Официант, ещё кружку! Мопассан

Посвящается Хосе Марии де Эредиа

Почему я вошёл в тот вечер в эту пивнушку? Я не знаю. Было холодно. Мелкий дождь и водяная пыль сеяли в воздухе, обволакивали газовые рожки прозрачным туманом, отбрасывали блеск на тротуары, которые освещали и витрины магазинов, и жидкую грязь, и грязные ноги прохожих.
Я никуда не шёл. Я немного прогуливался после ужина. Я миновал Креди Лионне, улицу Вивьенн и другие улицы. Внезапно я увидел большую пивную, наполовину заполненную людьми. Я вошёл в неё просто так. Я не хотел выпить.
Бросив беглый взгляд, я поискал место, где меня не теснили бы, и сел рядом с мужчиной, который показался мне старым и курил трубку за 2 су, глиняную, чёрную, словно уголь. Шесть-восемь блюдечек, стоящих на столе перед ним, указывали на число кружек, которые он уже выпил. Я не изучал своего соседа. С первого взгляда я распознал любителя выпить, одного из завсегдатая пивнушек, которые приходят утром, когда открывается заведение, и уходят вечером, когда оно закрывается. Он был грязен, с проплешиной на темени, тогда как длинные жирные волосы падали на воротник его сюртука. Его слишком просторная одежда, казалось, была сшита в те времена, когда у него было брюшко. Можно было догадаться, что на нём не держатся брюки и что этот мужчина не может сделать и десяти шагов без того, чтобы поправить на себе плохо сидящую одежду. Был ли на нём жилет? Одна лишь мысль о ботинках и о том, что они в себе содержали, ужаснула меня. Обтрёпанные манжеты были совершенно черны по краям, как и ногти.
Едва я сел рядом с ним, этот персонаж спросил меня спокойным голосом: «Как поживаешь?»
Я быстро повернулся к нему и внимательно посмотрел ему в лицо. Он вновь сказал: «Ты меня не узнаёшь?»
- Нет!
- Де Барре.
Я был изумлён. Это был граф Жан де Барре, мой старый товарищ по коллежу.
Я пожал ему руку, настолько растерянный, что не находил слов.
Наконец, я пролепетал: «А у тебя как дела?»
Он безмятежно ответил: «Потихоньку».
Он молчал, я хотел быть дружелюбным и искал, что сказать: «А… чем ты занимаешься?»
Он смиренно ответил: «Ты сам видишь».
Я почувствовал, что краснею. Я настаивал: «Каждый день?»
Он произнёс, втягивая густые клубы дыма: «Каждый день – одно и то же».
Затем, стуча по столешнице монетой, он крикнул: «Официант, две кружки!»
Отдалённый голос повторил: «Две кружки за четвёртый!» Другой голос, ещё более отдалённый, крикнул высоким голосом: «Вот!» Затем появился человек в белом фартуке, неся две кружки, с которых ронял жёлтые капли на песчаный пол.
Де Барре опустошил стакан одним глотком и поставил его на стол, одновременно всасывая пену, оставшуюся на усах.
Затем он спросил: «Что новенького?»
У меня не было ничего новенького, сказать по правде. Я пролепетал: «Да ничего, старина. Я занимаюсь торговлей».
Он произнёс ровным голосом:
- И… тебе это нравится?
- Нет, но что ты хочешь? Надо же чем-то заниматься!
- Почему?
- Ну… чтобы себя занимать.
- А зачем? Я ничего не делаю, как ты видишь, ничего. Когда у человека нет ни су, я понимаю, что нужно работать. А когда есть, на что жить, это не нужно. Зачем работать? Ты делаешь это для себя или для других? Если ты делаешь это для себя, то тебя это развлекает – тогда хорошо; а если для других – ты просто глупец.
Затем, положив трубку на стол, он вновь крикнул: «Официант, ещё кружку!» и продолжил: «Когда я разговариваю, мне хочется пить. Я не привык говорить. Да, я ничего не делаю, я гуляю, я старею. Когда я буду умирать, я ни о чём не буду сожалеть. У меня не будет других воспоминаний, кроме этой пивной. Ни жены, ни детей, ни забот, ни горестей – ничего. Так лучше».
Он опустошил стакан, который ему принесли, провёл языком по губам и вновь взял трубку.
Я изумлённо смотрел на него. Я спросил:
«Но ты же не всегда был таким?»
- Пардон, всегда, с самого коллежа.
- Это не жизнь, мой дорогой. Это ужасно. Послушай, ты что-то делаешь, ты что-то любишь, у тебя есть друзья.
- Нет. Я встаю в полдень. Прихожу сюда, пью, жду ночи, ужинаю, опять пью, затем в половине второго ночи я иду домой и ложусь спать, потому что заведение закрывается. Это раздражает меня больше всего. Уже 10 лет. Я провёл 6 лет на этой скамейке, в своём углу, а остальное время – в кровати. Иногда я разговариваю с завсегдатаями.
- Но, когда ты приехал в Париж, что ты сделал первым делом?
- Изучал право… в кафе «Медиси».
- А потом?
- Потом… переправился на другой берег и пришёл сюда.
- Зачем?
- Что ты хочешь, нельзя провести всю жизнь в Латинском квартале. От студентов много шума. Теперь я больше не двинусь. Официант, ещё кружку!
Я думал, что он смеётся надо мной. Я настаивал.
- Будь честен. У тебя какое-то большое горе? Безнадёжная любовь, наверное? Определённо, ты – человек, которого сломило горе. Сколько тебе лет?
- Мне 33. Но мне кажется, что мне не меньше 45.
Я внимательно посмотрел ему в лицо. Оно было морщинистым, плохо ухоженным, похожим на лицо старика. На макушке реяло несколько длинных волосков над сомнительно чистой кожей. У него были огромные брови, густые усы и борода. Перед моим взглядом, не знаю – почему, вдруг предстало видение о лоханке с чёрной водой, в которой могли бы быть вымыты все эти волосы.
Я сказал ему: «Действительно, ты выглядишь старше. Определённо, у тебя какое-то горе».
Он ответил: «Уверяю тебя, нет. Я стар, потому что никогда не дышу воздухом. Ничто так не портит людей, как жизнь в кафе».
Я не мог в это поверить: «Значит, ты кутишь? Люди не лысеют просто так, если они много не любили».
Он спокойно потряс головой, сея перхоть, падающую с последних волосков: «Нет, я всегда был мудр». И, подняв голову к люстре, которая освещала кафе, он сказал: «Если я лыс, в этом виновен газ. Он – враг волос. – Официант, ещё кружку. – Ты не хочешь пить?»
- Нет, благодарю. Но ты меня действительно интересуешь. Когда же ты так пал духом? Это ненормально, неестественно. За этим что-то есть.
- Да, это ещё с детства. Я получил удар, когда был маленьким, и это привело меня к отчаянию.
- Какой удар?
- Ты хочешь знать? Так слушай. Ты хорошо помнишь замок, где я вырос, потому что ты приезжал туда 5-6 раз на каникулах? Ты помнишь это большое серое строение в центре большого парка, длинные дубовые аллеи, открытые четырём сторонам света! Ты помнишь моих родителей: церемонных, торжественных и строгих.
Я обожал маму; я боялся отца и уважал их обоих; впрочем, я привык видеть то, что весь мир склонялся перед ними. В нашем краю их называли «господин граф» и «госпожа графиня», и наши соседи тоже, семьи Таннемар, Равале, Бренвилль оказывали им всяческие почести.
Мне было 13 лет. Я был весел, всем доволен, как бывают все дети в этом возрасте: я был полон счастья жизни.
В середине сентября, за несколько дней до возвращения в коллеж, когда я играл в парке, бегая среди ветвей и листвы, я заметил прогуливающихся родителей.
Я помню всё, как вчера. В тот день был сильный ветер. Все деревья склонялись под шквалами, стонали, словно испускали крики – глухие, глубокие звуки, которые издают леса во время бури.
Сдернутые ветром листья, уже жёлтые, летали, как птицы, кружились, падали, затем падали вдоль аллеи, словно быстрые зверьки.
Наступил вечер. В парке стало темно. Волнение ветра и ветвей возбуждало меня, и я скакал, как безумный и выл, подражая волкам.
Едва я заметил родителей, я пошёл к ним быстрыми шагами под ветками, чтобы застать их врасплох, словно я был настоящий грабитель.
Но я замер от страха, не дойдя до них нескольких шагов. Мой отец, объятый ужасным гневом, кричал:
- Твоя мать глупа! Впрочем, речь не о ней, а о тебе. Говорю тебе, мне нужны эти деньги и я настаиваю, чтобы ты подписала.
Мама ответила холодно:
- Я не подпишу. Это – состояние Жана. Я храню его для него и не хочу, чтобы ты проел эти деньги с девками и служанками, как ты сделал со своим наследством.
Тогда отец, дрожа от ярости, повернулся и, схватив жену за шею, начал бить её по лицу изо всех сил.
С мамы упала шляпа, растрепались волосы; она пыталась отразить удары, но это её не удавалось. А отец, как безумный, всё бил и бил. Она упала на землю, спрятав лицо в руках. Затем он опрокинул её на спину, чтобы ещё бить, убирая её руки с лица.
Что касается меня, дорогой мой, мне казалось, что настал конец света, что изменились вечные законы. Я испытывал такую бурю чувств, словно увидел что-то сверхъестественное, словно перед чудовищной катастрофой, непоправимой бедой. Моя детская голова не справлялась. И я начал кричать изо всех сил, сам не зная зачем: от страха, от горя, от ужасной растерянности. Отец услышал меня, обернулся, заметил меня и, поднявшись, пошёл ко мне. Я подумал, что он хочет убить меня, и побежал, словно зверь, на которого охотятся, прямо перед собой, в лес.
Я бродил час или два, не знаю. Пришла ночь, я упал на траву и остался лежать там, пожираемый страхом и горем, которое может разбить сердце бедного ребёнка навсегда. Мне было холодно; возможно, мне хотелось есть. Наступило утро. Я не осмеливался встать, идти, вернуться, спастись, боясь увидеть отца, которого я больше не хотел видеть.
Возможно, я умер бы от горя и голода, если бы сторож не нашёл меня у дерева и не отвёл домой силой.
У моих родителей были обычные лица. Мама сказала только: «Как ты меня напугал, гадкий мальчик, я всю ночь не спала». Я ничего не ответил, но начал плакать. Отец не произнёс ни слова.
Через неделю я вернулся в коллеж.
И так, мой дорогой, для меня всё было кончено. Я увидел изнанку жизни, её плохую сторону, а хорошей стороны я с того дня не видел. Что происходило в моём уме? Какой странный феномен управлял моими мыслями? Я не знаю. Но у меня больше не было вкуса ни к чему, не было желаний, не было любви ни к кому, стремлений, амбиций и надежд. Я всё ещё видел бедную маму на земле в алее, когда её колотил отец. Через несколько лет мама умерла. Мой отец ещё жив. Я его не видел. Официант, ещё кружку!
Ему принесли кружку, которую он осушил одним глотком. Но вновь взяв трубку, он её сломал, потому что у него дрожала рука. Тогда он сделал отчаянный жест и сказал: «Вот это уж настоящее несчастье! Новую нужно обкуривать месяц».
И он крикнул в большой зал, который теперь был полон шума и пьянчуг, своё неизменное:
- Официант, ещё кружку! И новую трубку!

1-е января 1884
(Переведено 15 декабря 2016)