
5-го мая деду Георгию было бы 70, но отец заехал не поэтому, а поскольку его вызвала мама. Застал жуткую картину: я грыз кулаки и повизгивал, пока мама отмачивала перекисью простыню, которая за ночь закоржёвела, прилипла ко мне по всей длине. Папа отстранил маму, взял тряпку за уголок, сказал мне: «Смотри, какие за окном птички!» и рывком сорвал простыню, так что от боли я просто влип в потолок.
В больницу ехать отказался (очевидно, что ничего не сломал: спасибо Боре, научившему меня падать), потому мы пообедали и помянули деда, сожалея, что нет могилы, на которую можно прийти с цветами и свечечкой.

5 мая 1972 г.
...Мэтр явился, разодет, как и подобает яркому поэту в серую прозаическую эпоху:  плащ цвета «морской волны», сиреневый костюм, вишнёвая кофточка, вместо  галстука – ботиночный шнурок, продёрнутый в грузинскую чеканку. Дополнял его портрет огромный рыжий портфель из грубой свиной кожи.
В «семинаре имени Евтушенко» самые заметные фигуры – Люба Гренадер, Виктор Гофман, Егор Самченко, Борис Камянов, переводчик-испанист Сергей Гончаренко.
Обсуждали давно вышедшего из поэтического возраста человека Лёву, стихи коего ужасали: что-то про войну, Арину Родионовну и гениальность. Жалостливый  Гофман, явно тронутый красным от волнения Лёвиным лицом, говорил экивоками, старался отыскать в стихах какую-нибудь хорошую деталь, однако ничего не нашёл.
Зато выступающая следом Люба Гренадер выражений не выбирала:
     – Давайте скажем Лёве прямо: это же сплошная графомания!  В этой вот кучке я нашла стихотворение, если его так можно назвать, о приходе лирического героя, то бишь автора, на могилу Паустовского... Ага, вот оно: «По Оке да прокатиться к Паустовскому…»! Скажи, Лёва, откуда здесь этот разухабистый мотив, из какого кабака? И что значит «прокатиться»? – прокатиться к Паустовскому, прогуляться к Пушкину… Это же кощунство! А дальше ещё хлеще: «Пахнет хлебом и стихами, пахнет Родиною здесь»! Признайся, Лёва, что за «песнь исполнить» намеревался ты на могиле советского писателя? И какой «Родиной» там пахнет? По-моему, на могиле может пахнуть только падалью!..
Во время этого монолога Евгений Александрович то мрачнел, то светлел, а на слове «падаль» встрепенулся: 
     – Люба! Сейчас я распалюсь, разделюсь, из меня получатся два полицейских, и они выведут вас из зала!
В общем, обсуждение Лёвы закончилось смехом.
Во время перекура Евтушенко вдохновенно рисуется:
     – Знаете, что мне больше всего запомнилось из поездки по Латинской Америке? Когда я, устав от всех приёмов и банкетов, весь день провёл в приятнейшем  общении  с простым чилийским портным… (При этом ЕА, как бы невзначай, проводит ладонью вдоль лацкана сиреневого пиджака, очевидно сшитого портным во время беседы с полпредом советской поэзии.)
По мере того, как читали стихи по кругу и приближалась моя очередь, настроение портилось – все пишут очень хорошо. Уже по одному переводу Сергея Гончаренко с испанского понятно, что он готовый мастер. В каждой строчке Бори Камянова  дышит тонкий  бабелевский юмор.  Музыкальность стихов Любы Гренадер и звукопись её завораживают («выПЛыли ПЛечи…»). Виктор Гофман несколько суховат, но эпитеты его точны и неожиданны. У Алексея Королёва столь отточена техника, что говорить о каких-то недостатках и ловить у него блох просто глупо.
Осознание, что в одной комнате находится столько сложившихся поэтов, доканало настолько, что еле заставил себя прочесть восемь строчек.
Чтение стихов обернулось тем, что всех забил Егор Самченко – мэтр на комплименты не скупился:
     – …«Вода полногруда в стеклянном кувшине» – отличная строка! «Занавеску зазнобило» – «пятёрка!» «Глаза закрыла фотокарточка твоя» – просто здорово!..  А это вообще гениально: «…и шумел сосновый стол»! Такую смелость мог взять на себя только Заболоцкий!..
…Прощаясь, Евтушенко заверил, что с октября у семинара начнётся новая жизнь: он больше никуда не уедет, сядет писать прозу и каждую свободную минуту отдаст молодым. Собрал наши стихи, с трудом утрамбовал рукописи в рыжем портфеле и – росносиреневый, громокипящий – мгновенно испарился.

8 мая 1972 г.
Когда оформлял свой уход с киностудии, в отделе кадров познакомился с милой девушкой Галей – устраивалась в сценарный отдел. Был я в пене, потому просто взял у неё телефон. Вчера нашёл в мусоре смятую бумажку, позвонил ей и позвал в «Иллюзион» на  «Красную бороду»  Куросавы.
После фильма пошли гулять по бульварам  и за разговорами как-то незаметно добрели до Трубной. Тут и обнаружили, что на её пальто оторвалась нижняя  пуговица, и полы разлетаются, оголяя коленки, а придерживать пальто рукой  совсем глупо. Прикинув, что мама у тёти Жени, а Васька уехала к деду, я позвал  Галю к себе домой, и тут понял, что ей очень неловко. Но пуговица требовала, чтобы её пришили, и в итоге поехали.
У меня дома Галя вела себя дикаркой: забилась в кресло, поминутно натягивала платье на коленки и вспыхивала щеками при любом моём резком движении. Я же просто пришил ей пуговицу и сварил кофе.  Честно сказала, что она упёртая рационалистка, что нужно готовиться в Полиграфический институт и потому ей сейчас не до любви. Ну так я ничего и не требую – приезжай, когда захочешь.

19 мая 1972 г.
Последний сбор: Студия имени В.В.Маяковского при МГК ВЛКСМ и Московском отделении Союза писателей (официальное название) прекратила свои занятия до осени. Прощальный вечер – в горкоме комсомола, что в Колпачном переулке. Евтушенко клятвенно заверил, что с осени все силы отдаст своему семинару, и утвердил обещание крепким рукопожатием. После чего мы перебрались в ЦДЛ, где в нижнем буфете продолжили возлияние во славу русской литературы.

21 мая 1972 г.
Такого мая давно никто не помнит – жара стоит неимоверная, под Москвой горят  торфяники, тяжелым дымом по утрам затягивая столицу: он стелется по мостовым, до полудня висит в воздухе, пока слабый ветер хоть как-то его не разгонит. Толпы горожан устремляются к воде: у телецентра в Останкино каждый клочок земли завален голыми телами, лежат даже на тротуарах, под ногами прохожих. Високосный год чуть не каждый день напоминает о себе: с начала мая ушли  Мартирос Сарьян, Виктор Драгунский, художник Пластов («фашист пролетел»).
А позавчера в авиакатастрофе по Харьковом погиб элегантный пародист Виктор Чистяков, благодаря уникальным голосовым связкам мгновенно ставший звездой эстрады.
Промелькнуло сообщение, что из СССР выдворяют Дэвида Бонавиа: то ли за его интервью с диссидентами Якиром, Амальриком и Буковским, всех разозлившее, то ли за что ещё, но точно не за браслет, надетый им на руку Мишиной учителки.
И на фоне всего этого морока завтра начинается визит в Москву президента США Ричарда Никсона, с которым все хотят попытаться найти общий язык.

30 мая 1972 г.
Устроился на работу в «Воениздат» художником–графиком. Вообще-то устроился две недели назад, но когда сдуру брякнул, что у меня был допуск к секретным  документам, здесь решили его затребовать и лишь вчера он пришёл в 1-й отдел (поздравляю себя:  я теперь невыездной на двадцать лет – до 1992-го).
Кроме лишней десятки к зарплате, получил возможность сразу попасть в самый  престижный отдел, где трудятся пятеро ветеранов, проверенных на этом участке почти четвертьвековой  беззаветной службой.
Понятно, вариантов моего у них появления всего два: либо я чей-то блатной отпрыск, либо подсажен для того, чтобы всё слушать и записывать. Когда  видят у меня в руке не кисточку, но авторучку – тут же осведомляются, что пишу. А когда я неосторожно пошутил – спросил самого любопытного, через «о» или  «а»  пишется его фамилия, – бедного чертёжника Сафошкина полчаса отпаивали валерьянкой.

Вообще-то мои новые коллеги – народ вполне симпатичный. Работают вместе двадцать лет, называют друг друга только по имени – Роза, Коля, Женя, Нинка, их постоянно захлёстывают воспоминания о том времени, когда мороженое было холоднее и слаще, в  «Любительской» колбасе было меньше жиринок, а эклеры были длиннее и целиком набиты кремом. Все двадцать лет они говорят друг другу  одни и те же шутки и колкости и, как ни удивительно, всякий раз на них свежо реагируют. Если Роза Константиновна говорит, что отлучается по делу, Сафошкин традиционно уточняет: по-большому или по-маленькому? А если Егорову от скуки хочется завести Нину Борисовну, он кидает ей дежурную фразу: «Когда ты, Нинка, помрёшь, мы с Колей Сафошкиным тебя не понесём», и все дружно хохочут, слушая ответную базарную брань.
В этот дружный коллектив и мне теперь предстоит вписаться.

1 июня 1972 г.
После недельного проживания у деда, Васька опять сорвалась и сбежала из дома. Приехав к нам, добровольно взвалила на себя функции домработницы. Мама ни только не возражает, но и счастлива, поскольку её любовь к поучательству нашла благодатную почву – у Васьки потрясающее умение делать вид, что внимательно слушает наставления, полностью пропуская их мимо ушей.
Мне она не мешает – я настолько привык к её присутствию, что даже не замечаю, когда она в кресле с книжкой, а если ко мне кто-то приходит – тотчас же тактично исчезает в маминой комнате.

4 июня 1972 г.
Танечке 20. Собрал всё написанное за последнее время и сунул объёмистый пакет вместе с красивой поздравительной открыткой в её почтовый ящик. И вдруг подумал, что это выглядит как мой прощальный поклон.
          «…А Танечка –  моя принцесса –
          всё анатомию зубрила,
          ланцетом ковыряя сердце,
          которое её любило…»

6 июня 1972 г.
Сейчас узнал, что на днях эмигрировал «Рыжий».  Бродский не мой поэт (при всей своей памяти на стихи, не помню наизусть ни одной его строчки, да и глазами читаю с трудом), но отдать ему должное всё равно придётся.

12 июня 1972 г.
Наконец-то отремонтировал свой шоссейно-дорожный  Pinarello  (мой ровесник, между прочим) и совершил пробный выезд. Стал немного поскрипывать, когда кручу в гору, а так всё терпимо. Теперь взять бы еще за правило ездить летом каждый день, и всё будет тип-топ. Уйдя с киностудии, я попрощался с Борисом (он как раз уезжал в Литву сниматься в очередном фильме про лесных братьев) и теперь мне придётся как-то компенсировать отсутствие привычных нагрузок. С велосипедом это проще всего.

17 июня 1972 г.
Соскучился по Бабийчуку – позвонил и вытащил его со Славкой в Домжур. Пиво не люблю, да и пить его не умею, тем не менее сели в подвале и через полчаса меня уже развезло (духотища жуткая!).  Когда спускаешься, там такой гул, что уши закладывает, и орёшь, как в кузнечном цехе, и в какой-то момент поймал себя на том, что стою за столиком в полный рост, во весь голос рассказываю, как ломал Ленина, а в баре полная тишина, и когда закончил – пивоманы мне похлопали.
Устные рассказы Андроникова все написаны, и он читает их по памяти с точностью до запятой. Мои байки тоже записаны, но какой же кайф всякий раз исполнять их по-разному – в устных рассказах  больше всего ценю незаученную интонацию, которую можно корректировать в зависимости от реакции зала.

30 июня 1972 г.
Приехал к отцу домой поздравить его с днём рождения без риска застать Игоря и Веру (оба в пионерлагере – мать врачом при сыне диабетике), привёз в подарок добротный Ronson и бутылку «Плиски», а у папы в баре полтора десятка таких  бутылок, каких советские прилавки вообще не видят. Предположил: 
     – Никак директор винзавода сифилис подхватил?
     – Хуже, – сказал папа и поведал…
Во что играли 12-летние школьницы – не узнаем, а последствия весёлые: одной из  них вставили во влагалище детскую пластмассовую ракету с лопастями, которая  как гарпун – туда вошла, а обратно... Попытка вынуть своими силами обернулась кровотечением, а вызванный домой отец побоялся огласки, благо вендиспансер  напротив их дома. Специалисты у моего папы золотые – не только извлекли, но заодно и девственность восстановили (надолго ли? да и зачем?) А отец девочки  на загранзакупках сидит: отплатил папе ящиком импорта. Так и мне обломились  красивая бутылочка  любимого Арманьяка и пузырёк Баллантайна.

4 июля 1972 г.
За углом «Воениздата», в двух шагах от «Полежаевской», обувной магазин, куда в обеденный перерыв заходят наши сотрудники, а поскольку без пропуска из редакции не выйдешь – все его так в руках и держат. Какой же ужас был написан на лице майора, который ждал у двери обувного свою жену, а все выходившие из магазина машинально демонстрировали военному красные ксивы со звездой.
               
8 июля 1972 г.
Перебрались с Васькой  на «Правду». Здесь уютнее, чем в Москве, да и жара меньше изнуряет. На дорогу я теряю три часа туда-обратно, зато весь вечер наш, а выходные так и оба дня целиком: ходим в Братовщину  и дальше – до Акуловой горы, ездим  в Абрамцево, в Софрино, в Загорск.
Смирновы подозревают, что Васька – моя жена, но мы это никак не комментируем. И только мама волнуется: что она будет говорить родителям Васеньки, когда те однажды потребуют вернуть своё беспутное чадо.

9 июля 1972 г.
За минувшую зиму на «Правде»  умерли все дорогие мне старики. И любимая Клавочка всего на месяц нашу бабушку пережила. Сегодня через «Клавочкину»  дырку в заборе к нам пришёл сосед – принёс от русской курсистки последний  привет с подарочками – отвинченную с чернильного письменного прибора медную пару на санках, которая всегда напоминала мне чеховский рассказ «Шуточка», и снятого с крышки немецкого жбана для льда стального орла с раскинутыми крыльями. И вот сейчас сидим в сумерках на веранде, не зажигая свет, и лёгкий  ветер доносит откуда-то с неба: «Я люблю вас, Наденька!..» 

23 июля 1972 г.
Заманил Нину Чуб и Женю Герасимова в Домжур на самодеятельный спектакль «Вёрстка и правка». Вышло – обманул ребят в их ожиданиях: никакого актёрства здесь нет, есть только  с л о в о – постановка держится на голом сатирическом  тексте (Курляндского и Хайта). Сегодня в Москве это самый злободневный спектакль, которого, скорее всего, в новом сезоне уже не будет – после смерти худрука Алексея Леонидовича Полевого (незабвенного седовласого генерала в «Гусарской балладе» Рязанова) прикрывать непрофессиональному коллективу  тылы теперь некому.

27 июля 1972 г.
Военные – очень хитрая публика.  Два года назад возле  «Воениздата» стали строить двухэтажный ресторан, и Минобороны молчало, но едва его достроили –  тотчас заявило протест: не бывать злачному месту возле режимного  объекта!  И заграбастали новостройку. Теперь у Издательства на улице Зорге крутой ресторан с баром и кафетерием, куда можно пройти лишь по воздушному коридору из основного здания. Само Издательство тоже огромное и больше всего здесь  иностранных отделов, где один-два редактора – бывшие резиденты-разведчики, раскрытые и выдворенные из тех стран, которые они теперь тут курируют.
За обедом редакторы-разведчики подсаживаются за стол и легко знакомятся  (профессиональная привычка). Я тоже легко иду на контакт, помня, что «болтун – находка для шпиона»: после обеда позволяя себе полчаса посидеть в баре, уже начал собирать забавные байки.

Воениздатовский сюжет с забавным финалом.
Когда наш корабль стоял на рейде в Гамбурге, сбежал кок – через иллюминатор, вплавь ушёл. Ясно: санкции последовали зверские – погоны полетели, команду расформировали. А через два года трое матросов с того корабля оказались в том порту и, гуляя по городу, встретили своего друга-кока – хозяйничал в собственной таверне! Патриоты начистили ему морду и ночью на свой борт беглеца притащили, рассчитывая если не на ордена, то уж по крайне мере на новые лычки. И получили дома… грандиозный ататуй: советский кок–резидент только что адаптировался, укоренился в стане врага и вышел на связь, а эти идиоты такую хитроумную  операцию провалили!

30 июля 1972 г.
Я вполне влился в трудовой секретный коллектив. Который напугал меня с первой  минуты, как вошёл и увидел пятерых человек со слуховыми аппаратами. Однако настоящий глухой в комнате только один, и наушники для всех закупил он – чтобы каждый слушал ту радиопрограмму, которую хочет, не мешая остальным. Теперь и у меня есть такие же.
Все пятеро почти одногодки, все пришли в «Воениздата» сразу после войны, да так и не расстаются. И это настоящий паноптикум.

Егоров – он же Петрович – негласный староста комнаты. Пользуется огромным авторитетом, как мастер своего дела и учёный человек. Главный его пунктик – личная автомашина, о которой все его мысли и разговоры: старую он уже продал, а новую еще не купил (причём продал отцовский ЗиМ, а купить хочет BMW, как у Высоцкого). Второй пунктик – блат, который везде имеет через жену, администратора Союзгосцирка. По блату ему за 25 рэ достали тёмные  очки –  гэдээровские, с цейсовскими стёклами, которые лежат в моей оптике за 5, но так  Егорову не интересно. По блату же он уложил родную дочь рожать в какую-то абсолютно уникальную клинику, где его новорожденной внучке при родах выкололи глаз. Вероятно, оттого во взгляде Егорова постоянно сквозит выражение  животной тоски. Такие люди обычно срывают злобу на окружающих, но Петрович по отношению к другим настроен вполне благодушно и – если не считать мелких нападок на Нину Борисовну – сама интеллигентность.

А вот Сафошкин придавлен как раз обратным – отсутствием машины, блата, вообще всего. Ему видится, что весь мир только и создан для того, чтобы мешать ему, Сафошкину, жить. Не проходит дня, чтобы он не уколол меня попрёками в  моём безбедном житии. Он абсолютно убеждён, что я устроился сюда не просто так, а с какой-то коварной целью, если вообще меня в их комнату не подсадили специально. Едва начинаются такие разговоры – срочно нужно идти гулять по коридорам, поскольку есть риск, что Сафошкин заведёт себя до тупой истерики с  брызганьем слюнями, со слезами, соплями и проч. Когда же он спокоен, что бывает нечасто, – с ним интересно поговорить: он много читает, старается быть в курсе новостей искусства и литературы, не стесняется расспрашивать меня о том, чего не знает, а когда я периодически говорю по общему телефону про  билеты в кино или театр – впадает в нирвану.

Евгений Фёдорович Воеводский (или «пан Воеводский», как он хочет, чтобы все его так называли) – несчастный инвалид, полуглухой и хроменький. Поначалу он его так называли) – несчастный инвалид, полуглухой и хроменький. Поначалу он пытался было рассказать мне про свои военные подвиги, но обе наши комнатные дамы быстро положили конец этим рассказам, наперебой обзывая его «жертвой пьяной акушерки».  Конечно, он болтун, каких свет не видел, но от Сафошкина и Егорова отличается  добротой и мягкостью. Вдобавок, более расчётливого и домовитого мужичка я не видел – вечно что-то придумывает с целью заработать несколько денег. В самую жару пан Воеводский не ленился брать пятилитровую банку с привязанной к горловине верёвкой и шел за две остановки ко квасной бочке. Приносил и предлагал угощаться. Что мы все и делали, при этом кладя на блюдечко некую сумму, округлённую с учётом транспортных расходов. Едва банка опустевала, он начинал считать прибыль (по природной глухоте, считает вслух, потому мы всегда в курсе его навара). Обычно прибавочная стоимость достигала рубля, что приводило «пана» в бурную радость. В такие минуты мне  начинает казаться, что он лишь прикидывается глухим, тем не мене, когда нас собирают на всякие собрания, Воеводский вынимает из уха резиновую пимпуи, довольный, сидит с выражением полной глухоты на лице.

Нина Борисовна – талантливая художница, единственная из всех окончившая Полиграфический институт, чем страшно горда. Кстати, именно её фантазии принадлежит фирменный знак «Воениздата» – летящая наискосок щита ракета, и каждую вторую обложку придумывает она, с главным художником Гречихой. Однако знаменита НБ не этим, а своим уникальным бюстом, который и впрямь  достоин отдельного рассказа в силу своих невероятных размеров.  Он вынуждает Нину Борисовну шить одежду по индивидуальному заказу, и одевается она дорого и со вкусом. Характер у Нины Борисовны что наша погода – то холодно, то жарко. Она легко выходит из себя, но быстро остывает, чем вовсю пользуются остряки вроде Егорова, который доводит её постоянно. Все разговоры у Нины Борисовны крутятся вокруг двух тем – муж и дочь. Муж у НБ армянин, бывший лётчик, судя  по всему – весьма нервного склада. Для своих многочисленных друзей он держит на балконе живого барашка, который там обычно больше недели не живёт. Можно представить, сколь благодатна эта тема для колкостей. А дочь Нины Борисовны – двадцатилетняя финтифлюшка, вроде Васи, недавно вышла замуж за «чумного» художника–битника, о котором бедная тёща говорит с неподдельным ужасом: «Вы  только представьте – он кормит Танюшку ЖИР–НЫ–МИ–ЩА–МИ!!!» Ко мне Нина  Борисовна с первого дня прониклась большим расположением и каждую свободную минуту уделяет внимание: «Жора, идите ко мне, я вам посплетничаю!..» Обычно сплетни носят пикантный характер: «Вам Роза ещё не рассказала, что она вышла замуж девицей?  И так заросла, что у первого мужа в постели ничего не получилось, пришлось прибегнуть к хирургии!..»

Роза Константинова… Её фамилию не могу запомнить никак, поскольку у неё их четыре. Три прежних мужа по-прежнему работают в «Воениздате», и каждого она меняла по нарастающей:  мотоцикл «Иж», «Победа», «Волга». Сейчас замужем  за шишкой из Министерства Обороны, который пользуется служебной  «Чайкой».
Прежние мужья работают тут же и курят втроём, что-то живо обсуждая (не Розу ли Константиновну?). Самый неприятный из них – некто Герард. Который после  Розы тоже был трижды женат и всякий раз разводился через суд – утверждая, что народившиеся чады зачаты не от него, но все процессы проиграл. Теперь он опять в таком же предсудебном состоянии, потому ходит по комнатам и всем плачется, а когда заходит к нам – Роза тут же вылетает за дверь. Однако же ей никто не сочувствует – характер у РК склочный и гадкий. Её главный пунктик – почти полное отсутствие бюста:  в свободное время она завистливо смотрит на Нину Борисовну, и периодически тайные мысли вылетают наружу: «Ох, Нинка, моему бы Пете твои такие штуки – хоть бы раз порадовать!»  Зато у Розы тоже имеется своя изюминка – огромная попа, по которой втайне вздыхает Нина Борисовна…

Вот в таком трудовом коллективе протекают мои творческие будни. Где  вполне уютно, только сколько тут выдержу – не представляю.

2 августа 1972 г.
В Щукинском училище разразился небывалый скандал: малоприятная во всех отношениях выпускница, отец которой весьма крупный функционер, с какого-то  переляку надула в уши родителю слухи о полном моральном разложении курса, и ректора Захаву партийные доброхоты довели до ручки: все ранее намеченные договорённости с театрами отменены, варианты трудоустройства – туда, где есть рабочие места. Чудом повезло Нине Чуб – вместо желанного и договорённого «Современника», направили в Театр на Таганке (на пару с дочерью функционера), Олю Науменко запихнули в умирающий театр Гоголя, билеты в который продают в нагрузку, а Ленку Мозговую, вместо Сатиры, и того хлеще – в Областной театр  драмы, который до сих пор даже своего помещения в столице не имеет…
Под вручение дипломов  я оборвал на даче любимые бабушкины пионы – отцветающие, но всё ещё роскошные  – и ребята (спросив,  не обижусь ли я) завалили ими Захаву. Впрочем, дед пребывал в жуткой ипохондрии, и выпускной вечер походил на поминки.
До слёз обидно, что четыре замечательных года закончились так глупо.

6 августа 1972 г.
К своему 21 году я по-прежнему в начале пути – занимаюсь не пойми чем, снова примеряю на себя новую спецовку. Этот год для нашей семьи печален: умерла  бабушка, тяжело заболела мама. Мы с отцом всё дальше и дальше расходимся:  мои литературные увлечения ему претят, а мне уже не хочется рисовать, этюдник совсем запылился в углу. Условились не говорить о политике, от которой меня  тошнит, а найти другие темы не получается.  Маму наша размолвка выматывает вконец, и привязавшаяся к ней астма, как говорят врачи, это не болезнь лёгких – нервы.

7 августа 1972 г.
У отца всю жизнь дурацкая присказка: «Турок ты!». Сегодня утром уезжали с дачи, и в метро на «Комсомольской» пристал к отцу какой-то тип: «А зачем у вас на груди такие цветные полосочки и что они означают?» (это он так орденские планки на папином пиджаке называл). Отец не отвечал, смотрел в стенку, а когда тип своим вопросом достал, отмахнулся: «Отстань, турок ты!»  Закончилась поездка в отделении милиции на станции «Новослободская», куда всех нас доставил из вагона вызванный патруль – мужичок вдруг полез драться, а папа его толкнул так неудачно, что тот ещё и упал. В околотке оказалось, что дядька самый настоящий турок – по паспорту, и вывело его из себя, что его национальность у него  на лбу написана. Посмеялись менты и отпустили нас всех. То, что турки – люди без юмора, я на всю жизнь усвоил.

20 августа 1972 г.
В  Байкале утонул молодой драматург Александр Вампилов. У которого только-только всё начиналось. Пока у него поставлена всего одна пьеса в Прибалтике, но несколько столичных театров уже пробивают постановки, и по Москве идут разговоры, что это очень талантливо. Вчера Вампилову исполнилось бы 35.

7 сентября 1972 г.
На перроне станции метро «Площадь революции» топчется гермафродит – мужчина-женщина лет сорока. На удивительно красивом лице его, с мужскими крупными чертами, ярко выделяются пунцовые нежные губы и агатовые глаза, которые совсем не вяжутся с косматыми бровями и густой чёрной щетиной. У него крепко сбитая мускулистая фигура с широкими плечами и большие женские груди, распирающие клетчатую рубашку-ковбойку. Стоит посреди перрона, держа за ножку новенький табурет с магазинным ярлыком на днище, и напряженная поза его выдаёт скрытую агрессивность – все стараются обойти дядьку-тётку стороной, хотя в час пик в метро свободного места не сыщешь.

16 сентября 1972 г.
Мама учит меня самому себя одевать. Вооружась её советом, захожу в отдел верхней мужской одежды в Марьинском мосторге. Спрашиваю девушек:
     – А Вадик когда работает?
     – Вадик? – девушки озадаченно смотрят одна на другую. Наконец одна кое-как соображает. – Вадика сегодня нет, а мы вам можем помочь?
     – Он мне плащик обещал. 50-го размера. Польский или болгарский, немаркий, приталенный, рублей за 80-90.
     – Вадик как раз такой и оставил… – вынесли из подсобки, дали померять. Как раз впору, водоотталкивающий, цвет «маренго».
В кассу пробиваю 75 рублей, а десятку осторожно вкладываю девушке в карман халатика: Вадику моё «спасибо» передайте.
Как бы я жил без маминых советов?

5 октября 1972 г.
Как в общем-то и подозревали, Евтушенко своим / нашим семинаром больше не  руководит – теперь с нами занимается Борис Слуцкий.  В прежней школе нам  отказали, якобы мы всю её прокурили, и теперь будем собираться по четвергам в жэковском подвале за Елисеевским магазином, в комнатушке, дверь которой  украшает табличка «Товарищеский суд», что сразу стало темой колкостей и шуток в других семинарах.
Пока курили в просторном дворе, карауля появление нового мэтра,  оказалось, что Борис Абрамович давно ждёт нас за столом под зелёным судейским сукном.
Представляясь, сказал:
     – Евгений Александрович попросил меня вести занятия этого семинара, и я  согласился при условии, что буду заниматься два года, а не год, как хочет руководство. Мы ведь встретились только сейчас, потому для знакомства нам потребуется больше времени. Данного мне в МГК списка тоже придерживаться не станем – для начала запишем всех, кто пришел сегодня, потом ещё будут приходить люди. Отказывать не будем никому, пусть ходят все, кто захочет. Будем работать так, чтобы оправдать назначение этой комнаты: пусть отношения  наши станут действительно товарищескими, без права суда, но с правом труда.

Я подружился с Виктором Гофманом, и после занятий мы пешком возвращаемся по домам, благо до середины пути нам по дороге. Витин рост вполне соответствует его фамилии – я ему, почти двухметровому, со своими ста семьюдесятью пятью, прихожусь аккурат подмышку, и со стороны мы наверняка выглядим комично – точно Дон Кихот и Санчо Панса: Гофман аршином меряет пространство, а я колобком качусь рядом. А когда на ходу ещё и стихи читаем – точно парочка  сбежавших из Кащенко и опасных для окружающих пациентов.
Москва тесна – оказалось, наши семьи жили рядом:  мы в Малом Кисельном,  а Гофманы на Трубной – в угловом трёхэтажном доме с гастрономом, где за десять  копеек взбивали чудесные молочные коктейли. Витин отец Генрих учился с моей тётей Женей в одном классе в  школе на Сретенке, а моя мама в соседней, и мы с Витей выросли  на Рождественском  бульваре, где наверняка не раз играли вместе, в компании с жившими  по-соседству Нинкой Чуб и героем «Денискиных рассказов»…

09 октября 1972 г.
Пан Воеводский радует нас своим расчётливым умом. У нас в комнате самые красивые цветы, а посреди в огромной кадке – роскошный фикус, вокруг ствола которого недавно прорезался десяток всходов. Вот Егоров недели три назад  и сказал Воеводскому: прорядил бы ты росточки, а то они только основной ствол  заглушать будут. Повыдергал, даже землю вокруг взрыхлил. А сегодня заходит  женщина из фотоотдела, говорит Воеводскому
     – Спасибо, Женечка! Твой отросточек, который ты нам ПРОДАЛ, прижился, да такой крепенький стал!
     – Тааак, – сказал Петрович. – И за сколько?..
     – Большие по рублю, а маленькие по 50 копеек.
Ай да Воеводский!

13 октября 1972 г.
Вчера проехал домой через центр – заглянул к Люсьене в «Книжную находку», в киоске у «Метрополя» купил десяток иностранных журналов, а потом зашёл в «Арагви», где самая лучшая мельничка. Благоухая кофием, едва втиснулся в полнёхонький 24-й автобус, подлез под барьер в кохуток на задней площадке. Дверь не закрывалась, и всю дорогу в ней висел невзрачный мужичок – на остановках выпускал одних пассажиров, подсаживал других, и снова повисал на поручнях.
На Садовом в автобус села молоденькая женщина, оттого висеть мужичку стало ещё труднее, при этом я готов поклясться, что он не отрывал рук от поручней, вообще еле держался. Женщина проехала две остановки и вышла возле Уголка Дурова, но едва автобус тронулся – побежала вдогонку, что-то крича. Поскольку уже темнело, водитель не мог её видеть – ему нажали на кнопку, он тормознул у гостиницы и дождался, пока женщина его догнала.
Учтивый мужичок подсадил пассажирку и снова повис в дверях. Оказавшись в автобусе, женщина стала кричать, что её только что ограбили – вытащили из сумки кошелёк. Никто особо не реагировал на её вопли, а кто-то даже выразил  сомнение: за одну-то остановку.
Женщина перестала кричать, обернулась к распятому типу, запустила руку ему за пазуху и вытащила расшитый бисером кошелёчек. Завладев им, принялась – насколько позволяла теснота – лупить мужичка по щекам, а он даже не сопротивлялся, лишь мотал головой из стороны в сторону. Тут уже весь автобус принялся шуметь и требовать доказательств.
Интеллигентного вида дедушка, взяв кошелёк, потребовал, чтобы женщина  перечислила содержимое – она назвала: четвертак, десятка и две трёшки, что и совпало. «У, ворюга!», – сказала тётка, выйдя у музея Армии, и он снова повис в дверях. Все молчали, а карманник вдруг начал зудеть: «Что за народ!.. Из-за рубля удавится!.. Только и знают, что бабки копить… » Тут ему кто-то треснул  по башке, и он выпал на улицу…
Сегодня утром сел в пустой 13-й троллейбус, а возле ЦТСА в салон вошёл… вчерашний мужичок: не платя за проезд, встал у двери, огляделся и на другой остановке вышел, но с места не тронулся – стал ждать следующий транспорт. Первый раз я видел столь откровенного карманника.

14 октября 1972 г.
Выходя из Дома книги на Калининском, столкнулся со Слуцким – он выходил из  соседней двери. Взвесив взглядом мой свёрточек, спросил: «Алхимию слова» Парандовского купили? Не заметили или просто не взяли?» Не взял: полистал  и закрыл – показалось, что абсолютная чушь. «Вы не правы, – сказал Борис  Абрамович, – это не чушь. Парандовский замечательно пишет про лабораторию творчества, язык, стиль. А влияние на писателя чая, табака – просто интересно. Короче, вот вам мой подарок: взял две, вот и пригодилось».

19 октября 1972 г.
На первом же занятии, после читки по кругу написанного этим летом, Слуцкий путём простого голосования определил очерёдность выступления, и я попал в первую тройку. Сегодня и обсудился. Поскольку для разбега нужно рассказать о себе, я увлёкся и стал жертвой собственного языка – заболтался. Стихи можно было уже не читать – мои байки вогнали семинаристов в озорное возбуждение, а веселье  лирике не пара. Однако после перекура чуть успокоились, и читать стихи пришлось. Все говорили так хорошо, что Борис Абрамович славословие прекратил – попросил выступить того, кто имеет о моих опусах отрицательное суждение. Слово взяла Саша Спаль, и её выступление оказалось жёстким, но  по делу и самым полным.
Когда остаётся время, Слуцкий просит задавать ему самые разные вопросы, но при условии, что они не будут касаться его самого.– ни стихов, ни жизни. В минуту ответа похож на универсальную ЭВМ: пожужжит, пожужжит и выдаст исчерпывающую информацию, столь полную и ёмкую, словно долго вынашивал ответ. Однако выдержать такт у нас не всегда получается: Гофман, хоть мы и наступали ему на ноги, всё-таки задал вопрос про судилище над Пастернаком,  на что Слуцкий сухо ответил: «Не помню!» Помолчал, но вопрос всё же был задан,  и Борис Абрамович ответил: «Да, за многое стыдно, перед многими виноват. Вот и перед Межелайтисом тоже:  взялся переводить его книгу «Человек», а она мне не понравилась – причесал подстрочник кое-как и вернул. А книга вдруг получила  Ленинскую премию, и все стали переводить её на другие европейские языки с  моего никудышного русского текста. Стыдно…» 

21 октября 1972 г.
Каждый раз, когда вижу на улице замечательные кадры, даю себе слово брать с собой заряженный фотоаппарат, и так дальше слова не иду. Сегодня увидел на Маяковской очень забавного дяденьку с марлевой бубочкой на носу, привязанной к его ушам (там где-то рядом Институт красоты), отвлёкся на минуту, а когда опять посмотрел – нос к носу стоял ещё один, точно такой же, и они мило беседовали: наверняка обсуждали, какими красавцами скоро станут.

25 октября 1972 г.
Сегодня весь день в комнате стояла прекрасная творческая тишина, даже пан Воеводский не подпевал песням, которые посредством наушников бурлили в его голове. Срочной работы у меня не было и я мечтательно смотрел в окно. Изредка поглядывая на Нину Борисовну, чей стол стоит перпендикулярно моему. Люблю  смотреть, как она утром устраивается за ним, собираясь работать. Как, мурлыча какой-нибудь эстрадный шлягер, надевает фартук, одной рукой расправляя его, а другой придерживая на весу уникальную грудь, которую бережно кладёт на стол и неспешно располагает вокруг неё карандаши, линейки, рейсфедеры и прочий чертёжно-художественный инструментарий.  А теперь, вернувшись с  обеда и вновь усаживаясь, устроила чудовищный шурум–бурум, вслепую силясь найти кисточку в верхнем ящике стола, одной рукой шаря по его днищу, а другой одновременно держа два огромных «баскетбольных мяча». Однако так не нашла и попробовала иначе – поскольку роскошный бюст полностью закрывал ей нижний  обзор, а стена не давала стулу отъехать, стала балансировать на двух ножках,  при этом грудь опустилась в ящик. И в ту самую шаткую минуту Егоров, вспомнив о чём-то своём сокровенном, сказал свою классическую фразу:
     – И всё же, Нинк, когда ты умрёшь,  мы с Колей тебя не понесём!
     – А идите вы оба на!.. – крикнула Нина Борисовна, выпростав руки и задвигая ящик.
Не берусь описать изданный ею вопль – был он громче реактивного Боинга на взлёте:  НБ прищемила бюст.
Если прежде в ответ на эту фразу Петровича она кричала: «Егоров, твоя внучка так и останется одноглазой!.. Сафошкин, твой сын никогда не поступит в институт... А ты, Воеводский, так и останешься глухой тетерей!..», – теперь Нина Борисовна только хватала ртом воздух. А когда пришла в себя, истошно заголосила: 
     – Что мне теперь делать?! Мой Леон – он же псих, он же не поверит, что эти засосы я сделала ящиком! Он же перережет мне на балконе горло, как своим баранам!..
Никогда в жизни я не напишу ничего ярче и выразительнее, чем та «Справка», которую сегодня выводил военному лётчику Леону под диктовку наших мужиков – о подлинной причине появления на грудях НБ компрометирующих синяков.

28 ноября 1972 г.
Умер Ярослав Смеляков. Почему-то, говоря об его уходе, все умиротворённо замечают: счастливо умер – во сне. Будто такой конец хоть чуть скрасил одну из самых трагических поэтических судеб, в которой почти 18 лет выбиты из биографии лагерями и ссылками. Тогда с таким же чувством удовлетворения можно сказать, что Ярослав Васильевич умер в том переделкинком доме и в той самой комнате, где застрелился спившийся Фадеев.

5 декабря 1972 г.
Этим летом сын Сафошкина снова пролетел в Бауманский – в прошлом году получил «два» по физике, а в этом не прошёл по конкурсу. По такому случаю огорчённый отец закатил невероятную истерику. Конечно же, во всём виноваты евреи, которые не хотят,  чтобы Сафошкин–мл. получил высшее образование.
Развивался приступ маразма по нарастающей, и в какой-то момент Егоров просто выставил меня из комнаты, предложив пойти выпить кофе.
Ушёл и тут же в баре познакомился с милой веснушчатой Сонечкой, работающей  в китайском отделе. Мало того, что она свободно читает китайскую грамоту, умеет различать иероглифы и собирается поступать в ИВЯ при МГУ, так ещё и оказалась театралкой, влюблённой в «Современник». Предложила мне билет на Фокинскую постановку «Валентин и Валентина» с Акуловой и Райкиным-младшим, а я пригласил её на Таганку (Любимов ввёл Нину Чуб в «Пугачёва»).

7 декабря 1972 г.
Обсуждение Вити Гофмана. Очень хорошо читал: спокойно, совсем не педалируя интонацию. Слуцкий несколько раз по ходу чтения комментировал услышанное. Так, на любовное стихотворение, посвящённое Витей своей сокурснице:
          Ещё взойдут, ещё засветят, / как две несхожие звезды,
          глаза египетские эти  / в сплошном предчувствии беды, –
Борис Абрамович заметил:
    – Догадываюсь, о ком вы пишете: о Тане Ребровой. И определение «египетские»  к её глазам вполне подходит. Но почему звёзды «несхожие»? Тут я не соглашусь – оба глаза у Ребровой  абсолютно одинаковые.
А после чтения стихотворения, посвященного памяти Пастернака:
          В пижаме полосатой / он снят перед концом
          с сухим, невиноватым, измученным лицом, –
Слуцкий сказал:
     – А вы знаете, что у Смелякова тоже есть фото в такой же полосатой пижаме? Очень хорошая у вас перекличка получилась!
И всё оставшееся время говорил о Смелякове, о своих встречах с ним, и прочёл несколько стихотворений, которые считал выдающимися: про Манон Леско, Любку Фейгельман и земляков, встречающихся на лагерном этапе.
Кстати, когда при знакомстве с Гофманом спросил о его отношении к Смелякову, Витя буркнул нечто невразумительное, а теперь читает его запоем.

Вечер Гофмана продолжился у него. У Вити тёплый дом, в котором чувствуешь  себя легко и свободно. Обитает он вдвоём с женой Асей – странной женщиной, страдающей ожирением, непонятно чем занимающейся. Но их квартира в  номенклатурном доме на «Лермонтовской» – полная чаша, и символом уюта – кузнецовское фарфоровое блюдо с надписью «Где Богъ там и любовь».
Здесь познакомился с поэтессой Олесей Николаевой (в этом январе впервые  увидел её в ЦДЛ рядом с Семёном Кирсановым, и долго ломал голову: то ли  молодящаяся женщина в брюках с золотым горохом, то ли взрослая девочка). Кроме Олеси, ещё и с Гарри Гордоном, которого принял как старого знакомого, пока сообразил – ведь так звали героя моего недописанного в 1966-м романа…

11 декабря 1972 г.
Стильная и умная картина Отара Иоселиани  «Жил певчий дрозд». Не по себе становится, когда спотыкаешься на мысли, что фильм-то этот – про тебя: так можно прокрутиться всю жизнь, в мелкой суете и пустых заботах, ничего не  поняв и ничего не сделав, и в лучшем случае останется от тебя полезного лишь какой-нибудь мимоходом вбитый в стенку гвоздь…

14 декабря 1972 г.
Борис Абрамович появился на семинаре буквально с руками в земле, был суров и мрачен – с ходу отчитал нас:
     – Вы можете любить или не любит поэта, но не уважать его не имеете права. Мне было больно и обидно, что я никого из вас не видел на кладбище. Как никого не видел и на прощании с Ярославом Смеляковым, хоть Гофман стихи о нём написать  не преминул. Конечно, все вы заняты службой и делами, у многих есть семьи, а то и дети, но и это не даёт вам права ссылаться на время. Давайте договоримся, что будем приходить на похороны друг друга. Семён Кирсанов был по-своему большим поэтом, потому прошу почтить его память вставанием…
А потом начал рассказывать про Кирсанова – про ЛЕФ и дружбу с Маяковским, про его «Заветное слово Фомы Смыслова» (цитируя по памяти целые куски), которое листовками сбрасывали с самолётов над окопами, а солдаты просили не печатать это на глянцевой бумаге – не свернёшь самокрутку.
Борис Абрамович не терпит никакой половинчатости. Столкнувшись с нашим неприятием Кирсанова, потребовал, чтобы каждый назвал поэта, которого не приемлет. Алёша Королёв назвал Маяковского, Егор Самченко – Цветаеву, Люба Гренадёр – Вознесенского (эти ответы наиболее удовлетворили БС).

17 декабря 1972 г.
Оказался в компании молодых архитекторов, которые снимались в кинофильме  Сергея Герасимова «Любить человека» (по мне, абсолютно бездарном и насквозь фальшивом), и до премьеры (назначена на 1-е января) вызвал огонь на себя.
Попробовал объяснить ребятам, что нынешнее градостроение ушло от законов архитектуры весьма далеко. Что такое сегодняшний «микрорайон» без улиц, дворов, нормальных мостовых и тротуаров? Город теряет главное – перспективу.
С какой точки на него лучше всего смотреть, как не с самолёта? И то ведь будет отвратное зрелище: беспорядочно раскиданные коробочки разной высоты, белые бетонные «времянки»… Почему же мы впадаем из одной крайности в другую?
Уйдя от нелепого сталинского «Генерального плана реконструкции Москвы» с его стремлением превратить столицу во второй Рим, от жутких сооружений, вроде Театра Советской Армии в виде звезды и дома-подковы на Ленинском проспекте, мы пришли к домам-ульям с крохотными клетушками и двухметровыми потолками.
К чему приведёт лозунг «пусть плохо, да много»? Остаётся только жалеть наших потомков – придётся им помучиться, возвращая городам божеский вид.

21 декабря 1972 г.
После семинара – дома у Гофманов. Я уже знаю историю их любви, в которой  могла бы преобладать корысть (дружба родителей играет здесь очень важную роль), но идеальная «притёртость» их характеров не может не радовать. Вот и  нынче лишний раз убедился, что умная жена любой недостаток мужа способна превратить в достоинство.
После чая Ася овладела вниманием гостей:  «Друзья, наверняка все помните песню, которую учитель Тихонов поёт в кино «Доживём до понедельника»? А знаете, кто написал слова?.. – Все мы знаем, но молчим, и Ася продолжает: – Заболоцкий! На самом деле, она в три раза длиннее и Витя распел её под гитару целиком!..».  Я впервые слышу, что Витя не только поёт, но ещё и на чём-то играет.  Ася выносит гитару и кладёт на колени мужу, который сидит в кресле, широко расставив ноги. «Обратите внимание, Витя не воспользовался музыкой из фильма, а написал свою! – Ася гладит его по голове, в то время, как он пощипывает гитару, как будто гусли, и командует: – Просим!»  И Витя, тренькая по струнам всеми десятью пальцами, заводит: «Где-то в роще берёзовой!..»  на мотив, похожий на «Подмосковные вечера», причём после первого куплета имеющие уши слышат, что каждый следующий катрен Витя положил на разные мелодии. Действо тянется неимоверно долго, после чего мы благоговейно молчим минуту-две, пока Ася первая аплодирует, кивками головы призывая нас последовать её примеру. Хлопая, я невольно думаю, что с такими характерами у них точно есть шанс отметить «золотую» свадьбу.

23 декабря 1972 г.
«Солярис» Тарковского готов к выходу в прокат. Его уже показали на фестивале в Каннах, где он даже получил какой-то приз, а что при том поняла европейская публика – это второй вопрос. Потому что фильм-то абсолютно русский, со всеми  нашими проблемами: на головы льётся вода с прохудившейся крыши, а герои рассуждают о том, что нет денег на космические полёты. И да: ключевая фраза  картины: ЧЕЛОВЕКУ НУЖЕН ЧЕЛОВЕК! То есть весь грёбанный космос – ничто  в сравнении с живой душой. Могу себе представить недовольство Лема, который никакого касательства к этому фильму иметь не хочет.
Абсолютно гениальная концовка: взлетает камера в небо и оказывается, что весь твой космос – та самая Родина – крошечный клочок земли, одинокий родительский дом и кусок дороги, которая начинается ниоткуда  и неизвестно куда ведёт…

25 декабря 1972 г.
Католическое Рождество дома у Элкснисов (Роберт снимал Борю Тихонова в своём последнем фильме). Рассказал, что Боря развёлся с женой и совсем исчез из виду. Летом поздно ночью вернулся со съёмок, что-то готовил на кухне, как жена тихо подошла сзади и закрыла ему ладонями глаза, так он заученно схватил её за руки и через себя перекинул на пол. Такой бросок в пятиметровой кухне кончился плохо  – переломом ноги, трещиной в позвоночнике и сотрясением мозга. Конечно, врачи «скорой помощи» в падение со стремянки не поверили, но супруга Борю не сдала, только после двух месяцев лежания в больницах сразу подала на развод.
Идиотская история.

28 декабря 1972 г.
Последний в этом году сбор семинара Слуцкого начался с курьёза. Мы уже расселись вдоль стен и приготовились к обсуждению, как в дверь робко поскрёбся человек, боком протиснулся в комнату и, шмыгая сизым носом алкоголика, стал рассказывать историю своей жизни: как из-за его пьянок ушла жена, как плохо ему одному, без семейного очага и без горячего супа, какого не ел больше года…
Рассказ был столь откровенен и жуток, что оборвать его не виделось никакой  возможности, пока Слуцкий не спросил алкаша, чем же мы можем ему помочь.
Тот признался, что уже помогли – выслушали, и потребовал, чтобы мы рассудили его жизнь.
     – Вы, очевидно, не совсем по адресу, – огорчил его Борис Абрамович, – у нас тут поэтическая студия, мы стихи читаем.
     – Так на двери написано «Товарищеский суд». И я сразу вижу – вы судья, у васлицо такое…
     – Кажется, сам сейчас поверю, что я не я, а Борис Абрамыч Годунов, председатель жилтоварищества, – буркнул Слуцкий, вспомнив фразу Ильфа из его записных  книжек. И когда Егор Самченко, мобилизовав свои навыки врача-психиатра, кое-как выставил просителя, начал занятие: 
     – Пошутили и довольно. Не будем отвлекаться и продолжим наш товарищеский суд. Кто у нас сегодня на очереди?..
После семинара проводил новую знакомую Наташу Старосельскую (нам по пути – через мою Марьину Рощу на её улицу Королёва). Первый раз встречаю женщину (ровесницу) с абсолютно мужским складом ума. То бишь с ней в идеале дружить, но это, наверное, трудно – слишком Наташа красивая. Занимается Достоевским, которого я еле осилил в прошлом году, а после Литинститута (она уже учится на первом курсе) намерена поступать в аспирантуру.

31 декабря 1972 г.
Прощай, високосный 1972-й – трудный, жуткий, погребальный.

ФОТО:  Чертёжник-график секретного отдела «Воениздата» / Москва, лето 1972 г.
© Georgi Yelin

ФОТОАЛЬБОМ  к дневнику этого года – все 28 снимков привязаны к датам:
https://yadi.sk/a/DArt0P1I-jfvDw

-----