Боря Филекет

Посвящается моему отцу










Боря Филекет

Повесть






























Часть первая

1

Много было в истории человечества учёных, писателей, художников, музыкантов. Все они оставили какой-то след, какую-то память о себе. О них написаны книги, сняты фильмы; в их честь установлены мемориальные доски, бронзовые монументы; открыты музеи, где любой желающий может почувствовать эпоху гения и его самого, запечатленного на портретах, в документах, в бытовой обстановке.
И кто, скажите, не мечтал о такой славе, о таком почтении к своему имени? Кто не мечтал о тысячах современников, жаждущих получить автограф или хотя бы увидеть тебя, чтобы потом всем рассказывать о «выразительном взгляде, изобличающем великую душу, великие стремления и чувства»?
Но, увы, когда дело доходит до ежедневного труда, без которого, к слову сказать, невозможно создание шедевров, мечтатели теряются, останавливаются, откладывают всё на потом, находя множество объяснений своей лени: от плохих погодных условий до недостаточного количества «впечатлений и опыта».
Что ж, каждый решает сам – делать или стоять на месте, занимаясь повседневными хлопотами и рассуждая о предстоящих грандиозных свершениях.


Распространитель печатной рекламы Боря Филекет, маг-эзотерик Шпрота и энтомолог-биоврач Таракан встретились на лестничной площадке, как и положено добропорядочным соседям.
Таракан хотел по-тихому выбросить мусор, но сильно хлопнул входной дверью, чем привлек внимание Шпроты и Филекета.
- Вы, Левон Рафаэлич, опять в мусоропровод лезете? – начал гудеть Шпрота. – Забыли, что там проходят отрицательные энергетические потоки? Более того, мусор других жильцов негативен по отношению к вашей ауре. Ну, зачем вам конфликты полюсов?
- Там не потоки, а вонь, грязь, антисанитария. Ни одно уважающее себя насекомое не будет жить в таком месте, разве что анаэробы , да и то не все.
- Вы месяц назад ангину перенесли, а почему, спрашивается, заболели? Кто-то паразитирует на вас и подпитывается от вашего здоровья. Очевидные, очевиднейшие вещи говорю, а вы не понимаете.
В разговор вмешался Филекет.
- Николай Аркадьевич, а вот как вы считаете: энергетические крысы не могли повлиять на Левона Рафаэлича? Ведь они очень хитрые и коварные твари: я расставил для них ловушки по всему подъезду, как вы учили, так ни одной не попалось.
- Что вы положили в ловушки?
- Сыр.
- А надо было заклятье второго уровня - крысы-то энергетические, а не обычные, помойные.
- Точно! Недоработал. Учту, обязательно учту на будущее… И крысоловки поменяю, и наживку.
Соседи помолчали. Пауза продолжалась минуту, две.
- Да, - начал Боря, - а вы слышали, в пятом доме по нашей улице целую неделю из кранов текла вода с красными червями? Их и хлоркой травили, и спиртом – ничего не помогает, плавают себе и хоть бы хны.
- Борис, - очень внушительно сказал Леван Рафаэлевич, - в водопроводной воде поселились круглые черви – сапрофиты, они не представляют опасности для здоровья и с течением времени исчезнут.
- Вот оно как! А я думал – марсиане.
- Красные черви в воде, - тоже начал пояснять Николай Аркадьевич, - это знаки судьбы. Возможно, скоро начнется эпидемия или война. Черви, как носители особой сенсорики, предупреждают нас о грядущей катастрофе. Кстати, Борис, вы читали свой гороскоп на эту неделю?
- Нет, нигде не встречал.
- Зайдите ко мне, составлю. Левон Рафаэлич, и вы приходите, побеседуем.
- У меня кафедра, - надо готовиться. Да ещё Усик просил помочь с экзаменами…
- Пусть амулет наденет.
- …он совсем не понимает анатомию. Стоматологам-то она особо ни к чему, но если не сдаст, то придётся платить.
- Я могу помочь и разблокировать его потенциал.
- Спасибо, как-нибудь сами… Пойду, холодно.
- Насчет мусоропровода примите к сведению.
- Хорошо, хорошо.
С этими словами Левон Рафаэлевич скрылся в своей квартире.
- Ну, Таракан – учи его, не учи, всё бестолку, - тихо возмутился Шпрота. – У них, у армян, никакого понимания жизни.
- Да, - согласился Боря. – Ишь, говорит, сапрофиты! Слово-то выдумали!
- Опасное. Энергетически не стабильное, очень острое и пронзительное. Может спровоцировать пятна на лице и бессознательную тревогу.
- Знал бы – уши заткнул.
- Приходите через полчаса, - закончил разговор Николай Аркадьевич.
- Через полчаса мне к Лидиванне в ЖЭК.
- А, ну идите, идите.
- Ваша-то жена как, нормально?
- Ничего, звонила. Хорошо, говорит, на даче, не очень жарко, комаров почти нет.
- А мы на дачу только в пятницу.
- Угу. Увидимся.
Оставшись один, Боря ещё некоторое время постоял на лестничной площадке, потом подошел к мусоропроводу, послушал какие из него раздаются звуки,  затем сладко зевнул и очень довольным вернулся домой.

2

- Лидия Ивановна, а почему ты своего Борю Филекетом зовешь, нет же такого слова?
- Сам виноват! Говорю ему: убери продукты в холодильник, - а он сидит и читает названия. Ну, там: «сыр  российский», «масло крестьянское»… И вдруг: «филекеты»! Стали смотреть, никаких «филекетов»-то мы не покупали. Тут выясняется, что на упаковке «Филе кеты» все в одно слово написано. Посмеялись, конечно; а потом гляжу как-то на Борьку и думаю: «Ведь и правда, Филекет он у меня, а не мужик. Ни худой, ни толстый, ни маленький, ни высокий; ни работы нормальной, ни вида, ни соображения, одни мечты, фантазии, клопы.
- Клопы?

 - Да это он рассказывал мне, как в детстве его клопы чуть не сожрали. Короче, Филекет он и есть Филекет. И мамаша его такая же, и отец, вся родня с чудинкой…
 О! да вот он и сам пожаловал: весь в грязи, в масле; опоздал на час, а у меня уже люди, звонки. Эх, Боря, Боря…
- Так Витька колесо менял, а я помог. Капнуло маслицем машинным, бывает.
- Беда с тобой. Ладно. Здесь новая реклама - сегодня в нашем доме разложи и во втором. Остальное – завтра. Иди.
- Лидиванна… тут… это… как его… в общем, Михалыч на чекушку просил.
- У жены пусть просит. Нет у нас денег! Если что, ко мне отправляй, я ему объясню.
- Суровая ты женщина, прямо генерал!
- А вы, мужики, слабовольные. Вместо голов бутылки у вас или книжки. Иди, говорю, работай.

Боря покорно, но без обиды вышел. За двадцать лет он так привык к своей жене, что ему даже нравилось подчиняться её приказам  и распоряжениям.
Лидия Ивановна, к слову сказать, тоже не хотела другого мужа: её не пил, не курил, не дрался и чудил совсем нерасходно, по мелочам. Да, у них не было детей, но здесь оба виноваты: если в молодости ещё хотелось малышей понянчить, то теперь, с возрастом всё уже отболело, стало не важным - главное, дожить, доработать, а там пенсия и, понятно, конец у всех один.

На улице Боря прищурился от яркого солнца, немного постоял, а потом бодро потопал к рабочим, которые «варили» каркасы для новых, «народных» гаражей.
«Народными» гаражи прозвали не случайно. Дело в том, что Отцы Города решили помочь людям с организацией парковочных мест. Но выделяли эти самые места не бесплатно, а за весьма приличную сумму, полагая, что население так обрадуется возможности ставить машины в бетонные пеналы, что деньги «рекой» потекут в государственную казну.
Но чиновники просчитались, люди покупали гаражи крайне неохотно. Однако в программу уже были вложены гигантские средства, поэтому лепили «автокурятники» в огромных количествах, чтобы потом отчитаться перед руководством и даже показать наглядно, как хорошо и цивилизованно стало в районах.

Боря давно обратил внимание, что русских среди рабочих никогда не бывает. Таджики, узбеки, киргизы – кто угодно, но только не свои. В каждой такой бригаде чёткая иерархия: главный, по-нашему, бригадир даже в жару ходит в кожаной куртке и кепке, кушает мороженое, говорит по мобильному телефону и постоянно сидит в тракторе, как на троне.
Те, кто  чином поменьше, бегают в оранжевых жилетах на голое тело и в сапогах. Им доверяют сварочный аппарат и молоток. Ну, а совсем простые работяги щеголяют чаще всего  босиком и с неприкрытыми, загорелыми торсами. Из всех инструментов они владеют только метлой или лопатой (зависит от сезона); а по-русски понимают совсем чуть-чуть: «тэньги многа», «водка э-э-э» и «мылыцая плоха».
За действиями подобной команды как раз и наблюдал Боря Филекет. На его глазах «мастера» уже третий раз переделывали конструкцию, а их начальник по-прежнему недовольно цыкал и периодически заводил трактор. Боря не выдержал и подошел к бригадиру.
- Слушай, Тэнгиз (всех нерусских Боря называл «тэнгизами»), чертеж-то у тебя есть?
- Ай, какой чертеж! Бараны, не люди! - отвечал он, показывая рукой с растопыренными пальцами на своих подчиненных. - Панаехали сюда; читать-писать не знают, рюский не знают, водку пьют, жрать давай, а делать ничего не умеют… Эх, мама…
- Ты им объясни.
- Ты – умный, ты – объясни. Он лопату не понимает как устроено. Батинки одевать не хочет, калбасу не хочет – рис просит, шашлых-башлык, хурму. Спит долго, кушает долго, думает долго. Савсем не думает.
- А чего ж ты таких набрал?
- Я?! Я школа закончил, институт закончил, строительный! Вот, - он достал из куртки что-то похожее на старый блокнот, - видишь, диплом! У меня таких ещё два штука есть! Он – школа не учился! Вчера с телевизором разгаваривал,  маму просил показать. Слюшай, иди… я их трактор давить буду.
Бригадир попытался сделать перегазовку, чтобы выполнить своё намерение, но хлипкая техника вздрогнула и заглохла.
- Ещё раз заведи, - посоветовал Боря, хотя сам машину никогда не водил. – И сцепление резко не отпускай.
Трактор кряхтел, трясся, но толку от действий «тэнгиза» не было. Тогда один из «баранов», тот, что накануне общался с телевизором, влез в кабину, что-то там повертел и машина снова заработала.
- А ты ругаешься на них, - подкузьмил Боря. – Вон как орудует, головастый… И вот еще, Тэнгиз, давай-ка вылазь и помоги людям, хватит семечки грызть. Мне, кстати, тоже работать надо, а я тут с вами застрял.
- Слюшай, ты сварка умеешь?
- Нет, - честно признался Боря. – Как аппарат устроен – понимаю, а «варить» не приходилось. Там дело в генераторе и дуге… Еще бывает сварка под флюсом.
- Э, флюс, ну, когда зуб… эта… балит?
- Там другой флюс, сейчас объясню.
Боря собрался было пуститься в объяснения по поводу всяких там стоматологических болезней, но тут в открытом окне ЖЭКа появилась Лидия Ивановна.
- Ты, паразит, почему бездельничаешь?
- Товарищам из Средней Азии кое-что поясняю.
- Какие они тебе товарищи!? Ну-ка не мешай людям работать. А вы, Мансуров, зачем отвлекаетесь? У вас же сдельная оплата, или вам деньги не нужны?
Незаметно показав на Лидию Ивановну, бригадир Мансуров тихо спросил Борю:
- Жена твой?
- Угу, - радостно подтвердил Филекет.
- Ты – не джигит, у тебя жена  - джигит! – подытожил Мансуров, после чего потерял всякий интерес к своему недавнему собеседнику.
Боря приветливо покивал жене, дескать, понял, исправлюсь, а затем направился ко второму дому, где его ожидал сюрприз в виде маленькой аварии: джип, размером со слона, въезжая во двор задел еще более крупный автомобиль, и водители – могучие парни – бурно выясняли отношения. Боря послушал их совсем чуть-чуть (минут тридцать-сорок),  после чего с чувством выполненного долга  приступил к своим непосредственным обязанностям – раскладыванию рекламных листовок по почтовым ящикам.

3

Пока Боря занят работой, есть время рассказать немного о его жизни, родителях, о том как и почему из всех «жребиев» он выбрал Лидию Ивановну и должность, похожую на должность почтальона, только с той небольшой разницей, что почтальон считается государственным служащим, а разносить рекламу приравнивается к мелкому, крошечному, но все-таки частному бизнесу.
Родился Боря, как и все выдающиеся люди, не в Москве, а в одном маленьком провинциальном городке – Великие Ямы, тихо раскинувшемся на живописных берегах реки Л;вати.
Первое время своего земного существования Боря провел в бараке, где жили его родители, поэтому с молоком матери он впитал не только комплекс полезных веществ (от белков до витаминов), но и суровую правду жизни.
Про младенца знающие бабки говорили, что он «сгибнет», так как «почти не дышит и пукает шибко много». Однако Борюсик (так его называла мама) не дышал из интереса, чтобы понаблюдать вокруг себя суету и драму.
Вот папаша гремит погремушкой и вдруг бледнеет: сынок затих и посинел.
Вот мама дает грудь и замечает, что губы ребенка плотно сжаты, а глазки навыкате.
Вот приехал доктор и уколол бородой, когда слушал, за что был описан – добрый младенческий юмор.
Какая-то старушка кусает в пупок, шепчет непонятные слова. Её можно проигнорировать, промолчать, так сказать. Кудесница - бабулька знает о привычке детей капризничать, когда им заговаривают грыжу, а этот шкетёнок затаился и хитро пускает слюни: то ли дурачок, то ли животиком слаб и нечувствителен. Но нет, Боре щекотно – и он пихает знахарку в нос, а потом ещё раз в щёку – для пущей убедительности, мол, сама ты дура и не понимаешь, что делаешь.
Родители смущаются от такого хулиганского поведения сына и дают бабке еще несколько купюр сверх оговоренной суммы.
 Кто-то заладил над ухом: «Агу, агу…». Что за «агу»? Скажите нормально! Но взрослые только лепечут и радуются тому, как забавно младенец следит за ними и вторит им на их же диалекте: «агу, агу».
Те знаменательные дни, когда Боря сел, встал и пошёл, точно никто не помнит, но все удивлялись раннему развитию малыша; и один интеллигент даже произнес: «Акселерация, елы-палы, перпетум мобиле, эволюция, блин».
А сам виновник торжества будучи совершенно спокойным без устали повторял: «Я еще не так могу! Дайте мне опору и тогда вообще меня не догоните». Правда, на детском языке эта фраза звучала неразборчиво: «Га… гу… гу… мы… ммм!».

Боря совершенно отчетливо помнит свой интерес к гостям, которых смогли принимать его родители, когда, наконец, переехали в коммуналку. Особенно ему нравился человек в очках с толстыми стёклами, потому что от него пахло одеколоном, и девушка в красном платье, потому что она дарила ему карандаши, переводные картинки и разговаривала с ним не как с малышом, а как с нормально развитым взрослым человеком, без этих дурацких: «…а где у нас мама?... покажи папу… кто это?... корова! – умничка, молодец…».

В три года Борюсика забрали в больницу с диагнозом «дизентерия». Ребёнок спокойно перенес дорогу в машине «скорой помощи», но в палате, без мамы ему стало одиноко и он впервые ощутил несправедливость и жестокость мира людей. Однако,  плакать и сучить ножками не стал, а начал терпеливо отколупывать краску со стены, чтобы совершить побег. Только его вернули родителям раньше, чем он смог продвинуться хотя бы на миллиметр в холодном, неподатливом бетоне.
Дома Борю ждало еще одно разочарование: из прекрасной комнаты, куда так часто приходили соседи, его семья переселилась в однокомнатную квартиру, где не было красивых тараканов, потолков в живописных грязных разводах, стен с отсыревшими обоями, а было тихо, безлюдно и безмебельно, если не считать кровати, стола и раскладушки.
Ночь в новом помещении прошла беспокойно, зато на следующий день мама отвела Борюсика в магазин, где он выбрал себе подарок: большую голубоглазую куклу-блондинку по имени «Алёнка». Она была одета в красивое белое платьице и кокетливую розовую шляпку с вуалью.
Папа удивился выбору сына, но промолчал, так как сложно объяснить трехлетнему ребенку, почему мальчики не играют в куклы, а девочки не любят пистолеты
В честь «Алёнки» Боря написал картину «Чёрное облако любви». Картина представляла собой неряшливое гуталиновое пятно, выполненное прямо на обоях. Находясь под властью вдохновения, малолетний художник не только превратил стену в шедевр живописи, но и себя украсил татуировками. Татуировки наносились обыкновенной шариковой ручкой и символизировали причастность к братству пиратов. К сожалению, «Аленка» ничего не поняла: как сидела, широко раскрыв глаза, так и сидела, за что лишилась части волос и одной ноги.
Родители тоже довольно холодно отнеслись к очевидному шедевру и срочно начали ремонт.
Таким образом Боря познал радости и разочарования искусства, пустоту женского сердца и суетность взрослых людей.

Совершенно очевидно, что на характер и мировоззренческие взгляды Бори повлияли не только родители, но и место, где он провел детские и отроческие годы.
В городке Великие Ямы их райончик из восьми домов назывался по-местному «Пицунда». Как и настоящий курорт, он был расположен в низине, только ограничен не холмами-горами-морями, а с одной стороны железнодорожной насыпью, с другой стороны «валиком» шоссе. С железной дороги открывался вид на Ловать, а за шоссе начинались глубокие овраги, весной заполнявшиеся талой и дождевой водой, а летом буйной зеленью: лопухами, одуванчиками и мелким кустарником. За Ловатью темнел лес, белели корпуса силикатного завода; поэтому, когда местные жители собирались за грибами, они говорили: «Пойдём на силикатку», понятно что имея в виду.
Ещё в непосредственной близости от жилых домов функционировала нефтебаза, тарная база, завод письменных принадлежностей «Школьник», экскаваторный завод, мелькомбинат и секретное военное предприятие с номером пятьсот тринадцать, специализировавшееся на выпуске искусственного волокна для оборонных целей. Также над Пицундой постоянно летали тяжелые военно-транспортные самолеты «Антеи» и быстрые «МИГи», а с Ловати раздавались лязги и прочие шумы, относившиеся к производственному процессу в корабельных мастерских.
Боря сызмальства так напитался промышленными запахами и звуками, что потом уже не мог без них обходиться. Вот почему в его квартире всегда пахло химикатами (он добывал их на свалке «для опытов»), работал телевизор и шумела вода: то на кухне, то в ванной, то в унитазном бачке.
Уклад жизни в Борином районе был и деревенским, и городским одновременно. Местные жители хорошо знали друг друга, часто устраивали посиделки, на которых сплетничали   и пили самогон, сваренный на Карле Марксе. Не буквально, конечно, а образно: самогонные аппараты имелись почти в каждой семье, а вот штативы были не у всех, поэтому детали перегонного устройства фиксировали при помощи тяжелых книг. Книги, в свою очередь, брали в библиотеке и, естественно, никогда не возвращали.
В отличие от деревенских застолий, в Пицунде гуляли не больше одного вечера, так как все работали по пять-шесть дней в неделю, если не по семь, да еще неожиданно мог заявиться участковый в сопровождении дружинников и любопытных газетчиков-бытописателей. Участкового можно было пригласить за стол, незаметно сунуть ему бутылку, а вот писак просто так не выпроводишь: очень уж они зоркие, пронырливые и дотошные. Читай потом  фельетон о себе в местной или, не дай бог, центральной прессе.
Что еще? «Скорую» бегали вызывать на «нефтебазу», реже на «пятьсот тринадцатый», где никогда не отказывали, хотя и считались закрытым, секретным, стратегически важным объектом.
Участь заболевшего долго обсуждали, предлагали свои «надежные» и «безвредные» методы лечения; собирали передачу, если дело заканчивалось больницей.
Тех, кто оставался дома, регулярно навещали, давали советы и рассказывали «что в городе».
Ну, и поминали тоже сообща. На Борю сильное впечатление произвели похороны старика Усманыча. Тому было девяносто лет, когда он по старческой немощи потерял температурную чувствительность и сварился в бане, окатив себя несколько раз крутым кипятком. Мужики сколько не поливали его холодной водой, так и не смогли спасти от ожогов.
Помер Усманыч за неделю. У него не осталось родственников, поэтому хоронить пришлось, как говорится, всем миром: кто гроб заказал, кто оградку, кто памятник, кто стол накрыл, кто слова добрые  сказал по усопшему.
Между прочим, вспоминали, что  Усманыч  никогда не чистил зубы. Но несмотря на отсутствие гигиены зубы сохранились полностью и были похожи на лошадиные: крупные, жёлтые, с чёрной каёмкой по краям.

Годика в четыре Борю решили научить плавать. Привели на Ловать, дали побегать по бережку, а потом отец взял его на руки, зашел с ним поглубже и отпустил. Боря завизжал, забулькал и начал тонуть.
После нескольких неудачных попыток мальчика решили не трогать – пущай подрастет. Но и в пять, и в шесть, и в семь лет он продолжал вопить: «Помогите! Спасите! Тону!», хлебал воду открытым ртом и не проплывал даже метра.
Только в подростковом возрасте, когда он записался в бассейн, его научили не просто держаться на воде, а плавать «кролем», «брасом», «сажёнками». Потом ещё показали как прыгать с вышки, конечно, не с десятиметровой, но метра два-три в ней было.

Как и все, кто вырос в Пицунде, Боря очень любил Ловать, и овраги. Ему одинаково нравилось и движение воды, и её спокойная прозрачность, и солнечные блики на  аккуратных волнах, и лунные дорожки на чёрной застывшей глади. Он без страха плавал на лодках, катамаранах, плотах и участвовал в «морских» сражениях с пацанами из соседних районов, например, с «горушкинскими» или с «центральными».
«Горушкинские» и «центральные» каждое лето посягали на плоты и акваторию «пицундских». Бои традиционно заканчивались перемирием, овраги оставались за Пицундой, хотя «флот» её нёс регулярные потери, а «моряки» взрослели и переставали интересоваться детскими развлечениями.

Но чему действительно завидовал весь город, так это были не овраги и речной берег, а необыкновенные яблоневые сады, над которыми возвышались полувековые, если не вековые тополя.
Весной Пицунда превращалась в сплошное бело-розовое облако, и ни один завод не мог перебить свежего и нежного запаха цветущих деревьев.
Если май был особенно жарким, то из всех восьми домов (мы забыли уточнить, что дом, в котором жил Боря, был двухэтажным; остальные семь – одноэтажными), в сады выносили перины, подушки, пуховые одеяла для просушивания после зимы. Спальные принадлежности раскладывали на заборах, козлах, раскладушках, вешали на перекладины самодельных турников и качелей. Детей, в числе которых был наш Боря, оставляли присматривать за бельем, чтобы воры не утащили, дождь не закапал, ветер не унес.
Боря почти осязаемо помнил тяжёлый, спёртый запах вещей и лёгкий, живой аромат цветения; как эти запахи были не похожи, но вместе говорили о весне, радости, красоте.
Ночью в садах пели соловьи, а с Ловати и оврагов слышались голоса лягушек.
Русская природа во многом однообразна и слова для её описания просты и известны любому. Только каждый человек по-своему воспринимает одни и те же краски, одни и те же ноты – это невозможно передать, об этом можно только напомнить, вызвать определенные ассоциации, а дальше уже включается воображение и собственная память.
Сколько раз Боря рассказывал о Пицунде Лидии Ивановне, Шпроте, Таракану, но они не понимали его в той мере, в какой ему хотелось. Он чувствовал их равнодушие; более того, каждый старался перебить и начать рассказывать о себе.
Лидия Ивановна, например, родилась и выросла в Москве. Она запомнила её не очень шумной, не очень модной, сплошь из переулков-закоулков, с зарослями сирени, с необыкновенно свежим и чистым утренним ветерком и с мокрыми дорогами после работы поливальных машин.
Шпрота считал себя казаком и любил говорить о родной станице Вiльная. А Таракан, чуть речь заходила о детстве и родине, принимался вспоминать Армению и город Дилижан, где он жил до того, как вынужденно переехал в Россию.
Обещали мы поговорить о Бориных родителях, о Бориной жизни, да не успели: он уже разбросал рекламу и взялся рассказывать дворовым алкашам байку, как они с Лидией Ивановной поймали снежного человека.

4

Что касается словоохотливости и умения заинтересовать выдуманной или невыдуманной историей, то Борю во дворе знали как «душевного сказочника».
Он прекрасно соединял быль и небыль, юмор и чувство; мог даже подняться до пафоса или перейти на резкую, крепкую сатиру. Только в редкие дни Боря Филекет молчал, а в ответ на предложение вступить в беседу, лишь печально взмахивал рукой и отходил в сторону. Тогда все понимали: «Думает… Не надо мешать…». О чем он думал, люди только догадывались, а спросить стеснялись, да и не принято у нас лезть к человеку в душу, если душа закрыта и парит где-то далеко или высоко, наедине с воспоминаниями, замыслами, секретами.
Но, еще раз повторим,  грустил и таился Боря редко, чаще всего он сразу отзывался на предложение пообщаться, посплетничать или повторить ту или иную «легенду». Так было и в этот раз.
- Давай, Борька, расскажи про снежного человека.
- Вы же слышали сто раз.
- Вот, Витёк не слышал. Познакомьтесь: Боря … Филекет… Фил по-нашему.
Тот, кого отрекомендовали Витьком, был не очень пьян, поэтому он удивился:
- Что за «Филекет»?
- Давняя история, - пояснили алкаши. – Так его супруга назвала, начальница нашего ЖЭКа.
Боря предложил:
- Ребята, может, я объясню товарищу, - он указал на Витька, - свой, так сказать псевдоним.
- Потом, потом. Ну, давай, про йети.
Однако Филекет уже перехватил инициативу.
- А еще, Виктор, я могу удивить вас своей фамилией. Вы, например, кто по батюшке?
- Михантьев Виктор Иванович, - солидно ответил Витёк.
- Очень приятно. – Филекет выдержал паузу. – Борис Петрович. – Ещё одна пауза. – Дрындак-Сичкарь!
Любуясь восторгом и удивлением на физиономии Витька, Боря продолжил:
- Дрындак – фамилия отца. Сичкарь – фамилия жены.
- Ты… вы… как его… князь, что ли, или граф? – почтительно промычал Витёк.
- И не князь, и не граф, но тоже с родословной. Только родословные у собак, а у меня – генеалогическое древо!
Алкаши хрипло засмеялись:
- Борька, дворянин ты наш заштатный, не томи. А то сейчас начнёшь опять про свою Большую Канаву рассказывать.
- Не Большую Канаву, а Великие Ямы. Так наш город называется по причине происхождения.
Мужики поникли:
- Ну, завёл пластинку.
- Я быстро. Говорят, когда еще не было людей, ну, и животных тоже не было, на Землю падали метеориты из космоса. Часть метеоритов превратилась в горы, часть – в днища морей и океанов, а еще некоторые метеориты привели к образованию долин. Таким образом, город, где я родился, как раз и построили в такой долине, космического, господа, происхождения.
- А вы… это… не инопланетянин? – совсем испугался Витёк.
- Нет, не инопланетянин. Я – гомо сапиенс, то есть человек целиком и полностью разумный.
Алкаши начали обижаться:
- Фил, правда, завязывай учить, не в школе.
- Хорошо. Слушайте.
- Погоди, горло же надо промочить. Жарища! Тридцать градусов в тени!
Филекет подождал, пока его слушатели «употребят», после чего присел на лавочку, погладил усы и начал повествование.
- У нас с Лидиванной есть дача. От Москвы сто километров, так что на электричке мы доезжаем туда за какие-нибудь два-три часа, а дальше минут пятнадцать через сосновый бор и мы на месте. Дача хорошая, но стены тонковаты, печки нет, поэтому зимой там делать нечего. Участок – шесть соток. Из построек - два парника, сарай с подвалом, туалет…
Мужики нетерпеливо заёрзали.
- Друзья, - отвлёкся Боря, - в любом повествовании важна предыстория. Просили рассказать, так слушайте всё целиком, не подгоняйте меня… Так вот, в подвале у нас влажно, даже сыро, но какие-то припасы можно хранить. Лидиванна и помидорчики закручивает, и огурцы, даже кабачки, тыквы, патиссоны – все умеет, одним словом, хозяйка! Часть закруток мы оставляем на даче, другую часть ставим на балкон - для сохранности.
И как-то раз по весне, - конец мая уже был, - сунулись мы в подвал за «витаминчиками», а там почти ничего не осталось. Открыли каталог (все консервы я нумерую и учитываю),  так и есть: соления и маринады с номера 80 по номер 293 отсутствуют. Но мы их не забирали, понимаете, не за-би-ра-ли! Стали присматриваться; обнаружили клочки шерсти на полу, значит, недостача объясняется воровством. Человек, как известно, не линяет, следовательно, шерсть принадлежит животному. А поскольку крупных животных, да еще с консервными ножами, у нас не водится, очевидно, «поработал» йети или, проще, снежный человек.
Галя – соседка наша, живет в посёлке даже зимой, видела у нас на участке крупного волосатого мужика, но по слабости зрения и из-за плохой освещенности приняла его за меня и шум поднимать не стала.
Дальше, Виктор, самое интересное. Мы ездим на дачу с мая по октябрь каждые выходные. В том злополучном году всякий раз по приезде мы обнаруживали новые следы и, соответственно, новые потери. Оказалось, что йети курит – нашли пепел, пьёт – на полке осталась початая бутылка пива…
- Пива?! – оживилась аудитория. – Много? Какого?
- Не важно, - продолжал Боря. – Так вот, осталось после него пиво. Ещё выяснилось, что он использует газету в качестве туалетной бумаги, ходит в фуфайке – она лежала в углу, и умеет писать! Да! На двери мы обнаружили записку из одного слова: «Спасибо». Сообразили, конечно, что имеем дело с очень редким случаем: под воздействием сельскохозяйственной  продукции, никотина и алкоголя «снежный человек» приобрел черты разумного существа, а, возможно даже, хочет вступить в контакт, чтобы стать частью социума…
- Это я не про вас, - уточнил Боря, заметив, что «алкаши» обиделись на «социум». – Так про интеллигенцию в книгах пишут.
- А-а, - удовлетворился электорат, - матернуть уже хотели тебя. Вон, даже Витёк нахмурился.
Но Витёк не хмурился, а щурился от яркого солнца и приличного количества алкоголя внутри себя.
- Продолжай, Фил, интересно.
- И надоумила меня Лидиванна соорудить ловушку, наподобие тех, что делали в египетских пирамидах на случай, если фараон захочет сбежать или пригласить других мумий на вечеринку. Короче говоря, установил я защёлку на дверях. Получилось, что вор зайдет, механизм сработает, дверь заблокируется и загадка разъяснится.
- Финал какой? – спросил Витя, немного запутавшись в слоге «фи».
- А финал такой. В сентябре полезла Лидиванна в подвал, чтобы выбрать   банки, которые оставим на даче, а которые возьмем с собой. И вдруг как закричит, как завизжит. Гляжу: из подвала ворюга наш выскочил и дёру, только мы его и видели. Оказывается, он, дурак, залез к нам, механизм сработал, дверь заблокировалась, вот неделю и просидел в заточении: нагадил в каждом углу, сожрал половину новых припасов, а другие банки поразбивал – отомстил то бишь. Стало ясно: никакой это не йети, а обычный бомж со свалки. Факт не доказан, но очевиден. После такого происшествия банки складируем дома, не рискуем больше…
Боря закончил свой детектив. Витёк спал. Его «старшие коллеги» улыбались и хлопали в ладоши, словно в театре. Филекет снова провел по усам, как бы убирая в них все сказанное, постоял перед публикой, а потом куда-то побежал: может, по работе; может, решил жену навестить; а, может, к соседу Шпроте – на чай и гороскоп составить, как они и собирались сделать этим утром.

5

Именно Боря прозвал Николая Аркадьевича Шпротой. Как-то раз они вместе ели одноименный рыбный деликатес и Филекет заметил, что казацкие усы соседа очень напоминают рыбку-шпроту. Но сам Николай Аркадьевич так не считал и говорил, что именно усы делают его мужественным и похожим на великого украинского героя Тараса Бульбу.
Однако прозвище «Шпрота» как-то само собой просочилось в народ, правда, пользовались им, что называется, за глаза; в лицо никто не решался его произнести из-за опасения быть «проклятым» или просто нарваться на крепкий кулак бывшего моряка.
Да, да, моряка! Николай Аркадьевич родился и вырос на Украине, тогда еще советской. Через год после школы он пошел в армию. Его определили на подводную лодку, которая была малой, но значимой единицей Черноморского флота. Отслужив, он остался на этой же подводной лодке, получил звание мичмана, то есть завхоза и нештатное наименование «сундук».
Позже, когда Украина стала Вiльной, а подводные лодки и прочие корабли навсегда замерли в Севастополе, Николай Аркадьевич переквалифицировался в таксиста-экскурсовода. На личные сбережения он купил подержанную иномарку, снял квартиру в Ялте и занялся извозом. В его обязанности входило привлекать пассажиров,  как правило, интеллигентных отдыхающих из России, затем договариваться с ними о цене и основных этапах экскурсионного маршрута, после чего осуществлять саму экскурсию. Кого-то он возил в Ливадийский дворец, кому-то показывал Бахчисарай, но тяжелее всего давался Севастополь: почти всегда туристы просили показать настоящие военные корабли, удивлялись их потрёпанному виду, а потом вдруг замечали облезшую подводную лодку. С болью в сердце и матом на устах Николай Аркадьевич пояснял, что это его место службы, его второй дом. Что правильно говорить не «подводка», а «подлодка». Что (с этого места как раз и начиналась ненормативная лексика) только идиоты, дураки и прочие недоумки могли отдать Крым Украине и поделить с ней Черноморский флот (все равно, что пьяному доверить часть руля или педаль тормоза). Что только (совсем грубо) неправильные люди развалили СССР и легли под Америку. Что ракетами, кораблями, самолетами охраняют страну, а не «макдональдсами и сникерсами». Следующая часть монолога адресовалась в адрес действующего руководства Украины, их планов по слиянию с НАТО, выходу на мировой рынок и прочей «х…рне». После такого урока политической грамоты туристы фотографировались с Николаем Аркадьевичем, обещали голосовать за того, кого надо «там у себя в Москве» и шли обедать в ближайшее кафе, так как разговоры о политике замечательно возбуждают аппетит и способствуют пищеварению.

Жизнь любит дарить подарки и забирать честно нажитое имущество.
У Николая Аркадьевича, предположительно «натовские наёмники», угнали машину и в этот же день ему прислали ордер на однокомнатную квартиру в Киеве. От такой дихотомии добра и зла он первый раз в жизни крепко напился; не сильно побил трех аккуратных парней, которые бесплатно раздавали книги на набережной Ялты и приглашали всех желающих вступить в ряды мормонов.
Парни не понравились ему безукоризненностью костюмов и уверенностью в превосходстве своей веры над всеми остальными религиями.
Там же на набережной Николай Аркадьевич отнял питона у фотографа, покрутил его и бросил в море.
Вылавливали пресмыкающееся чуть ли не всей Ялтой, но достали, к сожалению, уже дохлым.
 Финальным аккордом чудесного вечера стала попытка торпедировать прогулочный пароходик, совершавший рейсы под украинским флагом. В качестве торпеды был использован пустой газовый баллон. Часом раньше счастливые дети получали воздушные шарики, наполненные гелием. А теперь баллон превратился в грозное оружие морского боя,  но брешь во вражеском корабле он не пробил, так как благополучно затонул при первой же попытке запуска.
Только благодаря коллегам-таксистам Николая Аркадьевича удалось утихомирить и сопроводить домой.
Утро следующего дня он провел в спорах с женой. Она хотела переехать в Киев, а Николай Аркадьевич предлагал продать полученную квартиру и переселиться в Россию. Пререкания и дебаты продолжались недели две, в результате чего двадцатилетний брак распался, как гнилой пень. Отсутствие детей только ускорило бракоразводный процесс.
После развода Николай Аркадьевич не продал, а поменял с доплатой «однушку» в Киеве на такую же во Владивостоке.
Из Владивостока он перебрался в Смоленск. Ну, а оттуда и до Москвы рукой подать.
Что касается его жены, то она вернулась к старикам-родителям в Одессу. Позже, когда появился Интернет и сайт «Бывшие супруги», выяснилось, что из Одессы она уехала в Америку на постоянное место жительства к тамошнему фермеру. А с фермером они познакомились на страничке поклонников творчества Чарли Чаплина.
Николай Аркадьевич недолго оставался холостяком. Обосновавшись в Москве, он начал «бомбить», колеся по темным улицам на старом, зато очень живучем «Форде». Как-то на Пасху он подвозил женщину до монастыря, где проходила праздничная служба. Женщина так понравилась ему, что он не взял с нее денег, да еще потом обратно домой отвез. Пассажирка оставила номер телефона. Через какое-то время немолодые люди начали встречаться. Так как у каждого за плечами был не один десяток лет жизни, то пара решила не тратить время на «романтику» и официально соединились в браке.
У  Тамары Сергеевны Кромпляс – новой супруги Николая Аркадьевича, тоже была квартира. Выйдя замуж, она продала её; Николай Аркадьевич продал свою, что в результате обернулось для молодоженов отличной «трешкой» в том чудном доме, где жил Боря Филекет и прочие замечательные люди.

6

Регулярно бывая у Шпроты, Боря все равно не переставал удивляться контрастам в его квартире. И хотя в целом Тамара Сергеевна и Николай Аркадьевич подходили друг другу, но у них был очень серьезный камень преткновения – религиозные убеждения: она – православная верующая, он – мистик, маг, эзотерик и кто угодно еще.
Естественно, противоположные взгляды хозяев самым непосредственным образом сказывались на интерьере.
Так в прихожей над дверью жило чучело совы; с косяка свисал амулет в виде подковы с иероглифами; а на обшивку была приклеена икона. Одно зеркало в коридоре было задернуто черной тканью, расшитой звездами, что надежно защищало жилое помещение от агрессии со стороны потустороннего мира, зато напрямую соединяло с Космосом и Вселенной. Другое зеркало, наоборот, было открыто, но висела табличка с указанием дней и часов, когда можно смотреться, а когда нельзя.
Из прихожей гость мог попасть в три мира: истинный, сакральный и нейтральный. В истинном мире, то есть в комнате Тамары Сергеевны всё напоминало убранство церкви; в нейтральном мире или гостиной стояло пианино и фикус; в сакральном мире – крайней комнатушке Николая Аркадьевича царила смесь готики и кунсткамеры. В первую очередь внимание привлекал круглый стол с хрустальным шаром по центру. Через шар можно было видеть прошлое, настоящее, будущее, общаться с умершими, вызывать катаклизмы, предотвращать их, лечить болезни, снимать порчу.
(У продвинутых магов через шар  клиенты также могли звонить и выходить в Интернет, разумеется по специальному волшебно-дорогому тарифу.)
Кроме того, на столе лежали магические книги, фигурки животных, карты Таро, ароматические палочки, эфирные масла, спички, пилка для ногтей (Шпрота использовал её по прямому  назначению, но постоянно забывал убирать).
У стены темнел комод, а на комоде размышлял о вечном муляж человеческого черепа со свечами в глазницах.
Частенько клиенты Шпроты спотыкались о грязный ковёр Времени и роняли скелет кошки, охранявший комнату от скелетов мышей.
Окно было плотно задрапировано черной тканью, а на ткань была приколота астрологическая карта, отображающая положение созвездий и знаки Зодиака.
Кухню, ванную, туалет хозяева не украшали сообразно своим убеждениям, поэтому и говорить об этих помещениях не интересно.

Шпрота пригласил Филекета войти. Когда жены не было дома, Николай Аркадьевич принимал гостей под фикусом, угощая заряженной водой и окуривая индийскими благовониями.
Так как Боря зимой и летом ходил в одном жилете (на голое тело, на майку, на рубашку, на свитер),  типа армейского, то на нейтрализацию его запаха уходила целая поленница курений. По этой и не только по этой причине Николай Аркадьевич чуть-чуть брезговал соседом, но не подавал вида – все-таки маг есть маг, не положено ему реагировать на всякие пустяки.
Боря дождался пока погаснет последняя палочка, а затем вежливо поинтересовался, не стала ли Украина Европой или хотя бы пятьдесят первым штатом Америки.
Николай Аркадьевич недовольно поморщился, выдержал паузу и, еще немного погодя с жаром вступился за Историческую Родину.
- Сколько раз вам повторять: став частью чего-либо, мы утрачиваем свою индивидуальность и свободу. Украина не хочет быть Европой: нам не нужны однополые браки, узаконенная наркомания и проституция, геи вместо мужиков и негры с турками вместо укров и славян. Мы не хотим зависеть от финансовой политики какой-то там Америки и от количества банков в их искусственной Швейцарии… (Шпрота произносил речь так гладко, потому что отрепетировал её до тонкостей за долгие годы споров с Филекетом).
…Но мы хотим возвращения исторической правды! Мы не хотим быть придатком, аппендиксом России! Пусть мир, наконец, узнает, кому он обязан своими величайшими достижениями! Украина всегда стояла на страже нравственности и гуманизма! Даже в годы гражданской войны, навязанной Москвой, Киев…
- С Антантой вы имели сношения, - как бы уточнил Боря.
- Киев, - продолжил Шпрота, - согласно завещанию князя Владимира, всегда стремился примирять враждующих…
- Ваши генералы с живых кожу снимали…
- …останавливать движение варваров, уничтожавших памятники культуры…
- А почему тогда не остановили? Бендеровцев не хватило? Ведь к Махно не все мужики пошли.
- …но агрессия красных Предводителей и зомбированность рабоче-крестьянской армии перешла все возможные пределы. Поэтому, чтобы избежать геноцида украинского народа, Великое, но разрозненное в силу обстоятельств, Освободительное Движение прекратило военные действия и отдало на растерзание девственную плоть Тысячелетней Державы.

В такие патетические моменты Николай Аркадьевич напрочь забывал историю и несколько важнейших пунктов своей биографии. Во-первых, то, что лично его предками были русские казаки, укрывшиеся от царских войск в украинских степях. Во-вторых, то, что сам он служил именно в советской, а не в какой-либо другой армии, всю жизнь именуя себя наследником морских традиций Петра I. В-третьих, квартиру в Киеве он обменял на квартиру в Москве, где получил возможность чудить и работать под видом мага-эзотерика. В-четвертых, … впрочем, достаточно вышесказанного.

- Газ зачем воруете? – опять ужалил Боря.
- Как?! Кто ворует? Нет! – растерялся Шпрота. – Мы не воруем.
- Ну, вы сами не воруете, а родня ваша? В «Новостях» показывали, как в газопроводе дырки делают и краники устанавливают.
Шпрота разозлился и вспомнил, что он – колдун.
- Прокляну… Или в рожу дам для начала.
- Мордобитие, Николай Аркадьевич, не аргумент. Парируйте.
- Ты (он резко перешел на «ты») не забывайся. У нас в роду не было и нет воров. А газ – общий.
Шпрота для пущей убедительности стукнул кулаком по фикусу.
- В школьных учебниках написано – ПРИРОДНЫЙ, а не еврейско-олигарховый. Присвоили себе месторождения, качаете оттуда ресурсы и живете с барышей. Думаете, всегда так будете жить и никто не спросит с вас? Не надейтесь, спросим! Еще как спросим! Всем мировым цивилизованным сообществом! А то – воруете… Распустились вы тут в Москве, давно вас не учили, нагайками не пороли. Быдло!
Последнее слово прозвучало не случайно. Дело в том, что Николай Аркадьевич презирал тот район, где жил и тех людей, с которыми ему приходилось ежедневно встречаться. Себя он считал достойным дворцов и бомонда, достойным красоты и простора. Его раздражали бабушки у подъездов: то, как они говорят и смотрят на прохожих; дети – шумные, юркие и совсем простые - то на ногу наступят и не извинятся, то портфелем заденут, то футбольным мячом; их мамаши с авоськами наперевес; их папаши – или пьяницы, или сантехники, или «горбоносые смуглые интеллигенты, употребляющие дешёвый коньяк из пластмассовых стаканчиков». Раздражали Шпроту местные магазины, аптеки, «близкая станция метро», «тупое серое небо над грязными крышами и асфальтом».
(Свои впечатления Николай Аркадьевич ежедневно записывал в дневник, поэтому приходится использовать кавычки, чтобы не нарушать авторских прав.)
С годами и деньгами у Шпроты развилось нечто вроде мании преследования. Он подозревал детей, подростков, юношей, алкашей, приезжих, милиционеров и даже служебных собак в том, что все они планируют ограбить его, побить, обмануть, «кинуть», то есть насильственно лишить крупной суммы денег.
Даже собственную тень Шпрота не раз уличал в излишней контрастности и величине, что косвенно говорило о возможном вторжении в его ауру и хищениях энергии с его концентрических биополей.
В силу изложенных причин и вырвалось у Николая Аркадьевича давно облюбованное им слово «быдло».
Тут уж пришла очередь обижаться Филекета:
- Вот так не надо говорить. Кому «быдло», а кому и люди, то есть народ. У нас дискуссия,  зачем же вы ругаетесь?
- А вы, - уже более спокойно сказал Николай Аркадьевич, - не делайте таких громких заявлений. Воровство – грех и позор! Поэтому и звучит так оскорбительно. Аккуратнее надо быть: соседи, то есть мы, люди тонкие, нервные, обидчивые.
- Пусть так, пусть про воровство грубо получилось, но зачем вы из Украины Римскую Империю изображаете?
- В чем-то они похожи.
- Глупости, ни в чем они не похожи. Украина без России, извините, как хвост без всего остального организма. Причем не пушистый, а гладкий и холодный, навроде крысиного.
- Боря, замолчи. Украина – не крыса, тем более, не ее хвост.
- Конечно! Везде – человечество, везде – душа! Но обидно, когда историю коверкают на свой лад. И я, как образованный человек, как гражданин, не согласен с вашей позицией. Вот называют вас Шпротой, такое впечатление иногда и производите: говорящая рыбка в масле, а не гомо сапиенс.
- А вы, нет, ты – Фи-ле-кет! Самый настоящий Филекет! И еще – Недоборщ! Ха-ха-ха-ха.
Прозвище «Недоборщ» Боря получил от Николая Аркадьевича, когда попытался приготовить по его рецепту это на самом деле чудесное блюдо. Но вместо чуда у Филекета получилось месиво из недоваренного мяса, свеклы, капусты и картофеля. Шлепок сметаны и несколько «галушек» из мякиша белого хлеба только ухудшили положение. В итоге, Шпрота, приглашенный на дегустацию в качестве почетного гостя, прилепил к имени Бори обидное Недоборщ и посоветовал впредь вообще не подходить к плите и даже не смотреть на кулинарные книги.
Оскорбив друг друга, соседи молча разошлись, чтобы на утро помириться за чашечкой «коралловой воды», заботливо приготовленной Левоном Рафаэлевичем Таракяном – последним из трех товарищей по лестничной площадке.

7

Жена Левона Рафаэлевича – Нана Борисовна – очень любила гостей и всегда находила чем их угостить. С раннего утра до позднего вечера она что-то варила, жарила, пекла, при этом успевая несколько раз сбегать в магазин, убраться, посудачить с соседями, например, с Лидией Ивановной, о погоде, ценах и прочих составляющих мир домохозяйки. Нана Борисовна всегда была в курсе всех районных и подъездных новостей, знала кто к кому приехал, зачем и насколько. К ней лично приходил почтальон и долго отчитывался о письмах, телеграммах, квартирных счетах, повестках. Участковый милиционер регулярно докладывал о мелких и крупных происшествиях, о профилактических мерах в отношении преступников, о новых законах; так же не забывал он упомянуть о владельцах машин, заезжающих на газоны и о собаководах, чьи питомцы особенно звонко лают и крупно гадят в лифтах.
Доктор Смирнова - терапевт из поликлиники каждое утро мерила Нане Борисовне давление, объясняла какие и когда нужно пить таблетки, в какой аптеке их лучше покупать, почему «гипертония – убийца номер один», как проявляется сахарный диабет и зачем нужны диеты. Мадам Таракян долго благодарила за консультацию и осмотр, после чего, приобняв врача, опускала в ее карман скромную, но приятную купюру.
Со всеми Нана Борисовна находила общий язык и объяснялось это просто: она никогда не спорила, ибо заранее была уверена в своей правоте. Кроме того, сплетничая о самых разнообразных предметах, Нана никогда не позволяла касаться семьи; и при каждом удобном случае превозносила близких до небес; также она не поддерживала разговоров о религии и Боге, сразу давая понять собеседнику, что на подобные темы наложено самое строжайшее табу. Ну, а если кто-то нарушал ее запреты, то она с русского переходила на армянский и так эмоционально и грозно тараторила, что ее речь становилась понятной без переводчика. Нарушители, выслушав такую нотацию, умолкали, некоторые даже обещали исправиться.
Единственным недостатком, а, может быть, и достоинством Наны Борисовны была её исключительная любовь к золоту и черному цвету. Стоматолог чуть ли не со слезами на глазах уговаривал её не трогать зубы, но она все равно сделала два ряда золотых коронок и при любой возможности улыбалась во весь рот.
А сколько на ней бряцало цепочек, кулонов; сколько колец украшали её пальцы; сколько у нее было серег, брошек, заколок – никто точно не знает, но каждый день она наряжалась, как на праздник, и сверкала ярче солнца.
Филекет и Шпрота уважали Нану Борисовну и немного боялись: Боря за то, что она считала его лодырем и фантазером; Николай Аркадьевич за то, что она не признавала его магических занятий и всегда позорила за «втирание очков честным людям». Кроме того, Нана пугала мужчин крупным носом с горбинкой, настоящими черными усами и громадным бюстом.
Ну, довольно про женщин.

Если быть совсем точным, то утреннее перемирие между Филекетом и Шпротой началось не с употребления «коралловой воды», а, как обычно, со встречи на лестничной площадке, где Левон Рафаэлевич уже отдыхал после очередного сбрасывания хозяйственных и пищевых отходов в энергетически небезопасный мусоропровод. Не дожидаясь критики и наставлений со стороны соседей, Таракан (прозвище является производным от фамилии Таракян) сходу начал объяснять им преимущества употребления новой и действительно живой воды.
- Ну, а принцип-то, принцип ее действия на чем основан? – десятый раз вопрошал Филекет.
- Боря, ну я же вам объясняю: вы растворяете порошок из кораллов в aqua distillate…
- Где?
- В дистиллированной воде. Через минуту раствор готов к употреблению. И семьдесят, семьдесят! микроэлементов у вас в организме. Чудо?!
- И все? – с подозрительным скептицизмом произнес Шпрота.
- Нет. Эта вода несет информацию и выявляет, иногда даже решает человеческие проблемы.
- Каким образом? – опять стал допытываться Боря.
- Э-э, не понимаете меня, пойдем, – Левон Рафаэлевич жестом указал на дверь своей квартиры.
Как всегда в коридоре его жилища пахло мясом, а с кухни раздавались звуки, сопровождающие любую «готовку».
- Нана кюфту  делает, ну, шарики такие из отбитого мяса. И хаш варит, - пояснил Таракан.
- Нана! Нана! Гости у нас! – позвал он жену.
- Ой, вы мои дорогие, - с кухни улыбаясь выплыла Нана Борисовна. – Зачем не сказали вчера? Я бы кушать раньше сделала? Лёва … - она перешла на армянский и долго что-то внушала мужу.
Затем Борю и Николая Аркадьевича пригласили в гостиную, подали черный кофе и    дурум – маленькие бутерброды с сыром.
Во время завтрака Левон Рафаэлевич продемонстрировал соседям эксперимент. В стакан с обычной водопроводной водой он сунул хитрый прибор, так называемый, милливольтметр. На шкале появились цифры, а потом высветилось число 200.
- Вот, видите? И это мы пьём! – попытался произвести впечатление Таракян.
- И чего? – поинтересовался Николай Аркадьевич.
- Да, да, в чем фокус? – недоумевал Боря.
Левон Рафаэлевич выполнил вторую часть эксперимента, опустив милливольтметр в «коралловую воду».
Прибор скрипнул и задымился.
- И? – вопрошали соседи.
Здесь восточная эмоциональность поборола восточное терпение и мудрость. Таракан перешел на яростный армянский, стал размахивать руками, совать Филекету и Шпроте пробирки с «живой водой». Обратившись опять к помощи русского языка, он несколько раз повторил аннотацию, содержащую в себе сведения о новейших научных исследованиях в области энергетики воды; принес зачем-то таблицу Менделеева; тыкал в нее указкой и рисовал на обоях химические формулы. Наконец, чтобы окончательно убедить «оппонентов» в своей правоте, Левон Рафаэлевич выпил рюмку коньяка, потом рюмку «коралловой воды» и заявил, что никакой разницы нету в том смысле, что и то, и то – «целебнейшие вещи». Эффект получился обратный, слушатели начали возмущаться:
- Да вы что такое говорите?! Двадцатилетний коньяк и муть какая-то! Нашли, что с чем сравнивать. Совсем умом тронулись от своих насекомых и книг! Дайте нам бутылку, если вам без разницы что пить!
Назревал скандал. Но конфликт разрешился, когда появилась Нана с кастрюлей в руках, откуда так восхитительно пахло, что от разногласий не осталось и следа:
А когда после хаша Филекет и Шпрота попробовали кюфту с овощами, да пахлаву на десерт – они были готовы поверить в любую воду, лишь бы им предоставили возможность еще раз насладиться изысканной кулинарией от Наны Таракян.
Гости уже собирались уходить, как пришла доктор Смирнова и ее, как представителя официальной медицины, буквально засыпали вопросами о пользе нетрадиционных методов лечения: без лекарств, зато с обогащенной не пойми чем водой.
- Знаете, - тихо и немного грустно начала она, - у меня сегодня было тридцать два вызова, а сейчас мне в поликлинику надо бежать – до вечера буду работать. И придут ко мне не чай пить, а с болезнями, настоящими болезнями! Если я им коралловой воды пропишу или биоактивных камней (доктор Смирнова намекала на одно из прошлых увлечений Таракяна), реакция может быть непредсказуемой: хорошо, если просто уволят, а то могут и диплома лишить, и побить – бабушки, дедушки – народ боевой, халтуры не прощают.
Поверьте, кто действительно, всерьез болен, тому и врачи не всегда могут помочь. А кто прикидывается или не знает, чем занять себя, тому нужен кнут, да похлеще, чтобы ерунды не болтал и за дело взялся.
Вас, Левон Рафаэлевич, я уважаю, как ученого и все такое, но, пожалуйста, примите совет: держитесь как можно дальше от шарлатанов. Не верьте им,  не слушайте их, не распространяйте их глупости и нелепости! Всего доброго. Да, Нана Борисовна, гулять не забывайте, хотя бы полчаса перед сном.

Когда Смирнова ушла, мужчины переглянулись:
- Не хорошо получилось: ей работать надо, а мы пристали, как дети… Ну ладненько, Левон Рафаэлевич, вам же в Академию пора. И мы тоже пошли. Спасибо за хлеб, за соль. И беседовать с вами одно удовольствие.
- В Академию мне позже, сейчас читать, писать буду. Пожалуйста, приходите, всегда рад вам.
Когда гости ушли, Левон Рафаэлевич выпил вторую утреннюю рюмку коньяка, достал рукопись своей научной работы и углубился в одну из статей: о клопах, благодаря которым, точнее которому, он и оказался с семьей в Москве.

8

Довольно часто люди впервые ощущают свою национальную принадлежность только вдали от Родины. И даже само понятие «родины» приходит к ним именно на чужбине, где все по-другому, все не так; где солнце холоднее, небо выше и звезды – угольки, а не светила.
Разве можно сравнить Москву с Дилижаном? Да, столица России – красивый город, богатый; есть метро и высокие дома, много храмов и монастырей; работают прекрасные музеи и концертные залы; а сколько всего в книжных магазинах! Но воздух, люди, сама жизнь – все грязное, тяжелое, неуютное. И земляки: они забывают язык, горы, историю и превращаются в суетливых муравьев без рода и племени, жадных, глупых, хитрых, слабых. Никогда, никогда Левон Рафаэлевич не станет москвичом. Почти восемнадцать лет он прожил «…в городе с каменными мостовыми; с невысокими домами, украшенными деревянными балконами и резными наличниками на окнах и дверях… А река Агстев! А сосновые леса! А вода! Такой вкусной и чистой воды нет нигде в мире. И воздух необыкновенно прозрачный и как бы окрашен в блестящий темно-синий цвет. Такой воздух ощущаешь физически, кажется, что его можно потрогать… И люди – спокойные, добрые; они уважают себя и других; они живут, а не торопятся в надежде, что завтра или, в крайнем случае, послезавтра действительно появится то, ради чего теперь приходиться бегать и суетиться. И – тишина! Она такая плотная, как будто упакована в коробку, где стенками являются горы, небо, земля. Даже крикливые и беспокойные туристы, пройдя по Дилижану, перестают разговаривать, фотографировать; они молчат и слушают, что им говорит время, что им говорит история…».
Левон Рафаэлевич нашел эту ссылку, посвященную городу Дилижан, в Интернете. Он прочитал ее много раз, пересмотрел все фотографии и заплакал: разве человек, который составлял текст, понял, о чем написал? Конечно, автор путеводителя видел город, но вряд ли он ощутил его, проникся им, полюбил его. Обычные фразы, обычные впечатления, а за ними лишь желание продать поездку как можно большему числу туристов.
Под окном опять заверещала сигнализация: хозяина этого грязного микроавтобуса не раз уже били за постоянный шум от его машины, но он по-прежнему жалел денег и не ехал в автосервис.
На детской площадке громко лаяли собаки, а их владельцы восхищались, мол, как резвятся, как играют «мохнатые хулиганы».
Проехал грузовик – один, второй. «Скорая», не выключая сирену, зарулила в подворотню.
Из открытой форточки потянуло гарью и жженой пластмассой.
От соседей снизу, через общую вентиляционную шахту, запахло краской – там, внизу, жили наркоманы и по вечерам они «варили» зелье с характерным ароматом. Все, включая милицию, знали об этом, но ничего не предпринимали, то ли по слабости закона, то ли просто не хотели связываться.
А на мониторе, окруженный горами, дремал город Дилижан…

Как же так получилось, что распался Советский Союз, Армения стала непонятно чем и лучшим людям – интеллигентам с семьями – пришлось искать пристанища в России? Почему их выгнали? Почему они стали не нужны? Какая же сволочь, назвав себя властью, лишила собственных граждан законных прав на жизнь среди земляков; на жизнь дома, где всегда был мир, покой и достаток?
Левону еще повезло: он получил хорошее образование в Ереванском университете, женился, Нана родила Усика; парень подрос, окреп, прежде чем пришлось уезжать. И статус беженцев им дали быстро, без проволочек; выделили целых две комнаты в общежитии поселка Сахарный, что под Тверью.
А вот родственникам Левона и Наны, в том числе их родителям, пришлось остаться. Как они выжили – одному Богу известно: и прятались, и воевали, и ели через день. Но справились: где-то помогли деньги, которые присылали Таракяны из России; где-то выручили связи и знакомства; где-то просто повезло – объяснить судьбу невозможно, слишком все сложно и запутанно.
Когда годы «странствий» и «скитаний» закончились, теща Левона прислала странное письмо, где сообщала о знакомстве своей бабушки с неким Оганесом Гайвазовским, уроженцем Феодосии. Дескать, отец Оганеса – Константин, воспитывался в их семье, а его сына потом прочили в мужья бабушке. Но когда Оганес стал Иваном, а фамилию Гайвазовский сменил на Айвазовского, он забыл про свидания и обещания, уехал в Россию, стал известным живописцем и связь с ним прервалась. Лишь через пятьдесят лет он кое-что прислал своим не состоявшимся армянским родственникам. Что именно – пока секрет; а когда можно будет сказать, теща все скажет и удивит их больше «солнца и весны».
Левон Рафаэлевич знал о странностях тещи, о ее склонности к загадкам и мистике, о ее слабой памяти, поэтому он не придал письму особого значения, написал короткий, вежливый ответ и снова погрузился в быт ученого и жильца общежития.
В тот знаменательный день им (Левону и Нане) предстояло отдирать обои в комнате, мыть общий коридор и делать яйни  по-армянски: только вместо говядины с курагой, варить суп из тушенки и картофеля. Нана занялась коридором и супом, Усик в своей комнате на втором этаже осваивал синтезатор, а Таракян-старший взялся за обои. Обдирая стену, где было окно, он вдруг обнаружил в высохших кусках бумаги некую дрянь. Дрянь, после детального осмотра под лупой, оказалась неизвестным доселе видом полудиких, полудомашних клопов. Удивительнейшими особенностями того зверя было наличие дополнительной пары крыльев, более развитых верхних челюстей-щетинок и специфической вони, от которой любой нормальный человек мог потерять сознание. Но все общежитие пахло именно так! Ни один санэпиднадзор не мог объяснить происхождение запаха. И вот – эврика, открытие, чудо!
Левон Рафаэлевич вновь и вновь нюхал клопа, рассматривал его тельце, гладил по крылышкам. Клоп отвечал на ласку шевелением ног и усмешками про себя: «Не ждали?! А я тута живу! Вот оно как! Давай, профессор, фотографируй меня, говори обо мне, вместе мы сила!».
На всякий случай Левон Рафаэлевич сделал фотозапрос по Интернету, но найденный им экземпляр действительно не был известен ученому сообществу. В картотеках и коллекциях Тверского Университета данный вид тоже не значился. Оставалось сообщить в Москву!
В Москве собратья-энтомологи долго не могли надивиться как на само животное, так и на экологическую нишу, где обитал Klopus Tarakyanus – так Таракян обозначил своего вонючего найденыша. Насекомое хорошенько изучили и пришли к выводу – Левону Рафаэлевичу светит Нобелевская Премия, так как открытый им вид клопов по важности для биосферы и сложности организации почти не уступает человеку.
На ближайшем заседании Академии Наук было решено отметить Таракяна государственной премией, почетным званием академика (без промежуточных стадий кандидата и доктора биологических наук), квартирой в престижном районе Москвы и новой лабораторией, где он автоматически становился начальником, директором и бессменным руководителем.
В срочном порядке результаты исследования по анатомии и психологии Klopus Tarakyanus были направлены в Нобелевский комитет. Там стали тянуть с ответом, поэтому лабораторию и академика решили пока не давать; с «двушкой» не обманули, но она оказалась не в центре города, а в дремучих «тигулях», где уже давно «хранили долгое терпенье» Шпрота и Филекет, даже не надеясь, что их имена когда-нибудь напишут в другом месте, кроме как в лифте или в квитанции на оплату коммунальных услуг.
Но именно здесь, в «дыре», как называл Левон Рафаэлевич свой район, он вдруг со всей глубиной и ясностью осознал роль Армении и армянского народа в мировой цивилизации. Открытие так потрясло его, что он на время забыл про клопа и науку, зато всецело погрузился в историю, обществознание и мифологию.

9

Боря сидел на кухне и смотрел, как Лидия Ивановна готовит ужин: макароны, соус из томатов и жареные колбаски. Чтобы приготовление пищи не было таким скучным, он обстоятельно рассказывал о тех рекламках, которые разбрасывал по почтовым ящикам накануне.
- Вот, Лидиванна, например, обещают сделать срочный ремонт квартиры за две недели, пишут даже «под ключ». Сомневаюсь. Сейчас во многих городах орудуют банды «черных риэлтеров». Их задача – под любым предлогом попасть в дом, втереться в доверие, затем избавиться от жильцов и присвоить их недвижимое имущество. Схема, в двух словах, такая: приходят, допустим, к нам. У нас однокомнатная квартира, значит, хочешь не хочешь, а придется жить на даче. Мы уезжаем, они начают строительные работы, затягивают их, нарочно забывают про квартплату. Через полгода нас автоматически выселяют за долги, понятно?
- Угу.
- Им только этого и надо: дают взятку, переоформляют документы и, пожалуйста, они собственники, а мы остаемся на улице. Хитрецы!
- Чего врешь? – парировала Лидия Ивановна, - за квартиру платим мы, а не рабочие. Это во-первых. Во-вторых, они – твои «черные риэлторы» - придут в ЖЭК, а я им знаешь как скажу?
- Догадываюсь.
- Вот и не свисти.
Боря помолчал, пожевал губами и продолжил:
- Значит, открыли в соседнем доме салон красоты. Там есть стрижка, ногти красят, под лампой загар делают – это ладно. Но в их же помещении работает стоматологический кабинет и ветеринарка! То есть, идешь за прической, а тебе еще зубы повыдергивают и прививку от бешенства сделают. Здорово?
- Здорово, - согласилась Лидия Ивановна, закрываясь от масляных брызг.
- Так ведь антисанитария! – возмутился Филекет равнодушию жены. – Нельзя же так! По закону не положено и по здравому смыслу!
- Не кричи. Тебе-то чего? Заплатили? Заплатили. Делай свою работу и не ерепенься зря.
- Ой, Лидиванна, далеко пойдешь с такой логикой.
- Ты меня послал что ли, не пойму?
- Ужинать скоро будем? – вежливо поинтересовался Боря, почувствовав угрозу в голосе жены.
- Будем, - сурово отрезала Лидия Ивановна.
Выдержав паузу, Филекет опять взялся критиковать.
- Газету местную с предвыборной агитацией попросили разложить. Кошмар! За кого голосуем! Например, депутат Скумс И.Б. от партии «Диктатура Демократии», он же, извиняюсь - дурак.
- Скунс?
- Нет, Игорь – э… э – Игорь Борисович Скумс. Его по телевизору часто показывают. Лысый такой, шепелявый. Мы, говорит, всех пенсионеров отправим на лечение в США; армию ликвидируем и наймем цивилизованный ЧОП  из НАТО, мол, так дешевле и спокойнее; а водку будем менять на книги: принес учебник – держи  бутылку, принес что-нибудь из классики – держи две, за полное собрание сочинений – ящик. Только, говорит, Маркеса и Пастернака  нельзя сдавать. Слишком гениальные, могут быть трения с мировым сообществом. Ну?! Бред?!
- Бред, не бред, а хоть на что-нибудь твоя библиотека сгодится. За одного Энгельса с Лениным сколько дадут.
- Вот ты как заговорила, - не на шутку рассердился Боря. – Мне мать еще по карточкам книги доставала, ночей не спала. Такие были очереди, что с пяти утра приходилось место занимать. Ты совсем, хозяйка, одичала среди своих азиатов. Одни Казбеки у вас работают и Тэнгизы. Скоро по-русски говорить разучишься.
- Так?! – грозно резюмировала Лидия Ивановна, уперев руки в бока. – Снова буянишь? «Коралловая вода» в голову ударила? Нане-то я скажу, чтобы она тебя даже на порог не пускала, раз ты хулиган такой и крикун. Или твой Колька Шпрота тебя заколдовал? Сейчас как расколдую половником по лбу! Сядь молча и ешь!
- Не буду! – «рявкнул» Филекет.
- Детский сад. Да, пошутила я про книги; сама иногда читаю – названия хотя бы, фамилии писателей. Да и водку куда мне девать – сейчас только деньгами давай, бутылкой никого не удивишь? Ладно, не сердись.
Филекет что-то обиженно пробурчал в ответ, но через минуту уже с удовольствием уплетал макароны и спорил с радиодиктором, который вдохновенно убеждал в необходимости приобретения аппарата «Биоток», спасающего от всех болезней, даже от рака и алкоголизма.
А вот Лидия Ивановна, наоборот, безо всякого аппетита жевала колбаски и слушала мужа, изредка кивая и поддакивая. Она не разделяла его страсти к книгам, но соглашалась, что человеку с образованием нельзя без домашней библиотеки. По правде говоря, Боря читал не очень много, ему больше нравились сами походы в книжные магазины: какая там публика, как «аппетитно» выглядят полки, отмеченные табличками «новинки», «бестселлеры», романы «месяца». Он любил поговорить с продавцами из букинистических отделов о прошлых временах и старинных изданиях; любил полистать модных авторов и отметить про себя, что они «фу-фу», то есть не стоят никакого внимания. С удовольствием брал альбомы по живописи: тяжелые, красивые, в плотных конвертах и, не листая, возвращал на место. Радостно замечал, что в отделе «история» появились последние тома «Всемирной исторической энциклопедии», в отделе экономика – ретроспектива трудов Адама Смита в кожаном переплете, в отделе религия – богато  изданные «Библия», «Коран», «Талмуд». Но больше всего Филекет «трепетал», когда находился в отделе «Современная российская проза, поэзия, драматургия». Он боялся среди россыпи фамилий увидеть какого-нибудь знакомого: одноклассника, например, или сокурсника. Он боялся, что вдруг этот знакомый окажется гением и лет через сто ему поставят памятник, а его творчество войдет в школьную программу по литературе, что однозначно сделает писателя «классиком». А как бы сам Борис Петрович Дрындак-Сичкарь прекрасно смотрелся в бронзе! Мудрый взгляд, небрежный жест, пиджак и трость!
Но напечатанные современники Филекета в вечность не спешили, поэтому изъяснялись грубо, запутанно, скучно; частенько переходили на личности или ударялись в криминал и примитивный лубочный эротизм. Отдельные дарования плакали по Советскому Союзу и из плача пытались лепить поэмы и романы, не понимая очевидного факта, что вода – материал, не пригодный для строительства, а значит и до потомков вряд ли доживут такие вот «водяные колоссы».

Сам же Боря не издавался по той причине, что главный редактор великоямской газеты очень резко высказался в отношении содержания, построения и эстетической ценности его стихотворений. Боре было семнадцать лет, когда он решился отправить «несколько образцов юношеской лирики» в единственный доступный для него печатный орган «Провинциальный огонёк». Полученная рецензия носила резкий характер по очень простой причине: редактор любил, когда ему писали девушки и молодые женщины, с которыми можно было встретиться, обсудить детали тет-а-тет, потом напечатать один-два текста и остаться друзьями к обоюдному удовольствию. А вот с юнцами такие комбинации не удавались:  и пить они не умели, и денег у них не было, и достать ничего не могли; зачем же, спрашивается, тратить на них время?
Получив «от ворот поворот», Боря хотел застрелиться, но отсутствие огнестрельного оружия и судьба в виде военкомата спасли ему жизнь.
Медкомиссия, в отличие от козла – главреда, признала Борю очень ценным членом общества, годным к прохождению воинской службы в элитных авиационных частях. Военком лично отметил Филекета, как образцового призывника: хорошист, комсомолец, без вредных привычек и глупых пацифистских идей. А когда вместо повестки Боря по ошибке положил на стол отказ из газеты, его даже утешили: «Да, бабник твой редактор и мозгляк – когда мы воевали,  он в тылу подъедался. А теперь вот статейки говенные пишет и девок лапает. Вернешься – набьешь ему морду. Иди, сынок, служи».
И Боря пошел, вдохновляя себя примерами из истории. Так в Древнем Риме поэт тогда считался поэтом и гражданином, когда он мог постоять за себя с оружием в руках.
А в средние века всякий уважающий себя литератор прекрасно фехтовал, владея в равной степени, как разрешёнными, так и запрещёнными приёмами ближнего боя.
Даже у нас, в России, Александр Сергеевич Пушкин тратил время не только на вирши, но и на тренировки по боксу и на стрельбу из пистолета.
Кстати (эта мысль потом долго не давала Филекету покоя – он проецировал её на себя и свою ситуацию), Дантесу надо было просто дать в рыло, а не устраивать с ним (извращенцем) поединков.
И вообще, что касается мужских  и дамских угодников, то всех их следует сажать в тюрьму и воспитывать холодом, голодом, презрением, а отдельным гадам добавлять в рацион плетей и холодной манной каши.


10

От армии у Бори остались китель, ремень, несколько привычек и воспоминаний, а также вечная специальность электрика.
За два года службы рядовой Дрындак-Сичкарь в совершенстве овладел технологией подъема с одеванием за 40 секунд (пока горит спичка), рецептом приготовления вареной кирзы, навыком чистки больших количеств картофеля. Кроме того, он научился отличать различные виды боевой авиационной техники, в основном по количеству и качеству электрооборудования; понял, что спать можно даже на досках (дежурства на КПП  не прошли даром), стал терпимым в отношении представителей любых национальных групп (в части служили выходцы почти из всех республик бывшего СССР), наконец, существенно окреп с физической и моральной точек зрения.
Пятном в армейской биографии остался только случай с курицей. Как известно, Советский Союз и Соединенные Штаты Америки долгое время не ладили между собой. Но подобные взаимоотношения не мешали взаимному проникновению новых, в том числе и военных, технологий. В частности, американцы придумали пушку, стрелявшую птицами. Для чего? Для того, чтобы выяснить: выдержит ли стекло кабины, если в него врежется пернатое существо. Но на родине изобретения эксперименты быстро свернули, так как многие природоохранные организации стали возмущаться такому жестокому обращению с животными.
У нас общественности не докладывали о подобных работах, поэтому испытания завершились успешно и мы первыми создали исключительное по прочности стекло.
В части, где служил Филекет, был так называемый инженерный ангар. В ангаре ученые и военные совместно вели исследовательские работы, в том числе, стреляли из птице-пушки. В один из дней заряжающим назначили Борю. Залп! Кабина, приборы, сиденье – вдребезги! Наука заволновалась: до этого подобных эксцессов не случалось. Повторили опыт. Во второй раз самолету разнесли не только кабину, но и изрядно попортили хвостовой отдел. Короче говоря, к концу дня из строя вывели десять машин, списанных, но годных для внедрения новаций. Случай был таким беспрецедентным, что разбираться не стали, а сразу отправили рапорт – генералу, докладную записку – в Ученый Комитет, претензию – на авиастроительные предприятия.
Приехала очень серьезная и профессиональная комиссия. Вызвали Борю, чтобы в точности соблюсти условия предыдущих «стрельб». Результат не изменился; даже ухудшился – пробили дыру в ангаре. Тут уж, как говорится, всех подняли на уши. Ведь получалось, что наши, наши! истребители, штурмовики, бомбардировщики и прочие единицы рода войск под названием «авиация» не защищены от каких-то там галок и воробьев, не говоря уже про пули и ракеты. Делом могли заинтересоваться генсек  и ЦК, а это грозило тюрьмами и расстрелами. Но, как это часто бывает в комедиях, положение спас самый незаметный герой - любимец солдат  пёс Шурик.
Две недели он не ел из своей миски, но с каждым днем выглядел все упитанней и упитанней. Решили проследить за собакой и вот, что выяснили. Зверь рано утром пробирался в ангар, тихо-тихо сидел, а потом, когда пушка переставала стрелять, он выскакивал, шарил под самолетами и быстро убегал с чем-то в зубах. Этим чем-то были… куры! Твердые, холодные, тяжелые.
Оказалось, что на складе перепутали контейнеры – живую птицу доставили на кухню, замороженную – ученым, поэтому выстрелы и были такими разрушительными. А что касается Шурика, то свою добычу он выкладывал на солнце, дожидался пока мясо разморозится и после наслаждался трапезой.
Крайними в этой истории сделали завхоза и Филекета – обоих обвинили в халатности и порче государственного имущества на гигантскую сумму. Наказали провинившихся следующим образом: завхоза перевели в другую часть, а Филекета заставили чистить ангар и аэродром вручную, чтобы запомнил! Пёс Шурик не пострадал, но миску его целый месяц наполняли кашей, вместо костей, потрохов и прочих деликатесов.

На «гражданке» Боре сообщили удивительную новость: Пицунду сносят в связи с ее близостью к промышленным объектам… «Но… как же яблони, вишни? А Ловать, овраги? Куда перенесут голубятни?» - начальство на подобные лирические вопросы не отвечало, а действовало хоть и медленно, зато сурово и решительно.
Буквально в одно утро спилили вековые тополи, голубятни аккуратно разобрали, а птиц раздали всем желающим. Одноэтажные домики планировали снести в первую очередь, поэтому их жильцы уже получили ордера. Оказалось, что расселили «пицундских» по разным районам, но в типовые малогабаритные квартиры.
Полугнилые сарайчики, использовавшиеся как кладовки, чуланы, приказали демонтировать в самостоятельном порядке.
- Вот, Боря, - сказал отец, - не стало твоей родины, пока ты служил. Хотя, тут красиво, привычно, но дышать и правда нечем. А квартиру нам дали в Бору (район на окраине Великих Ям; когда-то там действительно росли сосны, а потом их повырубали и налепили «семиэтажных панелек»). Мы с матерью маленькую комнату займем, тебе большую отдадим – жену приведешь, кроватку будет где поставить. Опять-таки, балкон есть, хороший вид на поле, свежий воздух. Не грусти, солдат, а побыстрее создавай «ячейку общества»; хотя бы девушку себе найди. Кстати, могу познакомить. У моего напарника Ивана есть дочка – красивая, добрая, в нашем «политехе» на втором курсе учится…
Боря знакомиться не стал, а документы в «Политехнический институт» подал. Его приняли без экзаменов, ведь он служил, да к тому же освоил специальность электрика, стало быть, действительно хочет стать инженером, что правильно и почетно.
В студенческой среде того времени витали разные настроения, но в основном спорили за кем будущее: за «технарями» или за «бунтарями», то есть за инженерами или поэтами, писателями и прочими эстетами.
Филекет на тот момент утратил интерес к стихосложению. Однако желание стать писателем, хотя бы прозаиком, его никогда не покидало. Из всех видов прозы он выбрал самый необязательный – «фантастику», и через год стараний отправил в московский литературный институт «гениальный шедевр» - рассказ «Вселенная в дамской сумочке».
Боря очень волновался за свою работу: а вдруг на почте перепутают адрес, а вдруг бандероль затеряется и обнаружится лишь полвека спустя, когда автор уже будет стариком, полностью охладевшим к жизни; а вдруг собратья по перу украдут его труд, выдадут за свой, получат премии, лавры, а он в скорбном величии будет прозябать в провинции; а вдруг… Соображений, опасений было так много, что они заслуживают отдельной повести, поэтому просто продолжим.
Итак, будущий инженер Борис Петрович Дрындак-Сичкарь уже второй раз подавал профессорам зачетную книжку, куда они вносили «удовл» и «хор», чтобы потом в деканате под их отметками засверкала надпись «переведен на второй курс», а ответ из Москвы так и не приходил. Пришлось ехать самому. Родители добавили на билет, помогли собрать походный мешок, снабдили напутствиями и предостережениями, расцеловали сына и… поезд тронулся.
В армии Боря научился спать при любых обстоятельствах, поэтому плацкарт показался ему «люксом», попутчики – господами, а проводница – волшебницей с чаем и постельным бельем. На душе у Филекета было торжественно и чудно; так бывает осенью при взгляде на небо, усеянном мириадами звезд. Он предвкушал беседу с ректором Литинститута, который обязательно станет упрашивать его  перевестись из Великих Ям в Москву, причем без потери курса. Как только Боря покинет кабинет, его обступят  академики, профессора, доценты; они начнут пожимать ему руки, предлагать кафедру и тиражи. Подскочит человечек из «Союза кинематографистов» с предложением снять фильм по мотивам рассказа. Человечка оттеснит Станиславский (вроде бы он еще жив) или Немирович-Данченко (тот точно жив), чтобы предложить тему пьесы и назначить дату чтений – примерно через полгода. А Боря торжественно произнесёт: «Нет писателя без провинции!». И с гордо поднятой головой снова сядет в поезд «Москва-Великие Ямы», и даже закроет занавески, что бы не фотографировали и не просили остаться.
Однако в Москве с Филекетом разговаривать не стали. Вернули рукопись, даже нераспечатанную, и объявили: «Не умеете ждать, молодой человек, значит, писателя из вас не получится».
- А где рецензия?
- Может быть сразу «Государственную премию» дать?
- Нет, не надо.
- Ну, как хотите. Впрочем, у вас скоро поезд, не опоздайте.
Даже «ядерный гриб» над Красной Площадью вряд ли бы так сильно повлиял на Борино настроение в тот день. Он перестал видеть, слышать, осязать. Ему хотелось забиться в щель и окуклиться там лет на тысячу.
«Как, - рассуждал он, - как можно за год не прочитать такой рассказ! Что они себе позволяют! То же мне – Шекспиры с Достоевскими! Вернусь в часть, возьму автомат и…». Мыслям о мщении помешал отчаянный голодный вопль из желудка. Не ориентируясь в Москве, Боря забрел в какой-то переулок, где во дворах по-прежнему сушили белье на веревках. Местные бабушки не спеша оглядели заблудшего и поинтересовались: «Чего тебе, парень?»
- Где тут столовая?
- Ой, так это надо…
Дальше перечислялись улицы Москвы, по которым следовало пройти, чтобы в итоге пообедать. С каким же успехом старушки могли бы говорить на китайском – Боря все равно бы ничего не понял, ведь он дальше Великих Ям и своей воинской части нигде не был. Слушая варианты маршрутов, он вдруг почувствовал легкое головокружение, а потом… потерял сознание. Очнувшись минут через пять-десять, Филекет обнаружил, что лежит на диване, а одна из бабушек хлопочет вокруг него. Потом приехала «скорая», врач поставил диагноз: «Обморок, на фоне переутомления и гипогликемии» .
- Гипо… чего? – уточнил пациент-писатель.
- Гипогликемии! – ответил доктор. – Вы, Боря, кушали сегодня?
- Не успел.
- Сейчас я его накормлю, - суетилась хозяйка квартиры, куда принесли Борю. – Вы только сердце проверьте, нет ли чего там?
- Проверили. Парню двадцать лет, а вы на инфаркт намекаете.
- Всякое бывает.
- Бывает.
- Или, например, сердечная недостаточность…
Бригада последнего диагноза уже не слышала, так как ввиду стабильного состояния больного, делать было нечего, а на подстанции наверняка работы невпроворот. Кроме того, фельдшеру тихо сунули поллитру, то есть взятку, пока они находятся в квартире, а не благодарность, если они уже на улице.
Филекет очень стеснялся своей слабости и нежной заботы чужого человека, но причину, по которой он оказался в столице, не называл. Бабуля особо и не настаивала. Более того, она предлагала переночевать у нее, а «билет может и внучка Лида поменять», которая скоро придет.
Боря категорически отвергал романтику, как литературное направление, но в жизни не оставалось выбора – или ползти на вокзал, или ждать помощи от незнакомой, обязательно некрасивой девушки.

Никакая премия не могла сравниться с тем счастьем, которое испытал Боря, познакомившись с очаровательной Лидочкой Сичкарь. Она впорхнула в комнату, удивила длинными золотистыми волосами, наполнила пространство ароматом нежных духов.
Молодёжь быстро нашла общий язык. Доселе молчаливый и мрачный гений Борис разговорился, как птица после дождя. Произнеся очередной монолог, он искоса смотрел на Лиду и удивлялся тому, как искренне её веселят ответы  на самые простые вопросы, которые всегда задают при первом знакомстве; как чудесно она смеётся, слушая рассказ о встрече с литературным институтом. Да, да, перед девушкой рыцарь пера не устоял и нажаловался.
 Когда же Боря сообщил, что он Дрындак, Лида захохотала так звонко, «словно тысячи маленьких серебряных колокольчиков,  зазвонивших  разом»; и тут сложила их фамилии в одну. Получилось очень зд;рово: Дрындак - Сичкарь.
Вечером ребята (так их называла бабушка) пошли на «Центральный телеграф», чтобы сообщить в Великие Ямы о Борином пребывании в Москве в течение еще одних суток, «в связи с приятными, радостными обстоятельствами». Телеграфистка рекомендовала обойтись без слов «радостный» и «приятный», а точно, конкретно изложить причину задержки. Но ее не послушали и оставили текст без изменений. После «телеграфа» Лидочка решила показать Филекету Москву во всем ее величии и разнообразии. Они гуляли до двух часов ночи, а потом, сидя на кухне, обещали друг другу новые свидания.
И эти свидания состоялись бы гораздо раньше, если бы на втором курсе Боря вдруг не решил жениться на одногруппнице Аньке Золопухиной – полуеврейке, полуцыганке: хитрой до глупости и наглой… тоже до глупости.


11

Красотка Золопухина переболела корью  в юности. На всякий случай девицу продержали две недели в инфекционном отделении первой великоямской больницы. Лечащий врач, к которому она стала проявлять чувства, порекомендовал ей роман «Айвенго» из больничной библиотеки, чтобы она занялась чтением и не лезла с глупостями к занятым людям. Анютка увлеклась героями Вальтера Скотта и тоже решила обзавестись рыцарем. Но так как она крутилась в основном в среде спекулянтов и любителей портвейна, то и кавалеры у нее были соответствующие: хапуги, барыги и начинающие пьяницы.
Оказавшись с Борей в одной группе, она быстро определила в нем мечтателя и литератора, то есть человека, способного «потерять голову», «отдать ум, сердце, чувство» и совершить подвиг, жениться иначе. А что Боря уже дал некой Даме обет, только усиливало охотничий инстинкт Золопухиной. И как-то по осени она начала активные «боевые действия».
Ее арсенал включал в себя следующие способы привлечения внимания: долго смотреть, не отрываясь, а когда объект заметит взгляд, то надо грустно улыбнуться и опустить глаза; умение «искренне» интересоваться самочувствием объекта, чтобы потом перейти на описание собственных недомоганий, подчеркивая, что боли «где-то в области сердца» и непонятно от чего. В зависимости от интеллектуальных особенностей жертвы ей можно было предложить: (а) прогуляться по парку; (б) попить пивка; (в) посидеть в библиотеке; (г) зайти к ней вечером в гости на чашечку чая; (д) поговорить о машинах, футболе, политике и способах «накачать» пресс и бицепсы.
Также Аня умела комбинировать вышеизложенные способы, залихвацки кокетничать, то есть быстро отвечать на пошлые шутки или самой пошло шутить, если попадался молчаливый и смурной тип, умела напустить на себя покров таинственности и неприступности, вовремя уйти со свидания любой сложности: от первого, до последнего. Стандартные приемы, как то: макияж, прическа и декольте – относятся к разряду классических и поэтому в отдельном описании не нуждаются.
В некоторых случаях Золопухина применяла «манипуляцию сознанием»: то вызывала ревность, то, наоборот, приближала к себе на очень опасное расстояние.
Как истинный профессионал, Аня была способна на вариации (говорили уже), отступление от привычных правил и даже на оригинальные ходы.
В случае с Борей она прибегла к так называемой «ловушке для поэтов». Обнаружив склонность молодого человека к стихосложению, Анька попросила что-нибудь почитать ей. Во время декламации она маскировала зевоту томными, чувственными вздохами; незаметно смочила палец слюной и размазала тушь по лицу, сымитировав, таким образом, слезы восторга и горечь переживаний за лирического героя. Через несколько дней Анна провела повторный сеанс, который закончится как бы случайной фразой: «Борька – ты гений, блин!» и поцелуем в щеку. Наконец, Филекету дано было задание сочинить романтическую поэму, но обязательно с трагическим финалом. Прикинув, что, если за обычные стихи награждают поцелуями, то за поэму наверняка отблагодарят (здесь следует написать правду) постелью, которая на языке влюбленных обозначается как верность сердца и души, Боря живо принялся за работу. Однако служба в армии не пошла на пользу его музе, поэтому «Чайльд Гарольда» и «Демона» не получилось. Вместо поэмы Филекет вручил Золопухиной «Вселенную в дамской сумочке». Избранница поленилась читать, ибо для неокрепшего, недавно освоившего грамоту ума, прозаический текст скучен и труден, поэтому рассказик «пробежали глазами» и спрятали в ящик стола до срока. Автору, жаждущему получить гонорар, выдали, покамест, аванс – взъерошили волосы на макушке и разрешили себя обнять.
Филекет от такого счастья совсем обалдел, и, когда ему вдруг позвонила Лида из Москвы, он долго не мог сообразить, что ей надо. Лида, оценив состояние кавалера, прислала ему гневное и подробное письмо, где прямо напоминала об обещании приехать и жениться.
Кавалер очень хотел вступить в брак, но пределом его мечтаний стала великолепная  хитрожопая Анна, а Лидия вспоминалась как давнишнее и весьма туманное сновидение.
Избежать роковой ошибки помог Его Величество Случай – именно так принято говорить в среде опытных писателей.
Бурная жизнь Аньки Золопухиной была известна далеко за пределами института и общежития. Многие, не будучи одаренными и даже симпатичными людьми, удостоились ее внимания. Она не могла держать свое горячее сердце взаперти и отдавала ключи каждому, кто просил, требовал, случайно заходил. А Филекет при этом выполнял почетную роль шута, дворецкого, иногда даже евнуха, когда требовалось, например, умастить спину кремом или поправить шарфик на «лилейной шейке».
Застукав Аню с очередным кавалером, Боря ныл и требовал объяснений. В ответ ему говорили, что «ничего между ними не было», что «это троюродный брат», «друг детства», «сто лет женатый сосед», «врач из поликлиники», «заезжий артист» и прочее, прочее, прочее. Филекет слушав, развесив уши, довольствовался прокуренным поцелуем в щеку и смиренно прощал.
Но однажды Золопухина все-таки прокололась. Разговаривая с Филекетом о потусторонних мирах и паранормальных явлениях, они случайно перешли на «Вселенную в дамской сумочке». Тут Анька возьми, да и ляпни: «Вот у меня – не как в твоем рассказе – все аккуратно разложено и завернуто». После чего она высыпала содержимое ридикюля на стол. Действительно, помады, туши, тени, кисточки были завернуты в бумажки, в те самые бумажки, на которых Боря писал стихи!
Настоящий поэт прощает все, кроме пренебрежения к своему творчеству. Как уж только Золопухина не выкручивалась, каких только обещаний не давала, но Филекет был мрачен, холоден, суров, как Командор, поймавший Дон Жуана с поличным. В одно мгновение он узрел все закоулки темной женской души и безжалостно предал ее анафеме. «Душа» долго ходила за ним, опускалась до извинений, цитировала лучшие образчики его поэзии, соблазняла новыми блузками и духами, трогала коленкой, заглядывала в глаза, прикидывалась несчастной и обездоленной. Но все фокусы не производили должного впечатления и их волшебство рассеивалось, как дым.
Вскоре в Великие Ямы приехал бродячий цирк  и Золопухина увлеклась акробатами. Четыре крепких парня помогли ей забыть обидчивого поэта, тем более, что последний бросил институт и умыкнул в Москву.

Лида встретила Борю, как встречают предателей и трусов: молча и зло, давая тем самым понять, что расстрел неизбежен. Если бы не бабушка, то Бориска так бы и убрался восвояси. Но пожалела его старушка, поняла и помирила с внучкой. Более того, когда он засобирался домой, его не пустили и сказали: «Одного раза достаточно; теперь живи у нас; оформим перевод в московский институт без потери курса; родителей вызовем; свадьбу справим и пропишем».
Только учиться дальше Филекет не захотел, поэтому устроился на работу. Свадьбы, как таковой, не играли, а тихо поужинали в обычном ресторане под душевные песни советских композиторов.
Со стороны Бори на «торжестве» присутствовали родители, со стороны Лиды – бабушка, единственная ее родственница.
На следующий день молодые отправились в Сочи, где они провели две «медовые» недели. Ожидалось, что  путешествие будет не только приятным, но и в известном смысле поспособствует рождению наследника. Но все две недели шел дождь, а через год выяснилось, что Лида не может иметь детей в силу какого-то необъяснимого анатомо-физиологического дефекта. Молодожены и их родня погоревали, посетовали, да смирились с капризом природы и судьбы. Только бабушка изредка увещевала: «Молитесь Божьей Матери, она добрая. Иконка у меня в шкафу за лекарствами спрятана. Мало ли что врачи говорят – кто они против Бога?». Боря не умел и не хотел учиться молитве, а Лида, напротив, что-то там послушно бормотала, крестилась, даже в церковь ходила и пила по утрам Святую Воду. Но со смертью бабушки – через несколько лет после свадьбы – ее советы и наставления забылись, иконка совсем потемнела, а молитвы, написанные от руки, выцвели и прочесть их было уже невозможно.
А еще через несколько лет жизнь вдвоем стала настолько привычной, что уже не хотелось ни детей, ни собак, ни даже рыбок. Родительский инстинкт полностью подавили другие интересы, заботы, другие хлопоты, может быть, не такие важные, но тоже повседневные и обязательные.


Часть вторая

1

В детстве Боря очень любил осень, потому что везде рано включали электрическое освещение. Уже в пять-шесть часов вечера на улицах начинали мерцать фонари, превращая городок Великие Ямы в Оранжевое Царство. В Пицунде фонари часто не горели, но дома так плотно прижимались друг к другу, что свет из окон хорошо освещал все тропинки, отражался в лужах и помогал таким образом не попасть в воду или грязь.
Из осенних развлечений игра в копья занимала, пожалуй, первое место. Растение, которое служило материалом для копья, взрослые называли «амброзией». Как оно именуется в действительности – сложно сказать, но у Бориного отца на него была ярко выраженная аллергия. Стоило «амброзии» засохнуть и потемнеть, как он в тот же день начинал безудержно чихать, «заливаться» слезами и тихо ругать «очей очарованье» с его прощальной, болезнетворной «красой».
Способ изготовления метательных снарядов не отличался особой сложностью: надо было найти подходящие «стебулыжки», наломать их; сбегать на какую-нибудь стройку, разжиться там гудроном, затем растопить его на костерке, обмакнуть туда «амброзию» с одного конца, чтобы получился наконечник, дать остыть изделию, после чего можно было начинать «войну» против «каманчей», «краснокожих» или злобного шерифа Нотенгемского с толпой хитрых и коварных приспешников. После сражений штаны всегда были в колючках, репьях, а руки в черных, плохо отмывающихся гудроновых пятнах. В качестве трубки мира «курили» высохшие стебли укропа; тихо разговаривали под мягкими, слабыми лучами последнего солнца; а потом шли домой делать уроки.

Перейдя в отроческий, а затем в юношеский возраст, Боря стал предпочитать шумным играм, спокойные прогулки по городскому парку вдоль Ловати. В этом парке росло много клёнов, на которые грустно смотрел Александр Сергеевич Пушкин, изваянный местным скульптором-самоучкой. Автор памятника был, по всей видимости, не очень уверен в сходстве его работы с оригиналом, поэтому на постаменте с четырех сторон он выбил надпись: «А.С.Пушкин – великий наш поэт».
Боря ходил к Пушкину по разным вопросам: то просил поделиться вдохновением, то просил благословить на поэму, то хотел получить точное определение слову «ямб» и выяснить, почему его необходимо отличать от «хорея». Но классик смотрел на листопад и думал о чем-то своем. Например, зачем он здесь, в Великих Ямах, куда грамотность пришла только после 1917 года, но особенно не продвинулась; или, почему Дантес – человек с явно нетрадиционной сексуальной ориентацией – лип к его жене; или, почему в России сначала дают умереть на дуэли, а потом прославляют на весь мир? И каждый упавший лист нес такое «почему» - не счесть было вопросов, но все они оставались без ответов.
Только в Москве, а именно, в Третьяковской галерее, Боря, наконец, увидел, как на самом деле выглядел его Любимый Поэт. Увидеть-то увидел,  но сунуться к нему со своими обычными вопросами не посмел – слишком величественным, слишком торжественным выглядел Александр Сергеевич, да и толпа туристов оттеснила провинциального паренька куда-то в сторону от Гения и его Музы.
Время лечит… и калечит, но в каждом возрасте по-своему. Боря перестал писать стихи, потом перестал читать чужие, полностью попал под влияние Лидии Ивановны, привык к своей роли «тихого умника» и уже не мучился проблемами стихотворных размеров, особенностями «болдинской осени» и прочими романтическими завихрениями. Да и Лидия Ивановна из Лидочки постепенно превратилась в Клопицу, то есть в строгую, взыскательную жену-кровопийцу.
На такое удачное сравнение Боря набрел случайно, листая статью Таракяна о клопах. В частности, там было сказано, что отличительной особенностью этого вида насекомых является характерный сильный запах.
Лидия Ивановна пахла очень крепко. Когда-то в молодости ей полюбились советские духи «Ландыш». Для справки: комары и мухи, даже самые тупые и неразборчивые, за три квартала облетали женщин с подобным парфюмом. С тех пор Лидия Ивановна не изменила своих предпочтений: ни в выборе марки, ни в разовой дозе, выливаемой на себя по утрам.
Другая важная особенность клопов – умение высасывать соки. Они делают это при помощи нижнечелюстных щетинок, которые, погружаясь в тело жертвы, плотно смыкаются и образуют два канала. По одному высасывается жидкая пища, по другому стекает ядовитая слюна.
Что Лидиванна – ядовитая особа, Боря понял давно. Она запросто могла назвать романтика – бездельником, философа – пустомелей, талантливого «самородка» - дурнем, а человека с необычной, утонченной психикой – «идиотом без царя в голове», который «сам не знает чего хочет».
Однажды Филекет попытался почитать ей «Вселенную в дамской сумочке». Лидия Ивановна заснула на второй странице, а когда проснулась, то предложила не заниматься больше ерундой, а лучше устроиться продавцом в газетный киоск или электриком в какую-нибудь бригаду.
Боря так оскорбился на это предложение, что даже потребовал развод, но получил только очередную нотацию и кастрюлю картошки для чистки и измельчения по типу «фри».
Несмотря на непонимание, увеличивающееся с годами, Филекет не оставлял попыток хоть сколько-нибудь образовать жену. Как-то между ними вышел чудесный разговор, суть которого сводилась к правильному пониманию термина «абстракция».
Диспут начался с того, что Лидии Ивановне, занятой потрошением курицы, потребовалась бумага, в которую она планировала завернуть кишочки и прочий ливер. Боря в это время читал научно-популярный журнал «Астрофизика для всех».
Лидия Ивановна попросила у него несколько страниц. Он не понял просьбы и стал читать вслух, полагая, что его супруга тоже не равнодушна к теории черных дыр и рождению сверхновых звезд.
- Да нет же, Боря, дай пару листиков – я в них потроха, кожу заверну и собакам вынесу. Не будем же мы сами это есть!
- Лидиванна, ты в своем уме? Тут же, - Филекет показал журнал, - описаны важнейшие, интереснейшие теории космогонии, космологии. Я думал, тебя волнуют проблемы Вселенной, а ты, смотрю, дальше супа не продвинулась.
- Ты-то и суп не сваришь. Тебя сосед не зря «Недоборщ» зовет – свеклу от редьки не отличишь.
- Хорошо, пусть так. Но я живу не только для пищеварения, а, в первую очередь, для познания, абстрактного по своей сути.
От слова «абстрактного» Лидия Ивановна вздрогнула и уронила курицу на пол.
Боря продолжал учительствовать:
- Вот, лежит тушка, причем вполне конкретная.
- Да, - согласилась Лидия Ивановна, - сама ее купила. Еще выбирала, чтобы поменьше жира.
- И вы эту тушку называете курицей!
- Ну, не индюшкой же и не голубем.
- А почему вы так говорите?
- А как надо?
- Так и надо, все правильно. Значит, вы можете из целого ряда птиц выделить вполне конкретный экземпляр, но… - здесь Боря сделал ударение, - куда сложнее отвлечься от чего-то конкретного и перейти к общему. То есть,  от данной, валяющейся на полу курице, к отряду куриных и в целом к классу птиц. Вот, я вам привел типичный пример абстракции.
Лидия Ивановна задумчиво подняла нечто, что пять минут назад было основой для супа, а теперь…
- Раз она – абстракция, - варить-то ее можно? Не тухлая? – осторожно поинтересовалась Лидия Ивановна. – Еще отравимся, понос будет. Может выбросить?
Боря благодушно улыбнулся.
- Ну, Лидиванна, до чего же вы темная и неразвитая женщина: абстракция – понятие теоретическое… Смотрите, вот холодильник, а что за ним?
- Пыль, грязь, стена, - четко ответила Лидия Ивановна.
- А дальше?
- Обои, а под ними стена, чего же еще?
- Да вы отвлекитесь, раздвиньте горизонты.
- Ничего кроме стены не вижу. Паук?
- Ох, ох, темнота. За холодильником – стена, за стеной – квартира соседей, дом в целом; вокруг дома – город, город на Земле, Земля – планета солнечной системы. Солнечная система является частью галактики; из галактик образуется Вселенная! Понятно?
- Это в твоем журнале написано?
- Да, и не только.
- Давай сюда, - сурово приказала Лидия Ивановна.
- Дочитаю и отдам.
- Нечего себе такой ерундой голову забивать. Ишь, меня дурой выставил, курицу обругал, холодильник не там стоит, какая-то абстракция ему везде мерещится.  Вроде ты не пьющий мужик, а дурак дураком иногда бываешь.
Оказавшись под таким напором, Боря отдал журнал, но при этом заметил:
- Некультурный вы человек, Лидия Ивановна Сичкарь, не просвещенный.
- Ты в ЖЭКе не работал и не знаешь, что это такое. Там у нас культура с утра до вечера с филармониями и танцами… да, и с абстракциями твоими тоже, - гневно прибавила Лидия Ивановна. – То один придет, то второй. Инспекция из городской управы прикатит, за ней надзор какой-нибудь, то санитарная служба изведет придирками, то милиция как в гости ходит, то пожарные. В доме газа нет, а газовщиков только матом прогонишь. А жильцы? Скандалят, дерутся, мусор из окон выбрасывают, лифты дербанят почем зря, окурки в почтовые ящики роняют, шприцы, презервативы на каждой лестнице валяются. Или начнут квартиру делить, а Лидия Ивановна опять крайняя: этому печать, этому справку, потом всех учти, перечти… Ужас, а не работа!
Лидия Ивановна передохнула и продолжила:
- Подаю запрос по поводу нехватки рабочей силы, а мне или казахов присылают, или таджиков, или узбеков. Вот спасибо: ленивые, грязные, по-русски ни полслова, знают только «паспарт», «дэнги», «выходной». Какие тут «черные дыры»? А месяц назад что было! Приходит ко мне жилец из четвертого подъезда: аккуратный, в очках, с портфелем. Кладет на стол коробку конфет, три гвоздики, шампанское, мол, поздравляю вас с очередной годовщиной Великого Октября. Я ему говорю, дескать, спасибо, что надо, что случилось? Выясняется: его сынок с друзьями попал в милицию за участие в не… в не… - здесь Лидия Ивановна запнулась, но ей на выручку пришёл образованный супруг.
- Несанкционированном, - подсказал он.
- Да, несанкционированном митинге на Красной Площади с плакатами: «всех долой», «все плохо». От меня нужна положительная характеристика. Ну, не лично от меня, а с места жительства. Конечно, я подписала бумагу, а мне через неделю звонят из органов. «Вы, – спрашивают, - Дрындак-Сичкарь Лидия Ивановна?» - «Да, - отвечаю». – «Вы начальник ЖЭКа номер такой-то?» - «Да». – «Что же вы, Лидия Ивановна, занимая исключительно важный общественный пост, поощряете молодежь на участие в антиправительственных мероприятиях?» - «Я не поощряю». – «А зачем характеристики подписываете? Молчите? Ну, готовьтесь теперь к большим неприятностям по служебной линии».
Хорошо, девчонки рядом были и «валидол» сунули, а то могла бы и помереть от страха и обиды: сделала доброе дело, а мне обещают неприятности, угрожают, то есть.
- А что же вы мне ничего не сказали? – сочувственно произнес Боря, жуя вареную курятину, которая все-таки утратила статус абстракции и превратилась в           обыкновенную пищу.
- Когда с тобой говорить – день и ночь торчишь у Андрейки под лестницей.
- Ну, извини. Я-то ваш ЖЭК, считай, только с улицы видел, в подробности не вдавался.
- Ладно. Вкусно?
- Очень. Спасибо.
- Ты к Андрейке?
- Ну, покимарю часок и пойду.
- Вот суп для него, гуляш, хлеб возьми и чай в термосе.
- Спасибо, спасибо. Еще я ему журнальчик свой обещал. Дочитаю, отнесу.
- Этот, про космос?
- Точно.
- И друзья у тебя такие же: умники, интеллигенты, а у самих ни кола, ни двора. Ветер в кармане и вошь на аркане.
- Какие вши! Андрейка чистый, его и Таракан смотрел, и Шпрота.
- А я вот абстрактно мыслю.
- Делаешь успехи, Лидиванна, растешь, - похвалил Боря жену.
- Иди, иди, философ.
Боря пошел в комнату, лег на диван с ногами, не снимая тапок, сделал радио потише и задремал. Но снились ему не протуберанцы и кольца Сатурна, а жэковские тетки: толстые, грубые, с красными лицами.
Боря застал их как раз в тот момент, когда они по очереди мерили чьи-то новые сапоги, сплетничали про жильцов и обсуждали предстоящий обед. Особенно усердствовала заместительница Лидии Ивановны: она выпячивала живот, хлопала по нему руками и задорно спрашивала: «Ну, пузичко, чего так надулось? Да ты голодненькое?! Ути мое миленькое, ути мое хорошенькое. Сейчас тебя накормим салатиком, картошечкой, тортиком и яблочком для здоровья». Борю затошнило во сне. От этого ощущения он проснулся, включил свет, выпил кружку чая и стал собираться в гости к Андрейке.


2

Осенняя Москва Борю скорее раздражала, чем вдохновляла. Особенно ему не нравились дождевые черви, выползавшие в больших количествах на асфальт. Он боялся на них наступить и при встрече брезгливо отодвигал носком ботинка.
В тот год октябрь не печально «звенел» тишиной и покоем, а, наоборот, хватал прохожих за ноги поземкой, обсыпал колючим снегом, да вдобавок морозил по ночам лютым январским холодом.
Однако Боря радовался такой погоде, ведь червям не здоровилось при низких температурах и они тихо сидели в норках под землей. Поэтому прогулка не грозила закончится очередным комком слизи на подошве.
Как-то по осени Филекет непривычно рано проснулся. Полежав еще полчасика, он вдруг решил пробежаться трусцой, чего не делал лет двадцать. Напялил на себя спортивный костюм, известную нам жилетку, фуфайку, шапку и задумался, мол, чего бы еще взять из экипировки? Лидия Ивановна присоветовала «вооружиться» лыжами и коньками, так как за ночь прилично намело и обледенело. Вместо лыж Боря прихватил термос и бутерброды. Уже открывая дверь в подъезде, он услышал вежливый, спокойный голос:
- Простите, там очень холодно. Не рекомендую гулять.
Филекет обернулся. Под лестницей он увидел приятного бородатого мужчину лет шестидесяти, одетого в шинель, валенки и шапку-ушанку. Мужчина сидел на складном стуле и просматривал «Справочник для поступающих в ВУЗы».
Бородач продолжил:
- Если сомневаетесь – идите, но больше пятнадцати минут вряд ли выдержите.
- А вы кто?  - поинтересовался Боря.
Мужчина вышел из-под лестницы, стряхнул крошки с бороды и представился:
- Андрейка. Вечный студент. Бомж.
Филекет видал-перевидал лиц без определенного места жительства. Все они были грязными, пьяными, вонючими, без зубов, со сломанными носами, изуродованными скулами и челюстями, а на руках и ногах у них чернели  гнойники, язвы, пролежни. А тут – приличный человек, пахнет одеколоном, читает.
- Меня Борисом зовут.
- Очень приятно. На каком языке вам удобней разговаривать: английском, немецком, японском или все-таки на латыни?
Филекет смутился:
- Я не очень языки знаю, тяготею больше к родной словесности.
- Ладно, ладно. Что заканчивали?
- Великоямский «политех», почти три курса.
- Понятно, понятно.
Боря чувствовал себя как на экзамене. И его ответы тянули разве что на удовлетворительно.
Человек с бородой не унимался:
- Вот, штудирую «Московские ВУЗы», решаю: МГУ или лучше в медицинский?
- У вас сын или внук поступает?
- Нет, нет, сам!
Увидев изумление на Борином лице, Андрейка пояснил:
- Очень люблю учиться. Так люблю, что даже без квартиры остался. Зато теперь в Москве! Пешком дошел, как Ломоносов.
Боря совсем растерялся и предложил Андрейке бутерброд. Андрейка интеллигентно обрадовался:
- Очень тонко чувствуете людей, Борис. Признаться, двое суток на холодной воде сижу и высохшей «горбушке». Мечтаю о кипятке, да где ж его взять?
Боря налил чай в стаканчик от термоса и молча предложил напиток своему новому знакомому.
Андрейка кушал очень аккуратно, крошками не разбрасывался, а когда дошел до чая, то тихо мурлыкнул от удовольствия.
- Чай, - начал он, - скольким ты жизнь подарил, скольких ты спас. Вот, Борис, любопытный факт: человеку, чтобы не замерзнуть, достаточно трех-четырех стаканов чая в сутки, а если он с сахаром, то и самый крутой мороз не страшен. Спасибо вам, от всей души спасибо.
Филекет растерялся и расчувствовался.
- Простите Андрейка, так вы кто будете?
- Бомж, ну, бездомный я, - радостно повторил ученый бородач. -  На сегодняшнюю ночь в вашем подъезде обрел пристанище. Слава богу, не выгнали, поэтому выспался, теперь еще и позавтракал. Можно двигаться дальше.
- Куда… дальше?
- Москва-то большая. А если в институт поступлю, то общежитие выделят.
Боря маленько помялся и предложил:
- Если вы не торопитесь…
- Мне ли торопиться-то?
- Я сейчас к жене сбегаю, она у меня начальник ЖЭКа, а вы пока обождите здесь, я быстро.
- Хорошо. Кстати, очень обяжете, если поможете с прессой. Отстал я от времени, надо наверстывать.
Боря открыл почтовый ящик. Из кучи рекламного барахла, которое он сам же и набросал, удалось извлечь две центральные газеты: «О Правде» и «Русь Today». Андрейка с профессиональным вниманием занялся изучением статей, а Филекет направился к жене, раздумывая на ходу, как поделикатнее объяснить супруге появление нового несанкционированного, но замечательного жильца.

Лидия Ивановна в пеньюаре, напоминавшем облачение средневекового рыцаря, кушала кофий и тортини: хлеб отдельно, колбаса салями отдельно и все на зубочистках.
Ее благодушие усиливала телевизионная передача о здоровом образе жизни и сознание того, что в субботу не надо идти в ЖЭК. Но когда появился муж с тревожным и просящим взглядом, удовольствие от гармоничного утра быстро пропало, так как стало понятно, что сейчас придется решать очередную дурацкую проблему.
Филекет, немного помявшись в дверях, сел напротив жены и поинтересовался погодой.
- Тебе лучше знать, - ответила она. – Ты же у нас спортсменом себя почувствовал, вскочил ни свет, ни заря, по улицам собрался бегать. А я дома сижу, кушаю.
- Приятного аппетита.
- Спасибо. Угощайся.
Боря не знал с чего начать разговор, поэтому он воспользовался предложением Лидии Ивановны и налил себе кофе. Но мысль о судьбе Андрейки так беспокоила его, что сразу же после первого глотка он прямо спросил:
- Лидиванна, ты бомжа прописать в нашем доме можешь?
- Какой же он будет бомж, если его прописать? Нет, он станет законным обладателем нескольких десятков квадратных метров со всеми удобствами, получит кучу документов, прав и обязанностей. Лезет тебе в голову всякая ерунда, ты лучше посмотри, как березовым соком воспаление легких и ревматизм лечат.
- Лидиванна, да плюнь ты на эту бредятину.
- Почему «бредятину»? По телевизору зря ничего не скажут. Туда самых лучших и талантливых набирают: певцов, например, юмористов, режиссеров.
Боря не умел врать и хитрить, дипломатическими способностями не обладал, поэтому вместо того, чтобы соглашаться и поддакивать, он лез напролом:
- Короче, Лидиванна, у нас в подъезде сегодня ночевал Андрейка. Я с ним познакомился - прекрасный человек, ему надо помочь.
Лидия Ивановна притихла (как природа перед грозой), глянула исподлобья на мужа, выключила телевизор, взяла швабру и документ, свидетельствующий о ее высоком положении в ЖЭКе, и направилась к двери. Филекет, семеня за ней, бубнил:
- Только не груби ему, Лидочка. Зачем тебе швабра? Он же – чистый, умный, интеллигентный.
- Тогда я его вместо тебя возьму, - рявкнула Лидия Ивановна и стала спускаться по лестнице.
А под лестницей ее ждал милый, пожилой человек. При виде дамы он поднялся, поправил волосы и представился: «Андрейка, очень приятно, что навестили меня в такой ранний час. Побалую за это вас Шекспиром».
Лидия Ивановна опешила: первый раз в жизни ее встречали стихами, да еще Шекспиром на староанглийском. Она ни слова не понимала, но музыку речи и произношения улавливала чутко.
- Ну как? – закончив декламировать, поинтересовался Андрейка.
- Браво! – густо произнесла Лидия Ивановна. – Я вам (тут она немного слукавила) швабру принесла. Муж сказал, что вы временно не работаете, так, может, займетесь уборкой подъезда? Зарплата не очень, но премиальные хорошие.
Боря не предполагал, что его жена – рыцарь. «Рыцарь» тем временем продолжал:
- Документы вам через участкового наладим, а вот с жилплощадью сложнее. Пока только «консъержку» могу предложить. С обогревателем там даже зимой не холодно.
 На глазах у Андрейки показались слезы. И Боря как-то подозрительно зашмыгал носом.
- Спасибо, спасибо, - повторял Андрейка, - я книгу о вашей доброте напишу. Спасибо.
Дома Лидия Ивановна отругала Филекета:
- Эх ты, Недоборщ, бомжа от человека отличить не можешь.
- Я отличил, поэтому сразу к вам.
- Значит, пока выходные, пусть Андрейка у нас сидит. В понедельник вызову плотников, они за день «консьержку» в нормальный вид приведут. Да, ночевать он будет в ЖЭКе, временно. Раскладушку ему отнесешь, понял?
- Ага.
- Так, хорошо. Пойду с Наной потолкую – приодеть Андрейку надо, накормить получше. Бутерброды сам съел или ему отдал?
- Отдал.
- Тогда потерпит до обеда. Николаю Аркадьевичу и Левону Рафаэлевичу не забудь все рассказать.
- Спят же они, выходной.
- Ты чего, не слышишь: крышка мусоропровода скрипит на весь дом. Небось, твой Таракян проснулся. Давай, давай, шевелись. Надо решать что-то с человеком, а не разглагольствовать, как ты любишь…

И вновь на лестничной площадке собрался известный нам триумвират: Шпрота – в халате, Таракан в костюме и Филекет, одетый по-уличному, разве что без шапки.
Мужчины быстро обсудили создавшееся положение и решили перенести совещание в нейтральную гостиную Николая Аркадьевича, где широко раскинул свои листья вечнозелёный фикус. Боря, в качестве парламентера, спустился на первый этаж и от имени совета жильцов пригласил Андрейку на общее ознакомительное собрание, шепнув ему по дороге, что люди, которые его ждут, все до одного интересные, любознательные, поэтому вопросов будет много, в том числе, каверзных и биографических.

3

Андрейка ничуть не смутился, когда увидел какое приятное общество собралось для встречи с ним. После взаимных приветствий Шпрота не удержался и поводил руками над Андрейкиной головой. Тест показал, что объект «положительный», «белый», энергетическими вампирами покусан не был. Энтомолог Таракян достал лупу, пинцет и принялся исследовать волосяной покров своего нового знакомого. Обнаружить собственно насекомых или насекомоподобных существ не удалось. Филекет, дабы не ударить лицом в грязь, просто подергал Андрейку за бороду и удостоверил всех присутствующих в том, что борода настоящая.
На этом официальная часть приема закончилась и мужчины приступили к беседе.
- Еще раз представлюсь, - начал Таракан, - меня зовут Левон Рафаэлевич, я – энтомолог и специалист по нетрадиционным методам лечения. Вы, как я понял, Скиталец, носитель Русской Идеи, проповедник свободной жизни, адепт…
- Левон, не приставай к человеку, - перебил Шпрота, - он, наверное, не по своей воле под лестницей живет и питается водой с черствым хлебом.
- Почему же? – задумчиво парировал Левон Рафаэлевич. – Многие армянские праведники сознательно отрекались от материальных благ, чтобы доказать всему миру силу и величие Духа Армении. Но любые наши победы, как правило, замалчиваются и преуменьшаются. А между тем, защищая Россию от французов, Францию от фашизма, арабов от англичан, иранцев от турков, армянин свято верит, что защищает справедливость на Земле! Наш народ – это Народ-Мессия!
- Стоп, стоп, - уже прорычал Николай Аркадьевич, - ишь, завел обычную песню. Человеку надо помочь, а он сказки бабушкины пересказывает.
- Историю, - настойчиво, но осторожно поправил Таракян.
- Друзья, - слово взял Филекет, - Андрейка у нас самый настоящий «вечный студент». Он стал жертвой науки, своего энтузиазма, благодаря желанию учиться, учиться и еще раз учиться. Возможно, ему только предстоит познакомиться с великой  ролью армянского народа, как Миротворца и Просветителя, с грандиозным влиянием украинского этноса, как трансформатора энергетических потоков с Востока и Запада, но пока необходимо помочь человеку с жильем, продуктами, работой. Лидиванна предлагает утеплить нашу «консъержку» в подъезде,  меблировать ее диваном, письменным столом, холодильником, подключить радио. Что касается прочих удобств, то можно, например, ко мне или…
- Нет, моя Нана будет брезговать, - сразу уточнил Левон Рафаэлевич.
- У меня смыв не налажен и душ еле-еле капает, - пробурчал Николай Аркадьевич, стыдливо пряча глаза.
- А вот с продуктами, - радостно заявил Таракан, - кушай, что захочешь. Хаш – пожалуйста, хоровац  - пальчики оближешь, далма, кюфта, баранина – все есть. Моя Нана, когда не накормит гостя, плачет и даже может приболеть.
- Андрейка, - попытался перехватить инициативу Шпрота, - Зачем тебе у армян есть? Ты ведь наш человек, а значит, - борщ, сало, галушки, котлеты, холодец. Подумай!
- И у меня, и у меня, - спешил высказать гостеприимство Боря, - Лидия Ивановна – гений кулинарии! И сам могу накормить не хуже, чем в ресторане.
- Ага, можешь, Недоборщ Петрович, - язвительно заметил Шпрота, упирая на слово «недоборщ».
Андрейка растерялся от такого обилия предложений, но признался:
- Постник я. Ни к чему мне мясо и борщи. Картошка, моркошка, рыбка отварная, если день скоромный. Вот чая только много пью и воды.
Возникла неловкая пауза.
- Андрейка, - тихо спросил Николай Аркадьевич, а где же ты ночевал, пока к нам не попал?
Андрейка печально улыбнулся:
- В разных местах. В Москве вообще с этим делом проще, чем в других городах. Если какая копейка завелась, то можно в общежитии перекантоваться; на вокзале в зале ожидания совсем дешево, но, правда, спать приходится сидя. В отстойники для вагонов иногда пускают, только я там не люблю: пьют, с женщинами приходят и душно очень. Иногда в электричке покимаришь; еще есть закрытые пешеходные мосты над автобанами: прохладно, зато тихо. Ну, а чаще всего в ночлежку топаешь или на чердак любого дома: сказал в домофон «милиция» или «скорая» - сразу открывают; поднимаешься наверх и, извиняюсь, дрыхнешь, если место другими не занято или решетка не стоит.
- Грустно, - подытожил Таракан.
- Андрейка, - очень стесняясь, поинтересовался Боря, - а деньги ты как зарабатываешь?
- Начинал, как и все, с бутылок. У меня даже футболка была с надписью «Battle-Hunter», то есть охотник за бутылками. Потом перешел на банки и прочий цветмет. Знакомые предлагали ногу отрубить или руку, но я отказался. Иногда, как рабочий подхалтуривал: принести, вскопать, покрасить. Но потом мне повезло и я подружился с «БИЧами», то есть с бывшими интеллигентными людьми. Нас собралось человек десять, мы даже председателя выбрали – им стал Игорь Михайлович Сероштан, доктор биологических наук в прошлом. Зарабатывали, если так можно сказать, культурно: старыми книгами и журналами со свалки торговали; пешие экскурсии по городу проводили. Лично я в книжных магазинах консультировал.
- Как это? – удивился Шпрота.
- Здесь, главное, прилично одеться; а дальше стоишь возле полок и подсказываешь покупателям где какие книги лежат; кратко пересказываешь содержание, если попросят; иногда критикуешь – всё, как клиент пожелает.
- Вы хотите сказать, - уточнил Левон Рафаэлевич, - что ваши консультации оплачивались?
- Не всегда. Кто «спасибо» скажет, кто ручку подарит или блокнот; кто проездной с поездками на метро; кто просто сдачу от покупки отдаст. А один раз меня даже пригласили пожить на даче, где я пареньку помогал к вступительным экзаменам готовиться.
Андрейка помолчал и продолжил.
- Конечно, и в монастыри мы просились. Кого-то в хор возьмут, кого-то на стройку. Мне в одном храме разрешали полы подметать, подсвечники от воска очищать… Но все хорошее быстро заканчивается. Мы с «братвой» один пустой домик в Подмосковье обживать начали, да цыгане напали на нас. Игоря Михайловича до смерти избили, мне голову лопатой рассекли. Что с остальными – не знаю, только через несколько дней после нападения в себя пришел. В больнице уважительно относились, кормили хорошо, на целый месяц койку продлили. А потом, как оклимался, опять стал бутылки собирать и сдавать… Осень в этом году холодная; деньги были – на вокзале ночевал, а теперь вот по подъездам пошел. Да-с, нужда великий учитель и мучитель.
- Андрейка, - снова полюбопытствовал Боря, - а бомжом-то ты как стал? Если, конечно, не секрет.
- Секрета тут никакого нет: переучился.
- То есть? – уточнил Филекет.
- То есть закончил школу с золотой медалью. Поехал поступать в областной техникум. Сам-то я из Сибири, поселка нашего уже нет, поэтому название не спрашивайте. Получил техническое образование, стал, можно сказать, специалистом наполовину. Затем решил идти дальше: в Сибирский металлургический институт, на горного инженера. С красным дипломом отправили на Дальний Север на пять лет. Сломал ногу в одной из экспедиций, срослась неправильно, вернули в город – Новокузнецк. В городе я почувствовал призвание – учительствовать. Но после педагогического института захотелось на журналистский факультет. Потом заочно получил химическое образование. И когда готовил диплом по жирным ненасыщенным кислотам – заработал инсульт. Меня парализовало. Родственников никого, а может и есть, да я их не знаю. Взяла меня к себе одна женщина – она нянечкой работала в той больнице, где я почти умер. Возилась со мной, как с младенцем, вспоминать стыдно: ходил, извиняюсь под себя, пролежни, язвы по всему телу. Руки только кое-как двигались, а ноги совсем не слушались.
И вот привозит она меня к себе на дачу, а отец у нее пчел держал. Я смекнул: опрокину на себя улей и – бывай здоров от токсического шока. Только Бог спас: три недели опухший лежал, а на четвертую ноги вдруг почувствовал. Когда опухоли, по-научному отеки, спали – решил странником сделаться. Чудо ведь произошло, а за чудеса благодарить надо. В каких только монастырях не был, скольких только святых – правда, не улыбайтесь, много сейчас святых – не видел, а учиться опять захотелось. Рассудил-то я как: на ноги меня поднял Бог, но за счет чего? За счет действия яда в особо значительной концентрации. Стало быть, мой опыт следует изучить и применить на практике, ну, допустим, как метод «инфузии пчелиным ядом при лечении инсульта и его осложнений». Просто так меня слушать не будут, поэтому хочу поступить на медицинский факультет университета или в медакадемию. Химию я знаю, родную речь и биологию подтяну – останется компьютер освоить и документы подать здесь у вас в Москве. Надеюсь, с паспортом Лидия Ивановна поможет, а дипломы все на месте.
Андрейка показал на рюкзачок-котомку, где хранился бесценный груз – государственные бумаги, подтверждающие его образование.
- Дорогой, - скептически отреагировал Таракян, - паспорт не вдруг-то и получишь, а без него ни одна приемная комиссия даже разговаривать не будет.
- Поэтому, - с готовностью ответил Андрейка, - я написал заявку в Кембридж на двух языках: английском и латыни. Забыл сказать: учить языки – одно из самых любимых моих занятий. Так вот, за границей бюрократии не меньше, но, говорят, они на сенсации очень падки. Вдруг пригласят учиться?
- Может, ты, Андрейка, и сенсация, - грубо вмешался Шпрота, - но тебе ведь не двадцать и даже не тридцать лет.
- Ну и что? Мне пятьдесят пять, а без бороды я на сорок выгляжу.
- А латынь вы где освоили? – решил поиграть в следователя Боря.
- Тут особая история вышла. Когда я еще в экспедиции участвовал, - нас замело, и почти полгода мы сидели под снегом. Из развлечений – учебник по минералогии то ли XVII, то ли XVIII века и радио. Ребята, понятно, спирт глушили, а я стал потихоньку языком заниматься. Постепенно понял, что к чему, разобрался в оборотах, набрал словарный запас. Уже после экспедиции с одним человеком – преподавателем в мединституте – позанимался и все: память у меня исключительная; хотел бы что забыть, да не могу.
Соседи – мужчины призадумались. Если честно, то они хотели осуществить великую миссию, проявить милосердие и сострадание, выполнить христианский долг, утешить страждущего и пригреть бездомного. Но им попался сильный, мужественный человек, который сам кого хочешь утешит и поддержит.
Уж на что Левон Рафаэлевич считал себя эрудитом, а тут перед ним сидит бомж, переписывающийся с профессорами из Кембриджа.
Положение спасла вездесущая, неуемная Нана.
- Мальчики дорогие, - с порога начала она, - кушать давно сделано, стол накрыт, гость, – Нана показала на Андрейку, – скажет про нас плохие слова, если уйдет голодным. Больше не надо разговоров, проходите в наш дом. Сначала обед, потом дела!
И хоть время было утреннее, но Филекет, Лидия Ивановна, Шпрота, его жена, Левон Рафаэлевич, Нана, студент Усик и Андрейка заняли места вокруг большого стола в квартире Таракянов, и приступили к трапезе с самым серьезным выражением на лицах. По такому необычному случаю Таракян-старший хотел даже открыть вино, но взгляд, брошенный женой Николая Аркадьевича, заставил его поставить бутылку обратно в бар и предложить всем чудесный морс из клюквы – «не такой многолетней выдержки, но  с таким же большим чувством».
За обедом говорили мало. Но во время десерта Лидия Ивановна, как начальник ЖЭКа, торжественно пообещала сделать все от нее зависящее, чтобы помочь прописать Андрейку, дать ему работу и обеспечить жильем, пусть не хоромами, но вполне приемлемым для проживания и учебы.
Аплодисменты оборвали ее торжественную речь и вернули собравшихся к замечательной хрустящей пахлаве.



4

С возрастом довольно сложно находить друзей: для этого необходимо полностью доверять человеку и самому не лениться, всеми силами поддерживать отношения, иногда менять устоявшиеся привычки, много рассказывать о себе и еще больше слушать. К тому же, в молодости дружба начинается легко и сразу, а с годами она приобретается крайне медленно, осторожно, шаг за шагом от одного испытания до другого.
Вот и Боря, когда только познакомился с Андрейкой, все никак не мог понять: то ли мужик прикидывается, дурака валяет, то ли на самом деле большой чудак и оригинал. Но не прошло и месяца, как Филекет и Андрейка стали настоящими приятелями. Оба любили поговорить и поспорить. Оба верили в свою звезду, которая со дня на день должна была выйти из облаков и заиграть ярким блеском мирового признания и почитания. Да, каждому нужен был свой контингент поклонников: с Филекета хватило бы жены и соседей; Андрейка, по-видимому, рассчитывал на ведущих ученых России и Европы; но славы, как таковой, хотелось обоим. Славы не ради денег, не ради карьеры, а ради самого ощущения, чтобы понять, что это такое, хорошо ли это, так ли это приятно и необходимо; действительно ли жизнь во славе в корне отличается от жизни всуе. А, может быть, слава – только обман; только мнение других людей, основанное на ложных убеждениях и представлениях? И много ли в славе искренности, радости, пользы? Почему все ее хотят, а потом спиваются от тяжести лавров, или сходят с ума, или повторяют одну и ту же удачную мысль, высказанную полвека назад, не замечая своей ограниченности, отсталости; не замечая насмешек окружающих и коварства «единомышленников» и «последователей». Конечно, Боря с Андрейкой так глубоко не задумывались, не философствовали, не полемизировали. Просто им нравилась идея, что однажды люди обратятся к ним, спросят у них о чем-либо значительном, восхитятся ответом, а потом поставят памятник: Филекету за юношеские стихи и «Вселенную в дамской сумочке»; Андрейке за пытливость Ломоносова и неутомимость Льва Толстого.
Более того, Филекет утверждал, что памятника достоин любой человек, и предлагал провести эксперимент: взять какого-нибудь обычного, малозаметного гражданина, досконально изучить его жизнь со всеми перипетиями, мыслями и сложностями. Затем с утра до вечера рассказывать об этом гражданине с экранов телевизоров, по радио, в газетах; но говорить только правду, придавая ей небольшой эмоциональный оттенок. Не пройдет и года, как вся страна, вся общественность уверится в том, что Н;кто – исключительная личность, а раз так, то он вправе рассчитывать на место в истории и на бронзовое изваяние уже при жизни или сразу после смерти. Андрейка с такой точкой зрения соглашался, но предлагал хоть чуть-чуть, да приврать: ну, добавить трагизма, героизма, а лучше интимного или криминального, потому что народ жаден до гадостей, и пакостника примет быстрее, чем праведника.
Впрочем, оставим высокое и вернемся к обычному.
Итак, между Борей и Андрейкой установились крепкие дружеские отношения. Но дружба их держалась не на одних только мечтах – ежедневное общение укрепляло её лучше цемента.
То, например Филекет снабдит Андрейку книгой, то выручит с одеждой, то в милицию вместе с ним сходит, чтобы не забрали товарища, а зарегистрировали, как положено по закону. Андрейка отвечал тем же: статью из иностранного журнала переведет, рекламки разбросает, Лидию Ивановну успокоит, если та мужем недовольна, за квартирой приглядит, ещё чем-то поможет, где-то подскажет, что-то посоветует.
Лидия Ивановна уважала Андрейку не меньше, чем её супруг, ведь он отличался особой для мужчины, да еще в его положении, чистоплотностью, не пил, не курил, ежедневно и тщательно убирал подъезд, за дворника работал, не матерился и не шутил с подковыркой, кушал все больше постное и мог объяснить происхождение и смысл любого церковного праздника. К тому же повидал Андрейка немало, в болезнях разбирался почти профессионально, вроде фельдшера или ветеринара, в зависимости от пациента.
Всем домом к нему ходили за консультациями: у кого давление, у кого похмелье, у кого кошечка облысела, у кого сосед дурак. Андрейка слушал внимательно, не перебивал, ласково  напутствовал, как батюшка в храме и дарил всем конфеты со словами: «От сладкого и во рту, и на душе станет сладко».

Боря много раз спрашивал Андрейку, почему тот все время учится и странствует. Но Андрейка все разговоры сводил к Толстому и Ломоносову, мол, они тоже покоя не искали, поэтому народ до сих пор славит их имена и помнит их деяния. «Опять-таки, - повторял он из раза в раз, - жизнь есть способ существования белковых тел, но только в том случае, если эти самые тела постоянно движутся, меняют траектории, направления, обогащаются, наполняются знаниями и впечатлениями по ходу движения».
Филекет кивал в знак согласия и ждал встречного вопроса, который обязательно задавал  Андрейка.
- Борис, почему вы такой подкаблучник, зачем от мира за женой прячетесь? Почему не стали писателем, почему «Вселенная» так и осталась у вас в сумке или в столе?                Как вы – умный, талантливый, стремящийся к знаниям человек, - стали работником почты? Как вы, прожив значительную часть жизни, дальше своего квартала нигде не были и ничего не видели?
Филекет долго уходил от ответа на эти вопросы, но однажды сбегал домой, принес  трудовую книжку и начал оправдываться, листая потертые страницы с подписями и печатями.
- Вот, смотрите, первая запись: «Комбинат Заря Коммунизма», должность лаборант. Я там после школы до армии работал, а вечерами писал стихи. Их не печатали, помните, рассказывал?
- Помню, - согласился Андрейка. – А дальше что?
- Дальше… «Уволен по собственному желанию в связи с призывом в Советскую Армию». После армии был принят электромонтером в энергоцех Великоямского экскаваторного завода. Здесь про институт, - Боря перелистнул на следующую страницу, - «отчислен с третьего курса по семейным обстоятельствам».
Когда мы с Лидиванной поженились, - пояснил Филекет запись об отчислении, - не до учебы, а уж тем более, не до литературы стало. Зато  бойцом военной охраны год проработал, потом грузчиком-такелажником, экспедитором. Обратите внимание: до диспетчера 1-й категории дослужился. В «перестройку» я пытался книгами торговать, да кому они тогда были нужны? Хотел в газету какую-нибудь пристроиться – корреспондентом, например, а меня только курьером на побегушки взяли. Так два года и курьерствовал, пока зимой воспаление легких не подхватил. После этого Лидиванна устроила меня в школу-интернат для слаборазвитых детей на ставку учителя труда и воспитателя одновременно. Через полгода сам сбежал: один паренек за ночь съел всю ватную начинку из матраца  и чуть не умер. А дежурил в ту ночь я, соответственно, стал «крайним». Бррр, вспоминать жутко. После интерната я на телефоне дома «сидел», обзванивал клиентов, звонки принимал. И здесь не срослось – не платили. В итоге, стал рекламу разносить. А что: не тяжело, свежий воздух, времени много свободного остается…
Закончив эту речь-отчет, Боря грустно замолчал. Андрейка полистал его трудовую книжку и наткнулся на раздел о поощрениях.
- Боря, так вы, оказывается, ударник: «За досрочное выполнение плана награждается почетной грамотой». Или здесь: «За добросовестный многолетний труд объявляется благодарность и премирование денежной суммой».
- Это когда я грузчиком работал и один два вагона разгрузил. Ну, мужики День Победы отмечали, а я не пью, поэтому и трудился.
- Смотрите-ка, прямо историческая запись, - опять удивился Андрейка. – «В ознаменование очередной годовщины Великого Октября – объявлена благодарность».
- Самую смешную запись мне в «школе» сделали. Откройте последнюю страницу.
Андрейка прочитал вслух указанное место: «Борис Петрович Дрындак-Сичкарь награждается именным дипломом в связи с 85-ти летием образования школы-интерната № 27. Директор Армида Крекер».
- Да, смешно. Неужели так и звали директора? – засомневался он.
- Так и звали,  - пробубнил Филекет, - Армида Игоревна Крекер. Она то ли немка, то ли еврейка. И не директор, а директорша или директриса-крыса. Глазки маленькие, черные, нос огромный, а под носом – волосы, очень на крысиные усы похожи.
- Может, Армида Игоревна с Украины?
- А может и с Украины. У Шпроты надо узнать. Он земляков за версту чует.
- Боря, - наставительно заметил Андрейка, - как-то вы странно зовете друг друга: вас, извиняюсь, Филекетом прозвали, Николай Аркадьевич почему-то Шпрота, Левон Рафаэлевич – Таракан. Хотя, здесь понятно: Таракян – Таракан, похоже очень.
- А ты почему всем Андрейкой представляешься? Тоже, небось, имя-отчество есть?
- Есть, Боря… Но, считайте, что нету. Андрейка – красиво, даже сказочно или былинно… Не заслужил я «вы», не заслужил.
Андрейка немного лукавил: во-первых, он хотел казаться моложе своих лет, а, во-вторых, всем великим положены псевдонимы, вот он и выбрал себе «Андрейку», хотя звали его совсем иначе. Ну, не важно, все уже привыкли к этому прозвищу. Да и рассказ не следует загромождать именами с фамилиями, итак их уже много.

Не только Боря любил общаться с Андрейкой. И Шпрота частенько захаживал в «консьержку», чтобы порассуждать о тонких материях и энергетических тайнах. Еще Николай Аркадьевич много рассуждал о флоте и политиках, которые, по его мнению, не усвоили в школе, чт; значит быть «морской державой», почему Пётр I так активно стремился к выходу на Балтику и зачем России Черное море с Крымским полуостровом. В своих тирадах Шпрота иногда заходил так далеко, что Андрейка включал радио на полную громкость, иначе посторонние могли услышать о «действующей вертикали власти» такие слова, каких и в пивной стараются не произносить.

Беседы с Левоном Рафаэлевичем проходили гораздо спокойнее. Он, как цикада, стрекотал о Величии Армении, о преимуществах одних видов Gryllotalpa  над другими, о красоте своей усатой Наны и о гениальностях мальчика Усика – бывшего скрипача и будущего стоматолога.
И если с Борей Андрейка сам много говорил, то с Левоном Рафаэлевичем и Николаем Аркадьевичем он больше молчал, особенно после того, как узнал, что Таракян – будущий нобелевский лауреат, а Шпрота побывал в больнице для алкоголиков с народным диагнозом «белая горячка» и после лечения сохранил склонность к буйству в тех случаях, когда ему перечили или произносили слово «дневник».
 К Левону Рафаэлевичу мы еще вернемся, а вот с Николаем Аркадьевичем пришла пора познакомиться поближе.

5

Как мы уже говорили, Шпрота поселился в Москве, удачно женился, соединил свою квартиру с квартирой супруги и, в итоге, стал обладателем трехкомнатных апартаментов. Но по-прежнему «бомбил»: иногда рано утром, иногда поздно ночью. Тамаре Сергеевне очень не нравилась его работа, потому что пассажиры попадались разные и частенько не хотели платить, грубили, угрожали расправой. Несколько раз Николай Аркадьевич приходил с синяками на лице и с разбитыми в кровь кулаками. К тому же в городе постоянно конкурировали между собой официальные таксисты и частники, что выражалось в открытых столкновениях по типу «стенка на стенку» или в разных подлостях: выловить «лоха-бомбилу» и проткнуть ему шины; устроить мелкую аварию и стребовать с как бы виноватого деньги; накапать в милицию или в налоговую службу. Некоторым подбрасывали оружие и наркотики. А, Шпрота, например, пострадал курьезным образом. Однажды у него не завелась машина. С помощью приятеля он отбуксировал её на станцию технического обслуживания, где поставили смешной и неутешительный «диагноз»: проводку сожрали мыши; их трупики обнаружили под двигателем, причем у каждого вредителя в зубах имелось по кусочку изоляции. Николай Аркадьевич догадался, что такую провокацию могли устроить только таксисты, ибо сами зверьки забраться под капот никак не могли, а уж тем более что-то там съесть при работающем двигателе.
Конец карьере «извозчика» положил классический случай. Шпрота дежурил на своем законном месте, недалеко от станции метро. Времени было - часа два-три ночи. Откуда-то появился подвыпивший интеллигент с портфелем  и цветами. Шпрота, почуяв в нём  клиента, завел мотор и стал мигать фарами: дескать, товарищ, такси свободен. Но тут к интеллигенту приблизились три охломона и начали его не спеша поколачивать. Николай Аркадьевич, выйдя на тропу таксиста, никогда не расставался с битой и морским кортиком. Взяв и то, и другое, он пошел на выручку. Хулиганы через некоторое время ретировались: двое, хромая, понесли третьего, потому как бита действует оглушающее, а кортик – колюще.
Спасенный человек в знак благодарности вручил Шпроте весьма истерзанный букет (истерзанный, потому что им пытались отбиться от хулиганов), а также свою визитную карточку, где было красиво написано золотыми буквами: «Игорь Вячеславович Нажига. Главный редактор газеты «Звезды и Луна». Под основной надписью черным мелким шрифтом были набраны адрес и телефон редакции. Выяснив в ходе дорожной беседы, что Николай Аркадьевич умеет красиво и понятно говорить, а также, что он в прошлом писал рапорты и вел хозяйственные книги, главред пригласил его в свою газету на любую должность, какую только он пожелает. Когда Шпрота все-таки стребовал с клиента плату за проезд, «любая должность» превратилась в «младшего литературного сотрудника отдела «Домашняя астрология». На том и расстались.

Утром Тамара Сергеевна объявила своего мужа еретиком, вероотступником и сказала, что только через её труп он станет астрологом, то есть лжецом, орудием бесов и топливом для Геены Огненной.
Дебаты продолжались много дней, пока, наконец,  Николай Аркадьевич окончательно не рассердился и не начал развенчивать ханжество и лицемерие Тамары Сергеевны, а вместе с ней и всей Православной Церкви.
- Вот, Тамара, хочу я поверить в Бога, прихожу в ваш храм, а мне с порога – шапку сними, «мобилку» выключи, сюда не ходи – здесь для постоянных прихожан, тут не стой – лик загораживаешь. Спрашиваю: как молиться? А мне в ответ: «Молиться не умеешь, зачем тогда в церковь пришел?» Я их прошу: «Научите свечи ставить, записки подавать, с батюшкой познакомьте». Мне снова «ласково»: «Батюшку заслужить надо! А про все другое читай в этой книжке, потом в этой, потом в той. Еще «Жития святых» не забудь, «Псалтырь» и «Акафисты». Ну, ладно, снабдили литературой, так все равно не отстают:
- Постишься, раб божий Николай?
- Нет.
- Грех великий. Исповедуешься?
- Нет.
- Еще больший грех. Пьешь, куришь, материшься?
- Случается.
- Тогда уходи, уходи немедленно. Кайся… Хотя вряд ли ты раскаешься, слишком вид у тебя мирской.
- Вот так, Тамара, любят у вас христианской любовью. Я им не то, что брат или друг, а хуже китайца, противнее мусульманина. Смотрят бабушки ваши с презрением; так смотрят – сам уйдешь, до того неуютно, не по-человечески.
- Вера не каждому дается, - стала объяснять Тамара Сергеевна. – Царствие Божие нудится, а ты его хочешь сразу взять и в карман положить, как товар из магазина. Учиться надо вере, а прежде всего – любви.
- Почему же вы не научились? И молебны стоите, пост держите, отцы вас благословляют, водой святой окропляют, причащают два раза в день, а злости в вас не убавляется; грамма дружелюбия нет; даже не улыбаетесь никогда. А раз не улыбаетесь искренне, значит и не плачете от души! Ещё спрошу: почему никто из верующих объяснить ничего не может, а? Почему, на каком основании одного вы считаете святым, а другого видеть не хотите, презираете? Какая-такая у вас у всех тайна в душе, что на лице, кроме высокомерия и хитрости, ничего нет? Почему одни батюшки толстые, круглые, живут в больших домах, на машинах ездят, а другие целую жизнь в старой рясе ходят, последнее отдают любому, кто попросит, не разбирая, не задумываясь? Отвечай!?
- Не суди, Николай, по тому, что видишь. Лучше скорби о грехах; о смерти подумай.
- Не хочу, Тамара, горевать. Я и смеяться не хочу, но где сказано, что мы рождены только для страдания? Почему счастливыми-то нас не сделать хоть лет на десять-пятнадцать?
- Христос страдал и нам завещал.
- А я вот, Томочка, люблю жизнь. Помнишь, рассказывал тебе, как мальчишек-мормонов в Крыму побил?
- Помню.
- А вот знаешь, как у них, у мормонов устроено? Молчи, ничего ты не знаешь, ничего ты не видела… Во-первых, там все улыбаются: и стар, и мал. Друг другу и чужим радуются. Я к ним извиняться пришел после драки, а они меня за стол посадили, накормили, помощь предложили. Потому что, мать, я для них не «ком с горы», а полноправный член общины. Спросить чего-то хочу – мне каждый старается ответить, да еще со ссылками на книги, на науку. Если вступишь в их Церковь, то никогда не останешься без жилья, без работы, без куска хлеба. Человек больше всего дорожит общением, а там общаются, там от всей души говорят, а не сквозь зубы и зло. Почему?
- Потому что мормоны хотят отлучить человека от Бога и приучить к себе. Хотят, чтобы человек при жизни все получил, а не потом. Мормоны – жители земли, для них  нет Царствия Небесного, да они его и не ищут.
- Почему?
- Потому что в Царствие Небесное можно попасть, только если Бога любишь, если ему одному доверяешь во всем. Если не ищешь ничего у людей, если мирское для тебя мирское, а не предел мечтаний. Каждый из мормонов хочет заменить Христа, поэтому он так старается, так улыбается, так зазывает к себе. А у нас человек свободен: хочешь Небесной Радости, так ищи ее у того, кто может ее дать, кто сам – Небо и Радость. Не умеешь молиться – и не научишься, если спросишь как это делать у людей, а не у Бога.
- Мне, значит, не дано верить. Неверующий я и неверящий, а потому имею право хоть астрологом работать, хоть экстрасенсом. Не убедила ты меня, Тамара Сергеевна, не убедила.
- Смотри, Коля, пожалеешь.
Но Николай Аркадьевич привык к таким словам жены. Она часто останавливала его и напоминала о возмездии, Страшном Суде и прочих религиозных кошмарах. Поэтому он не стал забивать голову предостережениями, собрал необходимые документы, сдал их в отдел кадров «Звезд и Луны» и начал потихоньку осваивать тот раздел, где ему предстояло трудиться в должности «младшего литературного сотрудника», в обязанности которого входило составление гороскопов, предсказаний, легкая магия, а по субботам встречи с читателями и массовые спиритические сеансы.



6

Поначалу работа спорилась хорошо: редактор подписывал все тексты, читатели присылали восторженные письма, а жена, оценив первую зарплату, притихла и вроде бы как улыбнулась. Но редакция в пятнадцать ноль-ноль закрывалась, сотрудники разбегались по домам; а так как особых увлечений или хобби, по-современному, у Николая Аркадьевича не было, то он стал употреблять водочку для улучшения пищеварения и создания благоприятного психологического климата внутри себя. Во время обеда Шпрота выпивал грамм двести, затем спал несколько часов. Вечерком под телевизор и мясо с гарниром уходило еще триста грамм «белой». А на ночь обязательно требовалась рюмка коньяка. Для обычного человека такие дозы могут быть опасными, если не смертельными, но Николай Аркадьевич в прошлом был моряком, здоровье имел отменное, закусывал основательно, похмельем не страдал, поэтому долгое время его возлияния оставались тайной для окружающих, а Тамара Сергеевна в питие не вмешивалась, так как понимала отчего ее муж скучает и кто подносит ему зелье.

Прошло несколько лет. В алкоголика Шпрота перерождался с трудом, а вот чудить стал откровенно. Это – мании, это – видения, это - полный переход в воображаемый, но очень опасный мир.
Основные странности и чудачества начались с того, что Николай Аркадьевич неожиданно для себя выяснил, что под ним, то есть этажом ниже, живет семья вампиров. Нет конечно, они никого не кусали, но работали в мясном отделе магазина: папа – рубщиком, мама – продавцом, сын – специалистом по полуфабрикатам, то есть поваром. Вечерами дружное семейство очевидно пило кровь, потому что из их квартиры не раздавалось ни звука, даже телевизор не работал, то есть три человека в полной тишине творили зло. Шпрота долго ломал голову над вопросом, как и кого они выбирают жертвой, пока не догадался, что невольными донорами являются покупатели: их зомбируют взглядами, продают им тухлятину, и когда они приходят с жалобами – их отводят якобы к директору, а на самом деле, в подсобку, где и происходит основное пиршество. Покупатели от якобы директора возвращаются бледно-синими с тонкими губами, то есть из них выпивается не вся кровь, а только часть её. Эта профилактическая мера спасает людей от смерти, но превращает их в монстров.
Шпрота написал об этой семье в своей газете. Но читатели сочли предупреждение за фельетон и стали присылать подобные «чудесные» истории в огромных количествах, а главный редактор предложил Николаю Аркадьевичу заведовать дополнительно страницей астрологического юмора. Таким образом, страшное преступление не только не приняло широкой огласки, но даже, наоборот, послужило поводом для смеха и для нелепой служебной перестановки.
Дальше – хуже. Как-то на имя Лидии Ивановны Дрындак-Сичкарь пришло заявление от неизвестного лица, где сообщалось о наличии особых, невидимых лестниц и лифтов в доме, по которым и на которых совершенно свободно перемещаются группы ведьм и ведьмаков. Для ликвидации нечисти предлагалось вызвать бригаду магов первой категории и одного – двух экстрасенсов.
 Лидия Ивановна, будучи мудрой женщиной, решила не предпринимать никаких действий, а просто подождать.
Заявитель не унимался. Он, видите ли, обнаружил на стенах ползающий мох, способный прятаться, выжидать  момент и атаковать.
Лидия Ивановна переправила бумагу в СЭС. Оттуда прислали ответ: ближайшая психиатрическая клиника находится по такому-то адресу, но если мох совсем «достал», то есть экстренная выездная служба – они могут посодействовать в разрешении проблемы даже ночью.
Вскоре Инкогнито выявил в районе зоны с энергетикой смерти, негативные зоны, благоприятные зоны, нейтральные зоны и, наконец, опасные перекрестки. Свои открытия он изобразил на карте местности в виде кругов разного цвета.
Не дождавшись комментариев и реакции властей, Неизвестный стал сообщать о тайнах Москвы. Так на Красной площади он обнаружил два полюса: отрицательный – возле Мавзолея Ленина и положительный – строго по центру собора Василия Блаженного. В Александровском саду – сообщалось далее, - проходит линия силы земли Московской; проходит она, если быть точнее, через основные постройки Кремля и цветочные клумбы.
Что касается памятника Пушкину на одноименной площади, то возле него ощущается закрученная аномальная зона в виде воронки и две тени Дантеса, целующие друг друга.
МХАТ на Тверском бульваре расположен в своеобразной «черной дыре», утягивающей предметы из реального мира и выпускающей в него темные сущности. А на улице за театром вообще работает «программка смерти»: негативный канал, открытый человеческой волей и энергией.
Дальше Лидия Ивановна читать не стала – смеяться человек может только до определенного предела, а «хохма» растягивалась аж на десять листов, да еще с самодельными рисунками и карандашными чертежиками.
Поясним, что переписка с ЖЭКом носила односторонний характер. Поэтому Шпрота быстро устал и переключился на местных животных. Он обнаружил, что почти все дворовые кошки и собаки либо оборотни, либо прислуживают колдунам; что зверюшки способны на внушение, телепатию и трансформацию тел; что периодически они  превращаются в ворон, голубей, сорок, а затем наоборот.
Посетив Третьяковскую галерею и Исторический музей, Николай Аркадьевич сделал открытие: все культурные учреждения – это места сбора нечести; но особо опасна в этом отношении Останкинская телебашня, так как под ней и внутри нее такие мощные отрицательно направленные завихрения, что лучше всего ее взорвать, а образовавшуюся воронку заполнить водой из горных ручьев. Ясно, что только кристальная чистота родников способна нейтрализовать энергетическую грязь и вонь Столпа Телевидения.
Наконец, Шпрота начал общаться со своей тенью, входить и выходить из нее;   затем освоил ныряние в Сумрак и перемещение там с одного уровня на другой. Все перечисленное позволило стать ему Высшим Магом, оставив позади переходные формы Практика и Колдуна. А с учетом способности предсказывать будущее, накладывать заклятье, становиться невидимым и телепортироваться в любую точку Вселенной, Николай Аркадьевич по праву добавил к званию Мага погоны Волхва и знаки отличия Жреца. Таким образом, в его сознании Мир четко разделился на Темную Сторону и Светлую Сторону, нормальные люди превратились в Иных (например, жена и сотрудники редакции), а сам Шпрота в дополнение ко всем «чинам и званиям» обрел статус Рыцаря Света с соответствующим количеством обязанностей, основной из которых была служба в Дозоре, то есть наблюдение за Иными, включая семью вампиров с нижнего этажа.

Однажды Николай Аркадьевич вышел из квартиры, тихо прикрыв за собой дверь. На лестничной площадке он оглянулся в поисках Иных: никого, вход в Сумрак закрыт, вампиры следов активности не проявляют,  можно идти дальше.
Во дворе ситуация кардинально изменилась. Над алкашами висели черные воронки – и это были не маленькие черные птички семейства врановых, - а настоящие похмельные вихри. Однако, мужики их не замечали, хотя подсознательно пытались нейтрализовать  пивом и портвейном.
 Так, становится интересно: к местным выпивохам неожиданно присоединился охранник из районной поликлиники. Просканировав информацию, Шпрота определил, что охранник получил лицензию от жены: она разрешила выпить настоящей свежей водки, а не приторного одеколона. Видимо, у этой женщины день рождения или в ее мозг поступил приказ   из Космоса.
Кто-то пукнул, запахло тухлой капустой и горохом. Николай Аркадьевич догадался, что за примитивным физиологическим актом кроется проявление эманации – ложного выхода энергии или силы. Стало быть, от пьяниц лучше отойти – могут ненароком задеть и тогда сражение неизбежно.
Показался ведьмак – участковый Егоров. Он был ведьмаком первого уровня, то есть носил звание сержанта. Егоров вступил в контакт с алкашами. Они инициировали его, превратив в жалкое подобие человека, так как пить заряженный портвейн, да еще на голодный желудок, крайне опасно. В итоге, сержант уснул в песочнице на детской площадке и, возможно, на несколько часов превратился в камень. Скорее всего, камень выбросят на обочину и жизненная цепь прервется.
Грустно. От тоски и печали Шпрота вернулся домой. Его укусил комар – маленький вампир – недоносок. Укус пришелся точно в шею.
Пропала тень. Сволочь она! Николай Аркадьевич из Рыцаря Света в одно мгновение превратился в Иного. Он даже стал трансформироваться в пьяного Егорова, но тут жена включила свет и Тень появилась. Нетрезвая и злая, она зависла на стене, не желая возвращаться к хозяину.
Жена была не одна. Она привела с собой Особо Опасного Мага в белом халате. Два крепких помощника Мага заполняли собой дверной проём.
Начался допрос, где в обычных словах таились древние заклинания: «Как вас зовут?», «Сколько вам лет?», «Какое сегодня число?», «Где вы работаете?»
Мага в белом халате удивило, что комар, укусивший Николая Аркадьевича в шею, заразил его, таким образом, алкоголизмом. «Истинный Маг не должен удивляться ничему!» - Шпрота твердо это знал, поэтому попытался убежать. Но опытные помощники поймали его, инициировали специальным деформирователем (обычным шприцем с успокаивающим препаратом), после чего стало тихо и приятно. Затем наступил транс, темнота, сон.

Что у соседа «белая горячка», догадалась только Нана. Ни Таракан, ни Филекет, ни Лидия Ивановна, ни Тамара Сергеевна не могли понять, почему внешне крепкий, правда, пьющий мужчина, вдруг начал заговариваться и совершать неадекватные поступки: то в туалете спрячется, то в темной кухне полночи просидит, то кошкам и собакам в глаза заглядывает, то несет какую-то ахинею про Рыцарей, Иных, Сумрак.
И только когда Николай Аркадьевич перестал узнавать хорошо известных ему людей, Нана, от которой он тоже шарахнулся в сторону и чуть не полетел с лестницы, сама вызвала «психушку», а потом долго сокрушалась, что врачей надо было раньше звать, пока человек еще хоть что-то соображал.
Человека, то есть Шпроту, вернули через полтора месяца: похудевшим и каким-то прозрачным: то ли от постоянного контакта с Истиной, то ли от капельниц, то ли от особенностей больничной кухни. Нана Таракян сразу расценила худощавость и бледность как симптомы недоедания, поэтому она лично занялась откармливанием соседа.
Однако в это время вокруг ее мужа, то есть Левона Рафаэлевича, начали плести интриги в Академии Наук, дабы лишить ученого заслуженной премии или хотя бы жилплощади, глянувшейся одному молодому и прыткому сотруднику по фамилии Зеликман.
События развивались так бурно, что история с Николаем Аркадьевичем само собой отошла на второй план, уступив место нешуточным страстям в научном, но скандальном и завистливом мире.

7

По сути дела, Левон Рафаэлевич сам стал причиной нездоровой активности вокруг своего имени. Ему, видите ли, не хватило славы ученого и он еще вознамерился сделать литературную карьеру, для чего написал роман о клопах. В его опусе сугубо биологическая информация приобрела некий гротескный, фантастический характер.
До этого времени людям вполне хватало «Превращения» Кафки, а тут вдруг заявился новый автор и преподнёс человечеству «Войну и мир в жизни клопов».
Суть книги Таракяна сводилась к проекциям и параллелям бессмертных героев Льва Толстого на различные виды клопов.
«Например, - писал Левон Рафаэлевич, - известно, что постельный клоп (Cimax lectularis) – паразит, у него нет крыльев, поэтому он стремится найти убежище и спрятаться, забиться в маленькую трещину или щель, лишь бы подальше от яркого света. Такое поведение очень похоже на поступки Пьера Безухова, мечтателя и философа, стремящегося уйти от великосветского общества с его блеском и помпезностью, но, тем не менее, не способного к самостоятельному существованию.
Укусы постельных клопов внешне безболезненны, но оставляют следы и лишают хоть малой, но все-таки нужной части крови. Не так ли поступали дворяне: напрямую они не соприкасались с крепостными, но жили за счет них, оставляя своими поборами глубокие, чувствительные раны в душах крестьян?»

 «А как прекрасны водомерки (Gerridae) - продолжал сравнивать Таракян, - быстро скользящие на своих длинных конечностях по поверхности озер, прудов и речных затонов. Их движения грациозны, легки, непринужденны. Вот и Наташа Ростова также плавно кружилась в танце, скользя по начищенному до блеска паркету».
«Кстати, - акцентирует внимание автор, - водомерки неплохо летают, а с наступлением холодов выползают на берег и переживают зиму, забившись в мох или под кору деревьев.
В мороз Наташа Ростова сидела у камина, листала модный роман, а ночью грелась под пуховым одеялом на грелках, заботливо подготовленных горничными.
И чем, - риторически вопрошает ученый, - Наташа не водомерка, или наоборот?».

Наполеона Таракян сравнивал с южноамериканским палочковидным хищнецом (Ghilianella filikentris), истребляющим всевозможные виды своих собратьев-насекомых.
А полноватый Кутузов в воображении Левона Рафаэлевича был похож на представителей земляных щитников (Cydnidae), у которых шаровидная форма тела сочетается с копательными конечностями, своеобразно приспособленными к передвижению в толще сыпучего песка. Песок у Таракяна – это чиновники; Кутузов передвигался между ними аккуратно, но целеустремленно, получив в итоге чин фельдмаршала и пост главнокомандующего Русской Армией.

«Клопы – солдатики (Pyrrhocoris apterus), которых можно обнаружить на пнях, - это солдаты французской армии, потому что каждая особь окрашена в черно-красный цвет и издает очень неприятный специфический запах. Для чужих такой запах – это сигнал опасности, для своих – повод собраться вместе, посплетничать о женщинах и дорогом вине многолетней  выдержки…»

Полностью пересказывать творение Таракяна не входит в наши планы, так как оно, подчиняясь закону жанра, скучное и многотомное.


Ученое сообщество, конечно, не ожидало появления такого оригинального и нахального сочинения, да еще от будущего нобелевского лауреата. Все ждали статей, выступлений, тематических встреч и докладов, а получили не пойми что: с претензиями и без тени профессионализма.
Но роман – это еще туда-сюда, а вот фраза, которую Левон Рафаэлевич обронил во время одного из своих выступлений, обидела очень многих, причем, лично. Рассуждая о состоянии науки в целом, Таракян вдруг перешел на особенности советской научной мысли и выдал: «А хорошо, что пролетарии всех стран не объединились, иначе бы наступил хаос».
Да, явных пролетариев в зале не сидело, в противном случае, это была бы не Академия Наук, а собрание мужиков и баб в деревенском клубе. Но, согласитесь, обидно, когда на твоих глазах пытаются уничтожить лозунг, под которым прожило не одно поколение. И к тому же сам Таракян, с его характерной внешностью и акцентом, явно не дотягивал даже до мелкого помещика, не говоря уже о графьях и князьях.
Последнее, что ввело научную элиту буквально в ступор, была горячая убежденность Левона Рафаэлевича в превосходстве Армении над всем миром. Более того, Таракян утверждал, что даже флора и фауна Армении, её минеральное и климатическое разнообразие прямо указывает на то, что в первую очередь создал Бог, а что он оставил на потом.
После подробностей сотворения Мира Таракян сообщил новость: оказывается, именно через Армению проходит энергетическая ось Земли, соединяющая её со всем остальным Макрокосмосом.
Пока ученые переживали шок от услышанного, Левон Рафаэлевич в двух словах рассказал об армянском происхождении первых московских князей. Вскользь было упомянуто, что в роду богатыря Пересвета, начавшего и предопределившего исход Куликовской битвы, был дедушка-армянин, о чем свидетельствуют правильно переведенные летописи.
Горбатый нос Ивана Грозного, темные кудри Петра I и пышный бюст Екатерины II очевидно свидетельствуют об их кавказских (понимай как армянских) корнях.
Ну а, ХХ век в истории России целиком и полностью обусловлен деятельностью лучших представителей  армянской элиты. Понятно, что Сталин – не грузин, а армянин; такая же история с его помощником Берией. Брежнева на самом деле звали не Леонид, а Левон; и не Брежнев он, а Геворкян, сын Ашота, внук Эмиля, брат Оганеса, племянник Рубена. Густые брови Леонида Ильича, его мудрость, спокойствие и долголетие – лишнее подтверждение тому, откуда он родом.
Композитор Хачатурян, явно превзошедший Моцарта, и поэт Севак, соединивший в себе гениальность Гомера, Шекспира и Пушкина, сделали Россию такой великой, какой ее знают во всем мире, где говорят «русские», а подразумевают «армяне»…

Академия Наук, закаленная Гулагом и Перестройкой, еще долго бы терпела Энтомолога – Энциклопедиста, но на помощь седовласым старцам пришел молодой витязь в полинявшем костюме – Соломон Давидович Зеликман, который открыто возмутился речами и поведением Левона Рафаэлевича, правда, заранее посоветовавшись с членами Большого Ученого Совета АН и членами Президиума АН.
Так всегда: от внешних врагов Россию защищают сами русские, а вот от внутренних обидчиков частенько приходится отбиваться мужественным и бескорыстным евреям.
Зеликман яростно выступал в защиту Великой Русской Истории и Великой Русской Литературы. Свои речи (об этом он никому не говорил) Соломон Давидович строил на материалах статей Ленина, Белинского и Плевако.
С каждым диспутом у Таракяна оставалось все меньше и меньше аргументов, пока, наконец, его открыто не обвинили в фальсификации как исторических фактов, так и сугубо профессиональных, энтомологических.
Последнее ставило под угрозу не только ученую карьеру Левона Рафаэлевича, но и само его пребывание в Москве, ибо квартиру Академия Наук всего лишь предоставила в долгосрочное пользование, но сами Таракяны собственниками жилья не являлись.
Теперь становится понятно, почему Нана забыла про Николая Аркадьевича, с его болезнью и выздоровлением, зато целиком отдалась борьбе за правое дело. Нет, не нобелевская премия ей была нужна, а законные, давно и прочно освоенные квадратные метры, находящиеся в незначительном – по московским меркам – удалении от центра города. Женским чутьем Нана уловила, что активность Зеликмана не такая уж и бескорыстная, во всем этом деле обязательно замешана женщина, скорее всего, его драгоценная супруга. Но какую выгоду преследовала таинственная, пока лишь интуитивно ощущаемая соперница, только предстояло выяснить. Для этой цели требовалось разработать тактику, стратегию и применить все свои способности, всю свою мудрость и хитрость.
Только начинать военные действия до Нового Года не имело смысла: зачем портить себе праздник? Поэтому Нана отложила решительную схватку с женой Зеликмана на две-три недели. Покамест она хотела собрать определенные сведения о вражеской семье плюс как можно лучше продумать план атаки, дабы не усугубить ситуацию, а исправить её раз и навсегда.






















Часть третья

1

Пока Тамара Сергеевна выхаживала супруга после «белой горячки», Нана Борисовна готовилась к сражению с четой Зеликманов, Андрейка зубрил учебники, Лидия Ивановна заприметила в своем Ненаглядном признаки любовной страсти.
Прокололся Филекет, как и все мужики, на вдруг изменившихся привычках. А именно: Боря неожиданно полюбил ходить в продуктовый магазин и оплачивать коммунальные платежи в сберкассе, причем расположенной не в их районе, а в центре, где, как он объяснял, никогда не бывает очередей.
Лидия Ивановна очень хорошо помнила историю с Анькой Золопухиной, по чьей милости она чуть было не лишилась жениха. Теперь же мадам Сичкарь предстояло бороться за мужа, а количество соперниц – это выяснилось в ходе «домашнего» расследования – увеличилось аж до двух «гадин».

Боря попал в сети Амура очень просто. Однажды его отправили в магазин купить хлеба, молока и горчицы. Сложив продукты в тележку, Филекет выбрал кассу, где стояли всего два человека, а кассирша очень бодро их обслуживала. Выбивая чек второму покупателю, она обратила внимание на отвисающий карман его пальто и спросила:
- Мужчина, в кармане что?
Мужчина покраснел, хотя и так был бордового цвета – следствие гипертонии, а, может быть, алкоголизма, - и грубо ответил:
- Вас, дамочка, не касается, что у кого в карманах.
Кассирша обиделась и уже более громко заявила:
- Касается, алкаш, еще как касается! А ну-ка доставай товар!
- Вы почему на меня кричите, - возмутился мужик. – А выпить бутылку водки на работе любой может, для этого не обязательно пьяницей быть. Вот, грейпфрут у меня. И купил я его на рынке, а не в вашем ср…ном магазине.
Кассирша завелась не на шутку:
- Что, что вы сказали про наш прекрасный, комфортабельный, недорогой супермаркет с великолепным ассортиментом продуктов и хозяйственных товаров?! Быстренько повторите!
- И повторю: дерьмовый у вас «универсам». Выбрать нечего, цены огромные, жарко и муравьи в хлебе.
- Так, - кассирша оглянулась в поисках подмоги и, естественно, обнаружила Филекета. – Гражданин, - обратилась она к нему, - то есть, уважаемый покупатель, вы слышали всё, что сказал этот тип?
Боря смутился, но кивнул.
- Будете свидетелем. Любезный, - она снова вернулась к «обвиняемому», - обратите внимание на зеркало над нами: это – не просто зеркало, а камера видеонаблюдения со встроенным микрофоном. Ваши слова и ваше поведение уже зафиксировано на пленке. Сейчас вызову охранника, милицию и вас изолируют от общества.
- Слушайте, - завопил предполагаемый воришка, - вот чек на этот вонючий, уродливый, невкусный грейпфрут; вот деньги за ваше кислое пиво и тухлые кильки. Отвяжитесь от меня! Я домой хочу! Поняла, дура?!
Кассирша в долгу не осталась.
- Сами вы дурак! На жену кричите, если она у вас есть. На меня кричать не надо, я – при исполнении! Товарищ свидетель, - имелся в виду Филекет, - дождитесь милицию и помогите наказать грубияна. А вашу покупочку я отложу и потом подойдете без очереди.
Боря скандалов не любил, а, тем более, милиционеров и всяких там протоколов. К тому же и человек с грейпфрутом не был виноват и грубил по вполне объяснимым причинам. Но… кассирша была очень симпатичной девушкой, удивительно смелой и решительной, - не помочь ей, значит выказать себя трусом и слабаком. По этой причине Филекет молча отошел от кассы и стал терпеливо ждать развязки конфликта. А проблема решилась просто: подошла замдиректора магазина, извинилась перед мужчиной за случайное недоразумение, жестом показала, что он свободен, а кассиршу попросила работать дальше, не отвлекаясь на досадные пустяки.
Боре пробили покупку, наградили ласковым взглядом и рекомендовали в следующий раз занимать очередь только в известную ему кассу.
Дома Лидия Ивановна поинтересовалась причиной задержки, но Филекет подробно  описал ей скандальное происшествие и, таким образом, снял с себя всякие подозрения.
Нового свидания захотелось уже через несколько дней.
- Лидиванна, - начал Боря издалека, - а манная крупа у нас есть?
- Есть. Ты каши что ли захотел?
- Нет, просто спросил.
Через пару минут Боря еще раз «закинул удочку»:
- Лидиванна, нам бы хорошо пельменей про запас купить и масла подсолнечного, а то как вздуют цены!
Лидия Ивановна призадумалась, но слова мужа ей показались убедительными и она снарядила его за провиантом.
Стоит ли говорить, что Филекет очень не спеша оплачивал товар, попутно выясняя у понравившейся ему кассирши, было ли продолжение той истории, свидетелем которой он явился или нет. Потом он спросил о самочувствии девушки; не очень ли она устает; рано ли приходиться вставать и читала ли она последний номер журнала «Sience» . Девица, не увидев обручального кольца (Филекет часов-то ни носил, а уж тем более каких-то там колец), тоже стала задавать всякие необязательные вопросы, намекать на приближающийся Новый Год; зачем-то сообщила о своем семейно-квартирном положении (живет с мамой в «двушке»). А потом, в качестве свидетельства своего расположения, выдала Боре большой пакет и сделала ему пятипроцентную скидку без обязательной в таких случаях дисконтной карты.
Расставшись, «молодые» еще долго улыбались и мысленно разговаривали друг с другом.

Заметив нехарактерное для супруга романтическое выражение лица, Лидия Ивановна поинтересовалась:
- Что, сдачу больше, чем надо, дали?
- Дали! – загадочно ответил «Ромео».
- Ну, оставь себе… на газеты, например, или подкопишь, тогда сможешь книжку толстую купить.
- Ладно, - согласился Боря и уставился в темное окно, за которым падающие снежинки вновь и вновь рисовали образ «Джульетты» из магазина. Даже привычные окрики Лидии Ивановны не могли разрушить чары нового, а вместе с тем, такого знакомого чувства влюбленности.
Ничего не подозревая, Лидия Ивановна похвасталась Нане, похвасталась в ЖЭКе, еще кому-то сообщила в телефонном разговоре, что её «мужик понял, наконец, как тяжело сумки таскать и сам теперь бегает за продуктами и разной чепухой по хозяйству». А «мужик» совсем расплылся от счастья и даже взялся писать стихи, как в молодости. Отдыхая от поэзии, Боря всерьез подумывал о бракоразводном процессе, столь необходимом для новой и прекрасной жизни с молодой женой, такой чуткой, такой милой и приветливой, в отличие от грубой, устаревшей морально и физически Лидии Ивановны.
Смущало Филекета только одно обстоятельство: как же быть с Марианной, ведь она тоже выделила его из толпы и ждет – конечно! несомненно! разве может быть иначе! - предложения руки и сердца?

С Марианной Асосковой Боря познакомился еще летом и, опять-таки, благодаря жене. Та отправила его сделать почтовый перевод, а в районной сберкассе выстроилась гигантская очередь из пенсионеров. Филекет решил, что в центре точно таких очередей нет и махнул на «Главпочтамт». А перевод, к слову сказать, был особенный: чета Дрындаков-Сичкарей, как мы помним, собственными детьми не обзавелась, поэтому Лидия Ивановна решила помогать какому-нибудь детскому дому, чтобы таким образом выполнить свой материнский и гражданский долг.
Филекет не возражал, а даже наоборот поддержал жену и мужественно отдал на доброе дело скромную, состоявшую из одних мелких монет «заначку».
Женщина, принимавшая перевод, нежно посмотрела на добряка с замысловатой двойной фамилией и громко, с выражением произнесла:
- Всегда восхищалась такими людьми. Спасибо вам, товарищ, за ваше человеколюбивое сердце.
- Да я ничего, я так, я привык таким быть, - отозвался на похвалу Боря. – И вам (он пригляделся к бейджику), Марианна, огромное спасибо, что обслужили быстро и качественно. Теперь я ваш клиент навсегда.
Улыбалась очередь, улыбалась Марианна, улыбался Филекет, и солнце вышло из облаков и озарило всю эту идиллию ярким июльским светом.
Вечером того же дня Боря добавил к «Вселенной в дамской сумочке» огромную (по его меркам) лирическую сцену. Но потом он вычеркнул её, чтобы начертанное не мешало настоящему. С тех пор   раз в месяц Марианна Асоскова улыбалась Борису Петровичу, именно так она обращалась к нему, почерпнув сведения из паспортных данных, обязательных при заполнении извещений. А Борис Петрович, уже освоив её служебное окно, подолгу стоял рядом и любовался как ловко работает Марианна, какие у нее красивые волосы – густые, длинные, ухоженные, не то, что красно-рыжий, коротко  подстриженный газончик на голове супруги.
Пастораль на «Главпочтамте» продолжалась   вплоть до появления очаровательной кассирши из «Супермаркета». Новое чувство, возникшее в момент опасности и оттого особо дорогое и яркое, несколько оттеснило старое. Боря оказался на распутье, как легендарный витязь. Только в отличие от былинного героя, ему надо было выбирать из двух дорог одну, а про третью – магистраль супружества, он просто-напросто забыл.
Дихотомия любви долго продолжаться не могла: молодость и доступность (магазин ближе, чем почтамт) начали потихоньку одерживать верх.
Филекет стал готовиться к серьезному разговору с женой, строил планы побега, предвкушал прелести «свадебного путешествия» и «медового месяца», ждал знак свыше (тут мог бы помочь Шпрота, да ему самому давали таблетки и ставили уколы). Консультации с Тараканом и Андрейкой к каким-то заметным изменениям тоже не привели, потому что Боря тщательно скрывал фабулу событий и выражался крайне витиевато, что мешало общению и выработке правильной стратегии.

Обстановку разрядила Лидия Ивановна. Как опытный хирург одним движением вскрывает абсцесс, так и она в два счета разделалась с душевными болячками своего мужа. А помогла ей в этом нелегком деле привычка работать с документами, особенно с финансовыми.
Проверяя квитанции о переводах, Лидия Ивановна обратила внимание, что подписывает их всегда один и тот же человек – молодая женщина: красивая, общительная, чувственная, о чем красноречиво свидетельствовала элегантная размашистая подпись.
Далее, чеки в магазине все время выбивает какая-то Галимова Венера – не юридическое, а фактическое, нахальное лицо, очевидно положившее глаз на её слабовольного, но любвеобильного Борю.
Следователь, допрашивая обвиняемого, часто откладывает самые главные доказательства вины на последний момент, чтобы ошарашить преступника и наверняка добиться результата – признания в своем преступлении.
Также поступила и Лидия Ивановна. Обезоружив Филекета элементарными аргументами, она достала напоследок его недавно сочиненные стихи и старательно вымаранную лирическую сцену из «Вселенной в дамской сумочке».
В итоге «несчастный влюбленный» позорно раскололся, сообщив все свои сомнения, надежды и мысли о разводе.
В ответ   чего он только не услышал о себе; какими только обидными словами и прозвищами не называла его Лидия Ивановна; как только она не позорила его. А в довершении всего припомнила Аньку Золопухину, бабушку, их знакомство и… громко, отчаянно заплакала.
Утешая жену, Боря сам не заметил, как быстро развеялись чары увлечений; как легко и просто стало на душе; как романтические бредни заменились стыдом, раскаянием и полным осознанием нелепости ситуации, едва не приведшей к тяжелым, даже к непоправимым последствиям.
И снова Лидия Ивановна превратилась для него в Лидочку, которую он встретил тогда в чужой, неизведанной Москве; в Лидочку, с которой он столько пережил, благодаря которой не потерялся в вечных холостяках и чудиках, а стал приличным семьянином, пока бездетным, но кто знает, что там будет дальше.

А снег все падал и падал, напоминая, что Новый Год через два дня; что пора бы забыть старые обиды, да начать готовится к празднику; что Дед Мороз уже летит на своей птице-тройке и дарит старым и малым, богатым и бедным, умным и глупым, верящим в него и не верящим чудесные подарки, а Снегурочка поет веселые песни, с которыми и холод не страшен, и ночь не такая темная и одинокая.

2

Каждый раз перед Новым Годом Филекет, Шпрота и Таракан украшали по мере сил и возможностей свою лестничную клетку. На косяки вешали рождественские венки, разноцветные, пушистые гирлянды; на сами двери наклеивали звезды, снежинки, изображения тех животных, которые согласно восточному календарю считались символом наступающего года.
Несмотря на возникшие трудности, на тяжелые переживания, на испытания и мытарства, соседи решили не изменять традиции. Правда, работали мужчины «спустя рукава», почти не разговаривали, выглядели хмурыми, уставшими, грустными. Даже Андрейка, когда пришел помогать и увидел  их лица, молча поставил маленькую живую елку и быстро спустился к себе на вахту – зубрить химию и биологию.
А вечером тридцать первого декабря, когда все сели за стол – его накрыли у Филекета – стало ясно, что и жены особенно не старались, а готовили на «скорую руку», больше по привычке, чем для праздника.
Нана принесла лаваш, зелень, домашний сыр сулугуни и тушеную баранину.
Тамара Сергеевна, соблюдая рождественский пост, приготовила гречневую кашу с жареными грибами и жареным луком, а в качестве сладостей поставила вазочку с курагой, изюмом и черносливом.
Лидия Ивановна нажарила рыбных котлет, но они почему-то разваливались и остро пахли чесноком. Еще она наварила картошки, как будто на полк, подала худую селедку и соорудила оливье, куда нарубила колбасы с жиром.
Зато морковный торт ей удался на славу, только гости не совсем поняли, зачем она украсила его свечами. Но оказалось, что свечи горели для «торжественности» и «уюта».
Пили из бокалов с высокими ножками, но не шампанское, а компот из алычи – летнюю заготовку предусмотрительной Наны. Николай Аркадьевич, перед тем как сделать глоток, долго выяснял, не забродил ли напиток, не превратился ли он в вино   или, например, в брагу.
Шпрота был так настойчив и подозрителен, что Нана даже оскорбилась: разве может ее работа, ее произведение кулинарного искусства испортиться?
После двенадцати присутствующие обменялись маленькими подарками: брошками, ручками, книгами. Потом все вместе спустились к Андрейке, поздравили его и пригласили за стол. Но будущий Гиппократ отказался покинуть пост и учебники.
Спать не хотелось. Телевизор не развлекал – там пели всем известные песни и скучно шутили. Собрались уже расходиться, но как-то само собой речь зашла о детских воспоминаниях и впечатлениях от Нового Года.
Первой начала Лидия Ивановна. Глядя на компот в бокале, она грустно заметила, что Новый Год встречать никогда не любила, ведь её родители умерли рано, а бабушка держала в строгости: позовет к наряженной елке, ткнет пальцем в кулек конфет и скажет: «Это твой подарок, завтра съешь». А что внучка сладкое особо не жаловала, бабушка почему-то каждый раз забывала; может быть она считала, что всем детям нравится лакомиться и Лидочка здесь никакое не исключение.
- А еще, - продолжала Лидия Ивановна, - хорошо помню тот Новый Год, когда первый и последний раз напилась. Школу я к тому времени закончила, поэтому бабушка разрешила погулять с подругами. Пришли мы в гости к бывшим одноклассникам, а они стали нас вином угощать: то ли «Плодовое» оно называлось, то ли «Гнилушка» - сейчас точно не скажу; и пилось спиртное легко, алкоголь не чувствовался. А потом как будто опустили занавес и выключили свет, даже не понятно, как я дома оказалась. 
Утром бабушка поинтересовалась:
- Пила?
- Пила, - говорю.
- От первой рюмки голова закружилась?
- Ага.
- Запомни: пить – не твое. Больше никогда не пробуй, как бы тебя не заманивали. Уразумела?
- Да.
С тех пор и не пью. Разве только глоток шампанского могу в большой праздник.
Гости и Филекет закивали: такой трезвенницы, как Лидия Ивановна, действительно было не найти, разве что в старинных романах про благородных девиц.
Лидия Ивановна помолчала немного, а потом вдруг взялась рассказывать о бабушкиных воспоминаниях.
- Такой ещё эпизод был в её жизни. Их, детей, повели на Новый Год в церковь – советская власть попов не сразу разогнала, тем более, деревня деревне рознь. А там, значит, батюшка бородатый, в белой рясе, поет громко, протяжно, красиво. Ну, детишки посмотрели, послушали и решили, что священник и есть обещанный Дедушка Мороз. Обступили его, хоровод устроили, а потом подарки начали просить. Чем все закончилось – бабушка не говорила, но я думаю, как в комедии: посмеялись и разошлись.
И еще один случай очень запомнился бабушке. Ей было лет двенадцать-тринадцать, когда она с подругами и мальчишками пошла в новогоднюю ночь на колхозную конюшню, приспособленную под хозяйственное помещение, благо та никогда не запиралась.
Нашли они там здоровенные грузовые сани и решили покататься. Парни запряглись, то есть схватились за оглобли, каким-то образом дотащили девчонок до крутого спуска с горы, съехали оттуда всей честной кампанией, слетели с колеи и оказались в прилеске. Помыкались, помыкались, а сани-то неподъемные, без взрослых, да без лошадей их не вытащишь, поэтому решили оставить все как есть и разошлись по домам. Да, перед тем, как вернуться в деревню, ребята устроили хоровод вокруг самой большой ёлки, с песнями, конечно.
Утром мужики сунулись в «конюшню», обнаружили пропажу, начали дознание проводить. Одна из девчушек проговорилась, мол, таким образом, мы с мальчишками Новый Год встречали.
 Народ тогда поспокойней был, чем сейчас, детей ругать не стали, а даже наоборот: запрягли лошадей в эти пресловутые сани и устроили настоящие катания, как в старину.

Публика, очарованная рассказом Лидии Ивановны сидела тихо. Взрослые люди на какое-то мгновение почувствовали себя детьми; реальная жизнь отошла на второй план, уступив место волшебству, чистоте, легкости, которые так свойственны воспоминаниям и почти не встречаются в настоящем.
- А вот со мной была такая история, - перехватил эстафету Левон Рафаэлевич. – Ребёнком я постоянно мечтал о лошади, то ли витязем себя воображал, то ли рыцарем, уже не помню. А когда родные спрашивали: «Лёва, где же мы поселим твоего скакуна?» - я предлагал в качестве конюшни балкон или коридорчик, общий с соседями. В итоге, мне подарили  большую машину, где были педали, руль, сиденье и даже фары.
В тот новогодний вечер папа куда-то срочно уехал, а у мамы очень сильно разболелся живот и она легла спать. Я катался на своем авто по квартире, прыгал вокруг елки, телевизор смотрел. А потом – мама до сих пор не может забыть этого случая – она проснулась от тяжелого ощущения тишины. Мужа нет, телевизор показывает «сетку», за окном тишина и я куда-то пропал.
«Лёва! Левончик!» - звала мама, а я не отвечал. Она начала поиски в шкафах, за диванами, на балконе – нигде нет, пропал человек! Случайно обратила внимание на машину, где я и уснул, положив голову на сиденье. Мама заплакала: до того ей стало жаль меня… Говорит, что представила, как мне было грустно одному играть, как я угнездивался на сиденье, как засыпал без колыбельной, без поцелуя… Вот такая романтическая зарисовка.
Левон Рафаэлевич немного помолчал, а я потом вдруг вспомнил об одном из самых больших своих разочарований в жизни.
- Где-то в классе втором или в третьем я попросил родителей записать меня в музыкальную школу. Они предлагали класс аккордеона или гитары, а я выбрал фортепиано. Но тогда инструмент стоил очень дорого и к тому же был дефицитным товаром. Тем не менее, я начал заниматься, а делать уроки, то есть разучивать упражнения, пьесы, ходил к дальним родственникам по воскресеньям.
Естественно на Новый Год я попросил инструмент. Засыпая в тот праздничный вечер, я долго размышлял, каким образом Дед Мороз доставит пианино: через окно или через дверь; кто ему будет помогать – Снегурочка, Снеговик или Бармалей с разбойниками; услышу ли я шум, когда они начнут работать или не услышу, а может быть с помощью волшебной палочки удастся сделать всё быстро и тихо?
Утром, пока родители спали, я внимательно осмотрел нашу квартиру, но подарка, о котором мечтал, не нашел. Зато под елкой лежал какой-то длинный предмет, обернутый цветной бумагой. Когда я развернул сюрприз, то обнаружил там гладильную доску с нарисованными клавишами. Клавиши были нарисованы в натуральную величину; их было столько же, сколько и на настоящем рояле; белые были белыми и широкими, черные – черными и узкими. Я, на всякий случай, взял ноту, взял аккорд, но увы, звуков не услышал.
Родители проснулись от моего даже не плача, а рёва: таким обиженным и оскорбленным я не чувствовал себя никогда. После обеда от перенесенных огорчений у меня поднялась температура и две недели зимних каникул я проболел неизвестно откуда взявшейся простудой. Хорошо помню, как побледнел отец, увидев мое заплаканное лицо. Как мама ругалась с ним и говорила ему обидные слова…
Постепенно я поправился, начались занятия в школе: и в такой, и в музыкальной. Однажды, придя после уроков домой, я обнаружил в своей комнате прекрасное черное пианино и настоящий табурет для музыканта.
Позже я узнал, что это моя учительница по фортепиано посоветовала отцу сделать макет клавиатуры, так как работа на твердой поверхности хорошо укрепляет пальцы, способствует запоминанию нотного текста, развивает чувство пространства и еще дает целый ряд преимуществ.
Отучившись пять лет, я потерял всякий интерес к музыке; мое пианино стало дребезжать, педаль – скрипеть, краска на корпусе местами облупилась; клавиши при нажатии иногда стучали, иногда западали.
Родители долго не решались продать инструмент – уж очень дорого он им достался. Но потом нашли и покупателя, и грузчиков…
Когда мой Усик попросил скрипку, мы с Наной сразу же заняли деньги и купили очень дорогую – XIX века, итальянского мастера, в деревянном футляре. С тех пор она лежит у нас на шкафу, видимо, внуков дожидается.
- Ай, Левон, зачем ты людей грустить заставляешь? – вмешалась Нана. – Я, например, всегда любила и люблю Новый Год. Мне подарков много дарили и дарят, сама дарю. Каких-то приключений у меня никогда не было. Только один раз начудила.
Мама тогда по большим праздникам пекла торт «Улыбка негра». Очень простой рецепт: сметанные коржи с какао и грецкими орехами, а между ними прослойка из заварного белого крема, поэтому на срезе получаются как бы черные губы и белые зубы.
Так вот, я очень ждала торт, все крутилась на кухне, а меня прогоняли, чтобы не испачкала праздничный костюм «бабочки».
Наконец, любимое угощение было готово, папа сфотографировал меня с «Улыбкой негра» на подносе и доверил отнести торт в комнату гостям. Я так торопилась, так хотела съесть кусочек, что споткнулась, упала, извозилась в креме и крошках от раздавленных коржей. Помню, кто-то пошутил и сказал, что я теперь не Нана, а «бабочка-негра», то есть негритянка. Мне стало обидно, но не хотелось спорить и плакать, поэтому я переоделась и пошла доедать остатки крема из чашки, где его сбивали.

Часы показывали два ночи, но теперь хотелось, чтобы каждый гость рассказал о своих детских впечатлениях.
Лидия Ивановна предложила чай, кофе на выбор. Нана принесла пахлаву. Тамара Сергеевна – постные сушки с маком.
Через несколько минут, после того, как приступили к «сладкому» столу, слово взял Николай Аркадьевич, до этого молча пивший компот и усиленно вытиравший пот со лба.
- Мне тогда было шесть лет. А Женьке – другу – четыре, а его сестре Оксане – семь или восемь. Нас оставили одних на Новый Год, правда, ненадолго. Мы поели, поразвлекались, а потом начали соревнование: кто выше подпрыгнет на диване. Рядом с диваном на подоконнике у дяди Паши с тетей Аней – это родители Женьки и Ксюшки – стояла десятилитровая стеклянная бутыль с вишневой наливкой. Не знаю, как я так прыгнул, но рукой мне удалось сбить эту бутыль. Она разбилась: осколки, наливка, вишня – все на  полу, а пол – паркетный. Сначала мы испугались, а потом решили побегать по такой красивой, вкусно пахнущей луже. Естественно, уделали тапки, гольфы, покрывало, занавески, да еще и слегка опьянели от запаха. Тут Оксана, как старшая, сообразила, что впереди нас ожидает хороший, прехороший нагоняй. Поставила нас с Женькой на порожек, а сама принялась драить паркет. Хотя, какой там драить: лужу и ту вытереть не смогли. Тряпку Ксюша отжимала в таз, а таз стоял рядом с нами. Ну, Женек, нанюхавшись алкоголя, уснул и свалился в него. А когда проснулся, то начал ныть, что-то там просить. Ксанка дала ему затрещину, чтобы он не капризничал по пустякам. Только после затрещины шума стало ещё больше.
«Под занавес» появились родители, они конечно удивились, рассердились, но промолчали, ведь сами виноваты, нечего детей без присмотра оставлять, да наливку держать на подоконнике, откуда её любой, даже взрослый запросто сковырнуть может.
Отец взял меня подмышку, аккуратно отнёс домой, благо идти недалеко – два этажа вверх. А я одну вишенку приберег (на всякий пожарный случай), и пока меня тащили, запихнул ягоду в нос. Мама сходу определила, что у меня затруднено дыхание, впала в легкую истерику и бросилась вызывать «неотложку». А папа – он был выпимши, а потому спокоен, как монумент, - взял меня за ноги, встряхнул, как следует, потом еще разок, - и вишенка благополучно вылетела.
Утром, когда приключение разбирали и пересказывали, все смеялись, а я жалел, что не приехала «неотложка», потому что врач обязательно бы оказался Дедом Морозом и подарил бы мне хороший подарок.
Эх,  какая была наливочка!

Тамара Сергеевна, после этих слов, очень грозно посмотрела на Шпроту и он сразу же замолчал, насупился и сделал вид, что очень занят чаем с пахлавой.
- А вы, Тамара Сергеевна, - поинтересовалась Лидия Ивановна, - расскажете что-нибудь?
- Я, Лида, - ответила Тамара Сергеевна, - Новый Год-то не очень жалую. Вот, Рождество – совсем другое дело, праздник от Бога. А Новый Год – нет, в нем что-то нехорошее есть.
- Тамара, - пробубнил Николай Андреевич, - не начинай пропаганду. Постишься – твое дело, а нормальные люди гуляют, радуются. Как - никак год прожили…
- Да, год прожили, а вот проживут ли еще один – это вопрос. Вопрос, на который нет ответа.
- Ну, понеслась….
- Коля, - строго и отчетливо произнесла Тамара Сергеевна, - ты не нагулялся?
- Хватит, хватит, дорогие соседи, - вмешался Таракян, - зачем вспоминать прошлое, когда впереди другое, новое, лучшее?
- Может, еще барашка надо или пахлавы? – продолжила миротворческую миссию Нана. – Давайте кушать, зачем ссориться?!
- А никто и не ссорится, - мягко подытожил Николай Аркадьевич. – Тамара, расскажи про Золушку.
- Тамара Сергеевна, - поддержал Боря, - очень интересно, вы никогда не рассказывали нам этот анекдот.
- Какой там анекдот! Меня отец на спектакль повел, «Золушка» он назывался. Она там бегала с утюгом, в котором светились угли. Бегала, бегала, а потом о чем-то задумалась или с принцем начала кокетничать, а руку положила на утюг. Пауза. Тишина в зале. Я тогда громко спрашиваю: «Папа, тете разве не горячо?» Тут со всех рядов громкий, громкий смех, аплодисменты; сами артисты хохочут. В итоге, спектакль был практически сорван, потому что  исполнители скажут два слова и смеются, мою реплику вспоминают. Уже в гардеробе стояли, когда подходит ко мне та самая Золушка, спрашивает как меня зовут и вручает шоколадку на память… По-моему, самая обыкновенная ситуация, ничего анекдотичного.
Но история Тамары Сергеевны уже успела всех развеселить и её последнее скептическое замечание осталось незамеченным.
Когда смех поутих, Лидия Ивановна предложила:
- Ну, Борик, может подведешь итог? Чего молчишь-то, да сушки уплетаешь?
Боря призадумался: ему хотелось от всей души повеселить публику, тем более, что детство свое он помнил очень хорошо. Да как уместить  целые годы жизни в застольный разговор? Зиму-то в Пицунде двумя словами не опишешь. А тут еще надо с юмором, с подробностями. В общем, Филекет решил промолчать.
Лидии Ивановне было стыдно за мужа; она всячески теребила его, просила, даже требовала, только он уперся и ни в какую.
Гости тоже немного поупрашивали соседа, однако время было позднее и всем хотелось спать. Но прежде, чем разойтись, Нана и Тамара Сергеевна помогли Лидии Ивановне убрать со стола, Николай Аркадьевич и Левон Рафаэлевич вместе с Филикетом  расставили мебель по местам. Затем все еще раз поздравили друг друга и отправились по домам.
Боря, когда стало тихо, когда Лидия Ивановна выключила свет, накинул халат, прошел на кухню и стал любоваться на снег, похожий на снег в Пицунде, но совсем другой – торопливый, чужой, взрослый.

3

Человек любит свое детство хотя бы за то, что оно никогда не повторится; и все впечатления навсегда останутся чистыми, добрыми, светлыми и неизменными. Давно уже нет Пицунды, и сам Боря много лет как в Москве, а память вновь и вновь возвращает его в те чудесные детские зимы.
Тогда были настоящие морозы: крепкие, трескучие, солнечные. В школах отменяли занятия, но мало кто из ребят оставался дома. Еще бы: лыжня не проложена, хоккейная площадка не расчищена, трамплин не сделан. Город прислал бульдозер – надо посмотреть, какую дорогу он соорудит на этот раз: прямую или с изгибами, с большими бортиками или с маленькими. В Пицунде всегда наметало высокие сугробы: до метра, а то и до полутора. Ведь поселение находилось в низине, и снег, не доступный для ветра и солнца, лежал до середины марта. Вот и гнали технику, чтобы наладить пути сообщения. Правда, жильцам все равно приходилось браться за лопаты и самим делать тропинки к  домам и сарайчикам.
С теми же лопатами мальчишки шли на Ловать, выбирали место и принимались за сооружение спортивных объектов. Особенно усердствовал Витька Небоян – друг Филекета и страстный поклонник хоккея. В те дни, когда отменяли занятия или в выходные он еще затемно ходил по друзьям и приглашал на лед. Его гнали, притворялись больными, прятались, а он твердил, как радио: «Друзья, спорт – это жизнь. Ай-да на Ловать!» И еще, что особенно раздражало пацанов: за Витьком всюду таскалась его младшая сестра Юлька, по прозвищу Плесень. В отдельных случаях из болельщиц её переводили во вратари, но только тогда, когда вообще никто не хотел стоять на воротах. Поэтому обычно Плесень кричала кричалки и речевки, свистела, бегала за улетевшими шайбами, создавала видимость зрителей и, как мы уже говорили, иногда брала на себя роль запасных игроков.
После матчей ребята расходились по домам, не снимая коньков – они буквально примораживались к ногам. Каждому игроку предстояло перенести процедуру отмокания в тазу с холодной водой, а затем растирание и колючие шерстяные носки.
Зато по вечерам было еще одно развлечение. В особо сильные морозы стекла в квартирах изнутри покрывались инеем и узорами. Пальцами или монеткой, нагретой на батарее, делалось маленькое окошко, чтобы смотреть на улицу и не проглядеть Снежную Королеву, Деда Мороза и Снегурочку.
Боря не очень верил в сказки, зато любил смотреть на фонари через стекло. От их неживого света снег по-особому блестел, искрился и превращался в серебряную пыль.

Тридцать первого декабря часов в пять-шесть вечера Борькин отец отправлялся через Ловать в лес, срубал там елку и оглядываясь, чтобы не прозевать дружинников, милиционеров или лесников, приносил её домой. Дереву давали нагреться, затем укрепляли его в ведре с мокрым песком и наряжали. Часа через два дом буквально пропитывался свежим хвойным запахом. Тогда Боря понимал: Новый Год действительно наступит, и этот вечер – по-настоящему праздничный, волшебный, прекрасный.
Утром под елкой обнаруживались подарки: игрушек тогда не дарили, а в основном это были сладости или книги, но книги – большая редкость и ценность.
С первого января начинались зимние каникулы: скучные, потому что рано темнело, на улице стояли морозы, а родители уходили в гости. В такие вечера даже Витька с Плесенью ценились, как новая серия про «Фантомаса».

Повзрослев, Боря увлекся лыжами. Сначала он учился бегать в саду, трасса в общей сложности получалась около километра. Затем он стал осваивать лыжню для новичков, проходившую уже по Ловати, затем перешел на скоростную «дорогу»: по ней Боря передвигался, как настоящий разрядник, «коньковым бегом» - быстро, легко, уверенно.
Когда лыжников собиралось много, то они устраивали между собой соревнования по прыжкам с трамплина и слалому.
Однажды на такую импровизированную олимпиаду пришел известный в городе мастер спорта Голиков. Он внимательно следил за забегами на короткие и длинные дистанции, а потом – фантастика! – предложил Боре и еще одному юноше заниматься у него в секции. Боря был, как говорят, на седьмом небе от счастья, и собирался уже сделать спортивную карьеру, но заболел желтухой, причем в свой день рождения, то бишь двадцать девятого февраля. Его на месяц изолировали в инфекционном отделении, а потом пришла весна – пора стихов и любви; Голиков уехал в Москву; и постепенно забылась его похвала и собственное горячее желание тренироваться.
А те самые «чемпионские» лыжи до сих пор стоят на балконе. Лидия Ивановна много раз пыталась их выбросить, но Филекет так смотрел на нее, что она отступалась и выбрасывала что-нибудь другое: остатки ковровой дорожки, кусок линолеума, ржавый обрезок трубы, одноногий табурет. Да, зачем перечислять то, что годами хранится в каждой семье и передается из поколения в поколение, как живопись или драгоценности? Хотя, барахло только с виду барахло, а, на самом деле, в каждом предмете – история, молодость, жизнь.

4

Много было талантов у Бори, да все они куда-то делись, потускнели, потерялись, стали воспоминаниями, а то и вовсе преданиями.
Иногда, поссорившись с Лидией Ивановной, Филекет вдруг понимал, что именно она, его родная Клопица, высосала из души все прекрасное; именно она забрала надежду; именно она лишила уверенности и заставила примириться с положением вечного «примака», вечного романтика, вечного «мистер неудачник» и «господин лопух».
- «…Даже сильную мужскую фамилию Дрындак исковеркала своей цепкой приставкой Сичкарь. Мало того, так еще и придумала дурацкое прозвище Филекет. Дура ревнивая! Аньку Золопухину терпеть не может, Венеру с Марианной последними словами поносит. А сама-то, сама-то: одни и те же духи, одна и та же помада, да блузка то ли белая в красный горошек, то ли красная в белый горошек.
Как так получается: женишься на очаровательной девушке, а она вдруг превращается в склочную тетку? Командует, требует, учит, воспитывает, в пример кого-то ставит, при этом держит на щах из кислой капусты, пельменях и пуленепробиваемой ночной рубашке до пяток.
В молодости Лида любила театр, на экскурсии ездила, кинопремьеры не пропускала, даже с настоящей балериной дружила. А теперь: ЖЭК, дом, ЖЭК; на даче задом к солнцу, в праздники и выходные телевизор до одури; холодную манную кашу с вареньем ест; храпит; каждый день с шести утра кастрюлями гремит; от давления лечится и ноги тальком присыпает.
Какие тут стихи, лыжи и полнота бытия в целом? У Наны с Тараканом Усик на стоматолога учится, у Шпроты с Тамаркой  «столетняя» война на религиозной почве, а у нас?»…
- Что, что у нас?! – грозно вопрошал Филекет темное, безнадежное небо.
- Подумать только, - продолжал он «выступление». - Я – интеллигентный человек в первом поколении, опустился до разносчика бумажек с рекламой! Вот Андрейка – тот молодец, не стал жениться и голову сохранил. Всю жизнь учится, странствует,  живет, как Диоген в вахтерской,  истину практически в руках держит.
 А моя Клопица? Увидит с книгой, глаза вытаращит и давай кровь пить, обеднять, так сказать, духовно и нравственно. Из-за нее, только из-за нее я не стал писателем или хотя бы спортсменом…».

Здесь следует сделать небольшую паузу. Дело в том, что Лидия Ивановна, прежде чем махнуть на Борю рукой, всеми силами старалась найти ему применение. Сначала она уговаривала его закончить институт; потом чуть ли не выгоняла в издательства; покупала билеты на встречи в Центральном Доме Литераторов, печатала на машинке его вирши и письма к редакторам. И даже записи в трудовой книжке Филекета – результат активности его жены.
Но Боря иначе представлял свою миссию – не так прозаично и тягомотно. Ему, например, нравилась картина Репина, где лицеист Пушкин удивляет великого старика Державина юношеской, но очень талантливой поэмой. Или история, как Белинский, не сдерживая слез восхищения и потрясая  рукописью «Бедных людей» Ф.М.Достоевского, клятвенно обещает России появление нового, исключительно гениального художника. Наконец, Боря в восторге от предания, повествующего о встрече Моцарта и Бетховена, когда Вольфганг Амадей громко заявил, указывая на жмущегося к стене косматого Людвига: «Господа, его музыка покорит мир!»
Так вот в представлении Филекета следовало заявить о себе: основательно, решительно, безапелляционно, чтобы раз – и ты на Олимпе, увенчанный славой и признанный современниками. А ходить по редакциям, клянчить место в какой-нибудь газетке, типа «Уездная культура» тиражом в 100 экземпляров – это низко, пошло, глупо.
Лидия Ивановна – та понимала, что путь в искусство, также как и в любую другую область человеческой деятельности, неказист и труден. Зачастую приходиться брать измором, а не талантом, особенно, если он не велик и носитель его – ленив и амбициозен. Даже устроиться в ЖЭК и подняться до начальника – дело совсем не простое, и уж никак не одного дня или года. Сколько всего испытаешь, каких только грубостей не наслушаешься, пока идешь по мелко-чиновничьей тропинке. А тут вынь, да положь собрание сочинений, крупный гонорар, премию и медалей, штук пять-семь.
Много раз Лидия Ивановна пыталась вразумить мужа, объяснить ему, как живут обычные люди среди таких же обычных людей. Но тот стоял на своем: я – непризнанный гений, я – исключение, я – автор «Вселенной в дамской сумочке»… А печатная машинка тем временем покрывалась пылью на шкафу и ручка бралась только для того, чтобы сделать какую-нибудь почеркушку в свежекупленной книге.

Годы не ждали пока кто-то «возьмется за перо» и шли: то ли как снег, образуя сугроб; то ли как дождь – исчезая, испаряясь навсегда.
Даже Шпрота, лепивший астрологические заметки, и то совершенствовался на литературном поприще.
Даже Таракан, написавший роман о клопах, не желая того, стал автором бестселлера.
А Филекет все надеялся и верил, что кто-то знаменитый, богатый, влиятельный  вдруг обратится к нему с предложением о сотрудничестве, одарит своим драгоценным вниманием и заботой, выделит персонального секретаря для допечатной обработки рукописи, положит на его счет в банке круглую сумму, обеспечит яхтой, чтобы (по выражению А.П.Чехова) писатель Дрындак мог в любой момент времени отправится в любую точку мира для сбора информации и впечатлений…
И еще много чего намечтал себе Филекет, бумаги не хватит записать все его прожекты и сценарии жизни.
А на деле предложений не поступало; капитан не докладывал о готовности яхты к путешествию; секретарь не просил подарить хотя бы клочок черновика на вечную память ему и потомкам, и деньги, которые выдавала располневшая, но подобревшая Клопица, заканчивались быстро, а возобновлялись редко.
Одно радовало – Новый Год прошел; зима как-то умялась и скукожилась, дни стали длиннее и тише; глядишь, скоро побегут ручьи, запоют птицы, а там и до лета рукой подать.

После праздников соседи утихомирились. Шпрота оживился, посветлел, глупостей своих эзотерических больше не произносил. Таракан по-прежнему выбрасывал мусор в мусоропровод; в Академию ходил не как на войну, а чинно, благородно, ожидая со дня на день известий от Нобелевского комитета.
Нана готовила вкуснее прежнего. Тамара Сергеевна вступила в Великий Пост.
Лидия Ивановна… А вот с ней происходило что-то странное: то она ела, то не ела; то спала, то не спала; часто ходила в поликлинику и еще в какую-то специальную больницу. А голос ее вдруг приобрел давно утраченную девичью нежность и тонкость. Странно, впрочем, дело к весне. У кого-то в межсезонье обостряется ревматизм, у кого-то радикулит, а у Лидии Ивановны внезапно появилась и обострилась любовь к мужу…
Потерпите, господа, время откроет все тайны. Ничего такого на земле не происходит, чтобы не случалось раньше
 Вот и Андрейка говорит, что жизнь полна загадок, но и отгадок тоже. Разберемся!























Часть четвертая

1

Николай Аркадьевич всю зиму находился под наблюдением психиатра-нарколога. Остап Егорыч был опытным специалистом, видевшим - перевидевшим алкоголиков всех пород и мастей, поэтому он никогда не доверял клятвенным обещаниям своих пациентов больше не пить и «даже не смотреть на водку». Сговорчивость, покладистость больных была верным признаком того, что по выходе из лечебницы они первым делом побегут в магазин – и точно не за хлебом. Также Остап Егорыч игнорировал тоску и депрессию от «нехватки свежего воздуха», кошмары от «духоты закрытого помещения», боли во всем теле «от капельниц, уколов и массажа», горячее желание сходить в театр и приобщиться к искусству, которого так не хватает в повседневной жизни и прочие, прочие уловки, чтобы сбежать из-под надзора и опять «вжарить» на полную катушку.
Но для Николая Аркадьевича за его примерное поведение и разумную, спокойную речь все-таки сделали исключение. Отбыв на койке четырнадцать суток Шпрота был этапирован домой под конвоем супруги и Филекета. Но перед уходом он поставил подпись под обязательством ежедневно звонить в клинику и докладывать о своем самочувствии.
Николай Аркадьевич очень боялся превратиться в «полноценного», законченного алкоголика, поэтому с пунктуальностью военного ровно в девять ноль-ноль он набирал телефон клиники и рапортовал о состоянии здоровья. Понятно, что на другом конце провода сидел не менеджер по связям с пьющей общественностью, а автоответчик, ибо никакая больница не может себе позволить лишние разговоры в рабочее время. Зато фраза, в исполнении сурового механического голоса: «Ваше сообщение принято. Оставайтесь на связи», действовала на людей, как приказ; никто даже не предполагал, что завтра, например, можно не позвонить и не доложить обстановку.
После Нового Года Шпрота уже без конвоя поехал на первую постзапойную встречу-беседу с Остапом Егорычем. Доктор очень подробно расспросил про сон, аппетит, настроение, выяснил отношение к действительности; и с удовольствием отметил в истории болезни, что «пациент легко идет на контакт, признаки психопатических расстройств отсутствуют, общесоматическое состояние удовлетворительное, показано динамическое наблюдение».
Конечно, от врача не ускользнула некоторая скрытность и хитрость в поведении Николая Аркадьевича, но он не стал придавать особого значения своим наблюдениям; назначил дату следующего посещения и отпустил пациента, как говорится, с миром.
А таился Шпрота от того, что боялся снова оказаться взаперти. И он бы точно оказался, если бы сообщил о своих спорах и мысленных сражениях с некими господами Завуалоном и Нормоумом.

Впервые голоса, видения и кошмары посетили Николая Аркадьевича, когда тот находился в редакции и кропал очередную мистическую статейку. Задумавшись над правильностью запятых в последнем предложении, он вдруг явственно услышал: «Встань. Открой окно. Уйди в небо». Шпрота решил, что к нему данное указание не относится и продолжил свои творческие изыскания. Но вдруг перед ним появился ангел с повязкой из бинтов на голове, вместо нимба, и сурово повторил: «А теперь для глухих, тупых и очень занятых: встань, открой окно, уйди в небо!». Николай Аркадьевич возразил: «Чего раскомандовался? Тут, брат, не армия, а газета, и нечего горло драть». Ангел не стал спорить и исчез. Минуты две ничего не происходило, а потом неожиданно погас свет и со всех сторон поползли змеи и запрыгали фавны. В шипениях змей и козлином блеянии фавнов повторялась все та же фраза про окно и небо.
Шпрота зажмурился, сосчитал до десяти и, не открывая глаз, пошел на редакционную кухню. Там горел свет и никого не было. Решив, что у него выраженное злокачественное похмелье, Николай Аркадьевич сделал себе крепкий кофе, положил не два, а четыре куска сахара, капнул коньячку для аромата и «насладился вкусом». Грозный окрик редактора, обнаружившего в чьей-то рукописи политически некорректную фразу, мгновенно перечеркнул все видения с голосами и вернул в прежнее рабочее состояние.

Вторая встреча с потусторонним миром произошла дома. Нудный голос уже не прямо склонял к суициду, а предлагал всего лишь поджечь занавеску. Затем голос принял форму уже известного Шпроте Ангела и услужливо протянул коробок спичек и зажигалку – на выбор. Змеи и фавны в это время беззаботно играли на потолке в футбол, пиная вместо мяча магический хрустальный шар.
Николай Аркадьевич пришёл в негодование от такой наглости, но открыто возмущаться не стал, решив, что причина расстроенного воображения кроется в палёной водке, подаренной ему в редакции по случаю дня рождения.
Что было дальше мы уже знаем: энергетические воронки в виде маленьких ворон, вампиры, ведьмаки и прочие атрибуты «белой горячки».

В качестве доврачебной помощи Тамара Сергеевна пыталась отвести мужа в церковь, обучить его молитвам, рассказать о святых мучениках, прошедших еще и не через такие испытания. Но Николай Аркадьевич, искренне уверенный, что был удостоен личного знакомства с ангелом, такие попытки пресекал на полуслове, грубил и не хорошо, опасно шутил.
С Остапом Егорычем он тоже первое время враждовал. Но тот хотя бы не лез с иконами и молитвословами, а говорил исключительно профессионально, по-земному доходчиво и убедительно. Поэтому в дальнейшем общение между ними наладилось и даже приобрело некий дружеский характер. Только назначенные таблетки «Нормоум» и «Завуалон» бросали маленькую тень на их своеобразное приятельство.
А проблема заключалась в следующем: применение «Завуалона» - завуалированного регулятора алкоголя делало организм восприимчивым даже к запаху спиртного, не говоря уже о том, чтобы употребить его живьем. Стоило такому пациенту услышать, например, легкий аромат одеколона, как тут же у него возникала тошнота вплоть до рвоты, головокружение, слабость и острое чувство стыда за свое прошлое.
А коварство препарата «Нормоум» - нормализатора умственной деятельности – сводилось к тому, что он делал жизнь слишком ясной и прозрачной, без подтекста, загадок и тайн.
Получив рецепт на таблетки и приобретя их, Николай Аркадьевич вдруг обнаружил, что Завуалон – это худой чернявенький юноша, то ли арабского, то ли еврейского происхождения, в поношенном сюртуке покроя XIX века и в такой же старомодной шляпе-цилиндре. Нормоум, напротив, - очень солидный, крепкий господин в дорогом костюме типа «тройка»; любит как бы невзначай демонстрировать свои часы – большие, точные, с хронометром и лунным календарём.
Господа отличались не только внешним видом, но и характерами, и нравоучениями, обращенными к Шпроте.
Завуалон оказался исключительно ехидным парнем. Он постоянно напоминал Николаю Аркадьевичу о великом разнообразии алкогольной продукции. То вдруг приносил винную карту из какого-нибудь ресторана и с упоением перечислял марки аперитивов, ликеров, вин, коньяков, водок, коктейлей; описывая их вкус, букет, сочетание с рыбой, мясом, пирожными, фруктами. То переключал телевизор на кино, где непременно пили и веселились, или на передачу, герои которой рассказывали о смешных случаях в своей жизни, так или иначе связанных с выпивкой.
Сопровождая Николая Аркадьевича во время прогулок, Завуалон намеренно тянул его ко всяким компаниям и компашкам, орошающим последний снег брызгами шампанского и пивной вязкой пеной; или показывал новый магазин, где продаются эксклюзивные напитки многолетней выдержки, или просто вел с ним соблазнительную беседу о всяких там кутежах и приключениях с женщинами и спиртным.
Но как только Николай Аркадьевич решался на все наплевать и выпить, Завуалон с легкостью фокусника наводил на него неукротимую тошноту и рвоту, ускорял сердцебиение до предельных величин, забавлялся с артериальным давлением, то повышая, то понижая его; заставлял потеть или мучил ознобом, лишал аппетита, усиливал чувство голода до потери сознания, словом, измывался над человеком по полной программе. И еще, что особенно нервировало, Завуалон никогда не вступал в диалог, а говорил только сам, резко и безапелляционно.

Нормоум – видение другого плана. Свою задачу он видел в изменении мировоззрения Николая Аркадьевича, и часто повторял: «Надо жить, а не ждать жизни». Пациент и Лекарство много беседовали, особенно за чашечкой крепкого кофе.
- Эх, - сделав глоток, вспоминал Николай Аркадьевич, - как же хорошо было в молодости: здоровье, девочки, товарищи, флот, СССР, а не какая-то там Biлна Украина!.
- Николай Аркадьевич, - рассудительно вступал в дискуссию Нормоум, - смысла в ваших воспоминаниях нет. Совершенно никакого! Они ничего не меняют, а только раздражают ваши нервы.
- Так что же мне теперь: забыть все на свете и на вас любоваться, да  от него, дурака (Шпрота имел ввиду Завуалона) гадости выслушивать?
- Во-первых, Завуалон – очень полезный препарат, а как личность он существует только в вашем воображении. Во-вторых, любоваться надо тем, что значимо с эстетической точки зрения. Сходили бы, например, в Третьяковскую галерею или, допустим, в Париж съездили бы, там тоже много достопримечательностей.
- Куда уж мне в Париж?! Стар я для таких путешествий.
- А раз вы старик, то зачем тогда в астрологическую газету пошли работать, с курьером-девочкой заигрывали, пить начали? Отвечайте!
- Драма у меня, душевная.
- Не драма, а лень. Вы же с Тамарой Сергеевной денег накопили на дом в деревне, хозяйством планировали обзавестись, о вишневом садике мечтали. И тут на тебе: срыв за срывом. Лопатой работать, к вашему сведению, не авторучкой водить; за скотиной ухаживать – это не за девчонками волочиться, так-то.
- Ты чего меня в бабники и трутни записал, а? Ишь, клеймо на веки вечные поставил! В алкоголика-дегенерата вырядил. Я не согласен, отставить! А будете грубить дальше – из окна выброшусь, вот так!
 Нормоум, услышав про окно, брезгливо поморщился и подозвал Завуалона:
- Мальчик, займитесь этим господином. Только по-прежнему не разговаривайте с ним: он склонен к агрессии и истерии.
Мальчик Завуалон быстренько спровоцировал тошноту и резко поднял давление, отчего Шпрота закачался и слег в постель. Немного поворочавшись и немного раскаясь, Николай Аркадьевич крепко уснул.

Вполне естественно, что Остап Егорыч ничего не знал о таком специфическом воздействии обычных лекарств на ум своего пациента. Также естественно и то, что пациент благополучно умалкивал о контактах с Нормоумом и Завуалоном.
Только Тамара Сергеевна никак не могла взять в толк, почему муж пьет кофе из двух или трех чашек, расположенных на приличном расстоянии друг от друга.
Заподозрить существование любовницы в такой ситуации – просто нелепо, да  она бы и не смогла преодолеть кордон из Андрейки, Наны, Левона, Филекета, Лидии Ивановны. Видимо, опять начались галлюцинации и кто-то из мира фантазий околачивается у них в доме, пока Тамара Сергеевна отсутствует.
Выход был один: исповедать, причастить и приложить Колю к «Неупиваемой Чаше». Тем более, Шпрота давно интересовался, как лечат алкоголиков православные священники.
В одну из суббот Тамара Сергеевна предложила мужу сходить на службу в храм, при котором она много лет работала. Николай Аркадьевич сначала запротестовал, зашумел, замахал руками, но когда увидел степенное лицо Нормоума и ухмыляющуюся рожу Завуалона, быстро согласился.
Удивительное дело, но именно в церкви ему впервые стало тепло, хорошо, уютно. Отец Борис, перед которым предстояло исповедоваться, смотрел на Николая Аркадьевича очень по-доброму, как на родного брата или старинного приятеля. Выслушав корявенький рассказ о грехах, он покрыл голову кающегося «полотенцем», что-то пошептал и как будто забрал часть души – больную, мертвую, дурно пахнущую и ненужную; словно хирург убрал опухоль и аккуратно ушил рану. После «операции» отец Борис пригласил Николая Аркадьевича на свои воскресные беседы с прихожанами.
- А мне бы к «Чаше…», невыпитой что-ли?
- Неупиваемой. Вот она. – Отец Борис указал на нужную икону и еще раз произнес ее полное название. - Чудотворная икона Пресвятой Богородицы, именуемой «Неупиваемая чаша».
Николай Аркадьевич долго стоял перед образом и молился своими словами: «Божья Матерь, помоги мне… сделай так, чтобы я больше не пил»… А потом он заплакал от того, что увидел все годы, залитые вином и все то, что можно было бы сделать, не потянись рука к бутылке.

Нормоум и Завуалон больше не появлялись: они никак не ожидали, что Николай Аркадьевич начнет молиться.
Покинув его, они быстро перебежали к другому – гражданскому, мирскому алкоголику, который не станет верить в «бабкины» сказки и, тем более, разговаривать с разрисованными досками.

Тамара Сергеевна и отец Борис настоятельно рекомендовали Николаю Аркадьевичу не говорить о посещении храма доктору Остапу Егорычу, ведь для него главное, чтобы больной «не сорвался», не запил, а то, каким образом пациент оздоравливает свое сознание, официальную медицину не касается.
К тому же, Остап Егорыч уже закончил работу с Николаем Аркадьевичем и планировал  перевести его в районный диспансер, назначив пока что реабилитационный курс, который сводился к зарядке по утрам, витаминам, минеральной воде и беседам с психологом два раза в неделю. Также не возбранялось чтение художественной литературы, прослушивание классической и народной музыки, и общение с хорошими, уравновешенными людьми без вредных привычек. Раньше к таким людям относились соседи по лестничной площадке и Андрейка. Но за последний месяц в их судьбах наметились очевидные переломные моменты, поэтому Шпрота предпочитал психолога по вторникам и пятницам, журнал «Здоровье» по понедельникам, в остальные дни ретро-программы по радио и телевидению. Кроме того, он стал посещать службы в храме по субботам, а в воскресенье слушал лекции отца Бориса для прихожан и любых стремящихся к спасению.

2

Ученый Зеликман, в отличие от Нормоума, Завуалона, фавнов и прочих духовных сущностей, видением не был, поэтому от капельниц и пилюль он не исчезал, а, напротив, активно и творчески функционировал. Мнимое затишье в Академии Наук объяснялось временным отсутствием Соломона Давидовича. С упорством навозного жука он скатывал шарики обвинений, разоблачений, сенсаций в отношении Левона Рафаэлевича. Зеликман настолько ответственно отнесся к своей миссии, что даже не поленился и съездил в Сахарное. Коньяком, водкой, дорогой колбасой и изящными шоколадными конфетами ручной лепки он подкупил бывших соседей Таракянов и узнал от них всю подноготную. И не просто узнал, а запротоколировал и зафиксировал на аудио- и видеоносителях, используя скрытую камеру и диктофоны.
Обыватели, разомлевшие от московских разносолов, чего только не понарассказывали, даже описали эротические сцены. Но Зеликман поступил благородно и не включил эвристические материалы в общий отчет. Мат, критику действующего правительства и антиеврейские высказывания  он тоже уничтожил, чтобы люди чувствовали себя спокойно и не волновались за последствия пьяной откровенности.
В итоге, плановое февральское заседание в Академии Наук, назначенное на третье марта, запомнилось его участникам надолго.
Первая часть прошла в обычном режиме отчетов, диаграмм и рассуждений в целом.
А вот после антракта, когда на трибуне скромно возник Соломон Давидович, зрители явно оживились, к тому же обеденные 300 грамм в духоте действовали с особой силой.
- Итак, - начал Зеликман, - в наступающем году нам предстоит большая честь приветствовать нового нобелевского лауреата по биологии в лице прекрасного человека и ученого Таракяна Левона Рафаэлевича.
Зал вяло похлопал.
- Такая честь, - Зеликман увеличил пафосность, - выпадает только самым лучшим, самым достойным, самым великим исследователям.
Слушателям из-за выпитого спиртного двигаться не хотелось, но пришлось. После того, как эхо аплодисментов замерло где-то под потолком, Соломон Давидович вдруг потемнел лицом, поправил галстук, закрыл папку и, четко выдерживая одну интонацию, стал зачитывать заранее приготовленную доклад-записку.
- Коллеги и вы, господин Таракян, знаете об ответственности за фальсификацию и подделку научных фактов. Произошла, по всей видимости, чудовищная ошибка! Возможно, она является результатом искренних заблуждений, а возможно и нет.
Тишина. То ли вскрик, то ли скрип – это проснулся самый сонный и пьяный из академиков.
Зеликман перешел на фортиссимо:
- Я побывал в населенном пункте Сахарное, вступил в контакт с местным населением и выявил следующие подробности.
От паузы, которую сделал Соломон, присутствующим  сделалось страшно. Сам Левон Рафаэлевич ясно услышал шаги палача и жар костра Инквизиции.
Соломон нанес первый удар:
- Klopus Tarakyanus – не новый вид насекомых, а уродливый гибрид, полученный путем скрещивания Клопа Обойного с Мухой Настенной. Указанное кровосмешение происходило регулярно на протяжении всего срока проживания господина Таракяна в Сахарном, и сопровождалось использованием таких катализаторов, как: «Дихлофос-спрей», клей «Момент», а питательной средой новоявленному селекционеру служил портвейн «Фруктовая радуга».
Соломон уже не бил, а добивал:
- Вследствие преступных действий Таракяна возник гомункуло-мутант Klopus Tarakyanus, представленный ранее как побочная ветвь от Клопа Дикого.
И, наконец, убийственный финал:
- Увы, но в природе Klopus Tarakyanus не существует, также как и Клоп Дикий – давно вымерший подтип жесткокрылых.
Резюме-приговор звучало так:
- Господа, Левон Рафаэлевич Таракян – жулик и псевдоестественник.
Затем Соломон Давидович сделал глубокий вдох-выдох, выпрямил спину, расправил плечи и густым голосом добавил:
- Предлагаю изгнать его из рядов Академии Наук с лишением ученой степени и материально-жилищного обеспечения.
Все известные изображения Страшного Суда могут дать лишь поверхностное представление о том, что происходило в зале заседаний Академии Наук, после выступления Зеликмана.
Во-первых, срывалась куча банкетов и корпоративов, посвященных обмыванию нобелевской медали.
Во-вторых, накрывался медным тазом целый ряд зарубежных поездок за государственный счет.
В-третьих, Левон Рафаэлевич обещал «поляну»  в его родном Дилижане в течение месяца с охотой, шашлыками и танцами под луной.
И тут какой-то общипанный Зеликман лишает общественность приятных, а, самое главное, давным-давно, запланированных, задокументированных и оплаченных мероприятий.
Соломона Давидовича от расправы спасло его опасное обещание написать письмо Президенту «этой дикой страны», если с него хоть волос упадет.
С Президентом никто не хотел ссориться, поэтому решили считать проведенное заседание недействительным,  а Зеликмана первым поставили в очередь на квартиру, причем Соломон Давидович еще указал дом, в котором он хочет проживать и уточнил количество комнат: не менее пяти. Сошлись на трех, но с двумя санузлами и чуланом для хранения мацы.
Левону Рафаэлевичу вызвали «скорую», но он отказался ехать в больницу и попросил сопроводить его только до подъезда, где уже ждали поверженного приятеля верные друзья Андрейка и Филекет. Опираясь на их могучие плечи, он поднялся на третий этаж и упал в объятия безудержно плачущей Наны. Их сын Усик стоя в стороне, в руке у него сверкал кинжал (нож для разрезания бумаги), а уста упрямо твердили: «Смерть жиду Соломону!».

3

Воинственность армян носит особый характер: когда их много, а противник далеко и относительно безопасен, они кричат, ругаются, поют древние гимны, повторяют древние клятвы, обещают мстить до десятого колена.
Их женщины в таких случаях тоже объединяются и чувствуют себя армией. Они подбадривают чужих мужей, хвалят силу чужих сыновей, а своих дорогих и любимых стараются успокоить и перенастроить на более мирный лад: зарезать барашка, сделать шашлык, выпить вина и забыть об этой глупой, ненужной войне.
В итоге, улей разъяренных армян, отгудев положенное время, разлетается кто-куда; клятвы забываются; а врага тихо осмеивают, полагая, что смех уничтожает лучше железа. Да и опыт предыдущих поколений показывает, что если можно договориться, то зачем тогда драться? В мире и так много боли, стоит ли увеличивать ее количество?
Опять-таки в истории не мало примеров тому, что битву до ее начала выигрывают мудрые; если битва началась – ее выигрывают сильные, если битва закончилась – победитель тот, кто не сдался.
А кто мудрее женщин?
Кто сильнее женщин?
Кто, как не женщина, никогда не сдается?
Нана, глядя на бледного Левончика, на трясущегося от обиды Усика, не задумываясь взяла на себя бремя войны.
И пусть ее противник – трехдетная Сара, но это еще вопрос, кто кого пересилит, особенно, если дуэль будет кулинарной.
Выведав у мужа домашний телефон Зеликманов, Нана, когда никого не было дома, позвонила и начала первый этап Великого Кухонного Противостояния: переговоры.

- Алло. Говорите. Я же не могу вечно ждать вашего «здрасьте». Додик, не мешай. Ты же видишь, что мама на телефоне. Ну? Зачем так терпеть? Скажите все сразу. Додик, это пальто Зямы; не надо отрезать пуговицы – мне же их пришивать. Так, может быть вы уже всё сказали? Тогда я кладу трубку?!
- Не кладите, пожалуйста. Меня зовут Нана Борисовна. Я жена Левона Рафаэлевича Таракяна.
- Ой, до чего же я рада! Додик, Зяма, Роза, к нам приедет в гости тетя Нана. А ну-ка подумаем, чем мы ее будем угощать. Кстати, меня зовут Сара, вы можете говорить мне Сарочка – я не обижусь. Я мама этих  прекрасных детей, которых вы не видите, но они вас уже любят и уважают. Слушайте, как хорошо, что вы позвонили. Соломончик каждый вечер мне напоминает: «Сара, - говорит он, - тебе позвонит Нана, она замечательная женщина, сделай с ней дружбу».
Нана растерялась от такой доверительной болтливости и чуть было не поддалась чарам приветливости и душевности. Но, взяв себя в руки, она начала атаку:
- Сарочка, почему-то ваш Соломон Давидович хочет навредить моему мужу; делает какие-то нехорошие заявления, интригует…
- Да не может быть! Разве он знает, как это делается! Мужчины всегда спорят ни о чем. Додику пять лет, но он никогда не соглашается со мной. Зяме – восемь, так ведь он уже перебивает учительницу, не дает ей свой дневник, и в кабинете директора играет на скрипке и поет куплеты, когда его ставят в угол.
- Речь здесь не о куплетах; решается вопрос с Нобелевской премией и квартирой.
- Нана, милая, разве какая-то бумажка может лишить нас друг друга, когда мы только нашлись? Лично я всегда была против блох, мошек, комаров. От них же никакой гииены, а у меня дети и слабая кожа. Слушайте, завтра среда – у нас курочка и еще кое-что, приходите! Зяма, возьми деньги-монетки, бумажки не бери, - и купи много вкусненького: завтра тетя Нана узнает, как мы её уважаем. Мой хороший Додик, угостишь тетю Нану шоколадкой? Ах ты, моя прелесть расточительная, ничего для гостей не жалко. Так вы поняли, Нана, завтра в час? У нас на подъезде написано плохое слово - не читайте, а на первом этаже всегда ходит собачка – чуть-чуть, но пахнет  - не нюхайте. Так вам пройти две лестницы и минуту не дышать, зато потом красивая дверь и королевский обед. До завтра. Дети, скажите тете Нане «до свидания»…
Нана записала адрес, попрощалась, положила трубку и замерла: она чувствовала сильнейшее головокружение и тошноту. Да, Сара очевидно подавляла огневой мощью: от ее болтовни мог спасти только кляп и «железная маска – намордник» для надежности. Но пойди, запихни ей кляп…
Тем не менее, вылазка в стан противника была тактически необходима: чтобы бить врага, надо знать его оружие.
Левону и Усику Нана о своем предприятии ничего не сказала, да они и не спрашивали.
Вечером она достала самое лучшее платье из плотного чёрного бархата, подобрала к нему достаточное количество украшений, сделала яркий маникюр и, не ужиная, легла спать. А на завтра… на завтра была война.



4

Последний раз поправив прическу, серьги, расстегнув пальто и одернув платье, Нана постучала в хлипкую дощатую дверь, обтянутую старым, потрескавшимся дерматином. Несколько минут ей не отвечали, а потом раздались крики, визги, лай и все семейство Зеликманов (только вместо Соломона Давидовича на мероприятии присутствовал доберман-переросток Билл Соломонович) выскочило на лестничную площадку встречать дорогую гостью. После облизываний, обниманий, хватаний за руки, пальто и платье, Нану пропустили в коридор. Она удивилась отсутствию обоев, огромному количеству грязной обуви всех цветов и всех сезонов, а также вешалке в виде шурупов и гвоздей, вбитых в стену на разной высоте под разными углами.
- Видите, как мы живем? – отреагировала Сара на замешательство гостьи. – А, спрашивается, почему так? Я вам объясню: это же не наша квартира!
- А чья? – поинтересовалась Нана, присматривая шуруп на подходящей для ее роста высоте.
- Все просто. У дяди Мони есть племянник Родя, у Роди – Беня, но Беня никакой не хозяин, хозяин – Циля, и даже не она сама, а Двося. Спрашивается, зачем нам делать ремонт, если Двося не понимает приличий и хочет отправить нас на улицу?
Нана кивнула, давая таким образом понять, что одобряет мудрую политику Зеликманов.
Заметив, что гостья не прочь снять сапоги, все, включая малыша Додика, принялись звать Билла. Но Билл Соломонович появился не скоро, и то, что он принес в зубах, Нана надевать не захотела – от рваных матерчатых тапочек несло запахом потных мужских ног, и к тому же обувка была обильно смочена собачьей слюной.
- Билл, - умилилась Сара, - какой ты умный. Дай же я тебя поцелую. Чудо-песик: принес тапочки и даже понял для кого! Так вы думаете, - обратилась Сара к Нане, - они  вам не по размеру? Ну, идите так. У вас же сапоги, а не гусеницы.
Нана направилась в сторону кухни и все милое семейство проследовало за ней… Тапки, которые принес Билл, по сравнению с кухней, являлись образцом свежести - так невообразимо воняло в святая святых, месте для приготовления и принятия пищи. И ничего удивительного: мусорное ведро стояло за дверью, из него лукаво выглядывала чета тараканов с многочисленным потомством, а вокруг деловито шныряли мелкие рыжие и крупные черные муравьи, поедая все то, что не успели доесть их усатые конкуренты.
Рядом с помойным ведром на табурете темнела миска, из которой, по всей видимости, кушала и пила уже знакомая нам собачка. И сейчас Билл проскочил вперед Наны, гавкнул на насекомых и встал в стойку, возле своей кормушки.
- Розочка, девочка моя, - пропела Сара, - песик хочет «ам-ам». Постарайся, золотце.
Золотце хоть и была десяти лет от роду, но отличалась особой усатостью и мощью в области груди, что делало ее очень похожей на маму, особенно, если смотреть со спины. Раскрыв холодильник, откуда на Нану пахнуло склепом и заброшенным овощным складом, Роза вытащила кусок говядины килограмма на три, бросила его на разделочную доску и ножом, похожим на пиратский тесак, отрезала большой кусок. Оставшееся мясо она убрала назад в холодильник, а нож вытирать не стала к великой радости медлительных зимних мух и разнообразных членистоногих обитателей кухни Зеликманов.
Билл умял обед меньше, чем за минуту, попил воды – ее налили туда же, куда сначала положили говядину, лизнул почему-то сапог Наны, испортил воздух и ушел спать. Кстати, спал он на супружеской постели – никогда не заправляемой, но прикрытой полинявшим дырявым покрывалом.
Нану уже тошнило, но праздничный обед даже не начинался. На столе пока только лежали несколько кусков мацы, что следовало понимать по аналогии с рестораном, как «комплимент».
Сара радостно озвучивала меню и попутно занималась сервировкой стола и подачей блюд, успевая при этом нахваливать своих детишек, весело улыбающихся громкому урчанию-бурчанию из «сладких», голодных животиков.
- Конечно, мы будем кушать рибку, - приятно бормотала Сара. – Смотрите, какой чудесный форшмак  сделали эти руки. Но суп! Такой супик варила только моя прабабушка, а она знала толк в кошерной еде.
- Додик, зачем ты пьешь из миски Билла? Трудно сказать мамочке, чтобы она напоила ребеночка? Нана, не поверите, но Додик – будущий врач, светило, академик! Он отрывает тараканам лапки, а потом приклеивает их на место. Если найдет червячка, раскусит его и обязательно посмотрит, что внутри.
- Но слушайте, - Сара постоянно перебивала сама себя, - слушайте, как пахнет курочка! Такую птичку можно купить только в одном магазине; и не спрашивайте где… Выйдете с подъезда, пройдете немного, повернете два раза налево, один раз направо, увидите подвальчик – идите дальше; за углом всегда читает газету Изя, у Изи есть брат, у брата сын. Он-то и выращивает такую вкусноту на собственном балконе. Кормит только с рук, каждый вечер дает им витаминку и каждую курочку знает по имени. Даже помёт их собирает в баночку – помёт помогает от псориаза и мигрени, у меня есть лишняя, вам надо?
Нана, сама того не ожидая, громко крикнула:
- Нет!!!
- Ну, нет, так нет. – Сару не смутил ее гневный вопль.
- Слушайте, у Зямы отличная память. Он умеет на скрипке любой этюд и еще учит три языка.
- Нана, закройте глаза, теперь откройте. Не бойтесь – это цимес и свекольная запеканка.
- Моя Роза понимает в цимесе все. А как она готовит редьку с гусиным жиром! И хочет поступать на юридический! Розочка, ты ведь не дашь в обиду мамочку, когда она будет старенькой и немного не в себе?
Но Розочка уже уплетала «форшмак» – селедку, поджаренную на маргарине, и целилась на фаршированную куриную шейку, когда ее огорошили таким глобальным вопросом. Зная характер мамы (цепкий, липкий, неуемный), она послушно промычала (из-за  набитого рта): «Да, мама».
Сара вновь занялась гостьей:
- Нана, дорогая Нана, я ведь совершила шедевр. Взяла куриный жир, лук, морковь, перемешала все с мукой и заполнила этим объедением куриную кожу. Варила десять минут, но результат! Попробуйте!
Нана была близка к обмороку. Сладкий-пресладкий суп рвался на свободу, кусочек форшмака не шел глубже пищевода, а теперь ее хотели убить фаршированной куриной шейкой. «Да, - размышляла Нана, - Сару голыми руками не возьмешь. И как она натренировала детей: уплетают несъедобное, как манну небесную, просят добавки, делят жир и еще сыпят сахар в суп! Даже Билл проснулся и просит свекольной запеканки!»
Еще никогда Нана не была так близка к провалу!
Когда, наконец подали чай: то ли заваренный торф, то ли заваренные кизяки, Нана поняла, что надо уходить. Ей страстно захотелось жить, а синяя куриная кожа, распластанная на тарелке; маца, обглоданная тараканами; дети, хвастающиеся друг перед другом количеством съеденного засахаренного картофеля, - все это отнимало последние человеческие силы. Тут уже не до Нобелевской премии и каких-то там квартир.
«Боже, унеси меня отсюда», - взмолилась Нана. Но вместо появления ангелов и серафимов, Зяма решил исполнить концерт для скрипки собственного сочинения. Додик притащил останки им же расчлененной мышки, а Роза стала на латыни декламировать законы Рима, периода расцвета.
Лишь случай помог избавиться Нане от выдающейся семьи Зеликманов. На потолке в углу кухни неожиданно появилось и стало расплываться темное пятно, потом началась капель. Сара, подхватив детей и Билла и чуть ли не вытолкнув Нану за порог, побежала срочно скандалить с соседями. Уже делая громадные скачки через три ступеньки, она пыталась сохранить любезность и приглашала к себе еще раз, но уже с мужем и сыном.
Даже когда Нана отошла от подъезда метров сто, где-то наверху с шумом распахнулось окно и оттуда стали кричать: «Приходите, вы узнаете, что такое фаршированная щука и кугели из лапши. При… хо… ди… те…»
Голосу вторил собачий лай: вероятно, Билл тоже хотел проявить гостеприимство и обещал поделиться говядиной и мозговой косточкой, надежно спрятанной под ванной еще в прошлом году…
Нана толком ничего не слышала. Она хватала воздух ртом, прикладывала к голове снежки из липкого, тоже не свежего снега; шептала какие-то заклинания и делала выразительные жесты, показывающие всю степень ее негодования, возмущения, обиды и брезгливости.
Ее можно было понять: мало того, что она ничем не помогла мужу, так теперь еще и сама будет неделю лежать с холодным мокрым полотенцем на голове.
Но ветер и теплая февральская метель освежили Нану, приостановили ее отчаянные порывы и придали сил, чтобы не отступать, не сдаваться, а бороться до последнего кулинарного рецепта.

5

С приходом весны начинается таяние снега, прилетают птицы, кричат коты. Часто и в людских сердцах и душах пробуждается, оживает нечто, что потом долго не дает покоя, куда-то  направляет, заставляет совершать какие-то действия, например, осуществлять доселе несбыточные проекты, писать вирши, запечатлевать в красках или в карандаше тонкие, но явные изменения природы.
Человек, выйдя солнечным мартовским днем на улицу, вдруг испытывает острое чувство освобождения от тяжелого, темного, холодного прошлого – зимы; и огромная радость возникает просто от осознания, от предчувствия скорого тепла, цветения, длинных ярких дней и нежных лунно-соловьиных ночей.
Что особенного в постаревшем талом сугробе? В ручье, через который просвечивается асфальт или земля? В птице, чье верещание будит раньше обычного? В небе, которое словно достали из-под мутного, грязного стекла витрины, встряхнули и пустили по ветру, как бумажного змея? Все это так знакомо, так привычно, но каждый раз приводит в восторг. Особенно радуются дети – для них и обычная жизнь в новинку; и старики – вдруг эта весна последняя и надо запомнить ее как можно лучше.

Боря всегда спорил с теми, кто утверждал, что календарная весна и настоящая – приходят в разное время.
«Нет, - заявлял он, - первое марта – это первый весенний день, первый! Зима закончилась! Все! Можно думать свободно, не боясь темноты и холода. И я счастлив, что у меня есть календарь и он говорит правду! А вы – пессимисты; вам надо сразу цветы и лужайки; вы не доверяете точным знаниям; у вас все не тогда, когда на самом деле, а тогда, когда вы это увидите и согласитесь. Ясно?! Понятно?!».
Как правило, люди не спорили с Филекетом и, пожимая плечами, извиняющее повторяли: «Хорошо, хорошо. Веселитесь. На завтра обещают минут пятнадцать, метель, но – ничего, весна пришла; просто ее трудно узнать, она, покамест, в зимнем гриме. Извините еще раз».

Андрейка стал первым, кто полностью согласился с Борей по поводу чёткого разграничения времен года. И в знак солидарности целый час простоял с ним на улице, любуясь серым небом и воронами, временно исполняющими обязанности грачей. Правда, цвет оперения и привычка рыться в мусорных баках, сильно вредили имиджу этих бойких и умных птиц, но походку и взгляд своих черных собратьев они передавали достаточно точно; даже перья чистили, как грачи: не спеша и элегантно.
Продрогнув, Андрейка и Филекет зашли в дом: один вернулся в «каптерку» и засел за учебники, второй – в квартиру, чтобы продолжить работу над несколькими изобретениями сразу.

Пока Шпрота боролся с Нормоумом и Завуалоном,  Нана и Таракян бились с четой Зеликманов, а Клопица полнела по непонятным причинам, Боря увлекся научным рационализаторством.
Первым его проектом стал отпугиватель комаров. Но так как до лета было еще далеко, эффективность прибора проверить не удавалось. На всякий случай сообщаем, что отпугиватель был сооружен из дистанционного пульта управления автомобильной сигнализацией. Принцип работы отпугивателя Филекет и сам толком не понимал, но предполагал, что насекомых можно разгонять тем же самым радиосигналом, который запускает сигнализацию, только усиленным и с широким, лучше круговым радиусом действия.
Следующим ноу-хау стало одеяло с омолаживающим эффектом. Суть изобретения такова: из обычного ватного одеяла удаляются внутренности; затем в пододеяльник вводится наполнитель из лечебных трав и электрических проводов; система подключается обычным шнуром к розетке, провода нагреваются, выделяющееся тепло способствует выделению фитонцидов и прочих полезных веществ из трав. Первые два одеяла сгорели в результате короткого замыкания. Порчу третьего одеяла вовремя заметила и категорически пресекла Лидия Ивановна, за это её обругали – разумеется шёпотом – «клопицей» и «отсталой женщиной».
Пояс с эффектом сауны не получился из-за нехватки комплектующих: широких ремней, а также магнитов, резонирующих устройств, вибрирующих устройств и блока питания.
Душ-топтун предполагалось соорудить из автомобильной камеры. То есть, камера наполняется водой, к ниппелю приделывается шланг, шланг переходит в душевую сетку. Далее, желающий помыться встает на камеру, топчется, как медведь, вода льется, кожные и волосяные покровы становятся чистыми и блестящими. После водной процедуры всё сооружение насухо вытирается специальной тряпкой и легко убирается в ящик, где незаметно хранится вплоть до следующего применения.
Но мужики во дворе – профессионалы и любители-автовладельцы заартачились, и даже старой камеры с заплатками не пожертвовали на научный эксперимент, здраво рассудив: «В городе, Боря, ты и ванной помоешься. А летом до речки дойдешь, не развалишься. Так что отвали или на вот, угостись.» Боря не пил, поэтому почувствовал себя глубоко оскорбленным и рассерженным.
Последнее дело, на которое решился Филекет, была попытка опровергнуть основополагающий закон всемирного тяготения и заодно пересмотреть устоявшиеся классические взгляды на явление коррозии металлов.
Поводом для таких серьезных изысканий стали два репортажа, показанные в вечерних «Новостях». В одном зрители вместе с корреспондентом оказались где-то в Калифорнии и увидели перекошенный дом: там люди ходили по стенам и потолку, а тело, брошенное с высоты, вместо того, чтобы стремиться к центру Земли, наоборот, удалялось от него прямо в противоположную сторону.
Во втором репортаже собкор по фамилии Грива утверждал, что только-только (чуть ли не на его глазах) раскрыли загадку египетских пирамид. Оказывается, внутри них в результате смещения электромагнитных направляющих изменяется влажность среды и вместо коррозии, наоборот, происходит уплотнение и даже заострение металлов. Зрителям  предлагалось самим попробовать накрыть ржавый нож пластмассовой или, например, бумажной пирамидкой, а через две недели убедиться, что лезвие по остроте сравнимо лишь со скальпелем или бритвой.
Как и вся «цивилизованная Россия», Боря безоговорочно верил телевидению, но согласно народной мудрости, гласившей: «Доверяй, но проверяй», - любил сам убедиться в правдивости тех или иных явлений. Излишне говорить, что хождение по стенам закончилось для него основательным ушибом, а совершенно новый и острый нож, накрытый пирамидообразным пакетом из-под сливок заржавел так, что даже в слесарной мастерской отказались его точить.
Лидия Ивановна, имея негласный статус Клопицы, должна была, по идее, сожрать Филекета, как это делают самки некоторых насекомых, после того, как обессиленный самец становится совершенно бесполезным и даже вредным в быту. Но нет: она терпеливо относилась к чудачествам мужа и даже сама предлагала перепроверить закон Архимеда; и уточнить, что именно вращается: Земля вокруг Солнца, или Солнце вокруг Луны с Землей.
Однако Боря уже переболел естественно-научными проблемами и резко перекинулся на гуманитарные дисциплины: историю, литературу и политическую экономию. Из знакомых ему пишущих людей он знал двоих: Шпроту и Таракяна. Имея представление о неустойчивом положении Левона Рафаэлевича в Академии Наук, Филекет решил зайти к Николаю Аркадьевичу, тем более тот, по слухам, уже выздоровел и даже занялся написанием книги.

6

Боре было невдомек, что Шпрота его намеренно сторонится, как неустойчивую личность с пароноидальными наклонностями и шизоидным типом мышления. Подобную характеристику Филекету дал новый лечащий врач Николая Аркадьевича, настолько увлеченный патопсихологией, что в любом человеке он находил самые разные отклонения от нормы. В себя психоаналитик Семен Семенович Покотило не заглядывал, ибо один час его консультации стоил приличных денег, но не платить же самому себе, а работать даром он не испытывал ни малейшего желания.
Не ведая всех этих тонкостей, Боря с порога начал объяснять Николаю Аркадьевичу свою позицию по поводу прибавочной стоимости продукта. В частности, он утверждал, что цены и деньги – выдумка капиталистов, не желающих трудиться наравне со всеми, но имеющих колоссальные амбиции и просто космическую тягу к комфорту и роскоши. Начав с капиталистов, Боря плавно перешел к истории, коснулся натурального обмена и предложил вернуться к нему, как к гаранту справедливого распределения материальных благ среди людей.
Николай Аркадьевич равнодушно, если не отрешенно случал умствования соседа, но когда Боря стал вдруг критиковать Толстого с его теорией непротивления и Достоевского, строившего свои произведения по принципу «не согрешишь – не покаешься», Шпрота неожиданно вспылил:
- Ты чего же такое говоришь, Борис? Сам же за всю жизнь слова поперек жене не сказал, терпишь все, чтобы с тобой не случилось, а тут, значит, Толстой ошибался, значит, надо воевать с людьми, ибо только огнем и мечом насаждается правда? Где ты такое вычитал? Сам-то какую правду насаждать собрался?
Боря насупился и мрачно ответил:
- Моя Лидия Ивановна всегда делала то, что хотела. А я, наоборот, смотрел как бы угодить ей, как бы не рассердить. И правда в том, что я – мученик и страстотерпец, а она – Клопица… Еще скажу: почему меня прогнали, когда я хотел стать писателем? Почему у меня отняли поэзию и сунули сначала в армию, потом в институт, потом женили? Теперь вот почтальоном-рекламщиком назначили? Если я такой неинтересный и ненужный, так зачем же меня терпят? Построили бы тюрьму для неудачников и держали бы там меня и таких же, как я!
- Твои слова – бред. Это первое! Второе: с чего ты себя к неудачникам причислил?
- С того, что скучно и неинтересно существовать без большого великого дела. У Достоевского человек убьет человека, а потом страдает, мается. То есть, грех становится тем великим делом, подвигом, который надо пронести, претерпеть, а в итоге  освободиться от него и стать достойным человеком. Также и Толстой: одну на рельсы бросит, другую в проститутки запишет, чтобы хоть как-то расшевелить судьбу, события. А я?
- Ну, - Николай Аркадьевич не удержался от остроты, - ты, надеюсь, торговать собой не пойдешь, под поезд не ляжешь?
- Нет, Николай Аркадьевич, не доставлю вам такого удовольствия. И пить не имею никакого желания! И любовницы у меня нету! И магией с колдовством я не занимаюсь.
Шпрота утвердился во мнении, что, действительно, имеет дело с неуравновешенным типом (вялотекущим шизофреником) и обижаться не стал, а, напротив, аккуратно передал визитку своего психоаналитика:
- Там, Боря, внизу слева указаны телефоны и часы приема. Семен Семенович, думаю, тебе не откажет.
Боря, сгоряча не разобрав, что его прямым текстом отправляют к врачу, продолжал сетовать на судьбу:
- Вот, вам, Николай Аркадьевич, я искренне, по-хорошему завидую: через огонь и воду прошли. Сейчас, слышал, книгу пишете. Вы (тут Боря употребил как ему казалось современное, «продвинутое» слово) – востребованы, а значит (Боря еще раз сказал по-модному), вы – конкурентноспособны и мобильны в своем развитии. Время идет под руку с вами, а меня тащит, как старую собачонку на гнилой веревке.
Николай Аркадьевич отметил явную склонность Филекета к депрессии и скрытую суицидальную направленность, но возразил:
- Боря, время идет с каждым человеком, потому что у каждого оно свое. Кстати, давай просто подсчитаем. Вот, сколько вы с Лидией Ивановной живете?
- Лет пятнадцать или двадцать, не знаю…
- Хорошо. Умножим 15 на 365. Получается… Минуточку, сейчас возьму калькулятор. Ага, получается 5475. Теперь делим это число на 500. Выходит примерно 11.
Филекет недоуменно посмотрел на Шпроту:
- И что?
- А то, уважаемый сосед, что если бы ты в течение пятнадцати лет писал по одной странице в день, то сейчас бы у тебя было десять-одиннадцать книг в полтыщи листов каждая. Впечатляет?
Не дожидаясь Бориного ответа, Николай Аркадьевич продолжил:
- А написать одну страницу можно за тридцать минут, ну, пусть за час. Скажешь, что у тебя никогда не было свободных полчаса?
- Нет, не скажу.
- То-то же! Не хотел ты, Боря, стать писателем. Ты хотел славы, премий, известности, да еще все сразу и в молодости. А так почти никогда не бывает или заканчивается трагически: Пушкина убили! Моцарта отравили! Этот… художник… в Третьяковке есть его картины. А, вспомнил, Фёдор Васильев, так тот в двадцать три от туберкулеза умер. Смекаешь? И все они не по три стиха сочинили, а работали, работали, может, от работы и умерли.
Боря решил съязвить:
- А вот вы книгу пишете, так, небось, издательский договор в карманчике лежит?
- Нет, Боря, не лежит. И книгу я пишу потому, что так мне посоветовал мой врач, то есть психоаналитик. Я хочу освободиться от духовного мусора, вот он и предложил мне записать переживания, прочитать их, а потом выбросить и забыть.
- Что? – недоверчиво переспросил Филекет, - целую книгу выбросить? Разве так можно?  А зачем тогда писать?
- Повторяю: чтобы освободиться от негатива. И тебе не мешало бы попробовать.
- У меня уже есть одна, - гордо заявил Боря.
- «Вселенная в дамской сумочке?»
- Именно.
- Давай договоримся. Как закончу, принесешь её мне и, даю слово, если хорошая – за свой счет издам. По рукам?
- По рукам!
Боря был в восторге от такой сделки: наконец-то он сможет показать Лидии Ивановне не рукопись, а настоящий том в твердой обложке. Будет тогда уважать его!
- А насчет Достоевского и Толстого – не  спеши с выводами, лучше перечитай их. Просто ты забыл текст. Забыл, как там интересно, красиво, умно – в их книгах-то. Да, и критика у тебя не по делу, а, извини, как у троечника, который решил произвести впечатление.
- Я свое мнение выстрадал, - амбициозно, даже величественно заметил Филекет.
- Хорошо, страдалец, страдай дальше. Это у тебя…
Николай Аркадьевич хотел было с научной точки зрения объяснить Боре, что тот подсознательно продолжает мечтать, но мечты его носят более предметный и взрослый характер, в отличие от чистых детских фантазий.
Однако Филекет так крепко вжился в роль непонятого художника, что разубеждать его не имело смысла. «Весной, - решил Шпрота, - всякое случается. Я, вон, у врача под наблюдением, имею полное лекарственное пособие и то, случается, нервничаю, кого-то вижу, голоса слышу, а тут у человека…». Но и про Лидию Ивановну Николай Аркадьевич не стал рассуждать, а просто с сочувствием пожал руку соседу и вернулся к печатной машинке. Осталось напечатать страниц десять, чтобы получился законченный  финал, и Семен Семеныч, наконец-таки, признал бы своего пациента Прилипко Н.А. (Прилипко – это фамилия Николая Аркадьевича) здоровым человеком и разрешил бы уехать в отпуск. Но после разговора с Борей, работать не хотелось. Тем более, солнце так ярко светило, что без рукописи и психоанализа было понятно: живешь, человек, и радуйся; просто так, самому факту своего существования. И нет тут никаких загадок, все очевидно и естественно; необходимо только признать это и не посягать тайну, ибо она слишком велика! – гораздо больше человека и его пытливого, ненасытного разума.

7

- Ну-с, - академически прогнусавил Семен Семеныч, - давайте-ка посмотрим, что вы тут накропали.
Николая Аркадьевича немного покоробило такое редакторское поведение доктора, но он по привычке потупил глаза и тихо произнес:
- Ничего особенного, как мы и договаривались с вами. Только получился не дневник, а целая книга.
- Интересно вы ее назвали: «Круглосуточный дозор». Любопытно-с, любопытно-с… сразу скажу, что у меня есть несколько серьезных замечаний и множество мелких поправок.
Семен Семеныч успел уже поработать с рукописью, потому что Николай Аркадьевич прислал её за несколько дней до своего визита. Теперь новоявленный писатель с грустью смотрел на страницы, сплошь исчирканные красными чернилами. Но так как критику ему приходилось выслушивать не первый раз, то он сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, принял расслабленную позу в кресле и стал мысленно подбирать контраргументы на возможные и невозможные поправки, придирки и, так называемые, серьезные замечания.
- Итак, - глубокомысленно начал «критик» в белом халате, - поговорим о названии. Исходя из него, я могу сделать только один вывод: подсознательно вы стремитесь к постоянной опеке, уходу, наблюдению. Угадал?
- Нет, не так. В книге, то есть в дневнике, не знаю, как лучше сказать?
- Давайте остановимся на книге.
- Хорошо. Так вот, в книге говорится о том, что в мире, соответственно и во мне, постоянно происходит борьба Добра и Зла. Они воюют днем и ночью, то есть круглосуточно.
- Допустим. А вы сами на чьей стороне: «иных» или, - доктор полистал рукопись, - «рыцарей света»?
- Мне кажется, что я Рыцарь Света, - скромно заметил Шпрота.
- Тогда, где ваш конь, оруженосец, доспехи и прочие атрибуты военного человека? На протяжении трехсот страниц ваш Анисим Недетский – главный герой – пьет и пьет запойно. Какие-то ведьмаки ему мерещатся, вампиры с регистрациями и лицензиями на высасывание крови, ведьмаки, маги двух цветов. А этот ваш главный маг – зебра, то бишь черно-белый; он-то что такое?
- Он колеблется между Светом и Тьмой.
- Я, дружочек, - доктор начал говорить с Николаем Аркадьевичем, как с ребенком, - работаю с нормальными людьми, определившимися в жизни. А вы, исходя из «Дозора», болеете – и очень, очень сильно! Вы не можете определиться: пить вам или не пить! Мир – обычный человеческий мир – вас не устраивает. Вы хотите уйти от него,  поэтому и выдумываете какие-то нелепые уровни сумрака. А сумрак – это прообраз запоя, милый мой, за-по-я!
Николай Аркадьевич побагровел от обиды, но промолчал. Семен Семенович очевидно перевоплотился в главреда, и спорить с ним не имело смысла. Любое слово, любое выражение могло привести назад в «психушку», куда совсем не хотелось.
Психоаналитик тем временем разошелся не на шутку.
- О литературной части вообще стыдно говорить. Вы же учились в советской (он подчеркнул «советской») школе, то есть знакомы с великим, могучим и даже гениальным языком наших писателей: Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого. Читали? Слышали?
- Читал. У меня по литературе «отлично».
- А по русскому?
- По русскому «тройка», но настоящая, заслуженная.
Доктор глубоко и как-то отчаянно вздохнул:
- Я просто буду цитировать.
И он стал громко, с выражением зачитывать одну фразу за другой.
- Например, вы пишите: «…развеселый бормочущий телевизор…», или «…болезненно моральный юнец…». Кстати, юнец у вас периодически «седлает табурет», «нелепо оправляет трусы» и «любуется чайками, которые порхают белыми волнистыми почеркушками»? А – а, каково?
Семен Семенович уже трансформировался в школьного учителя и начал потихоньку превращаться в палача.
- Дальше-больше. Анисим Недетский гуляет у вас по «непрестижным районам, где на деревьях бесятся птицы, периодически срыгивающие…»
- Спрыгивающие…
- Извините, спрыгивающие с веток. Чудесно? А ветер?
- Что с ветром? – испугался Николай Аркадьевич.
- Ничего особенного. Он у вас «пахнет, безумствует, трогает сыростью и доносит до чьих-то ноздрей запах материнского молока и свежих околоплодных вод».
- Фу, - невольно поморщился сам автор.
- Фу, - согласился критик. И добавил:
- Где – вы только, извините, нанюхались молока и тех самых вод, вы же не акушер-гинеколог вроде бы?
- Я слышал от… от одного врача такое сравнение.
- Ладно. А теперь объясните мне ваше, как бы это получше сказать, сравнение, определение, формулировку. Ага, - врач поискал в тексте, - вот здесь. Я даже пометку сделал на полях. Слушайте внимательно: «почти наверняка правда», «умеренно любимая жена», «неловкая детсковатая дружба». Еще хорошо о глазах, в которых «стояло раздражение, лежала обида, мелькал испуг и носился страх». Причем, все действия происходят одновременно! Как? Каким образом? Объясните?
Николай Аркадьевич решал, чем лучше ударить Семена Семеновича: кулаком, головой или стулом, поэтому вопрос о глазах застал его врасплох и он ничего путного не ответил, кроме глупого и ни к месту «да».
- Да, Николай Аркадьевич, - подытожил врач, - далеко вам до выздоровления. Очень далеко.
Семен Семенович помолчал грустно и добавил:
- Кстати, как человек с научно-естественным образованием заявляю: «фагоциты-милиционеры», «ожесточенные зубы» и «усталые человеческие ауры» - это бред!... И когда плачут, то в плечо не «зарываются», чтобы «минуту спустя выкопаться», и «джины, освободившиеся после тысячелетнего заключения», точно не будут «программировать на Бейсике, вышивать крестиком и пить холодное пиво с креветками».
Семен Семенович захлопнул папку с текстом, бросил ее на стол и «ни слова не говоря, начал делать записи в истории болезни Николая Аркадьевича Прилипко.

Шпрота очень хотел убить «омерзительного грибообразного» психоаналитика, но его удерживала поговорка, выученная еще в школе: «Гений и злодейство – две вещи не совместные». Что он гений, Николай Аркадьевич не сомневался, но все время забывал. И сейчас он сидел, как оплеванный, но о своем грандиозном таланте даже не смел напомнить «раздутому самомнением» докторишке. «Да и какой он доктор? – думал Николай Аркадьевич. – Халат и непонятные слова еще не делают человека медиком. Тем более, он не хирург, не реаниматолог, ни даже патологоанатом. Душевед вонючий, вот он кто».
- А вы псевдоним-то будете брать? – неожиданно, совсем неожиданно поинтересовался Семен Семенович.
Шпрота на всякий случай ответил «нет», а сам решил: «Отличная идея. Пожалуй, Николай Бывалый, мне подойдет. Нет, лучше Мичман Ник. Это и по-морскому, и запоминается».
Внесем ясность: чем больше Николая Аркадьевича критиковали, тем больше он утверждался в мысли, что написал очень стоящую вещь, в противном случае, стал бы Семен Семенович так «загораться» и переживать.
В итоге, необходимость публикации «Круглосуточного дозора» стала очевидной. «Надо будет только по частям, по отрывкам отправить мой роман в разные редакции, - планировал новоявленный автор, - и лучше не обычной почтой, а электронной. Так быстрее, надежнее и бегать не придется».
Одновременно с Николаем Аркадьевичем и Семен Семеныч сделал несколько выводов, но не мысленно, а вслух:
- Что ж, дорогой мой человек, придется вам к Остапу Егоровичу наведаться. Рано он с вами расстался, рано. Вот направление – можете не читать, писал быстро, на латыни – он примет вас совершенно бесплатно. По гарантии!
Сказав «по гарантии», Семен Семеныч не хорошо прихихикнул, что в переводе означало: «Вляпают тебе, дружок, пару месяцев, если не полгода. Зато окончательно с ума не сойдешь. А то ишь, «Круглосуточный дозор» выдумал! Вот и будет тебе круглосуточный дозор, круглосуточный забор, таблетки, уколы и душещипательные беседы по утрам и после обеда».
Однако Николай Аркадьевич почувствовал себя уже изданным, поэтому он совершенно спокойно взял направление; крайне любезно извинился за доставленное беспокойство; пообещал уничтожить рукопись и больше никогда не подходить к письменному столу, печатной машинке и компьютеру; вручил гонорар в конверте и приятно улыбаясь, покинул удобный, тихий кабинет.
Естественно, ни к какому Остапу Егорычу Шпрота не пошел; и на церковь, встретившуюся по дороге, не перекрестился; зато прямиком направился к бывшему газетному начальству, чтобы их первых заинтересовать своей писаниной. Если начальство в аудиенции откажет, то хотя бы можно будет ребят попросить перевести текст, набранный на печатной машинке, в электронный вид.
Редактор Николая Аркадьевича даже слушать не стал, а вот один из сотрудников (с кем они раньше выпивали) за бутылку «коньяка» и два крупных желто-зеленых лимона превратил «круглосуточный дозор» в блестящий диск с записью. Теперь оставалось только найти адреса издательств, разослать им отрывки из романа и ждать подписания договора на миллион, а то и на все десять миллионов экземпляров.
Да, еще предстояло Тамаре Сергеевне как-то объяснить свою компьютерно-литературную возню. Но зная характер жены, Шпрота и тут не особо беспокоился: достаточно пообещать ей лишний раз сходить на службу и она тут же отстанет - святая душа, добрая и чистая, не то что у некоторых козлов-психоаналитиков.
Вечером зашел Филекет. От чая он отказался, зато сообщил, что Таракан с семьей уезжает в Париж. Подробностей Боря не рассказал, но и без него ситуация довольно быстро прояснилась, и неожиданная эмиграция Левон Рафаэлевича оказалась не загадкой века, а просто счастливым совпадением ряда жизненных обстоятельств. Пусть не ординарных, но вполне объяснимых и закономерных.

8

Об эмиграции Таракянов Филекет узнал от жены, а не от Левона Рафаэлевича. А Лидии Ивановне в свою очередь все рассказала Нана, которая зашла сообщить, что очень скоро их квартиру займет чудное семейство Зеликманов: где есть Сара, трое детей и доберман-поросенок: слюнявый и вонючий.
Лидия Ивановна долго не могла понять, что к чему и кто куда переедет. Но Нана проявила терпение и изложила последние события в их семье максимально подробно, начиная со своего первого похода к Саре и заканчивая… Впрочем, не будем торопиться.
Как мы помним, первую кулинарную битву Нана проиграла, и потом еще долго не могла оправиться от поражения. Даже во сне она сражалась: то с жиром в гусиной коже; то ее преследовала стая селедок-фаршмаков, и ничего не оставалось, как только съесть главаря и тогда вся стая становилась беспомощной; то на нее падал дом из мацы и приходилось с большим трудом прогрызать путь к свободе; то вместо воды из душа на нее лил холодный сладкий суп с клецками на кривеньких ножках… Кошмары, да и только!
Но рано или поздно все плохое забывается, тем более, на кону стояла карьера Левона Рафаэлевича и жилплощадь в Москве!
Проведя грандиозные переговоры-консультации по телефону с многочисленными родственниками и подругами, Нана решила дать бой-реванш. На неаккуратность Сары она планировала ответить идеальной чистотой, на грубый сервис – учтивостью дорогих ресторанов; на несъедобные блюда – настоящими кулинарными шедеврами.
Как не сопротивлялись Усик и Левон, но целую неделю они выискивали и покупали самые лучшие, самые дорогие продукты, начиная с элитных сортов мяса и заканчивая десятками наименований редчайших специй.
В квартире, по случаю предстоящего визита, провели мини-ремонт: побелкой освежили потолки; в коридоре и зале переклеили обои – с сиреневых на фиолетовые; в ванной установили новые смесители, а на кухне поменяли стол, люстру, холодильник и в угол запихнули полутораметровый развесистый молочай.
В «час Икс» Усик одел фрак, прижал скрипку к плечу; и когда в дверь позвонили и заскреблись (Сара взяла-таки Билла проветриться и чтобы не сожрал чего из мебели от одиночества), он блестяще исполнил «Сурка» Л.В.Бетховена.
Сара не ожидала, что бесплатно получит концерт, да еще и на входе, поэтому она отвела Билла вниз к Андрейке, уговорив консьержа «посмотреть совсем чуть-чуть за собачкой».
Левон Рафаэлевич (тоже во фраке) помог гостям раздеться, проводил их в ванную комнату, затем в зал, где был накрыт и великолепно сервирован стол XIX века, взятый напрокат в местном еврейском театре.
Там еще навязывали другие предметы интерьера и даже ведущих мероприятия в любом количестве за очень умеренную плату. Но бережливый и предусмотрительный Левон взял только стол, а задаток мужественно попридержал, хотя худрук вымогал деньги, как только мог, даже утверждал, что ему не на что доехать домой и что его дети только видели хлеб, но ни разу еще не пробовали.
Сара, привыкшая к простому обхождению и еще больше к простым манерам, не знала куда деть руки, поэтому, чтобы хоть как-то занять конечности, она раздавала детям тычки и подзатыльники.
Додик хотел было расплакаться, но Роза пришла на помощь мамочке и так пихнула братца в бок, что тот выпучил глазенки от недостатка воздуха и очень надолго затих.
Зяма интеллигентно поинтересовался происхождением скрипки, то есть мастером-изготовителем. Имя, но больше сумма, отданная за инструмент, поразили его до глубины души и весь обед он продумывал варианты на что можно было бы потратить такие деньги или, по-другому, куда их можно было бы вложить: в торговлю жевательной резинкой, в покупку мопеда или лучше держать их в «кубышке» на «черный» день?
Роза от волнения не замечала предлагаемых ей блюд и их неповторимого вкуса, а только нюхала вокруг себя воздух: сильно пахнет п;том или терпимо? «Нет, - решила она» - для девушки я слишком вульгарна, моя блузка из очень плохой синтетики, мои чулки заштопаны в нескольких местах, а здесь Усик – он так красив, так мужественен, ах!
Саре передалось беспокойство и замешательство детей; да еще обилие подаваемых яств так впечатлило, что она говорила очень мало, постоянно извинялась и глупо улыбалась, робко заглядывая в непроницаемые лица гордой армянской интеллигенции.
Наконец, подали чай, кофе и десерты: пироги, алани, пахлаву и шуджух .
Сара чуть было не расплакалась от злости при виде такого разнообразия вкусных идей. Да еще Левон Рафаэлевич пристал с разговором об отличиях ранних и поздних вариантов талмуда.
Кое-как ответив на вопросы, Сара не стала засиживаться, собрала детей в охапку, промямлила «до свиданья» и резво умчалась домой. Хорошо, что Андрейка напомнил ей про Билла, а то остался бы зверь без хозяев в чужом подъезде.
На своей жилплощади Саре стесняться было некого и она полностью дала волю слезам, гневу, проклятьям и обещаниям отомстить.

Вечером того дня, когда ничего не подозревающий Соломон Давидович кушал недоваренные щи, хвалил их по привычке и рассказывал об очередном промахе Левона Рафаэлевича, Сара неожиданно вылила на мужа остатки первого блюда и швырнула в него тряпкой для мытья посуды. Мудрый Соломон, стряхнув с себя лопухи капусты и соплеобразные клецки, поправил галстук и вежливо поинтересовался:
- А шо случилось?
- Да не шо! – был ответ. И на крупной голове отца семейства оказались еще макароны с сахаром и тараканами.
Потом Сара взялась кричать:
- Шо, шо ты ко мне прицепился?
Соломон молчал, за него сказали дети:
- Мама, может надо тихо, зачем нервы?
- Дети, уйдите и не слушайте, как маме оскорбительно и дурно.
Послушная Роза взяла Зяму и Додика за руки и отвела их в детскую, где и сама укрылась до срока.
Соломону Давидовичу стало совсем не уютно, но он понимал положение жены и осторожно задавал наводящие вопросы:
- Так ты беременна, Сарочка?
Невразумительный вопль и звон разбитой чашки лучше слов отвергли такое дерзкое предположение, да еще в такую минуту.
- Я понял: Жора опять просил в долг? Какой бессовестный человек!
Про Жору сказали так не хорошо, что даже передавать страшно.
- Ну, если у Додика нет поноса, если Зяма не порвал свитер, если Роза не влюбилась в учителя физкультуры, то я не понимаю в чем же все-таки дело?
И как не было плохо и больно Саре, но она всё-таки попыталась объяснить Соломону Давидовичу смысл своего противостояния с Наной и ее очевидное превосходство в делах  чистоты, вкусной еды и вежливого обращения. «Одним словом, - так понял Зеликман-старший, - Таракяны победили. А значит не видать им уже полюбившейся квартиры и прочих привилегий».
Повинуясь воле судеб и жены, Зеликман оставил Левона Рафаэлевича в покое. Это выражалось в том, что он признал Кlорus Tarakyanus новым видом, крайне полезным в сельском хозяйстве и городской экосистеме; не перебивая, позволил Таракяну произнести пафосную речь «О влиянии Армении на общественно-политическую и культурную жизнь мировой цивилизации»; перестал настраивать против него дедушек-академиков; и даже угостил обедом в дешевой столовой для ученых.
Вот так: все великие битвы выигрывают женщины, а мужчины лишь участвуют в них, да и то самым косвенным образом.

9

Свою речь Левон Рафаэлевич произнес по двум причинам: во-первых, в то время в Москве проходили дни Армении и он, как представитель науки, обязан был выступить официально и патриотично; во-вторых, хитрый Таракян уже получил посылку от тещи, выручил за нее значительную сумму, которую тут же перевел в Швейцарский банк и добился разрешения на переезд во Францию из России с потерей российского гражданства, но с получением французского. Поэтому Академия Наук перестала интересовать его в принципе, но хотелось напоследок задать жару всей ученой рухляди, и в особенности такому прыткому её представителю, как Зеликман.
Когда аплодисменты стихли, покашливания прекратились, Левон Рафаэлевич, окинув взглядом зал, начал свое обращение:
- Сейчас в Москве проходят дни Армении. Это прекрасно, что любой желающий может окунуться в древнейшую культуру, ставшую колыбелью цивилизации. Мало, поистине мало таких народов, оставивших столь глубокий след в истории человечества.
Не делая пауз, Таракян понёсся с места в карьер.
- А какие триумфальные победы знал и знает до сих пор армянский народ!
Еще римские историки Евтропий и Светоний в 62 году н.э. свидетельствуют о том, как после разгрома при Ранде войска римского полководца Цезения Пета с позором покинули Армению на самых унизительных условиях.
А, например, в эпоху Септемия Севера (II-III век н.э.) Рим, гордый, великий Рим платил дань Вагаршу – блистательному царю Армении.
Мы помним о громких победах Арташеса Великого, сына Тиграна Великого; о победах Мушега Мамиконяна, Смбата Багратуни, Левона II Великого.
В Византии была целая плеяда царей Армянского происхождения.
Жители армянских деревень побеждали огромные подразделения турецкой армии.
Всегда армяне принимали самое непосредственное участие в переломных моментах мировой истории: защищали Россию от французов; Францию от фашизма, арабов от англичан; иранцев от турков и… не буду утомлять вас бесконечным перечислением…

Заметим, что в зале заседаний Академии Наук находились люди в большинстве своем с высшим образованием. Слушая Левона Рафаэлвича, даже самые крепкие умы начинали колебаться в достоверности своих знаний, а Таракян все развивал и развивал патетическое национальное крещендо.
Так, он скромно напомнил, что армяне были министрами и даже царями в России, Иране, Болгарии, в арабских странах.
Что во второй половине XIX века в Османской Империи именно армяне контролировали 25% промышленности и финансов и 60% внутреннего торгового капитала.
Что в ХХ веке именно армяне, исключительно армяне прекратили две мировые войны, «холодную войну» между СССР и США, и спасли мир от ядерной угрозы…

Зал «не дышал», восхищаясь виртуозным словопадом Левона Рафаэлевича. А он продолжал «заливать»:
- Да, друзья, армяне – народ-мессия; народ, готовый жертвовать собой ради всего человечества.
Мессианство стало сущностью каждого армянина и его естественной потребностью. Мы жаждем спасать, конечно, в глобальном смысле! Мы готовы стать духовно-интеллектуальным стержнем Земли!
Наш путь тяжел; требует постоянного напряжения всех нравственных сил, ума. Вся наша национальная культура и даже церковная доктрина задействована в этом процессе. Только так возможно вернуться к благотворным и чистым истокам национального бытия, гарантирующим армянам гордое и прекрасное будущее на Армянском Нагорье.
Таракян сделал небольшую паузу, ожидая бурю восторгов, оваций, но зал ехидно молчал.
Тогда Левон Рафаэлевич кратко напомнил о создателях армянского алфавита, алфавита вообще и письменности в принципе – Месропе Маштоце и Сааке Партеве. Затем сказал несколько слов о великом поэте Рубене Севаке. Уточнил, что архитектура и музыка, равно как и христианство, тоже зародились в Армении. Сообщил об армянских корнях Ньютона, Моцарта, Ленина и кубинца Фиделя Кастро. Затем уклонился от запущенного в него ботинка, а когда в его сторону полетели другие более или менее тяжелые предметы, Левон Рафаэлевич поспешно заявил о своем выходе из Академии Наук и о самоотводе, в случае, если скучные и холодные шведы все-таки начнут навязывать ему Нобелевскую премию.

Самый старенький дедушка-академик, тугой на оба уха, еще продолжал бросаться в  лектора личными вещами: платком, клюкой, очешником, когда другие ученые мужи уже торжественно прощались с коллегой, обещали писать ему и по старинной традиции троекратно лобызались.

Именно на кадры, запечатлевшие поцелуи, попал Филекет, когда пришел в гости к Левону Рафаэлевичу, а тот с упоением смотрел документальный фильм про самого себя.
Наконец, Таракян оторвался от телевизора, обнаружил Борю и очень ему обрадовался:
- Заходи, заходи, дорогой сосед, сейчас кушать будем.
- Да я не затем пришел… говорят, уезжаете вы, кажется, во Францию.
- Уезжаем, Боренька, уезжаем, - от всей души радовался Левон Рафаэлевич.
- Ну, а мы как? – осторожно спросил Филекет.
- Кто «мы»? – с улыбкой переспросил Таракян.
- Россия!
- А я-то тут причем? – все еще недоумевал Левон Рафаэлевич. – Мое дело такое: то здесь пожил, то там, то еще где-нибудь.
- А Родина? – сердито уточнил Боря.
- А Родины, - дипломатично ответил Таракян, - у нас две: Армения и весь мир.
- Значит, вас не волнует, что китайцы претендуют на нашу Сибирь; что американцы опять нацеливают на Москву свое ядерное жало; что Европа, зараженная наркотиками и гомосексуализмом, заражает тем же самым нас? А?!
Левон Рафаэлевич, как носитель особой духовной миссии, конечно переживал за Святую Русь, но виду не подавал:
- Борис Петрович, отстань от меня с этой политпропагандой. Я уезжаю во Францию, то есть на историческую Родину, чтобы творить и совершать прорывы в науке.
- Жопу ты там будешь греть на Лазурном Берегу! Ясно?!
Левон Рафаэлевич знал о состоянии здоровья Лидии Ивановны, поэтому нервозность и крики Филекета он отнес к сфере легкого психического расстройства на фоне семейных проблем и новых отношений с женой.
Филекет еще раз уточнил ту область, которую, по его мнению, семья Таракянов вывозит на курорт загорать и морально разлагаться. Но в ответ получил рюмочку коньяка и толстую книгу «История Армении, или откуда есть пошла Вселенная» с дарственной надписью автора, пишущего под псевдонимом Ара Нестор.
- Очень рекомендую к изучению, - сказал Левон Рафаэлевич, - протягивая тяжеленный том. Ара мне ее подписал, но я хочу оставить книгу вам, многоуважаемый сосед. Забирайте, читайте, делайте выводы.
Увидев книгу, Боря сразу поостыл и начал перелистывать ее, любуясь узорчатыми заглавными буквами и богатыми цветными иллюстрациями.
- Спасибо, - пробубнил Филекет. – Вы… того… не обижайтесь. Я понимаю, что там, - Боря махнул рукой строго на запад, - лучше, тише, теплее.
- Везде, дорогой, хорошо. Ну, должен вещи собирать.
Боря понял это, как просьбу уйти и произнес:
- Что ж, прощайте. Великих вам открытий.
- Спасибо, спасибо. И вашей семье еще больше расти и крепнуть.
«Куда уж больше», - подумал Филекет, заходя в квартиру, - вон как расперло: уже не Клопица, а Бегемотиха какая-то или Слониха».
Лидия Ивановна в момент прихода мужа смотрела телевизор, поглаживая невероятно большой живот.
- Ты откуда? – лениво поинтересовалась она.
- От Левона.
- А, ясно.
Минут через пять Боря нарушил мерное журчание сериала:
- Лидия Ивановна, да объясните хоть вы: с чего вдруг они во Францию собрались?
- А ты не знаешь?
- Не знаю.
- А почему у Левона не спросил или у Наны?
- Не удобно как-то.
- Эх, Боря, Боря, - посетовала Лидия Ивановна, - какой ты пример будешь подавать?
- Кому?
- Не важно. Слушай сюда: теща Таракяна, то есть мама его жены, прислала им картину Айвазовского, подаренную давным-давно самим автором. На том рисунке то ли  Неаполь, вид с моря, то ли вид с моря на Неаполь, не важно. Картина, как ни странно,  оказалась подлинником, ее продали с аукциона, а денег заплатили столько, что теперь им можно никогда не работать и жить хоть во Франции, хоть в Швейцарии, хоть в том же самом Неаполе. Усек?
- Усек, - тихо сообщил Боря. А что хоть там нарисовано-то за такие деньги?
- Да, ерунда: дома, луна, море, пара лодок. Еще мужички сети тянут, а женщины бельишко полощут.
- Ночью? – уточнил Филекет, но дожидаться ответа на свой вопрос не стал. Ему было обидно, что антиквариат и предметы искусства достаются совершенно обычным людям. К тому же он привык к своим соседям и не хотел с ними расставаться из-за какого-то раскрашенного куска картона или холста.
А Лидия Ивановна, тем временем, преспокойно следила за воплями латиноамериканских артистов, изображающих несчастных любовников, кушала бутерброд и переживаниями супруга нисколько не интересовалась.
«Чем толще, - злился Филекет, - тем бесчувственнее. Пойду к Андрейке. Хоть он меня понимает».
Но и с Андрейкой, как оказалось, все уже было по-другому, не так, как в старые добрые времена.

10

Боря закрывал входную дверь, когда его тихо окликнули:
- Борис Петрович, а я к вашей жене, - тихо сказал Андрейка. - Заявление мне надо подписать.
- Какое заявление?
- Не важно,  - уклончиво и немного грустно ответил Андрейка.
В маленьком коридорчике он снял обувь, не одел тапочек, заботливо предложенных Филекетом, и прошел в комнату.
Лидия Ивановна все также сидела перед телевизором, поглаживала живот и напевая ему приятную песенку. Живот шевелился и тем самым давал понять, что ласка и музыка – стоящие вещи и он не против их продолжения.
Не спрашивая ни о чем Андрейку, Лидия Ивановна подписала его заявление. Потом достала из ридикюля жэковскую печать и шлепнула ее на свою подпись.
- Число сами поставите.
- Конечно, конечно.
Андрейка не уходил. Было видно, что он еще хочет о чем-то сказать или что-то попросить, но то ли боится, то ли стесняется.
- Ну говорите, Андрейка? Не молчите! – властно распорядилась Лидия Ивановна.
- Я спасибо вам хотел сказать.
- Пожалуйста.
- Вы очень добрый человек… вы очень помогли мне.
- Не забывайте нас в своих университетах, пишите хоть иногда.
- Напишу. Сразу напишу, как устроюсь.
Боря сначала ничего не понимал из их разговора, а потом сообразил: Андрейка поступил в новый институт и больше никогда не будет сидеть в своей консьержной, не будет чаевничать с ним по вечерам; и вообще… нет больше у него друзей – разбежались, разъехались, бросили.

Филекет молча и скорбно наблюдал, как Андрейка – бомж-вундеркинд – собирал свои нехитрые пожитки, и также скорбно слушал его объяснения.
Я, - рассказывал Андрейка, - хотел в Москве учиться. Но меня никуда не приняли: возраст им не подходит! Поэтому пришлось в зарубежных институтах искать место студента. Я даже не предполагал, что они так «схватятся» за меня. И Сорбонна зовет, и Гарвард, и Пражский университет и даже Калифорнийский. Все они комнату отдельную обещают, хорошую стипендию. И с работой чудеса: контракты присылают один за другим, не знаю какой подписывать. Даже в Голливуде ждут: хотят фильм снять художественно-документальный, но чтобы я – в главной роли!...
- Да, да, - соглашался Боря, - в Голливуде… А я, значит, тебе не друг, а так – знакомый жилец? Эх, ты! Гений!
Андрейка чуть ли не плакал: ведь они вместе с Борей мечтали о его карьере, а теперь, вот, он позорит его, предателем называет.
Филекет продолжал свое нудное обличение и клеймение:
- Все вы такие: когда плохо – пользуетесь моей душой для разговоров, а чуть получше стало: прощай, Боря; увы, брат, не до тебя. А в мое сердце кто-нибудь посмотрел? Там – не железобетон, а… - Филекет мучительно подбирал сравнение, но ничего не придумал и закончил тираду так, -  а там нервы!
- Поясню на примере. Когда Виталий Борисович – сосед наш с пятого этажа -  пианино старое выбрасывал, так оно знаете как гудело, как звенело! А когда в грузовую машину заносили, так струн десять сразу лопнуло. Ясно? Даже пианино понимает, что им воспользовались, а потом на свалку отправили за ненадобностью.
Боря выдержал паузу и с надрывом, даже с визгом прокричал:
- А я не хочу на свалку! Я еще могу быть другом!
Андрейка ничего не отвечал. Он понимал и принимал неизбежность расставания. Он знал, что тот, кто остается, несет б;льшую тяжесть, чем тот, кто уходит.
Когда монолог соседа сменился тяжелыми, глубокими вздохами, Андрейка предложил:
- Ну, чайку что ли на дорожку? Давай, Борис Петрович, как раньше: с сахаром и без обид! Ты с женой остаешься и еще… - Андрейка деликатно не договорил. – Будет обижаться-то! Не дети же мы, в самом-то деле!
- Не дети, - согласился Филекет. – Чаю, так чаю. Пойду пирог принесу яблочный. Лидия Ивановна вчера испекла. Ничего, что с корицей?
- Я люблю с корицей, - улыбаясь ответил Андрейка
……………………….. …………………………………………………………………….
А на следующий день он с такой же улыбкой отправился в аэропорт, в далекую незнакомую заграницу. Но мы не прощаемся с ним: Андрейка пообещал приехать на каникулы, и обязательно, обязательно! сдержит свое слово.

Ровно через неделю после отъезда Андрейки Левон Рафаэлевич со всей семьей тоже покинул гостеприимную Россию. В письме на имя четы Дрындак-Сичкарь, полученным ими спустя полгода, никаких сожалений Таракяны не высказывали. Наоборот, они сообщали, что прекрасно устроились в уютном местечке под Парижем (где именно – не уточнялось); занимаются любимыми делами: Нана держит ресторан, Усик снова учится играть на скрипке, сделанной самим Страдивари, причем во время его пребывания в Ереване (инкогнито, конечно). Правда этот факт истории не известен, но Левону Рафаэлевичу французские армяне выдали вместе со скрипкой сертификат подлинности на итальянском языке, поэтому сомневаться в порядочности антикваров не приходится. Более того, прапрапрадедушка антиквара лично жарил шашлык для Великого Мастера и даже пил вместе с ним коньяк. После чего Страдивари в знак благодарности быстренько соорудил скрыпочку из подручных материалов. Только в спешке не поставил фирменное клеймо. Прапрапрадедушка сделал это за него сам, поэтому знак немного отличается от привычного, известного всему миру лейбла.
О себе Левон Рафаэлевич писал немного: изучение насекомых он забросил, научных открытий больше не совершает, зато трудится над поэмой, в которой планирует еще раз переосмыслить историю Армении и армянского народа в оригинальном, но пока неопределённом контексте.
В развернутом постскриптуме Таракяны звали к себе в гости, обещали помочь с визами, устроить в собственном доме и кормить в собственном ресторане. Но больше писем от них никогда не приходило. Только в «Новостях» как-то сообщили о выступлении нового скрипача-виртуоза Францусика Таракянова, выходца из тоталитарной России, где его талант чуть было не превратили в жалкое ремесло стоматолога.
Что касается квартиры, где ранее проживал Левон Рафаэлевич, Нана и Усик, то она долго пустовала, так как Зеликманы – с тремя детьми, женой и собакой – наотрез отказались жить в такой «дыре», да еще и в двухкомнатной. Но зато жилплощадь пришлась по вкусу местной организации мормонов. Они вскладчину выкупили ее у государства, и начали регулярно проводить там свои собрания, иногда даже с посвящением новичков.
Борю обратить в мормонство не удалось, также как и мормоны упорно не превращались в нормальных людей, без всяких там ритуалов, песен, проповедей и псевдобратства.
Кстати, неприязнь к этим религиозным пройдохам возникла у Филикета давным-давно, после рассказа Николая Аркадьевича о том, как он побил двух парней-сектантов в Крыму за их слишком уж навязчивую и антиправославную агитацию.
Сам Николай Аркадьевич о новых жильцах ничего не знал, потому как уехал на три года в паломничество по святым местам, оплатив путешествие деньгами, полученным за издание «Круглосуточного дозора».

Как и предполагалось, стоило только разослать отрывки рукописи по издательствам, как сразу же начали поступать деловые предложения. Предложений было так много и все они были такими заманчивыми, что Шпрота не удержался – покрутил магический шар, понаблюдал за воробьями-провидцами, поводил биорамкой и остановил выбор на неком издательстве «Сидоров и Ко». «Сидоров и Ко» гонорар выдали без задержек, но оказалось, что договор был так хитро составлен, что Николай Аркадьевич как бы сам, добровольно передавал авторские права издателю и обязался ни с кем больше не сотрудничать.
Когда правда выплыла наружу, Шпрота пришёл в ярость, достал кортик и пошел убивать коварного Сидорова. Но в дело вмешалась Тамара Сергеевна: она уговорила мужа простить обман, забыть обиды, а на деньги, полученные «за греховные мысли и бесовщину», совершить паломничество по святым местам, дабы полностью изгнать из своей души гнев, а из сердца – соблазн и страсти.
Филекет, когда узнал, что сосед напечатался, незамедлительно пришел к нему со своей «Вселенной в дамской сумочке», ведь Николай Аркадьевич обещал посодействовать изданию, если книжица окажется дельной.
Николай Аркадьевич посмотрел текст и вынес жестокий приговор:
- Ты, Боря, занимаешься плагиатом.
Филекет покраснел:
- Я, Николай Аркадьевич, таким безобразием даже в подростковом возрасте не увлекался.
- Боря, плагиат – это присвоение чужих мыслей, идей с выдачей или выдаванием их, не знаю как правильно, за свои собственные.
- А… а, - протянул Филекет, - а я про это… ну, вы поняли, про что я подумал.
И вдруг Боря сообразил:
- Эй, погодите, какой плагиат! Это моя идея, мой рассказ! Мой!!!
Но Николай Аркадьевич вел себя как судья: холодно и беспристрастно. Он подошел к книжной полке, минут пять поискал по корешкам нужного автора, и вскоре извлек тоненькую книжку, почти брошюру.
- Вот, Боря, Дэвид Флигельман: «Цивилизация в сумочке моей жены». Даже фильм есть такой – старый, престарый. А ты фантаста из себя корчишь; чуть ли не на Герберта Уэллса претендуешь…
Филекету срочно потребовался стул, чтобы присесть и крепкий кофе со льдом, чтобы не потерять сознание. Растопив последний кубик льда во рту Боря вспомнил: точно, еще когда он жил в Пицунде, они с друзьями ходили на это кино в кинотеатр «Ударник» - единственный великоямский очаг культуры. А после просмотра Боря записал сюжет, чтобы переработать его в сценки для школьного театра. Постепенно поход в кино стерся из памяти, а сюжет стал как бы своим, родным. Позже из него получился «гениальный рассказ» или даже повесть. Кстати, название далось с большим трудом: поди, придумай аналогию с «Цивилизацией в сумочке моей жены».
Эх, какая досада! А ведь так все здорово получилось! Одна девица, назовем ее Лаборанткой, уронила сумочку в ускоритель элементарных частиц. В сумочке, помимо обычных дамских принадлежностей, мирно спали тараканы: самец и самка. Тараканы под воздействием ускорителя мутировали, стали активно плодиться и превращаться в разумные существа. Причем, скрещивание насекомых происходило как между собой, так и с предметами: кошельком, помадой, духами и прочей ерундой. В итоге, таракан скрестившийся, например, с кошельком, превратился в банкира; скрестившийся с помадой – в стилиста, и дальше в том же духе.
Ускоритель работал очень долго, его забыли выключить, поэтому разумных тараканов стало так много, что они заполнили собой Вселенную. А когда люди начали искать виноватых, и детектив Мистер Х вышел на Лаборантку, то Усатый Разумный Мутант обратился через СМИ к жителям Земли с объяснением: дескать, именно сумочка предотвратила столкновение потоков частиц, которое привело бы к Большому Взрыву, только не с растягиванием вещества, а с уменьшением и исчезновением его. Да, в результате направленной реакции появилась Вселенная Тараканов, но это лучше, чем ничего. Следовательно, Лаборантку надо наградить и сделать Президентом Мира. Хеппи энд!!!
В исполнении Бори, как он думал, этот любопытный сюжет блестел, сверкал, переливался остротами, софизмами, диалогами и пейзажами. А на самом деле выяснилось, что и сюжет чужой, и литературное исполнение оставляет желать лучшего. Образно говоря, бриллиант, столько лет тщательно скрываемый и охраняемый, оказался подделкой, дешевым стеклянным барахлом.
Николай Аркадьевич, хоть и считал себя тонким психологом, но он не понял и даже не предположил, что после его разоблачений, в Бориной душе произошел тот самый Взрыв, о котором говорил Таракан – Мутант. И этот взрыв  уменьшал, уничтожал человека буквально на глазах.
Филекет, низко опустив голову, забрал свои пожелтевшие листочки, пожелал Николаю Аркадьевичу удачного путешествия и счастливого возвращения и поплелся к Лидии Ивановне. Ее не оказалось дома. «Тем лучше, - решил Боря, - напишу записку и повешусь… Нет, лучше пойду утоплюсь… Нет, приму-ка я крысиный яд… Нет, сварю борщ и наемся до смерти…»
Человека можно было понять, ведь жизнь со всей ее скудностью, сухостью, однообразием и пустотой он принимал только потому, что владел тайной, владел чем-то  великим, грандиозным, способным потрясти мир. Пусть этот Грааль хранился в самом нижнем ящике письменного стола и запирался на ключ, но в любой момент его можно было извлечь, и из обывателя превратится в мудреца, в оракула, в певца души человеческой.
Шел на улице дождь, а Боря знал: у него есть Солнце.
Бузила жена, умничали соседи: да, они просто не понимали с КЕМ имеют дело. Пусть в России у людей нет работы, мало платят, стращают в «Новостях» и вздувают цены, а Спаситель и Патриот тем временем скромно разбрасывает рекламу и ждет момента Истины, когда его призовут, как Мессию.
Весь смысл, все существование Филекета было сосредоточено в небольшой, но грандиозной по смыслу и значению «Вселенной в дамской сумочке».
И вдруг: катастрофа, апокалипсис, Армагедон, Страшный Суд и другие немыслимые беды.
«То есть теперь, - рассуждал Боря, - надо признать, что я не гений, а такой же, как и все, даже хуже и неудачливее? Значит, моя жизнь прошла просто так, бесследно? Значит, я только мечтал, я только думал, что делаю дело?
И сейчас, когда у меня нет соседей, а жена заботится только о своем гигантском животе, приходится сознавать, что я изгой и бездарь!»
На какой-то момент Боря почувствовал себя Анной Карениной и признал, что классик не зря, не для красного словца бросил ее на рельсы. Но ему-то не хотелось умирать! Да, жить, перенеся такой позор, тоже не хотелось, но умирать не хотелось еще больше, тем более, весной, когда все только начинается.
Несколько недель подряд Боря не находил себе места. Даже открытка от Андрейки с кратким текстом на обороте: «EEГЭ (единый европейский государственный экзамен) сдал. Учусь. И вам тоже доброго здоровья», не вызвала никакого душевного подъема.
Даже странные и страшные путевые письма-заметки от Николая Аркадьевича не могли вернуть Филекета к действительности. А ведь Шпрота писал очень серьезные вещи, за которыми угадывалась потребность в помощи и сочувствии.
Он писал, что некий Черный Человек, по виду монах или большой ворон, начал регулярно являться ему и скорбно повторять: «Я не удивлюсь, если завтра начнется война».
Николай Аркадьевич скрывал от Тамары Сергеевны существование Черного Человека, а Боре рассказал всю подноготную. И как тот молчит, и как тот пророчествует, и как игнорирует любые вопросы.
«Я, - признавался Шпрота, - спрашиваю его, мол, почему ты грозишь войной? Что мы (то есть люди) делаем не так: заврались может, или трусим, боимся чего-то? Или отупели от телевизора и денег? Или обленились от легкой и наглой жизни? Или пьем запоями и не замечаем, как спиваемся? Озверели мы что ли повсеместно; здороваться перестали; врагов везде и во всех видим? Еще спрашиваю: мужик, черненький ты мой, может зря мы терпим этих халдеев-капиталистов? Может, надо сжечь их дворцы, яхты к чертовой матери, а самих утопить вместе с детьми где-нибудь в океане, а?
Читаем мы, наверное, мало, и не те книги?
Даже крикнул ему один раз: «Ты, если ты от Бога, ответь – правильно ли мы делаем, что церкви восстанавливаем, постимся, ездим, вон, по святым местам, батюшкам  руки целуем, да при всем честном народе гадости и низости о себе рассказываем? Ну, давай, не молчи, не зли меня, я и так злой. Он же, Борька, опять свое: «Я не удивлюсь, если завтра начнется война».
Вот как тяжело мне приходится, хотя я причащаюсь, но кагор никогда не глотаю, а тихонько сплевываю в платок.
Напиши, брат, очень мне нужна твоя простота и душевность. Научи, как прогнать это тупое приведение»…
Но Филекет  не заметил, что его просят о помощи, что в нем нуждаются и считают его мудрым, сильным человеком. Он ходил и думал только об образовавшейся пустоте на том месте, где раньше была Великая Тайна.
Уже и Лидия Ивановна просила: «Да, очнись ты! Встрепенись! Николай Аркадьевич (она читала его письма) – мужик серьезный, с ума же спрыгнет и потом не вернешь. Ну-ка, ответь другу!»
«Другу… другу…» - повторил про себя Боря, а вслух начал было кричать: «Да, какой он мне друг…». Начал и осекся, притих. Вспомнил прошлые годы, прошлые невзгоды, многолетнее доброе соседство. И, махнув рукой на глупую обиду за справедливую критику, на свое вздорное желание удивить человечество, сел за письменный стол и написал все, что думает про войну и монаха-ворона. Написал грубо, смешно, заметил между прочим, что Николаю Аркадьевичу надо либо назад в армию, либо в таксисты, а не по богодельням слоняться. Написал, что война нужна только дуракам для исправления дурости, а умные люди сами встанут на ноги, без мордобоя или еще чего похуже.
Написал про себя, про свои мечты, которые из его жизни сделали театр теней, сказку без морали и пользы. И еще много другого, о чем не следует говорить, так как оно очень личное и сокровенное.
Письмо Филекета застало Николая Аркадьевича в Псковской области, где он с женой начал послушание в одном из мрачных, спрятанных глубоко в лесу древних монастырей. «Черный монах» отстал от Шпроты, но сам он, не выдержав тишины и святости, ушел из обители навсегда. Даже Тамара Сергеевна не смогла удержать мужа и со слезами на глазах отпустила его в мирскую жизнь, где много соблазнов, но много хорошего, много спасительно для бессмертной и свободной человеческой души.

11

Весна в Москве тем временем разошлась не на шутку. Сирени, акации, вишни, яблони, груши так пышно цвели, что Боре временами казалось, будто он вернулся в детство, в свою родную Пицунду.
А погулять и посмотреть на их сад приходил весь город: не было в Великих Ямах другого такого заповедника цвета и запаха. Сами же местные жители свою достопримечательность воспринимали спокойно, по - бытовому: раз наше, то и что в нем такого удивительного?
Повзрослев, Боря понял одну из людских особенностей: все плохое человек замечает, постоянно думает о нем, жалуется окружающим, а хорошее часто оставляет в стороне и вспоминает о нем только тогда, когда теряет навеки.
По этой причине больше всех «пицундским раем» дорожили местные старушки, а они составляли приличную часть населения. Война сделала их одинокими, отняла мужей и сыновей, оставив только воспоминания. И непонятно для чего Бог «наградил» их такими долгими и пустыми жизнями. Наверное для того, чтобы хоть в памяти, но все-таки существовали те безвременно погибшие защитники Родины.
 Старушки были разными по характеру (только молодым, кажется, что все деды и бабки похожи друг на друга, но это не так): одни – бойкие, шумные, подвижные, общительные; другие – тихие, все больше молчали и прятались в своих полутемных комнатенках; были и какие-то чудные, блаженные. Взрослые их презирали, жалели, сторонились, а мальчишки дразнили и делали пакости.
Особенно доставалось Пелагее Никитишне. У неё совсем не было родственников и поэтому она чаще других страдала от проделок хулиганистых детей. А те и рады были поглумиться над слабым человеком: то белье, которое она развесит на улице для просушки, измажут землей или краской; то выстрелом из рогатки разобьют стекло в доме; то кошку бросят в форточку и та перевернет все вверх дном в комнате, пока выберется обратно.
Частенько, когда старушка откуда-нибудь шла, её обступали и начинали декламировать стишки-дразнилки: «Бабка Пелагея, ты страшнее змея», «У бабки Пелагеи иконы – она ест святые макароны», «Пелагея, Пелагея – поживее стань мертвее». А однажды пацаны сами написали ей письмо, как бы из военкомата, где сообщали, что её оба сына и муж нашлись и скоро вернутся домой.
Пелагея Никитишна от такого известия чуть было не умерла: у нее начался сердечный приступ и даже «скорая» из города приезжала. Потом она целую неделю ходила в военкомат, где ей терпеливо объясняли, что все это – детские шалости и безобразия. А она просила не дурить ее и сказать точно, когда прибудут сыны и Павел Степаныч – супруг и благодетель. По такому вопиющему факту издевательства над личностью в Пицунду от военкомата пришел майор и провел с родителями мальцов серьезную разъяснительную беседу. Ребят выпороли и заставили попросить прощения. Но пока они собирались духом, Пелагея Никитишна перенесла инсульт. Её увезли в больницу, откуда она уже не вернулась.
Хоронили её в мае, сразу после Дня Победы. Детей тоже взяли на кладбище, чтобы навсегда запомнили, чем могут закончиться злые шутки. А потом поминали: тихо, почти без разговоров и причитаний. Каждому мальчику (из числа авторов письма) дали тарелку кутьи, кружку чаю, конфету и заставили сидеть со взрослыми. Пацаны не могли есть, хлюпали носами, терли глаза и было видно, что они раскаиваются в своем глупом и жестоком поступке.
Боря Пелагею Никитишну никогда не обижал, даже, наоборот, заступался за нее. И она, чувствуя такое доброе отношение к ней, частенько зазывала его к себе и угощала куском сахара. Сахар в ее представлении даже спустя полтора десятка лет после войны оставался самым дорогим и желанным лакомством.
Еще Боря дружил с Дарьей Ивановной и бабой Варей – совсем сморщенной и древней старушкой. У бабы Вари было много икон и церковных книг. Но молилась она по памяти, а крестилась частенько на раскрашенные фотографии родных – из-за слабого зрения, можно сказать, слепоты.
Боря всегда удивлялся ее рукам: кожа на них была как будто мятой, темно-коричневого цвета; «жилы» словно разбухли, а ногти были похожи на куски коры или на слоистые грязно-желтые камни. И еще кисти были очень крупными, видно, что сильными, по сравнению со всем остальным высохшим, сгорбленным тельцем.
Баба Варя о многом рассказывала Борику, как она его называла, но в основном о жизни до революции и Боженьке – мудром, давшем спасительную войну для исправления чёрствости и затхлости народа.
- А как это – спасительную? – удивлялся Боря.
- Ну, значит, полезную, нужную.
- Какая же польза может быть от войны? – еще больше удивлялся Борик.
- Вырастешь – поймешь, особенно, если в церкву будешь ходить и Богу молиться, - терпеливо наставляла баба Варя.
Но мальчик даже не хотел слышать о такой глупости, как «нужная» война. Везде: и дома, и в школе, и во дворе ругали фашистов, плакали, когда вспоминали Великую Отечественную, говорили: «Не приведи, Господи, еще раз такое пережить». А когда баба Варя начинала поучать взрослых, от нее отмахивались и сердито  шептали: «Дура старая! Не только ослепла, еще из ума выжила». Слышала она эти слова, не слышала, да только твердо стояла на своем и просила простить бывших наших врагов и даже Гитлера. «Ему, - говорила баба Варя, - нескончаемый век на сковородке жариться, так зачем еще мы, живые, будем масла в огонь подливать?»
В отличие от бабы Вари – Дарья Ивановна хоть и держала у себя образа, но разговаривала понятно, обычно, не мудрила, глупостей про настоящую и прошлую жизнь не говорила, в церковь ходила только на Рождество и на Пасху, да еще свято чтила «родительские субботы». Но кем были её мать-отец, Боря не помнил – то ли Дарья Ивановна сама не рассказывала, то ли он все позабыл. В комнате, где жила тетя Дарья, стояла крепкая, добротная мебель: резной комод, дубовая кровать, мощный гардероб; и все было покрыто кружевными салфетками и скрипело старинным, тяжелым скрипом. На стенах, помимо икон и цветных фотокарточек, висела картина. На полотне художник запечатлел печальный момент из жизни семьи Ульяновых: когда старшего брата Владимира Ленина казнили и все глубоко переживали случившееся.
Но Боря не знал, что к чему нарисовано, и несколько раз хотел спросить  у тети Дарьи, какая такая беда была в ее семье, почему все так печальны: умер ли кто или опасно заболел? Однако вопрос так и остался без ответа, потому что Боря очень стеснялся своей, как ему казалось, непонятливости и даже бестолковости.
Дарья Ивановна специально для Борика покупала ириски, леденцы, халву, но сама даже не пробовала, а ему всегда заворачивала в кулек такой чудесный, сладкий гостинец.
Боря удивлялся, мол, сами-то почему не угощаетесь? На что получал странный ответ: «Блокадникам по норме не положено»
Потом-то Боря узнал, как жилось его «благодетельнице» в осажденном Ленинграде, но в детстве он, конечно, ничего не понимал и думал, что Дарья Ивановна не любит сладкое, а Дед Мороз все равно дарит ей конфеты, которые она позже передаривает ему.

Наблюдая за бабушками, Боря заметил, что они не очень-то любят весной выходить на улицу, а все больше смотрят в окно, как будто боятся чего или солнце их не пускает, или дождь, или ветер.
Баба Варя – та, понятно, слепая и немощная; но что держало дома Дарью Ивановну, Пелагею Никитишну и других старушек – было непонятно, даже загадочно.
Однажды Боря спросил об этом у родителей, но отец ответил довольно странно: «У них одна весна в жизни – весна 45-го».
«Ну, ладно, - решил Борик, - не хотите говорить, как хотите, а мне все равно весело».
И Боре, и другим ребятам действительно было весело. В марте-апреле они пускали кораблики в ручьях, ходили на ледоход. В мае начинали купаться: сначала в оврагах и овражках, потом в самой Ловати.
Когда лед совсем сходил, то появлялись первые суда, начинались тренировки байдарочников.
В судоремонтной мастерской, рядом с Пицундой, регулярно поднимали корабли и ставили их на капитальный ремонт.
После обеда, даже ближе к вечеру, когда рабочие уходили, мальчишки принимались за исследование какого-нибудь «тихохода» или быстрой «Ракеты». Открывали люки, залазили внутрь, но самой большой удачей считалось попасть в кабину и потрогать штурвал, рычаги, посмотреть на «показания» непонятных приборов. Однако везение случалось не часто; в большинстве случаев приходилось довольствоваться хождением по палубе или в трюме.
И еще весной все мужчины, включая Бориного отца, выходили порыбалить: кто с удочкой, кто с сетями - что строжайше запрещалось, преследовалось, но повторялось из года в год.
Наблюдать за удочниками Боря не любил – очень уж нудно стоять час-два-три, чтобы в итоге натаскать мелкой костлявой рыбешки. А вот те, кто ловили сетями, производили сильное впечатление количеством и разнообразием пойманной рыбы: от окушков, плотвички, до небольших щук и угрей.
Но самое главное и великое событие происходило в мае: заканчивались уроки и начинались теплые, бесконечно длинные летние каникулы. Иногда они тянулись так долго, что совсем нечем было себя занять. Правда, Боря, когда другие ребята страдали от скуки и безделья, много, много читал. А однажды сам решил написать - и оказалось, что он поэт! То стихотворение давно уже потерялось где-то в бумагах, но ощущение от первой встречи с творчеством сохранилось навсегда, как от первого весеннего солнца, первой кисти сирени, первой трели соловья.

12

Во дворе дома, где жил Боря, все цвело и благоухало: яблони, вишни, сирени словно щеголяли друг перед другом своими новыми, яркими и нежными нарядами. Даже старая груша накинула бело-розовую фату и стала похожа на невесту, которую только-только одели и еще ни одна складка, ни одно кружево не потеряло своего первозданного великолепия.
По причине такой лепоты местный «бомонд» присутствовал на природе в полном составе и не раз уже провозглашал тосты: «За весну… теплую такую… заразу…».
Когда мужики увидели Борю, они стали кричать ему:
- Фил, Фил, топай сюда… Ну, чего ты, в самом деле?... Жена-то не увидит, ей не до тебя сейчас.
Фил, по случаю утраты соседей и необъяснимой, быстропрогрессирующей полноты Лидии Ивановны, пребывал в полудепрессии: то есть не совсем унывал и печалился, но все же радоваться в полной мере жизни и весне не мог.
А тут еще алкаши привязались: подойди, да расскажи, как снежного человека поймал.
Боря уперся:
- Тысячу раз рассказывал.
Но ему показали на новенького:
- Санек не слышал. Будь человеком, ведь отличная история.
Особенную настойчивость проявлял Витёк, принятый в сообщество в прошлом году, а теперь уже ничем не отличавшийся от своих собратьев по бутылке: он так же обтрепался, похудел, а лицо, наоборот, оплыло, поглупело, сделалось безликим и грязно-коричневым с синеватым отливом. Голос его охрип, руки заметно тряслись, а волосы нехорошо поседели.
Боря, сделав все эти наблюдения, вдруг сжал кулаки и грозно, основательно пробасил:
- Сами спились и парней молодых втягиваете?! Сейчас милицию вызову, и будете куковать в вытрезвителе, а не на детской площадке.
Пьянчуги немного растерялись от такого серьезного заявления. Посовещавшись, они решили побить Филекета. Но тот разгадал их замысел, схватил Санька за локоть и мрачно добавил:
- Нас двое, мы – трезвые, так что не лезьте!
Алкаши опять потолковали промеж собой и решили не связываться. Только Витёк произнёс напутственную речь:
- Ты, Саня, пожалеешь. С женой и с  детьми такой романтики не будет. Я – год с ребятами и вон какая у нас дружба! Мямля ты в общем, баба! Вали на все четыре стороны, пока цел. Ну, а с тобой, Боря, мы больше слова не скажем. Хамить нам не надо – не любим, не приучены. Всего доброго! Нам же позвольте продолжить…
Филекет в ответ на «всего доброго» пожелал «завязать и на работу устроиться», после чего навсегда лишился покровительства «бомонда» и стильного имени «Фил».
А добродушный Санек хлопал глазами и не мог понять: зачем это он к пьющим мужикам подошел, когда его за детским питанием отправили и в сберкассу. Борю он сердечно поблагодарил и дал клятвенное обещание: «Больше – никогда! А если чего, то своих соберу и начистим им рыла!».
На том и расстались благородные «джентльмены».
Размышляя, с чего это он так осерчал, Боря пошел посмотреть на «тэнгизов», которые красили забор, поребрик и делали черную окантовку по периметру дома. Как всегда, их бригадир сидел в тракторе, курил и разговаривал по мобильному телефону, а работяги уже третий раз мазали самой дешевой и вонючей краской «объекты, требующие регулярных ремонтно-покрасочных работ».
Боря не стал ничего говорить бригадиру, не стал возмущаться качеством и цветом краски, даже не стал смотреть на то, как люди работают. Он лишь постоял несколько минут рядом, неодобрительно покрутил головой и пошел дальше.
Проходя мимо «ЖЭКа», Филекет совсем загрустил: не было там Лидии Ивановны, никто не кричал ему из окна, никто им не интересовался, всем он был, грубо говоря, до лампочки.
«Ладно, - решил Боря, - лучше горькая, но правда!» С этой мыслью он вернулся домой и прямо спросил жену:
- Ну, Лидия Ивановна, признавайся: у тебя онкология?
Лидия Ивановна спокойно пила сок, но от такого вопроса чуть не поперхнулась:
- С ума что ли сошел! Какая у меня онкология! Типун тебе на язык.
- Ладно. Говори. Я ко всему готов.
Тут Лидию Ивановну осенило:
- Боря, милый, а ты, правда, совсем ничего не понимаешь?
- Врачи должны понимать, а не я: довели человека до такого состояния и даже в больницу не положили.
- Так это не они довели, а ты!
У Филекета земля ушла из-под ног:
- Я-то здесь причем?
- Да, окстись же! Беременна я! Совсем одурел от счастья, что ли?!
- Какое же тут счастье? – усомнился Боря.
И вдруг до него дошел смысл слова «беременна».
- Погоди, погоди. А кто отец?
- Ты!!! – грозно, как начальник, рявкнула Лидия Ивановна.
- Я? Да, с чего бы я взялся за такое?
- Боря, - уже нежнее произнесла супруга, - ты, если плохо соображаешь, то меньше на солнце бывай. Сиди в тенечке, где прохладнее, хорошо?
- Хорошо, - как во сне согласился Филекет.
- Лидия Ивановна, последний раз спрашиваю, поедешь в больницу на обследование, а?!
- В роддом, а не больницу. Сын у нас будет! Сын, Боречка.
- То есть мальчик?
- Ну, мальчик, если тебе так понятней.
 «Мальчик, - пронеслось в голове Филекета. – А я отец! Значит, мой мальчик! Такой же, как и я! Ура, что ли?»
Лидия Ивановна как будто прочитала его мысли:
- Ты бы хоть «ура» сказал и жену поцеловал.
 Боря присел на диван, шепнул «ура» и на миг потерял сознание. Очнулся он от резкого запаха «нашатыря» и ласкового причитания Лидии Ивановны:
- Вот, чудак-человек! Полгода хожу с животом, а он так и не понял ничего. Эх, папа, папа. «Папа, - опять пронеслось в сознании Филекета. – Папа Борис Петрович Дрындак-Сичкарь. Стоп, а сына как будут звать?»
С этим вопросом он обратился к жене.
- Как назовем, так и будут звать, - ответила она.
- Тогда, - торопился Боря, - или Людвигом, или Аристархом, или…
Но Лидия Ивановна предложила имя попроще: Саша, по-другому Шурка.
Филекет долго не соглашался на «Шурку», пока не сообразил, что так же звали Пушкина, хотя «Шурка Пушкин» звучит, по меньшей мере, странно. Но – Александр Борисович Дрындак-Сичкарь – совсем другое дело: внушительно, крепко, надежно.
Пока Боря обдумывал примерный план воспитания на ближайшие десять лет, Лидия Ивановна перечисляла его новые обязанности. Когда она дошла до последнего пункта, Филекет от неожиданности встрепенулся, как птица:
- То есть вы, ну, ты хочешь, чтобы я стал начальником ЖЭКа?
- А что такого? Справишься, ты же мужчина, а не «Филекет» какой-нибудь! И, кстати, перестань всем «выкать». Ты – отец, начальник, пусть к тебе на «вы» обращаются.
- Но, Лидия…, Лида, я же не готов, у меня нет специального образования, чтобы занимать такую должность… Надо подобрать соответствующую литературу, ознакомиться с периодикой по этому вопросу…
- Эх, Боря, Боря, жизнь проходит так быстро, что надо действовать, а не книжки листать. Или уж, если читать, так хотя бы по делу, а не всякую билеберду. Короче, завтра понедельник, я ложусь в роддом, а ты идешь в ЖЭК. Девочки в курсе, помогут. И смотри: не заглядывайся! Твое дело командовать, управлять, а не Венер с Марианнами выдумывать. Понял?
- Понял.
- Родителям своим сообщи, пусть готовятся нянчить внука.
- Сообщу.
- Кажется всё. Теперь-то поцелуешь жену, папа?
Боря наклонился и громко чмокнул Лидию Ивановну в щёку.
А потом он задумался, стал вспоминать: как познакомился с Лидой, с ее бабушкой; как приехал в Москву из Великих Ям. Затем переключился на Левона Рафаэлевича, Нану, Николая Аркадьевича; вспомнил Андрейку, Пицунду, словом, все то, о чем наша небольшая, но очень серьезная повесть.


 



Конец

                январь-октябрь, 2010 года