Мастера

МАСТЕРА


Дом ее деревьями отгородился от улицы.
Встали плотной стеной и переплелись ветвями.
Показалось, что заблудился, согнулся  и прикрылся одной рукой. Растопыренные пальцы привычно прижал к груди, другая рука бессильно упала.
Боль пронзила. И не  печень,  душу терзают острые когти.
Слетелись  падальщики.
Впервые увидел их на поминках. Вернее угадал  по трупному запаху.
Все уже достаточно приняли и галдели потревоженной стаей.
Запах тяжело навалился.
Чтобы не задохнуться, заперся в уборной и склонился над горшком. Внутренности вывернуло наизнанку, горечь выплеснулась непрошенными слезами.
Услышал, как кто-то топчется около двери, спустил воду и утерся рукавом. Грубая материя разодрала губы и щеки.
Птицы насторожились.
Ладонью растирая грудину, выбрался из убежища.
- Это неизбежно. Всем грозит, - утешил преследователя.
Тот, видимо, не расслышал, заскочил в кабинку.
Вторично птицы слетелись на девятый день, когда с полной сумкой вывалился из магазина.
Наверное, ослаб за последний  месяц.
Почти не спал, она бредила, и порывалась бежать. А я не пускал, сначала уговаривал, а когда  не помогало, боролся. С каждым разом все тяжелее давалась победа.
Тоненькая и почти невесомая,  все отчаяннее сопротивлялась.
Словно безумие подпитывало  неведомой энергией, а я наоборот терял силу.
Но тогда птицы  не почуяли добычу.
Или город обзавелся громкоговорителями. И те расплескали сигналы тревоги.
Падальщики затаились.
Я тоже слышал бесшумные  сигналы. Они вгрызались и проедали мозг.
Хотелось забиться в угол и зажать уши.
Когда надежда иссякла, когда окончательно ослаб, когда забился в угол и отгородился от неминуемого, громкоговорители неожиданно умолкли.
С трудом поднялся, ногами загребая прах, подобрался к телу.
Птицы терпеливо выжидали, никуда я не денусь.
Выжидали и в хлопотные дни, предшествующие прощанию.
А также на отпевании и на погосте.
Или чувства мои настолько притупились, что не замечал их.
Дни обернулись отрывочными картинками. Снимками, что сделал больной фотограф.
Черно-белые кадры нездешней хроники.
Батюшка, наверное, объяснял и поучал. Как  нести гроб, и в какую сторону должны смотреть перекладины.
На застывшем кадре скосил глаза на икону.
Если пленку прокрутить, то наставник прервет краткую лекцию и подзовет послушницу. Та  уберет упавшую  свечу.
И так хватает заморочек, с каждым разом все дороже договариваться с пожарными.
На другом снимке землекоп черенком лопаты измеряет ширину ямы. На лице довольная улыбка.
И на этот раз не подвел глазомер.
Комки глинистой земли застыли в воздухе, еще не упав на крышку гроба.
Могильный холмик похож на огромный детский кулич в чудовищной песочнице.
Туча выпростала черный закрученный рукав, он почти дотянулся.
И навалились звуки.
Привычно и укоризненно забубнил батюшка, комки глины сначала ударили барабанной дробью, потом дробь сменилась тревожным шорохом.
И ураганный ветер с грохотом  содрал листья и изломал ветви.
Наверное, из-за этого не сразу добрались птицы.
Но на поминках одна ударила.
Не покалечила, я  вырвался.
На жилистой шее облезли перья, но встопорщились над костистым черепом, пасть приоткрылась, глаза глубоко  запали, когти нацелились.
Почти не покалечила.
Другие еще сидели поодаль.
Но когда с тяжелой сумкой на девятый день вывалился из магазина,   они встрепенулись.
В беспамятстве отбился от них.
Помогла  сердобольная старушка, достала чудодейственную пилюлю.
- Нас уже не спасти, - отказался я.
Наверное, напугал ее.
- Вчера еще была молодой, - вспомнила она.
Птицы нависли и нацелились, под  бдительным их надзором добрел до дома. А там наглухо закрыл окна и занавесил   тяжелыми шторами.
Теперь не ворвутся, слышал, как они с разбегу бьются в стекло.
А когда собравшиеся задохнулись в камере, не позволил распахнуть створки.
Просто так птицы не нападают, кто-то навел их, только колдунья может найти наводчицу.
Приметил такую. 
Когда жена заболела, почти не выбирался на улицу, тем ярче запоминались редкие  вылазки.
Подслушал в вагоне.
Колеса  застучали на стыках рельс, загудел ветер, рассказчик склонился к  соседу.
Я разобрал напряженным слухом.
Колдунья девчонкой едва не погибла в ненастье.
В грозу спряталась под деревом, в него ударила молния. 
Чтобы  выжила, ее по шею зарыли в землю – старинный русский способ избавления от небесной кары.
Или угорела в избе – почему-то история ее бедствий запомнилась  в нескольких вариантах, - тоже лечили народными средствами.
Или захлебнулась в речке, где и в половодье воды по колено, или подобрала осколок звезды, или вдохнула полной грудью.
Так или иначе, но обрела магические способности, и открылись   тайны.
Люди потянулись к ней для избавления от душевной муки.
Я поверил.
Один из исцеленных проболтался, другой осторожно ощупал воспаленное ухо.
- Он из скорбного дома, - объяснил мне. – Везу на консультацию к известному специалисту.
- Мы скорбные, - согласился я.
- Все он придумал.
- А я все равно поверил. – Обрел  я товарища.
Пошел бы за ними и с ними, но обязан вернуться, дома поджидает беда.
А потом выспрашивал  знакомых, те отнекивались или тоже выспрашивали, постепенно сужался круг  поисков.
Кажется, вычислил колдунью.
Жена в редкую минуту просветления наотрез отказалась.
И бесполезно настаивать, только уверовав можно спастись.
Поздно уговаривать, веру надо взращивать с детства.
Как во мне растила бабушка.
Ныне модно причислять себя к верующим,  истово креститься на купола и ставить дорогие свечи перед ликами святых.
Бабушка верила по-настоящему.
И дело не в стоимости свечей и не в величине пожертвований. Просто душа обязана скорбеть и ликовать.
Скорбела и ликовала, казалось мальчишке.
Но бабушки не стало, и больше не заглядывал в церковь.
Увидел ее  призрак, когда жена заболела.
Лекарство и молитва не помогли, выхода не было, она разрешила, молча склонила голову.
Заслонился, но все равно увидел.
Пусть церковь не признает колдовство, но  древняя вера надежнее последующих наслоений, уговорил себя.
- Древняя, а значит истинная и исконная! – Отбился от птиц в заповедном лесу.
Лес этот несколькими деревьями с кое-где ободранной корой подступил к заветной парадной.
Церковники, наконец, подговорили паству.
В первые годы вседозволенности многие объявили себя  пророками, но теперь примолкли.
После того, как с  упрямцами разобрались.
В лучшем случае разгромили их логово, некоторых по древнему обычаю испытали водой. Если утонут, то нет на них греха  и проклятия, если выплывут, то сполна ответят за свои злодеяния.
Большинство предпочло утонуть и очиститься.
Поэтому жена даже в бреду отринула колдовство.
А я решился.
Мысленно уже согрешил, нарушил моральные запреты.
Значит, до конца должен довести задуманное.
По едва заметным признакам отыскал  убежище колдуньи.
Около дома гуще встали деревья, и переплелись ветвями, чтобы задержать непрошенных гостей.
Будто опутали  сетью.
И напустили хищных птиц, в душу впились их когти.
Но я пробился, не в другом мире, но здесь должны воссоединиться, потребую у колдуньи.
Блочный, пятиэтажный дом, неотличимый от соседних домов.
Если хочешь спрятаться заветный лист, укрой его среди других листов, вспомнил я.
В нескольких шагах от входной двери птицы угомонились. Налетели на невидимую преграду и замертво упали к  ногам.
Но по подвалам и чердакам, я не сомневался в этом, попрятались их сородичи. И только ждут команды. Тогда стервятниками растерзают жертву. Если колдунья не поможет.
Я заставлю.
Как заставил отвориться закрытую на кодовый замок дверь.
Навалился  на нее плечом.
Механизм износился, с хрустом лопнул язычок.
Надежно замаскировалась: ступени были истерты около перил, а на перилах кое-где выломали штыри.
На втором этаже прореха была замотана колючей проволокой, чтобы случайно не упасть  и не разбиться.
Раздирая одежду колючкой, осторожно заглянул в проем. На дне  различил гнезда,  замаскированные под банки с краской.
Птицы, что преследовали меня, наверняка отложили яйца, скоро вылупятся птенцы. И твари эти будут в сотни раз прожорливее родителей. Если те  насытились моей душой, то их  отпрыскам потребуются все души,  и никто не спасется.
Кое-как выпутавшись из колючки, повис на одной руке, а другой напрасно попытался нащупать зацепку.
Как на скалодроме, пришло нелепое сравнение, но там был  обвязан страховочным концом, и когда сорвался, меня аккуратно спустили на площадку.
Пальцы соскользнули.
Мгновение падения обернулось вечностью.
Говорят, перед гибелью прокручивается вся жизнь, а я увидел   птиц, что выбрались из чердаков  и из подвалов и поджидали   на улице.
Облюбовали горное плато, раскинули крылья и уселись около пропасти.
Упал на дно, но не разбился.
Раздавил  гнезда и содрогнулся от жестяного скрежета.
Еще один подлый  прием преследователей. Сначала использовали громкоговорители, теперь в бессильной ярости скрежещут зубами.
Горожане не всполошились от привычных звуков.
А колдунья, я не сомневался,  услышала.
Заранее собрала  нехитрый скарб.
Много ли человеку надо?  Смена белья, краюха хлеба, все уместиться в узелок. А напиться можно из лужи, если позволят конвоиры.
В летний зной рабов погнали  по пыльному тракту, а когда набрели на лужу с гнилой водой, они жадно припали к живительной влаге.
Конвоиры брезгливо отстранились.
Лишь некоторые пожалели.
А я не нуждаюсь в сочувствии и утешении.
Обязаны не утешить, но спасти.
После отпевания потребовал у батюшки.
- Праведны были дела и мысли ее, - возвеличил усопшую.
Батюшка недоверчиво покачал головой.
В растрепанной бороде, видимо забыл расчесать ее,  различил я крошки хлеба. Потянулся выковырнуть их.
Батюшка отшатнулся.
- И мои помыслы будут праведными, - обещал я.
Не только отшатнулся, но и крестом отгородился от ереси.
- А значит здесь и немедленно, а не потом и когда-нибудь! – потребовал еретик.
Раньше не в столь давние и благословенные времена можно было сдать нарушителя стражникам. И те бы перевоспитали.
Всех перевоспитывают, пусть не все доживают до окончательного перевоплощения.
Теперь, увы, другие порядки.
И бесполезно уговаривать безумца.
Батюшка развернулся на каблуках, сапоги загремели по вощеным половицам. Так свирепо впечатывал подошвы, что оставались царапины. Ряса развивалась кавалерийской шинелью. Позвякивали шпоры.
Вся жизнь – борьба, вечно мы боремся, но никогда не побеждаем.
- Беспомощен ваш Бог, - попрощался я.
И меня не испепелило молнией, священники и прихожане не погрозили укоризненным пальцем, и даже не прокляла бабушка.
Но швырнули  в подвал; если  выберусь из темницы, если не заклюют падальщики, если не иссякнет жизнь, если снизойдет колдунья – невозможно одолеть эти преграды, - то пошатнется вера.
Никогда не пошатнется, с верой вступали наши предки в смертельные битвы. Кровью и верой укрепляли наше могущество.
И безумие отступника не сокрушит устои.
Площадку около подвала дворники огородили надежной решеткой. И замок  большой и надежный; оскалившись,  вцепился я в штыри. 
А колдунья – напрасно подозревают ее в ведовстве, просто однажды в дерево, под которым  укрылась, ударила молния – давно уже собрала узелок с нехитрым скарбом.
Неосторожно помогла страждущим.
Как известно, больше всего люди ненавидят своих спасителей.
Не безгрешны даже праведники, а мы тем более  подлы и грязны.
А она, чтобы спасти нас,  не побрезговала вступить в  грязь.
Выведала сокровенные тайны, и теперь могла повелевать и издеваться.
И этим подписала себе обвинительный приговор.
Ее предупредили.
Зимой с крыши сорвалась сосулька. Серебряными блестками рассыпалась около  ног.
А она не закричала, будто не заметила покушения.
Замедленная реакция, решили исполнители.
И оказались правы в своем предположении.
Ночью женщина слезами измочила подушку.
Оплакала привычное одиночество.
Изредка среди пепла и праха замечала искорку. И пыталась раздуть ее. А потом бесстрашно вступала в пламя.
Так ночные мотыльки и бабочки устремляются на огонь.
Ненадолго хватало ее избранников.
Или она вновь обретала присущую ей зоркость.
Если вглядеться, то бесстрашие  оборачивается безрассудством, ум подменяется набором прописных истин, жизнь превращается в игру на публику.
Но когда публика заглядывает за кулисы…
Поспешно спасались бегством, она не преследовала  беглецов.
Крылья обгорели и уже не отрастут.
Услышала, как я пробиваюсь  дебрями, и собрала узелок.
Когда отбился от птиц около ее дома, подобралась к двери.
Когда рухнул в пропасть, уронила узелок, отворила дверь и выскочила на площадку.
Ухватился за ветви склонившегося над ущельем дерева.
Или провалился в полынью, мороз еще не выстудил Землю.
Вцепился в штыри, едва не полопались мускулы.
Лед потрескивал и прогибался под ее ногами.
- Уходи, погибнешь! Нет, не уходи! – прохрипел я.
Упала и поползла.
Протянула руку, штыри поддались и прогнулись, выбрался из ловчей ямы.
Замерз и потянулся к живительному теплу.
Прижал ее к груди.
Она не оттолкнула, но не согрела.
- Чего ты боишься? – Навис над ней.
- Если все отдам тебе, другим не останется. – Едва разобрал ее шепот.
- Человеку нельзя одному, -  попытался объяснить.
- Нельзя только друг для друга…А я не могу наполовину, только вся, целиком, - повторила она.
-  Можно. Нужно.
- Обездолю их.
- Плевать! Только  вдвоем! – взорвался я.
Женщину не разметало взрывом.
- Единственная и желанная! – возвеличил ее.
Давно не знал женщин.
-  Иначе растерзают несуществующие птицы, - напомнила она.
Отступила и прижалась к стене, дальше некуда  отступать.
Ей не выстоять, напрасно напустила птиц.
Почудилось, что  пальцы мои обернулись когтями, волосы превратились в перья, они взъерошились, глаза глубоко запали, клюв нацелился.
Ей не выстоять, нацелился стервятником.
- Иначе заблужусь в несуществующем дремучем лесу, - напомнила она.
Когда превратила меня в птицу, то острым птичьим взглядом различил на лице морщины. Они лучами разошлись от уголков глаз и удлинили переносицу. Мочки ушей растянулись,  волосы поблекли и изломались. Складки изуродовали шею.
Не любовница, но побитая жизнью женщина.
Зажмурился, чтобы не видеть.
Но превратила меня в дерево, снова различил.
Морщины еще больше изуродовали.
- Но почему так случилось? –   взмолился я.
- Ударила молния, и я заболела, - вспомнила  женщина.
- В меня не ударяла.
- И помогая другим, себе забираю их боль, - призналась она.
- Но я еще не забираю, - отказался я.
- В тебя тоже ударила.
- Нет! – не поверил  обманщице.
- Если будем вместе, все силы уйдут, чтобы казаться молодой и привлекательной, - прошептала она. – Но скоро устану притворяться.
-Ты молодая и привлекательная, - придумал я.
Почти поверил своей выдумке, или она поверила.
Лицо  расцвело.
Но только на мгновение; в холода на тропических цветах облетают  лепестки.
Лицо завяло.
- Если будем вместе, то пропадет наш дар. Так сходятся  и уничтожают себя разноименные заряды, - вспомнила школьную премудрость.
- Мы не заряды! Какой еще дар!  - взорвался я.
- Ты знаешь.
- Думал, поможешь мне справиться.
- Ты справишься.
- Думал, забудусь с тобой.
- Это не выход.
- А где выход? – попытался разобраться.
Указательными пальцами надавил на глазные яблоки, вспыхнули, а потом взорвались разноцветные круги.
Не сразу удалось выбраться из воронки.
Выбрался и побрел.
Не было мастерицы, мне показалось.
Просто врачуешь и предсказываешь, после того, как в дерево, под которым прячешься, ударяет молния.
Прошло сорок дней, душа  отлетела, молния  ударила.
Прозрел, но  еще не научился распоряжаться обретенным мастерством.
Может быть, научусь.

                Декабрь 2016