Струйская А. П

СТРУЙСКАЯ АЛЕКСАНДРА ПЕТРОВНА
1754 – 13 марта 1840

Александра Петровна родилась в 1754 году в семье подпоручика лейб-гвардии Семеновского полка Петра Петровича Озерова (1722 – ок. 1774) и его жены Елизаветы Никитичны (в девичестве Кропотовой) (1736 - ?) в имении Дор Можайского уезда Московской губернии.

Петр Петрович Озеров не оставил о себе сколько-нибудь примечательной памяти в отличие от своих братьев.
Можно предположить, что его брак с Елизаветой Никитичной по неизвестным причинам не был одобрен его матерью Настасьей Львовной (в девичестве Петровской), поэтому сразу же после его женитьбы в 1753 г. произошел раздел имущества, в результате которого ему досталось захудалое имение в селе Дор Можайского уезда Московской губернии, где прошло детство Александры Петровны.
В отличие от Петра Петровича его брат Семён Петрович Озеров (1725 – 1814) летом 1770 года был произведен за взятие турецкого города Тульчи в генерал-майоры, а в 1773 г. был назначен гофмаршалом. Этому его карьерному росту немало способствовал брат его жены Александр Семёнович Васильчиков (1746 – 1813), который в 1772 – 1774 г. был фаворитом Екатерины II. Благодаря этой близости к императрице, Семёну Петровичу удалось в 1772 году определить свою дочь Марию Семёновну её фрейлиной. Очевидно, благодаря родству с ней Александра Петровна стала избранницей Н.Е. Струйского.
Третий из братьев, Даниил Петрович Озеров (1727 – 1783) дослужившись до коллежского советника в 1774 году и в 1778 - 1783 гг. был воеводой г. Якутска Иркутской губернии. Очевидно, его карьера была каким-то образом связана с карьерой их отца Петра Григорьевича, который служил в Сибири в 1726 – 1727 годах.

Возможно в Москве, на одном из балов, Александра Петровна познакомилась со своим будущим мужем гвардии прапорщиком Преображенского полка, вдовцом, Николаем Еремеевичем Струйским (1749 – 1796). Его первая жена О.С. Балбекова умерла при родах в 1769 г., оставив ему двух девочек двойняшек. Вскоре уходит из жизни, и одна из его дочерей Просковья, а в следующем году вторая – Александра.
Струйский писал о своей первой жене:

Не знающу любви я научал любити!
Твоей мне нежности нельзя по смерть забыти!
Ты цену ведала, чего в жизнь стоил я?..
И чтит тебя за то по днесь душа моя.

Возьми любезный бог назад, что ты мне дал:
Возьми свой пламень ты! Я коим век страдал.
Мученья мне сего, хоть нет и сил снести,
Но счастлив я и тем, что мог его нести!

По мнению ряда искусствоведов, сохранился не только поэтический, но и живописный портрет его первой жены.
История его необычна. Струйский был дружен с Ф.С. Рокотовым, кисти которого принадлежит «Портрет неизвестного в треуголке», который долгое время атрибутировали как портрет графа А.Г. Бобринского (1762 – 1813), сына Екатерины II.
На нем изображен приятный молодой человек с нежными чертами лица, пышным галстуком и накидкой, драпирующей довольно плотную фигуру с необычным для мужчины рельефом груди. На обратной стороне портрета проступает полустершаяся надпись: «Портрет т.: ? Е. Б.: Ник. Струйскi» - на основании чего было высказано предположение, что это изображение Балбековой. Загадочную букву «т» можно расшифровать как сокращение имени «Татиса», «Б» - как девичью фамилию жены Струйского, но «Е» и вопросительный знак представляет загадку.
В чем же причина столь необычной трансформации первоначального замысла художника?
По одной из версий, изменения произошли по воле самого Рокотова. Начав писать портрет О. С. Балбековой в «подвенечном платье», он не успел его закончить и затем, желая придать чертам покойной траурный облик, покрыл ее пышную прическу черной треуголкой, а платье спрятал под черной тюлевой накидкой с капюшоном. По другой версии, Струйский сам попросил об этом художника, чтобы не вызывать ревность у новой супруги.

Александра Петровна поразила Николая Еремеевича своей не только внешней красотой, но и внутренней. Будучи тонкой поэтической натурой, он увидел в ней свою новую музу. Он был богат, и это быстро решило вопрос о его втором браке.
В начале 1772 г. сыграли свадьбу. Сразу же после свадьбы Николай Еремеевич заказал Рокотову, с которым находился в дружеских отношениях, парные портреты молодоженов.
Молодые супруги поселились в Рузаевке, имении, расположенном в 30 верстах от Саранска, которое еще в 1757 году купил отец Николая Еремеевича.

Николай Еремеевич хотел создать для молодой жены особую атмосферу большой дворянской семьи. Для этого он уже 1 января 1771 г. вышел в отставку, продал подмосковную усадьбу и начал строительство в Рузаевке большого усадебного дома и церкви Пресвятой троицы в качестве свадебного подарка юной Александре Петровне.
Струйский лично наблюдал за строительством усадьбы. Непосредственно же всеми работами ведал его крепостной художник и архитектор А. Зяблов. Дом был построен в три этажа. В огромном сельском дворце было много комнат.
Особенно выделялись две, предназначенные для приема гостей – овальный и квадратный залы, потолки которых расписывал Зяблов, о чем в поэтической форме поведал сам хозяин усадьбы («На смерть верного моего Зяблого…», 1784):

Лишь шибкую черту Бушера он узрел,
К плафону мастерству не тщетно возгорел.
Мне в роде сих трудов оставил он приметы:
В двух комнатах верхи его рукой одеты.
Овальну ль кто зрит иль мой квадратный зал,
Всяк скажет! Зяблов здесь всю пышность показал!

Зяблов руководил и постройкой Троицкой церкви, ограды вокруг дома Струйского, возделкой паркового комплекса, созданием других украшений усадьбы.

Струйский посвятил своей возлюбленной целый сборник стихотворений-эротоид, где от первой и до последней строчки одни лишь признания в любви к той, которая звалась в стихах Сапфирой. Самое известное из них - «Элегия к Сапфире»:

Когда б здесь кто очей твоих прелестных стоил,
Давно б внутрь сердца он тебе сей храм построил,
И в жертву б он себя к тебе и сердце б нес.
Достойна ты себя, Сапфира... и небес.
Почтить твои красы, как смертный, я немею,
Теряюсь я в тебе... тобой я пламенею.

В 1773 году Поволжье охватывает крестьянская война под предводительством Пугачева (1742 – 1775). Струйские в это время находились в Москве. Слухи, которые в это время приходили к ним из Рузаевки, настолько их пугали, что Николай Еремеевич обратился к своим крестьянам с указом через находившегося в то время в Рузаевке Зяблову. В нём он в частности писал:
«…взгляните на мой двор и дом, который вы ограбили, обобрали... да и разбойник того не делает, кроме огня, который поджигает; вы уподобились огню...»
«Не совестно ли вам, не стыдно ли, что вы так злы? а я клянусь Богом, что того от вас никогда не ожидал. <...> вы не вспомнили, что меня нет дома, ни матушки. Вы ведали, что мы живы, и что убить вам нас Бог не допустил, - обрадовались вы, однако ж, неистовые... самозваному Пугачеву... и что всего вам стыднее, что в 29 день прошедшего июля приехал к вам один только разбойник и будто самое большое обещал вам милосердие  -  ограбить с приказчиками платье, обувь и ружье, заграбил тако ж и моих двух лошадей... а на другой день такие же разбойники поутру через татарскую деревню, вместе с татарами приехав к моему двору, вы все, сумасшедшие, собравшись от мала до велика, с хлебом и солью вышли тех воров встречать и упали, яко идолам и болванам, в землю. Не стыдно ли только вам, что вы тех двух воров приняли не токмо за господ, но яко за царей? видите ли, сколь вы слепы и глупы, как скоты, что вы послали тех злодеев вместе обедать в доме моем с татарами, которые вами повелевали? да сколь же их было? только два разбойника! И вы, яко бешеные, произвели по их повелению грабеж... и притом слушали приказ разграблять мое имение и дом, и егда я к вам прибуду, то б меня уже вам самим зарезать... и вы всему тому слышанному были, как звери злобные, обрадованы и на все готовы, и наконец уже вы сами свидетели вашему безумию и стыду, что при партии большей злодеев голицынские крестьяне грабили мой дом... и желали равно с вами моей смерти; а наконец вы уже и того не оставили, чтоб не разорить в доме, как то: всякую посуду и вещи ломать и по ночам железо выдирать в покоях и с кровли дома, уподобляясь более не человекам, но чертям».
Родственники Струского не успевшие покинуть район восстания были казнены. В результате Николай Еремеевич стал единственным наследником их обширных владений.

Уже при жизни мужа, в виду его уединенного образа жизни и нервного настроения, Александра Петровна управляла деламиих большого хозяйства.
Она родила 18 детей, в том числе четырех близнецов, но в живых из них остались только восемь: пятеро сыновей и три дочери:
Юрий (1774 – ок. 1798);
Петр (ок. 1780 - 8.11.1845), уездный предводитель дворянства;
Леонтий (1783 - 3.10.1823), умерший в ссылке в Тобольске;
Александр (ок. 1787 - 2.07.1834), полковник, Георгиевский кавалер;
Евграф (1789 – 27.06.1841), подполковник, участники Отечественной войны 1812 года;
Маргарита (1772 - 2.10.1858), переводчица, из всех детей была наиболее близка к отцу;
Надежда (1786 год - ?);
Екатерина (1792 год - ?).

Князь И.М. Долгоруков (1764 – 1823), пензенский вице-губернатор, писатель и друг Струйского, писал об Александре Петровне в своих воспоминаниях: «Я признаюсь, что мало женщин знаю таких, о коих обязан бы я был говорить с таким чувством усердия и признательности, как о ней».
Он также отмечал: «Мать моя в старости и я доныне обязаны ей бывали многократными разными приятными услугами, которые грех забыть. Так, например, однажды она, заметя, что дочери мои учатся играть на старинных клавикордах, потому что я не имел средств скоро собраться купить хороших, купила, будто для своих дочерей, прекрасное фортепиано и, под предлогом, что до зимы ей нельзя будет перевезти их в Пензенскую деревню, просила нас взять их к себе и продержать до тех пор, как она за ними пришлет. Этому прошло уже близ 20 лет, она не поминала об них, и инструмент обратился в мою собственность.»
По его свидетельству Александра Петровна была «женщина совсем других склонностей и характера; тверда, благоразумна, осторожна, она соединяла с самым хорошим смыслом приятные краски городского общежития, живала в Петербурге и в Москве, любила людей, особенно привязавшись к кому-либо дружеством, сохраняла все малейшие отношения с разборчивостью прямо примерной в наше время. Дома в деревне строгая хозяйка и мастерица своего дела; в городе не скряга, напротив, щедра и расточительна».
Благодаря её практическому складу характера в Козьмодемьянском уезде в ходе Генерального межевания из присурских земель Акпарсовой сотни в пользу Струйских было отрезано 12460 десятин земель, в том числе пашни – 502, леса -11789 десятин и 169 десятин неудобных мест. Всего в конце XVIII века за ними числилось более 2700 крестьян мужского пола.

В 1775 году после разгрома крестьянского восстания Струйские переезжают в Рузаевку, где Николай Еремеевич заканчивает строительство усадебного комплекса и рузаевской церкви, начатых еще в 1771 году в качестве свадебного подарка второй жене. На потолке дворцового зала, украшенном аллегорическими фигурами, в витиеватом картуше, можно было увидеть дату - 1772 год, а на карнизе дома виднелась надпись: «16-го декабря 1772 года».
По воспоминаниям современников «В Рузаевке прекрасный сад, широкие дороги, высокие и густые стены дерев дают приятную тень от жара; везде чисто и опрятно, плодов множество. Дом огромный в три этажа, строен из старинного кирпича, но по новейшим рисункам». «...Это было громадное здание с двусветным залом, хорами (полуоткрытая комната с колоннами в верхней части дома), картинной галереей, мраморными простеночными столами, мебелью из цельного красного дерева; замечательны были бюро, оклеенные черепахой с бронзой и инкрустацией слоновой костью. Потолки парадных комнат были расписаны лучшими мастерами того времени. В противоположной стороне дом выходил в большой сад-парк, с липовыми вековыми аллеями, было два пруда, окруженных деревьями... В конце главной аллеи был выстроен танцевальный зал с зимним садом...»

Рузаевская усадьба была разрушена после продажи её в 1886 г. за бесценок женскому монастырю в Пайгарме, где некогда в сараях обжигали кирпичи для строительства дома-дворца и переправляли в Рузаевку. Монашки же поступили противоположным образом: они разобрали главное здание для своих монастырских построек и перевезли кирпич обратно. Ими же были уничтожены парк и сад. Землю распахали. По словам старожилов монашки здесь еще долго занимались огородничеством. В начале 1890-х годов через Рузаевку прошла железная дорога Московско-Казанского направления, и она превратилась в крупный железнодорожный узел, с мастерскими, грязью и угольной пылью. Последние следы усадьбы исчезли после Октябрьской революции.

Муж Александры Петровны отличался не только тонкой поэтической натурой, но и полным пренебрежением к своим крепостным (возможно, это было последствием пугачевского восстания).
Частенько он устраивал у себя в Рузаевке, где печатал свои поэтические сборники в собственной типографии, которой гордилась Екатерина II (в 1913 году, на Международной выставке в Лейпциге все золотые призы получили книги из типографии Н.Е. Струйского), жуткие кровавые забавы. Хлебосольный Николай Еремеевич частенько собирал в гости окрестных помещиков, которым устраивал охоту на живых людей.
"Бомонд" самозабвенно развлекался, целясь из ружей и пистолетов в передвигающиеся мишени - бедных от страха крепостных мужиков и баб, бегавших по специально отведенной площадке. Патроны, естественно, были боевые. После каждой такой «сессии» дворня Струйского, глотая слезы, оттаскивала на сельский погост трупы несчастных.
В барской усадьбе находилась и обширная коллекция пыточных орудий, старательно - один в один - скопированных с образцов времен средневековой инквизиции. Самодур обожал устраивать показательные - с приглашением соседей - суды над «душами».
«Сказывали мне, - свидетельствует князь Долгоруков, - что он был склонен к юридическим упражнениям, сам делал людям допросы с пристрастием, говорил за них и против них».
Впрочем, разнообразием приговоров Струйский не отличался. Вердикт его всегда был одинаков: «Запытать до смерти!». После этих слов за невиновного беднягу принимались доморощенные палачи и не останавливались до тех пор, пока жертва не испускала дух.
Сам князь И.М. Долгоруков пыток и казней не видел, но много слышал о них от других.
Как и многие другие помещики, Струйский был жутко охоч до женского пола. Но, чтобы придать своему хобби, как сегодня сказали бы, хоть какую-то легитимность, Николай Еремеевич «сотворил крепостной женский балет» и устраивал для соседей закрытые просмотры. «Балерины» танцевали неглиже, а каждый из приглашенных тем временем выбирал себе на ночь понравившуюся танцовщицу. Хозяин тоже не терялся.
Историк Ключеский В.О. (1841 – 1911) в своем «Курсе русской истории» вывел Струйского как образчик типичного представителя екатерининского времени:
«… этот великий любитель муз был еще великий юрист по страсти и завел у себя в деревне юриспруденцию по всем правилам европейской юридической науки. Он сам судил своих мужиков, составлял обвинительные акты, сам произносил за них защитительные речи, но, что всего хуже, вся эта цивилизованная судебная процедура была соединена с древнерусским и варварским следственным средством - пыткой; подвалы в доме Струйского были наполнены орудиями пытки.»
По словам того же И.М. Долгорукого, Н.Е. Струйский так боялся своих крестьян, что проводил в своем кабинете «суток по двое без сна и почти без пищи, опасался над собою злонамеренных покушений». Опасения порой приобретали странную до маниакальности форму. В кабинете он запрещал вытирать пыль, которая лежала толстым слоем. По его представлению пыль служила верным стражем святилища, так как по ней, говорил помещик, «я вижу тотчас, не был ли кто у меня и что он трогал».

В 1796 году узнав о кончине своего кумира - Екатерины Великой, Николай Еремеевич вбежал в гостиную, где висел ее портрет, выполненный Рокотовым, «слег горячкой, лишился языка и умер». Это была авторская копия портрета императрицы находящегося в Зимнем дворце. На обороте холста рукою Николая Еремеевича было написано: «Сiю Совершенную штуку писала рука знаменитого художника Ф: Рокотова стого самого оригинала который он в С: П: б срiсовал сам с императрицы прислана ко мне от него в рузаевку 1786 года в декабре Н. Струйский.»
Он умер от инсульта следом за императрицей.
Державин Г.Р. (1743 – 1816) отозвался на смерть Николая Еремеевича колючей эпиграммой, в которой обыграл стиль самого Струйского:

Средь мшистого сего и влажного столь грота
Пожалуй мне скажи — могила это чья?
Поэт тут погребен: по имени — струя.
А по стихам — болото.

Со слов писателя Валентина Пикуля (1928 – 1990) Ключевский охарактеризовал Н.Е. Струйского как «отвратительнейший цвет русско-французской цивилизации».

После похорон мужа Александра Петровна произвела в помещичьей жизни «реформы»: выпустила из жуткой тюрьмы крепостных – забитых, грязных и уже безумных. Правда, семи-восьмилетние девочки, которые работали в ткацкой мастерской, прикованные к станкам, там так и остались.
Муж любил изделия, тканные по-особому, да и Александра Петровна их любила. К тому же мастерские приносили хороший доход. Ну а то, что девочки слепнут и умирают от пыли, так их по деревням много. Прелестная Сашенька давно забыв о романтических юношеских устремлениях не желала терять привычный комфорт и выгоду, распуская крепостных по домам.
Теперь она правила в своих вотчинах крепкой рукой. Приходила на порку «порушенных» девок, которые попадались в любовных шашнях. Надо же поддерживать моральные устои! Ну а то, что «рушили» крестьянских девок ее же собственные взрослеющие сыновья, Струйскую мало заботило. Да хоть в каждом дворе по незаконному внуку или внучке – все хозяйству только на пользу. Хотя беременных девок выдрать, конечно, нужно.
Большого шума наделал дикий случай.
Пьяный сынок Александры Петровны Юрий надругался над малолетней девочкой-крепостной. Ее отец, озверев, отрубил топором хозяину голову, да и положил ее на крыльцо барского дома. В сердцах Александра Петровна приказала четыре дня не давать ни людям, ни животным еды и воды. А на пятый день состоялась жестокая экзекуция виновного.
Случай этот даже попал в газеты, вот только, в чем состояло наказание, не сообщалось – о такой жестокости и написать было невозможно.
Трагично сложилась судьба и другого сына Александры Петровны Леонтия. В 1816 г. он насмерть засек крепостного, за что был осужден и сослан в Сибирь, где умер в 1823 г.

Ей было восемьдесят шесть, когда 13 марта 1840 года она тихо умерла во сне. Её похоронили в фамильном склепе Рузаевки.
В 1920–х годах этот каменный фамильный склеп, где покоился прах Николая Еремеевича, Александры Петровны и их старшей дочери Маргариты был разрушен.

В 1903 году в московский  Императорский исторический музей имени императора Александра III  пришла последняя наследница рузаевского имущества Е.М. Сушкова которая предложила купить у нее два фамильных портрета, ее прадедушки и прабабушки, помещиков Пензенской губернии Струйских. Фамилия эта ничего не говорила экспертам исторического музея. И предложение дамы не вызвало бы особого интереса, если бы она не добавила, что эти портреты написаны художником Ф.С. Рокотовым (1735 – 1808). Сотрудники музея мгновенно  стали слушать посетительницу совершенно иначе. Ведь в 1902 году замечательный знаток и пропагандист русского искусства Сергей Павлович Дягилев (1872 – 1929) организовал выставку работ Ф.С. Рокотова. Выставка имела оглушительный успех. Рокотов вновь стал знаменит, его работы вызывали восторженные отзывы критиков и  ажиотаж у зрителей.
Поэтому  взволнованные эксперты исторического музея  тут же  поехали по адресу, оставленному посетительницей. Это были два живописных шедевра, совершенных не только по живописи, но и по какому-то неимоверному проникновению в самую суть души и психологию своих героев. Художнику удалось передать нечто такое, что вызывало жгучий интерес к этим людям. Женский портрет тут же стали называть «русская Джоконда». Портрет был подписан очевидно рукою Струйского: «Портрет А.С. Писан 1772».
Впоследствии, при более тщательном осмотре нашлась надпись на оборотной стороне холста: «Привез в Рузаевку в 1772 году. Рокотов». Графологическая экспертиза подтвердила подлинность «руки» Рокотова и в живописи полотен, и в надписи.
Вероятно, убегая от восставших крестьян, Струйские забрали наиболее ценные полотна с собой, что сохранило для нас портрет Александры Петровны. Вернувшись в Рузаевку в 1775 г. этот портрет в последующем постоянно находился в усадьбе.
Н. А. Тучкова-Огарева (1829 – 1913), посетившая поместье в 1836 году отмечала: «В углублении большой гостиной над диваном висел в позолоченной раме портрет самого Николая Петровича (Еремеевича) в мундире, парике с пудрою и косою(?), с дерзким и вызывающим выражением лица, и рядом, тоже в позолоченной раме, портрет Александры Петровны Струйской, тогда еще молодой и красивой, в белом атласном платье, в фижме(?), с открытой шеею и короткими рукавами».
Ни косы, ни фижмы на портретах Струйских сегодня не видно. Либо Тучкова описывала другие портреты, либо мемуаристку подвела память, так как видела она эти портреты в возрасте семи лет, а воспоминания писала лишь в 1886 г., то есть спустя 50 лет.

Обаяние, которое излучала Александра Петровна, поразило не только Рокотова, которому приписывали безнадёжную любовь к ней, но спустя 180 лет после написания портрета оно поразило известного поэта Николая Заболоцкого (1903 – 1958).
В 1953 году он написал ставшее знаменитым стихотворение «К портрету Струйской». Говорят, что он часто приходил в Третьяковскую галерею, подолгу простаивал возле портрета Александры Петровны, любуясь таинственной красавицей:
 
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души таинственной приметы
Переносить на полотно. 
 
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
 
Ее глаза, как два обмана-
Полуулыбка, полуплач.
Ее глаза, как два тумана,
Покрытых мглою неудач.
 
Соединенье двух загадок-
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.
 
Когда потемки наступают
И начинается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.

Стихотворение написано после 23 лет совместной жизни с женой Е.В. Клыковой, у которой в это время начался роман с В.С. Гроссманом (1905 – 1964). Можно предположить, что это стихотворение обращено к жене, особые воспоминания о которой очевидно были связаны именно с этим полотном.