Пятое измерение

—Вы пишете стихи?
Она так неожиданно спросила, что я сказала:
— Редко, в основном прозу.
Хотя с чего бы сообщать незнакомой попутчице в поезде, что вы пишете, чего не пишете, и вообще, чем занимаетесь?..
Она была высокая, статная, такую прическу мне давно не доводилось видеть, — толстая коса вокруг головы; большие очки и строгий костюм придавали ей современной деловитости. Словом, я бы не удивилась, если бы она запела  частушки или спросила на английском, владею ли я Microsoft Office2000. Но она спросила то, что спросила.
Я подготовила билет и деньги за постель проводнику, который не заставил себя ждать.
— Вдвоем едете? — спросил он.
Мы промолчали.
Едва он вышел, женщина сказала:
— Глядя на вас, я так и подумала, что вы пишете. Вы, наверно, меня поймете…
Совсем мне это не понравилось. Хотелось сейчас не понимать кого-то, а залезть на свою верхнюю полку и уснуть, потому что не выспалась, а ночью — знаю, который раз еду, не дадут — пограничники, таможенники, собаки, проверка документов и вещей на двух границах, глядишь — ночь и прошла, а там и конечная остановка.
Она сказала с беспокойством, которого я от нее не ждала:
— Вы ведь выслушаете меня?
Я указала взглядом на пустые пока полки:
— Если это будет возможно.


Я надеялась, что это будет невозможно. Излияния ничуть не облегчают участь того, кто говорит, но тяготят того, кто вынужден выслушивать, и создают проблемы ни в чем не повинному человеку. Две-три попытки отбили у меня охоту к исповедальному жанру.
Проводник снова открыл дверь купе.
— Чай, кофе желаете? Есть минеральная вода, печенье, орешки, свежее пиво,
чипсы, какао, шоколад...
Я попросила какао и печенье, хотя не хотела ни того, ни другого.
— Вдвоем едете?
Проводник поставил передо мной стакан с кипятком.
— Вдвоем, — сказала я.
Я разорвала пакетик с растворимым какао и высыпала его в стакан. Может, проводник все-таки пришлет кого-то в наше купе. От теплого питья меня разморило и клонило ко сну.
— Я пыталась рассказать об этом двум-трем людям, только они решили, что
мне это приснилось, но мне не приснилось.
Можно было пойти к проводнику за второй порцией какао или за минеральной водой, но я подумала, что это не поможет.
В поезде включили кондиционер, он заработал так, что вскоре у меня зубы начали стучать, и весь сон как рукой сняло. Я накинула на плечи кофту и приготовилась слушать.
— Первый раз это случилось давным-давно, мне было лет пять или шесть,
помнится совсем плохо.
Девочки в детском саду устроили забаву — высоко задирать платья друг другу. Мне это не понравилось, и я держалась в стороне, но когда воспитательнице пожаловались и она стала выяснять, кто балуется, одна девочка указала на меня. Она была самой послушной девочкой в группе, нам ее всегда ставили в пример, и было за что. Эта девочка мне очень нравилась — она мне казалась необыкновенной красавицей и умницей. А может, такой она и была на самом деле. Мне всегда нравилось с ней играть и разговаривать, и ей вроде тоже; не знаю, почему она так сказала — может, ошиблась, спутала меня с кем-то, а может, хотела показать себя перед воспитательницей — все девочки ее обожали и каждая хотела отличиться, но воспитательница никого не выделяла, кроме этой девочки, и, как я уже говорила, было за что.
Всем, уличенным в озорстве, велено было выйти на середину комнаты и стоять, чтоб все видели, смотрели и стыдили нас. Я вышла последней. Вы, наверно, спросите, почему я не отказалась и не объяснила; это легче всего спросить, сегодня бы я, конечно, нашла, что сказать. Но тогда, когда я услышала: «И Лора, и Лора пусть выходит, она тоже это делала», только пробормотала что-то и не двинулась с места. Воспитательница сказала: «Ты нас всех задерживаешь, быстренько выходи на середину, без разговоров». Ну я и вышла без разговоров.
И так мы стояли, не знаю, сколько; пришли чьи-то родители, их тоже пригласили смотреть на нас. Несколько девочек заплакали, и воспитательница сказала, что это хорошо — слезы, значит, им стыдно и они понимают, как плохо себя вели, поэтому пусть они сядут, а остальные будут стоять. А я все время слышала: «Пусть и Лора выходит», и так мне было скверно и жалко и себя, и эту девочку, и еще кого-то или что-то; я почувствовала, что вот-вот сама зареву, а мне этого никак не хотелось.
И вдруг что-то произошло. Это длилось одно мгновение. Все вдруг стало другим, хотя мы по-прежнему стояли в центре комнаты и все смотрели на нас, но мне уже не было ни обидно, ни жалко, что все так получилось, и я как-то узнала, что то же самое чувствуют и другие. Вроде мы просто вышли на середину, чтобы водить хоровод или танцевать, и все просто ждут, когда мы начнем, сидят и ждут.
Я, наверно, плохая рассказчица, но я буду продолжать, и вы, может, поймете, что к чему. Это впервые случилось, в первый раз все было быстро, да и помнится смутно.
Второй раз случилось, когда заканчивала первый курс. Я тогда рассталась с парнем и не знала, правильно сделала или нет. Подруга пилила меня, называла последней дурой — такого жениха, у которого есть все — от внешности до зарплаты, нельзя упускать, днем с огнем такого не сыщешь, особенно в нашем  девчатнике. Но она не знала многого, и я говорила себе, что наконец-то я нашла силы с этим покончить, хотя мне становилось страшно, что навсегда кончилось — он не из тех, кто возвращается, да и я не из тех, кто просит вернуться; жизнь, я думала, кончена (это в девятнадцать-то лет!) и ничего хорошего больше не будет.
Началась летняя сессия, я вообще не могла заниматься и надумала бросить
институт и уехать куда-нибудь — бред, конечно, но я пошла забирать документы. Начальница канцелярии, которая всем этим занималась, не стала меня отговаривать и призывать — куда, мол, уходить, одни пятерки, выступления на конференциях, но сказала, что я обязана сдать летнюю сессию, таков порядок, а тогда — пожалуйста, на все четыре стороны; желательно сдать сессию получше, тогда меньше расспросов, бумажной волокиты, все проще, а то придется ходить месяц за документами, словом, das heisst die Ordnung. А там отпуска, каникулы,  никого не найдете... Порядок есть порядок.
Она не совсем точно перевела, но потом я поняла, что она все не просто так сказала, видела, что я не в себе, но не лезла с увещеваниями и сочувствиями, просто загрузила работой, без которой вроде как нельзя, а там видно будет. А у нас она считалась канцелярской крыской, старой девой со всеми причудами. Теперь-то ясно, что человек такой, какой есть, каким родился, неважно, вышла замуж или не вышла, одного родила или десять, получил образование или нет... Тогда мне в голову не пришло — что-то не так. Надо так надо. «Хорошо, тогда после сессии». Повернулась и вышла.
Я по инерции сдала зачеты, преподаватели по инерции их приняли; началась сессия. С утра я клала в сумку конспект и учебник и уходила заниматься, но до библиотеки ни разу не дошла. Ходила по городу, куда глаза глядят, пока не уставала, садилась где-нибудь, открывала учебник и смотрела на него, а потом шла дальше. Как-то занесло меня на пляж. Жара стояла невыносимая, но в тени яблоку негде было упасть; я устроилась на самом солнцепеке и раскрыла свой кондуит — это мы так конспект называли, одна преподавательница на экзамен требовала конспект и по нему определяла, каких лекций нет, те вопросы помимо билетов и задавала. Я посмотрела на мост и подумала... Ну, может, солнце слишком припекало или я устала, начала твердить себе — лучше бы терпела и не обращала внимания, как делают многие; опять глянула на мост, подумала — всю жизнь мне теперь одной куковать, до того страшно стало, я подумала... Посмотрела на мост и подумала... Грешно даже говорить такое...
А солнце жарило, как сумасшедшее, люди плавали, плескались, крутились у воды, я боялась — дойду еще до моста... И тут на моих глазах все как-то незаметно начало меняться. На небе по-прежнему ни облачка, но солнце не свирепело, а грело так мягко, нежно; трава, деревья, грибки от солнца, буйки чуть изменили цвет из кричащего в спокойный; все смягчилось, сгладилось; так хорошо на душе стало, что я подумала: «Все может измениться в лучшую сторону, в любой момент, когда этого совсем не ждешь. Да и ничего плохого-то не случилось, все здоровы, все в норме, все хорошо».
Глянула вокруг и не поверила своим глазам — парень, с которым мы расстались, играл рядом в волейбол. Хотя стоял ко мне спиной, словно увидел, что я на него смотрю, обернулся и помахал рукой, так дружелюбно, точно никакой размолвки между нами и не было, а я помахала в ответ, и у меня ни обиды, ни разочарования, ни всего, что стояло между нами в последнюю встречу и, как мне казалось, никогда не исчезнет, а тут — стерлось, как резинкой карандаш на бумаге!
Я заметила рядом с ним девушку, вроде знаю; да это соседка по старой квартире! Странно, ведь она позапрошлой весной (или осенью? или в другое время года?) умерла от малокровия; но она была тут, рядом, и,  как ни в чем не бывало, играла в волейбол.
Я присмотрелась — заметила много людей, которым полагалось быть, вообще-то были, так считалось, на том свете, но они ходили по песку, удили рыбу, загорали, ели мороженое, играли в волейбол и футбол. В футбол играл и один мой дальний родственник, который после полиомиелита не мог передвигаться без костылей; костыли лежали рядом, и, когда мяч закатывался в заросли, его доставали костылем, чтоб не поколоться.
Почти рядом со мной развели костер и варили похлебку, но от костра не шел жар, лишь приятное тепло и вкусный запах из котелка.
Я присела у костра, хотя никого не знала из этих людей, но это нисколько не мешало ни мне, ни им. И так все было славно — знаете, как бывает — когда можно говорить всякую чепуху, какая взбредет в голову, и все всё правильно понимают, а можно молчать и ни с кем не разговаривать, и это тоже будет хорошо. Говорили самое разное, и время текло как-то особенно — ни быстро, когда видишь, что ничего не успеваешь, и мчишься сломя голову, ни медленно, когда каждую минуту смотришь на стрелку часов и досадуешь, что она на месте.
Но тут что-то начало меняться — сначала время потекло немного иначе, потом стали меняться очертания предметов — длина, ширина, объем, они как-то заострились, ощетинились, совсем чуть-чуть, но какой эффект! Солнце вновь распалилось, обжигало плечи, голова заболела, резало в глазах, я их закрыла, а когда открыла — диву далась — не было ни парня, с которым я встречалась, ни девушки, ни моего родственника; костыли оказались баграми; костер еще дымился, но людей вокруг не было. Только поодаль сидела старушка с газетой в руках, так она и раньше сидела, только тогда она держала в руках не газету, а вязание.
Я подошла к ней.
«Где все эти люди? Куда они подевались?»



«Какие люди?»  —-  спросила старушка.
Я принялась объяснять, что пять минут назад мы сидели у костра, и она тоже сидела и что-то вязала, а мы болтали и смеялись, но она не говорила, что молодежь шумит и мешает, даже когда волейбольный мяч ударился рядом с ней. Но она никак не могла взять в толк, о чем я говорю, и я вдруг поняла, что она и вправду ничего не помнит из того, что было.
Она сказала, что никто не бросал в нее мячом, а вязание она сегодня забыла дома; как пришла на пляж, так и читает, почти всю газету прочла. Она обеспокоилась, что я лежу на солнце: «Деточка, у тебя может быть солнечный удар, иди в тень».
Я никак не могла успокоиться. Позвонила своему родственнику, но его теща сказала, что он вчера уехал с женой в другой город — подошла очередь на консультацию к известному специалисту, и они уехали.
Мне так хотелось снова очутиться среди всех тех людей, и чтобы солнце так же светило. Я все лето ходила туда на пляж, да напрасно.
Много прошло времени; подобного не повторялось, кое-что стало забываться, и необычное чувство, какое я тогда испытала, тоже притуплялось, я уж начала подумывать, авось, мне пригрезилось в жару или еще что-то.
Опять случилось. И никакой жары.
Был плохой период, может, и вы такое знаете — несколько месяцев подряд ходишь с похорон на поминки, с поминок в больницу, а оттуда в поликлинику, а по дороге забегаешь в аптеку, ну а потом начинает казаться, что это никогда не кончится; и вроде  бы  ничего особо трагического нет, потому что умирают люди от неизлечимой болезни и не очень-то молодые, скорее, очень пожилые, и все вроде к тому и шло, а молодые болеют не тяжелыми болезнями, а обычными, о мелких травмах — прищемила палец или порезал щеку, о простудах и говорить не стоит, но появляется ощущение, что такое не прекратится — как после дождливой недели просыпаешься и слышишь — тихо, открываешь окно, думаешь: «Ну вот, дождь кончился», а он опять льет, просто настолько привык к звуку дождя, что уже его не воспринимаешь, и кажется, что так будет всегда.
Я вторую или третью ночь не спала, и спать не хотелось, даже не хотелось, чтоб настало утро; я лежала и думала — что я сделала не так, знаете, в таких случаях начинаешь себя винить и искать, где ошиблась и не так сделала, и порой доискиваешься до ерунды.
Рассветало, я удивилась — слишком рано, но свет ширился и ширился, комната раздвигалась, в ней оказалось много людей, разных, — те, кто были прошлый раз, и совсем другие, и знакомые, и...
В дверь нашего купе постучали, приоткрыли, сказали:
— В коридор не выходить, работает собака.
Вскоре собака  деликатно обнюхала наши сумки и, не почуяв наркотиков, побежала дальше.
Затем таможенник, удивившись, что нас в купе только двое и мы не ложились, велел поднять полки и долго просматривал вещи, светил по углам фонариком, а потом так настойчиво предлагал мне заполнить декларацию на оружие, предметы искусства и антиквариат, что я спросила, не заполнить ли декларацию на джинсы, которые можно рассматривать как антиквариат, ведь им почти четверть века. Он сказал:
— Хватит меня дурачить, — и снова навел фонарик.
А я сказала, что, возможно, декларация нужна на меня, я-то почти в два раза старше.
Когда мы наконец остались вдвоем, она спросила:
— Что вы обо всем этом думаете?
Я сказала то, что и думала, — очевидно, когда человеку плохо, организм пытается как-то компенсировать такое состояние и пробуждает позитивные воспоминания, которые так ярки, что создают иллюзию присутствия у впечатлительных людей с богатым воображением.
— Я бы не назвала себя человеком с богатым воображением, а что до впечат         
лительности— не знаю я женщин, чтоб их не впечатляло что-нибудь, одних —
одно, других — другое, третьих — еще что-нибудь, так далее, вот и вся разница.
Но дослушайте же до конца.
Совсем недавно, месяца три или четыре назад, мы ждали гостей. Ничего особенного, небольшое семейное торжество плюс маленькая вечеринка — близкие родственники, две знакомые супружеские пары и друг мужа, который прилетел из Канады, где работает. Муж и старший сын поехали в аэропорт его встречать, младший пошел за хлебом, я осталась одна дома. У меня все уже было готово (я стараюсь не откладывать дела на последний день, побольше сделать заранее и не валиться с ног от усталости, когда придут гости); и настроение хорошее — мы давно не виделись, радостно повидаться с приятными людьми, во всяком случае, мне они приятны; никто не болел; новое платье мне пошила портниха — я как родилась в нем; плов удался — пальчики оближешь, и у меня еще целых два часа, можно побездельничать и не укорять себя за безделье.
Я села перед телевизором и включила. Вообще редко его смотрю — когда идет фильм или передача, которые хочется посмотреть, я или на работе или чем-то занята, или глубокая ночь, и думаешь только, как бы опустить голову на подушку и хоть несколько часов поспать, а если свободное время — по всем программам идет то, от чего бросает в скуку, едва включишь. Так и на этот раз — монстры, зомби, уголовники, роботы, шерифы, маньяки, знойные дамочки и сексапильные девочки так и понеслись на меня со всех каналов, я опять нажала пульт — тут тоже стреляли, но показывали документальное кино, хронику наших дней. Не могу сказать, что из увиденного безумно меня расстроило и выбило из колеи, ведь ни моим сыновьям, ни моему мужу, ни отцу, да и никому из близких мне людей это не грозило — кто уже отслужил, кто учился в вузе с «военкой», кого отмазали, у кого документы — поверить нельзя!                — потерялись по дороге в военкомат, кого...
— Пограничный контроль, проверка документов, — постучали в дверь. Молодой парень в зеленой форме вошел в купе.
— Вдвоем едете?
Он осветил фонариком верхние полки, взял мой паспорт, сличил фотографию, перелистнул страницы, вернул и стал смотреть паспорт моей попутчицы. Он уже его возвратил, когда она спросила:






— Но ведь это вы спасли того парня тогда? Помните, за ним ехал танк...
— Я не служил в танковых войсках.
Он бросил взгляд на постель, которая была разостлана с самого начала, как и полагалось в таком поезде.
— Спокойной ночи. Счастливого пути.
Во время проверки проводник стоял в дверях и не отрывал взгляда от моей соседки. Вдвоем с военным они вышли и закрыли дверь.
Мы немного помолчали. Она взяла со столика бумажный стаканчик, открыла бутылку воды, налила и выпила залпом.
— Вот так всегда. Почему? Ведь я помню точно — это был он. Я никогда раньше его не видела — кроме одного раза, четвертого, последнего. Пока последнего.
— Может, вы обознались? — спросила я неуверенно.
— Не думаю. Сколько всего измерений?
— Каких измерений?
— Ну, всяких... Высота, длина... кажется, четыре; да, четыре. Может, есть какое-то иное измерение? Скажем, пятое измерение в нашем обычном мире, и там, или, может быть, тут, нет ничего необычного, все вроде точно такое — те же люди, природа, дома, вещи, разница в незаметных оттенках, мелочах, какие даже не всегда заметишь на глаз.
Может, мы живем параллельно в другом измерении, встречаемся там, а потом не помним, что там были. Вернее, кто-то помнит, а кто-то нет, а кто-то помнит одно, а другого не помнит, и наоборот.
Разве не бывало с вами, что какой-то человек убежден, что давно вас знает, а вы его и не видели, так и говорите ему, но он не верит. Конечно, такое бывает со многими, но я говорю не о путанице или рассеянности. Разве не может быть, что существует это пятое измерение, где всем хорошо, и мы там встречаемся, а потом это забываем или помним, но не можем никому объяснить? Когда хотим объяснить, ничего из этого не получается, а чаще просто вообще не можем объяснить...
В купе постучал и вошел проводник.
— А ведь я вас сразу узнал, — сказал он моей попутчице. — Вы ехали этим же поездом две недели назад. Без билета. Помните?
— Вы, наверно, ошиблись, — оторопело сказала она.
— Нет, не ошибся. Профессиональная память на лица. Хотя, конечно... У вас не было билета, вам нужно было срочно, помните... Я посадил вас в свое купе... Вам, наверно, просто не хочется вспоминать об этом, — сухо сказал он. — Сейчас-то вы с билетом.
— Ах, вот оно что! — воскликнула она. — Это, наверно, была моя сестра. Мы двойняшки. Похожи, как две капли воды. Она ездила две недели назад этим рейсом. Звонила домой, что приехала, говорит, путешествовала с полным комфортом.
— Я же говорю — профессиональная память, — повеселел проводник. — Передайте привет вашей сестре. Она меня, наверно, помнит...
Долгое время мы сидели молча.
— Знаете, ведь у меня нет никакой сестры. Будете говорить — обознался?..