В чужой шкуре. Дневник эмигранта. Продолжение 8

  Ноябрь. За окном все белым-бело. Первый снег выпал и укрыл, как бинтом, все "раны"... Все крутится вокруг одного. Я начинаю делать странные сравнения, и это похоже на легкое умопомрачение. Каждый день бинты, кровь, молчаливое рукоделие. Дома все продолжается. Чтение медицинской литературы, красочные иллюстрации человеческой плоти. Латынь, русское, немецкое перемешалось в одном котле познания. "Котел" трещит от перенасыщенного, густого бульона. Ночью снятся красочные сны... Потоком, на конвейер ложатся человеческие тела. Этот монстр-комбайн молотит свою жатву.
  Сидим на кухне у Степки, так я стал звать моего коллегу Штефана, он не обижался. Тем более, что он звал меня Колька. Это было чем-то родным, что связывало нас с одним прошлым. Степка страдал, ему было тяжело смириться с тем, что он, когда-то был ведущим хирургом, а сейчас участвовал в "разбое" капиталистической хирургии. Он часто в последнее время жаловался, что за всей пристойностью положения, отовсюду торчат рога. Он называл команду хирургического отделения «наша банда». Было в этом что-то от правды, пусть в обостренном, гипертрофированном виде, но такова была жестокая реальность. Отделить себя от этого было невозможно, необходимо было играть по этим правилам. Я включался медленно в эту партию. Степка хлопал меня по плечу и приговаривал на ломаном русском, что я отрезанный лоскут, который пытается пришить себя к новому месту. Он помнил многое из русского языка, когда-то он учился хорошо в школе, русский был обязательным. Он налил в небольшие рюмки самогона на сливах. Выпили, молчали.
  Заговорил первым Штефан. Жаловался, что часто приходится ездить к отцу, тот стал быстро сдавать, не справляется со своим курятником. Я переспросил: « Что, он держит кур?». Степка улыбнулся. Ответил, что у отца своя куриная ферма. Он давно, когда еще была жива мама, стал заниматься этим делом. Все было хорошо, но с уходом матери... Штефан молчал, потом, встрепенулся, посмотрел на меня и заговорил: „Слушай, хочешь немного подзаработать?» Это было неожиданно, особенно в моем положении... Я просто кивнул головою. Он продолжал: «Ты же не всегда в выходные едешь домой. Отец будет рад, если ты иногда сможешь помочь ему. Все просто». Выходило все просто. Раз в две недели нужно основательно чистить курятник. Работа несложная, но довольно вредная. Ту вонь, которая стоит в курятнике, переносит не каждый. Я согласился. Условились завтра поехать к отцу, познакомиться и осмотреть то, что я должен буду убирать.
  Домой вернулся поздно. Шел по первому снегу, он хрустел. Заметил, что этот хруст не был монотонным, он пел. Стал прислушиваться, различал какую-то странную мелодию, она была "ломанной", в ней не было гармонии. Эта была песня, которая походила на мою жизнь. Далекие звезды мерцали в холодном синем небе. Ночной прожектор, Луна, освещал мой путь.
Долго не мог уснуть. Думал о Степке, его отце, предстоящем знакомстве.
Воскресенье. Приехал Степан. По дороге говорим о наших родителях. Узнал, что его мать была учителем истории, а отец был машинистом паровоза, позднее тепловоза. Работал в последнее время в депо. С приходом капитализма его сократили, точнее, раньше времени, вежливо отправили на пенсию. Мать ушла сама, не было ей места в настоящем. Пришли другие историки... Эта была трагедия для родителей, они не могли найти себя. Пенсия была на уровне социального минимума. Вот тут-то занялись разведением птицы. Дело было прибыльным. Успевали… Но с уходом матери, старику становилось все труднее управляться с хозяйством.
  Я рассказал о моих родителях. Штефан внимательно слушал меня, часто вздыхал. Он сопереживал. Я говорил, как трудно было отцу работать на морозе в Сибири в очках, когда у тебя минус двенадцать. Что испытал он, когда во время войны, по наговору попал на семь лет в ГУЛАГ. Что пережил на строительстве северной, мертвой, железной дороги. Я говорил о том, как мать, беременная и с малым на руках, осталась одна в тяжелейшее время. Только тогда, когда я рассказал ему о кончине моего отца, его прорвало, он говорил так быстро, эмоционально, что я не понимал дословного смысла, но отчетливо понимал, что он матерился от возмущения и горечи. Последнее, что я рассказал была смерть моего отца. Инфаркт догнал его на шестьдесят втором году. Его привезли ночью, в четыре часа, в больницу, бросили на раскладушке в коридоре. Никто не подходил к нему до шести утра. Так случилось, что моя сестра, в то же самое время, лежала в этом же отделении. Она встала с кровати, что-то тянуло ее выйти в коридор, она проходила мимо той раскладушки. Отец лежал и стонал от боли. Она в ужасе узнала отца. Звала медперсонал. Села на край раскладушки, положила голову отца на колени, он смотрел на нее грустными глазами и все шептал, что это конец...
  Смерть наступила внезапно. На вскрытии было понятно, что обширнейший инфаркт миокарда не оставлял ни единого шанса нашему отцу. Я и мой брат, оба молодые врачи, стояли молча в момент вскрытия. У нас не было слов… Мы держали в руках сердце нашего отца. Я сказал Степану, что он часто снится нам, и сны наши схожи. Штефан остановил машину, вышел. Я продолжал сидеть в салоне. Солнце уже поднялось. Морозное утро. Блестел снег. Свежий воздух восстанавливал наше душевное равновесие.
Остаток пути ехали молча. Дорога шла лесом, было темно, так как кроны смыкались там, вверху, мы ехали в туннели, только впереди был свет. Машина вынырнула на открытое место. Перед нами предстал необычайной красоты пейзаж. Внизу раскинулась долина. Маленький городок смотрелся, как с самолета. Все было в белом, только черепичные красные крыши... Снег подтаял и сошел с них. Из труб поднимался и таял белый дымок. На соседней возвышенности величаво и строго раскинулся замок. Его громадина, как страж, наблюдала за мирным городом.
  Мы въехали в город. Родительский дом Штефана был расположен недалеко от центра. Старый дом, в два этажа, представлял собой типичное строение. Деревянные балки крест на крест, черного цвета, выделялись на белом фоне набитых стен. Пространства между балками заполнялись блоками из глины и соломы. В России звали такие блоки саманом. Дом слегка покосился. Штефан заметил, что я с интересом рассматриваю строение, сказал, что дому уже скоро будет триста пятьдесят лет и добавил, что дом переходил по наследству, что сохранилась семейная книга "Фамилиенбух", где указано, когда и кто построил дом, а так же все, кто родился и проживал в этом доме.
Открыл дверь старик, копия Штефана. Мы вошли в дом. Внутреннее убранство соответсвовало внешности дома. Старые, красного дерева, шкафы, комоды, такие же столы и стулья дышали историей этого дома. Деревянные потолки, укрепленные массивными балками, беленые стены, напоминали больше амбар, чем, привычное мне,  жилье. В центре, с потолка, свисала массивная люстра. Конструкция, собранная из отдельных кованых деталей, казалась изящной, соответсвовала стилю обстановки. Старик заметил, что я с интересом рассматриваю люстру, улыбнулся и добавил, что раньше, там, где сейчас лампы, были свечи. Голос хозяина вывел меня из состояния, когда увлекшись, забываешь все вокруг. Мы прошли в другую комнату, которая была гораздо меньше первой. Это был кабинет. Письменный стол, стулья, раскрытое бюро, кресло, диван... Это был музей, но люди здесь жили веками, им не казалось так, как мне. Была обычная, привычная обстановка, так жили многие. Меня пригласили сесть на диван. Потертая, грубо выделанная, желтого цвета кожа была холодной, я даже привстал. Степан заметил это, подал мне плед. Генрих, так звали старика, вышел из кабинета. Я рассматривал старые фотографии в деревянных незатейливых рамках, которые висели везде, они занимали все пространство. На меня смотрели разные люди. Это были женщины с замысловатыми прическами, усатые мужчины, дети на лошадках, группа девочек с корзинками. За мной наблюдали люди из прошлого. Строгие и веселые, в формах различных служб, старые и совсем молодые. Мне показалось, что они все спрашивают меня, почему же я здесь, что привело меня сюда...
  Открылась дверь, медленно, очень осторожно, с подносом, входил Генрих. То, что стояло на подносе, жалобно звенело потому, что руки старика тряслись. Штефан вскочил с места, помог отцу поставить поднос на стол. Старик улыбался. Было непривычно видеть, как пожилой мужчина подает на стол. Чувствовалось, что он привык все делать сам. Нет в доме женщин.
Три мужика сидели за столом. Степан рассказывал отцу мою историю, старик слушал с интересом, иногда склонял свою голову почти до стола, на котором лежали натруженные старческие руки. Вдруг старик встал, подошел ко мне, он стоял рядом. Мне показалось, что он не знает, что делать дальше. Это был порыв души. Я встал со стула, теперь он смотрел на меня, мы молчали. Штефан разрядил затянувшуюся паузу, спросил отца, как он себя чувствует. Было заметно, что старик возбужден, руки его тряслись. В его глазах я прочитал нечто, что трудно передать словами, это можно чувствовать только сердцем.
Когда разговор зашел о цели моего приезда, Генрих сник. Мы понимали все, что оплату за проделанную работу, собственно говоря, ради чего я приехал, будет трудно определить. Остановились на том, что все будет ясно после выполненной работы.
  Курятник располагался на окраине. Территория, огороженная сеткой, заросла травой, мы шли узкой тропинкой, которой ходил каждый день старик. Сейчас он отставал, впереди шел Степан. Небольшое подсобное помещение, где я переоделся в рабочую одежду. В углу стояли, различной формы лопаты, крючки, ведра и всякое другое. Генрих открыл дверь в помещение, где в клетках жили куры. Войти туда было страшно. Узкие проходы между клеток освещались маленькими лампочками под потолком, клетки высились до самого верха. Но не вид пугал меня, а невыносимая вонь. На лицах были повязки, которые напоминали те, которыми я пользовался в операционных. Мы переглянулись со Степкой, мы оба понимали... Запахи, вонь от куриц была милее, чем та вонь, когда открываешь живот, а там разлитой гнойный перитонит, когда все плавает в сливкообразном гное и под напором перетекает через край. Промокает все, чувствуешь своим животом горячую зловонную жидкость, которая течет на пол по твоему клеенчатому фартуку под стерильным халатом. Ты топчешься в луже сладковато-гнилостной жидкости. Человеческое воняет гораздо хуже.
  После короткого объяснения была понятна моя задача. Работу закончил поздно. Хозяева остались довольными. Отмывался не менее получаса. Степан вернул меня в мою келью. Долго не мог уснуть, снились куры, проснулся под петушиный крик.

                Продолжение следует.